Из десяти запущенных сегодня "пираний" домой вернулись только восемь. Такое случается сплошь да рядом, но я расстроился, словно потеря зондов произошла из-за моей личной некомпетентности. В полседьмого, зевая как сытый кашалот, заявился Паоло. Паоло предпочитает работать по личному скользящему графику и, поскольку с работой своей справляется отлично, никто против этого не возражает. Выслушав мой короткий доклад, он неопределенно пошевелил пальцами в воздухе и водрузил свое немалое тело в печально скрипнувшее кресло.
- Спокойно, студент, - пропыхтел он, - Пираньи - материал расходный, лимиты на этот месяц пока имеются.
- И еще, похоже, пробы из двести шестнадцатого керна испорчены, - сообщил я виноватым тоном. - Наверное, мне нужно было обработать их вручную.
- Тебе нужно за гайку подержаться, - заявил Паоло. - Свободен, студент! Суши весла, в смысле, отдыхай.
Я в очередной раз ни фига не понял, но уточнять не решился.
Покинув лабораторный отсек и поднявшись на архаичном эскалаторе к верхней палубе, я пошел по пустынному тихому коридору в сторону Левиной радиорубки. Пол привычно покачивался под ногами. Никогда бы в жизни не подумал, что на ганимедской подледной гидростанции может быть так обыденно, тихо и даже скучно. А три месяца назад я на сто процентов был уверен, что мне жутко повезло. Еще бы! Выиграть единственное распределение в Дальнее Внеземелье, на станцию Модхейм! Жребий тянули всем потоком. Никогда не был везунчиком, а тут такая удача! Радость несколько омрачал тот факт, что на реверсе этой медали значилось: "два с половиной года". Но мы с Аришкой решили, что мы сильные. Ведь что такое разлука? Не более, чем тренинг для настоящих чувств, цемент для серьезных отношений. Зато молодого специалиста с опытом работы на ганимедской ГИС потом будут рвать с руками и ногами. И вот я улетел к Юпитеру, на самую старую из подледных станций, моя девушка осталась в Антарктике, а теперь, спустя всего два месяца настоящей разлуки, я уже не так уверен в правильности своего выбора. Последнее письмо от Аришки я получил две недели назад, хотя мы договаривались писать друг другу каждые два дня. Вот и думай, что хочешь.
- Оставь меня в покое! - сердито сказал впереди тихий женский голос.
Я невольно замедлил шаги и прислушался. Невнятно и сладко забормотал мужской голос.
- Прекрати, - повторила женщина.
Справа от меня тянулась "галерея героев", как ее называл Лева, два ряда физиономий именитых сотрудников Модхейма. Портрет с подписью "Рауль Мартинес" едва приметно помаргивал, словно бы сам Мартинес, похожий на пожилого Хемингуэя, подмигивал мне весело и ободряюще. Слева от меня, пятью шагами впереди, располагался отворот в боковой коридор. Непроизвольно вытягивая шею, я осторожно двинулся вперед.
Они стояли почти у самого прохода: старший гидробиолог станции Гас Трэнтон и Хелена ван Дайк. Они не видели меня, увлеченные своим то ли спором, то ли ссорой, и я хотел было тихонько проскользнуть мимо, но Гас вдруг протянул белую ухоженную руку и весьма бесцеремонно схватил Хелену за задницу. Это было настолько невероятно, что я остановился. Гас Трэнтон, тихий кабинетный гриб с лицом вечного девственника, к которому не хватало древних очков с толстыми маленькими стеклами, ухватил гляциолога Хелену ван Дайк за задницу! Нагло, развязно и еще черти знает как. Я обомлел. Хелена коротко размахнулась. Шлеп! Голова Гаса дернулась влево, но пальцы он разжать и не подумал. Я громко кашлянул. Трэнтон вздрогнул, увидел меня и быстро убрал руку. Хелена, покраснев до корней волос, упорхнула прочь, а я и Гас остались стоять в коридоре. Некоторое время мы рассматривали друг друга с интересом и некоторой неприязнью, потом Трэнтон пригладил ладонью волосы и сказал самым светским тоном:
- Вы неважно выглядите, Антон, у вас лицо сердитое, - он секунду подумал и добавил. - Вам просто необходимо подержаться за красную гайку.
- А вам? - спросил я, тихо закипая. - Может, вам тоже необходимо за какую-нибудь гайку подержаться?
- Несомненно, - Трэнтон с готовностью махнул головой, глаза у него были масляные. - Именно за этим и иду. Был рад пообщаться.
- Взаимно, - пробормотал я.
Дурдом какой-то! Что этот тип курит?
Хелена нагнала меня почти у самой радиорубки.
- Антон, погодите, - она поймала меня за рукав.
- Если вы об этом? - сказал я, - то обещаю никому ничего не рассказывать.
- Вы все неверно поняли, - Хелена неловко улыбнулась. - Не думайте ничего такого про Гаса.
Я кивнул. Наверное, она заметила на моем лице тень сарказма, потому что сразу добавила:
- Дело в том, что Гас занимается кое-какими исследованиями, а это, скажем так, побочный эффект.
- Да мне-то что, - пробормотал я.
Хелена испытующе заглянула мне в лицо.
- А как у вас дела, Антон? - внезапно спросила она, - Письмо от девушки не пришло?
Мысленно понося Леву самыми распоследними словами, я покачал головой.
- А вы подержите красную гайку, - посоветовала Хелена. - Будет легче. Ей-богу.
Вот, не хочешь доверяться трепачам, а выходит так, что доверяешься. Над Модхеймом два десятка километров метастабильного кристаллического льда и вся связь с поверхностью Ганимеда идет исключительно через кабели подъемной шахты. Так уж здесь повелось, что кабелями, а присно и приемом-передачей неслужебной информации ведает бортинженер гидростанции Лева Симонов, он же по совместительству трепач и болтун.
С трудом сдерживая злость, я постучался в радиорубку, бывшую одновременно мастерской и Левиной каютой.
- Входите! - крикнули из-за двери.
Я вошел. Хозяин рубки сидел за раскрытым монитором.
- А! Это ты! - сказал Лева неохотно, - Садись, коли пришел.
- Кого я не люблю, так это болтунов, - сказал я, останавливаясь у него за спиной.
- Я тоже, - поддержал Лева. - Ты про что, вообще?
- Елки-палки! Тебя кто-нибудь просил трепаться про меня и Арину?
- Да я и не трепался особенно, - обиженно ответил Лева. - Ну, Тоньке обмолвился ненароком. А что ты так разволновался?
- Ничего. Мне сообщения были?
Лева грустно покачал головой:
- Нет, старик. Разве ж я бы молчал?
- Кто тебя знает, болтуна?
- Давай чуть позже подеремся, - жалобно предложил Лева, - а то мне еще заявки нужно сегодня оформить.
- Да я, собственно, про почту зашел узнать. А что за заявки?
- На гайки.
- Какие еще гайки? - удивился я.
- Тебе по сортаменту перечислить? - ехидно осведомился Лева.
- Обойдусь, - мрачно сказал я.
Уже в открытых дверях я остановился:
- Слушай, Лев, за какие гайки мне сегодня уже в третий раз советуют подержаться? Да и раньше, если вдуматься...
- А, это? - Лева пренебрежительно махнул рукой, - Не слушай местных фольклористов, лучше сходи на смотровую, развейся. Полезнее будет...
В наимерзейшем настроении я вышел из рубки. Совершенно не собираясь следовать Левиному совету, я побродил полчаса по коридорам верхней палубы и неожиданно оказался перед шлюзом на кольцевую открытую площадку, а оказавшись, подумал: "Почему бы, собственно, и нет?"
Станция Модхейм одна из самых старых станций в Системе, здесь много чего приходится делать руками. Штурвал внутреннего люка поворачивался так неохотно, будто испытывал ко мне личную неприязнь. Четыре натужных оборота, и можно открывать внешний люк. Я поправил надутый ворот оранжевого комбинезона, потрогал рыльце кислородной маски и, чуть пригибаясь, шагнул в овальный проем.
Подледный океан Гильгамеша обрушился на мои барабанные перепонки какофонией оглушительных шорохов, плесков, тягучих вздохов. Словно гигантская мельница, медленно вращая прозрачными жерновами, без устали перемалывала миллиарды игольчатых льдинок в черную студеную жижу. Разом оробев, я сделал несколько осторожных шагов по металлическому настилу и взялся обеими руками за леера ограждения. Ледяные стены каверны Реггиса, освещенные прожекторами станции, почти вертикально уходили вверх и терялись в беспросветной морозной мгле. Черная вода, качаясь, билась о покрытые наледью антиспрединговые кольца, раскачивала блестящие борта станции и я, вместе с тоннами металла, качался на зыбкой волне, которой было тесно и муторно в полукилометровой ледяной расселине. У меня почти сразу же замерзли уши и щеки, но я знал, что это не более, чем психологический эффект. Немного левее того места, где я стоял, метрах в пятнадцати над светящимися окнами кают верхней палубы, неподвижно висел в воздухе телескопический раструб транспортной шахты, от него тянулись вниз слабые нитки энергетических кабелей. Когда раструб пристыковывают к станции, она, наверное, становится похожа на тарелку с огромной дымовой трубой.
Я немного поглазел на черную воду, потом, не спеша, двинулся вдоль борта, намереваясь обогнуть станцию по кругу, и увидел стоявшего у ограждения человека. Еще один любитель вечерних прогулок. Впрочем, вечер здесь понятие вдвойне относительное. Человек, несильно размахнувшись, кинул что-то в воду, потом, обернувшись в мою сторону, церемонно склонил голову. Несмотря на кислородную маску, я узнал его почти сразу. Это был Владлен Михайлович Вершинин, директор ГИС "Модхейм", царь, бог, кумир, научный руководитель и пэр маленького коллектива, членом которого мне предстояло сделаться на ближайшие сто двадцать восемь недель. Господи! За это время можно три раза стать отцом или матерью...
Вершинин приглашающе помахал мне рукой и я, придерживаясь за леер, пошел в его сторону.
- Здравствуйте, Владлен Михайлович.
- Здравствуйте, молодой человек, - сказал он, пожимая мне руку. - Решили взглянуть на черный нектар распутного виночерпия Ганимеда?
Я промямлил нечто утвердительное.
-Ну, как вам работа? Осваиваетесь?
Я отозвался в том плане, что вхожу в курс дела. Наши голоса звучали чуть невнятно из-за масок.
- Что ж, - сказал Вершинин, - Рад за вас, Антон, - он сунул руку в карман, достал оттуда большую гайку, украшенную двумя мазками синей и белой краски, и задумчиво повертел ее в пальцах.- Я знаю, что работа у вас пока рутинная и скучноватая, но это ничего. Вот месяца через два у нас намечается программа с погружениями. В аквакостюме приходилось работать? - Вершини размахнулся и кинул гайку в неспокойную зыбкую воду.
- Пару раз, - ответил я, зачарованно провожая гайку глазами.
- Ничего, поднатореете, - заверил меня директор, в его пальцах уже была другая гайка, тоже с сине-белыми пометками.
"Елки-палки, - подумал я. - И тут гайки. Что ж, все логично: Лева заказывает их на базе, гайки спускают по транспортной шахте и директор кидает их в воду".
Вторая гайка, кувыркаясь, полетела по пологой дуге. Сила тяжести на Ганимеде в три раза меньше земной, поэтому металлический шестигранник булькнулся в воду довольно далеко от борта станции. В свете прожектора я отчетливо видел водяной всплеск.
- А как настроение вообще? - Вершинин испытующе покосился на конус моей маски. - По дому не скучаете?
Похоже стараниями Левы о проблемах Антона Сорокина на Модхейме знали теперь все от директора до робота-уборщика.
- Последнее письмо от невесты получил две недели назад! - отрапортовал я. - Но это не смертельно, Владлен Михайлович! За борт я кидаться не стану.
Вершинин взглянул на меня удивленно:
- У вас есть невеста? Извините, не знал. А перебои с большой связью здесь иногда случаются. Не берите в голову, Антон.
- Это вы меня извините, - неловко пробормотал я, сообразив, что старик, пожалуй, действительно не в курсе. - Это мои личные дела, а тут сто советчиков, то с сочувствиями лезут, то за гайку какую-то советуют подержаться.
- За гайку подержаться можно, - одобрил Вершинин (я готов был поклясться, что он улыбается под маской). - Она красного цвета и лежит в кают-компании в настенном буфете, слева от кофеварки. Только я бы вам не советовал этим увлекаться.
В голове моей совсем перепуталось. В это время Владлен Михайлович кинул в набегающую волну очередную гайку и продолжал как ни в чем не бывало:
- Да и не всем это подходит... Антон, а вы вообще верите в кита?
Первое правило студента: когда экзаменатор спрашивает тебя о чем-то совершенно тебе незнакомом, не спеши сознаваться в своей некомпетентности, лучше ляпнуть откровенную чушь, чем честно сказать: "понятия не имею о чем вы, профессор".
- Верю ли я в кита? - проговорил я с самым дебильным видом.
- Вы ведь читали монографию Карсена?
- Э-э-э... читал, - ответил я, мучительно пытаясь вспомнить, о чем писал этот Карсен, фамилия, по крайней мере, знакомая.
- Ну уж с "Искушением святого Рауля" вы наверняка знакомы, это самое популярное изложение. А еще стоит взглянуть "Введения" Ипатьева и "Феномен кита" Стрейберга, хотя в "феномене" сплошь спорные гипотезы.
- Мне вообще-то нужно идти, Владлен Михайлович, - соврал я, чувствуя что разговор заходит в совершенно неизвестные сферы.
- Идите-идите, Антон, - Вершинин подкинул на ладони сине-белую гайку. - Не смею вас задерживать.
Я шагнул было прочь, но остановился на половине шага.
- Владлен Михайлович, а зачем вы гайки кидаете?
Вершинин на секунду задумался.
- Изучаю природу кругов на воде. Ну... и ищу кита, наверное.
В пустой кают-компании я сразу подошел к буфету и открыл архаичного вида дверцу из цветного стекла. Они лежали на второй полке, ровным коротким рядком, десять больших гаек, выкрашенных в разные цвета. Недоумевая все больше и больше, я наугад взял фиолетовую. Гайка как гайка, с царапиной на ребре. Некоторое время я вертел ее в пальцах, потом мне стало жутко скучно. Я зевнул во весь рот, без сожалений сунул гайку обратно в буфет и отправился спать. Хотя бы в конце дня на меня снизошло полное успокоение со всепоглощающей апатией, и я уснул, не успев даже додумать вечернюю мысль об Аришке.
Во сне я увидел кита, здоровенного веселого кашалота. У кита была Аришкина сумочка и он кидал в лужу разноцветные гайки.
Проснувшись, я первым делом связался по внутренней сети с Левой, в надежде, что ночью для меня пришло сообщение. Сообщения не было, и я поплелся в лабораторию. Без всякого энтузиазма отведя смену, я еще раз позвонил Леве и поплелся в каюту, где завалился на койку, отыскал в модхеймовской информационной базе нужные книги и углубился в чтение. "Искушение святого Рауля" оказалось уж слишком беллетризованным, а вот "Введения" уже через тридцать минут заставили меня приоткрыть рот и временно отключиться от реальности.
Когда я закончил, часы показывали без четверти двенадцать. Я сел на койке и мне захотелось сказать: "Ух!" Но говорить "ух" я не стал, вместо этого я натянул кеды и, подпрыгивая от перевозбуждения, отправился в кают-компанию. Возле навесного буфета я остановился и попытался привести свои мысли в порядок.
Жизнь наша устроена невероятно обидным образом: совершенно удивительные вещи могут благополучно пылиться в чулане цивилизации лишь только потому, что якобы не приносят материальной выгоды. Любой невероятный факт будет объявлен сказкой и забыт, если его использование нельзя поставить на рельсы массового производства. Наверное, старик Мартинес это понимал, а может и нет, в конце концов он был обычным бортинженером, вроде Левы Симонова. А может он просто любил кидать гайки и играть с китами...
Я осторожно открыл стеклянную дверцу. Десять гаек лежали на полке аккуратным рядком. Я мог взять любую, но мне отчего-то было страшно. А вдруг я возьму тяжелый шестигранник в ладонь и ничего не случиться? Это ведь все равно как выйти ночью в полутемную залу и увидеть там родителей, наряжающих рождественскую елку.
Я глубоко вздохнул и взял гайку с зеленой полосой.
Иней на поникшей щетке сухих травинок. Низкое сырое небо. Голые черные ветки в парковой алее. Мертвая галка на асфальтовой дорожке и впервые осознанное, безысходно-тоскливое понимание смерти. Грусть разбегалась вокруг меня концентрическими волнами. То перехватывая горло, то превращаясь в легчайшую осеннюю дымку тумана. Мне захотелось плакать.
Кто-то крепко взял меня сзади за локоть.
- Это сильная гайка, Антон, - негромко сказал Владлен Михайлович, с улыбкой заглядывая в мои полные слез глаза. - Положите-ка лучше ее на полку и возьмите вон ту гайку с красным боком.
Я послушно положил зеленую гайку и взял в ладонь красную.
- Чувствуете пульсацию?
- Ага, - радостно сказал я, - как будто щекотка.
Мои губы сами собой разъехались в счастливую глупую улыбку.
- А от фиолетовой меня клонит в сон, - сообщил Вершинин.
- Во "Введениях" сказано про двенадцать гаек Рауля Мартинеса, - сказал я, возвращая красную гайку в буфет. - А почему тут только десять?
- Две я держу отдельно в сейфе, - серьезно объяснил Вершинин. - Одна возбуждает очень сильное сексуальное желание, а вторая сильнейшую депрессию. Чего им валяться в кают-компаниии?
Я с некоторой опаской поглядел на полку буфета:
- Владлен Михайлович, но ведь это же настоящая сенсация!
- Сенсации уже сорок с хвостиком лет, - Вершинин грустно улыбнулся. - К тому же, очень трудно измерить то, для чего не существует шкалы. Вот ваш друг Лева, допустим, вообще ничего от гаек не чувствует.
- Так неужели феноменом кита никто всерьез не занимается?
- Ну отчего? - Вершинин развел руками. - Я уже тридцать лет им занимаюсь, Гас Трэнтон занимается. Правда, у нас нет официально утвержденных тем, но разве это что-то меняет? Рауль Мартинес тоже не получал денег за то, что кидал гайки в воду, а кит, наверное, не получал денег за то, что иногда закидывал эти гайки обратно на Модхейм. Великие открытия, мой друг, часто базируются на невероятных случайностях. Мне вообще удивительно, как Рауль что-то заметил. Ну появилась ни с того ни с сего гайка под диваном или на кухонной плите. Кто докажет, что она не валялась там раньше? Маркировать гайки Рауль догадался далеко не сразу, и если учитывать широчайший разброс мест их волшебного появления, то не исключено, что некоторые из заброшенных обратно гаек, благополучно исполняют свою прямую обязанность на каком-нибудь тривиальном болте.
- Вы знали Рауля Мартинеса, - догадался я. - Лично знали.
Вершинин печально кивнул:
- Я начал работать на Модхейме, когда мне было столько же, сколько тебе, а Рауль уже тогда был стар. Он умер здесь, на станции, восьмидесяти трех лет отроду, искренне полагая, что кит его единственный настоящий друг.
- А он видел кита?
Владлен Михайлович покачал головой:
- Насколько мне известно - нет. Но кит существует. По крайней мере три гайки, из замаркированных мной, вернулись на станцию. Они лежат у меня в кабинете, но эти гайки "сухие", от них не исходит ровным счетом ничего. Может быть, все дело в Рауле, может в ките, может в них обоих. Может быть, кит умел играть только с Раулем, а может это Рауль умел играть с китом. Может, эмоции Мартинеса были настолько интересны киту, что он возвращал на станцию гайки заряженные этими эмоциями. А может эмоции разбегаются от гаек просто потому что их кинули...
- Наверное, это очень трудно - искать то, для чего не существует шкалы, - сказал я сочувственно.
- Нет, - Вершинин засмеялся. - Гораздо труднее ежеквартально обосновывать наряд-заказы на гайки.
Миником в моем кармане тихо завибрировал.
- Ладно, - сказал директор, покосившись на мой гудящий карман. - Пора и честь знать. Если хотите, Антон, приходите как-нибудь на обзорную. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, Владлен Михайлович.
Кивнув на прощание, он вышел, а я торопливо полез в карман за миникомом.
- Привет, старик, - сказал с экранчика радостный Лева. - Не спишь? Тогда пляши! Тебе текстовое сообщение. Решил не тянуть до утра, так что, получите и распишитесь.
Уже в своей каюте, жутко волнуясь, я открыл письмо. Сказать по правде, я был готов к чему угодно, но прочитанное послание ввергло меня в маленький шок. Почти минуту я сидел, глупо улыбаясь, а потом перечитал короткое письмо еще раз.
"Привет, милый Тошка. Знаю, что не писала больше недели. Извини. Жуткий форс-мажор. Папа выбил для меня место на ГИС "Ангара", это на Европе. Так что я лечу к тебе! Ура! Завтра буду на борту рейсового космобуса и через три недели на Европе. Тошка! Мы увидимся в первые сентябрьские выходные! Целую тебя, твоя Аришка.
P.S. Я загодя написала тебе двенадцать голосовых посланий и, пока я буду плавать в анабиозной ванне, ты будешь получать мои письма. Чмоки".
Продолжая глупо улыбаться, я набрал Левин номер. Уже слегка заспанное лицо бортинженера возникло на экране.
- Лев, ты не спишь? - сказал я, предчувствуя взрыв негодования. - Можно будет добыть у тебя две дюжины гаек на тридцать два и немного краски?..
- Ты псих, Сорокин, - мрачно констатировал Лева. - То письма ему, то гайки, то краску. Какого хоть цвета?
- Оранжевого, - сказал я гордо.
Спустя всего сутки, я сидел в своей маленькой каюте, перед застеленным пленкой одноногим столиком и самодельной кисточкой, старательно, выводил на гранях новенькой блестящей гайки оранжевые буквы: "А-р-и-ш-к-а".
Тени почти забытых детских страхов прячутся в набухших влагой кустах. Здесь не слышна канонада - Померания далеко от Западного фронта. Вечер, сумрак, серость. И только замёрзшие руки Эдмунда Фостера отливают мертвенной белизной. Он нервно разминает непослушными пальцами дрянную австрийскую сигарету "Regie", глядя в сумеречное окно военного госпиталя. А за ним...
Во дворе фельдфебель Штилике строил недавно прибывших бойцов в одну неровную шеренгу. Этих парней подозревали в намерении дезертировать. Но фельдфебель умел выбивать дурь из голов солдат, надумавших отсидеться в тылу, прикидываясь контуженными, отравленными, потерявшими адекватное восприятие мира.
И то сказать - кайзеру ни к чему кормить огромную армию трусов, предпочитающих бежать с поля брани в первом же бою и оказаться потом в психушке, вместо того чтобы лицом к лицу встретить противника на передовой. Для того и служит система специальных госпиталей рейха, чтобы заставить бойца понять: нет ничего ужасней, чем жить в условиях, близких к строгому тюремному режиму. Лучше уж погибнуть от пули, штыка или газовой атаки неприятеля, чем терпеть бесконечные унижения со стороны мордоворотов-санитаров и боль от лечебных процедур, похожих скорее на средневековые пытки, чем не на прогрессивное достижение клинической психиатрии.
Больше недели активной терапии с милитаристским уклоном почти никто не выдерживал: трусы, паникёры и отъявленные парии просились на фронт, целуя сапоги фельдфебелю Штилике. А те, которые оставались... с них и спрос невеликий. Эти и в самом деле оказывались психами.
Современная немецкая медицина исходила из того, что глухота, слепота, паралич - вовсе не следствия нервной болезни, а моральная слабость. Если пациент возбужден и излишне эмоционален, то это истерия; подавлен и инертен - неврастения. Психически больных в империи запирали в сумасшедшие дома, которые мало походили на больницы. Лечить и не пытались. На психиатров смотрели как на тюремщиков.
Особенностями военного времени было то, что тыловые госпитали стали делиться на две категории: для раненых, получивших физическое увечье, и для тех, кто, потеряв боевой дух, поддался панике, покинул позиции, ссылаясь на контузию, отравление газами. К числу последних заведений как раз и относился военный госпиталь в Пазевальке.
Эдмунд Фостер служил здесь психиатром не больше года, но повидал такое, что не каждому практикующему врачу удаётся встретить за всю его карьеру. Сначала было жутковато смотреть на людей, заглянувших в лицо смерти и потерявших человеческий облик. Фостер даже испытывал к ним жалость, а не презрение, как рекомендовал главный врач госпиталя лично и кайзер Вильгельм посредством секретных циркуляров. Вскоре сострадание притупилось, исчезло; так часто происходит в предписываемых государственной машиной условиях узаконенной жестокости.
Старший военный фельдшер капрал Краузе заглянул в ординаторскую. Его землистое одутловатое от частого употребления шнапса лицо выражало невнятно выписанное служебное рвение и жуткое желание "напугать печень" чем-нибудь крепким.
- Герр Фостер, с фронта прибыли новые... э-э-... больные. С виду, все с диагнозом...
- С чем, с чем?
- С диагнозом... Ну, не в себе, то есть. Буйных много, а иные, наоборот, ни на что не реагируют... Вот я и говорю, диагноз у них. Разрешите идти - помочь фельдфебелю?
- Идите, Краузе! Идите... Я скоро к вам присоединюсь, - сказал доктор вслух, параллельно выстроив в голове некую печальную конструкцию: "И это старший фельдшер, чёрт! С кем приходится иметь дело... А нормальных, грамотных и с опытом, взять негде - империя работает на износ, мобилизация, чтоб ей пусто! Всех, кто что-то знает и умеет, в полевые госпиталя направляют, а нам - кого попало шлют. Впрочем, хоть таких..."
Сегодня Фостер дежурил. В его задачу входили приём и регистрация бедолаг, над которыми как раз сейчас весьма затейливо глумился фельдфебель Штилике.
Ещё пару затяжек. Что ж, пора...
Эдмунд погасил сигарету в пепельнице из морской раковины и хотел уже идти в приёмный покой, когда потолок в углу ординаторской замутился сероватым кисельным сгустком, и в образовавшейся капле (размером с изрядное трюмо) стали отчётливо видны две фигуры людей в белых халатах. Кто они? В Пазевальке таких раньше не было. Инспекция? Но что это за странное образование, похожее на огромную перевёрнутую колбу, повисшее под перекрытием, и как оно вдруг здесь оказалось?
Эдмунд не сразу сообразил, но когда понял, что люди в белом буквально висят в воздухе, покрылся холодным потом, непроизвольно себя диагностируя. "Будто висельники... или ангелы...", - мысль казалась какой-то отстранённой, словно существовала отдельно от психиатра.
- Доктор Фостер? - спросил один из незнакомцев на очень правильном немецком, на каком обычно изъясняются иностранные студенты-лингвисты. - Мы не ошиблись?
- Да, герр?..
- Зовите меня Зигмундом. У нас к вам несколько необычное предложение. Начну с того, что мы из будущего. Вас это не шокирует?
- Не понимаю... герр Зигмунд...
- Хорошо, тогда слушайте и постарайтесь просто уловить общий смысл. Осознание придёт потом. И не пытайтесь потрогать кого-то из нас руками - перед вами гологра... в общем, объёмное изображение.
- Так сказать, трёхмерная модель в четырёхмерной точке пространственно-временного континуума, хех... - вступил в разговор второй незнакомец.
- Вы кто? - Фостер говорил машинально, нанизывая простые слова на нить примитивной фразы. Казалось, чувство адекватного восприятия мира навсегда оставило его.
- Успокойтесь, доктор. Как я уже сказал, мы с коллегой - учёные из не очень далёкого будущего, - снова говорил Зигмунд. - Хотим рассказать вам кое-что и обратиться за помощью.
- Ко мне? - Эдмунд пытался прийти в себя, однако нервная дрожь колотила его, будто он попал в беду и не знал выхода из сложившейся ситуации. Но внезапно помогла память, привнося спокойствие картинами прошлого. Вспомнились студенческие годы на медицинском факультете Гейдельбергского университета, когда из рук в руки студентов переходила книга с фантастической историей одного чудаковатого англичанина. "Машина времени" - кажется, именно так она называлась.
Фостер овладел собой и спросил уже более твёрдо:
- Почему? Почему вы обратились именно ко мне?
- Сейчас объясню, по какой причине, ибо в этом вся соль проблемы. Среди вновь прибывших с фронта паникёров сегодня должен оказаться один ефрейтор. Его имя Адольф Шиклгрубер; служил посыльным при штабе 16-го Баварского резервного полка.
- Служил?
- Именно - служил. Больше не будет, поскольку через три недели война закончится. Видите, нам даже это известно.
- Аналитику предположить несложно...
- Мы не предполагаем, нам известно совершенно точно. Капитуляцию немецкое командование подпишет 11 ноября. В начале шестого утра, неподалёку от Парижа - в Компьенском лесу.
- Допустим. А что вам всё-таки нужно от рядового психиатра?
- Ничего особенного. Необходимо, чтобы вы не брались за лечение Шиклгрубера.
- С чего бы это? Я врач, если в моих силах помочь пациенту...
- Знаем-знаем, клятва Гиппократа, медицинский долг. Но вполне возможно отказаться, сославшись на безнадёжную запущенность болезни... или вовсе ничего не объясняя. Сие, как мы знаем, в вашей компетенции.
- А что за болезнь, разрешите полюбопыт...
- Тут именно ваш случай. Ефрейтор ослеп. Он думает, что это результат воздействия иприта. Но весь фокус в том, что газовая атака англичан его не коснулась, глаза совершенно здоровы, а потеря зрения - результат психического расстройства, вызванного самовнушением. Усугубляет дело конъюнктивит, вызванный тем, что Адольф постоянно трёт глаза грязными руками. Именно по этой причине его и заподозрили в склонности к дезертирству, а потом направили в ваш госпиталь. Ничего удивительного в таком решении - окулисты говорят, что зрение в порядке, а пациент утверждает, будто ничего не видит, требует лечения, чтобы скорее вернуться в часть.
- Интересный случай. И отчего, скажите, я не должен пользовать названного больного?
- А оттого, герр Фостер, что ваше успешное лечение приведёт к крайне негативным последствиям.
- Надеюсь, не для пациента, если успешное, хех... - нервно хохотнул психиатр.
- Зря смеётесь. Последствия будут негативными в масштабах всего человечества. А для вас лично - смертельными. После прихода к власти вашего возможного пациента в 1933-ем от вас избавятся как от свидетеля...
- Свидетеля чего? И как это вдруг ефрейтор придёт к власти? Чудеса какие-то...
- Всё очень просто, герр доктор. Вы сами всё и спровоцируете.
- Каким образом?
- Поняв, что слепота ефрейтора психического свойства, вы решите его вылечить методом гипнотического воздействия.
- Хм, да, я уже давно практикую гипноз в качестве раскрепощения нервных центров...
- Потрудитесь не перебивать, - тот, кто представился Зигмундом, начал проявлять признаки нетерпеливого раздражения, какие обычно свойственны молодым аспирантам, зарабатывающим себе на жизнь преподаванием на младших курсах. - Вы задали вопрос, я на него отвечаю. Так вот, при выводе пациента из депрессивного состояния вами будет проведено несколько сеансов гипнотического внушения, на которых вы убедите Адольфа Шиклгрубера, что он избранный сверхчеловек, который может излечить сам себя одним только усилием воли. Пациент в результате прозреет и сочтёт себя богоизбранным... Сами того не подозревая, вы, доктор, разбудите в обычном не очень честолюбивом человеке такие духовные силы, такую уверенность в себе, что за ним пойдут миллионы.
- Куда?
- На завоевание планеты.
- И как же всё закончится... если я всё-таки возьмусь за лечение?
- Ваш пациент не сумеет достичь мирового господства, его армию разобьют союзники - нынешняя Антанта, - но главным образом, к разгрому приложит руку Россия. Однако эта борьба будет стоить человечеству десятки миллионов жизней. И все ужасы этой мировой войны, которая идёт сейчас, покажутся детским лепетом перед её, войны, продолжением, войны, которая начнётся всего через пару десятков лет. Мы бы хотели...
- А кого вы представляете?
- Одну организацию. Вам её название ничего не скажет...
- И всё же?
- "Мемориальный союз Холокоста".
- Странно, о каких огненных жертвах речь?
- О геноциде целого народа...
- Вы хотите сказать, что мой пациент... мой возможный пациент захочет уничтожить какой-то конкретный народ?
- Да, и не один. Большая часть его планов может осуществиться, именно поэтому мы и обратились к вам, чтобы избежать многочисленных жертв...
- С моей помощью? Избежать жертв с помощью моих действий?
- Скорее, с помощью вашего бездействия.
- Слишком всё это напоминает...
- Бред? У вас ещё будет время, чтобы проверить всё, что мы говорили. Не оказалось бы только поздно, не пришлось бы пожалеть! Решайтесь, герр Фостер.
Видение в углу ординаторской потеряло резкость очертаний, заклубилось неясною дымкой, а потом и вовсе исчезло.
Эдмунд ещё долго находился бы в полной прострации, но голос старшего военного фельдшера вырвал его из этого состояния:
- Доктор Фостер, где вы?! Пора заняться регистрацией новых больных. Здесь есть несколько любопытных экземпляров, которые должны вас заинтересовать. Вас и вашу диссертацию...
- Фельдшер Краузе, вы же медик. Образованный человек. Отчего тогда несёте подобные глупости?
- Виноват, герр Фостер!
"Боже, как он великолепно безграмотен", - подумал Эдмунд без особых эмоций - уже притерпелся к манере фельдшера неверно строить фразы - и пошёл в приёмный покой.
Врач Эдмунд Фостер в очередной раз внимательно изучал дела солдат, прибывших в госпиталь с Западного фронта три недели назад. А Западного фронта уже не было. Впрочем, как не было и фронта Восточного. Сегодня, 11 ноября 1918-го завершилась первая мировая война. Немецкая делегация в 5:12 утра по Гринвичу в железнодорожном вагоне маршала Фоша в Компьенском лесу подписала условия капитуляции. Так что же получается, господа и дамы? Эти странные люди-видения в каплевидном коконе оказались правы в мелочах... стало быть, верно и всё другое, что касается ефрейтора Шиклгрубера.
Как там его можно вылечить? При помощи гипноза, внушив больному, что он избран Богом, потому - избавиться от слепоты для него дело пустяковое. И побочный эффект - желание стать вторым мессией и своею волей вершить, казалось бы, невозможное - владеть умами народов, возвеличив одну великую титульную нацию? Хм... интересно... Но если учесть, что самому потом придётся пасть жертвой своего пациента... Стоит ли сомнительная известность насильственной смерти, не слишком ли дорогая цена? А если всё повернуть иначе? И пациент гипервнушаем, как нельзя кстати. В этом доктор успел уже убедиться.
Над Потсдам-плац Берлина перетяжки юбилейных плакатов пузырились от лёгкого весеннего ветра, наполняющего сердца и души населения благоговейным экстазом. Двадцатипятилетие Третьего рейха праздновали с особой помпой. Накануне Великого Шествия Нации гордые янки капитулировали после семи лет локальных партизанских войн. Выдохлись. Признали Фюрера и великих ариев, отказавшись от звания титульной нации на отдельно взятом континенте.
- Вы ошиблись. Это не он. У рейхсканцлера неважно со здоровьем - простудился во время поездки по Сибири.
- Ну, как же! Вот - на трибуне! Сам! Хайль Фостер! Фюрер с нами!
Союз Советско-арийских социалистических республик Третьего рейха встречал новую пятилетку ударным трудом добровольцев из коммунистического союза Фостерюгенд.
А в небольшом Померанском городке Пазевальк в камере-одиночке доживал свои дни Адольф Шиклгрубер, известный лет десять назад как Первый фюрер Третьего рейха Адольф Гитлер. Теперь о нём начали забывать. И в самом деле, какой толк от полностью ослепшего истеричного старика! Что ж, фюрер сделал своё дело, фюрера можно отправлять на почётную политическую пенсию. Главное, чтобы психиатр попался хороший. Тогда - никаких непредсказуемых действий. Всё идёт по плану!
- Видишь, Зиг, я же говорил, что с этим доктором ничего не получится. Ещё одна ветвь развития пошла бесу под хвост. Придётся её прижигать на корню!
- Да, вечно так! Учишь-учишь людей добру, а они... Эх!
- Не сдать нам, похоже, курсач по вариативности истории. Попробовать разве что через Гинденбурга, хотя старик может напугаться до смерти.
- Шансов немного, но Рёма и Штрассера предупреждали, а в итоге: вместо фюрера Адольфа - фюрер Эрнст. Убеждали и Клару Пёльцль избавиться от ребёнка, прости Господи. И ведь убедили...
- А толку? Она нас обманула... О, эти дочери Евы! Теперь мастер Гавриил представления Ректору не станет волеизъявлять.
- Нет, не переведут нас в первую триаду, а я уже и новые крылья приготовил.
Ректор улыбался, наблюдая за вознёй ангелов - выпускников второй триады всевидящим оком. Ничего-ничего, пусть экспериментируют. Впереди у них Вечность.
Потом был свет. Резкий, прямо в глаза - будто хором прожекторов пытались вскипятить воспалённый мозг. И два силуэта в белом - не то халаты на чьих-то плечах, не то ангелы. Неужели умер?
- Чёрт, Зигфрид! Он - кажется, живой. Что будем делать?
- У тебя какой приказ, Краузе?
- Закопать труп подальше от больницы. Подальше и поглубже... Но он ещё дышит...
- Тебе разве велели рассуждать?
- А как это... живого закапывать?
- Тогда добей его!
- Зиг, я не могу, ты-ы-ы... знаешь.
- Наградил же Всевышний помощничком, шайзе! - ругнулся труппфюрер Зигфрид Штилике и принялся прикручивать штык к винтовке "маузер" - новейшему изобретению Людвига Формгримлера.
Первый удар был нанесён неудачно - штык пошёл по касательной - чуть наискось, задел ребро, и, скользнув по ноге, надрезал связки голеностопа. Боль ослепила вспышкой, будто молния (успел подумать: "Какая нелепая метафора!")... потом всё исчезло.
- Так вы берёте сценарий?
- Да, миссис...
- Мисс, мисс Ройфа.
- Мисс Ройфа, мы покупаем сценарий и право на экранизацию. Но мы хотим знать, кто его автор. Не станет ли потом этот человек предъявлять свои права?
- Не волнуйтесь, речь идёт об одном русском инженере, который оказался в Аргентине после войны. Последствия плена, нежелание вернуться на родину. Именно он поручил мне заключить договор, снабдив полномочиями. Вот доверенность, нотариус вам должен быть известен...
- Они взяли, дорогая? Они взяли?
- Да, мой фюрер. У этих гринго нет ничего святого. Они готовы купить историю человеческих страданий. Ради прибыли ни родную мать, ни близнецов не пожалеют.
Хелена Берта Амалия, в свои далеко не юный годы была всё такой же роковой женщиной, какой её знали в далёком 36-ом Олимпийском году.
"Как всё-таки он стал похож на того, чью жизнь прожил. Даже без парика и грима похож, - подумала Хелен. - Фюрер, тот самый, первый, заигрался в двойников, испугавшись участи приговорённого им Эрнста Рема. Но переиграть психиатра на его поле даже неординарным личностям не под силу. А бороться против первого врача Третьего рейха - и вовсе гиблое дело. Вот и лежит теперь где-нибудь в подвалах НКВД... Или МГБ, как там его теперь называют? Лежит и сам себя изображает, сам себе же двойником являясь".
- Милая, - прервал её размышления бывший фюрер, впрочем, нет - не бывший. Фюрер до тех пор не бывший, пока жив, - милая, сколько они нам перечислят?
- Триста тысяч... за всё... Неплохой куш, не так ли?
- Это твои деньги теперь, Хелен! Я уже слишком стар...
- Мой фюрер, вы ещё хоть куда!
- Знаешь, очень трудно жить в состоянии накрахмаленного воротничка...
- Это как?
- Всё время делать стойку, когда хочется разом покончить счёты с существованием.
- Не малодушничайте, Эдмунд, вы не заслужили такого финала.
- Мне страшно, Лени. Я всюду вижу ангелов, этих чёртовых ангелов, больше похожих на солдат рейха! Я прожил чужую жизнь, спасая свою. Теперь пришло время ответить.
- Не печальтесь, мой фюрер, всё образуется! У вас просто плохое настроение сегодня... Поспите, а я пойду к себе.
Человек встал со стула и направился к выходу. Изображать Лени Рифеншталь было совсем не так трудно, как это могло представиться со стороны. Больной оказался настолько легко внушаемым, что прикинуться женщиной не составило труда.
Но пациент-то каков - придумал целую историю с Адольфом Шикльгрубером - рейхсканцлером Германии, его придворной дамой-режиссёром и ангелами, пытающимися предотвратить... да-да, Вторую Мировую войну. И отчего бы ей случиться этой войне, когда никто... Большевиков удавили ещё в зародыше. Теперь только немного бурские сепаратисты беспокоят свободный мир, да автократические державы бассейна Тихого Океана. Но и им скоро придёт конец...
- Доктор! Герр Фостер, проснитесь!
- Что - привезли новых пациентов с фронта, Штилике?
- Я не Штилике, Эдмунд. Я Зигфрид Краузе, ваш лечащий врач. Забыли? И не мудрено - чёртова инфлюэнца! У неё такие странные осложнения этой осенью. Не успел приехать домой, как мне сообщили, что вы пришли в себя... и я сразу - в клинику, незамедлительно. Рассказывайте, что вам привиделось? Вы так много и бессвязно говорили, находясь в критическом состоянии. Умираю от любопытства - что-то хотя бы осталось в памяти?
- Да, доктор! Двух ангелов... в белых халатах запомнил. Они мне пытались что-то внушить. Постойте, что же именно? Ах, вот - мне следует отказаться от лечения какого-то ефрейтора...
- Но вы же не врач, Адди!
- Кто я?
- Адольф Фостер, разумеется... Кинооператор. Вы свалились прямо на съёмках фильма о Третьем рейхе.
- Один мой знакомый психиатр... из клиники в Пазевальке говорил, что человеческое подсознание настолько тёмная нематериальная субстанция, что лучше даже не пытаться её понять. А ещё он называл подсознание хранилищем атласа путей господних, которые, как известно, неисповедимы.
- Ха, я даже знаю его имя. Он также утверждал, что человеческий разум - узник собственного представления о мироустройстве, моя нежная фрау...
- Фройляйн, Эдмунд. Только - фройляйн...
- Разумеется, Лени. Разумеется, - протянул человек, очень напоминающий известного диктатора, если бы тот дожил до преклонных лет. - С тех пор, как этот мешок с дерьмом - Петер Якоб, ваш муженёк, бросил вас гнить в американской тюрьме... Он всегда мне не нравился, этот выскочка - не то лётчик, не то альпийский стрелок.
- Ах, мой фюрер, я тогда была ещё очень молода...
- Вечно молода, Лени! Что ж, я вполне доволен фильмом. Вы, Лени, верно сделали, что настояли на соавторстве с Бергманом. Северяне знают толк в психологии.
- Мне приятно, что всё удалось. Скажите, а как там с разрешением?
- Король не возражает, можете готовить экспедицию в Нубию. Не передумали, Лени, это же пустыня? Вы, видно, не представляете, с чем столкнётесь.
- Решение принято. Меня лишили права на профессию практически везде. Думаю, в Африку они не доберутся, эти святоши, с чьего молчаливого согласия всё пошло так, как пошло... и пролились реки крови. Теперь они судят всех - и правых, и виноватых, будто сами не провоцировали... Всё, Эмунд, больше ни слова о прошлом. Отныне у меня опять появился смысл в жизни.
- Завтра я подготовлю всю разрешительную документацию. А сейчас мне и в самом деле пора отдохнуть.
Пожилой человек, европейской наружности, по иронии судьбы очень напоминающий бывшего рейхсканцлера фашистской Германии, тайный советник короля Египта и Судана Фарука, направился к выходу, припадая на правую ногу, которую повредил при игре в гольф. Связки ныли не только к дождю (в Судане подобная роскошь радовала крайне редко), но при всяком изменении атмосферного давления. Чёртовы слуги Фарука - шайзе! - даже не удосужились убрать за собой грабли, когда закончили приводить в порядок площадку. Вернуть бы молодость, тогда бы зажило всё, будто на собаке...
Поздним осенним вечером 1918-го года капрал Краузе вывёз скончавшегося накануне от кровоизлияния в мозг пациента Эдвина Фортеса, рядового похоронной команды 16-го Баварского резервного полка, из покойницкой на малоприметное кладбище в стороне от дорог. Две недели назад этого пациента доставили вместе с ефрейтором Шикльгрубером в Пазевальк после того, как обоим удалось пережить газовую атаку англичан. По дороге в госпиталь Эдвин вёл себя крайне агрессивно: кидался на санитаров сопровождения и на своего собрата по несчастью, утверждая, что тот развяжет новую мировую войну, ещё кровавей прежней. Словно бы во власти простого штабного посыльного, к тому же - страдающего психическим расстройством, были возможности и средства, доступные лишь сильным мира сего.
В клинике рядового немедленно изолировали в отдельном боксе, чтобы не тревожил контингент потенциальных дезертиров и неврастеников. Очень скоро оказалось, что Эдвин простужен, давали себя знать ночёвки на холодной осенней земле. Вдобавок начала нарывать плохо залеченная штыковая рана на правой ноге. Боец впал в беспамятство ещё в дороге и несколько дней не приходил в сознание. И только всё время бредил, поминая никому неизвестных: Гитлера, некую Хелену Рифеншталь, её мужа Петера Якоба - капитана горнострелковых войск и, как ни странно, доктора клиники Эдмунда Фостера, называя последнего вождём нации. Откуда Фортес знал имя врача, если никогда его раньше не видел да и слышать о нём не мог, осталось загадкой.
Дальнейшее обследование показало, что у рядового крупозное воспаление лёгких, так что изоляции в тёплом боксе оказалась как нельзя кстати. Госпиталь Пазевалька занимался психическими заболеваниями, специалистов по общей терапии здесь не было, да и лекарств тоже. Поэтому пациента лечили исключительно аспирином. Доктор Фостер предполагал отправить недужного в обычный госпиталь, но оттуда ему ответили, что это совершенно исключено: всё заполнено ранеными, а больным гражданскими болезнями места нет.
Капрал Краузе методично копал могилу. Фельдфебель Штилике стоял рядом и насвистывал что-то из Моцарта. Спешил побыстрей покончить с неприятным заданием, но не помогал, чтобы не создавать прецедента. Он распорол шов на мешке, заменяющем гроб, посмотрел в лицо умершего, осветив его фонарём... Чёрт, как же этот парень похож на их доктора Фостера. Будто братья-близнецы, бывает же такое!
Аккуратно прикрыв солдата брезентом, капрал сбросил его с тележки и волоком дотащил до ямы. Столкнул вниз. Труп неловко повернулся, словно хотел присесть. Пришлось даже вставать на колени и шерудить внизу подвернувшейся под руку штакетиной.
- Чёрт, Зигмунд! Он - кажется, живой. Что будем делать?
- У тебя какой приказ, Краузе?
- Закопать покойника на кладбище, подальше от больницы.
- Подальше и поглубже, так?
- Так, господин труппенфюрер... ой, фельдфебель!
- Тебе разве приказывали рассуждать?
- А как вдруг... это... живого закапывать?
- Тогда добей его!
- Зиг, я не могу, ты ведь знаешь.
- Наградил же Господь помощником, фарфлютер шайзе менш! - ругнулся Штилике и потянул с плеча винтовку, примыкая штык.
Обильно посыпав хлоркой покойника, Краузе взялся за лопату. Работал он очень быстро, поскольку стемнело как-то разом, а масла в фонарь санитары залили совсем немного. К тому же, было жутко не по себе - тени почти забытых детских страхов прятались в набухших влагой кустах.
"Я рыба, я рыба... Воды... Через борт перегнуться, нырнуть... Жабры высохли, дышать... Воды... Чешуя пересохла, вонзается в кожу, ранит... Больно... Я рыба..." - горячечно шептала девушка, когда ее вынули из лодки.
- Да, рыба моя, - усмехнулся мужчина, неся на берег к расстеленным на песке покрывалам свою добычу. - Там, в лодке, еще мальчишка, но он вообще не шевелится. Может, поздно? - крикнул он двум парням на берегу.
- Я не видел, - дрожащим голосом произнес один из них.
- Так ты и к лодке близко не подходил! Давай, Влад, тащи его сюда.
У Влада подгибались колени, когда он шел к качающейся на волнах посудине. Заглянул внутрь и увидел парня, тот был прижат к самому борту. Влад протянул дрожащую руку, дотронулся до его шеи:
- Теплый! - крикнул он своим и попытался поднять тщедушное тело, но оно неожиданно оказалось неподъемным. - Виктор, помоги, он тяжелый.
Виктор передал девушку на попечение третьего друга и вернулся. Вдвоем они вытащили парня, тот застонал.
- Ну, слава Богу, живой, - Виктор был доволен.
- Не знаю, - с сомнением ответил Влад, - вдруг помрет, кто виноват будет?
- Смерть, - лаконично ответил Виктор, и, укладывая парня рядом с девушкой, спросил:
- Как девчонка, Стас?
- Плохо. Бредит.
- А этот только стонет и то - редко. Вот вам и отдохнули!
Море было тихим и ласковым. Вода - парное молоко. Ни ветерка, ни волны. Так, легкая - легкая рябь по поверхности в серебристых лучах восходящего солнца. Пахло йодом и озоном, как перед грозой, но ни облачка на горизонте. Густая тень от трехствольной ивы укрывала собой всю компанию. Влад лихорадочно набирал на мобильнике номер:
- Представляете, связи нет! Только что с женой говорил, была и вот - пропала! Что делать-то будем?
- Для начала надо ожоги обработать, - деловито сообщил Стас, - вы смачивайте губы им постоянно, лицо, вообще, водой обливайте, а я посмотрю.
- И никаких объявлений о пропаже людей не было... - то ли спросил, то ли констатировал Виктор.
Он тщательно сбрызгивал специальным спреем обожженные солнцем открытые места на теле девушки, разглядывая ее сарафан, венок с выцветшими лентами, блузу, когда-то белую.
- Артисты, что ли? - подумал вслух.
- Да, и парень в народном костюме, - добавил Влад, - где-то, видимо, праздник был, а они из художественной самодеятельности. Танцоры или хористы, потерялись.
Пересохшими губами девушка попыталась что-то прошептать.
- Не надо, молчите, - остановил Стас, - поговорим потом, когда вам лучше станет.
Неожиданно поднялся ветер, небо удивительно быстро заволокло тучами. Послышался гром.
- Да, не уехать! - с сожалением сказал Виктор, - ставим палатку! Я хотел отвезти их в больничку какую, ан нет, не удастся! В низине развезет дорогу так, что с головой увязнем.
Палатку установили на пригорке, подальше от моря - начался сильный прибой. Перенесли спасенных, напоили минералкой. Собрали походный мангал с небольшим козырьком: друзья всегда выезжали на природу, основательно подготовившись. Вскипятили воды для кофе. Приготовили шашлыки и вернулись в палатку, увидели, что гости уже сидят, переговариваясь между собой. Юноша был слабее девушки, к тому же Стас, обрабатывая ожоги, заметил у него на спине глубокие ссадины от побоев.
- Чем и кто это тебя так отделал? - спросил он парня.
- Хозяин. Кнутом, - хрипло ответил тот.
Все трое мужчин засмеялись:
- Хозяин? Ты что в батраках ходишь?
- Как звать-то вас? - спросил Виктор, не дожидаясь ответа и разглядывая девушку.
- Я - Аннушка, он - Ивашка.
- Сколько же вы в море?
- Мы вышли под утро шестого июля, - ответила Аннушка.
- Сегодня седьмое. Сутки в море, - сказал Стас.
Мужчины недоуменно переглянулись. В трехместной палатке стало тесно и душно. Снаружи - сильнейший ливень. Аннушка и Ивашка засыпали сидя. Разговор не клеился. Виктор предложил:
- Может, мы их в джип перенесем? Разложим сиденья, будет удобно.
Остальные согласились. Выйдя из палатки, удивились: стало темно, как ночью. Уже через пятнадцать минут гости спали в чреве огромной машины. Виктор, заблокировав двери, сказал:
- От греха подальше, машина новая, что там у них на уме? Странные какие-то. Батраки...
Ветер и ливень усиливались, и друзья решили вытащить на берег челнок, в котором нашли спасенную парочку. Когда же в густом мраке подошли к берегу, его на месте не оказалось.
- Уже унесло, - решил Стас.
В этот миг тучи разошлись, будто их разорвал ветер, солнце осветило бушующее море, где недалеко от берега качалась на волнах знакомая посудина. На веслах сидел худой старик в оборванной и мокрой одежде, на корме полулежала женщина. Лицо ее было обращено к старику, а длинные волосы желто-болотного цвета уходили под воду, было слышно, как она смеялась. На носу лодки, почти скрытый фигурами людей, чистил белоснежные перья огромный альбатрос. Старик налегал на весла, лодка удалялась, и с ней происходили удивительные изменения: она становилась все больше, появились стройные мачты и паруса, исчезли весла, по палубе забегали матросы. И вот на горизонте возник огромный трехмачтовый парусник, а над ним парящий альбатрос.
Друзья не отличались набожностью. Знали только, что крещены, церковь не посещали, исповедоваться не пробовали. В общем, были сознательными атеистами, но все трое, одновременно, перекрестились и, не сговариваясь, кинулись собирать палатку. Уже схватившись за колышки, опомнился Виктор:
- Э, погодите! Там же спят эти, двое!
Осторожно подошли к джипу, заглянули. Солнце осветило спящих. Аннушка улыбалась во сне, Ивашка вздрагивал, как от побоев, при этом они крепко держались за руки.
- Как странно, - промямлил Стас, - они есть, - и добавил:
- Ребята, а может, нам выпить чуток? Тем более, по этой распутице не выедем.
Друзья вернулись к остывшим шашлыкам и согревшемуся коньяку. Остаток утра провели почти без разговоров, но и без особого беспокойства. Погода постепенно улучшилась. Порывы ветра прекратились, море успокоилось. А к полудню все уже крепко спали.
***
Аннушка топнула ножкой, крикнула в лицо отцу:
- Я лучше утоплюсь, не пойду за твоего Смолянинского!
- Аннушка, доченька моя! Ну что ты настырная такая! Ты пойми, он хорошая партия! Сначала - он уже не мальчик, по девкам дворовым шастать не будет!
- Да, не мальчик! Служили вы в одном полку! Тятя! Я за этого старика не пойду!
- Аннушка! Он богат, аки турецкий паша! Душ крепостных за ним только пятьсот числятся. А именье какое? Очень справно! Дом в Питере! Он при дворе принят. Ты еще спасибо отцу скажешь!
- Не пойду! - потрясая кудряшками вокруг чистого высокого лба, прокричала Аннушка, и, хлопнув дверью, выбежала из залы.
- Вот, взрастил, все жалел: "Сиротиночка, без мамки растет!", - строя презрительные рожи и слегка пришепетывая, произнесла из угла молчавшая до сих пор благообразная женщина.
- Цыц, Варька! Думаешь, хочется мне дочь старому хрычу отдавать?! Совсем не хочется. Так долг! Долг обещал простить, паскудник этакий! И сверху еще добавить! Да ему на тебе жениться в пору! Как раз и по годочкам подошла бы и по интересам, - и громко рассмеялся собственным словам.
- Ну, Николя! Ты обидеть меня решил? Ну, возраст, может, и подходящий, всего на пять годков меня старше. А интересы? Пфи... Зря ты, братец, зря... Я в Варшаве при дворе блистала!
- А что ж ты при дворе замуж не вышла, так в старых девах и осталась? - снова расхохотался помещик, - а с ним и вспоминали бы, кто при каком дворе и когда блистал! Я-то доченьку свою понимаю! Уж как я матушку ее любил, уж как!
- Да, да, любил. Вот дитя сиротой и росло. Надо было свою брать, местную! Мало ли помещичьих дочерей - кровь с молоком, ждало твоего предложения? Нет, из Питера привез, чахлую, да дохлую!
- Не оскорбляй память моей Сонюшки! А то - выгоню! Куда ткнешься?
- Ладно, ладно, Николя! Успокойся! Что с девкой-то делать будем?
- Какой девкой? Ты дочь мою девкой называешь? - теперь ножкой уже топал приземистый и круглый Николя.
- Тьфу, на вас, - в сердцах произнесла Варвара, - друг дружку стоите! Пойду, об обеде похлопочу.
- Да, да и на седьмое подумай, может индюшку зарезать? Сваты будут!
- Тю, индюшку ради этого резать! Утки хватит!
Оба услышали шорох в дверях, оглянулись, но только тяжелая штора слегка покачивалась от сквозняка. Варвара пошла хлопотать по хозяйству, а Николя, налив себе водочки собственного приготовления, уселся в мягкое глубокое кресло и погрузился в мечты. Он представлял, как, выдав Аннушку замуж, сможет починить покосившийся дом, который не знал ремонта уже лет этак десять, как приобретет новый выезд, и, может быть, сам посватается к дочери соседской помещицы. Та жила в еще большей нужде, распродавая потихоньку крепостных. С десяток-то всего и остался.
***
А в это время Аннушка рыдала на плече любимого:
- Выдаст же он меня! Выдаст! Седьмого уже и сваты будут!
Ивашка, растерянный и несчастный, гладил по голове свою любушку:
- Сбежим, давай сбежим, Аннушка?
- Не могу, Ивашка! Тут матушкина могилка. И отец пропадет без меня! Сестрица его, Варвара, разорит и по миру с сумой пустит!
- Так тебя же все равно здесь не будет!
- Я рядом, близко! Вот, что, Ивашка, я решила. В ночь на Ивана Купалу приходи на сеновал. И я приду! Пусть это будет наша первая и последняя ночь любви!
- Аннушка, а как же я? Я ж не стерплю, я его убью!
- Что ты, Ивашка! Грех-то какой! Даже думать не смей! Я приду послезавтра к ночи на сеновал!
Коротко поцеловав любимого, Аннушка вышла из птичника и увидела далеко впереди прямую как жердь, серо-седую тетку. Та бежала, как-то странно подскакивая на ходу.
"Чего это она? - удивилась Аннушка, - Мне-то что делать? К белошвейкам сходить ли?" Домой выслушивать уговоры, тем более теперь, когда она узнала, что ждут сватов, совсем не хотелось.
Варвара ворвалась в гостиную, где мирно почивал счастливый отец, с воплем:
- Дождался! Взрастил змею на груди! Позор! Позор!
Помещик подскочил, забегал по комнате, натыкаясь то на кресло, то на шахматный столик, зацепился за трофейный турецкий ковер и растянулся на полу, прямо у ног сестры:
- Что? Пожар? Мор? - верещал он испуганно.
- Вот, дурак! Какой был в детстве дурак, такой и остался, - расхохоталась Варвара, - когда пожар и мор, не сестра к тебе прибежит с известием, набат прогремит! Нет еще пожара, но может и случиться! Доченька-то твоя снюхалась с крепостным! С Ивашкой! Сама слышала - честь она ему на Ивана Купалу отдаст! Вот, дождался! Дожился! - Варвара злобно толкнула брата.
Он растерянно посмотрел на сестру, сел на пол, подтянул короткие ножки к двойному подбородку, обнял их руками и подумал: "Эк же тебя угораздило-то, доченька! Как ты могла? Да, Ивашка сын кормилицы, росли вместе, но... И что ж ты так неосторожно с любимым-то говорила! Вот, что мне теперь делать? Умолчать - нельзя: Варька все знает! Парня насмерть забить, как положено - жалко. И тебя, дурочку, жалко".
- А я думаю, и хорошо бы было, - решил он прощупать почву, - пусть бы ее не старый хрыч покрыл, а мальчик молоденький.
Сестра плюхнулась в стоящее за спиной кресло, всплеснула руками:
- Да что ты несешь? Дурак старый! Да позору, позору не оберешься!
"Да, с тобой точно, не оберешься позору, жалко мальчонку-то, жалко!" - тоскливо думал помещик. Встал, отряхнулся, отдернул кафтан, позвонил в серебряный колокольчик. Приказал слуге:
- Приведи старосту.
В комнате повисла плотная, гнетущая тишина. Ни брат, ни сестра не проронили ни слова до появления крепостного. Когда же тот вошел, помещик сказал:
- Вот что, высечь Ивашку!
- Да за что, Ваша светлость, - изумился старшина, - работает парнишка справно, нареканий нет.
- Сам знаю за что, - прервал помещик, - строго наказать!
- Батогами его, - заверещала Варвара, - батогами! А потом в кандалы!
- Молчать! - взревел Николя. - Я здесь хозяин! И я распоряжаюсь казнить или миловать! Наказать, кнутом! Не калечить! Это мой крепостной! Мне он здоровым еще понадобится.
Изумленный староста отправился выполнять приказание. Варвара, покачав осуждающе седой головой, тоже ушла. Расстроенный хозяин выпил еще рюмочку водочки, закусил хрустящим солененьким огурчиком и пригорюнился. Со двора доносились звуки ударов хлыста. Ивашка не вскрикнул.
Вечером, за ужином, Варвара очень значительно произнесла:
- Так будет с каждым, кто на честь семьи посягнет.
Николя, испуганно взглянув на дочь, едва не подавился. Аннушка удивленно вскинула кверху брови:
- О чем это вы, тетушка?
- А то не знаешь будто! - возмутилась Варвара, - поделом твой Ивашка получил, поделом! На чужое нечего зариться!
У Аннушки потемнело в глазах. Она вспомнила звуки кнута, которые слышала из раскрытых окон у белошвеек, поинтересовалась, не знают ли кого и за что порют. Никто не знал. И еще Аннушка вспомнила серую, подпрыгивающую на бегу тетку.
- Вот оно как, тетушка, - прошипела она, - значит, чужая любовь глаза застит? Своей не случилось, так и другим не дать?!
-Доченька, не надо, давай без свар, - запричитал отец.
- А вы-то, батюшка, тоже хорош! Изувечили парня за данное мной обещание. Тогда бы уж обоих нас на месте преступления поймали, да под батоги! В угоду сестрице!
Аннушка встала, опрокинув тяжелый стул, и ушла в свои покои, приказала горничной позвать старосту.
***
Задолго до первых петухов Аннушка пришла на берег. Было очень тихо, луна едва пробивалась сквозь густые тучи. Ивашку напутствовал староста:
- Курс держи все время на юго-запад. До дельты реки на веслах очень трудно, старайся идти так, чтобы видеть слева сушу. Но не близко. Уже часов через пять в погоню кинутся. Ох, храни вас Господь! Там, под лавочкой, вода, сухари, рыбка вяленая. Найдете.
Он оттолкнул лодку, перекрестил беглецов и медленно пошел в имение. Ивашка взялся за весла. Плыли молча. Аннушка наблюдала, как исчезает в темноте родной берег. Вскоре первые солнечные лучи позолотили облака. Ивашка, играя мышцами и почти не напрягаясь, греб, напевая себе под нос унылую рыбацкую песню. Слева едва угадывалась суша. Аннушка задремала. Когда же проснулась, солнце палило вовсю. Влюбленные достали запасы, приготовленные старостой, поели, попили.
- Тебе надо бы отдохнуть, - сказала Аннушка, - давай я сяду на весла.
- Не сможешь. Лучше я посплю с полчаса, и снова - в путь.
Аннушке было боязно переходить с места на место в маленькой лодчонке, но она поднялась, несмотря на возражения Ивашки. Переступая через лавочку, запуталась в сарафане и упала в воду. Ивашка кинулся следом. Обняв любимую, он потянул на себя челн, неглубокая посудина вдруг стала на борт, Ивашка еле успел оттолкнуть второй борт. Лодка вернулась на место, но запасы воды и пищи выпали. Аннушка испугалась: она не умела плавать. Ивашка приказал ей держаться крепче за борт, подплыл с другой стороны, влез в лодку и потом уже втянул в нее Аннушку. Испуганные и утомленные неожиданным купанием, расстроенные потерей пищи и воды, беглецы решили продолжить путь, но вскоре Ивашка совсем выбился из сил. Он лег на дно лодки и заснул. Как заснула сама Аннушка, она не помнила. Когда же они проснулись, берега не было видно. Сориентировавшись по светилу, пошли дальше на юго-запад. Солнце жгло нещадно. У обоих уже вздулись волдыри. Чайки носились с криками у самой воды. "Быть дождю", - подумал Ивашка, упрямо работая веслами. Страшнее всего было попасть обратно - домой. Тут уж не поздоровится обоим. А его точно - забьют!
Постепенно солнце стало клониться к закату, подкрашивая лиловым оттенком облака и волны. Очень хотелось пить. Носовая часть лодки была крытая, с дверцами, подвязанными проволокой. Ивашка заглянул туда:
- Аннушка, да здесь клад! - воскликнул он, доставая полную бутыль.
Оказалось, что это вино. Аннушка рассмеялась:
- Староста украл?
- Не думаю, - возразил Ивашка, - смотри: написано не по-нашему.
Аннушка внимательно осмотрела бутыль, прочитала.
- Да, батюшка редко покупает вина, а тем более такие дорогие. Это французское вино, и очень старое. Ему не меньше двух сотен лет. Чье это?
- Не знаю, Аннушка, кто нам это послал. Может Бог, а может, сатана. Знаю только, что появилась надежда.
Он снова залез в тайник, нашел там еще маленький сундучок. В нем лежали старинные бокалы, два золотых кольца и жемчужное ожерелье.
- Это мы брать не будем, - испугалась Аннушка, - это слишком дорого, и потом, нам жизнь это не спасет!
Ивашка не возражал. Они выпили терпкого вина. На море опустился теплый летний вечер.
- Сейчас девушки и парни прыгают через костры, пойдут искать цветущий папоротник,- вспомнил Ивашка, - а ты мне что-то обещала? Ночь на Ивана Купалу наступила.
Аннушка кротко взглянула и зарделась. Ивашка подвинулся ближе, нежно обнял возлюбленную, она не оттолкнула его, как обычно. Он почувствовал два маленьких и упругих холмика, осторожно провел рукой вдоль тела, ощущая ответное возбуждение и радость, нашел губами горячие губы любимой. Море мерно покачивало лодку, на дне которой происходило великое таинство любви. Даже луна не посмела их побеспокоить, так и не выплыла из облаков.
А потом погода стала портиться: поднялся сильный ветер, набежали тучи, начался дождь. Волны кидали лодчонку с гребня вниз, и Аннушка чувствовала, что еще немного, и они перевернутся. Ужас охватил ее, мысленно простилась с этим светом, поэтому, когда очередная волна опрокинула лодку, приняла судьбу как данность, и камнем пошла ко дну. Ивашка успел подхватить любимую, подтянул к перевернутой лодке. К Аннушке вернулась способность мыслить:
Они с большим трудом взобрались на киль. Ивашка сел верхом, как на коня, прижал к себе Аннушку:
- Попробуй заснуть, я тебя держу.
Заснуть, конечно, не удалось. Море бушевало, злилось.
- Ивашка, это Господь наказывает меня, что я батюшку опозорила, - сквозь слезы шептала Аннушка.
- Нет, - возразил Ивашка, целуя ее, - это он проверяет нас на крепость, чтобы потом подарить долгие годы счастья.
Сам Ивашка уже не верил, что они выберутся живыми. Неизвестно, куда их несет море, продукты и вода потеряны, а сейчас унесло куда-то и весла. Шторм становился сильней, волны - выше, гремел гром, сверкали молнии, ветер то хохотал, то плакал. Надежды таяли. Вдруг, особенно сильная волна подкинула лодку, поставила ее сначала на борт, а потом перевернула днищем вниз. Аннушка и Ивашка, снова оказались в бурлящей воде. Аннушка вцепилась в руку возлюбленного, неумело барахтаясь и путаясь в длинном сарафане, стала тонуть. Ивашка тащил ее наверх, но Аннушка отпустила руку. Ивашка нырнул, подхватил любимую. Лодку уносило в сторону. Взвалив Аннушку на спину, Ивашка из последних сил плыл к лодке.
Почти в беспамятстве он перевалил через борт Аннушку, сам взобраться уже не мог. Держась обеими руками за лодку, плыл рядом. Почувствовал, что замерзает. Аннушка не шевелилась. Теперь Ивашкой овладело отчаяние. Он беззвучно плакал от собственного бессилия, еще немного, и его оторвало от лодки, понесло куда-то. Очнулся Ивашка рядом с Аннушкой на дне лодки. Прижавшись друг к другу, они вцепились в борт. Шторм продолжал бушевать.
Лодку снова перевернуло. Ивашка удержал Аннушку в объятьях, хотел снова влезть на киль, но кто-то сильный и холодный подхватил обоих, перевернул лодку и бросил беглецов на дно. Ивашка прижал к себе едва не захлебнувшуюся Аннушку. Он смотрел как тощие, но жилистые руки вцепились в борт. Потом из пучины вынырнул старик. Он пытался влезть в лодку, но веревка на шее с чем-то тяжелым тянула его в воду. "Утопленник?" - испугался Ивашка. Над морем раздался женский смех:
- Слышишь, Старый Моряк? Они думают - ты утопленник!
- Помоги, - прохрипел старик.
Ивашка потянул на себя веревку. Аннушка испуганно вскрикнула, когда к ее ногам упал огромный мертвый альбатрос. Следом влез старик.
- Кто ты? - спросил Ивашка.
- Я Старый Моряк. Когда-то очень давно я шел на корабле в Северное море. Но мы заблудились. И океан носил нас много лет, не возвращая суше. За нами везде следовал альбатрос. Однажды, (не знаю, может, у меня помутилось в голове?), я выстрелил в него из арбалета и убил. Другие моряки привязали мертвого альбатроса мне на шею. С тех пор я с ним живу.
- Как страшно, - прошептала Аннушка.
- Нет, это не страшно, - возразил старик, - страшно, что все моряки на корабле умерли, и только я зачем-то живу.
Внезапно шторм стих. Ивашка, почувствовав крен, оглянулся. Сзади на него смотрели огромные зеленые глаза. Он больше ничего сначала и не увидел, но потом рассмотрел длинные желто-болотные волосы и хищную улыбку.
- Ундина, не пугай их, - попросил старик.
- Да их уже не испугать. Они дважды тонули. Я еле успевала ловить их.
Русалка забралась в лодку.
- Так это вы нас спасли? Вы подложили вино? - спросила Аннушка.
- Вино - нет, вино и сундучок, это - он. Я только из воды вас вытаскивала. Ах, любовь, любовь! - вздохнула Ундина. - Я вот, тоже когда-то...
- Не хнычь, думай, как помочь!
- А что тут думать? Греби к берегу, Старый Моряк! - Ундина перегнулась через борт, и подала весла. - Скоро рассвет. Тебе надо успеть.
- А что успеть? - спросила Аннушка, она совсем осмелела.
Старик взялся за весла и стал грести. Потом сказал:
- Есть только одна ночь в году, ночь на Ивана Купалу, когда с меня может быть снято проклятие. Но для этого я должен спасти влюбленных.
Он старательно греб. Ундина достала из сундучка кольца, протянула их Ивашке, надела на Аннушку колье. Кольца пришлись как раз впору. Когда они увидели землю и первые, еще робкие лучи солнца пробежали по облакам, Ундина подала влюбленным бокалы с вином.
- Выпейте за ваше счастье и удачу старика.
***
Оглушительный рев клаксона разбудил хмельную компанию. Все трое подбежали к машине. Испуганные, Аннушка и Ивашка, жались друг к другу. Открыв машину, Виктор сказал:
- Вылезаем, гости дорогие!
Есть было нечего, рыбалка не удалась из-за странных событий, а шашлыки съели за день.
- Поедем в город, - предложил Влад, - все равно уже ничего не поймаем. Да и найденышей надо отвезти.
- В милицию или больницу? - спросил Виктор.
- Да можно и в милицию, - отозвался Стас, - ожоги почти прошли.
Они быстро приготовили кофе, свернули палатку, покидали все в багажник. Аннушка, Ивашка и Стас устроились на заднем сидении. Ехали молча. Дорога была пустынна и незнакома беглецам. Они все время оглядывались, поглаживали обивку кресел. Было заметно, что спасенные удивлены и испуганны. Вдруг Аннушка прошептала любимому:
- Как ты думаешь, со Старого Моряка снято проклятие? Альбатрос ожил?
Она прошептала это очень тихо, но каждый, находившийся в машине, четко услышал ее слова. Виктор в испуге нажал на тормоз, они чуть не перевернулись. Джип встал. Переведя дух, Виктор оглянулся и сказал:
- Альбатроса мы видели живым, а ваша лодка превратилась в корабль. А теперь забудьте и никогда никому не рассказывайте эту историю.
- Не конец света, - вздохнула Тома и прислушалась. Гостиничный номер заполнялся тоской, ему это очень шло. Пустые стены, крашенные в желтый, облезлая тумбочка, две кровати, болтающаяся на сломанной петле дверца шкафа (болта, болта...). На дверце - зеркало. В нем то и дело отражались большеглазые девицы, - сумрачная, с напряженными губами, Тома и красная от беспокойства, растрепанная Люська.
Обитатели гостиницы разбрелись кто куда, чтобы с толком потратить остатки курортного вечера. Самое сладкое время в Светлогорске. Одни уминали его в кафе под шансон и крепкие напитки, другие выбрали прогулки по набережной под бормотание моря или поцелуи среди сосен под комариный писк. Нашлись даже любители танцев в санатории под оглушающую попсу.
На волейбольной площадке затеяли спор гитара и аккордеон: "каэспэшники" исповедально заныли про семейство на фоне Пушкина, в ответ "народники" грянули про бродягу, проклинающего судьбу. У крыльца взрывались кошачьим визгом заросли шиповника, их облаивали деловитые дворняги, призывая к порядку скрывающихся в кустах драчунов.
И никому не было дела до двух обескураженных сестер.
- Она же все время при мне была! - с жаром убеждала старшую сестру Люська, показывая, как зажимала сумку под мышкой: - а как с лавочки поднялась, - нет ее!
Люськины кудряшки вздыбились над потным лбом. "Причесалась бы, - думала Тома, - хотя, какая разница?" В ней бултыхалась злость пополам с какой-то мутью: накатит - и отхлынет (волна, волна...). "Только не распускаться, не орать на девчонку", - уговаривала себя. Сама тоже хороша, куда смотрела? Не зря мама говорила, что за Люськой бес ходит. Но такой мечтательный, тихохонький, что не замечаешь подвоха. И точно, БЕСтолочь мелкая. Тома чувствовала, что опять закипает (не буду, не буду, мамочка!)
Когда в номер вошел милиционер, Люська так и стояла посреди комнаты с прижатой к груди рукой. Казалось, она не до конца поверила, что лишилась увесистого бочонка, привычно оттягивающей плечо, и удивлялась подозрительной легкости в теле, словно какая-то его часть потерялась.
- Сумка тридцать на двадцать, из плотной ткани оранжевого цвета, - попеременно излагали сестры, переглядываясь и торопливо подсказывая друг другу подробности. - Присели на скамейку, которая на пирсе. Рядом две пожилые дамы, еще молодая парочка - те спиной стояли, смотрели на закат.
- Больше никого?
- Не знаю, - Тома смутилась. Как объяснишь? Простор моря, догорающее солнце. Разве что-то другое имело значение?
Тома вспомнила, как застыли на горизонте безмолвные корабли, кудлатые облака бежали за ворчливым прибоем... Волны сердито подхватили остатки московской маеты - и забросили куда подальше, за кромку неба.
А в это время кто-то положил глаз на сумку и выжидал. Следил за жестами, прислушивался к восторженной болтовне, тихонько пристраивался. И - хвать! Из-под коротенького Люсиного носа, пока мечтательный бес брызгал ей в лицо прохладными каплями. Тому передернуло: жалкие дурёхи.
Было ясно - сумку искать не станут. Участковый на колдобистом канцелярите рассуждал о "часто имевших случаться" кражах в курортный сезон, беспечности отдыхающих и прочем. Его нудный голос и внушительная фигура заполняли почти все пространство комнаты, вытеснив сестер в угол возле окна. Тома безучастно подписала протокол.
А у Люськи глаза горели: надеялась.
- Справку об утере паспорта заберете в отделении, - сказал милиционер на прощание.
Улеглись и выключили свет. Люська, поскуливая, принялась перечислять содержимое сумки. Скороговоркой, будто молилась:
- Косметичка прозрачная. Знаешь, такая приятная на ощупь, с ней на экзамены пускали. В косметичке школьный проездной. Ой, там же брелок был, который Саня подарил! Ужасно прикольный, в форме уха, помнишь? Купальник, хоть и старенький, зато сохнет быстро. Еще серьги! Те, что вчера купили. Кошелек (кажется, всхлипнула)... кошелек-то был с маминой вышивкой.
- Знаю, не нуди! - не выдержала Тома. Сестра притихла.
Засыпая, Тома гадала, чем сейчас занят неведомый "гастролер". Небось, посмеиваясь над раззявами, пересчитывает купюры, которые Люська сдуру сняла с Томиной кредитки. (Вот бестолочь! Ведьговорила много не снимать! Мамочка, ну правда говорила!) Потом разглядывает купальные трусики, тычет в кнопки электронной книжки, откладывает в сторону янтарные серьги, кидает в пакет для мусора Санькин брелок... Записки! Тома внезапно вспомнила о разноцветных бумажках, Люськиных путевых заметках. Сестра всегда таскала их с собой, то и дело записывая что-нибудь на коленке, а вечером переписывала начисто. Ей нравилось раскладывать яркие квадратики на тумбочке, подоконнике, кроватях (прямо поверх серо-синих, "cолдатских" одеял). Комната в заплатках заметно веселела. Люська брала листики по очереди, вдумчиво читала (как билет на экзамене), иногда вслух:
Повезло, здесь кошки живут. Потому что гостиница дешевая.
***
На дискотеке танцуют с серьезными лицами, как в прошлом веке. Наверное, мама на такие танцульки ходила. А папа? Музыка тоже стародавняя.
***
После обеда гуляли в окрестностях молочного магазина. Занятное местечко: особняки, развалюшки, буераки, сосны, - полная чехарда. И тут я выступила:
- Пошли к Гагарину! Отсюда недалеко. Классный такой, каменный, в нише. На торце дома - ниша, в ней Гагарин.
Тома насторожилась:
- Когда ты успела разнюхать?
- Утром, - говорю, - когда за сырками ходила. И тащу Томку в проем между сарайчиками.
Нашла я этот дом. Стою перед ним дура-дурой. Потому, что в нише - рыбак. В лодке! На голове зюйдвестка! В руках канат!
А Тома хохочет:
- С какого боку он Гагарин?
Плечами пожимаю:
- Серебряной краской выкрашен.
Тома обозвала меня чудилой лохматой. Правда, ласково.
***
Возле переезда корова с розовым пятном. Восторг.
***
От Томы влетело за шляпу. Поcеяла где-то. Решила, что забыла в туалете на набережной. Зашла туда, у билетера спрашиваю: не находил ли кто? Нет, говорит. Зато с тех пор стал пускать бесплатно. А с Томы продолжает брать десять рублей, даже если мы вдвоем заходим. Видимо, влюбился. Ему лет тридцать уже.
***
Продавец бус - Луи де Фюнес. И улыбка та же, только грустная.
***
Увидели рукописное объявление. Сначала бросились в глаза слова "В ПЯТНИЦУ ИДУ В БАНЮ", выведенные большими жирными буквами. Потом разобрали остальное, накорябанное мелко и криво: "Чинка обуви с 10 до 17" и адрес. Копии "шифрограммы" попадались повсюду - на телеграфных столбах, пляжных переодевалках, даже на стволах деревьев. Пошли по следу.
Мастерскую нашли в подвале облупленной трехэтажки. Вычислили по знакомой фразе на двери - "В ПЯТНИЦУ...В БАНЮ". Сапожник - армянин по имени Маис. В фартуке из толстой, пахучей кожи, сшитом лет пятьсот назад. Инструменты смахивают на инквизиторские. Маис маленький, мне по плечо. Пожилой, болтливый и добрый.
Записки окажутся на помойке, исчезнут без следов, будто они сродни тряпью, арбузным коркам и дырявым сандалиям. Уж лучше бы этих бумажек не было вовсе, как и того, что описано в них!
Тома перекатывалась с боку на бок, взбивала подушку, расправляла одеяло, пытаясь убаюкать неприятные мысли и уснуть. Как бы не так. Тот, незамеченный на пирсе, продолжал ворошить Люськины "богатства": в мусорный мешок летели зеркальце, расческа, карта метро, ментоловые леденцы, таблица английских глаголов...
Сколько Люськиных привычек, наивной девчачьей жизни вмещала эта сумка, - пузатая, приметная, лихо оранжевая! Пока в полотняное нутро не забрались чужие руки...
"Не рука это вовсе, а паук, - изумилась Тома, уже во сне. - Странно, что сразу не разглядела. Надо раздавить. Противно: склизкий. Уползает. Мед-лен-но, слиш-ком мед-лен-но..."
Утром позавтракали вчерашней простоквашей с хлебом и побрели на пляж. Хватит ли денег до отъезда? Надо брать суп в дешевой кафешке, не ужинать. Как-то доживут, не конец света.
Они шли мимо палаток с сувенирами, ароматных кофеен, фруктовых рядов... Вчера утром застревали здесь у каждого лотка, как дикарки, заглядывались то на бескозырку с надписью "Балтфлот", то на мозаику из янтарной крошки, одновременно прислушиваясь к голосистым зазывалам. "В Польшу и обратно по транзитной визе!", "Концерт органной музыки проездом!", "Куршская коса - балтийская краса!", - неслось со всех сторон. И куда ни кинешь взгляд, - в витринах ювелирных лавок, на уличных развалах, - переливы янтарных камней, таких медовых кругляшей, в которых искрится переменчивый утренний свет. Тома с Люсей называли это место "Янтарной дорогой". Еще вчера.
А сегодня - словно пустырь раскинулся на центральной улице. Тот вместе с сумкой украл все желанные, свежеиспытанные отпускные радости.
Стоило ли мечтать о море, откладывать деньги? Судили-рядили, спорили, куда, на чем поедут, где будут жить, какой брать чемодан. И вот, сбылось, - прочь от окна вагона двинулся Рижский вокзал, наконец-то, отцепилась темная и душная Москва... Приехали, отлично. Что теперь делать в дурацком городишке, где не по-балтийски щедро лупит вездесущее солнце, липнет к ногам мелкий песок, базарно орут визгливые чайки?
Тома держалась очень прямо и не смотрела по сторонам: вдруг Тот где-то рядом? Ведь он их знает, а они его нет. Наблюдает за ними и ухмыляется, поганец!
Ей казалось, Тот не только изучил их круглые физиономии, чуть полноватые фигуры, манеру по-московски тараторить, размашисто загребая кистями воздух, запомнил назубок их домашний адрес. Он знает вообще все и, вопреки логике и последовательности событий, во всем виноват.
В том, что она не замужем, нет у нее парня и, кто знает, будет ли когда.
И в том, что отцу теперь Тома и Люська до лампочки.
Конечно, они безобразно ссорились, вспоминать не хочется, до чего ссорились...
Ну и ладно, уехал к новой жене насовсем - и слава Богу.
Все равно, мама уже не узнает. Нет больше мамы, год как.
А Люся... маленькая глупая Люська....
Тома задохнулась от обиды за сестру.
Было что-то еще: неисправимое, жгуче неловкое. Словно идешь неприкрытая и прозрачная, без кожи и мяса. Черт! Тома ускорила шаг, но вдруг остановилась, сжав кулаки, и резко обернулась. Ее глаза натолкнулись на открытый, щенячий взгляд приотставшей Люськи. Стало стыдно: совсем трёхнулась.
Люська села на песок у самой воды, положив голову на колени. Распущенные волосы падали на подол сарафана - ни дать, ни взять васнецовская Аленушка.
- Чего не раздеваешься? - удивилась Тома. Потом сообразила: - Ах да! Сейчас сниму купальник и дам тебе.
Сестра отмахнулась:
- Зачем?
Но Тома уже шла к раздевалке.
Вернувшись, она учуяла перемену. Люська сидела в той же позе, но странно напряглась, что-то в ней искрило: вот-вот взорвется.
- Не может быть! - вскрикнула Тома.
Люська вскочила, с колен на песок упала та самая, оранжевая.
- Спасатели принесли. У них обход утром, вот и нашли в кустах, за волнорезом. Всё на месте! Кроме денег, книжки и мобильника.
- И паспорт? И серьги?
- Угу, и кошелек мамин, только пустой! - Люська сияла, сарафан струился по ветру, как флаг (и в складки, быть может, тихонько забрался знакомый бес - покататься). - Смотри, - трясла она сумку: - он особо ни в чем не рылся. Только ценное взял, а остальное выкинул, видишь? - Люська запрыгала, бес не давал стоять на месте. - Купальник в пакете, косметичка застегнута.
Сон в руку, не рылся, уполз паучище.
Светлогорск ожил, вернул себе законные краски, звуки. Шум моря, крики чаек, людские возгласы сливались в пестрый, ликующий гомон. Коричневые дети грызли желтую кукурузу, их родители потягивали зеленый "мохито", небо дарило сероватым балтийским волнам голубой оттенок.
В трех кварталах от пляжа Маис отпер дверь, обшитую ржавым железом, вынес из каморки стул и уселся на самом солнцепеке дожидаться посетителей. На Янтарной дороге возле прилавка с надписью "ВСЁ ПО СТО" толпились взволнованные покупательницы. "Луи", загадочно улыбаясь, в уме прикидывал возможную прибыль удачно начавшегося дня. У переезда корова с розовым пятном отмахивалась хвостом от слепней и злющей черной собачки размером с мужской ботинок.
Тома обняла свою непутевую сестрицу и, перекрикивая пляжный галдеж, зачастила, как водится:
- Я же говорила, говорила - не конец света!
Блаженно зажмурившись в кольце Томиных рук, Люська хихикнула:
Началась эта история осенью 1932-го года. Конторскому служащему Плотникову Тихону Васильевичу по месту работы выделили комнату в коммунальной квартире. И он торопился её обставить. Нетерпение было столь велико, что Тихон взял отпуск. Всё не по чужим углам скитаться! Уже второй день Тихон ездил по городу в поисках подходящей мебели. С одной стороны хотелось красивую и добротную, с другой... накоплений он не имел, а отпускных ему причиталось немного. И если учесть, что после отпуска до получки надо ещё дожить, то с деньгами, и подавно, следовало обращаться бережно. Один небольшой комиссионный магазинчик ему особенно приглянулся. Мебель там, хотя и подержанная, была в хорошем состоянии. Правда, шкафы и диваны располагались впритык друг к другу. И от тесноты продавецу и покупателю приходилось разговаривать стоя почти нос к носу.
-Я смотрю, вы в нашем магазине второй раз и все мебель рассматриваете. Только вот не возьму в толк - что бы такое вы хотели приобрести? То плательный шкаф смотрите, то буфет, - вежливо улыбнулся продавец. Тихона это обстоятельство очень смутило:
-Да так, знаете, и шкаф нужен, и буфет, да и стол бы не помешал, - вздохнул Плотников.
-О!!! Для такого покупателя у меня есть отдельное предложение, - почему-то перешёл на полушепот продавец. Плотников, помня о той сумме денег, которую может потратить, заволновался. Прижал руки к груди:
-Понимаете, я ведь простой служащий и мои финансовые возможности...
-Понимаю, понимаю. Значит так. Я черкану вам адресок. Там умерла бывшая кухарка князей (продавец наклонился к самому уху Тихона и еле слышно прошептал очень громкую фамилию). А после известных событий,- он оглянулся по сторонам, будто опасался, что и у камодов могут оказаться уши, - кухарка, всю отведённую ей властями жил. площадь забила княжеской мебелью. И хранила её до конца дней своих. Говорят, что через эту мебель и осталось одинокая. Многие думали, что она не в уме. В уме, не в уме этого я уж, не знаю, но что мебель сохранила в неприкосновенности - доподлинно. Сам видел. Родственников у неё нет. Вот и выставили на продажу. Съездите. Может, что и выберете, - и он протянул клочок бумаги, с расплывающимися чернильными каракулями:
- Спросите Анну Ивановну. Она вам откроет и всё покажет. Это её соседка. Дверь рядом.
Трамвай, прогромыхав, остановился возле полуразвалившегося флигеля, рядом с которым возвышались прекрасно сохранившиеся, настежь распахнутые чугунные ворота удивительной красоты. За воротами был виден запущенный парк. Главная аллея упиралась в облупившееся кирпичное здание. Остатки штукатурки с пятнами красной краски, да белая лепнина над окнами ещё хранили следы былого великолепия. Странное состояние охватило Тихона. Однако он глубже закутался в пальто и стал подниматься по выщербленным ступеням лестницы. Навстречу из огромных резных дверей, в которых были проделаны ещё одни маленькие дверки, выскочили мальчишки.
-Вам кого? - не успел Тихон ответить, в дверях показалась женщина с тазом мокрого белья. Тихон остановился. Позади раздались чьи-то шаги и из-за его спины вывернулся рабочий, который тут же исчез за дверью в смазочном амбре из тавота, дыма и свежевыстиранного белья.
-Дяденька, ну чего вы? Цельный день тута стоять будете? Вы к кому пришли - то?
-А кто здесь живёт? - состояние растерянности и подавленности вдруг овладело Тихоном.
-Ой! Так кто только не живёт. Это раньше, когда и нас-то ещё с Петькой на свете не было, - он кивнул в сторону друга, - жил один мужик со своей женой. Жутко богатый! А теперь в каждой комнате - семья. А комнат тут - уйма. Так вы к кому?
Тихон Васильевич стоял на замусоренных ступенях, слушал, как шелестят опадающие листья, и каким-то седьмым чувством ощущал грусть заброшенного парка. А мальчишки уже с нескрываемым удивлением смотрели на странного гостя. Гость, наконец, решился:
-Мне, знаете ли, нужна, - и он, отыскав в кармане смятый листок, назвал имя.
- А, Анна Ивановна? Пойдёмте, покажем. Одни-то вы у нас заплутаете.
Мальчишки оказались правы. Сразу за дверями просторный вестибюль был разгорожен дощатыми перегородками на небольшие помещения. Каждое такое помещение имело дверку с висячим замком и цифрой, намалеванной белой краской. Напротив входа затоптанные мраморные ступени широкой лестницы вели на второй этаж.
-Это стайки. Ну, тута жильцы дрова хранят. Здеся и летом не разжаришься, а зимой, не зимой не особо от лета отличается, но топить надо, - мальчишка замолчал, а второй, которого он представил Петькой, махнул рукой:
- Да вы не бойтесь. Мы с Шуркой тута кажный уголок облазили, - и нырнул в темноту между дощатыми стенами. Следом исчез Шурка. Тихон потоптался немного на месте, вглядываясь в полумрак, опустил глаза на пол и увидел просвечивающий местами из-под толстого слоя грязи, узор паркета. Но, боясь отстать от мальчишек, заторопился следом.
В бывший вестибюль княжеского дворца, где теперь находился Тихон, свет попадал из четырех, попарно расположенных по сторонам парадной лестницы, окон. Окна находились высоко, были давно не мыты, так что и мраморную лестницу, и жалкие деревянные постройки покрывал таинственный полумрак. Другого освещения, вероятно, не было.
Дощатые стены закончились тупиком, который упирался в массивную дверь.
- Стучите сами. Она дома. Выходит не часто и то за продуктами, да в парк, погулять. Мать говорит - от безделья мучается. Раньше-то она все с местной "дворянкой" водилась. А как та померла, так вообще ни с кем, ни гугу.
-И не дворянка она была. А прислуга ихняя, - перебил друга Шурка, - и вообще, оне вдвоем, ну, Анна Ивановна и бывшая прислуга, всё место под лестницей заняли. Натащили туда буржуйской мебели, и сначала одна караулила, а теперь вот и вторая. А тут ютись! - явно с материных слов высказался мальчишка, недовольно шмыгнул носом и отошел за спину Тихона Васильевича.
Тихон вежливо постучал в дверь. Мальчишки вжались в необструганные доски стены, так - чтобы, когда дверь откроется, изловчиться заглянуть внутрь. Решив, что пожилая женщина просто не услышала стука, Тихон забарабанил настойчивее. Мальчишки затаили дыхание. Тишина повисла такая, что отчётливо слышался треск рассыхающихся деревяшек. Наконец за дверями что-то лязгнуло, и в образовавшуюся щель выглянула пожилая женщина. За её спиной было не намного светлее, и ничего особенного разглядеть мальчишкам не удалось.
- Вы ко мне?- ничуть не удивилась хозяйка.
- Да, мне ваш адрес дал продавец комиссионного магазина. У вас продаётся мебель... - заторопился Тихон Васильевич, боясь, что дверь захлопнется, а он так и не успеет ничего сказать.
- Я сейчас, - дверь, и вправду, захлопнулась.
- Карга, как есть - карга, - послышался сдавленный мальчишеский шёпот.
Ждать пришлось недолго. Женщина вышла и тут же растворилась в темноте. Оказалось, что рядом есть ещё одна дверь, но совершенно не различимая в этом полумраке. Послышался негромкий лязг ключей, замок щелкнул раз, ещё раз, и, наконец, дверь стала открываться. Даже не оглянувшись назад, женщина беззлобно сказала: "Кыш!" И Тихон услышал шаги улепётывающих мальчишек. И, вроде, бояться-то некого, а по спине пробежали противные мурашки. Он шагнул через порог. Женщина щелкнула выключателем, маленькая жёлтая лампочка под потолком слабо осветила помещение.
Какой величины эта комната, определить не представлялось возможным, потому что вся она была заставлена красивой резной мебелью. Предметы распологались так плотно, что протиснуться между некоторыми из них казалось делом немыслимым. И только один резко выделялся на этом фоне. Железная узкая кровать, аккуратно заправленная шерстяным одеялом, скромно прижалась к стене. Окна зашторены плотными портьерами. Такие Тихон видел только на картинке в какой-то книжке.
- Проходите. Смотрите, - не поднимая головы, пригласила Анна Ивановна.
- Но это очень дорогая мебель. Я не смогу тут даже ножку стула купить, - оглядываясь по сторонам и немного приходя в себя, сказал Тихон Васильевич.
Анна Ивановна внимательно осмотрела его аккуратное пальто, белый воротничок свежей рубашки, задержалась на ухоженных руках:
- Я думаю, сторгуемся. Деньги-то уж теперь всё равно к хозяевам этой мебели не попадут. И я с собой на тот свет тоже не заберу. Пусть хоть что-нибудь из этого, - она чуть повела головой в сторону, - в хорошие руки попадет. А то вы бы видели, чем в ... в том году тут печи топили! - она в упор посмотрела на Тихона голубыми, даже в этом слабом свете, глазами. И он невольно подумал, какими же были её глаза двадцать, или тридцать лет назад?
Договорились, что он купит платяной шкаф, стол и буфет в рассрочку. Цены оказались такие, как если бы эта мебель была сделана из крашеной марганцовкой фанеры.
Вечером Тихон Васильевич нанял подводу, устланную соломой, и с помощью возничего и ещё двух нанятых мужиков погрузил платяной шкаф. Более ничего на подводу не поместилось. Мебель была массивная и добротная. О необыкновенной красоте говорить не приходилось. Как только вынесли шкаф на свет божий, Тихон Васильевич просто обомлел. Остановилась мимо пробегавшая женщина с подоткнутым подлом и мокрой тряпкой в руках. Отбросила со лба прилипшие волосы: "Боже, красота-то какая..." Буфет и стол перевёз на следующий день. Расставил всё по местам и ахнул. Какая у него теперь жизнь начнётся в собственной комнате, да при такой-то мебели! И только купленная давным - давно, по случаю, узкая кровать с железными спинками и досками вместо сетки, казалась чужой среди этого великолепия. Он уж было решился купить себе у Анны Ивановны диван и спать на нём вместо кровати. Но денег не осталось даже на трамвайный билет, чтоб доехать до бывшего княжеского дома. Пришлось ограничиться тем, что есть.
Первую ночь он почти не спал от волнения. То подходил к окну. То к буфету. Уж очень удивительным сотворил его мастер. Лицевая сторона буфета была выполнена ввиде инкрустированных разными породами дерева створк, покрытых прекрасным лаком. Когда же открывались створки, то взору представали полочки и ящички, украшенные не менее изыскано. Любуясь, он выдвинул пустой ящичек раз, потом ещё раз... казалось, какой-то тихий звук доносится из этого... пустого ящика. Вещей у него пока было мало. Он затаил дыхание, прислушался, вдруг это от соседей звук слышится, но тихий звук повторялся только тогда, когда он выдвигал именно этот ящик. Остаток ночи спал тревожно. То ему слышались странные шорохи, то казалось, что кто-то стоит рядом с кроватью. А тут ещё фонарь за окном. Ветер раскачивал его, фонарь скрипел, и комната то погружалась в полный мрак, то её часть, вместе со шкафом, освещалась на мгновенье его неярким светом. Вот опять сон смежает его веки. Тихон почти спит. И вдруг сквозь ресницы видит, как на дверки шкафа отчетливо виднеется тень! Это, это профиль человеческого лица! Крючковатый нос, ввалившиеся губы, острый, даже торчащий вперёд, подбородок. Холодный пот мгновенно покрыл всё его тело. Тихон хотел крикнуть: "Помогите!" Ведь через стенку соседи живут! Но голос от страха сорвался и он только тоненько пискнул. А тень, вместе со светом фонаря, странно изменялась, коверкала очертания. И вдруг исчезла. Всё исчезло! Комната полностью погрузилась во мрак.
-А-а-а-а!!! - всё также тонко закричал Тихон и вскочил на кровати во весь рост. В полной темноте, покрытый холодным потом, не помня себя, он кинулся к дверям. Справа от входа был выключатель. Тёплый жёлтый свет осветил комнату, и чёрный квадрат окна. На столе, приставленном прямо к этому квадрату, лежал смятый лист бумаги. Той самой, на которой был написан адрес Анны Ивановны, и который вечером он собирался выбросить за ненадобностью, да забыл. Тень этого листка, отброшенная качающимся фонарём, так напугала Тихона.
Утром на работу пришёл с больной головой и красными воспалёнными глазами. В этот день как раз был приглашён плотник, бывший краснодеревщик, для ремонта развалившегося ящика стола. За отсутствием спроса на его изделия, искусный мастер занимался любой подвернувшейся работой, лишь бы прокормить семью. Ремонтируя стол, вежливо посочувствовал Тихону Васильевичу, что, мол, у него утомлённый вид. Тихон рад был поделиться всем случившимся с человеком понимающим. Ведь всё произошло из-за этой прекрасной мебели. Краснодеревщик даже работу оставил на время, просто замер, слушая рассказ Тихона. Потом кое-какие детали мебели уточнил и попросил разрешения наведаться в гости к Тихону. Ведь такая мебель - это дело всей его жизни. Заодно выяснит, что же там, в пустом ящике, может стукать. На том и порешили, определив день визита.
Краснодеревщика, то есть мастера, в прошлом работающего с дорогими и редкими породами дерева, а теперь просто плотника, звали Иван Федорович. Невысокого роста, сухощавый. Виски уже посеребрила седина, но волнистые волосы были аккуратно причёсаны с косым пробором. Как только он вошёл в комнату, тут же остановился как вкопанный. Так и стоял у дверей.
-Ну как? - от переполнявшей его гордости за приобретённую дорогую мебель и собственное жильё, Тихон Васильевич даже немного забыл о пережитом страхе. Иван Фёдорович промокнул вспотевший лоб и, бесшумно ступая, осмотрел платяной шкаф, потом стол и только потом подошёл к буфёту.
-Так, значит, эту мебель вы по случаю приобрели? - мастер гладил дверцы кончиками пальцев, смотрел с одного угла, с другого...
-Может чайку, Иван Федорович?
- Спасибо. Только позвольте сначала полюбоваться. Давненько я такой красоты не видел. Руки по хорошему дереву соскучились. Так, что, вы говорите, тут побрякивает? Может, от неаккуратного обращения при перевозке какая досочка у ящичка - то и отошла?
-Вот, извольте, - Тихон Васильевич выдвинул ящик, но ничего не брякнуло. Он повторил снова, уже резче, опять ничего.
-Хм, но я слышал, отчетливо слышал!
-Может быть, это у соседей что-нибудь брякнуло, а вам показалось. Такая мебель сто лет простоит ничего не отвалится.
Потом пили чай, накрыв газетой, поблескивающую в вечернем свете, столешницу. Иван Федорович искоса поглядывал на мебель, вздыхал:
-А, знаете ли, лет пятнадцать назад, слышал я одну историю. Говорили, будто князь Андрей, как раз глава семейства той самой княжеской фамилии, чью мебель вы, вероятно, купили, будто спрятал где-то в мебели тайный знак, куда всё своё богатство дел.
-Ну, это столько лет прошло. Если что и было, так давно нашли.
-Не скажите. Разные байки ходили среди краснодеревщиков. Будто успел он переправить свой капитал в какой-то иностранный банк. Да самому уехать не судьба была.
-Ежели и так, так в какой банк, да шифр никому не известен.
-А шифр от сейфа и название банка схоронить помог ему один из наших. От него и слух пошел. Бумага-то она тленна. Вот на чем-то нетленном этот шифр и храниться где-то в наших местах. Но сам краснодеревщик сгинул в лихую годину, а князь? Что князь? Сами знаете, печальна его участь. Так что, кто этот знак найдёт, - Иван Федорович перешёл на шёпот, - очень богатым человеком может стать, если сумеет до того банка добраться.
Тем временем за окном окончательно потемнело. Угомонились соседи. В полной тишине было слышно, как фонарь за окном поскрипывает, опять качаясь под ветерком. Тихону Васильевичу вспомнилась та страшная ночь. Он вдруг подумал, что Иван Федорович вот сейчас соберётся уходить... и, сам не зная зачем, тихонько встал, подошел к буфету, снова выдвинул ящик ...
-Вы что-нибудь слышали? - срывающимся шёпотом спросил у Ивана Фёдоровича.
-Погодите, погодите, - Иван Федорович лихорадочно рылся по карманам, наконец, достал старенький свернутый в маленький рулончик сантиметр. Глубоко вздохнул, поддёрнул рукава рубашки и, почти не дыша, подошёл к буфету. Какое-то время он что-то вымерял, складывал сантиметр пополам, что-то подсчитывал химическим карандашом на уголке газеты. Потом сел на стул, вытер вдруг выступившую на лбу испарину:
-Похоже, у этого ящичка двойная задняя стенка.
-С чего вы взяли? Это что же - ломать такую дорогую вещь? Да хоть и в два слоя она сделана, - и осекся. -Скорее всего - это ваши выдумки.
-Хм! А потом, если там ничего нет, то я все верну, как было. Не забывайте, я этими руками многое могу.
Краснодеревщик аккуратно извлёк ящик и стал над ним колдовать. Время шло. Соседи давно мирно спали. А Тихон Васильевич сидел на стуле напротив Ивана Федоровича и, зажав ладони между колен, не сводил глаз с рук мастера. А когда поднял глаза, то обомлел: нос Ивана Фёдоровича заострился, глаза превратились в два лихорадочно блестящих буравчика, на бледном, как мел, лице неестественным румянцем горели щёки.
-Иван Федорович, голубчик, вам плохо? - но ответа не последовало. В этот момент почти бесшумно выдвинулась чуть в сторону стенка ящика и на пол с громким звоном, в этой ночной тишине, упала ложка.
- Ложка? Хоть бы и серебряная, но одна единственная, - не успел Тихон Васильевич договорить, как Иван Федорович выхвалил её из его рук и стал пристально рассматривать обратную сторону ручки. Но уже в следующую минуту захрипел, схватился за сердце и повалился на пол. Забыв обо всём, не на шутку перепуганный Тихон Васильевич, кинулся к соседям.
-Помогите. Вот, гостю плохо стало. И одного не оставить и карету скорой помощи надо вызвать.
Сосед решил лучше сбегать телефонировать, чем оставаться с больным. Мало ли, помрёт, раз так плохо, а покойников он боялся.
Когда Тихон Васильевич вернулся в комнату, то Иван Федорович ничего уже сказать не мог и только мычал, показывая глазами в сторону, туда, где валялась злополучная ложка. Тихон Васильевич поднял её и аккуратно положил на газетку, ту самую на которой они совсем недавно пили чай. Но Иван Федорович продолжал беспокоиться, а неотложка всё не ехала. Чтобы убрать причину беспокойства с глаз долой, Тихон Васильевич сунул её под подушку. В этот момент наконец-то приехала неотложка.
Когда больного увезли, и Тихон Васильевич уже собрался ложиться спать, измученный этой жуткой передрягой, то обнаружил у себя под подушкой... ложку. Он сел на стул и впервые за весь вечер стал её внимательно рассматривать. На оборотной стороне ручки было что-то написано. Он вспомнил рассказ краснодеревщика, сопоставил всё потом произошедшее и решил, что это выгравированы название банка и шифр. Теперь холодный пот прошиб Тихона Васильевича. Он опять всю ночь не спал. Думал, как же быть теперь? К утру решил дождаться, когда Иван Федорович выйдет из больницы, ведь он всё равно всё знает, вот тогда они вдвоём что-нибудь придумают.
А через две недели Тихон Васильевич грустно возвращался из больницы. Придя домой, он достал ложку и попытался рассмотреть плохо различимый мелкий шрифт. Но оставил это занятие, ввиду сиюминутной бесполезности. Выходило, что он теперь богатый человек. Но вот как найти этот таинственный банк, как до него добраться простому служащему рабоче-крестьянского государства? Он не знал. Ведь кто ж его пустит к проклятым империалистам? И он аккуратно завернул ложку в мягкую тряпицу, чтоб не брякала, и положил на прежнее место, задвинув всё как было. Решив, что время покажет, может, когда ему подвернётся случай и он поедет... куда? А кто ж его знает? Ведь зачем-то судьба подарила именно ему эту ложку. Значит, и случай должен представиться. Надо только не прозевать. Вовремя этот случай разглядеть, да не упустить. А ещё он подумал, что следует озаботиться карьерой. Ну, во-первых, он теперь человек не бедный, и когда приедет в другую страну, надо что-нибудь из себя представлять. Во-вторых, чтобы завладеть богатством надо как-то уехать из России. Ложка - груз не великий, её можно провезти, даже не пряча, чего там, всего-то одна штука.
Время шло. А в жизни Тихона Васильевича ничего не менялось. Если не считать, что сам он перестал занимать деньги. Ему теперь хватало от получки до получки и даже немного оставалось. Иногда посещал театр, в который раньше ни ногой, теперь чувствовал - положение, хоть и не гласное, обязывает. Как так случилось, он и не заметил, что и жил уже без соседей, в отдельной квартире и на работе кабинет отдельный имел. И даже за границу дважды ездил, и ложку с собой брал. Но всегда возвращался, так и не приступив к заветным поискам. Он и сам не понимал, что его останавливало? Как-то вечером сидя у себя дома за письменным столом, рассматривал ложку, а серебро, даже бережно хранимое, от времени почернело. Тихон Васильевич решил её почистить, положив на мягкую тряпицу немного зубного порошка, капнул нашатыря. Потёр немного, взял лупу, с годами зрение стало не то, и увидел на оборотной стороне надпись: "Robbe & Berking" 1880. * Иностранных языков он не знал. Но там кроме незнакомых букв ясно читались цифры. Значит буквы - это название банка, а цифры - код сейфа. Странное состояние овладело Тихоном Васильевичем. Казалось, он много лет владел тайной, которая его отличала от всех прочих людей и вот теперь, теперь её вдруг не стало, почти не стало. Ведь неизвестно, где этот банк. Да и существует ли теперь, по прошествии столько бурных лет? Он бережно завернул ложку в мягкую тряпицу и убрал на прежнее место, то самое, где она и была обнаружена покойным краснодеревщиком. Всю ночь Тихон Васильевич ворочался, вздыхал и всё думал, думал, думал...
Правду говорят, будто утро вечера мудренее, поскольку, проснувшись, Тихон Васильевич точно знал, что будет делать. И всегдашнее бодрое настроение вернулось к нему, ведь нет ничего хуже неопределённости.
Должность бухгалтера в конторе, где он работал, занимала маленькая, худенькая женщина в золотом пенсне. И хотя это была ещё не старая женщина, сколько ей лет, точно не знал никто, но зато она, казалось, знает всё. Иногда она отлучалась в библиотеку, и тогда приносила книги, часто на не русском языке. О чём эти книги, на каком языке, Тихон Васильевич никогда раньше не интересовался. Но теперь решил, что только к ней может обратиться со своей деликатной проблемой. И вовсе не обязательно рассказывать всё в подробности. Вначале он просто покажет ложку, а там уж видно будет.
-Вероника Андреевна, - обратился он к ней когда обеденный перерыв почти закончился и она уже сидела за своим рабочим столом, - ни для кого не секрет, вы человек начитанный, будьте добры, разъясните мне одну надпись.
-Да, конечно, если это будет в моих силах, - улыбнулась она. И Тихон Васильевич положил перед ней прямо поверх бухгалтерских отчётов завёрнутый в мягкую тряпицу предмет. Она аккуратно развернула и... увидела ложку. Некоторое время Вероника Андреевна молча рассматривала её, потом бережно завернула и подняла на Тихона Васильевича удивленный взгляд:
- Даже в единственном экземпляре, это очень ценный предмет, - и замолчала, то ли обдумывая ответ, то ли просто собираясь с мыслями. Тихон Васильевич заволновался:
-Я купил её по случаю, много лет назад...
-Это очень дорогой столовый предмет, - повторилась она, но теперь он уж не решился её перебить, - эта серебряная ложка изготовлена в 1880 году мануфактурой "Robbe & Berking". О чём и написано на оборотной стороне.
- Так эти цифры на обороте год её изготовления? - разочарование помимо его воли прозвучало в голосе, и он, уловив этот момент, решил тут же исправиться, - всего-то ложка, - и добавил в голос небрежности. Но Веронике Андреевне явно не понравился подобный пренебрежительный тон, она даже встала со стула:
- Самые дорогие и престижные столовые приборы - серебряные. С 1874 года эксперты со всего мира определяют столовые приборы и посуду с серебряной мануфактуры "Robbe & Berking" как непревзойденные предметы искусства серебряных дел мастеров, - высказав всё это менторским тоном, в упор посмотрела на Тихона Васильевича, - очень странно, что она только одна. Такие сервизы ценят и берегут.
И удивительное дело, хоть и выяснилось, что это вовсе не банковский код, Тихону Васильевичу вдруг стало легко и весело. Всё оставалось по-прежнему. Где эти богатства? Да сколько с ними мороки, опять же чужие, не ровен час, до погибели доведут. "А у него и так - "всё слава Богу"" И он решил обязательно поблагодарить умную бухгалтершу.
Не прошло и трёх дней, как в такой же обеденный перерыв, Тихон Васильевич обратился к Веронике Андреевне с предложением посетить местный театр, и продемонстрировал два билета.
Тёплым субботним вечером, ровно за час до начала спектакля, они встретились на роскошном крыльце драматического театра ещё дореволюционной постройки. И пусть они люди не молодые, но так приятно прогуливаться среди нарядной публики и рассуждать о погоде и прочих незначительных мелочах.
-А знаете, Тихон Васильевич, все эти дни, с того момента, как увидела ложку, мне всё казалось, что непременно должна что-то вспомнить.
Она поправила очки и чуть повернулось к нему, у Тихона Васильевича тревожно ёкнуло под ложечкой:
- Так вот, как-то читала французский роман. И там была удивительная история. Будто дед главного героя романа, бывший русский князь, перед самой революцией вложил все свои деньги и ценные бумаги в одно очень солидное заграничное предприятие. Но сам покинуть Россию не смог. Сгинул, никто не знает как. Была у него преданная экономка, а может, даже любовница, пролетарского происхождения, и он успел рассказать ей о том, куда всё дел. Ведь ей-то ничего не угрожало. И ещё сообщил тайный знак для наследников, указав, где следует искать вложенные капиталы. Но и она умерла, никого из них не дождавшись. Так что приумножаются где-то княжеские денежки, а наследники и не знают где. Умный человек был этот князь. Ведь зная шифр и банк, кто угодно может завладеть капиталом. А деньги, вложенные в серьёзную фирму, кроме хозяев смогут получить только законные наследники.
Заметив, что её рассказ взволновал Тихона Васильевича, бухгалтерша решила успокоить его:
- Даже если эта ложка тоже знак какого-то богатого человека, то вы всё равно никогда не узнаете его фамилии. Роман очень отличается от реальной жизни. Так что берегите свою ложку как память и прекрасную вещь.
Тут подошло время идти в театр, а на душе у Тихона Васильевича стало как-то муторно. От былого благодушного настроения и следа не осталось. Всё представление он беспокойно ёрзал в кресле и был невнимателен. Ведь он-то точно знал фамилию князя.
Иные из тех, кто знал Фёдора Петровича Кулешова, полагали его редкостной скотиной. На то были причины. Главная из них - его хобби, то есть пустое каждодневное времяпрепровождение. Вечерами он с восторгом предавался любимому занятию - строчил доносы на чиновных сослуживцев. Страсть эта была порождением стремления к порядку окрест себя, ибо проявлений хаоса Фёдор Петрович не выносил.
Фёдор Петрович был видным мужчиной лет сорока довольно высокого роста. Его выдающееся брюшко, покатые плечи и благородный профиль надменной физиономии пребывали в гармонии, создавая впечатление законченности замысла Творца. Вот только жидкие сизые волосы, едва прикрывающие желтоватую плешь, вызывали в тонких натурах чувство гадливости. Характер его был скроен обыкновенным образом. Он охотно гнул спину перед хамом в чине, но при этом требовал соответствующего отношения к себе от людишек помельче. Так ведут себя в учительской, врачебной средах и, конечно же, в чиновничестве. Можно сказать, что подобные отношения меж людьми складываются повсеместно, но именно учитель, врач и всякий чиновник исхитрились сконструировать их наиболее выпукло.
Обычно ближе к полуночи Фёдор Петрович занимался делом. Он садился за стол, зажигал стеариновую свечу, макал перо в чернильницу, и на грошовом клочке почтовой бумаги появлялись слова. Почерк сочинителя был мелок, быстр, неразборчив и адресату приходилось прикладывать некоторые усилия, продираясь сквозь чернильные каракули. В эти минуты ему мнилось, что он вовсе не Фёдор Петрович, мелкий червь инвентаризационного ведомства, а барон из немцев рода каких-нибудь Келлеров. Он вдыхал ароматы расплавленного стеарина, и его фантазия рисовала изумительные проекты. Он писал начальству о непорядке, о врагах Отечества, то есть законченных прохвостах, делающих постыдные вопросы о "справедливости", "равенстве перед законом", "свободе", "братстве" и проч., одним словом тех, кто кричит: "Не хотим Царя другого, окромя Царя Небесного", и заканчивал как-нибудь так: "Я долго размышлял о судьбах Родины. Плодом моих дум явился проект, что я имею счастье представить Вашему вниманию. Мне необходимо - за казённый счёт - отъехать в Англию, дабы исследовать нравственные причины благоденствия тамошнего края. Даст Бог, по моему возвращению, их удастся ввести, коли не во всей России, то в отдельных учреждениях, что непременно благотворно скажется на их деятельности...".
Но так он развлекал себя в былые времена. До той поры, пока в его жизнь не вошла Вера Григорьевна, вульгарного вида бабёнка лет 35-ти, до последнего времени терпящая муку в Мелитополе. Случай привёл её в квартиру Кулешова, и она прижилась. С её приходом куда-то подевались чернильница и стальное перо, пропала свеча с медным подсвечником, запропастилась почтовая бумага. Теперь вечерами Фёдор Петрович дремал у телевизора, мало заботясь о судьбах Отечества. В его жизни образовался глухой вакуум, и смыслы, прежде наполнявшие его жизнь, улетучились.
Однажды в дневной сутолоке июля 2011 года он брёл бесцельно по разгорячённому асфальту. Иногда он позволял себе предаться ничегонеделанию, благо теперешнее его служебное положение позволяло отвлечься от суеты. Тогда он шатался по Московским улицам, изнуряя себя под палящим солнцем в надежде обрести душевное спокойствие. Было душно, и люди, ослабленные жарой, стремились к прохладе. Кулешов тоже стремился, но планы его нарушил некий тип весьма неприятного вида. Незнакомец, гаденько ухмыляясь, загородил путь. Намерения его были не очевидны, и Фёдор Петрович инстинктивно поднял руки к груди. Злобная физиономия типа располагала к размышлениям. В старину, когда людей и их нравы наблюдал великий Пушкин А.С., русский человек обычно надсмехался над ближним, дабы скрыть недоброжелательность. Нынче соотечественник ведёт себя открыто, ему не до смеха, он ненавидит, и ненависть эта проступает гипсовой маской на его равнодушном лице.
В эту минуту резко потемнело, в небе громыхнуло, и на раскалённый город хлынул тропический ливень. Кулешов юркнул в арку, где уже набилось порядочно народу.
- Всё американцы резвятся, атмосферу разогревают. Никак не угомонятся, пока не изведут нас, изверги, - послышалось в толпе.
- Точно! - поддержал кто-то. - Второй год подряд травят нас, гады.
- В городе белок наплодилось, не к добру.
- И крыс!
- Да-а-а... - подытожил голос.
Тут к Кулешову пробрался тип с кривым лицом и прошипел:
- Зайдём ко мне, что ли...
Фёдор Петрович вдруг успокоился, обрёл уверенность и кивнул в знак согласия. Через мгновение он под проливным дождём дикими прыжками кинулся к подъезду старого, обшарпанного, с почерневшей штукатуркой дома, в коем скрылся незнакомец. Квартира, куда завёл его субъект, оказалась на первом этаже, и по пути к ней им никто не встретился. Кулешов осмотрелся в полумраке. Обычное жилище холостяка, захламленное всякой дрянью и неуютное. Его не удивили отклеивающееся обои, а за ними заплесневелый цемент сырых стен. Что-то подобное он и ожидал здесь увидеть, вот уж никак не накрахмаленные занавески и белоснежные простыни.
- Гостем будешь, - тип пододвинул табурет Кулешову. На кухне, где они обосновались, было особенно гадко, нехорошо пахло. На столе скопилось достаточное количество отвратительных остатков от прошлых трапез. Расчистив от них место, хозяин произвёл ловкие пассы, и в его руке образовалась поллитровка. Молча плеснув водку в стаканы с остатками чая, он зловещим голосом, не сулящим доброго продолжения, осведомился:
- Ты почто Серёгу порешил? - Хозяин выпил. Его тупое, лишённое выражения лицо вдруг сделалось надменным. Последние признаки мысли с него были стёрты, но глаза погрустнели. Такие глаза можно видеть у необучаемого подростка, идиота или у животного в клетке. Казалось, в них отразилась в эту минуту вся глубина неопределённости, как у того быка перед бойней.
Водка в стакане Кулешова окрасилось в желтизну, чаинки всплыли на поверхность, беспорядочно кружась на взволнованной поверхности. Он наблюдал их несколько времени, пытаясь распознать смысл этого затейливого хоровода, после перевёл взгляд на шелушащийся потолок. Белила местами осыпались и теперь в образовавшихся пятнах угадывались выразительные лица. Воображение рисовало глуповатые рожицы доброжелательных толстяков, но возникали и тощие, горбатые фигуры с вороньими профилями. Последние казались зловещими, но кого они могли напугать? Фёдор Петрович улыбался. В эту минуту ему отчего-то было хорошо. Хорошо так, как это бывало прежде, когда он макал в чернила перо, и слова с его кончика лились радостной песней. Только теперь он почувствовал себя значительно лучше, чем в те минуты вдохновения. Его состояние было сродни припадку неожиданно накатившегося счастья.
2
В районном отделении полиции Муртаза Рахимов служил следователем без малого десяток лет. Чин он имел небольшой вследствие того, что мало смыслил в криминалистике. Но его терпели, во-первых, потому что наступило время людей несведущих, а во-вторых - он хорошо справлялся с делами-подставами, улучшая отчётность. Для этой цели у него имелись люди, всякий сброд, готовые оболгать невинного человека. Чего-чего, а с подлостью в стране всегда было в порядке. Во все времена недостатка в негодяях, готовых свершить её, не ощущалось. Надо было убавить тех, кто поумнее - пожалуйста! Доброхот тут как тут: жмёт на спусковой крючок, пишет бумагу на соседа, даёт нужные показания. На выбор. Количество добровольных помощников в первое время службы поражало, но теперь, если следователь вдруг иногда встречал отпор, нежелание сотрудничать с ним, это удивляло ещё больше.
Муртаза сидел в кабинете один, прочие сотрудники были в отпусках, и с тоской взирал на папку с только что открытым делом.
"Заключение N 1210
Судебно-медицинского эксперта
"11" июля 2011 года в 13 час. 10 мин., при ясной погоде и достаточном освещении, по направлению следователя прокуратуры СЗАО г. Москвы Рашидовой М.И., от 11 июля 2011 года судебно-медицинский эксперт Киреев Е.Е., образование высшее медицинское, произвёл судебно-медицинское исследование трупа гражданина Шаповалова С.Н., 50 лет.
При исследовании присутствовали лаборант Иванова М.И., санитар Яшкин В.М.
На разрешение экспертизы поставлены следующие вопросы:
1.Какова причина смерти...".
Вопросы Муртаза не любил, и вникать в суть не стал. Ему очень не нравилось, отчего это прокурорская стерва Рашидова сплавила дело к ним, и надо же, так неудачно. Ведь по графику отпусков ему следовало быть ещё с прошлой среды в отпуске, но разве откажешь начальнику отдела, если тому вдруг приспичило с красоткой Лариской из "Золотой Бухары" в Буэнос-Айрес махнуть. Эх!
"Шаповалов Сергей Николаевич работал монтажником связи спайщиком объединения "Стройспецсвязь", систематически употреблял алкоголь в значительных количествах, вёл легкомысленный образ жизни. Вечером 10 июля он был обнаружен мёртвым у себя в коммунальной квартире по адресу ул. Народного ополчения д. 20 кв. 235, висящим в петле из брючного ремня, закреплённым за дверную ручку. Дверь в комнату была заперта на ключ и открыта при помощи лома. Ключ от двери обнаружить не удалось. Соседи ничего определённого пояснить не смогли, так как в тот день поголовно были в сильном алкогольном опьянении и утверждают, что посторонних людей не видели.
Наружное исследование
Труп на исследование доставлен одетым".
Ну, это Муртазу вбило в ступор. Сатиновые трусы, джинсы, хлопчатобумажные носки разного цвета, футболка и всё это сплошь в бесформенных кровяных помарках. Сочетание одно чего стоит: "кровяные помарки"! Далее, "труп мужчины, длина 196 см., возраст на вид 58-60 лет, рыхлого телосложения, плохого питания. Трупное окоченение умеренно выражено в группах мышц верхних конечностей, резко выражено в жевательной мускулатуре и в группах мышц нижних конечностей. Трупные пятна не обильные, бледно-фиолетового цвета и в виде отдельных островков располагаются сбоку туловища. Общий цвет кожных покровов мертвенно-бледный. В области грудной клетки наблюдаются колото-резанные ранения треугольной формы, предположительно нанесённые заточенным напильником".
Всё! Хватит! Внутреннее исследование - это для простаков. Что там ещё?Патологоанатомический диагноз? Замкнутая странгуляционная борозда на шее? Повреждение перикарда? Сквозное ранение стенки правого желудочка? Боже мой! Какой плов у Рустама в "Золотой Бухаре", а я торчу здесь, и с этим шайтаном разбираюсь! Услужливый прохвост Рустам обещал какую-то Веру выписать - красавицу-хохлушку и вполне доступную. Где справедливость? А это что? Выводы? О, Аллах!
"Смерть гражданина Шаповалова Сергея Николаевича, 50 лет, насильственная и наступила от механической асфиксии, в результате сдавливания органов шеи петлёй. Повреждения грудной клетки были крайне тяжёлыми, но странгуляционная борозда прижизненного происхождения. Таким образом, убитый прежде был обездвижен ударами в грудь, а после, в бессознательном состоянии повешен".
Дверь в кабинет Рахимова распахнулась, и дежурный весело сообщил:
- Везёт тебе, Муртаза! На Расплетина в пятиэтажке жмурик обнаружился. Кажется твой подопечный. Вилкой в шею закололи ценного кадра, душегубы!
Муртаза редко бывал в местах с убиенными человеками. Оттого, при виде трупа приткнувшегося в углу кухни, ему стало нехорошо. Зарезанный полусидел, привалившись к стене в большущей кровяной луже, голова его свисала набок, а из шеи, из сонной артерии торчала вилка. На кухне уже орудовал санитар Яшкин, действиями коего руководил эксперт Киреев. Следователь побледнел и вышел на лестничную площадку. Здесь ему встретился участковый.
- Убитый, некто Иванов Игорь Александрович, монтажник связи кабельщик объединения "Стройспецсвязь", 49-ти лет, ранее судим по статье 213, судом приговорён к 2-м годам, но почему-то условно. Статья за хулиганство, но натворил он тогда дел, будь здоров... Характеризуется по месту жительства крайне отрицательно: дебошир, пьяница и т.д. Опрос жильцов дома чего-либо существенного не выявил.
Почему-то условно. Ещё бы, дело-то вёл он - Рахимов, и выковал себе исправного помощника. Однако прослеживается закономерность. Идёт планомерное уничтожение связистов из одного и того же объединения. Случайность? Надо же было Лариске начальника так охмурить! Вот он-то дока в логических умозаключениях.
В следующую минуту к ним присоединился санитар. Прикурив папиросу, он равнодушно сообщил:
- Шеф, глянь, чего нарыл, - в его ладони блеснула запонка. Зелёный квадратик, окаймлённый золотой рамкой.
3
Фёдор Петрович Кулешов был человеком особого рода. У знающих его чиновников составилось о нём мнение, как не только о принадлежности оного к скотскому племени, но и весьма деятельном человеке. Ему многое было нипочём: стыд, чувство долга, Страшный Суд и т.д. В былое время он легко находил объяснение тому или иному мерзкому своему деянию, но происходящее теперь понять тщился. Казалось, что наконец-то ему удалось нащупать саму суть своего бытия. Вот он грешил эпистолярными изысками, и ему было приятно это занятие, что понятно - сделать гадость сослуживцу всякому доставит удовольствие, но тут пришло нечто новое, более сильное и труднообъяснимое. Час назад он тащился по улице развалиной, но теперь ему было легко. Будто бы кто-то могучий вдохнул в него жизненных сил.
Вера Григорьевна слегка встревожилась, увидев Кулешова. Ей показалась подозрительной его весёлость, но принюхавшись, она успокоилась. Ей было не очень приятно наблюдать Фёдора Петровича взбудораженным.
- Как обстановка? - прерывистым голосом поинтересовался Кулешов.
Сама мысль о еде была отвратительна Кулешову в эту минуту. Его наполняла мощь жизненных сил. Она вливалась в него неудержимым потоком, и сдерживать её с каждой минутой становилось всё труднее.
- Я бы выпил чего-нибудь. Можно и в "Бухаре"... - Кулешову требовалось залить разрастающийся пожар в себе.
В полупустом зале заведения висела тяжёлая атмосфера запахов кухни. Немногочисленные посетители возлежали на пуфиках за низкими столиками. Пол устилали пыльные синтетические ковры, по которым в носках сновали подавальщики блюд, наряженные в полосатые халаты и тюбетейки. На стенах были намалёваны минареты, мулы, караваны верблюдов бредущих в песках. По замыслу дизайнера посетитель должен был ощутить себя в сказочной Бухаре или её окрестностях, где в полной мере можно насладиться свободой воли. В обстановке, когда за тобой не наблюдает государственный репрессивный аппарат и не требует от тебя исполнения всех этих занудных, терзающих душу предписаний: не плюй, не сори, веди себя прилично и т.д., Кулешов чувствовал себя прекрасно. Плавное, размеренное развитие азиатской цивилизации было по душе ему. Что проку во всех этих скачках Запада от одной формации к другой, если на выходе полная внутренняя несвобода? Нет, будущее за ней, за Азией с её глубоким философским пониманием жизни - всякому знанию своё время. Ну, придумали бы двигатель внутреннего сгорания через тысячу лет, разве от этого как-то изменились плотские и прочие потребности. А ведь других смыслов нет, или они незначительны. С недавнего времени, как только пропала охота к доносительству, очень это устраивало Фёдора Петровича. Оттого он частенько заглядывал сюда, к льстивому Рустаму, окунуться в размеренное течение времени.
За одним из столов Вера Григорьевна заметила Зину и какого-то молодого человека азиатской внешности. Его долговязое, сутулое, узкогрудое тело было способно остудить непристойное желание даже у разгорячённой самки.
- А вот и Зиночка! - Обмен недоумёнными взглядами меж подругами и молодым человеком не ускользнул от внимания Кулешова. В него вселилось радостное предчувствие того, что непременно случится. Ему захотелось отдалить надвигающееся событие, дабы в полной мере насладиться охватившими его ожиданиями.
Скучную церемонию знакомства быстро скрасила бутылка коньяку и манты. Уже были сделаны вопросы: "Чем кормитесь?" - "Служу на ниве учёта недвижимого. А вы?" - "И я служу, очищаю мир от скверны" - "Однако полезными делами мы занимаем себя" - "О да, полезнейшими!". В таком вот роде. Когда подали плов, Фёдор Петрович неожиданно предался воспоминаниям:
- В детстве, катаясь на коньках, я довольно сильно ушиб голову об лёд. С той поры время от времени мною овладевает обострение слуха. Шумы, что в нормальном состоянии едва слышимы, внезапно становятся до жути ясными и громкими. Шевеление простыни, движения лапок мухи, ползущей по стеклу, кашель астматика из соседнего дома всё это походит на гром камнепада, шум водопада, грохот войны. Длится это недолго, всего несколько минут, но, знаете ли, оставляет неизгладимые впечатления. Мне иногда кажется, что я могу слышать, как атомы шелестят, когда бегут по электрическому проводу, какой звук издают при столкновениях...
Подруги переглянулись. Женщинам свойственно чувствовать опасность раньше. Природа наделила их интуицией, предчувствием надвигающихся катастроф. Вера Григорьевна собиралась уже вмешаться в разговор, рассказав дежурный анекдот, но на беду беседа мужчин продолжилась.
- Аномалии восприятия, - с видом знатока прокомментировал азиат. Его взгляд скользнул по Кулешову и в его одежде ему показался какой-то непорядок. Правый рукав сорочки топорщился, в то время как левый был застёгнут запонкой. Однако Фёдор Петрович этого не замечал или не придавал значения. - Вам бы хорошо показаться специалисту. Могу устроить в госпиталь МВД, здесь неподалёку.
- Аномалии? - задумчиво переспросил Кулешов. - Вам не приходилось переживать сон наяву? Всё кажется сном. Бескрайнее пространство окружает вас, времени больше нет, мгновение длится нескончаемо. И вы совершенно одиноки в этом мире, где свет чёрен, а воздух наполнен ядами. Предметы, что окружают вас, теряют свою привычную геометрическую форму. Травинка кажется эвкалиптом, жилой дом спичечной коробкой. И это аномалии? А может, это нечто иное, что не поддаётся разуму психиатра госпиталя МВД?
Фёдор Петрович машинально взял вилку и сосредоточился на кончиках её зубьев. Затем он потрогал их подушечкой среднего пальца левой руки, и счастливая улыбка растянула его губы, до сей минуты изогнутые в презрительной ухмылке.
Ноябрь окутал город холодными серыми тучами, просквозил ветрами, завалил мокрым снегом, заманивая жителей в теплые дома, в уютные постели. Щелкнув выключателем, Лариса погасила свет, подошла к окну, поёжившись, глянула на хмурые дома, задернула плотнее шторы. Среди ночи проснулась: Иринка почти неслышно попросила попить. Лариса метнулась на кухню, потеряв по дороге тапки, налила воды в любимую дочерину кружку и бегом - обратно, к Иркиному дивану.
Опомнилась. И замерла около, безвольно опустив руки. Не почувствовала, как вода выплеснулась на босые ноги. Очнулась от стука упавшей на пол кружки, медленно опустилась на колени, погладила диван, прислонила голову и так просидела всю ночь с открытыми глазами.
Лучшая подружка Наташка безбожно завидовала Лариске, расписываясь в ЗАГСе как свидетельница. Нет, только подумайте! Она, Наташка - симпатяшка и вообще умничка - ещё даже не невеста, а простенькая, даже страшненькая, Лариска, уже замужем. И муж - не абы кто-то, а красавец - парень, Валерка Савиных. Наташка улыбалась сквозь слезы, гуляя на свадьбе, и в отчаянии кусала пухлые губы.
Через полгода Наталья выскочила замуж, захомутав первого попавшегося жениха. Виделись замужние подруги редко - Лариса не сводила глаз со своего красавчика Валеры, не отходя от него ни на шаг. Но когда родили: Ларка - дочку, Наташа - сына, стали вместе гулять с малышами.
Однако недолго держится семейная жизнь, если строишь её назло кому-то. Наталья вскоре разошлась с мужем, ничуть не сожалея. Времени гулять с подругой стало меньше - надо было искать другого жениха, да и тяжко было Наташке видеть сияющее Ларкино лицо. За что, блин, этой рохле такое счастье?
Сынишка Петя всё чаще жил-ночевал у бабушки с дедушкой. Мама для него была светлым праздником, самой лучшей, самой любимой. А Наташка искала мужа. Выкуривая сигарету за сигаретой, корила неудачную судьбу. Ночами бесилась от одиночества, изнывая от желания, ласкала сама себя, безумствовала, очнувшись от сладостного сна, в котором она была всегда желанна и любима. Потом поняла: не находится муж - и не надо! Повеселела и напропалую загуляла.
В Ларискин развод не сразу поверила, долго сидела с телефонной трубкой в руке, глядя застывшими глазами на прозрачные стекла серванта. Валера ушел к другой? Подруга мечется в пустой квартире, не находя себе места? "Так тебе и надо! Не мне одной!" - где-то внутри затрепетала гаденькая радость, заиграли победные фанфары.
- Наташа, Наташка, я ему звоню, а он бросает трубку, он меня не желает слушать, понимаешь?
- Ага. Понимаю. Так не звони.
- Я его люблю-у-у-у. Я не смогу без него. Я...
- Успокойся. Я сейчас приду к тебе.
Они пили вино, курили и долго говорили. Сначала не слушая друг друга, каждая о своем, наболевшем. Когда перешли на "этих козлов", Наташка заявила, что сразу знала - не будет у Ларки с Валеркой жизни, не будет! Ларка, глотая слезы - а он, оказывается, её никогда не любил, он думал, что его в квартире пропишут, да за счет Ларкиных накоплений, от отца оставшихся, жить будет.
- Альфонс твой Валерка, настоящий Альфонс.
- Но я его люблю. Ой, Наташка...
- Блин! Так Ларка - клин клином вышибают!
- Ты о чем?
- Будем искать тебе другого мужа. И кончай реветь.
И понеслось, закружилось. Наташка, как заманиха, искала партнеров себе и подруге. Брошенная, истосковавшаяся по мужской ласке Лариса, словно перерослая девственница, со смущением и жадностью ожидала новой связи. Вернувшись после баньки в почти незнакомый дом, где вкусно пахло сушеными травами, где не было света, кроме полной луны, подглядывающей в окна, чистая и освобожденная от прежних, замужних уз, она растерялась и тихо спросила: "А мне куда"?
- Иди ко мне, - раздался уверенный голос. А потом ей было все равно, что рядом, за перегородкой стонала от наслаждения, отдаваясь кому-то, Наташка. Ларисе было хорошо, безумно хорошо. Так, как не было за все годы неудачного замужества. Умиротворенная, счастливая, она уснула в крепких мужских объятьях. И неважно, что не так уж долго они потом встречались. Ей было хорошо, а это - главное. Потом были другие любовники. И постепенно забылся Валерка, как кошмарный сон.
Все чаще стали собираться в Ларкиной квартире, где в уголочке играла Иринка. Малюточка сразу поняла, в чем её выгода. Когда к маме гости приходят, Иришке можно делать, что угодно: долго не спать, капризничать, не есть, что не нравится, просить, чего захочется. Мама соглашалась на все ради пары часов в заветной компании, лишь бы ребенок отстал и дал людям посидеть-погулять, повлюбляться-помиловаться.
Где-то по обочине сознания прошла пятилетка пышных похорон, с экранов телевизоров широко улыбался Михаил Горбачев, люди чего-то ждали. А Ларка была счастлива в том женском раю, что помогла создать ей верная подруга. Ирка не слушается? Ничего, вырастет - поймет.
Ирка подросла. Внешне была похожа на отца - такая же высокая и красивая, с черными цыганскими глазами и пышными кудрями. Быстро научилась вить из матери веревки, не желая ни слушаться, ни помогать, ни учиться. Развлекалась, шатаясь по двору с приятелями. Как-то вернулась домой с огромными покрасневшими глазами, в слезах и блевотине, и сразу - в ванную. Наташка потом нахлестала девке по щекам:
- Дрянь такая, шатаешься, где ни попадя, таблетки всякие жрешь, о матери не думаешь!
- Она обо мне думает? - огрызнулась Ирка, получив новую затрещину. Лариса сидела, глотая корвалол напополам со слезами, пытаясь объяснить:
- Ира, доча, не надо, никогда больше не делай этого, никаких таблеток, ничего не принимай, хорошо?
- Да пошла ты! - Ирка развернулась и ушла в свою комнату, хлопнув дверью.
- Вот сучка выросла! - возмутилась Наталья.
- Наташа, не надо. Я сама с ней потом поговорю.
А Иринка сидела в своей комнате, с обидой думая о том, что хорошо им рассуждать. А как же быть, когда полкласса горстями "колеса" жрут. Стоять в стороне, как дура? Ну, уж нет. Ирка - как все, ничуть не хуже.
Перестройка валила самых стойких, испытывая на прочность. Как двужильные, таскали на себе бабы-челночницы огромные сумки с товаром, инженеры и экономисты, прячась от знакомых, мыли полы в подъездах, мужики хватались за любую работу, лишь бы принести что-то в дом. И бесконечные очереди, очереди, очереди. За продуктами, за талонами, за зарплатой. Предоставленные себе подростки гроздьями сидели в подъездах, собирались в брошенных детсадовских песочницах, наслаждаясь отсутствием родительской опеки. Они никому не верили, кроме тех, кто был рядом с ними, кто заменил взрослых, позвал, поманил, удивил.
Всей компанией прогуливали уроки, глотали таблетки, били стекла, орали непристойности на улицах. Наташа советовала подруге лупить почаще и побольнее. Лариса поднять руку на Ирину не могла и бегала по дворам, безнадежно пытаясь образумить дочь, вернуть жизнь с черной полосы на белую.
Очередной день рождения Лариса отмечала в кафе. Спасибо Наташке, вытащила из дому, несмотря на нудный августовский дождь, не дала загрустить. Было весело, много пили, смеялись, танцевали. Вышли на улицу покурить на свежем прохладном воздухе. В свете ночных фонарей фигуры подруг отражались в больших лужах причудливыми силуэтами.
- Натка, спасибо за всё, я так тебя люблю...
- Я тебя тоже, - хрипло рассмеялась подруга.
- Знаешь, если б не ты... Тогда, после Валеркиного ухода, мне было так тяжело, сама я не смогла бы выжить.
- Так живешь ведь? И неплохо, а, Ларка?
- Да, - вздохнула Лариса, - если бы не Ирка. Устала я с ней.
- Она просто тупая и вредная, - Наталья выбросила сигарету. Огонечек мелькнул в темноте и погас, упав в холодную лужу. - Ладно, пошли, а то кавалеры заждались.
Домой Лариса вернулась довольная, веселая. Как тихо. Ирка, видимо, уже легла спать. Несколько дней дочка недомогала, плохо спала - мучил насморк. Ларка умылась, разделась, легла, прикрыла глаза. В голове звучали песни Андрея Макаревича.
А когда начала засыпать, насторожили странные звуки из комнаты дочери. Вскочила, бросилась туда.
- Ира!!!
Дочь стонала, сидя в кресле, скрючившись, раскачивалась, словно маятник, зажав себя трясущимися руками. На бледном, почти белом, лице блестели бисеринки капель холодного пота, расширенные черные зрачки казались обледеневшими стеклами.
- Что с тобой, Ира?
- Мне п-плох-хо... - еле слышно прошептала дочь.
- Сейчас я скорую вызову.
- Н-н-не... нет. Вот позвони... пусть принесут, мне надо ... срочно...
- Что надо, куда позвонить?
- Звони!!! А то я подохну!!! - дочь сорвалась, зашлась в отчаянном крике. Затряслась, укуталась в одеяло.
Ларка позвонила. Укрыла потеплее, пока ждали. Пришел какой-то парень, сделал Ирине укол. Потребовал денег. Тупо, не думая, что делает, дала, сколько попросил. Когда дочь забылась, вдруг всё поняла, ушла на кухню, прижалась лбом к оконному стеклу: "За что? Господи, за что? " Словно в ответ подул сильный ветер, швырнув в открытую форточку, прямо Ларисе в лицо, холодные дождевые брызги. Она долго стояла, глядя, как беспомощно гнутся под ливнем тонкие ветви деревьев, казалос - вот-вот стихия затопит весь город, и не останется никого и ничего. Будет пусто, как сейчас в Ларкиной душе.
На следующий день Ирина поставила условие: или ей дают денег, или она сейчас прыгнет с балкона. Отдала деньги. Дочь ушла, хлопнув дверью. Домой Лариса теперь шла со страхом, как на каторгу. Открывая дверь, чувствовала, как сильно бьется сердце - что там, дома?
Ирка бросила школу. На все вопросы посылала мать и Наталью куда подальше.
- Яблочко от яблоньки, чего и следовало ожидать, - констатировала подруга, - а ты ей денег не давай.
Попробовала не дать. Хорошо, что успела подальше спрятать золотые вещи - все, что можно, вынесли Иркины друзья-наркоманы. Хрупкий рай превратился в домашний ад. Наталья злилась - прекратились их замечательные встречи, было теперь негде, да и Лариске стало всё не в радость. А чему было радоваться? Какие компании, любовники?! Жизнь остановилась, рухнула в пустоту.
Как-то Иринка тихонечко зашла домой, а потом сползла на пол по стене, свернулась клубочком, заревела в голос.
- Ир, ты чего? - выскочила Лариса из кухни.
- Катя Емшанова...у-умерла, - и снова забилась в истерике.
Ларка застыла с опущенными руками. Иркина одноклассница, девочка с большими карими глазами и смешной челкой, Катя Емшанова. Передозировка. После похорон притихшая испуганная дочь прижалась к Ларисе в слезах:
- Мама, я устала, я боюсь, я.... Помоги мне, мама.
- Ирочка, соглашайся на лечение, доча.
- Я боюсь, мама.
Лариса гладила девушку по вьющимся пышным волосам, шептала ласковые слова, уговаривая на лечение. Получилось. Полгода в специальном лагере-клинике. Трудотерапия и отдых на свежем воздухе. Строгий режим с утренней гимнастикой. Изоляция.
За окнами хрустящие снежинки сменялись зелеными листочками, летом цвели фиалки и анютины глазки, дожди умывали городские улицы, играло радугой яркое солнце. А дома, как в позднюю осень, было холодно и неуютно. Жизнь теперь не бежала по белой и черной полосам, а неслась по американским горкам - то вверх, с радостью и надеждой, то вниз - с отчаяньем и горечью.
Полгода - надежда, возвращение. Милая, хорошая девочка. Красавица. Ничего, что так и не закончила школу. Ничего, что нигде не работает. Всё успеем. Только бы удержаться.
Полгода - срыв, отчаянье и боль, исколотые руки. Пустые глаза. Доза все больше. Крики, ругань, стон, ломка. Уговоры. И так каждый год - вверх и вниз, вверх и вниз, как на качелях. Уже нет надежды, а только желание: хоть полгода пожить спокойно. Уже не понятно, какие полгода - спокойные. Когда она там или когда здесь?
- Да плюнь ты на неё, все равно не остановишь уже, - Наталья, подруга добрая с умными советами. Плюнь? Оставь? Однажды Лариса не выдержала, захлопнула дверь, не впустила в дом:
- Пошла вон. Чтобы больше я тебя здесь не видела.
И все. Окончательно рухнул бабий рай. Ушла Наташка, надув обиженно полные губы. Осталась Ларка одна с проблемами и заботами. Всё - для дочери, всё - Иринке. Попробовать ещё раз, ещё и ещё. А дочь, срываясь, кричала, обвиняя мать:
- Ты во всем виновата, ты одна! Вы вообще о нас не думали! Вам только мужики да работа долбаная нужны были!
Лариса молча уходила на кухню, ждала, когда пройдет агрессия. Когда девушка подойдет, обнимет, положит голову на плечо.
- Мам... Сегодня Настя Ковалева ушла. Мам... Я тоже долго не проживу. Ты потерпи, ладно? - голос спокойный даже равнодушный, и не слезинки в глазах.
Спящая пружина ожила, с шумом вырвалась на волю, унося за собою в бездну тех, кто послабее. Настя, Катя, Максим, Оля. Иринины одноклассники, ровесники, друзья. А дочь снова и снова возвращалась в этот ад, словно прикованная бесконечной цепью. Дни бежали, скручиваясь в годы, жизнь напоминала о себе лишь потому, что на календарях наступало завтра. Иногда хотелось уснуть, все забыть и не просыпаться.
Но ещё наступали полгода надежды. Светлые шесть месяцев после лечения. Иринка носилась по дому, как электровеник, наводя порядок. Веселая, встречала Ларису, с улыбкой угощая вкусными блюдами - словно дар у неё был такой, готовить. Познакомилась и привела в дом Андрея - нормального хорошего парня с золотыми руками. Взметнулись качели ввысь, к солнышку, согревающему дом любовью и уютом.
- Мам, знаешь, он очень славный, Андрюшка.
- Да, Ириша, - Лариса улыбалась, радуясь дочкиному счастью, покою в доме.
- Я реально его люблю, мам.
Иринка не ходила, а летала - легкая, тоненькая, хорошенькая. Совсем взрослая.
Андрей уехал в командировку, и качели ухнули вниз - резко, неожиданно. Сорвавшись в очередной раз, Ирина несколько дней не ночевала дома. Пришла избитая, пьяная, больная.
- Тебе какая, блин, разница, где я была, как я жила? Все равно скоро сдохну.
Где-то снова расцветали деревья, но не здесь. Для кого-то росли красивые ароматные лилии, но не для них. Ирина свалилась с воспалением легких. Больница, капельницы, уколы. Сбежала в поисках дозы. Лариса не помнила, как удалось найти, остановить, отправить снова на лечение.
Теперь ждали вдвоем с Андреем - похоже, была у парня к Ирине настоящая любовь. Рядом с Ларисой был ещё один человек, веривший, что в дом вернется свет. Иринка возвратилась похудевшая, серьезная, с живыми яркими глазами. Качели взмыли вверх. Золотыми и багряными красками играла ласковая осень. Сентябрь шаловливо раскидывал разноцветные листья, радуя горожан теплом бабьего лета. Лариса с дочерью шли по аллее, обнявшись как закадычные подруги.
- Мам, я постараюсь больше никогда.... Понимаешь? Я ребенка родить хочу. Андрюшку люблю. По-настоящему. Я когда там была в этот раз, каждый день думала, что нормально жить хочу, очень хочу. Как ты думаешь, я смогу? У меня получится?
- Конечно, получится, Ир, если любишь. Обязательно всё получится.
С работы Лариса летела домой - там её ждали Иринка с Андреем, молодые, счастливые. Ничего, что на улице похолодало - в их квартире царили тепло и уют. Ничего, что они по-очереди простыли, все чихали и кашляли. Зато вечером вместе дружно пили чай с медом и лимоном, прогоняя холод и простуду.
В понедельник Андрей снова укатил в командировку. Дочь настряпала ему в дорогу вкусных пирожков, заботливо собрала вещи, заставила надеть теплый свитер. Вечером с Ларисой долго секретничали, много болтали о пустяках, радовались горячим батареям.
Ночью Иринка почти неслышно попросила попить. Лариса метнулась на кухню, потеряв по дороге тапки, налила воды в любимую кружку дочери и бегом - обратно, к Иринкиному дивану. Кружка выпала из рук, облив водой босые ноги.
Дочь металась в жару. Лариса померила температуру - 39,8. Вызвала скорую. По дороге в больницу Ирина потеряла сознание и больше не очнулась. Застыли качели, медленно обрушились американские горки. Облетели с деревьев, упали на тротуары грязными кляксами пожухлые листья. Город кружился перекрестками, хохотал, бросая в лицо дождевые брызги, заманивал горожан мигающими огнями светофоров. Ему было все равно, что ночью кого-то не стало.
Иринка смотрела с портрета, легко и нежно улыбаясь. Лариса поправила ленточки на венках, постояла, прощаясь с дочерью. Прикрыла глаза: "Как здесь спокойно и тихо". В голове грустно пел Андрей Макаревич.
Лариса опустилась на колени, погладила могильную оградку, прошептала:
- Девочка моя, - и вздрогнула - кто-то подошел и обнял за плечи.
- Пойдем, - силой подняла и повела за собой подругу Наталья.
Лариса встала и молча пошла за ней. То ли в пустую квартиру, то ли в хрупкий бабий рай.
Стоял июльский полдень. Старик и его старуха сидели в доме за рассохшимся деревянным столом и перекидывались в "дурачка". Карты были засаленными, с обтрепавшимися и обломавшимися краями. Худой, поджарый и жилистый старик с азартом хлопал ими об стол, а плотная, широкоплечая старуха лениво роняла карту, сбрасывая её с ладони большим пальцем. Её карта иногда падала рядом с картой старика, и тот надвигал её на свою, словно находил в том какой-то порядок.
Шлёпанье карт о столешницу и кряхтенье старика и старухи были единственными звуками, наполнявшими дом. Не звенел комар, не гудела муха. Не зудели за окнами слепни, не кричали воробьи, не ахала на старой ели кукушка. Стояла странная тишина. Тишина внутри, тишина снаружи. Тишина мёртвая, неподвижная. Тишина оглушающая.
- Не хочу я, Иван, играть. Надоело всё. - Старуха смешала свои карты и уронила голову на руки.
Но старик знал, что она не плачет.
- Эй, Марья! - Он тронул старуху за плечо. - Незачем горевать. Дети целы, обе коровы при нас, скоро три станет, бык у Игната - способный... Куры, петухи, цыплята, свиньи. - Иван загнул пальцы. - Ишь сколько... Огурцы, помидоры, картошка, моркошка. Карпы в озере плавают. Всё у нас есть. Спичек, соли ещё полно - так много, что делиться имя могем.
- Тоска, - не поднимая лица, глухо сказала старуха. - Не горюю я, Иван. Тоска! Нет никого. Мы да сосед Бурдюков с внучками. Внучкам-то бурдюковским ещё повезло, что из города на лето приехали... Всех пожгли грибы атомные!
Старик тасовал колоду.
- Могло и хуже быть, - сказал он. - Мы, почитай, единственно кто уцелел тута. Если б дети не послушались, остались бы там, каково бы было? Вот внучки Бурдюкова созреют, женим парней. Радоваться надо, к жизни будущей прислушиваться!
- Прислушиваться? - Старуха подняла лицо, посмотрела на старика. - Не к чему и не к кому теперя прислушиваться. Ни синички, ни грача, ни сороки! Ни воробья с голубем! Я в лесу грибы-ягоды боюсь собирать и ходить туда боюсь: не живой наш лес! Ни комара, ни мухи! Ни паутинки! Кажется, и ветра нет, деревья не шумят. А в доме что? То, бывало, хозяюшко мохнатый за голбцом скребётся да сверчок на скрыпке скрыпит... А нынче? Будто ваты в уши натолкано! И часы, зараза, испортились... Померло всё!
- Ну, пчёлы-то у нас живут, - возразил Иван. - И дождевые черви в земле ползают. Может, когда землеройку, крота увидим. Или мышь-полёвку. Не то горностая. - Он помолчал, глядя на рубашки карт. - Степан говорил, будто жаворонка давеча слыхал. Ты погоди малость!
- Да уж погожу, куды мне спешить! Но пусто мы живём, Иван, пусто! Уж как наскучили эти Бурдюковы... Словом перекинуться не с кем. Радио молчит. Телевизор тоже. Электричество порвано. Ничего, Иван, нет! За книжку, за какой-нибудь журнальчик... ей-ей, корову бы отдала! Вот не читала раньше, а гляди-тко! Телевизор, ящик этот, - и от него-то ни книг не покупали, ни газет не выписывали! Всё в сериалы таращились! Эх! Хоть бы старую, изорванную книжку, полкнижки... А то пялимся в энти карты кажный день! Я уж всякую крапинку-царапинку на них вижу, в шулера опытны могу иттить...
- Вот шельма!.. То-то гляжу, мои карты как книгу читаешь!.. Пойду-ка лучше к Бурдюкову, с ним перекинусь.
Протяжно промычала корова Мила. Ей ответила её дочка корова Клава.
- Чего это оне?
- Нишкни! - Марья вскочила с табурета; табурет упал.
- Эк разошлась! Тихо, говорит...
Старуха подошла к окну, отдёрнула занавеску.
- Кажись, слышу что-то. - Марья вглядывалась куда-то вдаль. - Ты не слышишь?
Двое в доме замерли.
Что-то гудело вдалеке. Будто какая-то машина.
- Стёпка с Федькой где? - опомнившись, спросила старуха.
- С коровами, понятно, - сказал старик. - К ним пойду.
Степан с Фёдором уже стояли на дороге. Коров загнали в стайку. Старший сын, высокий жилистый Фёдор, полуодетый, в брюках и галошах, щурясь, смотрел на песчаную дорогу. Его очки потерялись при бегстве из города в деревню, да и не бегстве - дезертирстве. Фёдор перебросил через шею ремень АК-74, поправил автомат на груди. Младший, Степан, пониже брата, плотно сбитый, широкий в плечах, засунув руки в карманы дырявого пиджака, казавшегося ему маловатым, насвистывал чистенько "Беловежскую пущу". На плече Степана висел экзотический пистолет-пулемет Шпагина, матово отсвечивавший хромом. Наверное, и в избе Бурдюковых шестнадцати- и четырнадцатилетние Ася и Катя тоже дослали патроны в патронники своих "макаровых". Да и дед Игнат устроился в огороде не сорняки полоть. Остальные деревенские дома давно пустовали, разваливались: деревушка спряталась в сибирской глухомани. Оттого, видать, и ракеты её облетели...
- Не вижу... Что там, Стёпа? - спросил Фёдор.
Вдали клубился песок. Похоже, ехала легковая машина. Звук двигателя был лёгким и одиночным.
- Нет, не грузовик, - сказал Степан. - "Жигули" вроде! - Степан сплюнул. - Ну-ка, марш за забор! Фёдор, ты - за сирень. Всем лечь! - Степан снял ППШ с предохранителя, передёрнул затвор и лёг в траву.
- Натуральный солдат! - с удовольствием сказал Иван, устраиваясь за забором возле Марьи и глядя в щель между досками.
- Типун тебе!.. - огрызнулась старуха.
Белые "Жигули" остановились, не доехав метров десяти до Степана. Водитель заглушил мотор. Бока машины были ободраны так, словно по ним прошлись вилами, передние фары разбиты, дверцы с одного бока сильно помяты. От лобового стекла уцелела только левая половина, укрывавшая водителя от воздушного потока. Из "Жигулей", упираясь руками в землю, вылез худой парень в рваной футболке и джинсовых шортах. Упал на живот, с трудом сел. Степан смотрел на него через оседавшие клубы пыли. Пахло бензином. Степан поднялся.
- Руки вверх!
- Я не вооружён! - Парень встал на колени и поднял руки. Руки, однако, падали в стороны, и парень стал одной рукой держать другую.
- Лишних движений не делай, понял? - сказал Степан, подходя к приезжему. - В кустах и за забором люди с оружием.
- Мне бы только поесть! - сказал человек в шортах. - За мной никого нет, я один. Поесть, попить, с голоду умираю. Прямо сейчас умру.
- Это запросто, - сказал Степан.
Дырчатый ствол ППШ упёрся во впалую грудь незнакомца. Небритый, всклокоченный, вонючий человек. На щеках глубокие ямы, губы на зубах натянулись, глаза провалились. Поднятые руки - белые, странно длинные, вены - тонкие, фиолетовые. Не руки, а разлинованные странички из школьной тетрадки. 25 лет? 30?
- Раздевайся! До трусов, - приказал ему Степан. - Так оно безопасней. Не спеши, а то пальну. Мы два года людей не видели.
Приезжий, сильно шатаясь, встал на ноги. Он шумно выдохнул, и шорты сами собою свалились с него.
- Руки-то какие тощие! Не мужик, - сказал Степан.
Незнакомец, весь дрожа, стянул с тонкого тела грязную футболку.
- Ляг в траву, - сказал ему Степан и крикнул, не отворачиваясь от незнакомца: - Отец, принеси парню воды!
Незнакомец повалился на мягкую травку-спорыш у дороги. Лёг на бок, поджал к животу коленки.
Из-за куста сирени поднялся Фёдор.
- Вроде мирный, - сказал он.
- Пить... Пить дайте! - глухо, в землю простонал пришелец, сжал в кулаке пучок спорыша.
- Подожди.
Запыхавшийся Иван одно ведро поставил у головы лежащего, а второе вылил на его потное, грязное тело. Пришелец завизжал по-бабьи, приподнялся на руках, оскалился; что-то звериное появилось в его облике; Фёдор навел на него автомат. Увидев перед собой ведро с водой, незнакомец умолк и сунул голову в воду. Казалось, он пил на только ртом, но и носом, глазами, ушами, всасывал воду через расширившиеся поры кожи.
- Эй, утонешь! - Степан за волосы вытащил голову парня из ведра.
- Ишь, полведра высосал. Как рыба там жил! - подивился Иван. - Ну-ка, Марья, неси ишшо ведро!
- Чего раскомандовался? Сам и неси!
Старик усмехнулся.
- Поесть бы мне, спасители дорогие!.. - сказал незнакомец. - Не помню, когда и ел. Что ж я ел последнее?.. - Лицо приезжего высыхало под лучами клонившегося к западу солнца.
В доме старуха, старик и братья глядели, как тощий парень, сверкая запавшими глазами, пожирает варёную картошку и яйца. Яйца ему подали очищенными - не то проглотил бы в скорлупе.
- Холодное всё, не серчай, - сказала старуха. - Вместо травного чая - вода. Мы печь-то позднее топим.
- У-у!.. - прогудел незнакомец, двигая челюстью.
- Да прожуй ты! - засмеялся Степан. - Тебя как звать?
- Вуу!
- Не наедайся до отвала, плохо станет, - посоветовал парню старик. - Живот скрутит! Тебе топеря не на пользу.
Парень наконец дожевал и в несколько глотков выдул кружку воды. Медленно слез со стула на пол.
- Я Василий. Едва доехал. Не знал, что впереди... Наудачу гнал. Дайте ещё!
- Потерпи хоть часок, - сказал Иван. - Заболеешь!
- Жена и дочка у меня там остались, - сказал Василий, не вставая с пола. Он вдруг закрыл глаза и повалился на пол. Гулко стукнулся о доски затылком.
- Батюшки-светы! - вскрикнула старуха.
- Да он заснул! - усмехнулся Степан. - Федя, снесём-ка его в летний домик. А опосля "Жигуль" обшарим.
Стопка перевязанных книжек, пустая трёхлитровая банка, пара кед, две канистры с бензином в багажнике, ключ в замке зажигания - вот всё, что они нашли в "Жигулях". Даже аптечки не было.
- Негусто, - сказал Фёдор. - Хотя вот машина, бензин.
- Интересно, откуда он? - сказал Степан. - Противьино за семьдесят километров, а город - за все сто. Но в Противьино давно никого, сгнила деревня. Выходит, в городе жизнь существует!
- Ого! - сказал Фёдор.
- Но, видать, дело там дрянь. Что-то, кроме него, никто не приехал. И этот-то -кожа да кости, чуть не помер по дороге. Ладно, вынем из замка ключик, чтобы гость не утёк по-английски.
Братья вернулись в дом.
- Ну, что? - спросила старуха.
- Ключик взяли, - ответил Фёдор. - Да ничего там нет. Оружия нет, патронов нет. Бензину две канистры. Стопка книжек каких-то.
- Книжек? - повторила Марья. - Книжек?
- И точно, - сказал Фёдор. - Какого лешего мы книги не взяли?
Он вышел в сени.
- Этот-то, поди, для костра их припас! - сказала старуха.
Фёдор опустил скрученную бельевой верёвкой стопку книг на стол.
- Так! - сказала Марья. - Стёпка, Федька, сбегайте до стайки. Рановато, но ничего... Ты, Иван, огород полей и воды в бочки натаскай. Я печь затоплю, щи поставлю. За час управимся. А потом!..
Фёдор, задавая свиньям картофельной мешанки, думал о книгах, названия которых успел прочитать. Степан, рассеянно слушая, как звенят упругие молочные струйки, старался тянуть соски не торопясь, а то Мила уже крутила хвостом. Иван, согнувшись, бегал с вёдрами к колодцу и от колодца: расплёскивая воду, наполнял бочки в огороде. Марья доваривала постные ленивые щи.
Наконец все собрались в избе.
Старик лязгнул в воздухе ножницами.
- Ах ты, старый хрыч! - крикнула Марья. - Не соображаешь! Не порть верёвку, развяжи!..
Книги развалились по столу.
- Раз, два, пять... тринадцать! - сосчитал Степан. - Живём!
- Ну... Кому что?
Фёдор со Степаном схватили с разных сторон верхнюю книжку. Уставились друг на дружку.
- Ну-ка, спокойно! Всем хватит, - сказала Марья.
Фёдор свой край отпустил.
- Мне бы оно такое, этакое... простое, ясное, что ли, - бормотал Иван, листая пожелтевшие станицы "Молота ведьм". - Чтоб захватило, проняло, значит.
Степан подал отцу томик в цветной обложке, с портретом красавца-парня с луком и колчаном, на пегом коне.
- Душевно! - погладив шероховатую, в глянцевых пузырьках обложку, сказал Иван.
Минутой позже старик и старуха читали, сидя за столом друг напротив друга. Иван, читавший "Принца отверженных", перелистывавший страницы обслюнявленным пальцем, забыл про щи в печи. Марья жадно впитывала строчки "Макбета", приближаясь к сцене с пророчеством ведьм.
Степан, сидя на полу, читал "В Париже" Бунина. ППШ на всякий случай положил под руку. Устроившийся рядом Фёдор выбрал своего тёзку Достоевского.
Дверь из сеней со скрипом отворилась.
- Шумно сегодня на деревне! - сказал Игнат Бурдюков. - Катю и Асю я оставил на улице. Караулят там - возле "Жигулей"...
Марья промычала что-то.
Семидесятилетний Бурдюков посмотрел на неё, обвёл взглядом остальных в доме.
- В начале было слово! - усмехнулся он.
Старик, шевеля губами, читал Дюма. Старуха, сжав кулаки и стиснув зубы, склонилась над Шекспиром. Нельзя было понять, болела она за Дункана или за леди Макбет... Степан, не таясь, плакал над Буниным, а Фёдор хмурился над "Идиотом".
- А? - спросила Марья, уставясь на вошедшего. - А, Игнат... Вон твоё молоко! - И вновь погрузилась в чтение.
Бурдюков взял со стола книжку, открыл. "Антон Павлович Чехов. Полное собрание сочинений в восемнадцати томах. Том четвёртый", - прочёл он на титульном листе. Опустился на пол, сел по-турецки и начал читать.
Его внучки, заглянувшие в дом, сверкнули глазами, выбрали по книжке и убежали читать на улицу. Ночью, под лунный свет, к ним присоединились все остальные. И бледно-жёлтый блин полной луны стал им милее дневного светила...
Когда поздним утром в избу ввалился отоспавшийся Василий, два семейства спали: кто на печи, кто на полу, и все - в обнимку с книгами.
- Кто там, во имя Вельзевула? Кто там, во имя другого дьявола?.. - во сне спросила Марья и перевернулась на другой бок.
Мычал запертый в стайке скот.
Василий улыбнулся и толкнул в бок Степана, которому снились тёмные ночные тополевые аллеи, и по аллеям этим бежали куда-то мужчины и женщины, красивые мужчины и женщины, и Степан тоже бежал среди них, и бежать было хорошо, спортивно, и пахло летом и немного городской пылью, запах которой Степан уже забыл. Степан крепче сжал во сне книжку.
Минуло пять лет.
Марья, не в галошах, а в лаптях, в платье, штопанном так причудливо, что оно походило на лоскутное одеяло, в переднике с большим карманом посередине, укладывала в сумку молодому новосёлу куриные яйца.
- У нас здеся топерича цельная хверма! Полста штук яиц, родимый, на здоровье! На роман фантастический потянет! Скажи, молодой, а нет ли у тебя исторических хроник Шекспира?
- Нет, только Вальтер Скотт. - Молодой протянул старухе "Квентина Дорварда". - Оглавление тут вырвано.
- Ладно, годится! - одобрила старуха. - Не читала!
- Ты бы сдачу дала, уважаемая.
- Сдачу? А что, и пожалуйста! - Марья вынула из кармана передника и подала парню потрёпанную брошюру.
Парень прочитал название: "Пол и характер". Сказал:
- Тонкая! Я толстую принёс!
- Тонкая ему! Не в толщине, мил человек, суть-то! Да и мало нынче тонкого-то... Нешто оно сохранилось? Вот попался давеча журнал мебельный, с красивыми фотографиями. Поменяем?
- Ну, не знаю... - замялся молодой человек. - Мне читать, а не картинки смотреть.
Старуха подумала - и протянула ему и журнал:
- Хоть ты меня ограбил, милый вор, но я делю твой грех и приговор!
Прошло пятьдесят лет.
- Масло сливочное, масло подсолнечное, десяток яиц, молоко, сметана, майонез, творог!.. С вас пара детективов и, пожалуй, антология!
Застучал, затрещал матричный принтер кассового аппарата. Продавщица передала книги приёмщице, а та привычными движеньями разложила их по сортировочным лентам приходного конвейера.
В магазине работал и пункт книжного обмена. Комиссией служили тоже книги. У окошка пункта спорили две интеллигентного вида старушки, которым был очень нужен "Tom Sawyer" на английском - но английский Марк Твен за окошком имелся в экземпляре единственном. За старушками дожидался очереди господин в очках и шарфе, принесший на обмен пятитомного Лескова издания "Правды" и желавший выменять на него 6-томник Бунина; в качестве доплаты и комиссионных он собирался предложить подарочное издание "Трагической жизни Тулуз-Лотрека" Пьера Ла Мура и том Рэя Брэдбери, выпущенный в Молдавской ССР. Далее терпеливо ждали другие обменщики: с книгами и собраниями Гончарова, Льва Толстого, Чехова, Фёдора Абрамова и Евгения Носова, Юрия Казакова и Виталия Сёмина, с учебниками по физике, алгебре и органической химии, с атласом звёздного неба, с конструкторским справочником Анурьева и пособиями по гражданской обороне.
- Так-так! Что у вас? - тараторила продавщица за кассой. - Сельдь иваси, колбаса сырокопчёная, сыр голландский. Мандарины марокканские, яблоки венгерские, бутылка красного вина болгарского. Набежит на философскую монографию. Нет, я не могу принять у вас пособие для экзаменов как монографию! Отложим товар?.. Отлично, Бертран Рассел подойдёт. Следующий! Две пачки сигарет, зажигалка, картофельные чипсы, два билета на футбол и пиво... С вас учебник по экономике!
- Конечно, никто не спорит, что Альдемар Полонский на данный момент является самым читаемым автором, - вещала с голубого экрана известная в литературных кругах критикесса. - Но по моему личному мнению мистер Альдемар, как говорится, попал в струю, почувствовал настроения публики и, заигрывая с ней, выдает именно то, что требуется.
Ведущая вернулась в кадр и, мило улыбаясь, произнесла:
- Итак, это было мнение о творчестве известного писателя, чьи книги разлетаются с прилавков магазинов, едва успев попасть туда. А что думаете вы? Пишите, звоните, мы будем рады узнать ваше мнение. С вами была Анна Милова, передача "Литература с нами".
Альдемар, хмыкнул и выключил телевизор. Все это мышиная возня. Значит он наслаждается минутой своей славы? Да плевал он на славу, читателей, зрителей, критиков и их мнение. Он пишет не потому, что кому-то это нравится или не нравится, а потому, что не может не писать. Слова просто шли, просились, вырывались из него. Альдемар никогда ни с кем не обсуждал, как это происходит у других авторов, ему казалось, что это слишком интимно. Но к нему сюжеты приходили сами собой, выплывали ниоткуда, возникали в виде воздушных замков-замыслов. Сначала появлялась легкая дымка, только намек на идею, потом вырисовывались, выступали из тумана общие очертания, потом появлялись объемные детали, складывались в сложную многогранную конструкцию и надежно сцеплялись между собой и вот уже перед ним стоял массивный замок - надежный, прочный, основательный, требующий воплощения. И он бросался к компьютеру и писал, писал, набивал плотные строчки, пока до конца не воплощал того, что билось, стучалось, требовало своего исхода.
Что слава? Альдемар не добивался славы, не просил ее, не ждал, а иногда даже и считал помехой. Почитатели останавливали его на улице, просили автографы, требовали встреч и общения. А ему было не до того. У него было дело, данное ему Богом, чертом, высшими силами - да чем угодно, разве ж это важно?! - и он занимался им, не обращая внимания на всплески капризной взбалмошной толпы. Видеть возникновение чего-то из ничего - вот это и есть главная радость и смысл жизни. А все остальное - дым и пепел.
Альдемар хмыкнул - ну надо же, распустил перья, а дело стоит. Начало нового романа висело, светясь на экране, и ждало, звало, тянуло за собой, и он положил руки на клавиатуру, предвкушая, замирая где-то в душе, готовясь к встрече с этим своим еще не рожденным детищем, входя в то особое состояние, которое всегда наступало, когда дело касалось творчества. Это и была настоящая жизнь. А все остальное - преходяще...
*****
Ровно через год Альдемар сидел в небольшом уютном кабинете хорошо известного в определенных кругах психотерапевта. Все располагало к доверительной беседе, но Альдемар никак не мог решиться, кружил вокруг да около, а мистер Томаш не торопил и, казалось, был готов терпеливо ждать хоть целую вечность.
- Вы знаете, господин Томаш, у меня проблема. Со мной что-то не так... - выговорил наконец Альдемар, не поднимая глаз. Несмотря на то, что кресло, в котором он сидел, было уютным и удобным, свет - ненавязчивым и приглушенным, а взгляд врача - внимательным и понимающим, чувствовал он себя как маленькая мышка посреди громадной арены под светом мощных пюпитров и взглядами тысяч зрителей. - Вы знаете, я не могу больше писать.
Он все-таки проговорил это вслух. Небеса, как ни странно, не разверзлись, гром не грянул, мир не рухнул. Терапевт не провалился в ужасе под землею и даже не воздел к небу руки. Он спокойно произнес:
- Что Вы имеет в виду, мистер Альдемар?
И Альдемара прорвало. Сказав самую первую, самую страшную фразу, он уже не мог остановится.
- Я не могу... Я потерял все... Весь мир был у моих ног, а сейчас я никто. Я не могу ничего. Я чувствую себя пустым мешком, из которого высыпалось все, даже мусор. Я не могу творить, не могу писать. Я ничего не чувствую, ничего не вижу... Меня нет. Я исчез.
- Мистер Альдемар, не волнуйтесь так. В мире нет вещей, которые было бы невозможно исправить. Главное ведь знать, чего именно нужно исправлять, - карие невозмутимые глаза психотерапевта за стеклами очков в золотой оправе были по-прежнему профессионально спокойны и доброжелательны. - Расскажите мне о Вашем творчестве. Как это происходило?
Альдемар попытался расслабился, закрыл глаза, вспоминая.
- Вы знаете, я просто видел сюжет. Я никогда не выдумывал своих историй, я всегда знал, что будет и как будет, хотя никогда не знал, откуда. Знаете, такая дурацкая ассоциация... Это так глупо, по-детски... Мне казалось, что я заглядываю в какую-то волшебную комнату, а там лежат сокровища и я могу взять любое из них, вытащить на свет божий и оно засверкает, заблестит во всей красе. Я был богачом, я был хозяином этой комнаты, я мог ходить по ней, среди несметных сокровищ, копаться, выбирать. И когда я выносил что-либо наружу это наружу, к людям, показывал им, то мир ахал. А сейчас я потерял ключ от этой комнаты, да что там ключ! Я потерял саму комнату, я не знаю, где она. Стою в пустоте, оглядываюсь кругом и не вижу ни-че-го!
Альдемар схватил за свою кружку с напитком, судорожно глотнул. Элитный кофе, остыв, стал горьким и противным. Так же противно вдруг стало на душе у Альдемара. Зачем он притащился сюда? Какой помощи он ждет? Если исчезла какая-то божья искра, то тут никто и ничем уже не поможет. Какой позор, что он вообще здесь оказался, пусть бы лучше никто и ничего так и не знал, умирать надо гордо и в одиночестве, а не ползать на коленях в мольбах о спасении и помощи. Бежать немедленно! Прямо сейчас!
- Мистер Альдемар, не волнуйтесь. Ничего страшного, - остановил его порыв вскочить мистер Томаш. - Я понимаю, что Вам сейчас кажется, что Вы один на белом свете, что то, что происходит с Вами, никогда ни с кем не происходило и исправить ничего не возможно. Однако, это не так. Есть объяснения и Вашей ситуации. И даже возможность ее корректировки.
Альдемар замер. Безумная, иррациональная надежда еще теплилась: "А вдруг что-нибудь еще можно исправить?" Ради этого он готов бы был продать дьяволу душу. Да что душу! Все, что угодно, лишь бы снова иметь возможность писать, творить...
- Мало кто задумывается о том, каков на самом деле механизм творчества, - продолжал доктор Тома. А ведь на самом деле это не такая уж тайна. Вся суть в том, что все мы - я, Вы, ученые, дети, студенты - думаем, мыслим, мечтаем, соображаем, выдвигаем идеи, которые собираются, копятся, смешиваются друг с другом... Представляете, какой это клад? Но доступ к нему имеет очень редкий человек. Вы - один из них. Вы имели ключик от этого клада. Все ваши идеи, идеи Ваших произведений - это оттуда. Это не Вы их придумали, Вы их просто выловили, обнаружили, почувствовали и смогли извлечь на свет.
Альдемар возмущенно открыл рот, чтобы возразить. Доктор остановил его:
- Не обижайтесь, мистер Альдемар! Ведь на самом деле способности выходить за грань - это великий, редкий дар. Однако, сейчас, к сожалению, Вы этот дар утратили. Почти утратили. Понимаете, любой человек, становясь старше, постепенно, исподволь теряет свои способности. И у Вас уже не получается так запросто дотянуться до этой сферы, взять там то, что Вы с такой легкостью черпали там раньше, ухватиться за хвостики сюжетов, вытащить их на свет божий. Это всего лишь возраст. Я понимаю, что это огорчительно, обидно, досадно, но это совсем даже не конец. Я выпишу Вам лекарство, которое потребует, конечно, достаточно высоких денежных затрат, но взамен облегчит Вам вход в прежнее состояние, поможет повысить чувствительность. Так что, надеюсь, Вы снова сможете писать.
Альдемар сидел, задохнувшись и не решаясь поверить. Неужели он снова сможет погрузиться в тот дорогой ему зачарованный мир, сможет извлечь его частичку и показать людям? Да нужно ли еще чего-то в жизни? Тысячи вопросов крутились у него на языке. Это правда? Это получится? Он это сможет?! В душе вздымалась волна счастливой благодарности.
Мистер Томаш, внимательно наблюдающий за лицом Альдемара, одним жестом руки прервал готовый вырваться поток слов:
- Подождите, мистер Альдемар. Вы, действительно сможете писать. Но лишь какое-то время. Лекарство чуть-чуть поддержит Вас, но способности будут все больше снижаться. А, значит, Вам нужно постепенно смириться с мыслью о том, что рано или поздно настанет миг, когда Вы уже не сможете больше заглянуть за ту таинственную черту, за которую Вы раньше выскакивали так легко и куда нам, простым смертным, был путь изначально заказан. Вы меня понимаете?
Альдемар смотрел в карие спокойные все понимающие глаза доктора и чувствовал одновременно и облегчение, и горечь, и радость, и недоверие. Он сможет снова писать? Он снова окунется в тот волшебный мир? Снова взойдет на ту вершину? И потом снова все потеряет? Падать с высоты - это ой-ой-ой, как больно, сейчас он это точно знает. И есть ли смысл снова повторить весь этот путь? Есть. Он будет писать! Пусть всего лишь какое-то время, но будет!
*****
Деньги, потраченные на препарат, несмотря на опасения Альдемара, не оказались выброшенными на ветер - лекарство действовало. Уже через несколько минут после приема Альдемар мог войти в привычное ему ранее и такое забытое сейчас легкое состояние, когда идеи появлялись из ниоткуда, кружили вокруг него, как маленькие птички, трепеща крылышками и наперебой просили: "Меня! Меня! Возьми меня!" Он подставлял ладонь, и они безбоязненно садились не нее, распушали крылышки, прихорашивались. И он выбирал одну из них, приглаживал перышки, любовался переливами цвета и опять, забывая обо всем, писал, писал и писал...
Иногда, особенно по вечерам, вспоминая слова мистера Томаша, он казался себе мелким воришкой. Ведь, как оказалось, все, что он пишет - это не его, это просто смесь, которую он может вычерпывать и подавать на стол обществу, выдавая за блюдо собственного изготовления. Есть ли тут чем гордиться? Но он прогонял эти мысли и уговаривал себя, что это неважно. Ведь, главное, что он по-прежнему может говорить с людьми и приносить что-то в их жизни. Однако, уговоры не всегда помогали и постепенно, исподволь возник страх. Надолго ли его еще хватит? Ведь доктор сказал, что его возможности и дальше будут угасать? Сколько еще, пусть даже с помощью лекарства, он сможет продержаться?
Он начал с недоверием относиться к каждому своему новому произведению, всматривался в текст, пытался определить, так ли он еще хорош, как был раньше. Он с трепетом вслушивался в каждое упоминание о себе в прессе, он вчитывался в газетные и журнальные строчки, вырезал и прятал статьи в особую папку, он записывал на магнитофон телевизионные передачи и внимательно их просматривал по нескольку раз. Он, никогда не придававший значения мнению критиков и равнодушно относившийся к восторгам читателей, начал искать их внимания. Он принимал любое приглашение на публичные выступления и с упоением общался с публикой. Зная, что рано или поздно все может кончиться, он собирал кусочки внимания, как голодный человек аккуратно и бережно подбирает со стола рассыпанные хлебные крошки. И как голодному человеку, ему все время казалось, что их мало, мало, мало... Он отчаянно стыдился этих своих действий, но поделать ничего не мог.
Наверное, опасения его были не напрасны. А, может быть, вся ситуация и формировалась на основании его опасений. Но, как бы то ни было, он все чаще и чаще начал прибегать к помощи заветной микстуры и бутылочка медленно, но верно пустела. Альдемар обратился к мистеру Томашу еще раз. А потом еще. И еще один. Роман, рассказ, две повести, еще роман и еще один. И еще, еще... Сроки активности и эйфории раз от раза сокращались, и приходилось увеличивать дозу. Он писал быстро, остервенело и ему казалось мало, мало, мало... Когда он в очередной раз пришел к терапевту, тот, глядя на него с жалостливым сочувствием, предупредил:
- Мистер Альдемар, я выпишу Вам рецепт, конечно. Но также хочу еще раз напомнить, что это не панацея. Это лишь временная поддержка. Чем больше Вы выкладываетесь, тем больше устает Ваш организм, тем большая доза допинга ему требуется, и весь этот процесс не может длиться бесконечно. Вы уже исчерпали ресурс, отпущенный Вам природой. Мы отключили с Вами защитный механизм и при следующей поломке, что рано или поздно произойдет, сгорит уже не предохранитель, а Вы сами. Ваша задача не доводить себя до этой последней черты.
- Хорошо, я понял.
*****
И еще прошло время. Книга, еще одна, и еще. Новые глянцевые издания, встречи с поклонниками, слава и известность, восторг читателей, удивление, благодарности. Это на виду, то, что заметно всем. А в тишине кабинета - прием препарата и с каждым разом уменьшение эффективности действия. Иногда в редкие минуты отдыха между встречами с читателями, издателями, представителями СМИ Альдемар задумывался, а не пора прекратить? Зачем ему это надо? Деньги? Их у него столько, что не потратить за всю оставшуюся жизнь не то что ему, а даже его потомкам, если бы они у него были. Может он пишет потому, что это нужно людям, что его произведения меняют чью-то жизнь, делают ее лучше? Ерунда! Сейчас главное - хотя бы с собой стоит быть честным - это слава. Слава? Да, она самая. Он уже пристрастился к ней, не мог без нее обходиться, желал слышать все новые и новые хвалебные дифирамбы. Да, его книги издаются и переиздаются огромными тиражами, и он еще долго будет на гребне волны и известности. Но слава преходяща, изменчива. Как только перестанут выходить его новые произведения, не сразу, постепенно люди начнут забывать. А с этим он никак не мог смириться, хотя и каждый раз уговаривал себя: все, этот текст будет последним, закончу его и все... Девяносто девать произведений. Странные, сложные, легкие, грустные, веселые. Разные. Может быть, все-таки пора сказать стоп?..
*****
- Мистер Альдемар, наша последняя встреча была совсем недавно, и я дал новый рецепт, - доктор Томаш был терпелив. - Я надеюсь, Вы помните то, о чем я предупреждал? Вам пора остановиться. Честно говоря, уже в предыдущий раз я был неуверен, а сейчас я говорю Вам совершенно точно, рисковать больше не стоит: рецепта не будет.
Альдемар поперхнулся.
- Как не будет?! Но он мне нужен! Объявлен конкурс, я должен участвовать! И мое сотое произведение!..
- Я понимаю Ваши чувства, но время пришло. Препарат уже почти не помогает, он Вас губит. Если раньше Вы уходили на ту сторону, не замочив ног, то сейчас Вы теряете на границе по капле своей жизни. Любой Ваш очередной прием препарата и выход туда может привести к гибели. Как бы ни было значимо Вам Ваше творчество - жизнь дороже. А у Вас еще будет долгая жизнь, которая может иметь любое наполнение, которое Вы хотите. Вам пора сказать стоп...
После нескольких секунд шока, в течение которых Альдемар сидел как после удара кувалдой по голове, наступила бурная реакция. Он требовал, уговаривал, кричал и даже устроил безобразную базарную сцену с брызгами слюны изо рта. Ничего не помогло, Альдемару пришлось уйти без рецепта.
Он брел по улице, почти не замечая направления, а в его душе сменялась вся возможная палитра чувств. Сначала был шок: как? уже? так скоро? Но он еще столько не успел сделать! Он не может сейчас остановиться! Он должен, просто должен писать! Потом была злость. Как этот лощеный доктор посмел оказать ему? Ему, кого прозвали Великим Маэстро? Что он о себе возомнил? Да за те деньги, которые выплатил ему Альдемар за все свои посещения, тот должен выполнять любое его желания! Потом навалилась тоска и безнадежность. Все пусто, все бесполезно. Зачем он здесь, зачем ему быть, если он больше не будет писать? Ведь это было всей целью, всем смыслом его жизни и сейчас уже ничего больше в ней уже не будет.
Мысли крутились как рой рассерженных пчел, не желали отставать, и постепенно наступило отупение. Эмоции поутихли и сквозь них начали пробиваться трезвые рассуждения. Да, доктор Томаш прав. Альдемар сделал в своей жизни все что мог, а он мог очень многое. Кому-то не дано даже малой толики того, что он сумел. Он должен гордиться собой. И он гордится. Хорошо, он больше не будет писать. Это грустно. Черт, это безумно тоскливо! Но писательство - это ведь еще не все. Жизнь продолжается. Он может построить шикарный новый дом. Да что там дом, на те деньги, которые он заработал, он может построить дворец. Он может поехать путешествовать. Он может заняться благотворительностью. Или политикой. Или уйти в кругосветное плавание на паруснике. Все, что угодно. Его книги по-прежнему ценят, они переиздаются, и, значит, он еще долго будет на пике славы. Может быть, ему даже не придется прощаться с известностью.
Да, хорошо, завтра же он сделает заявление для прессы. И уйдет. Какой шок для всех. Альдемар невесело ухмыльнулся. Хотя бы еще раз и таким образом, но он прогремит.
*****
Сделав заявление, Альдемар перестал выходить из дома. Разумом он понимал, что нужно взять себя в руки, нужно продолжать жить, покупать яхты, дворцы, отправляться на северный полюс или на южный, хотя бы, просто в соседний магазин за хлебом. Но ничего не хотелось. Не хотелось ни общаться, ни разговаривать, ни давать комментарии. Он не отвечал на звонки и никого не пускал в дом.
Мысли все время крутились по кругу. Была ли у него возможность что-либо исправить? Мог ли он что-то изменить? И был ли бы в этом смысл? Он имел так много и знал, что имеет много. И так много мог, и много делал. Но мог ли он делать еще больше?
Иногда он смотрел на бутылку с заветным препаратом, иногда даже брал в руки. Но смысла в ней тоже не было - жидкости было слишком мало, не стоило даже начинать, и Альдемар ставил ее обратно на полочку. А если бы даже хватило, то что бы это дало? Последняя книга? Для чего? Только чтобы доказать чего-то кому-то? Бесполезно.
Телефон время от времени звонил, но Альдемар его игнорировал. Почему именно в тот раз он взял телефонную трубку он не знал, наверное, машинально. Голос был незнакомый, девчачий и очень неуверенный:
- Мистер Альдемар?
- Да.
- Мистер Альдемар, простите, что я позвонила.
- Ничего. Кто это? - он пытался опознать, кто это и не мог.
- Меня зовут Лана.
Он попытался припомнить, но никто с таким именем на ум не шел.
- Чего Вы хотите, Лана?
- Я хочу... Я... Я Вас очень прошу написать эту книгу.
Ничего себе заявленице, подумалось ему. Да какое им все дело до его книг?!
- Лана, я больше не пишу. Совсем. Потому и эту книгу писать я не буду.
- Ну, пожалуйста! - голосок стал требовательным. - Вы должны написать ее, все не может так закончиться.
- Лана, кто Вам дал этот телефон?
- Мистер Альдемар, я так долго Вас искала! Пожалуйста! Вы такой писатель!.. Такой! Вы не можете просто так уйти.
- Лана, я еще раз повторяю, что я больше не пишу. И писать не собираюсь. Извините. И, пожалуйста, не звоните больше.
- Мистер Альдемар... - начала девушка.
- Извините, Лана. До свидания, - Альдемар повесил трубку.
Господи, поклонники достают его и сейчас. Где эта девица умудрилась найти его номер телефона?
Звонок раздался снова. Альдемар решил не обращать внимания. Сейчас он замолчит. Вот сейчас. Сейчас. Телефон противно тренькал и тренькал. Альдемар приподнял и бросил трубку. Подождал. Телефон молчал. Вот и хорошо. Альдемар повернулся и пошел к любимому креслу. Раздался противный резкий звон. Черт! Альдемар вернулся, снова приподнял трубку и положил на рычаг. Решил, зазвонит еще раз - отключу. Секунда, две, три, пять. Тишина. Он удовлетворенно кивнул и опять побрел к невеселым размышлениям и бокалу вина... Звонок. Черт, черт, черт! Альдемар развернулся, одним прыжком подскочил к столу, схватил трубку и проорал:
- Оставь меня в покое! Что за наглость!!!
И швырнул трубку на рычаг.
Черт! Черт, черт, черт! Он уже был так спокоен, он смирился, он принял решение. Чего от него надо этой девице?! Чего ей от него нужно? Альдемар большими шагами прошелся по комнате, переставил в сторону стул, покачал его на двух ножка, вернул на место. Сделал еще круг по комнате. Зачем она позвонила?! Какое ей дело до того, пишет он или нет?! Да разве перестал бы он писать, если бы это было в его воле? Чего бы он только не отдал, чтобы вернуть свои способности. Но это невозможно, невозможно, невозможно!!!
Телефон зазвонил.
Альдемар рывком выдернул телефонный шнур, и в доме наступила тишина. Альдемар успокоился или, по крайней мере, думал, что успокоился. На целый час. А через час раздался звонок в дверь. Он выглянул в окно и увидел на крыльце девушку. В руках девушка держала сотовый телефон. Он распахнул дверь и уставился на посетительницу:
- Лана?
Она кивнула, кажется, готовясь к любой, даже самой неадекватной реакции с его стороны.
- Заходите, - сухо сказал он, кивая на вход.
Девушка бросила на него настороженный взгляд, вошла и нерешительно замерла на пороге. Альдемар прикрыл дверь.
- Зачем Вы здесь, Лана?
- Мне нужно, очень-очень нужно с Вами поговорить, - она смотрела умоляюще.
- Хорошо, проходите.
Они прошли на кухню. Альдемар кивнул девушке на венский стул с витой спинкой. Лана, чуть поколебавшись, сделала шаг и присела на самый краешек. Некоторое время писатель - Великий и Могучий - рассматривал ее. Совсем малявка, лет семнадцать, не больше. Трогательно тонкая шейка, маленькое ушко, за которое она время от времени пыталась заправить выбивающуюся прядь мокрых волос, длинные ресницы. Он вздохнул.
- Итак, почему Вы здесь, Лана?
- Мистер Альдемар, Вы простите меня, что я так вот ворвалась. Но я просто должна была, - девушка смотрела умоляющим взглядом. - Ведь это просто невозможно, чтобы Вы прекратили писать. Вы просто не можете так поступить...
- Почему?
- Потому что Вы нужны!
- Кому?
- Всем! Нам, читателя. Всему миру нужны, - страстно заговорила она. Запнулась и тоном ниже добавила. - Мне.
Поклонница. Фанатка. Это, конечно, приятно, но не сейчас.
- Лана, это вопрос закрытый, я не буду больше писать.
- Мистер Альдемар! Вы лучший, Вы единственный, никто больше так не пишет, и никто никогда так больше не будет писать. Ваши книги - это ведь не просто книги, они меняют судьбу, жизнь.
- Лана, это все красивые слова.
- Нет! Это правда! Я знаю, я говорила с людьми и многие так считают. Вы можете менять судьбы, можете творить чудеса.
- Спасибо, конечно, на добром слове, но это ничего не изменит, - И добавил вдруг в порыве откровенности. - Я не могу больше писать, Лана. Совсем. Это от меня не зависит.
- Почему? - ее глаза стали большими и круглыми как у изумленного сиамского котенка.
- Время вышло. Я устал, пора уходить, ничего не поделаешь, - Альдемар не сказал ей всего, но даже то, что он смогу вообще проговорить вслух хотя бы это принесло толику облегчения и освобождения. - Я уже не могу творить, как прежде, что-то исчезло, потерялось. Давно уже, Лана, так что твой порыв бесполезен.
- Значит, Вы не хотите больше писать?
- Боже мой! Лана! Хочу ли я писать?! Хочу, мечтаю. Но не могу! Не могу!!! - он стукнул кулаком по столу. Все его спокойствие слетело как поздние осенние листья под порывом ветра. - Я не могу больше! Кончился отмеренный срок, я исчерпал все, что было дано! Я больше никто, я больше не писатель.
Она отшатнулась в испуге, и он взял себя в руги. По крайней мере, постарался взять.
- Ладно, Лана. Давай на этом закончим. Извини, что сорвался.
Он спрятал лицо в ладонях и замер. Секунду ничего не происходило, а потом легкая, как перышко рука шевельнула его волосы и он отпрянул. Девушка потянулась за ним. Длинные прохладные пальцы пробежали по его небритой щеке, замерли на мгновенье и чуть коснулись его сжатых губ. Он схватил ее за запястье, сжал руку, отбросил. Только жалости ему не хватало! Рванулся, чтобы уйти, но Лана оказалась проворнее. Скользнула, прижалась... И вот уже его губы ищут ее, его руки судорожно обнимают хрупкое податливое тело, а она обвивает, обволакивает... И нет уже мира вокруг, только живая теплая тьма, темнота, где они вдвоем... Что еще может быть важнее этого мгновения? Важно ли, что он уже не пишет, если есть кто-то рядом, кому-то ты нужен?.. Как больно останавливаться! Но он не может, не должен... Он разорвал кольцо ее рук и они соскользнули, подчиняясь. Он несколько раз глубоко вздохнул, приходя в себя. Стоп, стоп, стоп. Ничего этого не было.
Но могло бы быть. Лана смотрела серьезно и преданно. Он, сделав усилие, выпустил ее ладонь.
- Извини, Лана.
Она молчала.
- Уже поздно. До города тебе сейчас не добраться, можешь переночевать в гостевой комнате.
- Мистер Альдемар, - нерешительно начала девушка.
- Все, Лана, конец истории. Твоя дверь вторая по коридору, - и он махнул рукой, указывая направление.
Девушка нерешительно встала, сделала шаг, остановилась на пороге, обернулась:
- Мистер Альдемар, Вы меняли чужие судьбы. Так измените и Вашу! Я знаю, Вы сможете.
И исчезла в темноте коридора, растворилась. Альдемар остался один.
Наивная девочка. Изменить свою жизнь, как будто это так просто. Легче изменить чужую... Альдемар вспомнил, как страстно она говорила: "Вы лучший, Вы единственный, никто больше так не пишет, и никто никогда так больше не будет писать. Ваши книги - это ведь не просто книги, они меняют судьбу, жизнь. Вы столько уже сделали и столько еще можете сделать!" Да, когда-то он мог...
Или еще может? Сотое произведение... Это было бы его прощальным подарком. И читателям. И этой девочке с глазами сиамского котенка, такой милой в своей наивной наглости. Ишь ты, пришла и говорит: "Вы должны писать". Он рассмеялся. Смех прозвучал как-то очень одиноко. А, может, и правда, должен? Да нет, бесполезно. Это все шутки. Время прошло и ничего уже не вернуть.
Альдемар ушел в комнату. Спать не хотелось. Прошелся вдоль книжных полок, ведя рукой по корешкам книг. Все они здесь: сильные и послабее, любимые и почти забытые. Когда-то он действительно мог... И его сотое, его последнее творение могло бы жить. И пусть даже и без него...
Он представил глаза этой девочки Ланы. "Вы меняли чужие судьбы. Так измените и Вашу..." Она права, он рано отступил. И он даже не попробовал. Смирился. Поверил доктору. Что может знать доктор о нем? И о его жизни. И о его смысле.
Он должен попробовать! Если не ради себя, то ради своих читателей, которые верят в него, не смотря ни на что.
Но времени осталось мало. И нужна идея, нужен сюжет. Идеи давно не посещали его без предварительного глотка заветного лекарства, а его ведь осталось так мало. "А почему бы не эта история?" - вдруг мелькнула мысль. Как молодая наивная девушка пришла к пожилому стареющему писателю с требованием написать для нее книгу... И как она вдохновила его, и как он решился написать еще одно, последнее произведение. Ради нее. Для нее.
Альдемар нерешительно подошел к письменному столу, подсел к компьютеру, нажал кнопку пуск. Экран медленно начал наливаться ярким светом. А стоит ли вообще начинать? Ведь он может не успеть завершить начатое. Он подошел к шкафу, вытащил бутылочку с остатками препарата. Мало, слишком мало. Может, тогда и нет смысла начинать? Нет, смысл есть. И пусть на этот раз он не уверен в итоге, но он должен хотя бы попробовать.
Экран ровно осветился, руки привычно и буднично чувствовали клавиатуру. Заветное лекарство, утешая, стояло рядом. Альдемар глубоко вздохнул и уверенно, четко соблюдая ритм, напечатал первую фразу...
"...И вот уже его губы ищут ее, его руки судорожно обнимают хрупкое податливое тело, а она обвивает, обволакивает... И нет уже мира вокруг, только живая теплая тьма, темнота, где они вдвоем...
...Повесть близилась к завершению, но работа застопорилась. Требовалась поддержка. Он, не глядя, протянул руку к заветной бутылке, открутил крышку и сделал глоток. Последний. В голове просветлело, наступила кристальная ясность, мысли проклюнулись и закружились. Пальцы вновь активно запорхали по клавишам, речь полилась без остановки...
...Последняя фраза, последний штрих, последняя точка. Все. Финал. Готово. Он все-таки сделал это!! Он молодец. Герой. Гений. Голова странно плыла и кружилась, комната медленно крутилась перед глазами, покачивался стол, стул, компьютер... Он уронил голову на руки. Пусть все это остановится, это верчение затягивает, тянет его за собой. Нужно остановить это, нужно избавиться... Сознание уплывало вслед за летящей комнатой, мутнело, покрывалось туманом и, щелкнув, как переключатель телевизора, погасло...
...Молоденькая дикторша, мило наклонив головку к кокетливо оголенному плечику, комментировала:
- Итак, год прошел и объявлены результаты литературного конкурса. Никто практически не сомневался, кто же выйдет победителем. Конечно же, им оказался мистер Альдемар, чье сотое произведение было призвано наилучшим как среди всего его творчества, так и среди произведений, представленных на конкурс. Премия мистеру Альдемару присуждена посмертно".
Альдемар поставил последнюю точку и без сил откинулся на спинку кресла. Он все-таки написал! Значит, все еще возможно?.. Неожиданно кольнуло сердце, так, будто острая холодная булавка воткнулась в левую часть груди. Альдемар вздрогнул, но даже не успел толком испугаться, как она исчезла. Фуууу! Так и действительно помереть недолго. От переутомления. Уже утро, но нужно пойти поспать хотя бы несколько часов. Альдемар решительно поднялся, сделал шаг, и вдруг сердце рванулось, будто испуганная синица, затрепыхалось, пытаясь вырваться. Альдемара согнулся. "Это конец..." - понимание мелькнуло, будто взмах платочка из окна уходящего поезда, и все исчезло.
*****
- Новое произведение известного писателя Альдемара Полонского превзошло все ожидания читателей. Автор поднялся на новую высоту и раскрывается перед нами с совершенно неожиданной стороны. Итак, будем с нетерпением ждать выхода новой книги, а я, дорогие телезрители, прощаюсь до следующих выходных, - и теледива, кокетливо сделав ручкой, скрылась за заставкой предстоящих в городе скачек.
Альдемар удовлетворенно вздохнул и выключил телевизор. Ну вот, все вернулось на круги своя, все замечательно и великолепно. Он по-прежнему лучший, единственный и неповторимый. Много ли человеку для счастья надо?
- Алик, ну что такое? Ты опять засиделся, тебе же вредно! - осуждающе донеслось сзади. Он оглянулся: в дверном проеме стояла Лана. - Уже совсем поздно, и пора спать. Да и мелкая без тебя не ложится...
- Иду, милая. Прости меня, - он чмокнул молодую жену в нежную щеку и, не удержавшись, ласково дунул прядку волос, закрывающую маленькой ушко.
Он побрел по коридору к спальне дочери, уже предвкушая, как ее маленькие ручонки обовьют его шею - "Папочка пришел!". Проходя мимо гостевой комнаты, вспомнил, как когда-то давным-давно, наверное, в прошлой жизни, там в первый раз ночевала Лана. И где-то там же, на антресолях, в коробках с разным хламом лежит сейчас и пылится так и не пригодившаяся бутылка с заветной микстурой. Как давно, однако, это было... Помнится, после завершения своего сотого произведения и сердечного приступа он несколько месяцев провалялся в больнице, но все в конце концов обошлось. Господи, в порыве чувств подумал он, какое же счастье, что он выкарабкался, у него есть Лана и маленькая Альмара. Да что бы он вообще делал, если бы Лана не появилась, и он так и не решился бы написать?! Ведь если бы не она, то он так бы никогда и не узнал, что творить можно не только за гранью.
Каждое утро на привокзальной проплешине пенсионерка Ирина Серафимовна читала зеленый томик философии Ганса Гетинга и торговала семечками. Она продавала хрустящее солененькое лакомство в любое время года: от желтой, испачканной собаками зимы, до едкого летнего смрада. Её волосы, выбивающиеся ли из-под алого берета или запятыми развевающиеся на ветру, всегда были раскалены в желтые цвета соломы. От чего детишки, щеголяющие розовыми щечками, обожали кричать ей:
- Бабушка-Одуванчик, а дайте семечек. Ну Бабушка-Одуванчик!
И добрая старушка неизменно насыпала им в руки целую пригоршню больших, как Россия, и черных, как уголь, семян. Они чуть поблескивали на солнце какой-то масляной пленкой и на вкус отдавали этим же желтым солнцем, необычайно-соленым и слегка острым. Детвора, галдящими сороками носящаяся по площади, обожала долго посасывать бабушкины семечки, прежде чем осмелиться их разгрызть. Старушка же, попивая ароматный чай из термоса и неизменно читая книжку, улыбалась чужому, но такому близкому счастью.
Ирину Серафимовну любили все. Доказывающим правило исключением была ближайшая торговка пирожками. Расплывшаяся, как подтаявшая весной снежная баба, и злая, как Кощей, потерявший своё злато, она всегда недружелюбно смотрела на то, как вокруг мешка с семечками толкутся возбужденные граждане.
- Ирка, а Ирка, - спрашивала она, пытаясь возвратить юность общению, - а почему твои семечки воробьи и голуби не едят, а? Ты что в них кладешь, что они так быстро расходятся?
И это было правдой: сколько бы расстроенная пенсионерка не подкармливала семечками разнокрылых птиц, они, недовольно прохаживаясь по рассыпанным на асфальте черным точкам, и не думали их клевать. Это было так странно, что Ирина Серафимовна больше не дразнила пернатых, предпочитая насыпать семечки в карманы улыбчивым малышам. На этот укор старушка обычно благодушно отшучивалась:
- А вот твои пирожки собаки не едят. А знаешь почему?
- Почему это?
- Так ведь, Галя, собаки себе подобных не кушают. Вот и не едят они твои пирожки.
Так за чаем из термоса, книжками, в которые пенсионерка вчитывалась до рези в глазах, и любовалась она закатом своей жизни. Но проходили дни, и загодя, еще с утра, до того, как площадь начинала кипеть и лопаться людскими пузырями, вокруг обычного, её, Ирины, места торговли, стал собираться народ. Памятуя о потрясающем вкусе соленых семечек, все постоянные обитатели вокзала старались покупать их только у Ирины Серафимовны. Держащие станцию гопники приобретали сразу с пару литров семян. Этого им хватало, чтобы продержаться до вечера, когда они возвращались к торговке и затаривались новой порцией драгоценного лузгающего топлива, на сей раз уже до утра.
- Клянусь, мать, твои сэмки - это самые лучшие сэмки, мать. Соленые, хрустящие. Пахнут так необычно, как одеколон Луи Финес, отвечаю. Лучше чем из подсолнуха...
- Да что ты, сынок. Не благодари.
- Мать, а мать, - не унимались гопники, - а как ты их готовишь? Мы пацанам на районе отвезем, ей Богу, мать. Уважь пацанов, продай нам, а не тому терпиле с усами. Блин, мать, такие сэмки надо на зону пацанам на грев посылать.
Путешествующие по железнодорожным артериям страны тоже брали немало и щедро делились скромным угощением со случайными попутчиками в купе и плацкартах. Некоторые даже везли семечки в другие города, как необычные гостинцы. Стоит ли говорить, что с вокзала исчезли другие торговки плодами подсолнечника. Они не выдержали конкуренции и понесли свою, но уже дурную, славу об Ирине Серафимовне по городу. Старушка, словно стесняясь такого внимания, стала поднимать цену на свой товар, но теперь он сметался с прилавка в считанные минуты. И только детям, этим рыжеголовым смеющимся чудикам, неизменно кричащим "Бабушка-Одуванчик, Бабушка-Одуванчик!", Ирина Серафимовна никогда не могла отказать.
Чтобы хоть как-то удовлетворить возросший спрос на семечки, прославившихся на весь город своим непередаваемым, соленым вкусом, словно подсолнухи созревали на дне моря, старушка была вынуждена привозить на продажу уже не один, а два мешка. Бабушка, не в силах отдышаться от тяжести груза, пила всё больше чая, а мерный граненый стакан сливался в её глазах в смазанную стеклянную молнию.
Слава о чудесных бабушкиных семечках гремела по всему городу. Реальные пацаны даже стали помогать по дому своим мамам, тайно надеясь, что их родительницы в старости будут такими же четкими, как Ирина Серафимовна.
Бабушка же теперь не выходила из своей квартиры, так как к ней сами шли клиенты. Они, как один, хвалили необычайный аромат черных семян и пытались выведать чудодейственный секрет их вкуса. Многие говорили, что семечки вывели им камни из почек. На это Ирина Серафимовна, неизменно попивая чай из громадной кружки, отвечала, что всё дело в натуральных продуктах. И это было так - её квартира напоминала жилище травника или знахаря, словно старушка жила на страницах засушенного гербария.
- Всё натуральное должно быть, милые мои, тогда и вкус будет замечательный. А знаете, как для здоровья семечки полезны! Можно ими одними питаться и не болеть. Если их посасывать за щекой, сразу пригоршню, то печень никогда у вас шалить не будет. Вот так.
Случилось, что семечки даже вошли в местную ресторанную моду Небольшую партию деликатеса купил какой-то хромированный пафосом банкетный зал, а одна известная фирма предложила предпринимательнице сбывать им свою продукцию по очень высокой цене. Бабушка согласилась, и вскоре по всей стране в очень ограниченных партиях появились дорогие, как черная икра, элитные "Бабкины семки". Ирина Серафимовна пила всё больше чая и, богатея, радовалась слухам, что её семечки, как какой-то фольклорный эксклюзив, подали на одном из кремлевских приемов главам стран G8.
А вскоре приключилось то, что потрясло спокойный уездный городок: его посетил президент. Хоть визит был распланирован до мельчащей детали и мощные электрические генераторы с насосом уже надували воздушные небоскребы и заводы по пути следования президентского кортежа, кому-то в голову пришла гениальная пропагандистская мысль.
И вот президент с ротой держиморд пьёт чай в гостиной у Ирины Серафимовны. Он, улыбаясь, хвалил её предпринимательские качества и говорит, что это важный шаг к построению гражданского общества. Первое лицо государства с удовольствием щелкало сонмы черных семечек, отмечая:
- Какой прекрасный посол! Скажите, Ирина Серафимовна, ведь у вас наверняка есть какой-то секрет?
Хозяйка, чьего разрешения на визит президента никто и не спрашивал, как-то особенно тушевалась при виде массивной карликовой фигуры президента. Пресс-секретарь посоветовал ей не стесняться и рассказать на камеру про еженедельную пенсию в 20 000 рублей, за что Ирине Серафимовне было обещано вознаграждение в качестве мятого полтинника. Хозяйка, завороженно глядя, как рядом с президентом растет гора слюнявой шелухи, запинаясь, отвечала:
- Да как, вестимо. Сначала надо из подсолнуха выбить семечки... Потом обжарить, можно немножко маслица постного капнуть на противень. Затем посолить.
- А как вы солите? - с интересом в мертвых глазах спросил президент, - в детстве, помню, я обожал грызть семечки. Но таких вкусных, я бы сказал, с настоящим русским вкусом, я еще никогда не ел.
- Это коммерческая тайна, - промямлила старушка и стыдливо попыталась пригладить свои желтые волосы, - производственная тайна. Главное - это натуральные продукты.
- Поэтому мы и направили сто пятьсот миллиардов рублей на развитие отечественного хозяйства, - вовремя вставил король страны грез, - а вы еще и читаете, Ирина Серафимовна? Вот пример современного человека!
Старушка зардевшись, как тюльпан, быстро спрятала зеленую книгу за подушку рядом с собой. Она стесненно ответила:
- Это мамины рецепты. Секретные.
- Правильно, - засмеялся президент, - я считаю, что все пенсионерки России должны взять с вас пример. Вы преобразуете традиции в инновации. Простите мне мой эпитет, но вы - инновационная пенсионерка!
Этого оказалась достаточно для того, чтобы президент осатанел и заговорил про экономику. Глядя на подслеповатую квартирку Ирины Серафимовны, Айфоня порассуждал о модернизационных инновациях и инновационных модернизациях. Отметив, что форма семечек соответствует курсу, взятому правительством на развитие нанотехнологий, президент поблагодарил за угощение. Когда Мамаева ватага в европейских костюмах схлынула из квартиры, старушка, с болью схватившись за сердце, рухнула на диван. Прийти в себя ей помог только свежезаваренный на травах чай. На кухне одиноко стоял подаренный президентом пластмассовый китайский чайник. Как пояснил бабушке пресс-секретарь, подарочные Айфоны давно закончились.
А после того, как уехала главная шишка, посмотреть на то, что осталось после отобедавшего барина, прикатились шишки поменьше. Местное телевидение буквально осаждало бедную старушку, пытаясь в каком-то эсхатологическом экстазе выведать её "коммерческую тайну". Провинция жила только одной этой новостью.
- Да как-то неудобно мне. Не по-людски это. Семечки, как семечки, и зачем я, дура, всё это затеяла!
- Ну как же, бабушка, - настаивали журналисты, - у ваших семечек неповторимый вкус. Такой соленый, как будто натертый каким-нибудь минералом. Вы случаем не в минералах семечки то выпариваете? Вы слышали, что ваши семечки были отправлены в подарок Бараку Обаме? Что они послужили новым мостиком по перезагрузке отношений между нашими странами?
Вопросы сыпались, как семечки в подставленные ладошки детворы. Ирина Серафимовна, чтобы успокоиться, пила чай из огромных суповых кружек, напоминающих ведро, от чего у неё отекало лицо. Осада её скромного жилища, с фасада которого постепенно отклеивались китайские пластиковые панели, которые приделали к приезду президента, велась уже с неделю. И, наконец, когда в гостях у старушки была миловидная журналистка, её нервы не выдержали.
- Да пропадите вы все пропадом! Скажу я вам, в чем секрет, только отстаньте от меня вы ради бога!
Молоденькая журналистка, только что нащелкавшая целое блюдечко шелухи и теперь блаженно посасывающая за щекой мягонько-солененькое зернышко, вожделенно спросила:
- Ирина Серафимовна, давно бы так! Помедленней, пожалуйста, я записываю. Ваши слова прогремят на весь мир.
Старушка вдруг замялась:
- Стоит ли уж на весь мир... Я даже не знаю, с чего начать.
У журналистки, в преддверии сенсации, загорелись глаза и она скомандовала:
- С самого главного! Начинайте с главного!
Тогда старушка, встав и пригладив желтизну волос, выдала:
- Пысаю я на семечки. Беру и пысаю.
Глаза девушки чуть не выпрыгнули из глазниц:
- Как это пысаете?
- Как все люди пысают, так и я! Я же вам русским языком говорила, только натуральные продукты надо использовать! Чай пить с травами, с мятой, с тысячелистником, с шиповником. Это же соки земли, ими лечиться можно, на ноги ставить! А семечки в урине, как следует, брать и вымачивать.
- В той самой урине? - побледнела журналистка, - Как в урине?
- А вот так! Там и минералов полезных много, и солей. Сок жизни, говорю я вам. Потом надобно хорошенько высушить семечки на солнце. У меня и книжка есть, там все написано.
И старушка, пошаркав мимо опешившей труженицы печатного слова, торжественно достала из-под подушки зеленую книжечку Ганса Гетинга: "Урина: жизненный сок. Эффективный метод лечения множества болезней".
Бывает, любовь выжигает душу, и человек, стремясь избежать боли, заполняет пустоту иллюзиями, а проблески, похмелье делают жизнь совершенно невыносимой, и тогда либо жизнь сама должна стать тенью, сном, поиском потерянной мечты, либо, пройдя через муки саморазрушения, человек должен стать новой жизнью - осознавать, чувствовать и дарить.
(С) Марсель Пруст в переводе автора.
Вместе с утром пришла и зима. Земля вращалась как обычно, и блеклый синеватый сумрак просачивался в спальню из-под узкой волнистой кромки - там, снизу. Сумрак обволакивал подветренные бока платяного шкафа, тумбы, пузатого ночника прохладными тенями и растворялся среди нервных складок простыни, распятой на широкой кровати - центре Вселенной, Ноевом ковчеге. А справа всё ещё зияла глухая темнота, что заполняла пустоту ранее. Собрав тело, Болтай перекинул его через левый борт, коснулся ступнями лакированного льда и ловко скользнул к окну.
Плотная ткань штор, тяжело вздохнув, треснула посередине, словно скорлупа, и открыла дорогу в серое подслеповатое пространство, сдавленное каменными рёбрами города - дорогу на ту сторону, на тот свет. Или на этот? - не столь уж и важно, раз света стало чуть больше, и Болтай, обернувшись, смог отчётливо разглядеть Гею - горная гряда, совершенство Анд и Кордильер.
Откинув снежный полог, он любовался геометрией линий, перспективой форм и игрой светотеней. Он любовался, находясь так далеко, что легко мог укрыть весь мир ладонями, защитить от любой космической катастрофы или взять его, скомкать и кинуть в корзину для бумаг, как неудачную главу нового романа.
Сон обострил черты Геи, будто вырезал скульптуру из кости резкими точными движениями - но тело её, как и лицо не было грубо, только холодно и прекрасно. В уголках застывших глаз искрились льдинки - тоже холодные и далекие, словно белые лилии, что, некогда упав в бездонную пропасть неба, вечно качаются на чёрных волнах и тихо тают в первых красках дня. Ночь налила бутоны сладостью, разбудила жаром, а предрассветный туман, только тронув лепестки, тотчас покрыл их тонким инеем, целлофановой упаковкой для заморозки - той, в которую заворачивают розоватые тушки бройлерных кур.
Этой ночью Гея плакала.
Солнце не торопилось, и за спиной Болтая в мутное стекло постучал старый приятель - скучный дождь, забормотал что-то, затем зачастил дрожащей скороговоркой, забулькал. Иногда Болтай записывал песни ветра и дождя, реже - песни солнца, но сейчас его приятеля лихорадило - он сбивался с ритма, и Болтай, недоуменно пожав плечами, отправился на кухню варить утренний кофе.
Голубые протуберанцы вырывались из-под черного диска - очерченного металлом затмения, - касаясь турки, разбивались о медные бока, лизали их, лизали и желтели на концах. Болтай отсчитал секунды сигаретой, тонкой дамской сигаретой, налил тягучий ароматный напиток в кружку, и воздух, коснувшись тёмной струи, задышал шоколадом и корицей.
Кухня служила убежищем Болтая, когда утро выглядело неуместно - кухня становилась чердаком, стриптиз-баром или Бастилией, но какая, впрочем, разница, где скрываться, если пришло очередное зимнее утро. Слова, кругом не более чем радужная паутина слов - и время плести, но сейчас никто ничего уже не мог, да и не хотел, и этой ночью созвездия освещали арену отчаянного боя без пленных и победителя, битвы ради битвы, войны на самоуничтожение - время обрывать нити. "Найдешь другую женщину - скажи, - говорила Гея, - и мы перестанем встречаться".
От Скучающего Странника - друга незримого мира, Болтай когда-то узнал о чахотке совершенства: совершенство лишено внутреннего движения и априори мертво - поскольку не нуждается в изменении, ему не к чему стремиться, а любое несовершенство оставляет место потенции - желанию, говоря языком евнухов, или изюминки, если говорить на французском. Впрочем, так всегда поступали в древности при возведении дворцов японских императоров - оставляли одну из стен частично недостроенной. И теперь Болтай тоже искал гармонию в несовершенстве, но рано или поздно любая изюминка теряет вкус и аромат, полностью теряет некогда присущий ей блеск и становится не более чем раздражающим изъяном, бородавкой - Скучающий Странник никогда не ошибался, он просто никогда не договаривал до конца. Болтай, быть может, не сразу понял эту особенность своего друга, если бы в тот разговор не вмешался Бунтующий Сизиф - он каждый раз докатывал камень до предельной черты и постигал законы мирового равновесия, но также неизменно, каждый раз упрямо и неизменно возвращал камень обратно - в привычное уютное лоно.
Гея - богиня, но и она несовершенна.
Пандора тоже была богиней...
Ах, если бы Болтай мог встретить женщину! Ту самую, единственную, которая видела, как круг очертил лицо бездны, а встретив, просто задать один вопрос... всего один! - больше не надо. Ещё не так давно он замечал в толпе её дочерей, ловил их взгляды и даже соприкасался пальцами, но теперь Болтай видел только тени и лишь изредка дорогу, когда, наклонив голову долу, читал знаки мелом на белых камнях. Он давно бросил занятие авгуров, он давно начертал последние письмена, и река поглотила круги, и теперь он доверял только тому, что держал в руках, в руках, которые его никогда не подводили, хоть иногда и вели себя весьма предосудительно.
Нет смысла ворошить прошлое, искать причины и обращаться к мотивам, рассматривать последствия и строить гипотезы, а тем более - выносить обвинительный вердикт. Но так уж случилось, что руки и другие органы чувств Болтая продолжительное время состояли в некой тайной связи, но, нет, связи не любовной, хотя и не менее романтической - преступной.
Преступная связь зрела, приобретая со временем вполне человеческое лицо, пока, наконец, все члены её не вступили в окончательный сговор, составив организованное преступное сообщество. И всё шло бы по кальке и сходило им с рук, как сходило и сходит подобным шайкам повсеместно, когда бы ни отсутствие явного главаря. И в этой ситуации руками, как впрочем, и остальными подельниками, верховодил то расчетливый и холодный махинатор, то отчаянный жиголо. О, да! - они умели находить общий язык, когда того требовали наиболее привлекательные обстоятельства, но нередко или махинатор давал маху и запутывал дело немыслимой комбинацией, ребусом без чётких ответов, или жиголо порол горячку, от которой засохли бы даже орхидеи в сезон дождей.
Тяжелая входная дверь вздохнула, хрустнула страницами романа, и смешала воспоминания с ароматами кофе и спальни, смешала в бодрящий коктейль и оставила его по эту сторону холостяцкой баррикады вместе с запоздалым "прощай" Болтая.
Говорят, за морем-океаном, в славном городе Нью-Йорке лопнули два банка. И пошли гулять волны-цунами по всему миру. Докатились они и до российской глубинки. В деревне Голёнки заведующая детским садиком вызвала в кабинет единственного рабочего мужского пола и спросила: - Василий Степаныч, вы слышали, что в мире разразился кризис? - Чево-то такое слышал, - кивнул тот. - Так вот, придется и нам ужаться, - продолжала заведующая. - Вы сейчас получаете полставки за дворника и полставки за конюха, верно? - Ну, дак вам, Раиса Матвеевна, лучше известно. - Вот последнюю полставочку и сократим. Тем более что наша кобыла сдохла. И районное руководство об этом уже в курсе. - А я на своем мотороллере продукты вожу, - заметил Василий, явно не согласный с тем, чтобы у него сократили "полставки". - Тогда вы мне за водителя доплачивайте. - Ну, вряд ли это правомерно, - качнула головой Раиса Матвеевна. - Детей у нас в садике все меньше в связи с демографической проблемой. Так что за хлебом в магазин вы вполне сможете сходить и с мешком. Уладив кризисные дела, заведующая пошла домой. И вечером, за ужином, сообщила супругу о последних новостях. Ее муж, Андрей Кимович, тоже относился к сельской интеллигенции. Он был главным зоотехником в акционерном обществе, которое организовалось на месте колхоза. - Мда, кризис, - понятливо вздохнул он. - А нельзя было тебе поступить иначе? - Это как? - Ну, например, себе самой снизить оклад. - Да ты что, издеваешься?! - в сердцах воскликнула Раиса Матвеевна. - У меня работа ответственная, нервная, а в связи с кризисом стала еще более напряженная. Впору повышать мне оклад, а не понижать! - Ну да, конечно, - миролюбиво согласился супруг. Василий Степаныч тоже явился домой, но у него с женой разговор протекал иначе. - Урезали мне зарплату, - невесело сообщил он. - Ну, это они мастера! - откликнулась его жена Зоя, в последнее время сидевшая дома, потому что кризис коснулся и акционерного общества: одна за другой закрывались фермы, работавшие себе в убыток. - И на сколько урезали? - На полставки, - ответил Василий Степаныч. - Теперь я чисто "дворник". Он уже примирился с этой мыслью. Но не такова была его жена. - Ни хрена себе! - по-мужски выругалась она. - За полставки работать? Да пошли они в задницу! Пусть сами метут, - и решительно заключила. - Всё! С завтрашнего дня в детсад ты не ходок. - А на что жить будем? - почесал он голый, сопревший от долгого хождения в шапке, затылок. - Оставим себе еще не родившегося теленка, поросят заведем побольше. Весной картошки до самого лесу посадим. С землей щас проблемы нет. Вон ее сколько заброшенной. Знай работай да не трусь! Василий Степаныч, еще помнивший те времена, когда каждый клочок земли был на учете, и приходилось на корм скотине косить воровски, по ночам, согласно кивнул. - Верно говоришь. И с покосами сейчас проблем нету. Было б здоровье, - он вздохнул, потому что как раз со здоровьем уже возникали проблемы, спину прихватывало. И вот сейчас, когда он понервничал в связи с последствиями кризиса, спина опять напомнила о себе. - Что? Опять скрючило? - заметила жена. - Ну, ничего: я тебе массаж сделаю. Будешь, как молодой. - Я сейчас о другом беспокоюсь, - Василий Степаныч прошелся по кругу обычных забот. - Как мы нашим деткам помогать будем? Уже в субботу Витька за стипендией приедет. - Ниче! Продуктов дадим, а деньги пусть сам зарабатывает, - решила Зоя Михайловна. И настырная супруга не пустила-таки Василия на работу. А заявление на расчет, зная его податливый характер, отнесла сама. Правда, Раиса Матвеевна сначала не хотела подписывать: потребовала, чтобы дворник отработал положенный при увольнении срок. - Так вам же хуже будет, - нагло сказала на ее требование Зоя. - Он щас пойдет в здравпункт и бюлютень у Петровича возьмет, а вам еще и на больничные придется раскошеливаться. Вариант был не из лучших, и Раиса Матвеевна подписала заявление. Но, надо сказать, в первые дни отсутствие Василия Степаныча особо не сказывалось. Всё было налажено и шло своим чередом. За свежим хлебом в магазин сходили сами воспиталки, благо магазин находился рядом. Молочные продукты привезли колхозники на своем транспорте. И дни стояли бесснежные, мести нечего. Но через пару дней ночью даванул мороз. И утром, в девятом часу, когда заведующая уже сидела в своем кабинете, к ней ворвалась повариха. - Ой, Раиса Матвеевна, беда! У нас на кухне канализация замерзла. - К Степанычу обратись, - совершенно бездумно ответила заведующая. Всеми этими мелочами - водопроводом, канализацией - у них тоже занимался Василий. - Так он же уволился, - растерянно напомнила повариха. - Домой за ним, что ли, сходить? - Много чести, - раздраженно ответила Раиса Матвеевна, припомнив факт увольнения. Она как раз была занята писанием отсчетов в район, а тут некстати отвлекли. - Ладно, иди, я приму меры. Она позвонила мужу - как-никак он в ЗАО был фигурой - и попросила, чтобы прислали сантехника. Тот пришел только на другой день, с неохотой осмотрел детсадовскую канализацию и сказал, что поздно хватились: трубу, промерзшую на входе, уже наверняка "прихватило" по все длине. - И что же делать? - растерянно спросила повариха, уже второй день выносившая бачки с помоями на улицу. - Весны ждать, - мечтательно ответил сантехник. - Весной всё гавно само собой оттает и уплывет в Ледовитый океан. В этот же день к заведующей обратилась молодая воспитательница. - У нас в зале свет не горит. - Замените лампочку! - с раздражением сказала Раиса Матвеевна. - Совсем, что ли, без рук? - Мы боимся, током шлепнет. Там цоколь отвалился. - А кто раньше менял? - она не знала этого, по таким мелочам к ней не обращались. - Так дядя Вася, - пояснила воспиталка. Пришлось во второй раз обращаться в ЗАО. Явился их электрик, который сказал, что нужно менять патрон, а также выключатель и вообще - "у вас тут работы невпроворот, а я не обязан, платите наличными". От него разило перегаром, и больше всего на свете он был озабочен, как похмелиться. Пришлось дать на поллитру из своего кармана. Еще через день наконец-то густо повалил снег, которого все в деревне ждали, пугаясь будущего неурожая после бесснежной зимы. Но для детсада он стал большой помехой. Пока не нашли другого работника, Раиса Матвеевна послала чистить снег воспитательниц, пообещав разделить на них освободившуюся полставку дворника. - Да пошла она со своей полставкой, - сказала воспитательница, которая постарше и порешительней. - Уволюсь, однако. Мой Сережка на заработки хочет податься. А я дома буду сидеть. - Ой, а куда он?.. - Ясно куда. На Север, нефть добывать. Всё остальное у нас не рентабельно. - Может, и мне своего спровадить? - откликнулась молодуха. - Ну, приходите вечерком в гости, перетолкуем. Детсад занесло снегом по окна. Но другого дяди Васи, охочего работать на полставки, в деревне не находилось. И заведующая сама чистила снег. Даже, выбившись из сил, мужа с сыном вечером подрядила. А на следующее утро поехала в район с отсчетом и с докладом о сложившейся аварийной обстановке. - Ничем помочь не можем, - сказала ее начальница. - Кризис. Фонды урезали. И вообще надоели вы со своими жалобами. Мы вас закроем до весны. А там видно будет. И еще шесть человек, то есть весь персонал детсада, остались без работы. Следом уволились из колхоза две доярки и одна телятница - не с кем оставлять детей. Их мужья, механизаторы, тоже уволились и засобирались, как упомянутый Сережа, ехать на заработки. Акционерное общество пустело, обезлюдил тракторный двор и мастерские. И только в двухэтажной конторе по-прежнему было шумно и людно. Здесь никто не увольнялся, а наоборот, наблюдался излишек бухгалтеров и экономистов, и все они шушукались в своих кабинетах, с тревогой ожидая будущего. - Скорее всего, к весне обанкротимся, - поведал за ужином Андрей Кимович своей временно безработной жене. - Что делать-то будем? Раиса Матвеевна не знала. И только тяжко вздохнула. Придется, наверно, как раньше: завести корову, вставать в пять утра, доить... - Может, и ты куда-нибудь на заработки двинешь? - неуверенно предложила супругу. - Все-таки специалист, высшее образование имеешь. - Это куда, на какие заработки-то? - не понял Андрей Кимович. - На Север многие едут, вахтовиками. - К сожалению, на Севере крупнорогатую скотину не держат, - вздохнул зоотехник, предчувствуя, что в скором времени у него тоже появится приставка "бывший". Так, кризис, вслед за банками в заокеанской Америке, охватил и деревню Голёнки. Бывшая детсадовская повариха тетя Нюся решила, что своими силами людям с этой напастью не справиться. Она поехала в райцентр, в новую церковь, чтобы обратиться за помощью к высшим инстанциям. Тамошнему священнику не надо было долго объяснять, что к чему. - Как же, ведаю, что кризис, - сказал он. - Нефть подешевела, казна опустела. - А че ж она подешевела-то? - спросила тетя Нюся. - Англичане, датчане и прочие цивилизованные народы на велосипеды пересели, - доступно разъяснил священник. - Ну, вы уж примите меры, батюшка, - попросила его тетя Нюся. - Попросите у господа бога, чтобы всем этим буржуинам опять наша нефть понадобилась.
Кризис охватил и город, областной центр с миллионным населением. И в Голёнки посреди недели, чего раньше никогда не случалось, заявилась Катя, дочь Василия Степаныча и Зои Михайловны. Старики обрадовались. Она привезла с собой внучку Нату, которую они давно не видели. Но сама Катя была не в настроении. - Отправили в отпуск без содержания, - пояснила она. - Завод стоит. Наши шины никому не нужны. Про её мужика они не спрашивали, чтобы не расстраивать лишний раз. Знали, шалопутный попался ей мужик, тоже куда-то уехал. То ли на золотые прииски в Якутию, то ли за товаром в Турцию. Разве выцарапаешь с него алименты при нынешней, выражаясь по-научному, глобулизации, а говоря проще: ищи ветра в поле. Приезжал на выходные и брат Витька, студент речного колледжа, учившийся на механика. Уехал недовольный - с полной сумкой продуктов, но без денежной подпитки. Вечером в комнате, которую снимали Витёк и его два друга-студента, было тихо. Квартиранты лежали на кроватях и лениво поглядывали на телевизор. "Новые русские бабки" веселили жителей Юрмалы, однако развеселить парней им не удалось. "Новые бабки" со своими юмористическими ужимками смертельно надоели. К парням зашла хозяйка - старенькая костлявая женщина, с почти бесцветными жидкими волосами, заплетенными в одну косичку. - Давайте рассчитывайтесь за комнату, - потребовала она. Все трое угрюмо молчали. - Мне ведь тоже платить за квартиру надо, - напомнила хозяйка. - Тётя Елена, - подал голос Витёк. - Может, вы нам того этого... скинете немного. - Здрасьте! - с возмущением сказала она. - На дворе кризис, всё дорожает, а я вам скидывать должна. Нет уж, газ стал дороже, отопление тоже. И свет аж на двадцать пять процентов подскочил. А вы его день и ночь жгёте. Парни продолжали молчать. Только Витёк злобно поморщился, в очередной раз услышав о подскочивших процентах - это словцо и раньше часто вылетало из уст хозяйки. - В общем, последнее предупреждение, - объявила она. - На той недели чтоб рассчитались. И вышла, поджав сухие, бескровные губы. Парни услышали, как в ее комнате щелкнул шпингалет. - Остерегается, - заметил Витёк. - А может, нам замочить эту старуху-процентщицу? - А и в самом деле? - поддержал его второй студент, Ромка. - Хватит ей белый свет коптить. Ведь абсолютно не нужное никому существо. Таких в древней Спарте в море скидывали. Третий - Кузьмин, по кличке Кузя, учившийся на штурмана, - пока молчал. - У нее ведь наверняка где-нибудь бабло припрятано. И, видать, немалое. Одни только мы шесть тысяч в месяц отстегиваем, - продолжал развивать мысль Витёк. - Интересно, куда она прячет? Наверно, в шкатулку, а шкатулка с замком. А ключ от замка - на шее. - Да вряд ли, - подхватил Ромка, миловидный паренёк, очень похожий на одного из героев фильма "Вперед, гардемарины". - Думаю, она в матрас зашивает. Я где-то читал, что скупые старухи только так и делают. - Найдем, - бодро заверил Витёк. - Всё перетрясем! - У нее племянница есть, - открыл, наконец, рот Кузя, самый старший из них и самый опытный. - А если зайдет, когда вы будете её манатки трясти. Вы и племянницу замочите? Парни озадачились. Племянница была робкой, безобидной девушкой, лет тридцати, незамужней и некрасивой, но она их устраивала тем, что иногда занимала на пиво и никогда не просила вернуть. - А что ты предлагаешь, Кузя? - Да уж на такую глупость, как вы планируете, никогда не подпишусь. Там, где живешь, надо вести себя тихо-мирно. Чтобы комар носа не подточил. Помолчали, усваивая этот мудрый принцип. Потом штурман Кузя, усмехнувшись, сказал: - Но можно ведь придумать и что-нибудь пооригинальнее. И все трое стали соображать, каким образом можно безнаказанно, с высокой степенью надежности срубить бабло. Их верный учитель и сподвижник, телевизор, в ту же минуту предложил один из таких способов в начавшейся передаче "Как заработать миллион". Кузя на первые пять вопросов, вызвав изумление товарищей, ответил без запинки. Но на шестом споткнулся. И этот способ забраковали. Да и в Москву на Шаболовку ехать не на что... Окончательный выбор сделал все тот же Кузя. - Проще всего грабануть таксиста, - предложил он друзьям и тут же обосновал своё предложение с позиции социальной справедливости. - У этих ребят не заржавеет: они своё с лихвой вернут. Приняли единогласно. Готовились два дня. Продумали все до мелочей. Про занятия в колледже забыли. - А вдруг таксист запомнит нас? - пугливо спросил Ромка, самый зеленый из троих. - Фоторобот по его описанию составят. И на всех перекрестках наши физиономии повесят. - Не запомнит, - хладнокровно возразил Кузя, по молчаливому согласию коронованный в атаманы. - Таких как мы - тысячи. У нас никаких особых примет. Конечно, лучше свидетелей в живых не оставлять. Но мы не готовы к этому. Пока это для нас предмет для теоретической дискуссии, не более того.
В среду вечером молодые предприниматели пошли в известный клуб, на котором тоже сказался кризис. Было не так многолюдно как всегда и зажигали не так чтобы очень. Поторчав в клубе минут десять, вышли на улицу. Тут, у входа, стояли машины. Из лакированной "Ауди" выглянул заскучавший водитель. - Эй, молодежь! Куда подбросить? Кузя назвал отдаленный район города. - А деньги-то у вас есть? - насторожился таксист. Парень вытащил пятисотку и сунул в окошко. - Хватит? - небрежно спросил, закашивая под богатенького. Сели. Кузя рядом с водителем, Витёк и Ромка сзади. Витьку, как самому крепкому, выросшему в деревне на вольной природе, отводилась главная задача. Выехали на окраину города и остановились у последней пятиэтажки. Первый час ночи; тихо вокруг, пустынно. Витёк накинул на шею водителя заготовленный шнурок и с силой рванул на себя. - Ребята, только не убивайте, - прохрипел водитель. Витёк ослабил нажим. Обчистили карманы, не разбирая, сколько там чего. В том числе забрали и свою пятисотку. Водителя вытряхнули из машины, и Кузя сел за руль. Проехали метров двести до оживленной трассы и, покинув машину, пересели в маршрутку. Дома оживленно перебирали все подробности случившегося. Поостыли, пересчитав деньги, - мало, едва хватит рассчитаться с хозяйкой. Ромка вдруг загрустил и долго, с тревогой, разглядывал себя в настенное зеркало. - Ты чего? - спросили парни. - Я не такой, как все, - со страхом признался Ромка. - У меня родинка на левой щеке, как и у Димы Харатьяна. - А содрать её нельзя? - спросил Витёк. - Да ты что, она ж не наклеенная. - Это нам опыт на будущее, - сказал рассудительный Кузя. - Мочить всех свидетелей надо. И от дискуссий переходить к делу. Кстати, - зловеще прибавил он, - мы еще одну ошибку допустили. - Какую? - Продавщица в ларьке очень удивилась, когда мы деньги меняли, - разъяснил Кузя. И подельщики тоже припомнили, что да, шумно они себя вели, когда, готовясь к операции, свои затертые рублики попросили обменять на одну свежую купюру. Так что и ту продавщицу надо замочить, а то сдаст при первой возможности. Эту идею высказал штурман Кузя и призадумался, задним числом отыскивая остальные совершённые огрехи. Его подельщики безмолвно замерли и впоследствии стали говорить вполголоса, точно боялись, что их кто-то подслушивает. Чтобы снять стресс, решили подзарядиться. Ромка категорически отказался выходить на улицу, не желая светиться лишний раз. Витек молча оделся, надвинул шапку на самый лоб, закутался в шарф до подбородка и отправился в ларек за энергетическим напитком "Рэд Булл".
Катя засобиралась в город, оставляя на попечении стариков внучку. - Завод, что ли, заработал? - спросил у неё Василий Степаныч. - Да какое там... - А куды ж ты? - На панель, - ответила дочь, заглядывая в обшарпанное трюмо и подкрашивая губы ярко-красной помадой. - Я еще молодая, на меня клюнут. Родители ахнули, вполне понимая, о чем она, а Натка радостно запрыгала и захлопала в ладоши. - Мама, а ты на панели мне куклу "Барби" купишь? - Как только, так сразу, - пообещала Катя, но, видя, что мать находится в состоянии близком к обмороку, пошла на попятную. - Да ладно вам, шучу я. Однако, что у неё было на уме на самом деле, она не сообщила. Старики остались с внучкой. - Дедушка, включи мне мультики, - попросила Наточка. Пульт не работал. Василий Степаныч поколотил им о край стула - не помогло. Подойдя к тумбочке, начал тыкать кнопки на самом телевизоре. Раньше он редко смотрел, но сейчас - зимой, да после увольнения - времени стало с избытком. Мультики отыскать не удалось, на всех принимаемых каналах говорили о кризисе. По местному ТВ показывали заседание министров области. - Кризис набирает обороты, - сказал министр по экономике. - Растет число преступлений, - доложил министр внутренних дел в ладном генеральском мундире. - Кризис коснулся и нас, - сказал министр образования. - Студенты пропускают занятия и больше озабочены не учебой, а тем, как выжить. - Кстати, - повернулся к нему генерал, - коррупция в вашем ведомстве имеет положительную тенденцию. А у нас не сегодня, так завтра закончится спецкраска, которой мы помечаем купюры, чтобы оперативно выявлять ваших, охочих до взяток, профессоров. У всех министров, без исключения, на лицах была печаль и тревога. "Наверно, боятся, что им тоже оклады урежут" - сообразил Василий Степаныч. А по центральному телевидению выступил сам президент. - Кризис набирает силу, - не теряя самообладания, сообщил он. - Но мы не будем уподобляться пугливой вороне и готовы встретить его во всеоружии. В завершении сказал: - Такого кризиса история человечества еще не знала. Все, что было раньше, не идет ни в какое сравнение, - и в его голосе слышалось огромное уважение к нынешнему кризису. Без стука открылась входная дверь, и в дом, впустив массу холодного воздуха, вломилась соседка, у которой дочь тоже училась в городе. - Витьку вашего арестовали! - с порога объявила она.
Виктора и его друзей взяли на второй попытке ограбления. Таксист оказался мощным, проворным, с жилистой шеей. Он вырвался, догнал убегавшего Витьку, бил его ногами, а тот, сжавшись в комок и совсем не сопротивляясь, слезно просил: "Ой, дяденька, больно". Ромка же не сделал даже попытки убежать, так и сидел в салоне. Таксист отвез их и сдал в милицию; позже вычислили и поймали Кузю. Стыло и холодно, воет февральский ветер. "Кры-зис" - скрипят деревья на улицах. "Кры-зис" - скрипят нары под заключенными в СИЗО парнями. Их домовладелица, старуха-процентщица, которую пока еще никто не успел замочить, заплатила за подорожавшие коммунальные услуги и послала в Академгородок почтовый перевод своему сыну, кандидату наук, который из-за кризиса не получал зарплату, но не осмеливался требовать её, потому что боялся, что сократят. Потом Елена Ивановна, наученная жизненным опытом, зашла в магазин прикупить про запас соли, сахара, спичек, макарон и крупы, а то вдруг дальше еще хуже будет. Сгибаясь под тяжестью сумки, полезла в автобус, несмазанные двери которого тоже проскрипели: "крызис". Страшный кризис разразился по всей стране - и на заводах, и в научно-исследовательских институтах, и на полях, и в головах людей - везде. Даже опустели заграничные пляжи и горные курорты, где русские туристы офшорно развлекались и раздавали щедрые чаевые местным жителям. И те тоже приуныли и по-иностранному шептали друг дружке: "О, пся крев, майн гот: итс крайзис". И никто не может объяснить причины. Чем выше научное звание аналитиков и чем выше пост чиновников, тем путанее и загадочнее звучат их объяснения. Даже лучший менеджер всех времен и народов, доктор экономических наук А. Б. Чубайс и тот принародно, с экранов всех телевизоров, развел руками и сказал, что пора тушить свет. Один только Василий Степаныч из Голёнок точно знал, откуда есть и пошла эта напасть. Собравшись в город на суд над сыном и его приятелями, он горько подумал: "И все ведь началось с того, что у нас кобыла издохла". Она до самых последних дней тянула лямку и держалась на ногах, потом сильно всхрапнула, точно прощалась с ним, и повалилась на бок. Так закончилась жизнь этой беспросветной трудяги, и грянул кризис. А теперь Василий привезет жене еще одно известие из последней череды печальных: их сыну дали четыре года лишения свободы. Зоя Михайловна на суд поехать не смогла. Узнав, что Витьку арестовали, она слегла как детсадовская кобыла. Василию Степанычу тоже было нелегко. Сын на суде ни разу не поднял головы, словно она стала тяжелая, как наковальня. Зато второй парень из их банды, наоборот, приглядывался и прислушивался ко всему, словно набирался опыта. А с третьим, самым молодым и нежным, случилась истерика. "Простите! Отпустите! Не хочу в тюрьму, - умолял он судью в последнем слове. - Меня там изнасилуют!" И еще Василия Степаныча беспокоило, что на суд не явилась дочь, всё-таки не чужие. Когда Витьку, надев наручники, увели, он направился в общежитие шинного завода - в семейный блок, где и проживала Катя. Но там её не оказалось. Во дворе увидел дворника - точно в таком же бушлате, какой носил сам, убирая территорию детсада. Обратился к нему по-свойски, спросив про дочь: может, что знает. Однако горожанин внес в душу ещё большую сумятицу. - Да тут с утра вербовали молодых, - охотно ответил он, выпрямившись и опираясь на широкую деревянную лопату. - Куда вербовали? - Кажется, в Египет. - Да ну, не может такого быть, - осипшим голосом сказал Василий Степаныч. - У моей же - малолетний ребенок. - Не знаю, не знаю. А только там наши девчата ценятся. Степаныч ничего ему не ответил, но подумал нехорошо: "Ну, вот еще, каркает тут". Он был почти уверен, что пройдет день-два, и Катерина, как миленькая, заявится в деревню к дочке и объяснит, где была. Надо поспешать домой, на последний и единственный автобус. Степаныч купил билет и присел отдохнуть в зале ожидания автовокзала. Рядом с ним примостились два солидных господина. Они разлили какой-то напиток в пластиковые стаканы, выпили и, как все, завели разговор о кризисе. "Я так думаю, это опять англичанка гадит" - уверенно сказал один из них. "Ага, ты еще скажи, что во всем Уинстон Черчилль виноват" - возразил второй. - Вот именно! Это я и имел в виду! - продолжил первый. - Щас я тебе как дважды два всё докажу. И начну, пожалуй, с его Фултоновской речи. Он начал азартно доказывать и, наверно, доказал. Но Степаныч не слушал, точнее, перестал слышать и понимать его. Ведь на этот счет он имел собственное, выстраданное жизнью убеждение. В автобусе ехал на заднем сиденье и, подпрыгивая на неровностях дороги, соображал, как помягче сообщить последние новости жене и что сказать внучке, скучающей по маме и ждущей от неё подарков. К сожалению, у него самого не было возможности приобрести для Наточки куклу, и он ограничился тем, что купил ей "киндер-сюрприз", потратив на это последний червонец. Водитель высадил печального пассажира и поехал дальше. Завывал ветер, гоняя по улицам Голёнок мусор; уныло поскрипывали промерзшие тополя. И только вороны на свалке, вопреки мнению высшего руководства нашей страны, были настроены бодро. Они деловито перелетали с кучи на кучу, отыскивая себе пропитание. Одна из них, самая крупная, строго посмотрела на бывшего дворника и хотела напомнить ему подобно многим про кризис, приготовившись каркнуть во всю воронью глотку. Но, видимо, передумала и занялась своим делом. Двор был заметен с утра выпавшим снегом. Наверно, еще никто не выходил из дома. И Степаныч сразу не зашел, а взялся чистить дорожку, по-прежнему соображая, как преподнести самые последние известия. Малость разогрелся, голове стало жарко. На него накинулась беспородная собачка Жучка, мешая ему. "Рада-то как, - подумал Василий Степаныч, потрепав её за шею. - А сделаю-ка я Витьке скидку в два года. Парень он трудолюбивый, мне с ранних лет картошку помогал копать. Поди, освободят досрочно". А еще вспомнил про "киндер-сюрприз" в кармане и надумал сказать внучке, что это ей мама передала. Так и решил. Теперь можно было отворять двери...
Он лишь походит на старика - совсем седая голова, шаркающая походка. На самом деле лет ему не так много. Просто он недавно ушёл на покой и резко сдал. Ему хочется, как совсем недавно, вставать утром и ехать в институт, заниматься своим кровным делом - чинить людям сердца. Вместо этого он лениво собирается и, не спеша, бредёт в сквер рядом с домом. Часами сидит на скамейке у пруда. Иногда кормит жадных уток - если не забывает дома булку. Иногда просто бросает в воду камушки, меланхолически глядя на разрастающиеся на поверхности пруда круги. Он знает, что на дне есть глубокая яма, омут, в который на его памяти затянуло уже двух мальчишек. Он точно не знает, где, но представляет, как камушки в глубине ложатся на донный ил и прекращают движение. 'В тихом омуте...', - бормочет он иногда, сам того не сознавая.
В тихом омуте... Тогда, в первый раз, мальчик робко зашёл в кабинет.
Как же болит голова! Затылок тянуло уже дня два, а сейчас, когда всё должно решиться, боль стала нестерпимой. Может быть, это от того, что я боюсь?
Да - мой проклятый инстинкт самосохранения визжит в ужасе. Но я сильнее его, и я всё решил. И не просто решил, а подготовился так, как, наверное, никто не готовился к самоубийству. Ведь я не просто самоубийца.
Только бы врач в последнюю секунду не позвонил куда следует. Тогда меня повяжут, отберут пистолет - и всё. Начинать с нуля нет сил, да и не решусь, наверное.
В голове навязчиво крутится: 'Жизнь канет, как камень...' 'Аквариум', кажется. Вот привязалось. Не ко времени... Надо собраться. Гляжу из кустов на окно ординаторской. Жалюзи приоткрыты, за ними - смутный силуэт. Добрый доктор Подольцев тоже беспокоится, меня высматривает... Надеюсь, он уже подготовил операционную. А то ведь сначала он мне не поверил. Но результаты обследований его добили. "Чудо", - так он сказал. А потом выяснилось, что никакого чуда, всё вполне себе естественно, а я - долбанный извращенец. И то, и другое ещё больше укрепило меня в решении. Я не верю в Бога, в Провидение или как там его. Просто случай. И случай говорит: "Родя, давай". Я и дал. Я сделаю всё, как надо, а добрейший Дмитрий Ильич пусть пошлёт "скорую" в новостройки на окраине, в опостылевший мне "корабль", с крыши которого я так часто хотел сигануть. Но, то, что я сделаю сейчас - лучше, гораздо лучше.
'Жизнь канет, как камень, в небе круги'.
Ерунда - ни кругов, ни неба. Только тьма. Навсегда. В ладонь врезалась рукоять пистолета Марголина, выменянного на почти новый ноут и сто баксов сверху у однокурсника. Пять патронов в магазине. Но мне нужен только один.
Как же болит затылок!
'Жизнь канет, как камень...'
Стоя у окна ординаторской, я не сомневался, что парень где-то там и видит меня. Я, кстати, только недавно догадался, откуда Родион так хорошо осведомлён о внутренней жизни стационара. Да оттуда же, откуда узнал результаты своих анализов - просто взломал базу данных медучреждения. Парень этот мог взломать, что угодно - хакер, или как их там называют.
В тихом омуте... Тогда, в первый раз, мальчик робко зашёл в мой кабинет. Не скоро я понял, что робость эта напускная, но во время разговора не раз ловил на себе прицеливающийся взгляд блестящих глаз. Они были чёрными, а волосы светло-русые, почти золотистые... Как у Ани. Ничего удивительного.
В моих ушах до сих пор звучат слова, сказанные неуверенным юношеским голосом. Но смысл их был таким, что у меня волосы поднимались дыбом, как у чующего привидение пса.
- Вы можете пересадить ей моё сердце.
Честно говоря, я не сразу понял.
- И каким образом ты при этом думаешь остаться в живых? - наивно спросил я у долговязого худого паренька в потёртых джинсах.
- А я не и собираюсь жить.
Парень поднял глаза, и я поверил. Глаза были совсем не юношеские - усталые и спокойные. Слишком спокойные. Я видел такие у смертельно больных.
Но всё-таки я возмутился.
- Ты что мне предлагаешь?!
Парень сжался, но продолжал глядеть в упор. Во взгляде появилось что-то, помимо безнадёжности. Упрямство. Молча он полез в матерчатую сумочку на боку и достал в несколько раз сложенную бумажку.
"Я, Обломов Родион Романович, 1991 г.р. (паспортные данные), завещаю своё сердце Анохиной Анне Николаевне как трансплантант для пересадки"
Бумага была, как положено, заверена нотариусом. Господи, какой бред!
Но Аня... Аничка.
Я принял её недавно от детского кардиолога. Она была безнадёжна - порок не позволял ей дожить до двадцати. Скорее всего, умрёт раньше. Разумеется, она стояла в очереди на пересадку, и такую операцию вполне могли провести в моём институте. Дело за одним - за донором. Я слишком давно работал кардиохирургом и прекрасно понимал, что шансов дождаться, чтобы некто со здоровым сердцем, да таким, которое не отторглось бы организмом девочки, умер бы так, чтобы орган оказался в полном порядке, да чтобы его успели доставить сюда... Шансов почти не было. Хуже всего, что это понимала и Аня, и её бабушка.
Девочка была красива - тихой, замкнутой красотой, которая знает, что не дождётся расцвета. Девочка была умна и начитана. Она была вежлива и приветлива. И она умрёт.
За годы работы моё сердце не успело зачерстветь до такой степени, чтобы я мог равнодушно принять это.
И тут появляется, откуда ни возьмись, этот Родя Обломов со своей возмутительной бумагой.
В детстве я стеснялся своего имени и страшно злился на мамашу, которая меня им наградила. Потом понял, что злиться на неё мне надо не за это. А имя... что имя. Она просто терпеть не могла фамилию мужа, и любила читать Достоевского. И сейчас любит: иногда томик валяется раскрытым рядом с её тахтой, а она, бухая, дрыхнет на спине, некрасиво раззявив рот.
Вы скажете, я плохой, потому что не люблю свою маму? Да, я плохой. Я такой мудак, честно говоря... Но маму я любил. Когда-то. Что касается папы, я его не помню. Он сбежал от нас, когда мне не исполнилось и года. Ну и какая у вас может быть жизнь в нашей стране неподъёмных возможностей, если вас зовут Родя Обломов, вы единственный ребёнок у одинокой пьющей матери, живущей на пенсию по второй группе инвалидности, если вы слишком высоки, сутулы и худы, а лицо всё ещё кое-где покрывают саднящие прыщи, которые так сладостно трескаются и исходят густым жемчужным гноем, когда вы давите их перед зеркалом? Да хреновая жизнь! К счастью, пока мама ещё работала в своей конторе, до инсульта, мне был куплен на день рождения приличный комп, и он как-то легко и просто вошёл в мою жизнь так, что иногда мне кажется: он - просто продолжение меня. Или я - продолжение его. Короче, спец я неслабый, и на ФИТ в местный универ влетел, как на крылышках. Что касается заработка... Не надо думать, что хакеры только тем и занимаются, что взламывают счета в банках. Такое бывает, но... В общем, редко бывает, я этого, по крайней мере, никогда не делал. В Сети до фигища других способов заработка - сравнительно лёгких и относительно безопасных. И того, что я имел, посидев пару часов вечерком с клавой перед монитором, хватало и мне на шмотки, и мамаше на вино.
О ней мне совсем не хочется думать, особенно теперь, в этих сырых кустах, когда пистолетная рукоять врезается в ладонь. В моих воспоминаниях она всегда расплывшаяся, разящая перегаром и валерианкой, в грязном халате, из-под которого торчит мятая ночнушка. Я всё понимаю: мать-одиночка, тяжкая жизнь... Но меня не по-детски достало подтирать за ней блевотину и выслушивать долгие нудные жалобы на моё равнодушие, нежелание общаться, пророчества о скорой её, мамы, смерти, пьяные родительские проклятия и пьяную же родительскую нежность.
Только не думайте, что у меня этот самый дурацкий конфликт, который в америкосских фильмах: мать-тиран подавляет сына, доводя его до нехороших вещей. Я нормальный парень, у меня есть друзья (ну, скажем, приятели), я уже года три как не девственник, могу выпить пива и даже водки в компании, хотя мне это не очень нравится. Мне вообще много чего не нравится: дёргание на танцполах ночных клубов, блоги и чаты, олбанский язык, порносайты и даже компьютерные стрелялки. Не то чтобы я всего этого не пробовал, пробовал, но ни от чего не фанател. Пара затяжек гашиком убедила, что тот на меня совсем не действует, я смотрел на обдолбанных хихикающих однокурсников, как на идиотов. От экстази у меня заболела голова, а от транквилизаторов просто замутило. Иной раз мне кажется, что лучше бы я чем-нибудь таким увлёкся - был бы нормальным молодым раздолбаем. А так, похоже, я родился взрослым и усталым и мне по барабану были скучные пороки ровесников. Кстати, мамаше это не мешало регулярно подозревать меня в увлечении чем-нибудь запретным, на что я уже перестал обращать внимание.
Кажется, ровесники чувствовали эту мою раннюю серьёзность и как-то сторонились. Чересчур популярным челом на тусовках я назвать себя не могу. И с девчонками у меня долгих отношений не было, хотя раскручивать их мне удавалось легко. Но в романах этих не доставало драйва с моей стороны и подружек это обижало.
Мне кажется, я с самого раннего детства так мир и видел: скучным, тусклым и грязным. Хотя, конечно, были в моём детстве и блеск новогодних ёлок, и вкус мандаринов, и волшебство парковых аттракционов. Но вдруг... Может быть, когда я впервые понял: если мама напивается вина и начинает странно себя вести - это не весело и этого надо бояться... В общем, когда-то вся радость жизни с тихим шипением вышла из меня, как из проколотого шарика. И я стал таким, какой есть.
О самоубийстве я стал задумываться лет с семи и думал сосредоточенно и серьёзно. Это доставляло мне удовольствие - мысль, что в любой момент могу соскочить. А окончательно решил, что суицид - моя судьба, после первого секса, в двухкомнатной "хрущёвке" одноклассницы, которая буквально затащила меня к себе и дала после первых же моих заигрываний. И вот эта постыдная возня, эти нелепые телодвижения считаются высшим наслаждением в мире?! Да идёт он, этот мир, лесом, а мне в другую сторону!
Наверное, если бы я родился лет двести назад, ушёл бы в монастырь. Но я крендель продвинутый, мне это не интересно. Нет, только пулю в лоб!
Со способом я определился не сразу. Полазил по сайтам, пообщался с такими же уродами - их в Сети до фига, даже поп один есть, который за суицид трепаться любит. Больше всего мне подходило, пожалуй, отравление угарным газом, но кто же мне для этих целей машину с гаражом одолжит? Повешение отбросил сразу - не желаю болтаться, обосранный и обоссанный, вывалив лиловый язык на плечо. Утопление тоже мерзко, и мысль, что меня будет пожирать всякая речная гадость, не вдохновляла. Падение с высоты лучше, но есть всё-таки шанс выжить и всю оставшуюся жизнь ходить под себя на койке. А выстрел в голову стопроцентно надёжен - если из охотничьего ружья. На этом я и остановился, начав осторожные расспросы на предмет раздобыть где-нибудь обрез и пару патронов с картечью.
Разумеется, отсутствие обреза было не главным препятствием. Главным была... ну конечно, мать. Не то что она без меня умрёт: не раз кричала мне во время пьяных скандалов про двоюродную сестру в провинции и её дочку, которая хоть завтра прилетит ухаживать за ней, надеясь на наследование квартиры, а я могу убираться куда захочу, она меня проклинает и изгоняет. При всей бредовости этих высказываний, не сомневаюсь, что когда меня не станет, так всё и будет. Но жалость к матери во мне была, куда же она денется, и я знал, что она реально будет убиваться по мне. Однако время поджимало: я скоро должен был закончить универ, и тогда меня загребут в армию. А мне не хотелось дожидаться этого благословенного часа.
Вот тогда я впервые и увидел Аничку - когда шёл в крайний подъезд моего "корабля", к одному алкашу, у которого был старый "тозик", и, вроде бы, алкаш начал склоняться к моим уговорам его продать. Нет, видел я её и до этого - она часто сидела на скамейке перед своим подъездом, третьим от моего, иногда с бабушкой, иногда одна. Я был слишком занят собой и почти не смотрел - сидит девчонка и сидит, мне какое дело. И тут бы тоже прошёл... Если бы не солнце. Тусклое солнце сентября вдруг осветило её лицо, а она вся подалась к этому лучу и вся напряглась, как струна за миг до обрыва. Солнце набросилось на неё, вокруг лица вырос золотистый ореол, а само оно как будто засветилось изнутри розовым. На бледных губах заиграла улыбка - словно серебряная рыбка на миг выпрыгнула из ясного пруда.
Алкаш с ружьём начисто вылетел у меня из головы. Я подошёл к ней и стал сидеть рядом. Мы молчали. Я не знаю, что думала она, мне же было просто нечего сказать. И первым раздался её голос:
- Так как тебя зовут на самом деле?
Голос был мягкий, глубокий, чуть-чуть ироничный. Не весёлый, но ласковый, как этот погожий осенний день.
Я же смог выдавить из себя только всполошённое:
- Что?
И выглядел дурак дураком.
- Бабушка говорила, что тебя зовут Родька. Это от какого имени?
Она слегка повернулась и взгляд её чуть слышно, как опавший лист, прошелестел по моему лицу. Мне показалось, что я знаю её очень давно, всегда, что знаю про неё всё, так же, как она про меня.
- Родион, - послушно ответил я, стремительно переходя на более высокий уровень офонарения.
- Прикольно, - улыбка проявилась явственнее, - у тебя топор за пазухой?
Я понятия не имел, что ответить, потому выдал без церемоний то, с чего следовало начинать:
- А тебя как зовут?
- Аня.
Улыбка снова спряталась, скорее, игриво, чем пугливо - оставалась где-то рядом, я чувствовал.
Вот так всё и началось. Или закончилось. А какая разница?..
Первым мои побуждением было избавиться от парня. Да какое он право имеет вообще распоряжаться своей жизнью! У него мать, о ней он подумал?! Но готовящийся взрыв эмоций был прерван взглядом исподлобья, и гнев ушёл из меня тихо и безвредно. Передо мной сидел юноша, совсем сопляк, но взгляд его почти пугал. Потому я заговорил негромко и доброжелательно, как с равным.
- Ты что же думаешь, вырежу я у твоего трупа сердце и сразу пришью его Ане?
Родион отрицательно помотал головой, хотел что-то сказать, но я продолжил.
- Даже если я поддержу эту твою дурацкую затею, тебе предстоит сначала куча анализов, исследований.
- Ну так сделайте их, - упрямо произнёс юноша, передёрнув плечами.
- Хорошо, - лукаво согласился я, и Родион с некоторым недоумением взглянул мне в лицо. Меня вновь нехорошо царапнуло.
- Мы сделаем анализы, - продолжал я, тем не менее, ровным голосом. - И знаешь, что они покажут?.. Что твоё сердце не совместимо с её организмом. Пойми, шансов на то, что оно подойдёт, ничтожно мало.
Я был уверен, что после этих слов парень, по крайней мере, задумается, и, признаться, был потрясён, когда ответ последовал сразу же:
- Давайте всё-таки попытаемся.
Во мне опять зашевелилась подавленная ярость.
- Да не буду я этого делать! Это же преступление, это-то ты хоть понимаешь?!
В глазах парня полыхнуло что-то вроде насмешки.
- А вот я слышал... - медленно произнёс он. - Был случай.
Он замолчал, и я тревожно напрягся.
- Пацана машина сбила недалеко от вашей больницы. И его сердце пересадили другому, который у вас лежал...
Я был потрясён и сразу понял, от кого Родион услышал эту историю. Если я выгоню парня, она ведь решит, что он её предал... Ладно, всё равно сердце не подойдёт.
- Хрен с тобой, - с трудом произнёс я и стал яростно выписывать направления.
Аня рассказала про тот случай месяц назад, и это стало точкой в моём решении. Тогда я уже приходил к ней каждый день и не мог без этого. В первый раз в бедной, но чистенькой квартире мы сразу прошли в её комнату и долго сидели там, рассматривая фотографии. Она рассказала мне о погибших в автокатастрофе несколько лет назад родителях, но ни слова - о своём сердце. Про него я узнал, когда уже собирался уходить - её бабушка вышла из своей комнаты и позвала меня на кухню.
- Бабушка, пожалуйста! - Аня оборотила к ней лицо, даже слегка зарумянившееся от гнева.
Но та лишь покачала головой и повторила приглашение. Аня, хлопнув дверью, ушла к себе.
Не то что я был потрясён: ведь с самого начала заподозрил что-то такое. Наверное, и потянулся-то я к ней, потому что почуял смерть. Но одно дело - моя никому не нужная жизнь, а Анина - совсем другое.
Бабушка поила меня чаем с сушками, строго глядя перед собой. Кажется, я был ей неприятен. Но старуха смотрела на вещи правильно, стопудово понимая, что такие гости, как я - неизбежность. И я тоже всё понял - она умело донесла до меня месседж: секс исключён. Иначе Аничка может умереть.
Я был согласен. Нет, конечно, я хотел её. Так хотел!.. Просыпался по ночам и стонал в тоске, поняв, что Аня мне только снилась. Когда мы с ней встречались, самое большее, на что я решался - взять её за руку, с тревогой прислушиваясь к её учащающемуся дыханию, подавляя порыв сжать её и вжать в себя, стать с нею единым.
Но я знал, что никогда этого не сделаю. Потому что общение с ней - вот такое, десять сантиметров от тела до тела на тахте и незримое присутствие бабушки в соседней комнате - было лучше, чем секс с самыми гламурными куклами в мире.
Впрочем, один раз я всё-таки не выдержал. И это, можно сказать, было кульминацией нашего странного романа. Но об этом после.
В общем-то, идея моя родилась сразу после разговора с бабушкой, и крепла день ото дня, пока я торчал на лекциях, у компа или в библиотеке, дожидаясь, когда смогу сорваться и поехать на окраину, в "корабль", к ней. Я излазил всю Сеть в поисках информации и худо-бедно уяснил себе, как всё это делается. Выходило, что по-любому надо было говорить с врачом. Но сначала составить бумагу. Я поговорил с приятелем с юридического, навешав ему, что пишу рассказ, и он набросал мне примерную форму завещания, а потом я заверил его за три тыщи у равнодушного нотариуса, которому было параллельно, что заверять.
Я был уже настолько близок к ней, что знал всё о её докторе. Как говорить с ним, я представлял. Но накануне дня, когда я собрался к нему идти, Аня открыла мне дверь в слезах.
Я никогда не видел её плачущей. Вообще, мы никогда не говорили о её скорой смерти, даже пытались строить какие-то планы на будущее. А тут... Она не рыдала, уткнувшись в подушку - просто слёзы вольно текли по её спокойному лицу, как, наверное, бывает у плачущих икон.
- Что случилось?!
Она промолчала и пошла в комнату. Я за ней, бабушки не было дома: похоже, она уже доверяла мне.
- Да всё то же, Родя, - тихо проговорила она. - У меня уже давно всё случилось. Просто...
Она достала скомканный платок и вытерла лицо.
- У меня день рождения в ноябре.
- Ну да, помню.
Я глядел недоумённо. Она посмотрела, будто удивлялась моей тупости.
- Мне исполнится восемнадцать...
- И что?
Она нетерпеливо передёрнула плечами.
- Да просто меня переведут из детской очереди на трансплантацию во взрослую.
Я всё ещё не понимал. Она отвернулась и глухо объяснила:
- Сейчас я в очереди одна из первых. А во взрослой буду... в самом конце.
Только теперь до меня дошло: она оплакивала свою смерть. Сердце моё скрутило.
- И ничего нельзя сделать? - почти прошептал я, зная, что - можно.
Она помолчала, будто не решаясь, потом стала тихо рассказывать. Кажется, этот случай был единственным, дарящим ей призрачную надежду. Года два назад, когда она лежала на обследовании, напротив института грузовик сбил пацана, почти мальчишку. Он умер на месте, но тело подняли в стационар. Аня слышала суету возле операционной. И в этот же день нашлось сердце для умирающего парня из последней палаты. Тот тоже был в самом конце детской очереди, но часы его жизни отсчитывали уже последние дни. Что с ним было после пересадки, Аня не знала, но все, кто лежал тогда в стационаре, сложили два и два. Хотя врачи об этом случае дружно молчали.
У меня вопросов не было. Я сделаю то, что должен.
Когда я пришёл узнать результаты исследований, сразу насторожился. Подольцев прятал от меня глаза. Я с самого начала видел, что ему со мной не по себе. Но теперь было ещё что-то.
- Как и следовало ожидать, - пробормотал он, - не подходит твоё сердце. Жалко Аню. Но хоть ты жить будешь.
Я едва сдержался, чтобы не запустить в него телефоном. Был зол и расстроен, ведь с самого начала не сомневался: моя идея так хороша, что проблем с совместимостью не будет. Теперь понял, что сам себя обманул, как лох. Чуда не произошло. Но почему он прячет глаза?..
Дома я залез в базу института, где уже чувствовал себя, как дома.
Я мучительно ожидал выстрела, нисколько не сомневаясь, что парень будет стреляться и что сделает всё так, как нужно. Главное, чтобы сохранился череп, тогда, даже при выходном отверстии, можно убедить следователя в правомерности моих последующих действий. Мог ведь я предположить, что у мальчика есть какие-то шансы, и велеть срочно нести его в операционную? Мог. А уж там увидел, что шансов нет, зато нашёл его завещание. Тогда надо будет сразу зафиксировать смерть и тут же вскрыть грудную клетку на предмет проверки сердечной мышцы. Я понимал - всё это шито белыми нитками, но был уверен, что никто особо цепляться не будет... Но если Родион разнесёт себе голову из какого-нибудь обреза, очень трудно будет заподозрить наличие шансов на реанимацию, созерцая лишь остатки нижней челюсти.
Всё это я подробно объяснил Роде, когда окончательно принял решение. А принял его, когда парень зачитал несколько выдержек из результатов своих анализов. Тех, которые я так хотел скрыть от него. Я ведь глазам не поверил, когда они пришли: сердце подходило идеально. Этого просто не могло быть! И тут передо мной встала зловещая альтернатива - выбор между двумя молодыми жизнями. Я, известный доктор Подольцев с безупречной репутацией, оказался вдруг в роли судьи, прокурора да, собственно, и палача тоже.
До сих пор я не решил, высокоморальным выбором или обычным малодушием было сокрытие от мальчишки результатов. Я вообще не собирался размышлять на эту тему! Просто соврал Родиону и выпроводил его. И думал, что всё кончено. Но парень пришёл через два дня, и знал не только результаты исследований, но и то, чего не знали врачи - почему его сердце так хорошо подходило Ане. Я пришёл в ужас и сдался.
Теперь я чувствую себя преступником, хотя, в сущности, принял тяжёлое, но единственно верное решение. Я не психиатр и не решусь диагностировать душевное расстройство Роди, но убеждён, что тот совершит суицид в любом случае. Фактически, он просто поставил меня перед фактом. Но как бы я среагировал на предложение Родиона, если бы ему не было так жалко Аню - ответить не могу.
Но парень никогда бы не стал таким... безумным, никогда бы не задумался о добровольной смерти, если бы у него было нормальное детство. И отговорки, что время такое, что всем тяжело, что страна гибнет - недействительны. Кто виноват, что такое время, что тяжело и что гибнет? Да мы же, взрослые, те, кто успели пожить здесь, поработать и наворотить дел. А теперь в бессилии смотрим, как наши дети стремятся к смерти, потому что мы не смогли дать им достойную жизнь. Что, один такой Родион Обломов? Да он только высшее выражение всеобщего безумия, его любимый сын.
Тут я наконец понял, что так пугало его во взгляде Родиона. За ним ничего не было - ни-че-го. Пустота. Та же самая, что глядит из глаз многих тысяч юношей и девушек. Её ничем нельзя заполнить, хотя они пытаются - тем, что есть в их распоряжении. Просто Родион раньше других понял, что это невозможно, потому таким мучительно-усталым был его взгляд.
В кустах раздался тихий, но резкий щёлчок.
'Жизнь канет, как камень, в небе круги'.
В тот вечер мы с Аней сидели во дворе на скамейке, скрытой в уже совсем жёлтых, но пышных ещё кустах. Я, конечно, ничего не сказал ей. Она до сих пор ничего не знает, и не будет знать до тех пор, пока моё сердце не забьётся в её груди. Я был лихорадочно весел, рассказывал что-то смешное, и она смеялась. Смех её тоже был слегка нервным, может быть, ей передалось моё напряжение, а может, о чём-то догадалась. Могла: знала о моей тяге к суициду, знала, как я её люблю, всё это вполне могло навести её мысль на правильное направление. В общем, оба мы были на взводе. В какой-то момент у меня снесло башню - от близости её и близости смерти, от проглянувшего выхода, от дурмана осеннего вечера. Я обнял её за плечи. Она вздрогнула и молча прижалась ко мне. Я не мог больше сдерживаться - стал, как безумный, целовать её лицо, а руки шарили по её телу, норовя залезть под пальто. Она тихо простонала, и не от страха, а от страсти. Это ещё больше распалило меня, и чем бы всё закончилось, неизвестно, если бы...
- Ро-одька! - раздалось позади.
Мать едва держалась на ногах. Пальто накинуто прямо на халат. У неё кончилось вино, и она доковыляла до магазинчика, приткнувшегося на первом этаже нашего дома. Может быть, хотела усидеть купленную бутылку на скамейке, чтобы я не видел. Или её привлекла возня в кустах. Какая разница.
Аня вскочила и бросилась в свой подъезд, а я яростно глянул на мать. Но, увидев её лицо, подавился первым рвавшимся из меня словом. Лицо её... оно выражало не пьяное самодовольство, как обычно в таком состоянии. Оно было смертельно бледно и сведено ужасом. Мало-помалу ужас этот стал передаваться мне. Теперь я боялся, что она заговорит. Но она молчала. Потом подошла к скамейке, села, вытащила из пакета бутылку и протянула мне. Я сорвал наклейку и продавил пробку внутрь большим пальцем. Протянул бутылку матери. Она отхлебнула из горлышка и подняла глаза на меня. Я стоял, как школьник перед учительницей.
- Ромка... Папаша твой, - несмотря на добавку, из голоса её почему-то исчезли пьяные нотки, - от меня гулял.
Он ещё раз приложилась к бутылке.
- ...всё, что шевелится! - она бросила это с прорвавшейся давней злобой.
- И эту... Лидку из шестого подъезда тоже.
Глаза у меня полезли на лоб.
- Ну что, понял?
В глазах матери снова плескалась пьяная муть.
- Сестра она твоя... Эта... с-сводная. Папашка один у вас. Я точно знаю, Лидка-покойница мне сама призналась. Не связывайся с этой девкой, слышишь!
Всё стало ясно и понятно. И хорошо - всё разрешилось лучшим образом. Я почти поверил, что кто-то наверху всё-таки есть и устроил это для нас. Но мысль была мимолётной. Меня переполняло желание действовать.
- Пойдём домой, мама, - я протянул руку пьяной женщине на скамейке.
Здесь, в мокрых, но пышных ещё кустах у институтской больницы память об этом прикосновении к маминой руке сливается с памятью о прикосновении к руке Ани. Это было вчера. Мы виделись в последний раз, но она не знала об этом. И я убедился, что ни она, ни бабушка не догадывались о нашем отце, Анина мама унесла это в могилу. И хорошо.
Мне плевать, что она моя сестра. Я люблю её и хочу, как женщину. Если бы она была здорова, я бы женился на ней, не раздумывая, и совесть моя бы ни пикнула. Может быть, я любил бы её с ещё большей страстью... Но ничего этого не будет. Вчера мы виделись в последний раз. Её прощальный взгляд - одновременно острый и беспомощный, испуганный и полный надежды - он останется со мной до последнего момента.
Завещание в нагрудном кармане рубашке, Подольцев знает об этом.
'Жизнь канет, как камень...'
Всё, пора.
Я вытаскиваю пистолет, снимаю с предохранителя и упираю ствол под подбородок. Палец на спусковом крючке. Начинаю давить.
Как же болит затылок!
Аня, Аничка!..
Мама!
'Жизнь...'
Страшная боль почему-то разрывает грудь.
Он всё сделал, как надо: входное под подбородком совсем небольшое, слабая пулька застряла внутри черепа. Мальчик словно заснул - черты лица разгладились, оно стало безмятежным. Только очень бледным. Я и правда вполне мог бы предположить, что смогу запустить его сердце. Но знаю, что не смог бы - Родион мёртв.
Операционная готова - стол, инструменты, контейнер для органов. Теперь всё надо делать быстро. В полицию уже позвонили, когда она приедет, сердце уже должно быть в контейнере, а Аня готова к операции. Дознавателям я покажу его завещание. Наверное, это ужасно - вскрывать грудную клетку юноши, с которым ты разговаривал ещё пару дней назад. Но я не думаю об этом.
Вот так и становишься суеверным. Аня материализовала то, что вымечтала во время долгих безнадёжных дней на больничной койке. Она ведь придумала ту историю с гибнущим у больницы парнем. Просто перебирала свои шансы и поняла, что лишь нечто подобное может её спасти. Она рассказала историю мне, и хотя я пытался мягко разуверить её, дать понять, что такой вариант невероятен, продолжала упорно продумывать все подробности и, в конце концов, очевидно, поверила сама. Да ещё заставила поверить парня, лежащего передо мной. И тем самым не оставила иного выбора ни ему, ни мне, ни даже себе.
Вот оно, ради чего всё это. Совсем не романтически-геральдического вида - изжелта-белое и сине-багровое, мокрое, неприятное на вид. Но это то, что может подарить девочке жизнь... Господи, что это?!
Глядя на зловещее светло-серое пятно, расползшееся по сердцу Родиона Обломова, я не хочу верить своим глазам. Но в какой-то трезвом и не романтичном участке моего мозга раздаётся циничный смешок. Да, вот это, действительно, чёрный юмор, достойный высших сил!
- Обширный инфаркт миокарда, - говорю я ассистенту севшим голосом. - Здесь делать нечего. Зашивайте.
Мне очень хочется спуститься в сквер и поискать под кустами пистолет. Может быть, в нём остался хоть один патрон... Но с вахты звонят, что прибыла следственная бригада.
Потом... Да ничего весёлого. Священник отказался отпевать Родиона в храме и хоронить в освящённой земле. Мать кремировала тело, а урну забрала с собой. Потом я случайно узнал, что после смерти матери её племянница урну выбросила.
Через пару месяцев, перед моим уходом на пенсию, умерла Аня. В агонии она плакала и просила: "Прости! Прости!"
Похожий на старика человек неподвижными глазами смотрит, как отражённые в маленьком пруду облака искажаются расходящимися от брошенного камня кругами. Слёзы мешают ему смотреть, но он видит, что в мутном зеркале проявляется лицо юноши. Искажается и исчезает. Проявляется лицо девушки. Искажается и исчезает.
Сколько минуло лет... Сейчас уже нет тех городов, что были раскиданы по Земле, словно прыщи по лицу подростка; нет эпохальных свалок, медленно и вдумчиво перевариваемых гигантами-барравами. Нет Яшица, странного старика. Все это истлело, и даже память о них предана забвению. Лишь мы, подобно морским крабам, все роемся в иле прошлого, силясь понять, на чем взросло настоящее. Тогда еще цвел и роскошествовал мегаполис Праздник.
Постбарокко правил городом: колоннады сменялись фасадами с многочисленными скульптурами и барельефами, ансамбли Праздника потрясали воображение своими размахом и излишествами, пикировали в небо купола, усеянные балконами и окнами, сплетались в вышине тонкие, изогнутые, узорчатые шпили, украшенные воздушные коридоры и поддерживающие канаты, все - хитрым образом, чтобы в этом высотном великолепии с земли иной раз можно было видеть причудливые фигуры современности, вроде кольца со множеством тянущихся из него рук или же гротескной человеческой фигуры, лишенной сердца. Праздник казался порождением неуемной фантазии забывчивого художника, линия за линией стремящегося вновь и вновь затмить самого себя. По широким улицам и проспектам, одетым в литые и кованые скульптуры, словно рассыпанный жемчуг, катились капли экипажей. Если бы какой кудесник взял и заточил этот город в стеклянный шар и остановил бы все время, что билось в часах горожан, обнаружил бы тогда их самих, точно искрящиеся жизнью песчинки. Они возникали из зданий и экипажей, но ненадолго - ветер будничных забот подхватывал их и забрасывал в другие здания и ожидающие пассажиров экипажи. Центр города, по примеру городов того времени, занимала свалка. Словно роскошный королевский парк, она простиралась на километры, запертая в город. Воистину, она являла собой сердце мегаполиса во всех смыслах и скрывала все его сокровища, о каких тот знал, как знал распоследний его горожанин, но не видел в них никакой ценности. Нерадивому туристу могло показаться, что город готовит что-то столь же монументальное, сколь и хаотичное, как башня ненужных вещей в Мореберге, однако неосведомленность такого человека тотчас бы рассеялась, провались он в очередную нору баррава, который буравил, точно крот, свалку, извлекая и перерабатывая ее содержимое в пищу городу. В пору этого расцвета и видимого благополучия родился и старел Яшиц.
Одетый в серую двойку мужчина, держа за руку ребенка, вошел в холодное, изнутри устланное бледным мрамором фойе, и остановился. Отсутствующий взгляд, гуляющие под дыханием кондиционеров лацканы расстегнутого пиджака - казалось, он ошибся дверью, но тут же стало очевидно, что мужчина просто прислушивался к далекому собеседнику через крохотный прибор в ушной раковине.
- Послезавтра женюсь в девятый раз. В этот раз прощу, можешь не приходить, но на юбилейную, десятую свадьбу, жду непременно, - проговорив эту тираду в никуда, молодой мужчина словно очнулся и присел на корточки, поправляя взлохмаченные волосы мальчика в зеленом, как ранние фисташки, комбинезоне. - Боишься, Яшиц?
Тихий ответ мальчика потонул в шорохе спешащих мимо людей.
Мужчина, заметив что мешает движению остальных, взял ребенка за руку и увлек его к двери ближайшей процедурной комнаты.
- Не волнуйся, эманация - это совсем не больно. Может быть, чуть-чуть.
Встретив доверчивый взгляд, мужчина смутился и жестче добавил:
- Действительно больно. Но только первый раз, потому что за твои три года в тебе много всего скопилось, сам виноват. Потом ты эманацию будешь делать часто и ничего чувствовать не будешь, - осознав, что скорее запугал и запутал, нежели объяснил, мужчина буркнул: - Иди, - и втолкнул ребенка в кабинет.
Яшиц не помнил, как его вкатили в операционную, не помнил, как ввели трубки в голову и пустили по ним раствор. Яшицу запомнилась только блаженно-идиотская физиономия дежурного врача, когда тот помогал ему встать, одеться и выйти к отцу. Будь он взрослее, Яшиц удивился бы, как резко потух мир чувств, но головокружение - единственное, что волновало в тот момент мальчика. Предстоял долгий путь домой, где их уже ждала мать, четвертая на его памяти. С отцом Яшицу повезло больше - отец пока еще был вторым. Впрочем, неизвестно надолго ли - ведь неизменные, как смена времен года, разводы и браки давали все новых и новых отца и мать.
Мир двигался, блестел и переливался вокруг растущего Яшица и не было в мире ничего постоянного, кроме города Праздник и его свалки. И подобно подтачивающему утес морскому прибою, город подмывал, обрушивал в себя то неизменное в душе Яшица, что могло послужить крепким фундаментом для привязанностей. Процедуры эманации вычищали все остальное. Яшиц, как любой другой беззаботный горожанин-искорка, однажды зажегшись, летел по жизни, подхваченный судорожным теплом блистающего города. Он потерял из виду последних отца и мать, в круговороте лиц промелькнули коллеги, начальники, жены, дети, Яшица, как любого иного обыкновенного горожанина, ждало то одно единственное, что могло случиться - что его искорка жизни упадет в холодную мглу старости и, замерцав, погаснет навсегда. Но в пожилом возрасте, когда ум уже не юн, но тело еще не бессильно, Яшиц попал на свалку. Вернее сказать, свалился с окаймляющего свалку невысокого парапета прямо на груды мусора. Таких упавших свидетели случая часто подбирали, возвращали назад, рассчитывая на вознаграждение, но в тот вечер звезда Яшица распорядилась так, что его падения никто не видел. В тот поздний вечер было донельзя сумрачно, тяжелые тучи заполонили собой небо, и вполне могло так случится, что звезда оказалась попросту слепа или одурманена теми же наркотиками, что привели Яшица к падению и неразумной прогулке прочь от внутренней стены города, окружающей свалку. Наркотик дал Яшицу фальшивые чувства, он, обуреваемый ими, пустился в путешествие по свалке, как позже выразится он сам, в поисках судьбы. Предначертанностью, фатальностью был пропитан город, и Ящиц закономерно перенес это свое понимание бытия не свалку, полагая, что с ним не случится ничего, сверх того что должно.
Ясным осенним безветренным вечером старый Яшиц сидел, как он любил делать, в кабине старого самолета и рассматривал летные приборы, силясь понять их предназначение. После автоматики мобилей, управление казалось злостно извращенным и изобретательным, приспособленное под человека-муху, ведь как иначе, думалось Яшицу, можно видеть сразу приборы и все вокруг? Ум его понемногу сдавал позиции и обыкновенно, спустя какое-то ничтожное время, Яшиц уже несся на крыльях воображения по пустоши неба. В этот тихий вечер все могло произойти в точности так, если бы Яшица не отвлекли самым грубейшим способом. Собираясь улететь в свои дали, старик бросил прощальный взгляд на свалку, где темнел силуэт его палатки, и обнаружил, что ее беззастенчиво грабят. По пологу мелькали тени, легко было догадаться, что в этот самый момент некто с фонарем в руке переворачивал и разбрасывал вокруг скарб Яшица. Старик имел вид отъявленного человека своей эпохи, будь Яшиц моложе, он вполне мог броситься на злоумышленника, не столько для защиты или правосудия, а ради новых ощущений. Не имея в себе никакой крепости, Яшиц предпочел за лучшее плотнее вжаться в жесткое кресло пилота. Вор вышел, но уходить не спешил, а жадно осматривался, по всему видно, добыча в палатке его не удовлетворила. Это был молодой верзила с угольного цвета глазами под копной столь же черных, блестящих от жира волос, одетый, как ни странно, во фрак. Широкими шагами верзила направился к двухмоторному самолету, на борту которого отсвечивала криво выписанная свежей краской надпись "451 Matica". Яшиц сполз как можно ниже, от страха у него скрутило желудок и задрожали колени. Ступени импровизированной лестницы, приставленной к кабине, заскрипели, мужчина с легкостью открыл фонарь и воззрился на Яшица.
- Привет, дед. Трос есть?
Сказано это было добродушно-снисходительным тоном, и все равно Яшиц на пару секунд опешил.
Получив отказ, мужчина не ушел, а с приговоркой: "Давай помогу", - вынул, нимало не напрягаясь, Яшица из кабины, точно ребенка из люльки и столь же мало церемонясь, и поставил на землю.
- В общем, я у тебя, дед, заночую. Привыкай. Троса-то у тебя нет, - неодобрительно поцокав языком, мужчина направился к палатке.
Яшиц попытался было связать в уме ночевку и наличие троса, но тут же бросил эту затею и в следующее мгновение поспешил за незваным гостем.
Они сидели в палатке и вдыхали, как гласила этикетка, азотсодержащий газ через повидавший свое арома-кальян. Газ бодрил и поднимал настроение.
- Хитрющая, между прочим, штуковина, - произнес мужчина, вынув трубку изо рта, и ткнул пальцем в пузатый бок аппарата, словно бы проверяя того на устойчивость. - Я слышал, этот газ может не портиться целых двести лет! А вот эта шкодина портит его, едва тому исполняется три года. И как, спрашивается, узнает? Чудеса-а. А троса, говоришь, у тебя нет? Жаль-жаль.
Яшиц уже смирился с обществом этого странного бродяги во фраке, который при ближайшем рассмотрении оказался тому несколько мал, особенно в области плеч и живота. Яшиц, не желая погружаться в чужие проблемы, молчал и не расспрашивал. Впрочем, чужак говорил за двоих. Этот кряжистый здоровяк, представившийся под именем Лио-Лито, решил переменить позу и теперь полулежал.
- А ты чего это, дедуля, в самолете делал? Ты случайно не из этих? - Лио-Лито, повысив тон, на секунду закатил глаза вверх. - Да не дергайся ты, верю. Зачем бы тебе, знаешь, палатка тогда? Хотя когда они едут мусор выкидывать, все равно напрягаюсь, кажется, высоко, и сделать, что они сделают? Разве только мусор на башку сбросят, - Лио-Лито захохотал. Просмеявшись, взгрустнул. - Мне б сейчас кусок троса, по которым они там наверху ползают, хорошо б было. А все-таки - зачем тебе самолет?
Яшиц внимательно посмотрел на бродягу и принялся рассказывать. Лио-Лито слушал не перебивая, а Яшиц рассказывал о самолетах, полетах, аэродромах и диспетчерских башнях, словом, обо всем том, что видел на картинах и масштабных моделях в музее. Слегка поостыв, Яшиц принялся рассказывать то немногое, что он знал про свой, дед искренне считал его своим, учебно-тренировочный самолет.
- Летать? Это ты здорово придумал, - поджав губы и сделав видимость знатока, покачал головой Лио-Лито.
- Это на самом деле, первый, представляете, первый самолет, - с горящим взглядом вещал Яшиц, и сам верил в это, ведь другие два слова "югославский" и "реактивный" ни о чем ему не говорили.
- Ужасная древность, - согласился Лио-Лито. - Его точно музей выкинул. А я, представляешь, сегодня мобиль нашел. Новенький совсем, месяц ему, судя по коду, были бы здесь дороги - прокатился! А его уже на свалку выбросили. Вот как это называется, а? Напрягаемся, пыжимся...
- Так соответствовать прогрессу, - попытался вставить дед, за что был немилосердно перебит Лио-Лито.
- Мне прогресс не нужен, а только трос - так я тебе скажу. Это для богатых все, чтоб было, значит, к чему стремиться. Это я сам придумал. Только вот какая штука - почему-то в городе такие вещи не приходят в голову. Почему, спрашивается, а?!
Яшиц стушевался, коря себя за то, что пытался спорить с этим упертым типом, но не утерпел и ответил, и в этом ответе были и мучавший его вопрос, и ответ, которого он боялся:
- Так эманация же. Мозги полощут, вот и не думалось.
Лио-Лито рывком сел, неожиданно взъярился:
- Эманация, говоришь?! Завтра с утра я тебе покажу какая-такая манация-шманация. Время есть, а тебе надо. Чтоб, значит, не говорил ерунды, а лучше сосредоточился на поисках троса.
В один разъем вставлялся шланг, по которому текла мутная бесцветная жидкость, во второй - тоже шланг, по нему бежала из головы та же жидкость, что попала туда, но расцвеченная. Так происходила эманация, извлечение чувств. Получался легкий на подъем, гибкий к переменам и не заморачивающийся какими-либо смыслами бытия человек. Работа, секс, групповая терапия, эманации - четыре кита этого блистательного мира. Все довольны и будто бы счастливы? Нет, Яшиц был уверен, что нет. Из любопытства он пробовал отказаться от исключительно добровольной и бесплатной процедуры эманации, после чего чувственно страдал от несовершенства, с чем он совершенно не мог справиться, не имел к тому закалки. И Яшиц снова подсаживался на выполаскивание мозгов. Подобно эманации, но все-таки слабее, вызывали зависимость и наркотики. Они давали строго запланированные чувства и ощущения, только те, которые Яшиц хотел бы испытать. Не один только Яшиц, многие горожане успешно промывали мозги и столь же успешно грузили в эти очищенные мозги синтезированные веселье и радость. Затем очистка организма, регенерация клеток серого вещества, ведь прогресс к тому времени многое позволил - и цикл можно было считать законченным. Снова эманация, снова наркотики, снова чистка - предначертанный круг, по нему жили все или почти все, цикл, казалось, совершенный. Со стороны свалки все это выглядело иначе, жалким топтанием на месте, горожане казались законсервированными и сжатыми со всех сторон. Зато Праздник молодился, обновлялись фактуры и сама суть его зданий, горел яркой иллюминацией, на площадях Праздника кипела жизнь, звучали концерты, на стадионах и аренах проходили торжественные и чувственные зрелища, в его институтах вершились величайшие и малые открытия, казалось, что город похитил у своих обитателей само движение и даже душу, до того они казались закостеневшими, убогими и незначительными винтиками по сравнению с этим блистательным мегаполисом. Чтобы осознать это, Яшицу потребовалось прожить на свалке пять лет. С момента открытия он полагал, что его жизнь должна круто измениться, обрести суть и направление. Но свалка, наградив его вопросами, не подсказала ни одного ответа. Так может, эманация - действительно великое благо? Может, стоит забыться? Но одна подспудная мысль еще ела его мозг червем: что, если ему не хватает чувств, чтобы постичь ответы? Достаточно ли горяч стал его ум?
- Смотри, вот выброшенные чувства.
Зрелища, подобного этому, Яшицу видеть не приходилось - на десятках метров перед ним свалка изобиловала разноцветными брикетами, издали напоминающими рыбьи пузыри. Разноцветье было необычайным, хотя окрас брикетов оставался слабым, так, что говорить приходилось скорее не о цвете, а об оттенке.
- Я много думал о значении цветов, - вымолвил Яшиц. - Ведь неспроста любовь, например, окрашивается в красный цвет, сострадание - в бирюзовый и так далее. В этом есть какой-то великий смысл, что каждому чувству соответствует свой цвет.
Лио-Лито хмыкнул и сказал:
- Слышал бы тебя сейчас какой-нибудь химик. Уж на что не моя специальность, но и то знаю, что все это - действие индикаторов. Поменял индикатор в составе - и здрасьте, новый цвет. Великий смысл, да. Ты вообще лучше на это посмотри.
Лио-Лито показал на большой кратер в стороне, начинавшийся в каких-то тридцати метрах от брикетов чувств. Яшиц и здоровяк приблизились к краю; вытянув шею, Яшиц заглянул внутрь. Края кратера не смыкались подобно чаше, а у самого дня обрывались, уходили в бесконечно глубокий и абсолютно отвесный туннель. По всему создавалось ощущение, будто здесь когда-то рос большой дуб, и кто-то могучий толкнул его, словно шомпол, вместе с корнями сквозь свалку к самому центру Земли; отверстие было неровной формы, края туннеля выглядели спрессованными, а кратер, верно, образовался от того, что мусор ссыпался в эту бездонную яму.
- Баррав, чтоб ему пусто было. Нутром чую, пакетики сожрать хотел, да промахнулся, - скулы у Лио-Лито заострились, заходили желваки.
- Баррав? - Яшиц слышал об этом санитаре свалки, но чтоб вот такие норы - это было выше всякого разумения.
- Кто ж еще? Дырки делает, с мусором воюет. А я спокойно по ночам спать не могу - ну, как он свою пасть прямо подо мною разинет? Скоро новую дырку выжжет, из этой уже почти не воняет, значит, сожрал все. А ты знаешь, что он за раз может несколько дырок делать? Это еще маленькая дырка.
Яшиц отпрянул от края и, равнодушно восприняв угрозу, попытался представить себе баррава. Студенистая гигантская масса, запускающая щупальца, разящие лазером, на поверхность? Огромный червь с плазменной пастью, или даже не один? Воображение Яшица отказывалось рисовать хоть сколь-нибудь убедительную картину чудовища. Огромный монстр - и свалка, кто кого? Может ли монстр захлебнуться, может ли свалка придавить, похоронить под собой этого гиганта так, чтобы он уже никогда не увидел дневного света? Ведь она растет небывалыми темпами, прогресс идет вперед семимильными шагами, а значит десятки, сотни, может даже тысячи тонн всевозможных вещей тут же устаревают и выбрасываются. А Праздник - как Колизей, наблюдает за непрерывной схваткой двух чудовищ, баррава и свалки. Так думал Яшиц, и ему казалось, что он раздвинул границы, совершенно забывая при том себя, забывая других горожан, вдруг осмысливших себя - что они тоже ведут непрекращающуюся схватку с блистательным миром, а Колизей для них - вся Вселенная. Это было столь глобально, что вполне закономерно не пришло Яшицу на ум. Старик понял важное: надо торопиться.
- Ты не взлетишь. Ты не знаешь как, и вообще люди уже лет сто не летают, - вынес вердикт Лио-Лито.
- Мне нужно руководство по эксплуатации, чтобы понять, как завести моторы.
- Думаешь, они еще действуют?
- Раньше строили на больший срок. Я работал в бюро по сбору статистики.
- Может ты и прав, самолет такой древний, что его атомные батареи до сих пор должны работать. Мне попадались сломанные агрегаты тридцатилетней давности - они ужасно фонят, в них оставалось еще много энергии. А раньше, говорят, люди были еще расточительней и делали аппараты с просто огромными сроками эксплуатации. Но может, это руководство выкинули поблизости от самолета?
Яшиц рассказал, что он на два метра перерыл все рядом с самолетом - только тем все это время и занимался.
- Значит, его могли выкинуть где угодно, так? - задумался Лио-Лито. - Ты поможешь мне, а я помогу тебе. Ты будешь искать руководство и трос или шнур мне, а я буду попутно искать какие-нибудь схемы от самолета тебе. Только запомни - шнур должен суметь выдержать мой вес. Теперь мы все найдем вдвое быстрее.
Они искали два дня и ничего не нашли. Оба были достойными детьми своей эпохи - скрытными, закрытыми друг от друга даже в, казалось бы, лучшие моменты объединения для преодоления трудностей. Сказав: "летать", - Яшиц ни за что бы не добавил: "... для того, чтобы покинуть город." Как Лио-Лито ни за что бы не рассказал, как в запале и приступе инфантилизма поспорил со случайным прохожим, что прыгнет вниз, продержится на свалке целую неделю и сам найдет выход. Расскажи они это друг другу, пожелай друг другу помочь, тогда, может быть, Яшиц предложил бы Лио-Лито второе место в самолете, дабы вместе покинуть город. И инженер уборщиков-автоматов, вскользь наслышанный о барравах, отказался бы, вспомнив тень страха, когда прыгал с парапета, здраво предположив, что для полета годится только немыслимая высота. Лио-Лито мог бы предложить Яшицу последовать за ним, когда они найдут трос и закинут его на внутреннюю стену, чтобы выбраться по нему. Мог предложить проводить его сквозь город до последних кварталов, откуда ничто не помешало бы Яшицу выйти из Праздника. И Яшиц тоже бы отказался, так как боялся города даже больше, чем Лио-Лито высоты, боялся снова попасть под влияние Праздника, отчего и грезил полетом, как единственным способом покинуть город, никак не соприкоснувшись с ним.
Всякая предопределенность была цепью, имели значение лишь звенья-события. Раскрой эти двое друг перед другом душу, они не добились бы никакого видимого эффекта. Казалось бы, лишь потеряли время, растратили его в воздух, тогда, как им предстояло по возвращении в город жечь руки, насаживать к своей судьбе звено за звеном, выходящие из литейной формы Праздника. Оба они даже не подозревали, сколь эффективно умели растрачивать свое время.
- Иногда я ему сочувствую, он столько жрет, что ему, видимо, даже некогда подумать.
Лио-Лито, обессилевший и уставший, лежал рядом с закончившим поиски раньше, и по этой причине чуть более отдохнувшим, старым Яшицом.
- Может, он и твое руководство сожрал? Смеюсь я, не ворчи. На что ему твои схемы? Самолетики, разве только, каким-нибудь баравчатам сделать, - инженер вяло усмехнулся своей шутке, Яшиц стонал, все его тело болело. Лио-Лито не обратил на это внимания. - Эти самые брикетики, насколько знаю, и являются самым ценным для него, это закономерно - их трудно утилизировать другим путем. Их потому и расшвыривают по всей свалке, так же, как и остальное, чтоб все вперемешку. Если бы он жрал все подряд без разбору, зачем бы, спрашивается, так мешать мусор, верно я говорю? Наложили кучу одного тут, кучу другого там, все равно ведь сожрет. Но автоматы так не делают, знаешь, почему? Так написано в самой главной инструкции уборщиков. Только знаешь, что я тебе скажу? Какие-то блеклые стали эти пакетики. В учебных фильмах посмотришь - аж ядреные, как пакеты со смешанной краской, бурые, коричневые, фиолетовые, а сейчас - одна бледнота. Может индикатора химики жмотят, может страстишки людей измельчали. Жидковата тогда, понимаешь, прикормка? Я вот что думаю - как бы баррав с голодухи-то не сбежал.
- И тогда что?
- А ничего. Праздник закончится. Барравов-то делать никто уж не умеет - вспомни-ка, ни одного циклопического города за последние полтораста лет не построили. Без баррава - зряшное дело, поверь мне как уборщику. Это все равно, что возводить обычный мелкий городок-миллионник, такие веке в двадцать первом строили, только без канализации, электричества и водоснабжения. Да что с тобой говорить, ты и слов-то таких не знаешь...
Яшиц вздохнул и сердито ответил:
- Все я знаю, я из музеев одно время совсем не вылезал.
- Это правильно. А знаешь, к чему я все это говорю? Сдохнем мы все. И что делать и как из этого дерьма выкарабкаться, даже я, уборщик, не знаю. Вот что делать-то, а?
И Яшиц, привыкший за долгое время к одиночеству и уставший от разлагольствований инженера, сорвался, ответил грубо и бесцеремонно:
- Спать!
Уборщик обиделся, и после этого случая разговоров у них не было до самого конца. Искать они продолжали сосредоточенно, пока через три дня Лио-Лито не нашел, что искал, и не исчез из жизни Яшица, как и появился. С уходом уборщика Яшиц снова стал коротать вечера в кабине. Днями он продолжал сосредоточенно искать хоть что-то, что помогло бы понять замысел конструктора самолета, понять, как поднять эту механизм в воздух. Искал и не находил, что и было правильно. Пойми Яшиц принцип работы реактивного двигателя, сколь он изнашиваем и подвержен старению, узнай, что для его работы нужно высокооктановое горючее, которое просто негде было взять - кто знает, к каким выводам и мыслям пришел бы этот старик, чем заполнил свои последние дни на свалке? И возможно, вполне возможно, история предстала бы нам, брошенным ульям опыта с роящимися над нами мгновениями, совсем другой. Но Яшиц не нашел. И все же этот человек полетел на своем самолете, не во сне, но наяву, хотя в то время он крепко спал, пристегнутый на месте пилота. Четыреста пятьдесят первый соскользнул на брюхе в разворачивающуюся воронку, свалился в туннель и полетел в никуда. Нам, рудокопам в породе лжи, бросающимся на камни в поисках жилы настоящего, доподлинно не известно, что произошло непосредственно за этим, столь мало мы осведомлены о поведении гигантов-барравов. Мы точно знаем, что норы их пугающе глубоки, ведь заниматься сложнейшими ядерными реакциями у поверхности было бы совершенно неразумно в силу того, что поставщик пищи, город, не выдержал бы ионизирующего излучения и вымер. Мы точно знаем о чрезвычайном таланте гигантов вычленять главное, самое существенное из любого объекта, впрочем, иное было бы странно, ведь всякий мусор должен быть соответствующим образом классифицирован и использован. Мы уверены, что барравы разглядывали, анализировали объекты, пока те падали в туннель. Мы можем лишь догадываться, что произошло с самолетом и Яшицом, но на догадках не строится история. А точно мы знаем только одно - с той самой минуты на свалке Праздника не появилось больше ни одного туннеля. Первый баррав покинул свой город. Первый, но далеко не последний.
Режиссёры упомянутых в рассказе прекрасных фильмов, простите меня за неуёмную фантазию! Это не глумление, а сарказм.
Ардальон Иванович Паскудников удобно устроился на диване перед телевизором с банкой пива и пакетиком смрадных сухариков. Утренние воскресные программы не отличались разнообразием. Он некоторое время щёлкал пультом, наконец его выбор остановился на "Новых приключениях Неуловимых". Этот фильм он любил, "Неуловимые" ассоциировались у него с чем-то светлым, детско-пионерским. Поэтому Паскудников отложил пульт и стал в сотый раз смотреть приключения отважной четвёрки.
Патластый Паскудников-младший умостился рядышком в кресле и отрешённо тыкал великолепно развитым, как у всех молодых людей, большим пальцем правой руки в телефон, успевая при этом время от времени равнодушно поглядывать на экран. Старший Паскудников, как в первый раз, с интересом следил за развитием событий на экране, в особо драматических местах подскакивал на диване и, не умеющий переживать молча, дёргал сына:
- Ты смотри что делается! С карусели да на коня! Вот это фильм! Вот это люди были, настоящие! А вам бы только пиво жрать да по лавочкам харкать, дармоеды!
Ардальон Иванович всегда упрекал своего потомка в инфантильности, полной апатии и эгоизме, причём вполне заслуженно. При этом он противопоставлял ему своё поколение. И хотя сам проработал всю жизнь в бухгалтерии "Водоканала", он считал себя причастным ко всем великим подвигам и стройкам былого.
Отвлекаясь на неразумное своё чадо, Паскудников-старший не обратил внимания на некоторые странности в фильме. Подсознательно же он почувствовал, что в действии фильма что-то не так, но не мог объяснить своего чувства. Фильм близился к финалу, Неуловимые вчетвером склонились над умирающим Бубой Касторским. И вдруг из-за прибрежной скалы совершенно не к месту появился раненый штабс-капитан Овечкин. Ардальон Иванович от крайнего изумления смял в руке недопитую банку пива, и пахучие струйки брызнули на ковёр. Экранный Овечкин крикнул:
- Братцы, взять этих негодяев, которые покусились на Святую Русь!
На берегу появились лощёные офицеры, вооружённые револьверами, и окружили Неуловимых.
- Не люблю, когда супротив царя-батюшки выступают! - веско сказал Овечкин. - Не бывать вашей власти большевистской, кровавой, пока господь хранит Россию православную!
Ошеломлённый, Ардальон Иванович истеричным голосом завопил:
- Мать, иди-ка сюда!
В дверях комнаты показались колыхающиеся, как студень, телеса мадам Паскудниковой.
- Смотри, мать, что делается-то, а! Ты глянь, глянь на экран!
На экране офицеры арестовали всех четверых Неуловимых, а Овечкин вслед им громогласно вещал:
- Это вы, большевики, расстреливаете всех направо и налево, а мы вас будем судить судом демократическим, российским. А тебе, Валерий Михайлович, мы ещё срок добавим за терроризм. Потому как ты устроил взрыв в культурно-развлекательном заведении!
Миссис Паскудникова интеллектом никогда не отличалась, поэтому, не поняв сути проблемы, уплыла опять в ванную наверчивать бигуди. Младший Паскудников, зевнув с подвывом, снова уставился в телефон. Гимн "Боже, царя храни" вместо знаменитой финальной песни Неуловимых нанёс окончательный удар. Схватившись за сердце, рассыпая на ковёр сухарики, Ардальон Иванович медленно сполз с дивана.
* * *
Бультерьеров Колян, хозяин автомагазинчика, всем своим видом, поведением и образом жизни опровергал религиозные теории о божественном происхождении человека. Наоборот, глядя на него, сразу становилось ясно, что человек имеет животное происхождение. В силу умственной недостаточности из всех жизненных благ он ценил только возможность сытно жрать и сладко спать.
Этим субботним утром Колян проснулся поздно. Жену с детьми он отправил на выходные к тёще, а сам собрался провести выходные на всю катушку. Вечером соберутся друзья, девчонки, можно будет баньку организовать с шашлычками.
Он зевнул во весь рот и сладко потянулся жирновато-молочным телом, уже чувствуя во рту вкус шашлычка под коньячок. Нашарил пульт у изголовья, включил роскошную "плазму".
Был предпраздничный день, поэтому по некоторым каналам показывали многосерийные фильмы целиком, все серии подряд. На первом попавшемся канале шла очередная серия фильма "Как закалялась сталь". Колян некоторое время тупо смотрел, как плохо одетые и полуголодные комсомольцы строят узкоколейку.
- Во, млин, дебилы! - высказал своё мнение Бультерьеров сиплым со сна голосом. - Чё ковыряются в земле, пошли бы пивка попили... Совки, млин, хрен их поймёшь! Нахрен ваще этот коммунизм сдался!
То, что можно пожертвовать своим здоровьем, молодостью и жизнью ради каких-то идей, никак не укладывалось в микроскопическом мозге "хозяина жизни".
Пустыми глазами Колян смотрел, как к измождённому непосильной работой Павке Корчагину подошла Тоня Туманова.
- Я думала, что ты давно уже комиссар или что-нибудь в этом роде. Как это неудачно у тебя жизнь сложилась... - произнесла киношная Туманова.
- Да, я неудачник! - ответил ей Павка, понурив голову, - Я только теперь понял, что главное в жизни - это карьера и успех. А я, вместо того, чтобы двигаться вверх по карьерной лестнице и получать достойную зарплату, в земле роюсь.
- Вот именно! - прокомментировал Бультерьеров, - Землю колупать каждый дурак сможет! А ты вот попробуй своё дело открыть, тогда я тебя уважать стану, как нормального пацана!
- Но я исправлюсь! - горячо сказал экранный Павка, - Вот увидишь! Я сейчас же выкину свой комсомольский билет, потому что комсомол - это сплошной тоталитаризм, а я не хочу быть винтиком! Я - свободная личность! И надо брать от жизни всё!
Павка швырнул на землю комсомольский билет и гордо зашагал мимо комсомольцев навстречу своей новой жизни человека-потребителя.
Колян, конечно, не читал Островского. Он вообще ничего не читал после школы, кроме рекламных эсэмэсок, регулярно сыплющихся на телефон. Поэтому такой странный поворот событий в фильме, отличающийся от "классического", его не удивил. Он переключил телевизор на музыкальный канал и направился в душ.
* * *
Интеллигент Спинозов Роман Аристотелевич уже пять лет как развёлся с женой. Сегодня у него был очередной визит к четырнадцатилетней дочери, которая проживала у бывшей супруги. Вернулся домой он очень удручённый: дочь росла и, копируя олигофренов из многочисленных ток-шоу и сериалов, постепенно превращалась в визгляво-истеричную халду. Говорить она стала с модными противно-мяукающими интонациями. Общаться с такой дочерью Спинозову хотелось всё меньше и меньше.
Сидя за чашкой чая на одинокой кухне, он взял пульт и, "полистав", нашёл на каком-то канале военную эпопею "Освобождение". Шёл заключительный фильм эпопеи - "Последний штурм". Отличный фильм на некоторое время отвлёк Романа Аристотелевича от грусных мыслей о дочери.
На экране командир подыскивал двух отважных бойцов, которые бы водрузили над рейхстагом знамя. Чашка чая дрогнула в руке Спинозова - флаг в руках командира, который был предназначен для водружения, был современный российский; тот самый, который во время войны был власовским.
- Сержант Егоров! Младший сержант Кантаров! - представились прибывшие бойцы, которым выпала великая честь.
Спинозов, не сводя расширенных от недоумения, граничащего с ужасом, глаз с экрана, нашарил на нижней полке тонометр. Младший сержант Кантаров, который в этом варианте фильма негаданно появился вместо грузина Кантарии, был подчёркнуто славянской внешности. "Где Кантария? Ведь и по истории учили, что должен быть Кантария", - негодовал Спинозов, терзая грушу тонометра. Давление было нормальным. Не доверяя медицинскому прибору, Роман Аристотелевич на всякий случай проглотил две таблетки папазола, запив их тёплым чаем. Всё это он проделал не отрывая взор от экрана, на котором над рейхстагом победно взвился российский триколор.
Однако вскоре он понял, что пора уже принимать лекарство посерьёзнее: на экране творились совершенно невообразимые вещи. Сталин костерил Жукова за то, что тот никак не может взять рейхстаг, Жуков бессильно орал на подчинённых, среди советских командиров царила неразбериха, замполиты были все пьяные, смершевцы ходили по рядам бойцов и выборочно их отстреливали. И в самый напряжённый момент Жукову доложили, что прибыл штрафной батальон, ведь только штрафники смогут взять рейхстаг.
- Придётся использовать штрафников, - сказал Сталин в телефонную трубку. - Если честно, без них мы бы и всю войну проиграли, а не только эту операцию. Давайте, товарищ Жюков, посылайте их на штурм рейхстага. Только не забудьте потом их всех до единого хорошенько расстрелять.
Штрафной батальон, состоящий наполовину из уголовников, построился в ожидании команды.
- Ну что, бойцы, мы должны выполнить и эту задачу! - сказал перед строем командир батальона, сияя фиксами. - Мы будем воевать не за Сталина, а за Россию нашу матушку!
Перед строем штрафников появился великолепных габаритов поп.
- Сыны мои! Вперёд! Вгоним супостата в могилу, ибо сейчас господь наш смотрит на нас! Аминь!
Батюшка повернулся к рейхстагу и, подобрав одной рукой полы рясы и другой подняв икону какой-то там матери, неожиданно резво для его комплекции затрусил к оплоту третьего рейха. За ним с криками "Бог нас любит и примет в царствие свое" с палками и дужками от кроватей ринулись на штурм рейхстага штрафники.
Этого Спинозов уже не смог вынести. Он метнулся в прихожую к телефону и дрожащей рукой выудил из тумбочки телефонный справочник:
- Алло! Это комиссия по фальсификации истории? То есть по работе с фальсификацией истории? У меня для вас важное сообщение...
* * *
Пожилая и одинокая Суперфосфатова Екатерина Петровна, учительница физики в средней школе, коротала вечер в своей постылой однокомнатной квартире, битком набитой кошками, журналами по вязанию и кулинарными книгами. Её стародевичья квартирка была для неё крепостью, цитаделью, оплотом тишины и уюта. Внешнего мира она боялась панически. Отведя школьные занятия, она быстренько покупала продукты, шла домой и запиралась за железной дверью.
Но контактов с окружающим миром не удавалось избегать. Больше всего на свете она боялась очумевших от любви к своим чадам мамашек, которые устраивали визг по поводу любой плохой отметки. Закономерность просматривалась явно: чем богаче семья, тем тупее чадушко, и чем тупее чадушко, тем злобнее его мамаша.
А месяц назад Екатерину Петровну сильно напугал митинг "Высшая математика губит креативность" возле их школы. Организаторами митинга были нацистского вида молодцы из государственного молодёжного движения "Раши". Развивая глубокую мысль министра образования рашисты два часа скандировали под окнами школы: "Интеграл - это кал!", "Предел - беспредел!". Они держали плакаты: "Бесконечно малые величины мешают бесконечно большим национальным проектам", "Вейерштрасс, ты не прав!", "Берёшь производную - содействуешь экстремизму!" и "Вычисляй экстремум методом перебора!". Потом они сожгли портреты Ньютона и Лейбница и удалились, а бедной Екатерине Петровне пришлось вызывать "скорую". С этого дня на своих уроках она если и упоминала приращение величины, то обязательно добавляла, что оно очень большое, и его никак нельзя считать дифференциалом.
По телевизору в этот вечер она искала что-нибудь хорошее, светлое, доброе. "Операция Ы или приключения Шурика" попала в её поле зрения. К сожалению, новелла "Наваждение" уже прошла. Жаль, Екатерине Петровне хотелось в который раз порадоваться зарождающемуся нежному чувству Шурика и Лиды: с годами Екатерина Петровна становилась сентиментальна и слезлива.
Ну да ладно! Можно и последнюю новеллу посмотреть, собственно "Операцию Ы". Она принялась вязать, поглядывая на экран. Хотя фильм был уже выучен наизусть, она пару раз хихикнула над особо смешными эпизодами. Однако в конце фильма стало не до смеха: на экране совершенно не по сценарию жуликоватая троица связывала Шурика по рукам и ногам.
- Послушай, совок несчастный! - говорил Бывалый, покачивая пудовым кулаком, - Ты вот тут стоишь, охраняешь не понять чьё добро, нам мешаешь самореализоваться. А мы хотим свободный рынок. И зарабатываем себе первичный капитал.
- А что такое "свободный рынок"? - спросил Шурик.
- Ну, видел колхозный рынок, где мы приторговываем? - спросил Балбес, - Так вот, такой же будет, только на всю страну, большущий. И все будут торговать вместо того, чтобы в твоих политехах дурацких учиться. Понял? Торговать и делать свой бизнес - это тебе не синхрофазотрон, тут соображать надо!
- Тогда извините, - потупился Шурик, - Уж больно вы похожи на воров. Я ж не знал, что вы бизнесмены.
- Ну пока ещё не бизнесмены! Чтобы завести своё дело, знаешь сколько ещё складов нужно обчистить! Вот директору базы гораздо легче, он первичный капитал уже давно себе наворо... э-э-э... заработал. Чем больше наворуешь при "совке", тем уважаемее станешь при рыночной демократии. Что тут непонятного!
Давно уже кончился фильм, а Екатерина Петровна в глубочайшей задумчивости машинально месила спицами воздух. Многочисленные кошки, поняв, что с хозяйкой что-то неладно, сидели молча и терпеливо ждали, когда она выйдет из ступора и пойдёт их кормить ужином.
* * *
Председатель комиссии по коррекции и адаптации кинематографа откашлялся и продолжил свой доклад:
- Так вот, господа, после отмены советской цензуры мы ожидали, что освобождённая интеллигенция выдаст нам огромное количество шедевров. Но, увы, почему-то при демократии на экраны хлынуло одно... как бы помягче сказать и не в рифму... одно некачественное кино. Мы тут все свои люди, поэтому говорить можно прямо - освобождённые от кровавого ига режиссёры стали выдавать сущее барахло. Историческим фильмам про любовь зрители не верили, над комедиями про пьянку и про рожей в торт не смеялись, сериальным ментам и десантуре не сопереживали. Зато старые фильмы по количеству просмотров были на высоте.
Тогда по нашему указанию режиссёры стали работать с советскими фильмами. Колоризация, римейки, продолжения... Опять загвоздка получилась - римейки выходили скучные, продолжения глупые, а колоризация раздражала ненатуральностью.
И тут неожиданно возникла оригинальная и блестящая идея переделки старых фильмов на новую мораль. Кинокоррекция, адаптация старых фильмов под новые исторические условия. А как подкорректировать фильм? Да очень просто - информационные технологии сейчас позволяют и не такое проделывать. Берём старый фильм, с помощью мощных графических станций меняем некоторые сцены и, пожалуйста, смотрите шедевр с новой моралью нового общества. Согласитесь, в наше время смешно смотреть, например, фильмы о комсомольцах тридцатых годов; юный зритель просто их не понимает.
Аудитория зашевелилась и одобрительно загудела.
- Лаборатория кинокоррекции отлично поработала в этом году, - похвастал докладчик. - Почти все советские фильмы были скорректированы и в скорректированном виде показаны по центральным каналам. Мы готовы в следующем году взяться корректировать и советские документальные фильмы. Вот, собственно, и всё.
Овацию прервал министр культуры.
- Молодец, умник! Толково придумал. Где у нас ответственный за эстраду?
Лысый мужчина в сером костюме послушно вскочил.
- Смотри и учись у умных людей! - указал на докладчика министр, обращаясь к лысому. - Песни современные российские так же ведь невозможно слушать! Наши звёзды эстрады тоже за старое принялись: перепевают все старые песни. Из мультиков уже всё повыбрали. Петь скоро станет нечего! Ты идею понял? Вот и возьмись, назначь рифмоплётов, пусть из старых песен всю совковщину повыскребут, весь коммунизм этот, чтоб его! Подчистите, в общем, тексты. Вам же ещё проще - никаких информационных технологий не нужно, тупо тексты правьте и всё.
Я Курт Кляйндорф - рядовой второго пехотного батальона. По приказу Фюрера, против своей воли и к великому огорчению матушки и сестёр, сейчас я в России, в глухой деревушке Космариха, что затерялась среди лесов, болот и полей, в нескольких километрах севернее городка Ржев.
На правом фланге наша оборона пересекает деревню Дешевки и изгибаясь, тянется в сторону Полунино. Там практически не смолкает ружейная стрельба и пулеметные очереди. Несмотря на расстояние, порой слышен рёв моторов большевистских танков, который почти заглушается ужасным диким криком противника.
Почему, идя в наступление, русские встают в полный рост и начинают орать своё "УРА"?
- Бывалые немецкие солдаты очень благодарны противнику за этот предупреждающий крик. Гораздо хуже, если бы русские скрытно приближались к нашим траншеям и молниеносным броском врывались на наши позиции. Если бы наносили отвлекающие удары, совершали обходные маневры, окружали опорные пункты, а окруженных солдат Фюрера убивали снарядами из пушек и ужасных Катюш.
Нет, русские выходят из леса, становятся шеренгами и, с криком "УРА", атакуют высотки наших опорных пунктов. Говорят, что их гонят в бой, как скотину на убой страшные комиссары. Не верю. Не верю потому, что такой толпе солдат легче застрелить одного комиссара, а затем разбежаться по своим домам. Легче принять комиссарскую пулю там, на опушке леса, отказавшись идти в атаку, чем, задыхаясь бежать в гору, навстречу верной смерти. Видимо, русским солдатам больше хочется, перед своей смертью, убить не своего комиссара, а немецкого солдата.
Видя фигуры русских солдат, выходящие из леса, наши пехотинцы открывают ящики с минометными зарядами, достают из цинковых коробок патронные ленты и заправляют их в пулемёты. За спинами пехотинцев, зенитчики и артиллеристы опускают стволы своих орудий к земле и ловят в прицелы приближающиеся советские танки. Русские бегут за своими танками. Наши солдаты начинают исполнять работу по уничтожению техники и живой силы противника.
Война превратилась для них в привычную, опасную работу.
Скорострельные зенитные пушки разбивают траки и катки гусениц советских танков.
Поврежденные танки, останавливаются, но экипажи остаются в бронемашинах и обстреливают наши траншеи и блиндажи фугасными и осколочными снарядами до тех пор, пока зенитные и противотанковые орудия не превращают поврежденные бронемашины в факелы, горящие чадящим огнем, пока не взрываются в горящих танках снаряды, пока не взлетают вверх, словно пробки от шампанского, тяжелые бронированные башни, сорванные взрывами боекомплектов.
Русские солдаты бегут к нашей линии обороны, не обращая внимания на разрывы минометных и противопехотных мин.
Счастливчики умирают сразу. Те, кому не повезло, кричат страшным криком, корчатся от боли, катаются по земле, путаясь в своих кишках или скользя в собственной крови, хлещущей их пробитых артерий и из обрубков оторванных ног. На этом поле, умрут все идущие в атаку. Завтра или через полчаса, или вечером, начнется новая атака, которая закончится так же, как и эта. Господи, откуда у России столько молодых и сильных мужчин, если русские генералы могут губить тысячи своих солдат ради захвата небольшой деревеньки?
Я не вижу того кошмара, который происходит в Дешевках. Я представляю его по звукам боя и не ошибаюсь в том, что там творится. Здесь, перед деревней Космариха, перед моей траншеей творится почти то же самое. Есть только одна разница. Русские подошли совсем близко. Несмотря на все наши усилия, расстояние между нашими и русскими траншеями сократилось до нескольких десятков метров. Еще немного и мы сможем закидывать друг друга (враг врага) ручными гранатами.
Мой Бог, я хочу жить мирной жизнью, проектировать дома и писать стихи. За что ты, бросил нас в этот ужасный, кровавый омут войны?
Круг второй: "РЯДОВОЙ МАЛОСЕЛЬЦЕВ"
Я рядовой Николай Малосельцев, несмотря на мои 19 лет, бывалый солдат. Видимо, крепко меня любит Настенька, сильно ждут моего возвращения с войны сестренка и братишки, подолгу ночами молят за меня бога мамка и бабка, если целый год смерть обходит меня.
За прошедший год она только два раза приблизилась ко мне и легонько царапнула по плечу и по голове вражескими пулями, причем, во второй раз я сам был виноват - не надев каски,высунулся из окопа посмотреть, не ползет ли из тыла наш старшина с термосом горячей каши. Тогда нас несколько дней не кормили, а мне очень кушать хотелось. Чиркнула пуля по макушке, содрала кожу до кости, контузила слегка и дальше полетела. Спасибо пуле, что не опустилась ниже...
Сейчас высовываться нельзя. Немцы близко. За несколько дней непрерывных атак, наши роты смогли приблизиться к ручью. - Мы ходили в страшные, безнадежные атаки. Без артиллерийской подготовки. Какая может быть артиллерийская подготовка, если в день на одну пушку отпускается всего два снаряда? Нет толку от двух снарядов, если для того, чтобы взять цель в артиллерийскую "вилку" нужно, как минимум - три. Два снаряда принесут пользу только немецким корректировщикам огня, которые засекут нашу батарею, передадут координаты своим артиллеристам, а те смешают ее с землей.
Вот патронов к родным трехлинеечкам у нас хватает. Хватает потому, что почти не стреляем из винтовок. Выскочим из кустарника и вперёд, с криком "Ура". Немец начнет минометными минами закидывать да из пулемётов косить. Прижмет роту к земле и добивает. Те, кто пошустрее, поопытнее и поудачливее, успеют за кочки упасть, да сапёрной лопаточкой ложбинку себе выкопать, брустверок подсыпать. Вот и готов окоп для стрельбы лёжа. Если повезёт такому бойцу, если не разорвет его прямым попаданием миномётки, то с наступлением темноты, замирая при вспышках осветительных ракет, отроет он себе окопчик понадежнее. Ночью, прячась за телами погибших товарищей, подползет к нему пулемётчик.
При следующей атаке, они погибнут, но до того, как умереть, успеют выпустить из Дегтяря несколько пулемётных очередей, заставят на минутку замолчать пару немецких пулемётов, а наши немногие солдатики успеют пробежать до спасительной низинки или до бугорка. Вот так и отвоевывает сиволапая пехота метр за метром землю у врага. Вот так и добрались мы до ручья.
Если выживу в такой мясорубке, то самыми страшными снами будут сны о том, как продвигались мы к этому ручью по названию Добрый.
Ручей Добрый... А деревня, которую нам нужно взять, зовется Космарихой. После первого кошмарного боя, мы стали называть её Кошмарихой. Соседняя деревня на нашем левом фланге, где батарея стоит, где располагаются штаб, медсанбат и ЧМОшники - части материального обеспечения, носит название Старшевицы. А за горочкой, левее Кошмарихи - занятая немцем деревня Дешевки.
Дорого обойдется Родине освобождение Дешевок. У нас, перед Кошмарихой, хоть перелески, да овражки есть, а перед Дешевками, раскинулось широкое поле. Густо лежат на нем солдатики, словно трава на сочном лугу, скошенная безжалостной косой. Так лежат, что местами и земли из-под тел не видать. Большие командиры на днях танки дали для поддержки пехоты. Зарылись танковые гусеницы, забуксовали танки на телах убитых солдат.
Жалко погибших однополчан. Жалко и живых, которым предстоит ходить в атаку по их телам, согревать павших своей горячей кровью и укрывать своими холодеющими телами.
А фашистов мне не жалко и себя не жалко. Хочется жить, очень хочется, но я понимаю, что выжить в этих атаках немыслимо. Одно желание, одна мечта - если я должен погибнуть, дай мне, Господи, неверующему комсомольцу, перед смертью счастье - дай возможность добежать до немецких траншей и вцепиться в горло фашиста.
Круг третий: "И СНОВА КЛЯЙНДОРФ"
"Мы готовы умереть за Германию и за Фюрера"!
- Господи, как въелась в наши головы пропаганда!
- Мы просто давно готовы к смерти, ненавидим Гитлера, загнавшего нас в эту проклятую Россию и уже не мечтаем увидеть своих родных. Мы все умрем на окраине этой сгоревшей русской деревни Космариха.
Но не сейчас и не просто так. Я не позволю грязным русским солдатам убить меня, как убивают свинью на гамбургской скотобойне.
Сегодня я несу караул. До рези в глазах, всматриваюсь в темноту, скрывающую пригорок за ручьем, скрывающий русские окопы и блиндажи. Они совсем близко. Стоит русским солдатам подползти к краю обрыва, осторожно спуститься по пологому склону, проползти пятнадцать метров до ручья, перебежать ручей и они окажутся перед нашими проволочными заграждениями. От проволочных ежей до первой линии нашей обороны двадцать метров. От меня до русских иванов - пятьдесят метров. Это очень близко.
При таком противостоянии бесполезно применение осветительных ракет. От ракет больше вреда. Они освещают наши позиции ярким мёртвенно-белым светом, а после того, как гаснут - темнота кажется еще непрогляднее. Я внимательно вглядываюсь в темноту, слежу за каждой кочкой, за каждым темнеющим трупом, за каждой чернеющей воронкой и словно дикий зверь прислушиваюсь к каждому ночному шороху и ловлю ноздрями влажный, насыщенный трупным ядом воздух, боясь не унюхать махорочный запах русских шинелей.
Мои старания не были напрасны.
Русские атаковали. Они осторожно, ничем не выдавая себя, подползли к краю обрыва, а затем, не скрываясь, побежали на меня. Я опередил их на время, необходимое для бега на пятьдесят метров. Едва первый русский показался на гребне склона, мой верный автомат задрожал, выкидывая в его сторону огонь пороховых газов и смертоносных пуль, еще две секунды и неполный рожок патронов ушли у меня на то, чтобы слева - направо и назад - влево, прострочить свинцом скатывающиеся со склона фигуры врагов. Этих двух секунд хватило для того, чтобы в бой вступили пулемёты нашего боевого охранения. На пять секунд позднее пулемётов, затрещали автоматы дежурной команды. Передние русские солдаты уже прыгали в воду ручья.
В четыре шага они преодолевали неширокий ручей и начинали карабкаться на скользкий бережок.
За это время спавшие солдаты нашей роты успели выскочить из блиндажей и открыли бешеный огонь из всех видов стрелкового оружия.
Убитые и раненные русские солдаты, падали в воду ручья, живые - кидали гранаты с целью повредить заграждение из колючей проволоки и устремлялись к нашим траншеям. Силуэты русских солдат освещены проблесками выстрелов. В их гущу полетели наши гранаты. Взрывы раскидывают поверженных врагов в стороны. Пулемётные и автоматные очереди опрокидывают их назначь. Не всех. Многие бегут к нам, на этот раз у них нет времени кричать ура. На этот раз, раненные, как всегда, стонут и кричат от боли, а остальные орут свои русские ругательства. Те самые, которые я не раз слышал от расстреливаемых пленных и от русских полицейских, вешавших пойманных партизан.
- Нас разделяют десять метров.
- Я ужаснулся. На нас шли не вчерашние необстреляные солдаты, возглавляемые "зелёным" лейтенантом, мечтающим геройски умереть на глазах фотокорреспондента или комиссара, с именем русского правителя Сталина на губах. На нас бежали спокойные, уверенные в себе люди, каждое движение которых выдавало какое-то древнее, почти звериное желание побеждать, а следом за ними от ручья поднимались всё новые и новые шеренги красноармейцев, ощетинившиеся штыками, несущие пулемёты и ящики с боеприпасами. В нашу траншею полетели гранаты. Одна из них упала возле моих ног и взорвалась. Её осколки убили меня ...
Круг четвёртый: "МЛАДШИЙ СЕРЖАНТ МАЛОСЕЛЬЦЕВ"
Можете поздравить меня. Со вчерашнего дня, я Малосельцев Николай Петрович младший сержант и командир отделения. Утром, после того, как ротный поздравил меня с присвоением звания и представил в качестве командира отделения, наша рота начала готовиться к очередному штурму проклятой Кошмарихи.
Только стремительный бросок через ничейную полосу мог обеспечить успех атаки. Поэтому, наш взвод решил оставить длинные, неповоротливые в рукопашном бою и медлительные при стрельбе винтовки. Главным нашим оружием должна была стать быстрота наших действий.
За час перед рассветом, мы рывком добежали до ручья, гранатами расчистили проходы в проволочном заграждении, закидали гранатами вражескую траншею и бросились на оторопевших немцев рассекая их лица и шеи сапёрными лопатками, ударяя ножами в их сердца, глотки и животы, выхватывая из их рук автоматы.
Ободренная успехом рота, смяла немецкое сопротивление на второй линии обороны и продолжила наступление к перекрёстку дорог, к центру немецкого опорного пункта, к господствующей высоте.
Продолжала?
- Я до сих пор не в состоянии понять, продолжила наша рота наступление в тот момент или приостановила его... Мы просто оглянулись по сторонам и поняли, как мало нас осталось. Мы поняли, как нам не хватает поддержки артиллерии, способной вдребезги разнести вражеские ДЗОты, и блиндажи. Мы поняли, как не хватает пары штурмовых самолётов, которые загнали бы фашистов на дно траншей, чтобы мы смогли подобраться на расстояние броска гранаты. Мы продолжали ползти вперед, но плотный пулеметный огонь прижимал нас к земле.
Были среди нас добровольцы - отчаянные головы, которые пытались незаметно подобраться к вражескому пулемету, но на полпути их смертельно-раненные тела, пробитые пулями, выгибались страшной смертельной судорогой и замирали. Были отчаявшиеся храбрецы, которые вскакивали и пытались добежать до пулемётного гнезда. Пытались добежать и не добегали.
Мы не могли лежать на открытом месте и безропотно дожидаться смерти. Мы рванулись вперёд и погибли в бою за деревню Космариха...
Круг пятый: "КРАСНОАРМЕЕЦ КАЙСИН"
Я Кайсин Илья Дементьевич - солдат Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Таких как я -миллионы. Мы пушечное мясо, мы дрова войны. Но мы - защитники Родины и воюем за свою землю, ради своих жен и детей.
Неделю назад, на рассвете нашим товарищам почти удалось взять распроклятую Кошмариху. К сожалению, им не оказали поддержки и они погибли, а к немцам подошло подкрепление, подвезли патроны, снаряды, мины, жратву и шнапс. После этого, целую неделю, наши войска штурмовали высоту и оставались гнить на подступах к высоте. Вся округа пропитана страшным запахом гниющих тел. Невозможно привыкнуть к этому запаху.
Командование дивизии решило попытаться прорвать немецкую оборону правее деревни, зайти в тыл Космарихинского гарнизона и развивать наступление в направлении Полунино. Разведку боем поручили нашей роте. Вы знаете, что такое разведка боем?
- Это когда солдатам не говорят об истинной цели операции. Им просто приказывают выдвинуться из пункта "А" и занять пункт "В". Подразделение покидает свои траншеи и начинает движение к заданному пункту. Противник оказывает сопротивление, а наблюдатели и вышестоящее командование отмечает размещение вражеских пулемётов, батарей и живой силы противника. Штабные офицеры аккуратно зарисовывают места, в которых наши солдатики попадают на минные поля и где среди дыма и огня, летят в разные стороны ошмётки того, что мгновение назад было живым человеком. Вот такая это гадость - разведка боем. Это покупка оперативной информации за счет человеческих жизней. Иногда случается, что фронтовая судьба отказывается принимать такую дорогую плату и дарит фронтовую удачу. Бойцам удается пройти через минные поля, уничтожить или обойти пулемёты, прижавшись к земле пережить артобстрел, ворваться на вражеские позиции, уничтожить врага и занять пункт "В".
Тогда многие офицеры, наблюдавшие за ходом разведки боем, докладывают в вышестоящий штаб, что в результате спланированной и успешно-проведенной ими операции, захвачен пункт "В". После этого, они идут в блиндаж дожидаться благодарности начальства, пить водку и лапать безропотных связисток.
Настоящие боевые офицеры ведут себя несколько иначе. Они просят огневой поддержки, перебрасывают в пункт "В" подкрепление и стремятся развить достигнутый успех или, хотя бы удержать захваченный пункт "В".
Вот такая это гадость - разведка боем, которую поручили остаткам нашей роты. И спасибо нашему ротному, настоящему правильному командиру. Он не стал от нас ничего скрывать. Рассказал, что мы должны выдвинуться по дороге, которая идет в тылу нашего правого фланга, обойти противника, а в случае удачи - найти удобную для техники переправу в нижнем течении Доброго и отсигналиться двумя ракетами красного дыма. Рассказал ротный, что нет никаких сведений, о том, что доведется нам встретить. Предупредил, чтобы не лезли напрасно на рожон, смотрели под ноги, помогали друг другу в бою, стремились выжить, но в первую очередь старались вскрыть систему обороны противника, а если повезет, то прорвать ее, захватить переправу и создать плацдарм на левом берегу Доброго.
Мы и пошли. Строем. Впереди и по бокам - боевые дозоры. В центре - все остальные. Топаем по дороге, стараясь не греметь котелками, оружием и не сильно топать сапогами да ботинками. В общем, идем крадучись. Словно на подходе к токующему глухарю. Шли - шли и остановились.
Смотрим - лежат перед нами останки бойцов наших. Лежат в валенках, в шинелях, масхалатах. Дураку ясно, что сошлись они здесь с немцами да и полегли. Как полегли полгода назад, так и валяются.
Перешагивая через раздербаненное тело одного из красноармейцев, поднял я измызганный конверт, торчащий из разорванного кармана его гимнастерки, отправленный с родного Урала, Мустафе Гафурову. Землячек, стало быть лежит.
- Извини земляк, нет времени тебя землицей присыпать. У нас приказ: "Вперёд". Рассредоточились мы в цепь, винтовочки с предохранителей сняли, запалы в гранаты запихнули и пошли тихонечко вперед.
Круг шестой: "ГАНС ФОГЕЛЬ" (Пулемётчик, фельдфебель)
Мы привыкли к спокойной обстановке. Большие бои гремели справа и в нескольких километрах впереди нас. Там воевали и умирали наши камрады, а мы дышали благословенно-чистым воздухом, наслаждались покоем, пили воду из чистого родника, обнаруженного в низине, и добросовестно несли службу по охране вверенного нам флангового рубежа отсечения.
Райское благополучие нарушил крик соек - русских лесных птиц, которые так же, как и деревенские сороки, предупреждают своим криком, что кто-то идет.. Пару минут спустя, в полукилометре впереди от нас закружилась пара больших черных воронов. Любят эти птицы следить за своей будущей добычей, двигающейся навстречу смерти.
Через одиннадцать минут осторожно продвигаясь вперед, из мелколесья на отрывистый берег лощины вышла цепь русских солдат и начала спускаться вниз. Прекрасно. Я навел свой пулемет на врагов и нажал спуск.
Прекрасно работает мой пулемет. Уверенно и эффективно. Вот и с флангов поддержали меня мои камрады - пулемётчики.
Те русские, которым не досталось наших пуль, рванулись вперед, но гибли в результате взрывов "Шпринг-минен" или мин - лягушек, как их называют русские. Хорошая штука прыгающая мина! Приведенная в действие, она сначала подпрыгивает вверх и только потом взрывается,выбрасывая в разные стороны триста шесть смертоностных свинцовых картечин и выводя из строя вражеских солдат.
Русские начали отступать, карабкаясь на берег лощины, а я, мой пулемет и пулемёты моих камрадов выцеливали спины карабкающихся по склону врагов и убивали, неторопливо, спокойно, словно на учебных стрельбах. Тела убитых скатывались к основанию склона.
Круг седьмой. "ЛЕЙТЕНАНТ ИВАНОВ" (Командир стрелковой роты. Неполных 20 лет)
ЧЁРТ, ЧЁРТ, ЧЁРТ!!! СВОЛОЧЬ!!! Так бездарно и глупо погубить своих солдат! Под трибунал меня за это, расстрелять меня мало. Эти пожилые дядьки доверились мне как командиру, а я сопляк завел их под пулемёты и на мины.
Господи! Сколько людей угробил! СВОЛОЧЬ!
- Красноармеец Кайсин, ко мне!
- Всё видел?
- Не ранен?
- Хорошо.
- Доставишь донесение в штаб.
- Вот сейчас только нарисую то, куда мы попали. А ты отнесешь. Ну и на словах добавишь, расскажешь что видел, только не сгущай краски и не приукрашивай. Расскажешь все как есть!
- Идите, красноармеец Кайсин!
Круг восьмой: "ЛОЩИНА СМЕРТИ"
К родному окопу ноги всегда быстрее несут, только время тянется дольше. В общем, пока дошел я обратным путем до батальона своего, сотню раз прокрутил в голове, как за каких-то несколько минут не стало нашей роты. А еще, отгоняя худшие мысли, я думал о том, что означал пистолетный выстрел, раздавшийся за моей спиной, когда я уходил с донесением? Неужели ротный себя порешил? Ведь мальчишка еще. Ему жить да жить, а тут такая ответственность и такая беда...
Думал я и о том, как написать в родную Удмуртию, в наш Дондыкар о том, что погибли мои земляки. Писать всем их родным не хватит ни времени ни бумаги. - Если доживу до завтра, напишу жене, а уж там супружница сама решит, кому и как передать горестную весть...
Передал я комбату записку от ротного. Решил комбат, пока немцы не очухались, пробить дыру в их обороне. Выделил вторую роту, усилил её остатками пулемётного взвода, добавил трёх сапёров и отравил всё это войско к злосчастной лощине.
Подошли мы к лощине. Увидел я нашего ротного. Упал бедолага вниз со склона и лежит вместе со своей ротой внизу. А в голове дырка от пули. Похоронить его нельзя. Немцы не позволят.
Не высовываясь в зону поражения, подползли мы и скатились в траншею на гребне берега лощины. Поблагодарили мысленно, за траншею, братьев по оружию, выдолбивших её в мёрзлой землице и с зимы валяющихся за нашими спинами,
Начали немцы нас минами закидывать. Отсиделись мы на дне траншеи. Кому-то не повезло, но большинство уцелело. Только звон в ушах и тошнота от сгоревшего тола. Раненных перевязали. Объяснил ротный-два, что кому и когда делать и подготовились мы к атаке.
Молодцы оказались пулемётчики! Плохим солдатам такие серьёзные машины не доверяли. В общем, вдарили они из своих Максимов и Дегтярей. Садили пулемётчики, не жалея патронов по засеченным пулемётным гнёздам, по минометным окопам и траншеям с пехотой. А там и наш черед наступил. Пошли мы через лощину. Сначала вниз, чуть ли не кубарем, потом через бурьян, до безымянного ручейка, а от ручейка к немецкому окопу, тем путем, где мина под товарищем взорвалась.
- Вот такая была система разминирования проходов...
Ручеек нам здорово помешал. Незаметный такой с виду. Не широкий - полшага всего и воды на полсапога, но сходу не перепрыгнуть. Течет ручеек в глубоком русле с обрывистыми берегами. Вот в том ручейке мы время и потеряли. Пока спустились, пока выбрались - немец в себя пришел и начал палить из всех стволов и калибров.
Паренек со мной рядом бежал. Петькой звали. Маленький, худенький. В общем, дитё горькое. Увязался за мной и всё кричал: "Ну гады, ну гады!". Наскочил он на мину. Головенку ему оторвало, бросило на дорогу перед немецким окопом.
А потом и меня минометкой шарахнуло. Уцелела при взрыве моя задница, ноги уцелели. А вот голову, грудь, живот развеяло по лощине. Но я не очень-то расстроился. Все это быстро случилось и главное, что поясной карманчик на брюках уцелел. Отлетел вместе с ногами в сторону. А в том карманчике записка упакованная в смертный эбонитовый пенальчик. Многие бойцы свои записки на самокрутки пустили, по причине отсутствия бумаги. А я сохранил. Там все обо мне и о моей семье указано, в соответствии с требованиями. Найдут записку и сообщат семье, что не в плен я сдался, а погиб, выполняя воинский долг.
Круг девятый: "КОНЕЦ ГАНСА ФОГЕЛЯ"
Мы выполнили свой долг. Я чист перед камрадами, фюрером и немецким народом. Эта лощина надолго останется в памяти тех, кто сумеет её перейти. Сколько могли, мы сдерживали русских. Мы, это три пулемётных, три минометных расчета и два отделения пехотинцев. Мы, своим оружием и заблаговременно-выставленными минами убили в этой лощине не меньше сотни русских. Хорошую работенку подкинули мы русской похоронной команде.
- Интересно, а нас похоронят наши или русские?
- Или мы так и останемся валяться на земле, как еда для черных воронов и для одичавших собак?
- Я достоин лежать под монументом на центральной площади немецкого города. Я погиб как герой. Я до последнего патрона стрелял в русских, а когда мой пулемет замолчал, я не бросил его. Я отступал от лощины с пулеметом в руках, пока меня не догнал какой-то русский. Я услышал и почувствовал, как в мою спину воткнулся штык, порвал мышцы, прошел между ребер и разорвав сердце, вылез из груди. А русские пошли дальше, на юг, по нашим телам и по своей земле, свобождая её от нас.
Круг десятый: "ШЕСТЬДЕСЯТ ЛЕТ, ПОСЛЕ ВОЙНЫ. (9 МАЯ 2005 ГОДА)"
Шестьдесят лет прошелестело листвой, шестьдесят зим провьюжило метелями с тех пор, как закончилась война.
Шестьдесят раз разливался бурным весенним потоком ручей Добрый.
Шестьдесят лет талые воды переполняли русло безымянного ручейка, текущего в "Лощине смерти", заливали лощину, замывали илом воронки взрывов и то, что осталось от защитников Родины.
Иногда, с лёгким бульканьем, почти не оставляя кругов на поверхности бурлящего потока, всплывал черный, похожий на футляр от губной помады, солдатский смертный медальон с драгоценной запиской и уплывал по течению, навсегда унося в небытие имя погибшего солдата.
- По полям, пригоркам и оврагам, окружающим Космариху, под тонким слоем листвы или дернины, всё это время лежали наши солдаты. Бывало, что разросшийся древесный корень выталкивал, приподнимал из листвы солдатский череп, в каске, пробитой осколком или рассыпавшуюся на косточки солдатскую руку, сжимающую гранату...
Группа любителей полноприводных автомобилей, бездорожья и внедорожного спорта, в годовщину Победы, вырвалась из мегаполиса, чтобы прокатиться по российской глубинке, помесить знаменитую ржевскую грязь и посмотреть места, где шли кровопролитные бои. Остановились у ручья Добрый, на склоне, изрытом траншеями и стрелковыми ячейками. Первый удар лопаты и ... человеческая кость.
Так, в ту, поначалу - развлекательную поездку, в Космарихе были найдены два не упокоенных солдата. Так "Кошмариха" и давно отгремевшая война, изменили жизни джипперов, сделали их поисковиками - основателями поискового отряда "Фронтовые дороги".
Круг одинадцатый: "НАШИ ДНИ"
Сотни красноармейцев и командиров найдены отрядом "Фронтовые дороги" в Тверской, Смоленской, Псковской, Калужской и Подмосковной земле. Но "Кошмариха" не отпускает. При любой возможности, отрывая деньги от семейных бюджетов, тратя выходные дни и отпуска, в дожди, в зной, в предзимние морозы, в одиночку, небольшими группами или всем отрядом, приезжают туда "Фронтовики"...
Многое сделали, но не всё.
- До сих пор не обнаружено одно из боевых захоронений, где лежат полтысячи бойцов, погибших при штурме Космарихи. Не найдены на поле перед Дешевками запаханные воронки, в которые стаскивали сотни красноармейцев, погибших при взятии деревни Дешевки. Не найдено санитарное медсанбатовское захоронение в деревне Страшевицы...
В 2010 году, в "Лощине смерти", недалеко друг от друга, были подняты останки и установлены имена двух красноармейцев:
- без вести пропавшего отца пятерых детей Мустафы Гафурова, погибшего в январе 1942 года на тридцать втором году жизни
- без вести пропавшего отца пятерых детей, Кайсина Ильи Дементиевича, погибшего в июле 1942 года на сорок втором году жизни.
Красноармеец Гафуров похоронен 22 июня 2011 года на Ржевском мемориале. Вместе с ним были похоронены ОДНА ТЫСЯЧА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ солдата и командира, найденные поисковыми отрядами всего за один год на Ржевской земле и возвращенные из огненной круговерти "Ржевской мясорубки"...
Жена красноармейца Кайсина до конца своих дней повторяла: "Эх, знать бы где мой Ильюшенька лежит?"
Не узнала. Умерла на два года раньше, чем появилась информация о месте гибели её мужа.
Только через шестьдесят девять лет, после своего последнего боя в "Лощине смерти", солдат смог вернуться в родное уральское село. А правнучка солдата Оля, не первый год, в составе университетского отряда "Факел", возвращала с войны других солдат - погибших среди болот Ленинградского фронта...
Вспоминается прошлогодний сентябрь... Малой группой работаем в "Лощине смерти". Работаем в непогоду, потому что у нас в запасе только полтора дня. Среди нас трое ребятишек от шести до десяти лет - поколение "компьютерных геймеров". Под проливным дождем, в непомерно-больших дождевиках, в промокших брючках, среди упавших деревьев, зарослей крапивы и таволги, ребятишки помогают искать останки погибших солдат.
Для таких детей, слова "ПАМЯТЬ" и "ДОЛГ" никогда не станут пустым звуком или поводом для насмешек...
Имена сорока четырех бойцов, поднятых в лощине, установить не удалось. Так же не известны имена бойцов, найденных по берегам ручья Добрый. Не известно имя бойца, сжимающего связку гранат, найденного в Космарихе, перед немецкой пулемётной точкой...
- Неправда!
- Известны! Это наши с Вами, деды и прадеды, восемнадцатилетние братья наших бабушек и нестареющие дяди наших состарившихся отцов. Родные люди, не вернувшиеся с войны.
Их довоенные или фронтовые фотографии бережно хранятся, практически в каждой семье.
Память о них и о той войне, единственное, что объединяет сейчас наш народ.
Пока мы помним свои корни, никто не превратит нас в покорное, беспамятное, безродное, бесправное, равнодушное стадо!
Р.S.
По неофициальным данным,
в боях за две небольшие ржевские деревни - Космариха и Дешевки,
погибло около тринадцати тысяч красноармейцев, командиров и политработников нашей армии...
Пабло Хосе-Розарио Мендес сидел на кожаном диване и смотрел сериал из жизни вымышленных героев. Диван купили давно. Пабло был против этой покупки, он не любил кожаную мебель, она всегда холодила его, но жена настояла, а он несильно сопротивлялся. С годами Пабло, как он сам говорил: - Притёрся к дивану, - и тот уже не казался ему таким холодным. Более того, Пабло даже полюбил садиться на одно и тоже место на этом диване, а именно в правый его угол, подальше от большого окна с левой стороны и как раз напротив телевизора.
Сегодня шла сто восемьдесят четвёртая серия событий, которые вот уже как полгода каждый вечер на час приковывали его c женой к экрану. Начало сериала он не помнил; последние годы его великолепная память начала сдавать. Недавно ему исполнилось девяносто три года. Многие события, которые с ним случались совсем недавно, он забывал, а те, о которых он за давностью лет уже и думать забыл, всплывали в его сознании. Сам бывший врач, он не удивлялся тому, что его память слабеет, прекрасно понимая, что это связано с возрастом и ему некуда деться от этой деградации. Он поражался другому: из каких глубин давно прошедшего прошлого приходили эти исчезнувшие образы. Они появлялись, как расплывчатые призраки, приходя внезапно из темноты, и уже не оставляли его до тех пор, пока он не вспоминал всё, связанное с ними, в мельчайших деталях, при этом они как бы покрывлись плотью и обретали новую жизнь. Частенько эти образы создавали ощущение, что что-то не было сделано правильно в жизни Пабло. Это нервировало, тем более, что он всегда считал свою жизнь удавшейся. Сериал давал какое-то отдохновение от этих воспоминаний, и Пабло с нетерпением ждал, когда наступит восемь часов тридцать минут, и он сможет сесть в свой любимый угол дивана. Потом, лёжа в кровати, он будет отгонять свои воспоминания долгими обсуждениями с женой всего увиденного, и они уже вместе будут строить предположения, как развернутся последующие события.
После того как Пабло вышел на пенсию, все его дни стали похожи один на другой, где всё шло своим чередом и Пабло по-своему был счастлив. Дожить до его возраста, оставаясь в здравом уме, когда большинство его друзей уже покинули этот мир, он уже считал чем-то из ряда вон выходящим. Сам выходец из большой бедной семьи и у него было три дочери и два сына, которые тоже достигли преклонного возраста, были взрослые внуки и ещё маленькие правнуки, младшего из которых тоже звали Пабло. Пабло старший любил своих детей и внуков, и они, хоть и разъехались по всей стране, часто приезжали и гостили у него в доме.
Когда Пабло начинал карьеру врача в маленьком приграничном с США городке, местные жители думали, что он связан с наркокартелем, потому что бандиты, которые держали в страхе всю округу, его не трогали. На самом деле, он был просто честным человеком и одинаково лечил и раненых бандитов и полицейских, и богатых горожан и бедных крестьян. Даже сейчас к нему иногда приезжали из дальних сёл или из города, чтобы он высказал своё мнение по поводу лечения, назначенного кем-либо из его бывших коллег. Он никому не отказывал и денег за свои советы не брал. За это его уважали и частенько приносили какие-нибудь небольшие и недорогие подарки.
Пабло приехал в этот городок сразу после учёбы в столичном университете, который он закончил с отличием. Ему прочили прекрасную карьеру врача в одном из лучших госпиталей, но он, ко всеобщему удивлению, уехал на север страны и начал практику в захолустном городке, который с годами стал для него родным. Здесь он познакомился со своей будущей женой, здесь у него родились все его дети, и отсюда он уезжал всего несколько раз и то только для того, чтобы навестить своих стареньких родителей и повидаться с братьями и сёстрами. Когда Пабло вышел на пенсию, то остался в этом же городке и теперь спокойно доживал свой век в небольшом, но уютном домике, расположенным прямо у подножия горы. Каждый день он немного работал в саду, немного отдыхал в ажурной беседке, читая газеты и журналы, как минимум час он неспешно гулял с женой, а по вечерам вот уже много дней подряд смотрел всё тот же сериал про... .
Вот и сейчас он сел на своё протёртое, - "а потому тёплое," как говорил сам Пабло, - место на диване, включил телевизор; рядом, как всегда, села его жена, а в углу слева прямо под зажжённым торшером опять появилась эта девушка, у которой не было лица. Она сидела и читала какую-то большую книгу. На ней была обтягивающая блузка, которая хорошо подчёркивала идеальную фигуру, и гофрированная старомодная юбка до колен. Иногда девушка вставала, уходила в другую комнату, - "странно, что не на кухню," - думал Пабло, потому что из комнаты девушка всегда возвращалась с чашкой кофе, она сбрасывала туфли, забиралась с ногами на диван и продолжала читать, делая карандашом какие-то пометки в книге и иногда записывая что-то в лежащую на подлокотнике дивана толстую тетрадь.
- Похоже, что она что-то учит. Кто это? - думал Пабло, - И что она здесь делает? Я откуда-то её знаю, очень знакома с виду, но лица я не помню. Она приходит сюда уже неделю, а я не могу вспомнить кто это? -
- Тебе принести начос? - услышал он голос своей жены, - ты сегодня даже не смотришь, что происходит. Вот видишь, мы с тобой ошиблись, у Рози будет четвёртый ребёнок, только не от Альберто, а от Льюиса. Представляешь? -
- Начос, - кивнул Пабло, - с салсой, только не такой острой, как вчера. -
- Анжелит! - крикнул он ей вдогонку, когда та уже вышла из комнаты, - И прихвати мне немного салата из авокадо. -
- Да, конечно, - услышал он её спокойный голос.
- Неужели она её не видела, - думал Пабло, - вот же она сидит прямо в углу, поджав под себя ноги, и читает эту книгу. Какая большая книга, я такой у нас и не помню. Наверное, это учебник и она принесла его с собой. А может не учебник? Интересно, о чём эта книга? Девушка так увлечённо её читает. А что если я возьму эту книгу посмотреть, может быть я узнаю и хозяйку? -
Он потянулся и, нагнувшись влево, протянул руку, чтобы взять книгу, но рука прошла сквозь неё, а он, потеряв равновесие, упал на бок, и так застыл, головой почти касаясь бедра девушки, которая продолжала невозмутимо читать. -
Пабло заглянул в её лицо снизу, но на нём ничего не было. Голова с длинными густыми, чёрными волосами, собранными в хвост на затылке, и только какие-то намёки на глаза, нос, рот.
- Даже не понять, хорошенькая ты или нет... -
- Тебе что, плохо?! - бросая глиняную тарелку на пол, всполошилась пришедшая из кухни, жена, подбегая к нему, - Вызвать скорую?
- Нет, нет, - всё хорошо. Ничего не надо, мне хорошо. Помоги мне только подняться.
- Неужели она её не видит? - выпрямился с помощью жены Пабло и попытался встать, - сейчас я помогу тебе убрать-
- Сиди, сиди, не вставай, я сама уберу, - уходя за щёткой и совком, покачала головой Анжелит.
Она вернулась и начала убирать осколки, ворча себе что-то под нос, но Пабло не обращал на неё внимания. Делая вид, что смотрит телевизор, он краем глаза следил за девушкой, которая всё также сидела, поджав ноги, читала книгу и периодически небольшими глоточками отпивала из чашки свой кофе. Так продолжалось какое-то время. Пабло не мог сказать точно сколько, он не смотрел на часы; достаточно долго, как ему показалось, потому что в какой-то момент кофе у девушки в чашке больше не осталось.
- Сейчас она пойдёт за другой чашкой, - подумал Пабло, - она всегда так делает. Может быть мне пойти за ней?
Он уже опёрся руками о диван, собираясь встать, но девушка, посмотрев на небольшие наручные часы, покачала с сожалением головой, положила книгу, тетрадь и карандаш на стоящий рядом с диваном журнальный столик, сладко потянулась, распустила хвост на голове, запрокинув её назад, отчего длинные влажно-чёрные волосы заструились мягкими атласными волнами по её плечам. Посидев так с минуту, она встала и подошла к большому окну.
Вернувшаяся жена села рядом с Пабло и спросила, что произошло пока её не было. Он что-то пробурчал в ответ, но она ничего не поняла и, махнув рукой, сказала, чтобы он не мешал ей смотреть и, что она сама во всём разберётся. А Пабло и не собирался ей мешать, наоборот, он хотел только одного, чтобы она, в свою очередь, не мешала ему наблюдать за девушкой, которая стояла теперь к нему спиной и смотрела в окно. В ней было что-то до боли ему знакомое, но что именно он так и не мог определить.
Вдруг девушка медленно через голову начала снимать с себя блузку, открывая взору Пабло гибкую спину перехваченную ослепительно белыми перевязями бюстгалтера. Пабло в недоумении открыл рот и только захотел что-то сказать, как девушка, отбросив блузку на край дивана, на котором только что сидела, также медленно расстегнула пуговицы на юбке, отчего та соскользнула на пол. Девушка переступила через неё босыми ногами, развернулась и... .
Пабло зажмурил глаза,
- Вспомнил, - прошептал он, хватаясь за сердце, - я тебя вспомнил. - Он открыл глаза и хотел что-то сказать, но в комнате, кроме стоящей над ним перепуганной жены, никого не было.
Когда приехала скорая помощь, Пабло лежал, с глазами навыкате и что-то хрипел. Что именно, понять было нельзя. Жене только казалось, что он всё время произносил одно и тоже имя:
- Мариелиз Перес, Мариелиз Перес, Мариелиз Перес.
Кто это, она не знала и лишь недоумённо поднимала брови.
Пабло привезли в госпиталь, где он когда-то работал сам. Его положили в отдельную палату, сделали какие-то уколы и оставили одного, подключив к приборам, которые показывали давление и частоту биения его сердца.
Он лежал на спине, закрыв глаза и улыбаясь. Он вспоминал, как когда-то, давным-давно, ещё студентом последнего курса медицинского факультета в университете, снимал крохотную квартирку на чердаке старого пятиэтажного дома. Это было время, когда денег катастрофически не хватало даже на еду, не говоря уже о развлечениях. Родители, простые фермеры, у которых кроме него было ещё восемь детей, не могли ему помочь, и он частенько голодал, но увлечённый учёбой даже не обращал на это большого внимания.
А насчёт развлечений он не переживал и вовсе, заниматься приходилось так много, что времени на них у него не было вообще, да и не любил он их. Так разве что в кино сходить иногда. Интенсивно занимаясь дома, Пабло, чтобы отдохнуть, изредка подходил к небольшому окну, закуривал сигарету и смотрел в окно этажом ниже дома напротив. Там он по вечерам всегда видел удивительно стройную девушку. Кто она была, он не знал, но любил немного наблюдать за ней. Ему было ясно, что она тоже, как и он, студентка, скорее всего даже из его университета, правда встретить её в аудиториях или на территории ему ни разу не посчастливилось. Пабло видел, что девушка много читает и делает конспекты, сидя в углу небольшого дивана; иногда она уходила из комнаты и возвращалась с чашечкой кофе. Лица её он не мог разглядеть, и она ему представлялась каждый раз другой.
- Интересно, кто ты? Почему ты всегда одна? Ты всегда в одной и той же блузке и юбке. Хм-м. Ты никуда не ходишь. Тоже нет денег, как и у меня? Тебе, как и мне, приходится много учиться. А на кого ты учишься? Может быть ты будешь юристом, а может быть искусствоведом, а может быть инженером, - думал он, мысленно обращаясь к девушке, - У тебя красивые длинные, чёрные волосы. Ты похожа на травинку, такая тоненькая. Я очень хочу с тобой познакомиться и обязательно сделаю это, обязательно, вот только мне надо закончить курс. Я должен, - упрямо твердил он и отходил от окна.
- Скоро, очень скоро, я тебе куплю розы, ты ведь любишь розы, правда? Много роз, сто, может больше, и приду к тебе, и ты меня угостишь кофе. Ты ведь варишь чудесный кофе, не так ли? Когда ты его пьёшь, я почти ощущаю его аромат. Мы будем пить кофе, и ты будешь рассказывать мне о себе, а я буду слушать, как ты говоришь, и отвечать на твои вопросы, ты же захочешь узнать обо мне всё-всё? И мы вместе будем смеяться невпопад и обязательно полюбим друг друга, и останемся навсегда вдвоём, потому что нельзя быть одному, нельзя.
Он начал копить деньги на цветы, недоедая ещё больше.
Он считал дни, когда уже будет последний экзамен и считал деньги, на сколько роз их хватит.
Однажды девушка забыла зашторить своё окно и начала готовиться ко сну. Пабло смущённо отвернулся, когда увидел, как она, стоя спиной к нему, сняла с себя сначала блузку, которую бросила на диван, а затем юбку, которая мягко упала на пол.
Всю неделю, предшествующую экзаменам, он не подходил к окну и только изредка поднимал голову от учебника.
- Ничего, ничего, ещё немного, всего несколько дней, и это всё закончится.
В последнюю ночь перед экзаменом Пабло решил отдохнуть и не подходил к учебнику. Он долго стоял у окна, пытаясь увидеть девушку, но в её окне не было света, и он ничего не видел.
- Может быть, у тебя завтра тоже экзамен и ты решила выспаться. Это правильно. Завтра и у меня заключительный экзамен, а после него я постучу к тебе в дверь. Пожелай мне удачи и спокойной ночи, - думал он, отходя от окна, гася свет и укладываясь на старенькую узкую, скрипучую кровать.
На следующий день, на отлично закончив свою учёбу, Пабло помчался за цветами. Денег хватило на сто двадцать роз. Схватив их в охапку, он бегом вбежал на четвёртый этаж дома, напротив которого жил. Немного отдышавшись, он постучал в дверь квартиры, где должна была жить девушка, но никто не ответил.
- Ты должна быть дома, ты всегда в это время дома. Не говори, что тебя нет, отзовись, открой мне дверь. Пожалуйста.
Какое-то неприятное, холодное, безнадёжное предчувствие кольнуло Пабло прямо под сердце; он бессознательно нажал на ручку и дверь открылась. Пабло зашёл в квартиру, прошёл небольшой тёмный коридор и очутился в комнате, где должен был стоять диван, в левом углу которого всегда сидела девушка. Комната была пуста. На полу валялись какие-то ненужные вещи, обрывки бумаги, старые газеты и больше ничего не было.
- Уехала, уехала, - ходил кругами по комнате Пабло и, отрывая лепески роз, бросал их на пол, - уехала, уехала, уехала.
Внезапно он услышал чьи-то лёгкие шаги за спиной и развернулся с надеждой увидеть ту, о которой он мечтал вот уже много дней, но там стояла женщина, совсем на неё не похожая.
- Вы кто? - глухим голосом спросил Пабло.
- Я живу в соседней квартире, а вот что вы здесь делаете? - в ответ спросила та.
- А где?... - Пабло запнулся, он даже имени девушки не знал.
- Мариелиз? - Пришла ему на помощь женщина, с участием глядя, как Пабло машинально отрывает лепестки роз.
- Мариелиз, её зовут Мариелиз, - подумал Пабло, а вслух же он нетерпеливо подтвердил, как будто он знал, что речь идёт о девушке.
- Ну, да, ну, да! Мариелиз, где она?
- Мариелиз Перес погибла неделю тому назад. Вы разве не слышали?
Пабло замотал головой, широко раскрыв глаза.
- Грузовик въехал в автобус прямо рядом с остановкой. Все остались живы кроме неё. Неужели вы не слышали? Об этом много говорили.
Обессиленный, Пабло опустился на пол, затуманенный взгляд его упал на лежащий на полу затоптанный конверт. Он машинально поднял его, на конверте было написано его имя, и он был подписан "Мариелиз Перес". Немало удивлённый он вытащил из конверта небольшой листок и начал его читать.
"Здравствуй, Пабло!
Меня зовут Мариелиз Перес. Ты удивлён, что тебе пишет письмо незнакомая девушка, которая знает твоё имя? Не удивляйся, я видела тебя в университете: ты подходил к моей подруге, Марии, когда она со мной разговаривала в вестибюле, просил вернуть конспект по фармакологии. Ты был настолько сконцентрирован, что даже не заметил меня, что было не очень-то любезно с твоей стороны. Мария сказала, что ты всегда такой и думаешь только об учёбе. Сразу же ушёл, как только она тебе пообещала, что занесёт его вечером. Жаль, что ты меня не заметил, ты мне понравился, хоть был и не очень вежлив. Я знаю, это неприлично девушке писать такое в письме, тем более парню, который её не знает, но, я думаю, ты меня всё же немного знаешь, хоть пока сам и не догадывешься об этом. Я живу в доме напротив твоего на третьем этаже и я уже давно заметила, что ты смотришь, что я делаю по вечерам. Нет, сначала я не знала кто этот человек, который почти каждый день подходит к окну и подолгу смотрит вниз. Я специально не задёргивала шторы, немножко дразнила его. Глупо? Ты так считаешь? Может быть. Я всё думала, а вдруг он подойдёт ко мне на улице и скажет что видит меня почти каждый вечер, что мне тогда делать? Мне это немного щекотало нервы, так что я даже не знаю, кого дразнила больше его или саму себя. Ты не думай, я не какая-нибудь там, просто немного хотелось побаловаться. Ты опять думаешь, что это глупо? Да мне и самой это надоело, и я уже собиралась навсегда наглухо задёрнуть плотными шторами окно моей комнаты, когда произошла эта случайная встреча, и Мария мне невзначай сказала, что тебя зовут Пабло и ты живёшь в квартире двумя этажами выше её. Тогда я и поняла, что это ты смотришь на меня и решила оставить окно открытым, а вдруг я тебе немного нравлюсь и ты подойдёшь ко мне. А может быть ты и не на меня смотришь, а просто так стоишь у окна. Трудно сказать, дома достаточно далеки друг от друга, к тому же не обратил же ты тогда на меня ни малейшего внимания, даже не поздоровался. Наверное смотришь не на меня, просто стоишь, выкуриваешь у окна сигарету и отдыхаешь, но это уже всё равно, я уезжаю. Моя учёба закончилась, я получила диплом геолога и завтра поеду на неделю домой, отдохнуть чуть-чуть, а потом на Север страны. Мне предложили работу в небольшом городке на севере, и я согласилась. Есть предположение, что в этом районе могут быть залежи серебрянной руды. Теперь тебе не на кого будет больше смотреть, хотя какое это имеет значение: ты ведь тоже заканчиваешь через неделю. Мария говорила, что у тебя большое будущее, что тебя уже ждут в центральном госпитале в качестве ведущего терапевта. Ну что же, я хочу тебе пожелать самого светлого будущего.
Сегодня съезжу на вокзал за билетом на вечерний поезд, вернусь домой, соберу последние вещи. А перед отъездом зайду в твой дом и опущу это письмо в твой почтовый ящик. Завтра, когда ты его получишь, я уже буду далеко.
Пока.
Мне очень жаль, что я тебе не понравилась. Но ничего с этим не поделаешь, не судьба.
Твоя соседка из дома напротив,
Мариелиз Перес."
В конце письма стояла дата. Оно было написано ровно неделю тому назад, за день до того, как погибла Мариелиз.
Пабло держал письмо за самый его краешек, закрывая пальцами только имя девушки, достал из кармана спички и поджёг его. Он терпеливо подождал пока огонь не подобрался к самым пальцам, стряхнул сгоревший пепел на пол и быстро задул небольшое пламя. Затем вложил обгоревший кусочек письма с именем девушки в конверт, собрал пепел и несколько лепестков роз с пола и тоже положил их туда же. После чего спрятал конверт в нагрудный карман рубашки.
Женщина прижала руку ко рту и быстро вышла из комнаты.
Пабло просидел на полу до самого утра, раскачиваясь из стороны в сторону и смотря перед собой, ничего не видящими глазами.
- Боже мой, Боже мой, Мариелиз Перес, как же так? Ведь если бы я не ждал, всё могло быть иначе, Боже мой, - шептал Пабло, - Не судьба, Мариелиз. Как глупо. Ты знаешь, я уеду. Мне должны предложить место в новом современном госпитале, но я не хочу здесь быть. Я уеду далеко-далеко в тот маленький городок на севере, в районе которого может быть найдут серебро.
****
Жена настояла на очень скромных похоронах: только члены своей семьи, несколько коллег, мэр города, да ещё пара друзей собрались вокруг свежей могилы.
Отец Родриго несколько заунывным голосом читал заупокойную молитву, жена плакала под глухой вуалью, две дочери покойного горестно всхлипывали, сыновья и внуки стояли, молча склонив головы.
Стояла жара, и все начали мучаться от неё в своих чёрных костюмах, но откуда-то с гор, принеся облегчение собравшимся, внезапно подул прохладный ветер, а на могилу начали сыпаться, неизвестно откуда взявшиеся, огромные хлопья чёрного пепла или сажи. Буквально за несколько минут они засыпали всю могилу. Все недоумённо смотрели откуда они появляются, но ничего не могли заметить. Они возникали как бы из ниоткуда и плавно опускались на землю.
- Плохой знак, - тихо сказал кто-то из собравшихся.
Жена Пабло зарыдала ещё громче.
Сажа опускалась на всех, но на удивление никого не пачкала. Один из сыновей Пабло поймал несколько хлопьев и попытался их растереть в ладони.
- Это не сажа, мама, - обескураженно сказал он, - это лепестки чёрных роз.
- Хороший знак, - сказала она и улыбнулась, - идёмте домой. Пусть его душа навсегда обретёт покой.
****
На следующий день маленький пятилетний правнук Пабло, Пабло младший, рассказал своей маме, что видел девушку в воздухе, которая держала в руках огромный букет чёрных роз, она отрывала от них лепестки и бросала эти лепестки на землю.
Жена, разбирая оставшиеся бумаги Пабло, нашла старый конверт, адресованный Пабло с лежащим в нём обгоревшим кусочком бумаги, на котором было написано только имя Мариелиз Перес, листочками пепла и несколькими засушенными лепестками красной розы. Подумав, она взяла конверт и отнесла его на кладбище. Там она положила его у изголовья могилы и засыпала землёй.
Через год, неизвестно как, на могиле выросли два розовых куста, один красный, другой чёрный. Их никто не сажал, и они растут там, осыпанные прекрасными цветами, до сих пор.
