Свободное Творчество : другие произведения.

Финал конкурса "Вторжение"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


   ? No Copyright Свободное Творчество
   ? Добавление работ: Хозяин конкурса, Голосуют: Члены Жюри (10)
   ? Жанр: Любой, Форма: Любая, Размер: от 8 k до 33к
   ? Подсчет оценок: Среднее, отбрасывать min и max оценки, оценки: 0,1,2,3,4,5,6,7,8,9,10
   Журнал Самиздат: Свободное Творчество. Рассказы авторов Самиздата
Конкурс. Номинация "Финал"
( список для голосования)
   Список работ-участников:
1 Шауров Э.В. Отпетые ксенофилы, или концепции контрацепции   27k   "Рассказ" Фантастика
2 Прудков В. Откровение Канта   31k   "Рассказ" Проза
3 Терехов А.С. Черный георгин   33k   Оценка:8.35*8   "Рассказ" Проза, Хоррор, Любовный роман
4 Маверик Д. Все больше плохих новостей   19k   Оценка:9.00*3   "Рассказ" Проза
5 Макдауэлл А.К. Солнышко отведет беду   32k   Оценка:7.90*35   "Рассказ" Мистика, Хоррор
6 Лобода А. Три желания капрала Хюпшмана   14k   Оценка:9.77*10   "Рассказ" Проза, Фантастика
7 Тихонова Т.В. Барсучок   14k   Оценка:7.85*5   "Рассказ" Фантастика, Постмодернизм
8 Найко Кнопка для обезьяны   31k   Оценка:8.15*5   "Рассказ" Мистика
9 Аноним Ортогональные колебания   13k   Оценка:6.45*10   "Рассказ" Эротика
10 Ровинский Б.Е. Запах пота   14k   Оценка:9.42*6   "Рассказ" Проза
11 Кроатоан На краю ночи   21k   Оценка:9.43*7   "Рассказ" Проза
12 Андрощук И.К. Аборигены библиотеки   18k   Оценка:6.91*5   "Рассказ" Фантастика
13 Ермакова М.А. Время костров   25k   Оценка:8.07*12   "Рассказ" Проза, Фантастика
14 Семендяев А.С. Дезертир   32k   "Рассказ" Фэнтези
15 Сударева И. Миграция магической мелочи (Илларион-3)   20k   Оценка:8.42*4   "Рассказ" Фэнтези, Юмор, Сказки
16 Политов З. Я еду   22k   Оценка:9.30*8   "Рассказ" Проза
17 Шишкин Л. Искусство Требует Жертв   33k   Оценка:8.32*6   "Рассказ" Приключения
18 Чваков Д. Жуки Господни   33k   "Рассказ" Фантастика
19 Фэлсберг В.А. Фараонова забава   12k   Оценка:6.21*35   "Рассказ" Фэнтези, Любовный роман
20 Крошка Ц. Окно навылет   18k   Оценка:7.36*6   "Рассказ" Проза
21 Гарбакарай М. Волки и воры; пастухи и псы   33k   Оценка:4.25*5   "Рассказ" Проза, Приключения
   0x01 graphic
   1
   0x01 graphic
   Шауров Э.В. Отпетые ксенофилы, или концепции контрацепции   27k   "Рассказ" Фантастика
     
     
     На исходе восьмой недели Тамара отчетливо поняла, что проваливается в черную дыру беспросветной депрессии. Дыра была тоскливо-бездонной, отупляюще-неизбежной, и Тома не летела в нее стремглав, как Алиса в кроличью нору, а медленно и безвольно сползала по коричневой неровной стенке.
     - Что-то ты, подруга, сама не своя, - заявила Иришка, рассматривая приятельницу сквозь прозрачную призму высокого бокала.
     Они сидели в помещении центрального станционного бара на четвертом жилом уровне.
     - И сильно заметно? - спросила Тома.
     - Еще как, - Иришка покачала головой. - Тебе просто необходимо устроить себе психологическую разрядку, иначе слетишь с катушек.
     Тома вздохнула. По контракту ей предстояло работать на Йоте Персея еще больше семидесяти недель. Однажды она уже участвовала в большом строительстве орбитального кольца на Эридане, и тогда все складывалось просто великолепно. Хотя на Эридане было полно землян, наверное, пятая часть всех спайсовиков-монтажников, а здесь - раз, два и обчелся, в самом прямом смысле. Друзья предупреждали, но обещанная сумма перевесила все здравые доводы.
     Тома задумчиво подняла бокал.
     - Напиться? - проговорила она, разглядывая на просвет оранжевую субстанцию. - Так ведь я столько этой дряни не выпью, а ничего, крепче персианского сидра, здесь не дают.
     - Я не про алкоголь, - загадочно отчеканила Иришка.
     - А про что? В шахматы что ли играть или на тренажерах пружинки дергать?
     - При чем тут шахматы? - Иришка поморщилась. - Тебе, подруга, нужно хорошенько потрахаться.
     Тома поставила бокал на столик, и стеклянная призма с щелчком прилипла к блестящей металлической поверхности.
     - Это предложение? - спросила она иронично.
     Иришка несколько секунд удивленно смотрела на собеседницу.
     - Конечно, нет! - воскликнула она, наконец сообразив. - Тьфу! Мы ж с тобой ярые натуралки!
     - Так ведь кроме нас во всем Персее из хомо-сапиенсов одна Нэнси Маккейб.
     - При чем тут сапиенсы? - губы Иришки чуть дрогнули в каверзной усмешке. - Станция битком набита мужиками, шестьдесят процентов из которых вполне адаптивны по части секса. Тебе же, мать, с ними не детишек заводить. Вон, погляди на моего Газозу.
     Тома испуганно оглянулась на ближайший столик, где расположились два слонообразных бетянина и чубакоподобный Газозу. Газозу заметил Тамарин взгляд и весело ей подмигнул. Тома знала, что двухметровый, сплошь заросший густой бирюзовой шерстью фиенит почти официально считается Иришкиным приятелем, но всегда воспринимала это чисто информативно, без какой-либо оценки.
     - Он классный, - между тем продолжала Иришка. - Сидит отдельно потому, что ему кушать за одним столом с женщиной - табу. А так вполне нормальный мужик. Давай, он тебя со своим приятелями познакомит.
     Тома сильно смутилась:
     - Ты же знаешь, у меня консервативное воспитание.
     - Так я же не предлагаю тебе заниматься сексом с колонией квинтян. Я тоже консерватор. У меня вообще принцип, трахаться только с антропоподобными... Хотя слизни с Проциона такие душки, - Иркины глаза замаслились, и она быстро покосилась на своего Чубаку. - Или, давай, познакомлю тебя с Эт'о'этом, парень с Адабира, он тоже классный.
     - Это тот, у которого двести четыре сустава? - брезгливо поинтересовалась Тома.
     - Ну да! Зато по четырнадцать пальцев на руках. Знаешь, как круто. И вообще, - Иришка нахмурилась, - нельзя быть таким ксенофобом. Это даже неприлично.
     Тамара уткнула нос в бокал с сидром.
     - А вон, смотри, - Иришка, нагнувшись к приятельнице, жарко зашептала в ухо, - на десять часов от тебя, в углу за столиком, такой худенький сидит.
     Тома невольно обернулась.
     - Зовут Ри, родом из системы Бекрукса. Меня с ним недавно познакомили, - шептала Иришка. - По части секса, говорят, настоящий монстр.
     - Кто говорит?
     - Ну, Эши говорила, и Аль Аль, и еще кое-кто.
     Тома немного знала Эши, тоненькую, угольно-черную альтаирку с коралловыми глазами и губами, по фигуре и пропорциям выглядевшую чистейшей землянкой.
     - Даже не знаю, - неуверенно протянула Тамара.
     Но Иришка продолжала шипеть на ухо соблазнительнейшие вещи, словно предлагала оптом все яблоки из райского сада:
     - Там даже никакого адаптора-переходника не нужно. Представляешь, мать? Это же везуха в чистом виде. Тебе когда на каркас?
     - Я еще четыре дня выходная, потом вахта на неделю, - механически ответила Тома.
     - Вот видишь! - Иркины глаза стали абсолютно круглыми. - На ловца и зверь! Пойдем, я вас познакомлю.
     И уже через секунду Иришка, цокая магнитными каблуками, тащила подругу через весь бар к столику Ри. Тома влачилась сзади, неловко подпрыгивая с грациозностью воздушного шарика.
     Ри уже заметил их и, улыбаясь, поднимался с сиденья. У него было довольно приятное и вполне антропоподобное лицо. Несколько странноватый разрез глаз, странная форма носа, красновато-кирпичная кожа, пара шишкообразных выростов на голове, чуть коротковатый торс, чуть длинноватые ноги, но в целом он выглядел почти, как человек.
     - Ри, дорогуша, - выпалила Иришка, - хочу тебе представить свою подругу. Это Тамара, работает на монтаже орбитальных каркасов. Прошу любить и жаловать.
     - Очень приятно, Тамара-исин, - проговорил Ри, с интересом разглядывая новую знакомую.
     Артикуляция рта не совпадала с произносимыми словами.
     - И мне очень приятно, - сказала Тома и как всегда удивилась странным звукам, вылетающим изо рта.
     Имплантированный в небо штатный конвертер-переводчик, настроенный во внешнем режиме, послушно перевел фразу на бекруксианский.
     
     
     О, скоротечность станционных романов! Казалось бы, космос с его невообразимой грандиозностью должен настраивать нас на медленную, последовательно-поступательную размеренность. Ан нет. Может, мы слишком мелки и суетны для космоса?
     Ри работал в инженерной службе станции. Дежурил он сутки через двое, но почти всегда имел возможность подмениться и перекроить свой график. Уже на второй день их бурного знакомства Тома знала, что у бекруксиан нет понятия 'жена', а на третий, собрав всю волю в кулак, пригласила Ри к себе, поужинать в интимной обстановке. Нужно сказать, что парень ей действительно нравился, несмотря на кирпичный цвет кожи и маленькие рожки на черепе.
     Вечером третьего дня мужчина и женщина сидели за столиком в уютном полумраке Томиной каюты. Костюм Ри был строг, узок и очень разноцветен. Тома надела легкое соблазнительное платье. Хорошо, что на станции есть гравитация, пускай, всего одна десятая 'же', зато можно надеть платье, а волосы не плавают вокруг головы, словно змеи Медузы Горгоны. Прямо посередине маленького столика, между консервированным салатом и тарелочкой бекруксианского шипшига, красовалась контрабандная бутылка 'шато'. Ри добыл ее где-то по большому блату.
     - Имитация стекла и земной напиток с этанолом, - заявил он скромно, - Я навел справки, мне его тоже можно употребить без вредных последствий.
     Вино было очень кстати, и после второго тоста, когда в голове слегка зашумело, Тома решила идти ва-банк.
     - За любовь! - провозгласила она. - На земле третий бокал всегда пьют за любовь, и пьют его на брудершафт... Вы на Бекруксе практикуете поцелуи?
     - Да, - подумав, сказал Ри. - Определенно, да.
     Ароматный напиток наполнил гортань. Тома моргнула влажными глазами, облизала губы и, приподнявшись над сиденьем, вытянула шею.
     Губы Ри пахли вином. Губы Ри были нежными и податливыми. Теплый язык пробежал по деснам, и Тамара подумала, что на Бекруксе действительно практикуют поцелуи. Перед глазами слегка поплыло. В следующий миг узкая деликатная ладонь легла Томе на шею, повыше ключицы, задержалась, словно испрашивая позволения, потом скользнула вниз, к вырезу платья. Тома целовалась и ничего не имела против...
     
     
     Светильники работали, наверное, в одну десятую накала. В полумраке Тома едва различала контуры обнаженного Ри. Кто и когда успел погасить свет, она не знала, хотя подозревала, что сделала это сама в промежутках между поцелуями. Платья на Томе уже не было, равно как и лифчика.
     - На моей планете не кормят детей грудью, - шептал Ри, - но я знаю, что тебе это будет приятно.
     Томины руки гладили чуть бархатистые плечи Ри, его грудь, бока, живот. Его настойчивые пальцы подцепили и потянули вниз резинку ее трусиков. Голова совсем пошла кругом.
     - Ри, - прошептала Тома, ощущая терпеливые нежные пальцы. - У тебя есть автокондом?
     Ри на секунду замер.
     - Нет, - сказал он, видимо, осмыслив вопрос. - На моей планете это не принято, - затем, чуть поколебавшись, добавил. - Но если ты хочешь, я могу...
     - Тщ-щ-щ, - сказала Тома, радуясь собственной сообразительности, она сунула руку под подушку и нащупала упаковку презервативов. - Вот, держи. Нужно надорвать упаковку и одеть колечко на головку члена, дальше все делается автоматически.
     - Я знаю, - пробормотал Ри, принимая упаковку.
     Он чуть повозился, потом скользнул вперед. Горячий упругий живот Ри коснулся живота Тамары. Молодая женщина слегка приподняла таз. Она почувствовала что-то большое и трепетное. 'Ого!' - подумала Тома. Ягодицы Ри напористо качнулись. Раз, другой, еще раз... Бекруксианец выгнулся, словно плечо натянутого лука, прижался к женщине бедрами и... обмяк.
     'Как? Что? - с ужасом подумала Тома. - Уже все?' Ри вяло пошевелился и сполз на подушку. Расслабленно-влажное тело прижалось к Томиному боку.
     - Тома-эссин, тебе было хорошо? - невнятно проговорил мужчина.
     - Не то слово, - Тома высвободила руку из-под инопланетянина.
     Грандиозность облома медленно доходила до ее сознания.
     Мелодичный негромкий сигнал миникома пропел откуда-то с пола. Ри прерывисто вздохнул, сел и спустил ноги на пол. Затем он нагнулся и начал шарить внизу.
     - Включить свет? - спросила Тома.
     - Не надо, я хорошо вижу в темноте, - сказал Ри, видимо, он уже достал свой миником из кармана брошенных у кровати брюк.
     Смутно засветился в темноте экранчик.
     - Да!.. Да!.. А что случилось?.. Ага.
     Конвертер-переводчик Ри, среагировав на сигнал коммуникатора, отключился, но втулка наушника в Томином ухе исправно переводила бекруксианские покашливания. Ри погасил экран миникома.
     - Тома-эссин, - проговорил он извиняющимся голосом, - на твоей планете принято долго лежать рядом после полового акта?
     - Нет, что ты, - сказала Тамара. - После полового акта, мы сразу бежим в душ, а потом кое-кого убивать.
     - Вот и хорошо, - сказал слегка озадаченный Ри, застегивая узкую рубашку, - а то меня вызывают. Маленькая авария, но нужно быть очень срочно. Все было чудесно, Тома-эссин. Надеюсь, твое чрево останется довольным. Увидимся завтра.
     Пальцы Ри коснулись Томиного плеча. Раздвинулась и сдвинулась входная дверь. Тома сдержанно засопела, включила свет и поднялась с кровати, размышляя над тем, каким именно образом ей убить паскудницу Иришку. Пальцы босой ноги коснулась чего-то холодного. Тома присела. На светлом татами синтетического пола лежал пустой автокондом.
     - Все мужики - свинтусы, - пробормотала Тома
     Презерватив был, как ни странно, пуст, только у самого колечка краснела едва приметная то ли точечка, то ли капелька. Удивленная Тома нагнулась ниже. Действительно, малюсенькая рубиновая гранула. Тома послюнила палец, подцепила гранулу и осторожно стряхнула ее на ладонь. Больше всего это походило на малюсенький шарик ртути ярко-красного цвета. Тома нажала пальцем. Капелька оказалась упруго-податливой, словно желе. Под давлением она чуть расплывалась, но сразу возвращала себе первоначальную форму. 'Что это? - подумала удивленная Тома. - Плоды любви? Какой секс, такой и выхлоп?' Она помотала головой, подхватила двумя пальцами смятый чехольчик кондома и, как была, голышом, пошла в совмещенную душевую.
     Оказавшись в санузле, Тамара бросила автокондом в мусороприемник, стряхнула рубиновую капельку в унитаз, спустила воду, затем включила душ и забралась под щекотные теплые струи. Минут через пять мысли о несовершенстве мира перестали быть такими навязчивыми, а вместо дубинки, которой полагалось пристукнуть Иришку, все упорнее начало мерещиться нечто, напоминающее фаллоимитатор.
     Отключив воду, Тома обсушилась в потоке горячего воздуха, натянула коротенькую ночную рубашку и вышла в спальную. Она подошла к кровати, взялась за край одеяла, намереваясь его встряхнуть, и отдернула руки. Тома могла поклясться, что перед визитом в душ одеяло было хоть и смятым, но девственно чистым. Теперь его засыпали маленькие рубиновые зернышки, словно горсть разбросанного сахара. Что за бред? Какие-то паразиты? Тома нагнулась и подцепила одну из крошек, поднесла к самым глазам. Малюсенький шарик, желированная капелька гранатового сока. Что же это такое?
     Тома протянула руку и взяла со столика миником. Приборчик зазвенел, набирая номер бекруксианина. Пи-ли-ли, пи-ли-ли. Коммуникатор дал пять универсальных для всей вселенной длинных гудков и сообщил, что абонент сейчас не может ответить.
     - Вот сукин сын, - пробормотала Тома.
     Она взяла со стола ополовиненную бутылку шато и задумчиво хлебнула прямо из горлышка. Затем Тома повесила миником на шею, вернула бутылку на стол, а со стола взяла пустой бокал. Загадочное рубиновое зернышко упало на дно стакана рядом с высохшим ободком красного вина. 'Красненькое к красненькому', - подумала Тома. Она подобрала с кровати еще одно зернышко и тоже бросила в бокал, потом еще и еще.
     Через пятнадцать минут в бокале уже лежало десятка четыре семянышек, на одеяле и подушке оставалось как минимум в четыре раза больше. Хуже того, теперь Тома замечала красные капельки и на полу, а временами ей начинало казаться, будто они движутся.
     - Да что же это такое? - тихонько ругалась Тамара, как одержимая обирая крупинки с простыни. - Ой!
     Что-то защекотало лодыжку. Тома опустила глаза. По ее ноге полз рубиновый жучок.
     - Они что, еще и на меня полезут? - Томиному возмущению не было предела.
     Она сняла с кожи агрессора, посадила его в бокал и в который раз принялась вызывать проклятого Ри. 'Абонент не может ответить'. Опять зачесалась лодыжка. Тома сняла с ноги еще одно. Насекомое? Положила его на гладкую поверхность стола, переключила миником в сканирующий режим и подержала его над красной крупинкой. 'Недостаточно базы данных', - смущенно заявил прибор. Тома дала сорокакратное увеличение. На экране отобразился красный толстенький эллипсоид. С одной стороны к эллипсоиду было приделано что-то вроде хвостика, длинная такая, тонюсенькая нитка. Чушь! Невероятная чушь! Тома смахнула эллипсоид в бокал и набрала номер Нэнси Маккейб. Звонить в два часа ночи было не слишком вежливо, но перевозбужденная Тамара об этом совершенно не подумала.
     - Да, - сказала Нэнси.
     - Нэн, извини пожалуйста, что я так поздно, - проговорила Тома деловым голосом, - но мне позарез нужно кое-что выяснить, а у тебя доступ к центральным банкам данных.
     - Ничего, - сказала Нэн. - Все равно я на вахте. Что тебе надо выяснить?
     Тамара по-быстрому скинула Нэнси отсканированные параметры, та хмыкнула и пообещала перезвонить.
     Тома отключила миником и посмотрела на бокал, красные зернышки поднимались по стенкам. Пришлось накрыть бокал тарелкой. Зачесались сразу обе ноги. Тома запрыгала вокруг столика. Можно было, конечно, одеться и свалить из помещения, но драпать из собственной каюты посреди ночи... Это походило на капитуляцию. Взгляд Тамары упал на маленький ручной пылесос, который она утром одолжила у дежурного по сектору.
     Когда засигналил миником, Тома вовсю орудовала щеткой гудящего пылесоса.
     - Алло! - крикнула она, отключая пылесос.
     Но это был не Ри, звонила Нэнси Маккейб.
     - Да, Нэн. Выяснила что-нибудь?
     - Ну, в общем-то, да.
     - И что это за гадость?
     - Это не гадость. Это бекруксианский сперматозоид.
     - Сперма... чего? - Тома села на почищенную кровать.
     - Сперматозоид, насколько этот термин применим, учитывая разницу в физиологии. Интересно, откуда ты его взяла.
     - Из коридора приполз, - сказала Тома. - Ты в курсе, что они ползают?
     - Ну да, - подтвердила Нэнси. - Если он уже оплодотворенный, то будет становиться все проворнее и искать вместилище для вынашивания.
     - Вместилище для чего? - с ужасом переспросила Тома, ей казалось что она бредит.
     - Для вынашивания. У нас с тобой под эту функцию оптимальнее всего подходит матка, у бекруксианок... впрочем, неважно... Бекруксианский половой акт, знаешь ли, сложная штука. Начиная с того, что полов у них не два, а три, и гендерные принадлежности они определяют несколько иначе. Скажем так, сперматозоид оплодотворяется в организме, скажем так, альфа-самца, и он носит его в латентном состоянии, до тех пор, пока не найдет подходящую самку. Затем сперматозоид имплантируется в самку, и она его вынашивает. Примерно так. Так что на твоем месте я бы берегла слизистую.
     - Зачем? - тупо переспросила Тома.
     - У них очень высокая проникающая способность, - объяснила Нэнси, - буквально на молекулярном уровне. Через слизистую он просочится в кишечник, из кишечника - в матку. Так что держи ухо востро, - Маккейб рассмеялась. - Звони если что.
     - Вот я попала, - потрясенно проговорила Тома, глядя в погасший экран. - Ай!
     Правую икру будто укололи булавкой. Тамара, вся изогнувшись, взлетела с кровати. На внутренней стороне ноги сидел маленький рубиновый сперматозоид. Ругаясь на чем свет стоит, Тома смахнула его на пол и кинулась к шкафчику с бельем. На сереньком корпусе пылесоса уже сидели два десятка кровососов. Наверное, просочились на молекулярном уровне.
     - Они еще и кусаются, - шипела Тома, одни за другими натягивая трое трусиков. Соображая, чем можно прикрыть лицо, она тыкала в кнопки коммуникатора. 'Абонент не может вам ответить', - равнодушно пиликнула бандура. Вот гадство! Тома нырнула в душевую, плотно задвинула дверь и зачем-то закрыла защелку.
     
     
     Крышка унитаза давно нагрелась и уже не холодила зад. Миником, поставленный на автодозвон, лежал рядышком, на полу. Тома сидела, уперев локти в коленки, и, с беспокойством поглядывая на дверь, размышляла над сложившейся ситуацией. Сперматомахия какая-то. Глупее просто ничего не придумаешь. Прятаться в ванной - дивная мера контрацепции. Интересно, который час? Тома нагнулась и подняла с пола коммуникатор. Аппарат пиликнул и между прочим сообщил: 'Абонент доступен и отвечает на вызов'.
     - Тома-эссин, - проговорил заботливый голос Ри, - что-то случилось? Почему ты не спишь? У меня очень срочная работа. Говори скорей.
     - Почему я не сплю?! Ах ты сукин сын! - от злости Тамара чуть не укусила свой миником. - Какого черта здесь происходит? Какого черта я прячусь в ванной от твоих сперматозавров?
     Ри секунду помолчал.
     - Тома-эссин... - начал он вкрадчиво.
     - Если ты сейчас скажешь, что не отвечаешь за поведение своего семени, я не знаю что я с тобой сделаю, - прошипела Тома.
     - Конечно, отвечаю, - грустно признал Ри. - Но по законам моей планеты...
     - К черту законы твоей планеты! - Тома плавила экран взглядом.
     - Я не мог не попробовать, - закончил Ри. - Я таскаю в себе этот набор уже пять лет. А наш год больше вашего в полтора раза. Ты должна меня понять.
     - Мог бы предупредить, - сквозь зубы процедила Тома.
     - Тогда бы не было никакого секса. А мои мальчики, они же хорошие, - голос Ри сделался вкрадчивым. - Шесть месяцев в твоем организме, потом роды. Сам залезет, сам вылезет, никаких хлопот. Твоя матка полностью адаптивна. Никаких вредных последствий. А я бы был очень благодарен.
     - Нетушки, - мрачно отрезала Тома. - Как я по-твоему буду с животом по каркасу лазать? А декретный мне кто даст?.. Ай!
     Тамара, выронив миником, вскочила с унитаза. Она оттянула тройную резинку бесполезных, как выяснилось, трусиков и сщипнула со своей ягодицы маленького рубинового бекруксианина.
     - Тома-эссин, - тревожно проговорил Ри с пола. - Что там у тебя происходит?
     - Твои мальчики кусаются... Наверное это тот, которого я в унитаз спустила.
     - Кусаются только самые глупые и нерасторопные, - извиняющимся тоном сообщил Ри. - Наверное, думают, что могут диффундировать через кожные покровы. А вообще они у меня умненькие. Один осумится, остальные отстанут.
     - Нет, - решительно сказала Тома.
     - На нет и суда нет, - Ри вздохнул.
     - Эй! - встрепенулась Тамара. - А мне теперь, что прикажешь делать?
     На притворе белой туалетной двери появилось красное пятнышко, следом еще одно.
     - Они уже и сюда пролазят. Эй!
     Изображение Ри почесало вырост на голове.
     - Надень что-нибудь поплотнее, прикрой ротовое отверстие, ну и отгоняй их чем ни попадя. Будут лезть, хлопай сильнее. Я как только здесь закончу, сразу прибегу... Да! И главное! В каюте дверь хорошая, герметизируемая, так ты ее не открывай. А то, не приведи Великий Предок, разбегутся по станции. Мы с тобой потом из судов не вылезем.
     - Мы? - не веря своим ушам, переспросила Тома. - Да, я даже не в курсе была.
     - Теперь в курсе, - поспешно сказал Ри. - Терпение, Тома-эссин. Я скоро буду.
     - Помощь идет, - пробормотала Тома, отступая от сперматозоидов, дефилирующих врассыпную по плиточному полу.
     
     
     Сложно сказать, был ли Ри действительно занят по службе, или просто тянул время, но у Тамары, он появился только в пять утра.
     Каюта представляла из себя престранное зрелище. Тома, одетая в термическое пустотное белье, какое обычно носят под скафандром, с ногами сидела на маленьком столике. На лице ее красовалось прозрачное забрало дыхательной маски из аварийного комплекта. В руках Тома сжимала банальную, как водород в межзвездном пространстве, мухобойку, наскоро изготовленную из обрезка резинового коврика и стержня от полотенцедержателя. Под столиком валялся салат, перемешанный с шипшигом, пустые бокалы, тарелки и бутылка из-под шато, а вокруг розовым широким кольцом расположились терпеливые бекруксианские сперматозоиды.
     - Доброе утро, Тома-исин, - Ри развел узкими ладонями. - Я и мой народ приносим тебе глубочайшие извинения за причиненные неудобства.
     - Засунь свои извинения, знаешь куда? - сердито продудела Тамара из-под маски. - Решай уже как-нибудь проблему. Разбирайся со своим потомством.
     - Минуточку, Тома-исин, у меня есть одно маленькое условие.
     Тамара приподняла мухобойку.
     - Сущая ерунда, - торопливо добавил Ри. - Если тебя будут спрашивать, скажи, что в постели я бесподобен. Мне и моим сперматозоидам это очень важно. Пообещай.
     Тамара смотрела на него исподлобья.
     - Ладно, - сказала она наконец. - Обещаю... Только убирай их скорей, а то я живьем сварюсь.
     Ри церемонно поклонился, затем сел на пол, вытянув разноцветные ноги. Откуда-то из-за пазухи он извлек диковинную короткую флейту, облизнул губы и приложил к ним инструмент. Низкий сипловатый звук поплыл по каюте. Сперматозоиды разом зашевелились, словно металлические опилки, в присутствии магнита. Крошечные рубиновые капельки смешались и, медленно огибая блестящую ножку стола, поползли к своему сюзерену. Тома зачарованно следила за тем, как сперматозоиды, разделяясь на два ручейка, исчезают в гачах узких штанов.
     Наконец Ри поднялся и спрятал флейту.
     - Ты обещала, Тома-исин, - сказал он, отряхивая костюм.
     Бежевые створки герметичных дверей со вздохом закрылись за спиной бекруксианина. Тамара, свесившись за край столика, опасливо осмотрела пол и только потом спустила ноги. Оказавшись на упругом пластике, она стянула с мокрого лица маску, села на кровать и взъерошила волосы.
     Миником показывал половину шестого. Чувствуя, что ей уже не уснуть, Тома расстегнула застежки костюма и набрала номер Нэнси.
     - Да, - проговорил голос Маккейб. - Я вся во внимании.
     - Э-э-э. Слушай, Нэн, а ты можешь посмотреть, как с бекруксианского переводится слово 'исин' или 'эссин'? Мой миником ничего вразумительного не говорит.
     - Сейчас поглядим, - лицо Нэнси исчезло с экрана.
     Тома терпеливо ждала. Нэнси Маккейб вновь появилась в поле зрения коммуникатора.
     - Ничего удивительного, что твой ком не знает, - сообщила она. - Это именные суффиксы одного из планетарных диалектов Бекрукса. Все они соответствуют нашему обращению, вроде, 'дорогая' или 'милая', но есть и вторая расшифровка: 'исин' означает 'вероятная сумка', а 'эссин' - 'помеченная сумка', имеется еще третье обращение - 'ясин', переводится как 'состоявшаяся сумка'. Примерно так.
     - Ясно, - сказала Тома. - Спасибо за информацию.
     - Пустяки. Всегда рада помочь. Информация - главная ценность нашего мира.
     - Да, - неловко добавила Тома, - и о нашем ночном разговоре, пожалуйста, не очень распространяйся.
     Нэнси тонко улыбнулась бледными губами:
     - Конечно, дорогая. Молчание и информация две стороны одной монеты. Спокойной ночи, вернее, доброго утра.
     
     
     Сгорающая от любопытства Иришка едва дождалась утреннего рандеву в баре. Она во все глаза смотрела на подружку, которая наплевав на приличия раннего часа, заказала себе сидра и неторопливо прихлебывала из бокала оранжевую жидкость.
     - Ну? - топорщилась Иришка.
     - Что, ну?
     - Ну, как все прошло? - Иришка чуть не подпрыгивала на стуле. - Синяки под глазами и вид помятый. Он действительно монстр? Ночь была бурная?
     - Бурная, бурная, - подтвердила Тамара, - по крайней мере для меня... матримониально насыщенная. (Иришка хлопнула глазами). Сначала было на кровати, потом в душевой, потом опять на кровати и опять в душевой, потом на обеденном столике, - она понизила голос, - даже с пылесосом. Думаю, эту ночь я еще долго не забуду.
     - Ну ты даешь, мать! А еще встречаться будете?
     - Навряд ли, - Тома одним глотком допила сидр.
     - Почему? - у Иришки вытянулось лицо.
     Тома развела руками:
     - Ри слишком помешан на размножении. Это не для меня.
     Иришка быстро оглянулась:
     - Значит уступишь его мне, если что?
     - А как же твой Газозу?
     Иришка махнула рукой.
     - Разберемся, - сказала она беспечно. - А я тебя взамен познакомлю с а-Хатхумохе, они с членом симбионты, и Хатху размножение вообще до лампочки.
   0x01 graphic
   2
   0x01 graphic
   Прудков В. Откровение Канта   31k   "Рассказ" Проза
  
    Озеро было уютное, спрятанное в тайге от посторонних глаз. Правда, до него далековато, но Николаю Канту не привыкать. За два часа, только ему известными тропками, он добрался до места и, присев на бережку, закинул удочку.
    Над ним громадным куполом нависало серое небо. А выше - только Космос, откуда в далекие времена прибыли на Землю его сородичи. Нет, они не вторглись с мечом и огнем - тихо и без конфликтов поселились в северном полушарии на незанятом никем месте. Даже в памяти других народов, издревле заселявших Землю, сохранились истории, как с неба спустились инопланетяне с плоскими лицами.
    Да и сам Николай кое-что помнил. Его дедушка был необыкновенным человеком. Он читал мысли, понимал людей, говорящих на других языках, умел разговаривать со зверями, а один раз даже остановил на небе Луну. Она зависла и, сколько дедушке надо было, освещала посёлок. Разве это мог сделать простой человек?.. Однажды дедушка показал звезду, с которой прилетели предки. Но Коле тогда едва исполнилось три года, и очень жаль, что он не запомнил ее название.
    Что-то стало холодать. Кант открыл бутылку портвейна, глотнул пару раз, взбодрился и вслух выразил свое обычное желание-присказку: "Ловись рыбка только большая, а малая - расти". Тотчас поплавок ушел под воду. Николай умело подсек и вытащил крупного подъязка. Самодельным ножом разделал пойманую рыбу; из кармана куртки салатного цвета вытащил спичечную коробку с солью, круто посолил и съел.
    Ой, вкусно!
    И пусть доктор говорит, что так, сырой, есть нельзя, что в рыбе живут вредные червячки, которые питаются печенью. Ничего, ему можно! С ним ничего не случится. А если и умрет на этой планете, то перенесется в чудесную страну послесмертия и воссоединится со своими предками. Увидит родителей, которые рано ушли из жизни, а также своего дедушку, который запросто останавливал луну.
    Опять клюнуло. На этот раз поймалась зубастая щука. Она уже попадалась на крючок, но перекусывала леску. На этот раз леску он выбрал попрочнее.
    - Ага, попалась, - сказал Николай ей, предполагая, что она сможет ответить человеческим голосом. Но щука промолчала.
    Ай, неплохо ловится! Конечно, можно было рыбачить рядом с домом. Ведь прямо за огородом протекала широкая река, но рыба, выловленная в ней, отдавала нефтью. И ближние клюквенные болота ей залиты. Все-таки напрасно нефть извлекают из Земли. Понятно, что из нее делают бензин для автомобилей и моторных лодок, а попутным газом отапливают жилища. Но ведь передвигаться можно пешком или на собачьих упряжках. А печи топить дровами. Отчего же люди так не делают? Потому что лень-матушка. Да еще деньги. Нефть по трубам перекачивают в дальние страны и за это получают валюту. Не все, конечно - не те, которые работают здесь. Этим платят рублями. А трубы с завидной регулярностью лопаются именно тут. Вот он, Николай, не ленится. И дров наготовил, и хорошей рыбы много наловил. Ну, как много? Сколько надо! Чтобы самому питаться и кормить жену-домохозяйку.
    Сейчас, вспомнив вонючую рыбу из реки, Николай подумал: хорошо, если б люди отказались от нефти. Но как? Вопрос не простой. Он уже высказывал свои соображения некоторым. Слушать-то слушали, даже иногда кивали в знак согласия, однако продолжали жить по-старому. Бесполезно говорить. Да и дедушка не раз напоминал, что они, инопланетяне, по давно принятому у них закону, не должны вмешиваться в дела менее развитых цивилизаций.

    В пустом небе появилась большая механическая стрекоза. На тросу болтается буровая вышка. Николай засмотрелся на вертолет, пытаясь определить, кто за штурвалом. Он недавно заходил на площадку к вертолетчикам. Один из них, строгий - наверно, начальник - сказал, что нечего тут ошиваться. Но другой, его звали Сергеем, добродушно улыбнувшись, спросил:
    - Ты кто?
    - Я Кант.
    - На звезды часто смотришь?
    - Да, бывает, смотрю.
    - С тобой все ясно. Тебе, Иммануил, наверно, для полной гармонии червонец нужен?
    Он почему-то назвал другим именем. Наверно, спутал. Но червонец Николаю не был нужен; как раз он сдал много клюквы и в деньгах не нуждался. Однако ж червонец принял. Ведь приятно доброму человеку сделать приятное.
    На самом деле, на площадку он заходил из-за любопытства. Родился таким - любознательным, и всегда был им. Помнится, в школе учителка рассказывала про электричество. Но, видно, она сама толком не знала, что это такое. У него возникло к ней много вопросов. Так что же такое ток? И почему плюс стремится к минусу? А откуда берется напряженность поля? Вопросов были десятки, и не на один Майя Петровна толком не ответила, Она ограничилась стандартной формулировкой, что электричество - это направленный поток заряженных частиц. Больше того, Майя стала раздражаться, едва увидев, что он тянет вверх руку. И опыты у неё перестали получаться. Так, лейденская банка, которую она успешно демонстрировала много раз, вдруг перестала заряжаться. Он, глядя на ее напрасные усилия, хихикал. Конечно, зря. Она сильно рассердилась.
    - Кант, выйди вон из класса!
    Выставила и, когда он вышел, опыт у неё удался. В конце концов, Майя Петровна поставила ему двойку за четверть, и его вызвал на беседу директор школы. Но директор физику знал поверхностно, и разговора об электричестве у них не получилось. Он отослал Колю на обследование к школьному врачу Фрадкину. Тот выслушал мальчика, постучал молоточком по коленям, а потом велел раздеться. И Кант снял с себя все, оставшись в трусиках.
    - А ну, и трусики спусти, - велел доктор.
    Он с интересом помял яички. Николай Кант хоть и был правнук пришельцев, но эта штука, что у него висела между ног, по-человечески окрепла. Фрадкин велел одеться и сел писать отчет. Сам же Николай и отнес отчет директору. Тот прочитал и строго спросил:
    - Это что ж ты себе, Кант, позволяешь?
    - А что я себе позволяю?
    - А вот слушай, - сказал директор. - Полностью тебе не буду зачитывать, всё равно не поймешь, а зачитаю диагноз.
    И он зачитал: "Все эти симптомы дают основание полагать, что поведение Н. Канта по отношению к учительнице физики является ни чем иным, как видом сексуального домогательства к молодой женщине".
    Зачитав диагноз, директор попросил дневник и в нем написал, чтобы родители Николая явились на педсовет. Но родители Канта к тому времени были слабыми и больными. Дело в том, что они решили состязаться с белокурыми богатырями, добывавшими нефть, в потреблении сорокоградусной воды, а она инопланетянам противопоказана. Другое дело портвейн. Николай по сей день его употребляет без ущерба для здоровья. Хотя когда переберет, тоже болеет. Но он знает меру. Вот и сейчас хлебнет еще пару глотков для настроения.
    На педсовет Кант пришел сам. Однако его попросили выйти из учительской комнаты и коллегиально, но без его присутствия, исключили из школы. Собственно, с инициативой об исключении выступил директор, а все поддержали. Только учитель астрономии замолвил за Колю слово, похвалил за то, что любознательный. Так еще бы! Кант много раз у него пытался выяснить название звезды, откуда прилетели предки. Эдуард Константиныч внимательно выслушивал, но определенного ответа дать не мог.
    - Учтите, Коля, небосвод циклически меняется. Когда дедушка показывал вам звезду? В какое время суток? В какой сезон? 0x08 graphic

    Николай вспоминал, напрягая память. Наконец, получив вкупе все необходимые сведения, учитель велел придти к нему весной, в полночь. Они вышли на балкон. Вверху над ними распростерся купол неба, ясный и прозрачный, словно специально надраенный наждачкой для обозрения.
    - Ну, показывай, Коля.
    И Кант протянул руку в том направлении, куда вроде бы показывал дедушка.
    - Там находится созвездие Лебедя, - разъяснил учитель. - Его еще называют Северным Крестом. Вон, видишь, яркую звездочку? Это Денеб. До нее полторы тысячи световых лет.
    Коля вздохнул. Боже, как далеко его предки-путешественники оторвались от родных мест! А тогда, на педсовете, он понял, почему заступничество Эдуарда Константиныча не помогло. Едва вышел, как директор объявил:
    - Переходим ко второму вопросу. К сожалению, в следующем учебном году астрономия исключается из программы. Эдуард Константинович, вы уж заблаговременно побеспокойтесь о своем трудоустройстве.
    - А? Что вы сказали? - переспросил астроном. Он был глуховат. Но Коля-то все услышал, даже через прикрытую дверь.
    Нет, он тогда не сильно обиделся. Но все-таки было жаль, что не дали возможности доучиться и стать большим ученым. С юных лет Кант занялся рыбалкой, сбором орехов, брусники, клюквы. А на те вопросы, которые ставил перед учительницей, потом сам ответил. В частности, на фундаментальный вопрос о напряженности поля. Её создают серебряные струны верховного бога Нум-Турум, о котором так много рассказывал дедушка. А уж насчет заряженных частиц и совсем просто. Например, вовсе не обязательно, чтобы электрон носил отрицательный заряд. Подобным образом его зарядили помощники верховного бога, когда создавали нашу Вселенную. Они уселись кружком и стали бросать кости. Для электрона выпал минус, а Нум-Турум завизировал их выбор. Может, в каком-нибудь другом мире электрон положительный.
    Вот так, в первые дни создания, и появились носители электрического тока. А позже практичные земляне в лице Ома, Ампера и еще какого-то немца с трудно запоминающейся фамилией, приспособили их к своим нуждам. И без электричества теперь никак. Оно, конечно, не такая вредная вещь, как нефть, только кусается больно, если сунешь палец в щиток. Не даром же везде для таких любопытных, как он, пишут: "Не влезай - убьет". И вот только скверно то, что с помощью электричества добывают нефть.
    Свою систему мироздания Кант высказывал только один раз - аспиранту МГУ, приезжавшему в их края в командировку. Но тот не принял её.
    - Нет, Николай, вы ошибаетесь, - заявил он в дружеской беседе на болоте, где они собирали морошку. - Боги не любят играть в кости.
    - Почему вы так считаете? - недоумевая, спросил Кант.
    - Так утверждают многие авторитеты, - пожав плечами, ответил аспирант.
    Но Николай остался при своем мнении. Оно было удобно и подходило на все случаи жизни. Кант не сомневался, что точно так же, методом выбора или перебора, компания всемогущих богов устанавливала и другие законы Вселенной для всего сущего - от самых маленьких частиц до звезд на небе. А люди, развиваясь по спирали, познавали всё до тонкостей. Родился еще один немец, Иоганн Кеплер, который в виде формул предписал, как следует вести себя Солнцу, Земле, Марсу... И планеты, соблюдая открытые им законы, до сих пор послушно вращаются на небесной сфере.
    Но вот что до сих пор является неразгаданным: а как же дедушка смог остановить Луну вопреки Иоганну Кеплеру?..
    Еще пара глотков портвейна и теплые воспоминания о дедушке помогли решить и этот вопрос. Николай припомнил, что дедушка иногда обращался с просьбами непосредственно к верховному богу. Он складывал руки шалашиком, поднимал голову и просил: "О, могущественный Нум-Турум, сделай так, чтобы мои дети перестали пить огненную воду". Случалось, родители после этого неделю ходили трезвыми. Точно таким же образом, наверно, дедушка попросил у Нум-Турума, чтобы Луна задержалась на одном месте...
    Тут у Николая прямо щекотка началась. Так и подмывало попросить о чем-нибудь у верховного бога Вселенной. Может, продублировать просьбу дедушки и остановить Луну?.. Да нет, если здраво рассудить, зачем её останавливать? Поди, Нум-Турум такую глупую просьбу и не выполнит. Да и Луны на небе не видно. Даже если остановишь, то не узнаешь.

    За озером, у размытой кромки горизонта, появился возвращающийся с задания вертолет. Ага, теперь без буровой вышки - освободился. А летал он, по всей видимости, на дальнее болото, куда Николай ходил собирать клюкву. Хорошая там клюква, развесистая. Наверно, последний сезон. На следующий год и оно окажется загаженным нефтью.
    "Иех!" - протяжно вздохнул Николай. Однако ж долго придется ждать, когда люди сами образумятся. Может, и века не хватит. Вряд ли доживешь до того прекрасного времени. Но ведь есть верховный бог Нум-Турум, в которого верил дедушка и другие, прилетевшие с далекой звезды. Если Нум-Турума вежливо попросить, чтобы вмешался, то он пойдет навстречу. Только надо правильно высказать просьбу... Вот было бы здорово, если б электрон стал никаким - ни положительным, ни отрицательным. Да, тогда электрический ток исчезнет; перестанут кланяться качалки, захлебнутся насосы; нефть останется в глубине земли, а с тем, что уже загрязнено, природа постепенно справится.
    Но не много ли он, Николай Кант, хочет? Не приведет ли исполнение его просьбы к непредсказуемым переменам в подлунном мире?.. Трудно ответить. Не хватает знаний. Эх, кабы его не выперли со школы, дали б доучиться! Ладно, надо на всяк случай, ограничить свои желания. Пущай электрон остается заряженным. Пожалуй, достаточно лишить его свободы. Тогда он не сможет участвовать в направленном движении - то есть создавать ток. На свободу самих людей Кант не имел права посягать - так учил дедушка. Николай это помнил. Но насчет электрона, этой чрезвычайно мелкой частицы, никаких указаний дедушка не давал.
    Просьба созрела; хорошая просьба, сознательная, взвешенная... Николай вытащил из кармана бутылку портвейна, еще пару раз хлебнул. Яростно заколошматила щука в садке. Кант посмотрел на электронные часы, которые навязали в пункте приема клюквы. На дисплее сменялись зеленые цифры, отмеряя минуты и секунды. Ровно семнадцать. Почти над головой, застрекотал вертолет, летящий на базу за следующей железякой...
    - Нум-Турум, - обратился Кант к верховному богу, сложив руки шалашиком, - прошу тебя не забавы ради, а пользы для...
    И дальше не вслух сказал, а про себя пожелал, чтобы верховный бог лишил электрона свободы. Зачем слова? Хорошую мысль Нум-Турум без слов поймет.
    В часах что-то пискнуло. Дисплей почернел! Щука замерла! И стало тихо-тихо. Может, само время остановилось, и началось безвременье?.. Николай задрал голову и увидел, что железная стрекоза бесшумным камнем падает в озеро. Но это совсем не входило в его намерения! А вдруг там Сережа? Хороший человек, подаривший ему червонец.
    - Нум-Турум! - вскричал Кант. - Верни электрону свободу!
    И, к счастью, электрон вновь стал свободным, а в цепях управления большой стрекозы опять появился ток. Лопасти вертолета бешено закрутились, он - едва не коснувшись воды - стал медленно подниматься в небо. И часы засветились, время бойко замаршировало вперед. Всё нормально, как и было. Только сердце у Николая бешено колотилось. Ай, какой он глупый человек! Неуч, невежда - ему ли повелевать законами природы?!
    Успокоился. Поймал еще несколько рыбин, сложил их в рюкзак и, полный впечатлений, засобирался домой. Пустую бутылку из-под вина поставил в ряд с другими. Пересчитал их: уже семнадцатый раз приходит он сюда на рыбалку, а озеро не оскудевает. Вот что значит, не добрались еще нефтяники.
    ...Ближе к городу лес поредел, обскубанные кедры тихо скрипели, будто жаловались на судьбу. Где-то здесь дедушка разговаривал со зверюшками. Маленький Коля был сам тому свидетель. Тогда тайга была гуще и всяких обитателей уйма. Сейчас ни зверей, ни птиц не видно. Однако, чу! Вон белка в ветвях кедра промелькнула. Наверное, самая последняя. Кант остановился. И по примеру дедушки решил с ней поговорить.
    Белка была мелкая, тощая с серым, облезлым мехом. Впрочем, а какой ей быть? Николай доподлинно знал, что в этом бору шишек давно не водится.
    - Ты, наверно, кушать хочешь? - спросил он.
    Белочка перестала прятаться, спустилась ниже и в знак согласия кивнула.
    - А орешков нет?
    Она кивком подтвердила и это.
    - Ладно, я в дальнем лесу наберу. Потерпи маленько, поделюсь с тобой.
    Зверюшка умоляюще сложила передние лапки.
    Ну вот, и поговорил. У него, как и у дедушки, получилось. Только надо не забыть выполнить обещание.
    Знакомой тропинкой Николай преодолел загаженное нефтью болото и вышел к Черной Скале. Вот еще одна загадка, мучавшая его. Откуда взялась здесь, среди болот и равнинных лесов, эта огромная каменюга, своей формой похожая на древний чум? На этот вопрос никто из учителей ему тоже не ответил. И Николай когда-то давно, когда его еще не выгнали из школы, предположил, что на этой самой призме прилетели на Землю его предки.
    Жаль, что такая догадка к нему в голову пришла уже после того как похоронили дедушку. И он не успел об этом его расспросить. Однако ж исследованиями Черной Скалы в свое время занимался. Он искал в ней люк, через который можно было попасть вовнутрь. Жаль, что не нашел. Наверно, вход был очень тщательно подогнан. Просветить бы рентгеновским аппаратом... Но где его возьмешь? Одно время Николай был знаком с местным миллионером (познакомился на рыбалке) и почти уговорил того заняться исследованиями Черной Скалы. Увы, и тут не успел. Миллионера посадили за неуплату каких-то налогов.
    Ну и теперь: разве пройдешь мимо! Коля свернул с дорожки, подошел к Черной Скале и к своему немалому изумлению услышал доносящие изнутри голоса. А когда обогнул призму, увидел открытое маленько окошко, типа иллюминатора. Зимой Николая подряжали работать на лыжной базе, и он в свободное время с удовольствием просматривал журналы, оставленные здесь молодыми людьми, и даже читал занимательные истории о пузырях времени, параллельных мирах, о порталах связи и прочих чрезвычайно интересных вещах. ?Так, может, Черная Скала тоже является порталом связи?? - заинтригованно подумал он. Услышал, как внутри звякнуло стеклом, и раздался приглушенный голос:
    - Ну, с приземленьицем!
    Николай заглянул в окошечко, увидел там двух необычных сильно волосатых существ - таких же, как он, потому что редко стригся и брился - и спросил, потея от волнения:
    - Вы из созвездия Лебедя, что ли?
    - Нет, мы из другой Галактики, - ответил ближний волосатик и захлопнул иллюминатор.
    Эх, жаль-то как! Не хотят с чужими общаться...

    Уже стемнело, когда Кант вышел к городу и зашагал по улице, с обеих сторон которой рвались в небо дома-башни. Ему-то дальше, он жил в старом поселке в бревенчатом домишке, и там его ждала жена-домохозяйка, которая, увы, тоже подсела на огненную воду. И если он-то портвейн, отнюдь не самый крепкий напиток, пил с умом, для определенной цели - ну, там согреться или для поднятия настроения, - то она уже забыла, для чего употребляла и глотала бесцельно. У них нет детей. И у двородного брата Чигилдая, живущего в дальнем поселке, нет. Может, они последние инопланетяне на Земле?.. От этой мысли становилось грустно.
    На пустующей детской площадке Кант заметил человека в такой же, как у него пятнисто-зеленой телогрейке. Тот сидел на игрушечном танке и останавливал прохожих. Подойдя поближе, Николай признал его. Это был Фрадкин, тот самый доктор, который написал нелестный отчет. Николай уже слышал, что впоследствии его уволили и даже лишили диплома. Теперь он выглядел жалко и выпрашивал у прохожих деньги на пропитание. Кант нащупал в кармане червонец, который ему подарил улыбчивый вертолетчик Сережа, и отдал Фрадкину.
    - Ты меня не помнишь? - спросил он.
    Нет, бывший доктор его не помнил. Ну, и ладно. Не обязательно.
    - А отчего тебя уволили? - и к бывшему доктору возник у него вопрос.
    Лучше б не спрашивал. Фрадкин стал подробно разъяснять. Оказывается, его обвинили в педофилии. На самом деле, он любил детей - непосредственно, всем сердцем, и до сих пор против всякого рода сексуальных домогательств. Да и вообще считает, что любовь вполне может обходиться без секса. Но, вот же, на его беду, проводилась кампания, и он попал под раздачу. А окончательно Фрадкина сломило то, что его невеста Майя Петровна, учительница физики, стала встречаться с учителем физкультуры, который занимался бодибилдингом и восточной борьбой без правил.
    - И куда мне против такого Кинг-Конга? - пожаловался Фрадкин.
    Николай тоже был щуплый и не любил гориллоподобных людей. Совсем недавно подобные громилы встретили его в переулке и выбили два передних зуба. А ведь он на их просьбу закурить вполне вежливо ответил, что не курит, потому что дедушка не велел.
    Николай выразил своё сочувствие Фрадкину и, дослушав того до конца, потопал дальше.
    На первом этаже одной из башен окно светилось. Тут жил бывший директор школы, недавно вышедший на пенсию по выслуге лет и состоянию здоровья. У него появилось много свободного времени, и Николай Кант, увидев директора праздношатающимся, пытался и его увлечь рыбалкой, а также походами за клюквой. На пенсии директор выглядел совсем не строгим, и Николай запросто звал его Ильичем. Но вот ни с рыбалкой, ни с какими другими промыслами ничего не вышло. Слаб стал директор, куда ему по болотам шастать. И с памятью его что-то стало. Он никак не мог идентифицировать нынешнего Николая с тем самым мальчиком, которого он выставил из школы. Да, впрочем, это и не являлось важным. Кант вовсе не был злопамятным и прощал всем и всё.
    "Угощу-ка я Ильича свежей рыбой", - подумал он и зашел к бывшему директору.
    Ильич от рыбы не отказался, и полез в карман пальто, чтобы рассчитаться. Кант первоначально не думал брать с него денег, но, вспомнив, что сейчас в карманах пусто, не отказался. Ведь при возвращении его начнет терзать жена-инопланетянка, требуя бутылку. Придется по дороге домой купить.
    В комнате у бывшего директора все включено. И телевизор, и компьютер. Только приглушен звук.
    - Ну, и какие новости на Большой Земле? - полюбопытствовал Кант.
    Ильич выложил все новости. По его словам мир продолжает сходить с ума. На Ближнем Востоке по-прежнему воюют.
    - Ясно, из-за нефти, - сделал вывод Николай и с сожалением подумал, что ему, все-таки придется вмешаться в дела людей, нарушив прежний принцип невмешательства. Но доколе можно терпеть?..
    - А в Швейцарии опять ЧП, - продолжил бывший директор.
    - И чо там?
    - Произошел очередной сбой в работе адронного коллайдера. Что удивительно, у меня свет в то же самое время моргнул, а компьютер перезагрузился.
    - В семнадцать нуль-нуль? - уточнил Кант.
    - Да, около того, - Ильич сел за компьютер. - Садитесь рядом, Николай. Сейчас чай пойдем пить, но прежде хочу по Скайпу на связь с сыном выйти. Что-то он сегодня припозднился.
    Николай присел рядом и засмотрелся на экран монитора.
    - Знаю твоего Сережу, - сказал, разглядев маленькое фото.
    Вскоре сын Ильича вышел на связь. И Кант увидел на экране знакомое лицо вертолетчика, подарившего ему червонец, который он передарил Фрадкину, и услышал знакомый голос, убеждающий отца, что все идет нормально. "Как хорошо, что я вовремя спохватился и вернул свободу электрону!" - подумал Николай.
    Переговорив с сыном, хозяин обратился к гостю:
    - Я, как на вулкане, сижу. Мне кажется, что Сергей многое от меня скрывает. И так жалею, что он подался в авиацию.
    Они прошли на кухню, и директор включил электрочайник.
    - Сама природа взбунтовалась против людей, - продолжал он жаловаться. - Человек по-прежнему слаб и жалок, как и десять тысяч лет назад. А мир остается чужим и непознаваемым. Вы, Николай, наверно, знаете, что двадцать первого декабря этого года обещают конец света?
    - Нет, еще не слышал. А чо случится-то?
    - Наиболее популярна версия, что орбита Земли пересечется с неизвестным небесным телом из черной дыры. Бред, скажете вы? Поначалу и я отмахивался. Но сейчас нутром чувствую: что-то действительно должно произойти.
    Совсем горестно заговорил бывший директор. Пожаловался, что к вечеру, после переговоров с сыном, у него "Паркинсон", и попросил гостя, чтобы наливал чай сам. Кант налил и себе, и хозяину, ему не трудно. И все же, когда пили, директор не удержал чашку, она упала и разбилась на мелкие кусочки.
    - Ну вот, - директор совсем раскис. - Всё к одному.
    Отвечая на вопросы гостя, он рассказал о пророчествах племени майя, о других исчезнувших цивилизациях.
    - В конце концов, мы не первые, - заключил со вздохом. - Нашей цивилизации уже две тысячи лет от эрха.
    - А чо такое от эрха? - опять спросил Николай.
    - От рождества Христова, - охотно расшифровал директор. - У вас, Николай, своя религия, языческая. Ну, да все они схожи. Чем, спрашиваете? Отвечу цитатой. Если вы веруете, то можете попросить гору Арарат: ?Перейди отсюда сюда?, - и она по первому вашему слову перейдет. Так сказал Матфей. Правда, другой пророк, устами своего неприятного героя, осмелился иронизировать над этим. Даже, говорит, с места не сдвинется, сколько б вы не кричали.
    Кант с удовольствием пил чай, внимательно слушал неторопливую речь директора и задал ему еще много вопросов. Почти на все Ильич ответил. Только про адронный коллайдер толком не мог объяснить.
    - Не знаю, чего они там добиваются, - сказал он. - Эту самую черную дыру хотят создать, что ли?.. Я ведь историк по образованию, - оправдался он. - И приехал к вам по распределению тридцать лет назад. Вы, Николай, в старом поселке проживаете?
    - Да.
    - Когда я приехал, один ваш поселок и был. Город только-только начинали возводить. Помню, меня попросили прочесть лекцию "О проблеме шаманизма в отдельных районах Севера". Я читал её в летнем клубе со сцены, а народ сидел на скамейках под открытым небом. Быстро стемнело и на сцене по моей просьбе включили свет. Но внезапно погас, тогда это часто бывало. Хорошо, что в небе стояла полная луна. Я вполне видел лица слушателей. Между прочим, один из них, сидел на первой скамейке с ребенком в кухлянке...
    - Хэх! - выдохнул Кант.
    - Это был очень странный человек. Он, как и вы сейчас, задавал много вопросов, а когда я заторопился, чтобы закончить еще при луне и благополучно дойти по колдобинам до общежития, сказал, что можно не торопиться. Луна, мол, провисит над нами столько, сколько понадобится.
    - То был мой дедушка, - сказал Николай.
    - Вон даже как! - воскликнул Ильич. - И странное дело, луна как бы действительно застыла на одном месте. Я до сих пор не могу понять, что это было. Спрашивал у нашего математика. Он мне разъяснил, что в эллиптической траектории Луны есть такая точка, где производная второго порядка равна нулю. И в этом месте светило как бы тормозится. Правда, я спрашивал у него на выпускном вечере, и к тому моменту наш Антип Васильевич был уже изрядно пьян.
    - Мой дедушка вежливое слово знал, - пояснил Кант.
    Поговорив на исторические темы и о своем прошлом, директор вернулся к тому, что его тревожило больше всего на свете: об опасной работе сына.
    - А вот скажи, Ильич, ты согласен, чтобы твой сын стал дворником или промысловиком, как я? - спросил Николай.
    - Ой, да я на все согласен, лишь бы не пребывать в этом постоянном страхе. Техника старая, самолеты бьются. Я не хочу, чтобы мои внуки остались без отца. А тут еще голову заморочили с концом света. Я живу с постоянным эсхатологическим сознанием близкого светопреставления.
    - Ладно, - сказал Николай, сознавая всю ответственность своего заявления. - Столкновения Земли с небесным телом не произойдет. А вот свет скоро кончится, ты правильно говоришь.
    - Как это кончится? - уточнил Ильич.
    - А так, - ответил Кант, прикидывая, что в следующий раз он поспешности в своем запросе к верховному богу не допустит. - Три раза предупредительно моргнет и потом совсем погаснет... Ильич, ты сможешь через ваш Интернет предупредить всех об этом? До декабря вы еще успеете пересесть на собачьи упряжки и заготовить себе на зиму дрова.
    Бывший директор пожал плечами и посмотрел на гостя с отстраненным удивлением. Он вроде слушал и одновременно не слышал Канта, так как завис на своих переживаниях.
    - Конечно, - рассеянно пообещал он, - мне не трудно сообщить о вашей версии сыну и другим адресантам. В Интернете чего только не обсуждают...
    - Вот-вот, сообщи всем! А я тебе еще рыбы принесу.
    В конце концов, продолжал додумывать Кант, шагая в свой старый поселок, ничего страшного не произойдет. У него всё получится. И тогда в декабре завершится цивилизация от рождества Христова и начнется цивилизация от рождества Канта. Возвратившись домой, он поцеловал в холодный нос собаку-лайку, которую не брал с собой, потому что она была на сносях. Его встретила жена-инопланетянка и охрипло спросила:
    - Гомырку принес?
    - Принес, - откликнулся он и подал бутылку портвейна, купленную по дороге.
    Растопил печь, сварил уху. Пригласил жену отведать, однако она отказалась и, как маленький ребенок к соске, прильнула к портвейну. А ночью разбудила.
    - Коля, Коля... - приподнявшись с постели, произнесла слабым голосом.
    - Ушицы захотела? - участливо откликнулся он.
    - Нет... помираю... сходи...
    Кант понял её без дальнейших пояснений. Неугасимая жажда похмелья воспылала в организме жены, ушицей тут никак не поможешь. Он собрался и пошел в ларек, торгующий круглосуточно. Октябрьская ночь плотно оккупировала город, опустив на него темные, мрачные облака. "Луну бы щас", - подумал Кант, в очередной раз вспомнив про дедушку, и небесная странница на минуту выглянула, осветив путь. Однако до ларька он так и не дошел. Навстречу ринулось двухколесное чудовище с пьяным седоком в каске, ослепило, ударило в бок и помчалось дальше...
    Николай выжил. Но после того случая, получив травму головы, многое забыл. Другим людям, пережившим подобное, бывает, везет. Они попадают в прошлое или в будущее, а то и отправляются, через открывшиеся порталы, в параллельные миры. Николай же, выйдя из больницы, даже запамятывал имя своего бога, могущественного Нум-Турума. Правда, приехавший навестить брат Чигилдай освежил его знания. Но знания - не вера; ими даже гору Арарат с места не сдвинешь. Поэтому, что обещал директору, Кант не исполнил. Прежняя цивилизация как ни в чем не бывало зашагала дальше, и Земля, обитель человечества, по сей день продолжает мчаться в космическом пространстве, подсвечивая себе мощными фарами Северного Сияния...
  
   0x01 graphic
   3
   0x01 graphic
   Терехов А.С. Черный георгин   33k   Оценка:8.35*8   "Рассказ" Проза, Хоррор, Любовный роман


Бетти пришла в мою жизнь чудесным ребенком. Красивым, мечтательным и печальным. Бетти любила военных летчиков, а я - ее очаровательную улыбку, ее магнетическую улыбку, которой не было.
Мы встретились в сорок четвертом недалеко от базы "Кэмп-Кук". Выпало несколько выходных, и я, конечно, отправился "искать девочек", а обнаружил Бетти. В черных туфлях и черном платье-рубашке - простенькой, с широким бантом над верхней пуговицей.
Я так обрадовался, что несколько минут только стоял и рассматривал этот темный букет, будто зритель на параде. Придумывал удачную фразу-другую, а подошел с простыми словами:
- Привет, я Фредди.
Бетти ответила, мол, "форма Фредди очень идет", и моя спина чудесным образом выпрямилась, плечи расправились, подбородок поднялся вверх.
Раньше я видел девчонку в почтовом отделении и с другими солдатами. Бетти разбивала сердца, а я ходил по следам из осколков и думал, что именно у меня все получится, сложится, сойдется. Ну, вышло иначе. Бетти победила в конкурсе красоты и под шумок завистниц уволилась из части. Пропала из поля зрения и теперь, будто черный феникс, явилась вновь. Впрочем, она всегда так делала.
- Говорят, тебя попросили уйти?
- Да, Фредди, как Белоснежку.
- За что?
- За то же, за красоту.
На шее девушки была темная ленточка - будто перевязали цветок, - и я невольно засмотрелся, я забыл, о чем шла речь. Да какая разница?
- Ты точно летчик, Фредди?
Я немного обиделся.
- Да, точнее некуда. Самый настоящий, и летаю, да. Я много летаю.
- Не механик, Фредди?
- Нет, Бетти.
- Не диспетчер? Ты очень похож на диспетчера.
- Господи, нет!
Все это происходило посреди убогого бара для военных, где музыка звучала чуть громче, чем хотелось бы, а пиво - чуть больше, чем хотелось бы, - отдавало самогоном. Я то и дело спрашивал:
- Хочешь потанцевать?
- Хочу, Фредди, - отвечала она.
Мы не танцевали. На сцене свинговали чернокожие квинтеты; дробился степ; звенели стаканы, бокалы и кружки, а вместо воздуха плавал сигаретно-алкогольный туман. Казалось, вдохнешь один раз и опьянеешь.
Я пьянел от Бетти. У нее были жуткие сны и ворохи имен, которые она постоянно путала. Бостонский выговор, смоляные волосы, милая мордашка.
Мне хотелось ее любви, я так и сказал Бетти. Ночью мы сняли дешевый номер, и, едва вошли, девушка устало легла на кровать. Конечно, я жаждал присоединиться, но Бетти медленно, как падающая юла, перекатилась вбок и покачала пальчиком.
- Нет, Фредди, ты не должен меня касаться.
- Почему? Я чуть-чуть.
Обидно? Да, до глубины души. Я оказался ничем не лучше остальных - такой же дурак, очарованный красоткой. Идиот, кретин, бестолочь!
- Почему, Бетти?!
- Это убогий мотель, Фредди, для убогой любви. Ты хочешь, чтобы у нас была убогая любовь?
Я печально ответил, мол, "нет, не хочу убогую любовь", и всю ночь просидел на полу. Рядом валялся старый выпуск "Лос-Анжелес Таймс":
<<Сенатор Бартон К. Уиллер осуждает музыкальные ролики, утверждая, что некоторые из этих фильмов "непристойные и похотливые".
"Я надеюсь, эти картины не буду показываться молодым солдатам в лагерях", - заявил Уиллер. - "Многие из этих ребят уже сейчас подвергаются достаточному количеству искушений в некоторых учебных центрах".>>
Сенатор, видимо, знал, о чем говорил.
Время тянулось сладковато-медленно, и нежна была ночь за окном. Постепенно я задремал, уткнувшись в мятое фото сенатора, а утром - неожиданно для себя - попросил Бетти остаться.
- У меня нет денег на отель лучше, но я этого очень хочу. Я только должен кое-что сказать о себе...
- Нет, Фредди, это плохое начало. Лучше ничего не говори, только купи дождевой воды.
- Дождевой? Из которой дожди идут?
- Да, Фредди, она самая чистая.
Она осталась. Вечером, и на следующий день, и на другой. Бетти назвала это "фестивалем убогой любви имени мисс Шорт", и я не обиделся, хотя спал каждую ночь на паркете.
Бетти мечтала стать актрисой. Хотела прославиться и оставить свое имя в чужих сердцах, как воткнутый нож. Бетти любила зеленый горошек и никогда не смеялась; диковатые мысли летали вокруг ее головы, словно перья из выпотрошенной подушки. Запах Бетти застывал на выбеленных простынях.
- У тебя очень теплые глаза, Бетти, - шептал я.
- Нет, Фредди, - отвечала она без тени улыбки, - у меня очень холодные глаза. Ты женишься на мне?
Я нервничал, говорил: "О, Бетти, мы еще так мало знакомы", - и утром четвертого дня она исчезла с моим кошельком. Минус тринадцать долларов шесть центов, плюс - сутки в тревожном ожидании.
"Может, ушла за едой?"
"Встретила знакомого?"
"С ней случилось несчастье?! А деньги? Да к черту их, где она?"
Это был сущий кошмар; от страха я не знал, что делать. Замучил владельца гостиницы; обошел постояльцев; вернулся в часть и поспрашивал там - никто ничего не заметил.
Выходные закончились, Бетти так и не появилась. Друзья сказали:
- Брось, Фред, она со всеми себя так ведет. Нашла себе другого.
Это было глупо, но я продолжал ждать ее. Ловил, как бабочек на летнем лугу, малейшие слухи, и года через два, какими-то дикими путями, узнал, что Бетти собирается замуж. Не то за Мэтта, не то за Пэтта Гордона - очередного несчастного летчика.
Я захотел найти Бетти и сказать ей пару нехороших выражений. О, как я мечтал об этом! Несколько отменных фразочек из водительского жаргона, таких метких и емких. Спорю, Бетти мигом бы поняла, что я чувствовал.
Но дни бежали вперед, а слова тускнели и покрывались пылью, пока я окончательно не забылся в объятиях японки из концентрационного лагеря.

***

Рузвельт в четвертый раз стал президентом, умер вместе с мировой войной, и пришел Гарри Трумэн. Что ж, не стоит его слишком винить - за ним гнались демоны коммунизма.
Я получил лживое "Пурпурное сердце", и около сорок шестого устроился механиком в Холленбек. Рядом была древняя синагога и вереницы брошенных машин. С них мы скручивали все полезное, пока не оставались кузов и стекла, кузов и стекла, на которых засыхали трупики мошкары.
Мальчишки-латиносы днями напролет пинали ржавые остовы, а мы кричали, мол, лучше угоните новую. Мексиканцы. К концу сороковых в центре Голливуда никого, кроме них, почти не осталось - белые переехали в Западный Уилшир и Сан-Габриэль или в Сан-Фернандо, и город Ангелов превратился в город пачукос.
Однажды, когда мне попался особенно раздолбанный "Додж", просто не автомобиль, а "примус на колесах", воздух запах южными цветами:
- Привет, Фредди.
Сердце замерло, я неловко обернулся и увидел Бетти. Она была так же красива, и крупные глаза ее так же сияли, но не улыбались. Узкая юбка, широкоплечий жакет - все, даже губы, имело траурно-черный оттенок.
- Бетти! Господи! Где? Где ты была?
- Гуляла, - просто ответила девушка. - У тебя нос в саже, Фредди.
Будто и не минуло три года. Я вспомнил о деньгах, которые она украла, и подумал: "Эй, приятель, надо бы возмутиться!"
- Как ты меня нашла? - сказал я вместо этого.
- Я не искала, Фредди. Все лучшее попадается, когда не ищешь.
Я улыбнулся и решил, что тогда мы обязательно должны куда-нибудь вместе сходить. Бетти согласилась.
- Да, Фредди, мы обязательно должны куда-нибудь сходить.
- Постой, - опомнился я, - ты разве не замужем? Я слышал от ребят, что ты замужем. Или нет?
Бетти посмотрела в сторону, моргнула.
- Я ношу траур; как ты думаешь?..
Мне захотелось стукнуть себя чем-то и запрыгать от радости в один и тот же миг.
- Я думаю это... плохо, да. Плохо? Знаешь, вот, возьми ключи, у меня седьмая квартира в том доме, красном, через улицу. Подожди до конца смены, хорошо, Бетти? Я должен тебе кое-что сказать, очень важное о себе.
- О, нет, Фредди, не стоит. Мне уже не нравится. У тебя есть дождевая вода?
Я растерянно кивнул. Теперь у меня всегда стояла канистра для дождевой воды, словно я ждал, словно Бетти могла появиться в любой момент. И появилась, вот ведь странно.
- Хорошо, Фредди, только не задерживайся, - Бетти замолчала на пару секунд и добавила не к месту: - Не люблю машины.
- Почему? - я улыбнулся. - Они быстрые и красивые.
- Не знаю, Фредди. Наверное, потому что люди разгоняются и уже не могут остановиться. Мой отец так погиб. Не задерживайся, Фредди, хорошо?
Господи, я думал, рабочий день не закончится никогда. Моторы не заводились, шины не накачивались, аккумуляторы подыхали, едва я отключал их от питания. Под вечер хозяин, еврей по фамилии Резник, пригнал машину своего деверя, мол, обещал и хоть ты тресни.
- Сэр, - "Чтоб вы сдохли, сэр!" - меня девушка ждет!
- И жалование.
- Сэр! - "Провалиться вам в ад, сэр!"
- И жалование.
Старый еврей был неумолим. Я хотел сбегать и предупредить Бетти, но он не разрешал. Я хотел взорвать к чертям кретина-деверя, его идиотскую машину; автомастерскую, Резника и все-всех-всех, кроме Бетти.
Когда я пришел домой, меня ждал только сквозняк из распахнутых настежь окон. Ключ лежал под ковриком, рядом - тринадцать долларов шесть центов и игрушечная черепашка. На спине ее было написано: "Ассоциация грузчиков Массачусетса. Медленно, но верно".
На меня нахлынуло дикое отчаяние. Я бросился на улицу, пробежал квартал, другой - ни следа Бетти. Уплыла, как по реке - опавшие листья.
Я презирал Резника за это. Я презирал за это себя, Бетти, весь проклятый мир - потому что девушка больше не появилась.
Презрение затерла горечь, горечь - ярость.
"Могла бы и подождать, мерзкая девчонка", - подумал я. Сломал машину деверя, раздавил черепашку и никак не мог успокоиться. Резник меня, конечно, уволил - ну и Бог с ним.
Через месяц, назло Бетти, я потратил все сбережения и переехал в домик на Уитворд-драйв. Вокруг была одноэтажная Америка: бежевые, кремовые, лимонные, розовые лачуги в обрамлении пальм и кипарисов. Они одиноко торчали в синем небе, будто наблюдательные вышки, а я смотрел на осеннее солнце и проклинал судьбу.

***

Сентябрь. Бетти сидела на коврике у двери: колени прижаты к подбородку, губа разбита, глаза большие и печальные. Неоновые огни полосами гуляли по телу девушки, они были такого бледно-зеленого, трупного оттенка.
- Привет, Фредди, - тихо сказала она.
В черной водолазке и рваной юбке Бетти выглядела хрупкой, ранимой, как общипанный цветок.
Изумление? Нет, я почувствовал страшную тоску внутри. Шагнул вперед, затем вспомнил, что очень, просто-таки дико, зол:
- Откуда...
- Фредди, я хочу от тебя ребенка.
Она стала жить со мной. Она целовала меня по утрам и перед сном, она разбрасывала всюду вещи, она была ленивой, взбалмошной, ветреной, пила без конца дождевую воду, а я не мог без этой девушки и дня.
Мы спали в разных кроватях. Бетти говорила, что нужно время, а я отвечал, мол, время не беда. Бетти иногда звонила и пропадала на несколько дней, и я молчал, хотя задыхался от ревности. Бетти же мечтала стать актрисой. Бетти же хотела ребенка от меня.
Она казалась плодородной, чувственной землей, из которой, посади семена, вырастет нечто светлое и красивое. Тогда бы Бетти улыбнулась, а я так хотел увидеть хоть раз веселую Бетти, счастливую Бетти.
У нее было совершенное тело, незавершенная душа и вереницы одинаковых дегтярных платьев, из которых Бетти никак не могла выбрать самое лучшее. По праздникам Бетти надевала на шею черную ленточку, потому что мне это нравилось, и потому что ленточка очень шла к ее светлой душе. Да, она казалась чистой, святой.
Как-то Бетти принесла кричаще-желтый плакат "Требуются опытные моряки" и повесила на стену. За штурвалом там стоял суровый мужчина, смотрел недобро и был похож на небритого Фреда Астера. "Дотанцевался", - подумал я, а Бетти попросила меня надеть форму и "Пурпурную звезду". Тогда я снова хотел рассказать о себе, и снова Бетти не позволила.
Почему? Не знаю. Она просочилась в мою жизнь дождливым сентябрьским утром и с тех пор водила, как гид, по закоулкам своих желаний. Каждый экспонат стоял там не один год и свел бы с ума любого другого человека. Только не ее.
Бетти хотела быть актрисой и прославиться в веках. Жить за городом, замужем за военным; иметь ребенка, может, двух. Она водила меня по залитому неоном и ее мечтами бульвару Уилшир; через строй пальм на бульваре Сансет, через потоки горбатых, ревущих машин - к старому зданию "Warner Brothers". Из киностудии оно превратилось в спортивный центр, а Бетти все равно его обожала. Там Бетти играла со мной в Риту Хейворт, вспоминала Гарбо и мечтала, как снимется с ней в одном фильме.
- Я буду хорошей актрисой, Фредди. Ты ведь знаешь?
- Да, Бетти, я знаю.
- Я буду снимать одну перчатку, и все газеты будут писать об этом. И все люди будут говорить об этом. Об одной-единственной перчатке, только представь.
Однажды Бетти предложили чудесную возможность в 'Извините, ошиблись номером'. Через год фильм едва не получил 'Оскара' за женскую роль; и Бетти могла бы ходить по красным дорожкам, усыпанная цветами, славой и вспышками фотокамер, - если бы только согласилась. Но Бетти не понравилась смерть героини.
- Я никогда не стану хорошей актрисой с таким началом. Разве можно делать карьеру на жуткой гибели? Нет, Фредди, это неправильно. Я хочу чистую, хорошую роль, чтобы там никто не умирал и чтобы у героини в конце был красивый муж и красивый ребеночек. А у нее муж наркоман.
Почему-то меня раздражал этот ее морализм.
- Подумай хорошо, - убеждал я. - Вдруг больше шанса не будет?
- Ну, Фредди? Конечно, будет, не говори так.
Бетти любила кинотеатры и часами смотрела, как их прожекторы пускают снопы света в ночное небо. Ее мечты были похожи на эти снопы - каждую ночь они пытались разогнать темноту и каждое утро таяли, обессиленные, в рассвете.
Иногда вокруг Бетти крутились, точно кольца Сатурна, "друзья"; обычно - мужчины с похотливыми глазами. Это были актеры, фотохудожники, продюсеры - звезды с увечными душами; все они хотели раздеть Бетти посреди своих пышных гостиных, а Бетти раздевалась только у меня. "Друзья" называли ее "Черным георгином" за пристрастие к темным цветам и за тот фильм, где георгины душили Веронику Лейк. "Друзья" жаловались, мол, Бетти выпрашивает у них деньги; "друзья" пили дорогой "Скотч", поклонялись джазу, ненавидели негров и ворчали о нацистко-большевистской угрозе, хотя ничего в ней не понимали. Я презирал этих идиотов; думал, мол, никогда не стану таким.
Между мной и Бетти и в самом деле было нечто особенное. Порой она делалась ласковой, болтливой и рассказывала о своем детстве, о погибшем отце и погибшем женихе; о том, как работала моделью одежды в универмаге и воровала черные, как битум, платья. В такие минуты казалось, что мы с Бетти вот-вот перейдем некую грань, станем совсем родными и близкими, как мои родители, которые, я помнил, даже в старости не могли наговориться друг с другом. И тут Бетти выдавала нечто обидное:
- Кажется, мы жили очень богато, Фредди. Я помю все смутно, ведь я тогда совсем маленькая была, но я находила вещи, которые бедные люди не имеют. Такое чувство, Фредди, что я сейчас живу не своей жизнью. Тебе не кажется? У меня должна быть совсем другая жизнь. Лучше, красивее.
Я слушал мечты Бетти, ее фантазии и в один момент, точно не скажу когда, вдруг понял: плодородная почва Бетти засеяна. Что-то неправильное посадили туда, и наружу пробивались уродливые всходы. Сад демонических фигур, ретроспектива запрещенных фильмов, песочные часы с запаянными горлышками.
Пока не стало чересчур поздно, я сделал то, в чем Бетти больше всего нуждалась. Как я думал.
- Ты выйдешь за меня?
- О, Фредди, конечно.
Бетти попыталась улыбнуться, но у нее не получилось.
- Только я должен рассказать о себе, на этот ра...
- Нет, Фредди, прекрати. Мне не по себе, когда ты так говоришь.
- Но ты будешь моей женой, ты должна все знать, обо мне. Бетти.
- Зачем?
- Затем, что я не летчик.
Брови Бетти поползли вверх, а я рассказал, как был водителем у одного генерала и давно наблюдал за ней, но боялся сплоховать.
- Я украл форму, потому что все говорили, что ты любишь военных.
- А как же 'Звезда', Фредди? Ну эта, - щелчок пальцами. - Красная? Пурпурная?
- Это вроде взятки за молчание. Да, за молчание.
Бетти затихла на минуту, затем пододвинулась и, точно слепая, стала ощупывать мое лицо.
- Фредди, как же так? Выходит, я совсем тебя не знаю. Мне казалось, что я тебя знаю, а ты совсем другой человек. Кто ты, Фредди? Кто ты?
Я что-то мямлил невпопад.
Она сильнее и сильнее сдавливала мое лицо, будто пыталась именно в нем найти ответ. Затем встала, уложила трубочками свои черные волосы и пропала. Как во все, будь п-п-прокляты, прошлые разы.
На душе стало донельзя паршиво. Я корил себя за то, что рассказал и что не рассказал раньше; хотел извиниться и похвалить Бетти, мол, все она сделала верно. Лгуну - судьбу лгуна. Я искал ее через общих знакомых, мечтая объяснить это, объяснить себя - вот он я, тот же славный Фредди, ничего не изменилось.
Бетти нигде не было.
- Может, уехала к матери? - как-то сказали мне. - В Медфорд, у нее там мать живет. Мало ли.
Я ушел из очередной автомастерской и полетел в Бостон (это был первый раз в жизни, когда я куда-либо летал). Феба Шорт, усталая и злая, с порога послала меня к черту и посоветовала проверить отца Бетти.
- Он же умер, - удивился я.
- Жив, куда он денется. Она всегда так говорит, когда ее кто-то разочаровавыет. Что он умер.
Я почувствовал озноб. Неужели, и мне дорога в страну мертвых имени мисс Шорт?
Бетти не нашлась и у отца. Он в самом деле оказался жив - бойкий старичок, который до Депрессии успешно торговал не то мячиками, не то клюшками для гольфа, а потом разорился в пух и прах. Его звали Клео. Клео и Феба - словно герои античного сюжета. Клео жаловался на фондовые рынки, на Бетти и мечтал, мол, удача вновь повернется к нему лицом. Почему-то это напоминало грезы Бетти. Своей несбыточностью?
Я вернулся домой, чуствуя недоброе. Молился, чтобы никто не пришел с вопросом 'Жив ли ты, Фредди?', смотрел на телефон и ждал неминуемого звонка и не мог повешелиться. Ночью раздалась жуткая трель, и наша с Бетти общая подруга заверещала:
- Фред? Ты жив? Тьфу, мне сказали, что ты умер, я так расстроилась, прямо ужас. Ты точно в порядке? Ты не умираешь? Почему-то у Бетти всегда кто-то умирает. Кладбище к-какое-то, честное слово.
С горя или от дурости, но я затеял компанию по уборке мест преступлений. Машины сменили наркодиллеры, изнасилованные еврейки, уличная шпана, грязные проститутки с дорожками на ногах - всего лишь доллар у нее и полтора у тебя; ограбления китайских прачечных, бандитские казни в жаркий полдень и черная, как смола, ненависть. Бетти? Да ни в жизнь
Теперь я возненавидел ее. Ненависть - сильное чувство, оно помогало жить, работать и не думать. Это было чудесно: не думать и ненавидеть в один и тот же миг. Теперь я создавал не просто фразы, а целые обвинительные речи, как чертов прокурор в суде. Не спал ночами и спорил, ругался с воображаемой Бетти - доказывал, как она ошиблась, как она пожалеет, как все теперь пойдет прахом у нее. Наверное, я даже хотел, чтобы так случилось.

***

Четвертого ноября, часов в пять утра, один знакомый актер позвонил мне и сказал:
- Послушай, цыпа, ты жив? Прошел слух, что ты разбился, но я не поверил. Такие, как мы, не разбиваются, да, цыпа? Послушай, Бетти тут на вечеринке, она пьяна в дым и, ну, малость обокрала одного. Не знаю, что там, но лучше бы ее забрать, он ее едва не зарезал. Ну, цыпа, понимаешь? Надо бы держать ее отсюда подальше. Мы бы вызвали полицию, ну, ты понимаешь, ну, а Бетти в дым, и она же, кажется, несовершеннолетняя. Я не знаю, что там у вас, но она раньше же все о тебе говорила, и, ну, цыпа, ты понимаешь?
"Цыпа" понимал. Он едва не поседел за минуту разговора, забыл обо всех обидах и помчался на Хилл. К викторианскому особняку, чью подъездную дорожку запрудили "паккардовские" лимузины и пурпурные "Линкольн Континентал" с откидным верхом. Ревел саксофон, мелькали в окнах силуэты танцующих пар, и снежные шапки гор белели над темнотой.
Там была чертова прорва звезд, даже Уэлс и Херрман, которые однажды разыграли всех в "Войну миров". Теперь они обрюзгли и потускнели, будто старые рекламные щиты. Бетти я нашел на диване. Вокруг болтали, танцевали, обжимались красивые люди в красивых костюмах, а Бетти мирно спала, положив под голову в черных бантах записную книжку.
Вновь, как в день нашей встречи, я только стоял и смотрел. Я был счастлив, что вижу Бетти, что она жива, цела, красива.
На девушке было косое вороное платье, которое обнажало левое плечо, а правую ногу прикрывало до колена лепестками. Издевательское платье. Ту его часть, что сползала с плеча, мне хотелось сорвать, а ту, что прятала ногу, задрать повыше.
- Бетти! - позвал я.
Бетти потянулась, зевнула и открыла бледные глаза.
- Привет, Фредди. А что ты здесь делаешь, Фредди? Ты тоже хочешь стать актером?
- Пойдем со мной.
- Но зачем, Фредди? Я так сладко здесь спала.
Я взял ее за руку и потянул.
- Нет, Фредди. Не хочу с тобой. Хотя у тебя теплые руки, и это очень приятно. Фредди, как же я хочу спать.
Она зевнула и устроилась поудобнее.
Во мне проснулось раздражение: в конце концов, я сам мирно дремал, а сейчас приехал к Бетти через весь город.
- Ну, Фредди, - заупрямилась она, - я устала. Не хочу никуда.
Я разозлился и стал кричать, мол, если Бетти не поднимется, "я за себя не ручаюсь". Люди вокруг остановились и не без удовольствия наблюдали бесплатный концерт.
- Фредди, ну что ты такой злой?
- Злой? Злой?! Знаешь что? Пускай! Катись ты к черту, пусть тебя зарежут, пускай! Пускай! Больше не появляйся у меня, Бетти Шорт, слышишь?
Гости хохотали, а я орал, мол, она сама не знает, чего хочет. Мол, она красива снаружи и уродлива внутри - иначе не стала бы так издеваться.
- Тогда и ты уродлив внутри, Фредди, потому что ты меня именно такую любишь. Ведь ты любишь меня, Фредди?
- Я не люблю тебя, я хочу, чтобы ты сдохла!

Я уехал домой, а Бетти пришла через пару часов. Она сказала "мисс Шорт просила передать, что извиняется", и приготовила ужасный завтрак. Я съел этот завтрак и запил ее губами; я закипел, потянул девушку к постели, а Бетти покачала головой.
- Нет, Фредди, я не купила дождевой воды. Я так хочу пить. Почему ты перестал хранить для меня дождевую воду, Фредди? Хотя бы глоточек. Ты бы знал, как я хочу пить. Хоть я глупая - все время забываю, что мы живем в пустыне. Наверное, этот климат не для меня.
Бетти ушла за дождевой водой и исчезла на месяц. Затем позвонила ночью из Беверли:
- Ты заплатишь за такси, Фредди?
Я подумал, не подарить ли Бетти такси. Чтобы она приезжала ко мне каждый час; чтобы наш маленький фестиваль, наш парад душевных уродов начинался вновь и вновь.
Бетти приехала, и я целовал ее лицо, соглашался на все, только бы она возвращалась.
- Я не буду ничего от тебя требовать, Бетти.
- Хорошо, Фредди.
Я вспомнил старую обиду:
- Но почему ты не вышла за меня? Я больше не буду просить этого, только скажи, почему? Ведь ты... ведь ты так этого хотела.
Бетти погрустнела.
- Я хотела, чтобы ты сразу знал, что хочешь быть моим мужем. А ты этого не знал, хотя я тебя спрашивала, Фредди. И я не хочу, чтобы мой муж работал водителем или... уборщиком. Кто ты там? Все время забываю, ну что за дурацкая профессия. Я хочу, чтобы у тебя была хорошая, благородная, красивая работа. И чтобы ты мне не врал.
- Но ты все равно хотела выйти за меня? Ведь ты хотела?
Бетти пожала плечами.
- Ты соврал, Фредди. Вот если бы ты сразу сказал, что ты водитель? Лучше быть летчиком, чем водителем, но лучше быть честным водителем, чем врунишкой. Ну зачем ты соврал, Фредди-врунишка?
Началась какая-то скрытая борьба. Я окружал Бетти заботой, а она проглатывала эту заботу, как горсть безвкусных таблеток, и запивала дождевой водой. Бетти хотела ребенка, летчика и быть актрисой. Я хотел только Бетти. Наши мечты слились в одно зернышко и вырастали в ней. Питались тканями, мыслями, чувствами; выжирали девушку, точно падальщики, изнутри.
Бетти ходила на кинопробы, массовки, заводила новые знакомства и все равно никак не могла выбрать подходящую роль. Продюсеры уставали и посылали ее к чертям. Они думали, Бетти взбалмошная, плохая актриса, а в душе боялись того темного, что жило внутри карцера ее сердца. Это давно уже не было красивое растение, о котором я мечтал: сад уродов запустили, и возникло гнилое болото, затянутое паутиной лжи. На кривых деревьях зрели гроздья - синюшные, с прозрачной кожицей и мертвыми зародышами.
Я знал это и все равно желал Бетти. Желал какой-то извращенной частью создания, хотел почувствовать обнаженное тело Бетти и обнажить невидимую улыбку. Но нет. Бетти неизменно качала пальчиком и ускользала от меня - с каждым разом дальше. Она позволяла надевать ей на шею черную ленточку и застегивать смоляные, дегтярные платья. Тайком крала у меня деньги и уходила по своей "Миле чудес", и опять возвращалась, и это не кончалось, не кончалось, не кончалось ни-ко-гда.
Однажды я устроил Бетти на хорошую роль. Уговорил пару друзей, дал взятку, ну, сами понимаете. Это действительно был прекрасный шанс для Бетти - персонаж-домохозяйка, с мужем и ребенком, - как по заказу. И что? Бетти быстро прочитала сценку и выбросила ее в мусорный бак.
- Это дешевое начало для карьеры, Фредди. С ним я никогда не сниму перчатку так, чтобы все восхищались.
Бетти была грустна, непосредственна, невинна, а потом в один из декабрьских дней - выломала из своего карцера замки и сошла с ума.
Она вставала у зеркала и брала у себя интервью, она кидалась громкими фразами, кричала "стоп" и "снято". Бетти хотела улыбаться, но губы ее не слушались; Бетти тошнило по утрам, как будто началась беременность, и я платил врачу, чтобы он говорил Бетти, мол, так и есть.
Это было кораблекрушение без начала и конца, мы тонули и скатывались куда-то, в мир ее диких грез, где мешались цвета радуги, крови; где пот мешался с дождевой водой и содовой, где поднимались из темных глубин плоды нашего безумия. Бетти казалось, что у нее вырос живот, что прошло много месяцев, а на самом деле она меркла, она таяла, как белый туман по утрам.
Бетти приходила и уходила: когда хотела, когда мечтала, когда девушке мерещились на краешке зрения новые "мужья". Они соблазняли ее, а Бетти не давалась; они молили, а Бетти возвращалась ко мне, так и не найдя свой идеал. Они преследовали девушку, звонили, окружали, обещали вырезать у нее на лице свои имена за издевательства над их холеными сердцами. Тогда Бетти, словно стыдливый цветочек, пряталась в моих руках. Ведь я был добрее и лучше. Бетти ютилась, пережидала и вновь покидала дом. Я вздыхал с облегчением: следом уползали все эти грезы о Голливуде, летчике и ребенке; они капали, протекали из ее разума, точно кровь из раны или из крана - ржавая вода. Бетти исчезала, включая на полную старенький транзистор, и Билли Холидей вынашивала под пианино свой жестокий "фрукт", свой изуродованный, горелый зародыш:
"Деревья юга дают странные плоды:
Кровь на стволах видна и кровь на листьях;
Качают длани ветра мертвецов в ночи -
Висят они на тополях, как винограда кисти".
Иногда я думал, что надежда есть. Бетти вырывалась из тумана безумия, глаза ее очищались. Девушка шептала:
- Фредди, я не могу забеременеть, зачем ты мне врал? Я пошла к доктору, и доктор сказал, я не могу иметь детей.
Я обнимал и успокаивал. Думал, мол, Бетти прийдет в себя, очнется. Я говорил, доктор идиот; говорил, у нас будет ребенок, а Бетти просила:
- Я испортилась, Фредди. Фредди, я протухла изнутри. Фредди, ты должен избавить меня от этой гнили. Фредди, я не хочу быть тухлой изнутри.
Бетти повторяла это, а ее мир шатался и крошился, будто проржавелый аттракцион.
- Бетти, милая, в тебе нет гнили. Он идиот. Мы докажем это, сейчас, прямо сейчас!
Я распалялся и гладил ее бедра, грудь, а Бетти ускользала, закрывалась в себе, как листочек, утративший солнце.
Жизнь превратилась в бешеную карусель, и она крутилась быстрее, и быстрее, и быстрее. Я не мог понять, где верх, где низ, где я, где Бетти. Все смешалось в тошнотворный дым, в котором неоновые буквы ее имени расползались и душили, и терзали меня по ночам.
Бетти пропадала и не звонила, затем появлялась вновь, без капли сожалений в стекленеющих глазах. Утаскивала деньги, вещи; находила новых летчиков и разводила их на любовь, пока они тоже не начинали все ненавидеть. Как тот автомобиль, Бетти разогналась и уже не могла остановиться - она перебирала кинороли и мужчин в поисках самого лучшего, точно свои одинаковые черные платья, и не могла ничего найти. Перебирала бешено, яростно; боялась куда-то не успеть и разбрасывала свои омертвелые 'разочарования' по сторонам. Не заботясь о последствиях, не сомневаясь, не дожидаясь никого. Бетти мчалась вперед, а мы - за ней. Мы соревновались за девушку как за приз и хвалились друг перед другом каждым маленьким трофеем - походом в кино или танцами, - пока Бетти закручивалась в наши сердца, как шуруп, все глубже и больнее. Бетти, Бетти, Бетти, БЕТТИ!!!
Я надеялся, что Рождество мы встретим вместе, но девушка лишь шепнула "С праздничком, Фредди" и растаяла в праздничной мишуре. Взамен ко мне явился бледный парень в форме ВВС.
- Я слышал, она тут живет? - спросил он. - Вы ее брат?
Солдата звали Мэтт, и такой несчастный был у него вид, что я соврал:
- Да, я ее брат.
Мэтт решил подождать Бетти, и я разрешил. Он казался славным парнем. Через пару часов и бутылку 'Скотча' я понял, что это и есть 'мертвый' жених, а Мэтт... выпросил у меня платок Бетти и растаял, как призрак, в омуте дождя.
Наступил сорок седьмой. Ночью девятого января Бетти пришла ко мне - скула рассечена, глаз заплыл, - скользнула на постель и прижалась. Ноги в стороны, шея под прямым углом: точно цветочек с переломанным стеблем.
Я почувствовал эту боль внутри девушки, ощутил, будто свою. Странно, раньше я бы уже тряс всех вокруг, чтобы узнать имя обидчика, но теперь нет, теперь чувства притупились, сгладились, высохли. Словно меня изнутри обили ватой, как палату для душевнобольных.
- Ты вкусно пахнешь, Фредди.
- Кто тебя так?
- Никто, Фредди. Ты всегда вкусно пахнешь, Фредди. Потом и мылом, я бы нюхала только тебя. И жила бы только у тебя. Боже, Фредди, ну зачем ты тогда мне соврал?
- Я не знаю, Бетти.
Она судорожно вздохнула.
- У тебя есть дождевая вода?
- Да, Бетти, сейчас же зима.
- Это хорошо, когда в доме есть дождевая вода, правда, Фредди?
Бетти лежала так несколько дней. Вставала, чтобы выпить воды или умыться. Никуда не уходила, никому не звонила; только прижималась крепче и крепче. Дышала теплым в шею, и по моему телу бегали мурашки. Иногда Бетти просила:
- Ох, Фредди, наверное, я и правда протухла. Ты, наверное, должен убрать из меня эту гниль. Мы же хотим ребеночка, Фредди?
- Бетти, в тебе нет гнили.
Я повторял это и знал, что вру. Что Бетти оказалась замурованной в мире своих разочарований, мире своих мертвецов, и свет гас, круг сжимался, а она уже не могла выбраться.
- Бетти, в тебе нет гнили.
Я повторял это и гладил ее по волосам, плечам, груди, пока однажды дожди не закончились, а Бетти не приняла мои ласки. Я стал раздевать девушку, я говорил, что хочу увидеть улыбку Бетти, что она обязательно улыбнется. Бетти не сопротивлялась. Одежда падала под диван, солнце красными полосами протекало сквозь жалюзи. Мы легли на пол, и моя обнаженная плоть коснулась ее.
- Нет, Фредди! - закричала Бетти. - Нет, Фредди!
Она отодвинулась и начала быстро одеваться.
- Бетти! Куда ты? ОПЯТЬ?
Внутри меня что-то сорвалось: захрипело, заклокотало, загорелось; волна дикой злобы подкатила в горлу. Руки сжались в кулаки, я вскочил и навис над Бетти, готовый покалечить ее, размозжить; я представил, как хватаю тонкую, как лепесток, руку, и...
"Господи, да что со мной?"
Фантазии были до того страшны, что я испугался самого себя.
"Никогда, нет, нет! Даже не думай! Никогда!"
- Бетти! - взмолился я. Я хотел прощения за эти мысли, но она поняла иначе:
- Я люблю тебя, Фредди, я очень люблю тебя, Фредди. Я сейчас не вру, Фредди. Я только схожу за дождевой водой.
Бетти ушла, скрылось закатное солнце. Бетти ушла, и на ее шее была черная ленточка, как в день нашей встречи.
Тело нашли через пару дней: на пустыре между Нортон и 39-ой, среди блеклой зимней травы. Девушку раздели, избили и рассекли на две части. Убийца вырезал половые органы, руки завел за голову, раздвинул ноги. Рот был разодран до ушей.
Я узнал об этом из "Таймс" и долго, упорно, яростно топил себя в дождях и горе. Пытался вернуть Бетти. Вокруг сходил с ума Лос-Анжелес: полиция искала преступника, журналисты искали преступника, домохозяйки искали преступника - а я смеялся над ними. Убить мог каждый из нас - каждый мог и хотел убить Бетти, чтобы она не досталась остальным, чтобы больше не смела убежать. Тайком, понемногу, мы давно уже уничтожали ее, мы разламывали ее на сувениры, крошили, пока не нашелся один посмелее, кто завершил изуверскую пытку. Очередной бедняга, которому Бетти вскружила голову оборками темного платья, или просто случайный человек. Бог знает.
Я корил и ненавидел себя три мерзких года. А затем, одним солнечным утром, понял, что Бетти добилась всего. Она мечтала о славе и сыграла свою лучшую роль; возродилась из пепла, будто черный феникс. Бетти мечтала о ребенке, и наш ребенок вырос внутри нее и расцвел страшным цветком черного георгина. Бетти добилась всего и теперь пожирала, как Сатурн, свои же плоды. Думаю, она была счастлива.
Откуда я это знал? Потому что с каждого фото, из каждой криминальной хроники и статьи Бетти Шорт наконец-то улыбалась, улыбалась, улыбалась - этим разорванным от уха до уха ртом.
   0x01 graphic
   4
   0x01 graphic
   Маверик Д. Все больше плохих новостей   19k   Оценка:9.00*3   "Рассказ" Проза
     Есть такие уголки на свете, которые Бог создал, да и забыл про них, и остались они так же хороши, как в первый день творения. Я человек старый. Самый старый в округе, старше меня был только Петер-булочник, но он уже давно покоится под сенью мраморного ангела с позеленелыми от времени крыльями. Так что вся история здешних мест для меня как на ладони, и кому, как не мне, знать, как мал порой шажок от рая до ада.
     Поселок наш так и зовется Egares, что в переводе с французского означает "забытый". Только не спрашивайте меня, при чем тут французы. Франция отсюда настолько далека, что ни один из моих земляков не представляет себе толком, что она такое. Зато земля у нас тучная, будто рождественский гусь, и плодородная настолько, что всякая вкопанная в саду палка через пару дней покрывается листвой, яблони крепкие, а соседи и собаки незлые, и любые споры решаются за кружкой пива, в маленькой кнайпе через дорогу от моего дома. Egares - приветливый, тихий и благополучный поселок, во всяком случае таким он был до того памятного утра, второго октября **** года, когда в нем впервые появилась фрау Цотт.
     Она приехала из областного центра на грузовом фургоне, вместе с убогим своим скарбом и сынишкой - длинноруким пацаненком лет семи, худым и апатичным, как зимняя рыба - и стояла у калитки под моросящим дождем, среди баулов и коробок. Ей никто не помогал. Одинокая растерянная женщина в поношенном старомодном пальто и резиновых ботах, не просто тусклая, а бесцветная, точно не раскрашенная картинка, она показалась мне сорокалетней. Только потом я понял, что ошибся лет на десять.
     Кирпичный дом по соседству от нас с Хельгой пустовал не первый год, а участок перед ним по колено зарос крапивой и лебедой. Трава пробралась даже на крыльцо - сочные, высокие одуванчики, которые каждое лето забрасывали чужие грядки летучими семенами. Из-за каких-то неведомых подземных процессов фундамент просел и перекосился. Оконные рамы рассохлись, а дверь плохо закрывалась, болталась, словно наспех пришитый рукав. Летними грозовыми ночами она стонала и хлопала на ветру, и нам со старухой чудилось, что это чья-то неприкаянная душа мечется и грустит.
     Вот в такой дом вселялась теперь городская фрау с ребенком, но мне и в голову не приходило ее жалеть. Новоселье - не повод для жалости. Я подошел и предложил донести вещи. Фрау бледно улыбнулась, взглянув на меня прозрачными глазами цвета спитого чая, и кивнула. В гулких комнатах пахло сыростью, повсюду валялись перья и голубиный помет. Зато сохранилась кое-какая мебель: резной черного дерева буфет, такие же кровать, тумбочка и платяной шкаф. Все дымчатое, мохнатое от пыли. На кухне - электрическая плитка и разделочный стол.
     - Купили? - спросил я и, помедлив, представился. - Хольгер Шмитт.
     Она протянула мне влажную ладонь.
     - Лаура Цотт. А это - Янек. Сынок, не трогай, пожалуйста, грязь, - возвысила голос, - тут кругом инфекция. У тебя давно не болел живот? Хочешь в больницу? - мальчик полулежал на тумбочке, опираясь на нее обоими локтями, и выводил пальцем дрожащие буквы - свое имя. От окрика матери он вздрогнул и нервно заморгал. - Нет, герр Шмитт, снимаем, покупка нам не по карману. Я вдова, живу на пособие, - добавила она не то с горечью, не то с гордостью, и, будто подтверждая свои слова, поставила на буфет черно-белую фотографию в деревянной рамке. - Эрик...
     Сквозь мутное стекло на меня вопросительно смотрел лысоватый молодой человек.
     - Не ценила я, тебя, Эрик, а сейчас - поздно. Если бы все сначала... но нет, не бывает так. Отчего, герр Шмитт, с любимыми тесно, а без них - такая пустота?
     - Мне очень жаль, фрау Цотт, - сказал я, а она тем временем, вынимала из сумки коробочки и пузырьки, вытряхивая в горсть таблетки, запивала их из бутылки минеральной водой. Наскоро смахнув пыль, выставляла рядом с фотографией длинную шеренгу склянок - так, чтобы Эрик мог видеть, каково ей приходится одной.
     - Сердце, герр Шмитт. На лекарствах только и держусь. Но надо, надо терпеть... Страшно подумать, что станет без меня с Янеком.
     Она покачала головой.
     Перед сном мы со старухой посудачили о новой соседке. Не то что мы какие-нибудь сплетники, но, видите ли, поселок наш невелик и тем для разговоров немного.
     -Она выглядела такой несчастной, - рассказывал я. - Мужа поминала, покойного...
     - Бедняжка, - отозвалась Хельга. - Надо ее проведать.
     В Egares редко кто умирал, разве что совсем дряхлые, и так почти не живые. Те, в ком силы выгорели до последней капли, гасли мирно и безболезненно, как пустые керосинки. Одни уезжали, другие рождались, дети оперялись и покидали родные гнезда, переселяясь в город. Привычный и естественный круговорот, в котором не было места ранней смерти. Поэтому образ фрау Цотт сразу предстал перед нами подернутым легким флером трагизма.
     Я долго ворочался на неудобной кровати. Кололо в левом боку, вдобавок одеяло - плотное и квадратное - постоянно соскальзывало на пол. Как ни повернешься - все тяжко, холодно, больно. Никогда не задумывался о старческой немощи, а тут - словно что-то чужое и гадкое навалилось. Рядом безмятежно, как дитя в колыбели, сопела моя старуха. Она приоткрыла рот, в котором поблескивали смоченные слюной остатки зубов, и, откатившись на мою сторону постели, выставила острый локоть. "Шутка ли, - сердился я, мучась бессонницей, - почти семьдесят лет вместе, а все равно не притерлись до конца, остались угловатыми друг для друга".
     На следующее утро я несколько часов провозился в саду - готовил к холодам розы, обрезал, укутывал обрывками холстины, сгребал листья с газона, перепахивал клумбы - а Хельга заглянула на пару минут к фрау Цотт, да и задержалась у той до обеда. Вернулась домой печальная.
     - Ну, что там у них? - полюбопытствовал я.
     - Плохо, - бросила мне в ответ Хельга и, слегка приволакивая левую ногу, принялась накрывать на стол.
     - Никак охромела, мать? - удивился я.
     - Представляешь, они уже пятый раз переезжают, - отозвалась моя старуха. Руки ее тряслись, и тарелки жалобно позвякивали. - То хозяин выставит вон, то соседи житья не дают. Масло льют под дверь, чтобы она поскользнулась, спички суют в замочную скважину, кляузы пишут... Мальчишку в школе бьют, обижают по-всякому.
     - Ну, у нас-то им будет хорошо, - сказал я уверенно. - Люди тут не злые, и ребятишки славные. Уж если кто нуждается в доме - настоящем, а не просто в четырех стенах, то лучшего не сыскать.
     - Ты прав, ты прав, - мелко закивала Хельга, и суп выплеснулся из половника на белую скатерть. - Вот ведь несчастье.
     Весь вечер моя старуха пекла пирожки с луком и капустой, а перед ужином опять забежала к соседям - угостить. Забежала - я сказал? Нет, доплелась кое-как.
     Утром я проснулся от ее причитаний, перемежаемых проклятиями. Симпатия к разнесчастной фрау Цотт за одну ночь испарилась без следа, как роса под полуденным солнцем.
     - Ведьма, - бормотала Хельга, - вот, ведьма, как есть... глазливая. Посмотри, что натворила, а? То-то нога у меня вчера разболелась, прям разламывалась.
     - Что? Кто? Чья нога?
     Я ничего не понимал спросонья.
     - А вот, полюбуйся, - она откинула одеяло, обнажив сухую, жилистую ступню, отчего-то покрасневшую и странно деформированную. - Видишь шишку?
     - Ну, мать, чего ты хочешь? Старые мы с тобой.
     Я никак не мог взять в толк, почему жена так разволновалась. Молодой человек может захворать, а старый - должен. Тут, как говорится, ничего не попишешь.
     - Мне эта Цотт, чтоб ее, ведьма эта, вчера такую же показала, на своей ноге. Мол, сил нет, ходить мешает. Я посмотрела и сама захромала. А сегодня проснулась - и точь-в-точь, на том же самом месте... вскочила!
     - Хельга... - я аж засмеялся. - Вот, не думал, мать, что ты у меня настолько суеверная.
     - Они, колдуньи, всегда так делают. Покажут, да и переведут на человека свои болячки! Чернокнижница, чтоб ее! Небось сама теперь скачет, как кобыла, а я тут...
     Еле успокоил жену. Одумалась, поняла, что соседка в ее беде неповинна, только, видно, какой-то червячок в сердце завелся. Косилась на нее с тех пор, а на шею, под ворот, повесила амулет - открытая ладонь на серебряной цепочке, и мутный зеленый камешек посередке. От дурного глаза, сказала. Бабские глупости, в общем, ладно бы, крестик...
     Насчет ребятишек я ошибся, невзлюбили они Янека. Хоть и не испорченные, и не жестокие вроде, да из хороших семей, но дети есть дети. Не ангелы. А маленький Янек - по всему выходит - идеальная жертва: вялый, пугливый, в глаза не взглянет. Руки, словно вороватые мыши - все время что-то прячут и прячутся. Едва ли не каждый день мальчишка приходил домой в слезах и в синяках.
     Я сам видел, как он корчился и ныл, сидя на крыльце, и как фрау Цотт, подскочив, с размаху дала ему пощечину.
     - Ну, хватит! Я устала. Господи, кто бы знал, как я устала! Сколько можно ото всех убегать? Давай уже, наконец, ладить с людьми... Янек, сынок... ну, сколько можно? Бедный ты мой... - отшвырнув помятый в схватках ранец, она душила мальчика в объятиях.
     Хорошо ли, плохо ли, но Цотты понемногу обживались. Прикупили кое-какую мебель: старый диванчик в гостиную, подростковую кровать, письменный стол для Янека. Ну, и мелочи всякие, из которых складывается домашний уют. Полки, вешалки, скатерти, вазочки... Простые вещи, старые, завсегдатаи блошиных рынков, а все-таки без них - дом не дом.
     Иногда я заходил к соседям на чашечку кофе. Старуха моя Цоттов с той поры избегала, а мне нравились тесная кухонька, льющийся сквозь тюль серый свет, деревянные лавки в потеках смолы, запах тмина и корицы. Нравился расплывчатый, как будто вылепленный из теплого воска профиль хозяйки. Пальцы - тонкие, костлявые, с единственным кольцом - обручальным, которое она продолжала носить в память об Эрике. Фрау Цотт говорила то медленно, растягивая фразы, как жвачку, то быстро, точно боялась не успеть. Боялась, что у нее отнимут это право - говорить. Сминала, комкала, бросалась словами, как школяры бумажными шариками.
     - Ненавижу ноябрь, - сетовала Лаура Цотт. - Слякоть, грипп. У Янека опять насморк. Что ни зима - то у него насморк, и дай Бог, чтобы не гайморит. У меня была красная лампа, но разбилась при переезде... только прогревания ему и помогали. А скоро настоящие морозы, и тут уж одним насморком не отделаться. Прошлой зимой, герр Шмитт, я целый месяц пролежала с простудами... нет, полтора месяца. До сих пор кости ломит, как вспомню... Так то я. А Янек... уж как болел! Я тревожусь о нем, герр Шмитт, все время тревожусь... Никого у меня не осталось кроме него.
     - Да будет вам, Лаура, - усмехался я, с удовольствием окуная усы в горячую кофейную гущу. - Мы со старухой двоих вырастили. Две дочки - выросли да упорхнули. Все дети чуть занемогут, и глядишь, опять здоровы, носятся так, что ни одному взрослому не угнаться. Так что, не берите близко к сердцу.
     - Ах, Янек такой болезненный мальчик. Он ведь, герр Шмитт недоношенным родился, кило семьсот всего. В январе, в самую стужу. Зимние дети - они всегда хилые, - фрау Цотт вздохнула. - Им особый уход нужен. Чует душа, простудимся мы с ним, обязательно простудимся...
     И точно. Не прошло трех дней, как ударили холода и болезненный Янек слег с воспалением легких, а меня скрутил радикулит - так что ни сесть, ни разогнуться. Зато Хельга понемногу избавилась от шишки - уж не знаю, какими травами она ее отпаривала - но к концу месяца нога стала как новенькая. По первому декабрьскому ледку собралась моя старуха к сестре, в город.
     - Ну, куда ты, мать, - отговаривал я, не иначе как заразился от фрау Цотт ее страхами, - скользко, упадешь где-нибудь. Обожди немного, поправлюсь, вместе поедем.
     - С чего это я упаду? - возражала Хельга. - Когда это я падала, дед, спятил, что ли? Кларе исполняется сто лет! Как я могу ее не проведать?
     - Твоей сестре уже пятый год, как исполняется сто лет. Хватит меня дурачить.
     Конечно, женщину не переспорить. Сделала, как хотела. Встала в семь утра, собрала в сумку ароматические подушечки, пакетики с травяными чаями, какие-то салфетки - подарки для сестры, одинокой и столетней, и, клюнув меня сухонькими губами в середину лба, поспешила к автобусной остановке.
     Я стоял у окна в одной пижаме и смотрел, как моя старуха семенит вниз по улице, придерживая рукой полы драпового пальто, и старается ступать шире, чтобы сохранить равновесие, но сапоги скользят, выворачиваясь мысками вовнутрь. "Хоть бы с палочкой ходила, - думал. - Ведь не будет. Гордая, слабость свою не желает признавать. Неправильная это гордость". Потом Хельга завернула за угол и скрылась из виду, только заиндевелая мостовая поблескивала, как осыпанный сахаром крендель.
     К вечеру пошел снег. Превратил звонкое и блестящее в мягкое и пухлое, кусты - в сугробы, а подъезды - в лисьи норы. Дороги исчезли. Время перепуталось, так что не разберешь, день на дворе или ночь, за стеклами - белая слепота. До чего же странно и глухо прозвучал стук в дверь, я сразу понял, что это не Хельга. Отворил - в щелку сверкнули глаза из-под большой снежной шапки.
     - Можно к вам на минутку, герр Шмитт? Янек спит - крепко уснул, до утра - а мне так жутко и тоскливо одной. Ведь сегодня... знаете, какое сегодня число?
     - Пятое декабря, - ответил я машинально. - Проходите, Лаура. Обмахните только ноги - вот веничек. Хозяйка моя в городе, а мы с вами сейчас кофейку...
     Вкрадчиво бормотал на кухне закипающий кофейник, выводя через нос длинные, тощие рулады. Фрау Цотт сидела напротив меня и таяла: волосы, брови, ресницы - из белых становились темными и мокрыми. Казалось, что она плачет.
     - Четыре года назад, герр Шмитт, в такую же морозную ночь, пропал Эрик.
     - Как пропал? - удивился я.
     - Нет, не такую же... сейчас теплее, а тогда на улице было минус двадцать. А? Вот так - ушел за сигаретами и не вернулся. Ведь как чувствовала, не хотела его пускать - но разве он меня когда-нибудь слушал? До ночного ларька пятнадцать минут хода - и два поворота, даже ребенок способен пройти и не заблудиться. Но метель. Вот как сейчас, только еще гуще. Темнота, такая, что руку протяни - не увидишь. Я ждала и ждала. Вы знаете, герр Шмитт, этот ни с чем не сравнимый страх, который захлестывает тебя, когда тот, кого ждешь, не приходит. Надеешься, что вот сейчас откроется дверь, и на пороге - он. Стоит, улыбается, и снежинки гаснут у него на воротнике. Вот-вот... но все точно застыло, и время пересыпается в песочных часах, и чем больше его утекло, тем тоньше и призрачнее надежды... Благодарю, герр Шмитт.
     Фрау Цотт взяла из моих рук чашку кофе, отхлебнула - и ее щеки слегка порозовели. Губы кривились, то вытягиваясь в дрожащую улыбку, то складываясь в обиженную гримасу.
     - Поздние звонки: в больницы, в полицию... Никто не принимал всерьез. Чтобы объявить человека в розыск, должны пройти, по меньшей мере, сутки. Янек в кроватке - чем он может помочь? Эрика нашли утром, за два квартала от нас, окоченелого и твердого, как бревно. Удивительно, как смерть меняет человека... И вот я одна, с малышом на руках. Трясусь над ним, герр Шмитт, боюсь на шаг отпустить, как бы ничего не случилось. Нервная стала, кричу на него - а все от заботы. Вот что жизнь с нами делает... - она встала, неловко, бочком, едва не опрокинув стул. Миниатюрная и одновременно странно-грузная. Беспокойно оглянулась, словно ожидая увидеть кого-то за своим плечом. - Трусливое сердце, все время боится плохого. Пойду, посмотрю, как спит мой мальчик. Спасибо, что поговорили со мной, герр Шмитт, мне стало легче, правда. А что хозяйка ваша, в снегопад - и не дома? Не годится это, в такую ночь быть где-то, а не с теми, кто тебя любит.
     "Да все в порядке, Лаура, не беспокойтесь. Старуха моя заночевала у сестры, вернется утром, как распогодится", - хотел я сказать, но осекся. За окнами белая, злая пустота.
     Фрау Цотт ушла, но остались ее слова, а с ними - непонятная тревога. Я точно знал, что Хельга у Клары, она и не собиралась возвращаться сегодня - тяжело, ноги-то немолодые - а сейчас, должно быть, и загородные автобусы не ходят. И все-таки свербело в груди - будто мошка, залетевшая под абажур, маялась и жужжала. Мне чудилось, что Хельга, бесплотная, как дух, крадется по заснеженному лесу, не увязая в сугробах, и сквозь туго застегнутое пальто что-то светится красным. Она держала руку за пазухой, словно прятала там маленького зверька.
     На следующее утро позвонила Клара и сказала, что Хельга умерла. "Завидую, - сказала. - Легкая смерть. Просто уснула и не проснулась. Вероятно, инфаркт".
     Потом была суета, похороны, объявление в газете, то да се, и я, как оглушенный. Приезжала Лора, наша младшая - хотела забрать меня в город, но я отказался. Старшая, Мартина, приехать не смогла, прислала открытку. Не скоро я вспомнил о Лауре Цотт, а как увидел случайно - идущей через улицу - и сердце зашлось. Нет, я не винил ее. Она не перевела на меня свою беду - и горе ее не стало слаще оттого, что моя старуха упокоилась в земле, но слова Хельги о "дурном глазе" вдруг обрели новое, грозное значение.
     Не помню, кому обмолвился о ночном разговоре, но дурная слава - легче тополиного пуха. Через пару недель о злосчастной Лауре вовсю толковали в кнайпе, и тут уж извлекли на свет божий все ее грехи. Маляр Ханс рассказал, как фрау Цотт наслала слепоту на его тещу. Мол, терла нижние веки - будто слезы отирала - а та, Хансова теща, то есть - ей посочувствовала. На другой день встала - в глазах темно. Врачи говорят: "глаукома", но мы-то знаем... У Фостеров сарай сгорел, а у Якоба Миллера, мусорщика, сдохла любимая собака. Дочку Шубеков третью неделю лихорадит, а зять Лемеса, заглядевшись в окно на Лауриного сынка, отрубил себе палец топором.
     - Пора с этим кончать, - вынес вердикт Хайко Шубек, и все его поддержали. - Гнать ее отсюда, пока не поздно. Мы не мы будем, если позволим ведьме отнять у нас наше счастье.
     Понятия не имею, что они сделали. Ведь у Лауры был договор на аренду, расторгнуть который не мог никто, кроме нее и владельца дома. Но - это случилось, кажется, в середине января - поутру напротив калитки Цоттов остановился грузовой фургон. Водитель и двое рабочих принялись таскать коробки, а фрау Цотт стояла в стороне, держа Янека за руку. Над поселком нависало тяжелое красное небо, и мутные облака сочились гноем и кровью, как использованные бинты. Я боялся, что Лаура поднимет взгляд и скажет, что такой рассвет к землетрясению или к войне, но она только зябко, испуганно поежилась и, ни к кому не обращаясь, пробормотала:
     - Как холодно, Господи! Похоже, эта зима никогда не кончится...
     Вот и вся история. Если вы спросите меня, что я думаю о фрау Цотт, я скажу, что, по-моему, она была чем-то вроде отмычки, которой судьба отворила ящик Пандоры. Если ключ один, то отмычек - сколько угодно, и стать одной из них может, наверное, любой. Несчастья из ящика высыпались и разлетелись по миру, и загнать их обратно нет никакой возможности. Лаура Цотт уехала, но ничего не изменилось. Укатила бедолага, куда глаза глядят, со своим жалким скарбом и анемичным сынишкой, а у нас в Egares все больше плохих новостей, и снег до сих пор не стаял, хотя на дворе уже май.
   0x01 graphic
   5
   0x01 graphic
   Макдауэлл А.К. Солнышко отведет беду   32k   Оценка:7.90*35   "Рассказ" Мистика, Хоррор
     
     
     
     На рассвете мальчик вышел из леса.
     Сел в брошенную кем-то на дороге машину, -- дверь была открыта. Закрыл дверь. Постучал ножом в искусанном кулаке по стеклу, прислушался. Звук увяз в тишине салона.
     Потом показалось -- что-то мешает, стесняет движения. Задумался. Понял, что мешает рваная куртка и неловко выбрался из нее.
     На пассажирском сидении лежала банка арахиса. Заметив ее, мальчик набросился на жестяную банку, сорвал крышку, порезав пальцы, начал запихивать пригоршнями в рот соленые орехи, давясь и почти не прожевывая.
     Острая боль в груди сделалась ровной, пропитывающей насквозь, тошнотворной. Кровь с пальцев капала на колени. Мальчик с трудом проглотил арахис, нахмурился, вспоминая, что делать дальше. Он протянул руку, пытаясь нащупать ключи в замке зажигания. Вместо этого наткнулся на кнопку стартера. Несколько минут он, наклонившись, внимательно смотрел на нее, а потом зло рассмеялся. И смеялся, пока не потекли слезы.
     Он вытер их изрезанными пальцами.
     Слезы оставляли на щеках кроваво-грязные разводы.
     Потом мальчик сообразил, где находится навигатор, включил его. Разобраться с интерфейсом тоже удалось быстро. Он достал из кармана шортов клочок бумаги, развернул и заторможено вгляделся в написанное там название.
     С пятой или шестой попытки он верно ввел данные; навигатор нарисовал маршрут. До места назначения было всего девять километров. Мальчик вспомнил, что скорость пешехода равна четырем километрам в час, -- дойти можно за несколько часов, если бы мальчик был способен идти. Все, что могло болеть, болело и ныло.
     Мальчику стало обидно. Он зажал ладони в коленках.
     Нет, только не сейчас, нельзя сдаваться. После леса, после всего.
     Девять километров. Почти по прямой, а там поворот, но можно остановиться, пройтись. Всего ничего.
     -- Из положения P надо перевести ручку в положение D, выжав тормоз, -- внятно сказал он, вспоминая. -- Чтобы остановиться, надо нажать тормоз. Чтобы ехать дальше -- отпустить. Ехать быстрее -- педаль... ехать...
     Пару минут он тупо смотрел на руль. Затем перевел взгляд на зеркало заднего вида. Оттуда на него смотрел грязный худой мальчишка с перепачканной кровью мордочкой. Он был симпатичным, но что-то с ним было не так. Потом мальчик сообразил: волосы пацана в отражении были седыми.
     -- Ехать, -- решительно кивнул он и поглядел на пустое пассажирское сиденье рядом. -- Да?
     Словно дождавшись одобрения, он снова кивнул, коснулся царапин на голом животе. Вцепился в руль. Ноги не доставали до педалей; он привстал. Чтобы руль не загораживал обзор, мальчику пришлось вытянуть шею.
     -- Выжать тормоз, -- он сглотнул. -- Тормоз слева. В положение... Да пошел ты, Ромка, я все помню. Не ори... не ори на меня.
     Он стукнул кулачком по магнитоле. Защелкали диски, потом заиграла идиотская музыка.
     Мальчик накрутил громкость почти до упора.
     Он плакал.
     

***

     
     Дядя Саша протянул ему кусок мяса. Димка помотал головой.
     -- Как хочешь. Желудок умнее головы.
     Ромка лежал поодаль. Димка не смотрел в ту сторону.
     Глаза слезились. По спине холодными мурашками бежал страх.
     -- Ты не бойся, -- сказал дядя Саша.
     Димка кивнул. Он хотел не бояться.
     -- Они пустые, нестрашные.
     Дядя Саша улыбнулся. В свете костра его улыбка была настолько жуткой, что Димка спрятал лицо в коленки. Ночь с каждой секундой становилась все более невыносимой. Скорее бы утро, -- молча плакал он. Скорее бы утро. Серое небо уже не страшное, красно солнышко отведет беду. Трещал костер, выл ветер. Димка прислушивался, -- ему казалось, что он слышит, как дышит Ромка.
     К горлу подкатила тошнота.
     Я справлюсь, -- подумал он. И его тут же вырвало.
     -- Хорошо, -- одобрил дядя Саша. -- Желудок умнее головы. Его хоть тошнит иногда.
     -- Воды... можно? -- спросил Димка и сам себя не услышал.
     Дядя Саша услышал.
     -- Нельзя.
     -- Вы и меня?..
     -- Посмотрим, -- добродушно сказал он, откусив мясо. -- Ты пока ты, в тебе их нет.
     Димке подумалось, что дядя Саша ест Ромку.
     Это было не так, но его снова вырвало. Он посмотрел туда, где лежал Ромка. Я пустой, нестрашный, -- как будто говорил он, не двигаясь, лежа с открытым ртом. Его лицо было как вымытая классная доска. Из горла Димки вырвался скулящий звук, вой пойманного в ловушку мышонка.
     Размазав по лицу слезы, Димка всхлипнул и посмотрел вверх. Небо было серым.
     -- Еще чуть-чуть и пойдем, как рассветет, -- пообещал дядя Саша; его глаза странно блестели. -- Красно солнышко отведет беду. Они солнышка не любят, боятся. И меня боятся.
     Димка тоже его боялся. Сильнее всего сейчас он боялся дяди Саши и пустого, нестрашного Ромку.
     -- Он-то, Ромочка, рядом сейчас. Жалко его тут бросать. Сожрут они его, сожрут. Ну, чего молчишь?
     -- Похоронить... надо, -- прошептал Димка.
     Он не хотел хоронить Ромку. Он хотел убежать.
     Но в лесу были Пустые. Было темно. Здесь хотя бы костер.
     -- Надо, надо, -- недовольно отмахнулся дядя Саша, ударил по своей тени обухом топора. -- Ты молчи, я не тебе. Ромочка, что молчишь?
     Димка посмотрел на Ромку. Тот лежал с открытым ртом. Он кричит, урод, сволочь ты, он кричит, -- хотелось заорать Димке. Но он сидел, уткнувшись носом в коленки, и только всхлипывал.
     В лесу раздался хлопок, как будто там стреляли.
     Димка крикнул и укрылся курткой.
     -- Совсем плохо, -- сказал дядя Саша. Димке показалось, что он плачет. -- Ромочка, отгони их. Тебя все равно сожрут, раз уже начали. А нам пару часов купишь. До рассвета дотянем, похороним. Ты не серчай, что убил. Я не тебя убивал, их. Дим, вылезай из-под куртки, я твои глаза должен видеть.
     Это Димка помнил. По глазам дядя Саша знает, -- он это он или уже они.
     Но сбрасывать куртку ему не хотелось. Он выглянул, закутался, чувствуя, что снова готов расплакаться.
     -- Вон он, Димка, -- дядя Саша показал куда-то в темноту леса.
     Димка быстро глянул туда.
     Из темноты на него внимательно смотрели чьи-то глаза.
     Димка зажмурился и прижался к коленкам.
     -- Боится. А чего бояться? Не волнуйся, я Димку им не отдам. Тебя не отдал, глупыш, и его не отдам. Мы до озера дошли, жаль, что ты умер, дальше-то легче, легче. Ты зря такой смурной, Димка вон, видишь, тебя боится. Серое небо, заступник лес да святой огонь, солнышко приведи, отведи беду, серое небо, заступник лес да святой огонь...
     Бормотание дяди Саши стало трудноразличимым. Димка всхлипнул. Вокруг, в темное за костром, светились десятки глаз, таких же, как у того, что дядя Саша назвал Ромкой. Мальчик уже не мог бояться сильнее, он просто смотрел на них и молча утирал слезы.
     А потом они исчезли. Дядя Саша накрыл Ромку покрывалом, и Ромки не стало. Те бугорки под одеялом могли быть чем угодно, -- корнями, поленом, рюкзаком. Это был не Ромка.
     Его уже здесь не было.
     Димка закрыл глаза. Ему хотелось умереть.
     Он словно сквозь вату издалека услышал "Дима?", а потом его поглотило тупое красноватое небытие.
     Вот бы не проснуться, -- решил он.
     

***

     
     Проснулся он от холода. Ему показалось, что прошло несколько минут с момента, когда он заснул. Но встать мальчику едва удалось, -- все тело затекло.
     В голове что-то шумело, глаза болели. Высохшие слезы неприятно стягивали лицо. Вокруг был туман. Рядом с тлеющими угольками сидя спал дядя Саша. Хорошо, -- подумал Димка. Это мне приснилось. Ромка живой. Вон он спит.
     Он посмотрел на Ромку, накрытого одеялом, и все вспомнил.
     Сегодня было не страшно.
     Сегодня было очень больно. Как на третий день вторжения, когда Ромка с тоской сказал, глядя на огонь:
     -- Маму жалко.
     Тогда Димка понял, как бывает по-настоящему больно.
     Мальчик отвел взгляд от мертвого Ромки, отошел от лагеря, -- утром Пустые не ходят, солнышко отведет беду, -- добрался до оврага. Расстегнул шорты, приспустил их и начал справлять малую нужду. В утреннем полумраке оказалось, что руки у него очень грязные. Это из-за дров, -- понял он.
     Закончив, Димка застегнулся и, пошатываясь, пошел к озеру.
     В воде плавали мелкие рыбешки. Когда мальчик коснулся воды пальцами, они бросились в рассыпную, но потом вновь собрались в стаю и уплыли. Димка помыл руки, умылся, набрав воды в ладони. Под ногой раздался треск, -- это он наступил на ветку. Испугавшись этого звука, Димка едва не упал в озеро, съехал ногой к воде, но удержался.
     Они были в лесу уже несколько недель.
     Вчера Димке хотелось, чтобы дядя Саша убил его, а не брата. Ромка почти не боялся, он был старше, был смелый и сильный. А я боюсь, -- думал Димка, -- и без него перепугаюсь до смерти.
     Хорошо, что сейчас утро. Днем можно идти. Днем не страшно. Лес когда-нибудь кончится. Но сегодня эта мысль не радовала. Сегодня было очень больно.
     -- Солнышко, солнышко, дай день, воды да хлеба... -- шепотом начал он молитву, но слова застревали в горле. В футболке было холодно; мальчик пожалел, что не взял куртку.
     Возвращаться в лагерь не хотелось.
     Там спит дядя Саша и мертвый Ромка.
     Димка ненавидел и боялся.
     Его начала бить дрожь. Глядя на дрожащие пальцы, Димка почувствовал, что ему смешно. Затем его стошнило какой-то слизью. Показалось, что он умирает. Это было одновременно и смешно, и страшно.
     -- Сол... солн-н-ныш... ко, да-дай...
     Молитва не помогала.
     Мальчик лег, обхватив себя дрожащими руками, и посмотрел на небо.
     Солнышко было скрыто тучами.
     

***

     
     -- Посмотри мне в глаза.
     Димка покорно встретился с ним взглядом.
     -- Хорошо, -- дядя Саша кивнул. -- Еще одну ночь пережили.
     -- Долго еще?
     -- Еще чуть-чуть.
     Еще одной ночи я не выдержу.
     Куртка, покрытая росой, не согревала.
     -- К озеру, значит, ходил?
     -- Ага.
     Потом Димка упал, потому что дядя Саша врезал его по лицу. На секунду мир стал красным, шум в голове стал сильнее. Во рту мальчик почувствовал кровь.
     -- Я тебе сколько раз говорил без меня никуда не ходить?
     Димка молча глотал слезы.
     -- Я спрашиваю.
     -- Много.
     -- Не слышу.
     -- Много!
     -- Так куда ты поперся, сукин сын?
     -- Умыться.
     -- Ты сейчас кровью умоешься.
     Что-то упало рядом с металлическим звуком. Еще до того, как Димка посмотрел в ту сторону, он понял. Нет, только не это. Я не смогу.
     -- Не надо...
     -- Ты предлагал его хоронить?
     -- Нет... не...
     Димка разревелся по-настоящему.
     -- Рой яму.
     Он убьет меня, -- понял Димка. Сейчас я вырою яму, а он убьет меня. Он -- сначала Ромку, а теперь меня. Лучше уж Пустые, чем он.
     Мальчик взял лопату. Он был слаб, но нужен был один-единственный удар по голове. Это убьет дядю Сашу. И все кончится.
     А что потом? Вечером в лесу снова загорятся огоньки, в сумерках начнут тенями бродить Пустые, они сожрут его. Димка понял, что выхода нет. Он бросил лопату, закрыл лицо ладонями.
     -- Плакса. Девчонка.
     Говори, что хочешь. Говори, что хочешь.
     -- Жаль, что они не тебя сожрали, а Рому.
     Жаль, что мы тебе поверили и пошли с тобой, -- подумал Димка. Жаль, что ты убил его. Жаль, что я живой. Но вслух мальчик выдавил из себя лишь короткое:
     -- Жаль.
     Понемногу Димка успокоился. Сел на покрытую листьями землю, обхватив руками ноги. Он пытался вспомнить лицо Ромки, но у него не получалось. Только лицо с открытым ртом пустого, нестрашного Ромки, которое было очень страшным.
     Он сейчас под одеялом, -- подумал Димка. Было холодно.
     Мальчик почувствовал на своих плечах осторожные прикосновения дяди Саши. Ему захотелось сжаться, исчезнуть, провалиться сквозь землю, только чтоб дядя Саша его не трогал.
     -- Ну прости, Дим. Прости.
     То же он говорил Ромке, когда всадил ему нож в живот. Прости, Ромочка, прости. Пожалуйста, не надо, -- говорил брат. Димка с силой вытер глаза ладонью.
     -- Мне даже хуже, чем тебе. Ночи нелегко даются. Они меня боятся, но мне все труднее их отгонять. Ты их не слышишь, а я слышу. Сашка, говорят, Са-ашка, знаешь, говорят, кто тебя защищает? Я их штук сорок убил. Я им не отдам тебя. А ты, дурачок, один по лесу ходишь. И Рома умер что, просто так? Чтобы ты им отдался?
     Утро, -- хотел сказать Димка. Пустые ночью только. Вы сами говорили.
     Но промолчал, вытирая слезы.
     -- Пойми, Ромка стал бы одним из них. И через него Пустые добрались бы до тебя. Ты его любишь, поэтому на все пошел бы, и тогда... Сегодня уже все, уже озеро, сегодня тебя солнышко увидит.
     Димка тронул разбитую губу пальцами.
     На пальцах осталась кровь.
     -- Я сорвался, прости. Они на нас сильно давят. Не уходи никуда без меня.
     Дядя Саша отошел, взял лопату из рук мальчика. Димка сел к нему спиной, глядя в лес и слушая, как лопата ударяется о землю. Неужели зароет Ромку, как собаку? -- подумал он, чувствуя, как в груди что-то колет на вдохе. Димка вспомнил, как в школе они столпились в кучу у двери кабинета, где их заперли, когда случилась тревога, слушали, что происходит за дверью, вспомнил, как они пахли все вместе. Потом всех одноклассников забрали родители, а за Димкой пришел Ромка. Теперь его нет.
     Теперь никого нет. Всех сожрали Пустые. Их глаза видно в темноте.
     Пусть и меня сожрут, -- решил мальчик. Все равно. А дядя Саша пусть зароет меня рядом с Ромкой.
     Он провел рукой по темным волосам.
     -- Дядь Саш.
     -- Что, Дим?
     -- А кто тебя защищает?
     Димка смотрел в лес, слушая, как лопата ударяется о землю.
     Ответа он не дождался.
     

***

     
     Днем похолодало еще сильнее. Пошел дождь.
     Димка смотрел на небольшой холмик земли, на который падали тяжелые капли, и только сейчас понял, -- все. Они с дядей Сашей остались одни. Хотелось расплакаться, но слез не было. По щекам стекал дождь, а Димке было все равно. Он молчал, глядя на могилу Ромки. В голове было пусто, лишь изредка сквозь боль возникали какие-то обрывки мыслей. Иногда в грудь как будто впивались иглы. Мальчик задерживал дыхание, потом осторожно выдыхал, -- тогда иголки в груди кололи не так больно.
     Школа, видеоигры, футбол, плакаты с Рэнди Ортоном на стене, любимые книжки были в какой-то другой жизни. Димка-в-лесу понятия не имел, зачем все это нужно. Он задумался о том, сожрали тени Рэнди Ортона или нет. Ему стало смешно.
     Дядя Саша хмуро смотрел на мальчика, но ничего не говорил. Он ходил злой все время, пока шел дождь.
     Кеды мальчика промокли, ноги чуть ли не до колен были забрызганы грязью. Он посмотрел на свои руки. Между пальцами стекала вода, они дрожали. Зачем мне выходить из леса? -- спросил Димка у дрожащих пальцев. Зачем, если я здесь стал другим? Ему казалось, что его тоже начали жрать, что от Димки-до-вторжения не осталось ничего, кроме тела. Но у Димки-в-лесу дрожали руки, кололо в груди на вдохе. У Димки-до-вторжения ничего подобного не было. Он, -- тот, кто он сейчас, -- никому не нужен.
     Димка вспомнил, как они с братом убегали из города. Как Пустые смотрели им вслед, как шли за ними. Он не видел их, но знал, что они рядом. "Дим, это дядя Саша", -- в голосе Ромки звучала гордость тем, что он знает дядю Сашу. "Он поможет, он...". Он убьет тебя, Ромка. Вот и вся помощь.
     Молитва звучит так: солнышко, солнышко, дай день, дай воды да хлеба, заступник лес да святой огонь, схорони от пустых, от черных, от глаз во тьме. Это Ромка научил, они как-то ночью еще до вторжения ее читали. Было страшно, жутко -- не так, как в лесу ночью, а как-то по-веселому жутко. Только что это за молитва, от которой жуть берет?
     Солнышко.
     Да бред это собачий. Нет и не было никакого солнышка.
     Есть только дождь и дрожащие пальцы.
     Минуту спустя Димка понял, что улыбается.
     Ему это все надоело. Он развернулся и встретился взглядом с дядей Сашей. На мгновение Димку обожгло надеждой на то, что тот, увидев в карих глазах мальчика пустоту, всадит ему нож в грудь, туда, где и так колет. И все это кончится.
     Дядя Саша только кивнул в ответ.
     -- Все в порядке.
     -- Все в порядке, -- эхом отозвался Димка, чувствуя, как дергается левый глаз.
     

***

     
     Дождь кончился.
     Дядя Саша снял с Димки промокшую куртку, закутал в одеяло. Спустя полминуты до мальчика дошло, что это за одеяло. Он хотел сбросить его, но в нем было тепло, а Димке уже осточертел холод. Ромка был накрыт не той стороной, которой я касаюсь одеяла, -- решил мальчик. Его передернуло. То ли от холода, то ли от собственного лицемерия.
     -- Костер не разжечь. Плохо.
     Димка кивнул.
     -- Ты сегодня ничего не ел.
     Димка кивнул.
     -- Надо поесть.
     -- Не хочу.
     -- Надо. Рому помянуть.
     Это Димке не понравилось. Он нахмурился, но взял протянутый кусок хлеба и начал медленно его жевать. Эта поляна, этот холмик, овраг, куда он утром мочился, озеро -- все это казалось Димке невыносимым.
     -- Надо идти, дядь Саш.
     -- Дима. Сегодня надо побыть здесь.
     Димка воспринял это спокойно. Только дрожь стала сильнее.
     -- Рома, он тут будет еще три дня. Он нам нужен, без него я не смогу тебя защитить. Надо, чтобы солнышко тебя узнало. Дима. Послушай меня, Дима. Дима!
     Из рук выпал недоеденный хлеб.
     Да что со мной? -- удивился Димка. На мгновение он словно увидел себя со стороны, -- маленький, дрожащий мальчишка, зрачки которого до предела сужены. Надо идти, -- вроде бы сказал дядя Саша. А, может, и не сказал, но Димка понял: надо.
     К озеру он шел спокойно.
     Мне плевать, -- думал он. И это было правдой.
     -- Не сюда, -- услышал он. -- Левее, там, где песок.
     Остановившись у самой воды, мальчик поднял взгляд на серое небо. Покрытое тучами, оно казалось выжженной холмистой землей. Димка чуть не упал; ему показалось, что сейчас он оторвется от земли и свалится на эти серые холмы.
     -- Раздевайся.
     Димка покорно сбросил одеяло. "Он меня им накроет. Как Ромку". Медленно расшнуровал мокрые кеды, снял их и поставил рядом с одеялом. Дядя Саша его не торопил. Мальчик снял носки, стал босыми ногами на берег; песок обжигал холодом. Следом на покрывало упали шорты.
     Мальчик оглянулся.
     Дядя Саша кивнул.
     Мне плевать, -- снова подумал Димка. Снял трусы и, скомкав, выбросил их подальше. Все настолько просто, что хоть кричи. Он взялся за крестик, вопросительно посмотрел на дядю Сашу. Тот неопределенно покачал головой.
     -- Это оставь, если хочешь.
     Димка подумал и решил, что хочет.
     Было странно стоять нагишом под серым небом. Интересно, -- он улыбнулся, потому что где-то там на выжженных серых холмах тоже стоял голый пацан, -- как его зовут? Хорошо бы Ромка. Димка посмотрел вниз, на свое тело, поджал пальцы на ногах, потому что под них забивался холодный песок. Озноб пропал, в голове была вязкая каша.
     Он смотрит на меня, -- понял он.
     -- Иди в воду.
     Несколько мгновений мальчик пытался сообразить, кто это говорит. Потом вспомнил, -- левая рука задрожала, он закашлялся. Но покорно пошел в воду.
     Она оказалась удивительно теплой. Плескалась между ног, лизала икры.
     -- Стой.
     Димке хотелось войти в воду поглубже, но он остановился.
     -- Не на час, не на день, не на месяц, не на год, а навек и на всю жизнь, солнышко, узри своего сына Дмитрия, дай ему свой лучик, поцелуй его, дай ему силу...
     Мальчику почудился в лесу какой-то вой. Они днем не ходят, -- успокоил он себя. Пустые боятся солнышка.
     -- ...и возмутися вода от облак, сыдоша с воды на тридесять поприщ окаянных, нечистых, пустых...
     По озеру пошла рябь. Затем вода стала ощутимо толкать мальчика. Димка хотел оглянуться, но не стал. Голос дяди Саши стал сильнее, громче, а вой из леса повторился уже ближе. Они днем не ходят, -- сказал он себе снова, но тут же понял: они все идут сюда.
     Димка машинально взялся рукой за нательный крестик.
     -- ...многие есть их родов и тварей, ведомые и неведомые пакости, зло... зло... заткнитесь...
     В голосе дяди Саши прозвучала невыразимая боль.
     -- ...пакости, зло и действия творимы. Прокляты будете солнышком, видимые сыном его Дмитрием, слышимы... зло... зло творю, ругаю, горжусь, ненавижу!!!
     Димка вздрогнул.
     -- Ненавижу, детей гублю, похоть, плоть и душу отнимаю!
     Дядя Саша страшно рассмеялся. Димка не выдержал и обернулся.
     Они стояли на берегу всей уродливой толпой. Димка видел их полупрозрачные тела. Пустые были похожи на неестественных, карикатурных людей, словно они видели человека лишь на картинках и теперь старались походить на него. Их мимика тоже была совершенно не человеческой -- казалось, Пустые одновременно двигали всем лицом, плакали и улыбались, злились и горевали, смеялись и хмурились. Мальчика затошнило.
     Пустые пили дядю Сашу.
     Он умирал.
     -- Солнышко, -- зашептал Димка, зажмурившись, -- солнышко, дай день, дай воды да хлеба, заступник лес да святой огонь, схорони от пустых, от черных, от глаз во тьме. Отче наш, иже если... солнышко...
     Когда он открыл глаза, на берегу никого не было.
     Его живота касался луч солнца, прорвавшийся через облака.
     

***

     
     Чуть позже, когда Димка дрожал на берегу, окончательно распогодилось. Мальчик пытался заставить себя что-то делать и куда-то идти, но сил хватило только на то, чтобы выйти из воды и сесть на берегу. Он не знал, что делать. Он не знал, куда идти. Ему было все равно.
     Хотелось домой. Хотелось проснуться в своей комнате, на верхней кровати, чтобы все это оказалось только сном. Рассказать Ромке. Он бы потом что-то нарисовал, он умеет. Но Ромка мертвый, а Димку ночью сожрут.
     Это нечестно, -- глядя на воду, подумал мальчик.
     Надо было идти. Собрать вещи и бежать.
     Еще минуту, -- решил Димка. Еще минутку посижу и пойду.
     Было тепло.
     Или холодно?
     Димка не знал.
     

***

     
     Шли минуты.
     

***

     
     Уже вечером, когда солнце уже садилось за холм, к Димке подошел дядя Саша и сел рядом.
     -- Почему не оделся? -- с трудом спросил он.
     Димка не ответил.
     -- Не ушел, значит.
     -- Нет.
     Дядя Саша печально улыбнулся.
     -- Я отбился, Дим. Посмотри мне в глаза.
     Димка покорно посмотрел. В глазах дяди Саши мелькали тени, чувствовалась пустота. Это по-настоящему испугало Димку, он отвел взгляд.
     -- Ты видишь. Теперь и тебя солнышко знает, только смысла никакого, ничего тебе передать не успею.
     -- Не убивайте меня, пожалуйста, -- вырвалось у мальчика.
     Пожалуйста, не надо, -- говорил брат.
     Рядом с Димкой упал тяжелый нож в кожаных ножнах.
     -- Это не тот. Тот я закопал... с ним; так положено. Бери. Будешь умным, сам зарежешься. Но ты не зарежешься, потому что трус. Тебя жрать будут, а ты и не пикнешь. Пустой из тебя получится -- загляденье.
     Димке захотелось зарезать дядю Сашу прямо сейчас. Он взял нож двумя руками, вытащил из чехла и смотрел на то, как солнце отражается от клинка, пока не понял -- не сможет.
     -- Хочешь жить?
     Мальчик промолчал.
     -- Хочешь жить, спрашиваю?
     -- Да.
     -- У тебя два дня. Я сначала с тобой пойду, прикрою, но потом отстану -- убью их сколько смогу, а там... ну ясно, короче. Два дня Рома будет тебя охранять, потом конец. Иди даже ночью, с ним Пустые тебя не тронут. Человека не бойся, людей тут нет, ну а если волки -- даже лучше будет, Пустым не достанешься. Если будет совсем туго, бей по земле вот так, рукоятью, -- отстанут ненадолго. Если почувствуешь, что кто-то так вот как будто гладит по затылку, тогда... нет, это сложно, не запомнишь. Тогда лучше нож в горло. Они будут с тобой говорить, -- не слушай... ох ты, черт...
     Дядя Саша замолчал, поморщился от боли.
     -- Погоди, я посмотрю, -- он закрыл глаза, протянул руку к лесу. -- Да... да. Там будут машины, когда дойдешь. Водить умеешь?
     -- Н-нет.
     -- Ну конечно, можно было и не спрашивать, -- его лицо стало злым. -- Вы же ничего не умеете, разве что с ясными, улыбающимися мордочками вешать лапшу на уши мамашам. Они, Пустые, думаешь, зря столько ждали? Как бы не так. Я даже не про наговор на три креста; простейшие вещи не умеете сделать, ни-че-го, -- только кнопки нажимать. Хотите пить -- нажали кнопку, вот вам банка с пойлом, которым только трубы чистить. Постирать -- кнопка. Еда -- достал пакет, кинул в микроволновку, нажал кнопку. Даже в футбол поиграть, пострелять, это любой пацан любит, -- и то на компьютере надо нажать пару кнопок, и все довольны. Ни дров нарубить, ни костер развести, мясо пожарить, дичь убить... вы, по-моему, даже читать разучились. Зато гордости сколько! Торжество науки! Прогресс! Свой хер в веб-камеру на весь мир показывать -- вот он ваш прогресс, и цена ему такая же. Где теперь ваша наука, а? Сильно тебе твой мобильник с десятком игрушек помог? Ты сейчас жопой сидишь на футболке, -- это кто на ней? Человек-Паук? Где Паук? Победил врага? И взяли, понятно, людей тепленькими. Человека жрали, он умирал, а остальные смотрели и жили дальше. Никто и не замечал, что их, Пустых, было все больше и больше. Вторжение... придумали тоже. Они не с других планет, как твои ученые орали, они отсюда, куда как пораньше людей появились. А люди их однажды загнали куда следует, и они... долго, терпеливо ждали. И дождались, -- и победили. Блицкриг, т-твою мать. Одно дело бороться с волками, совсем другое -- с комнатными собачками. Ни одна из таких шавок не выживет в лесу, Дима. Ох, Дима, Дима... ты -- щенок. Рома был волчонком, но глупо, так глупо отдался... эх... Он ведь из-за тебя подставился. Любил тебя.
     Дядя Саша замолчал. Снова поморщился, пригладил бороду.
     -- Страшно? -- спросил он, неприятно улыбнувшись.
     Димка кивнул.
     -- И мне страшно. Ладно, делать нечего. Слушай дальше и постарайся запомнить. Если услышишь выстрелы там, или взрывы -- пальцы вот так сделай, -- понял как? -- и в ту сторону махни. И не останавливайся. Если заметишь какого-то человека кроме меня или Ромы, отвернись, перекрести. Только не глядя! Посмотришь -- пропадешь. Если...
     Димка молча слушал. Это было бессмысленно. Но он слушал. Он весь был пропитан нереальностью настолько, что его уже ничего не удивляло. Димка не хотел ни с чем бороться, не хотел мстить, не хотел ничего знать. Силы оставались лишь на то, чтобы беспомощно жить.
     -- Все понял?
     -- Да.
     -- Не слышу!
     -- Да!
     -- Одевайся.
     Правая рука мальчика крепко сжимала нож.
     Он начал одеваться. Одной рукой делать это было трудно, но выпустить нож Димка не решался.
     -- Футболка? С Пауком-то? С героем!
     Мальчик, пропустив мимо ушей насмешку, влез в кеды, посмотрел на футболку. Смятый Паук выглядел жалко.
     -- Не хочу.
     -- Надень куртку, ночью холодно. И возьми вот... -- дядя Саша дал ему сложенный листок, -- тебе сюда. Там еще остались те, для кого мир сложнее кнопок, которые ведают. Они помогут, если доберешься. Я написал там.
     -- Дядь Саш. Я доберусь.
     Дядя Саша бросил взгляд на Димку. И вздохнул.
     -- Верю, Дим, -- его тон изменился. -- Хотя знаю, что не доберешься. Пока будешь идти, молись постоянно. Молитвы знаешь?
     -- Про солнышко.
     -- Это наговор. Молитвы знаешь?
     -- Не. "Отче наш" только.
     -- Вот оно как, -- в голосе дяди Саши было удивление. -- Откуда?
     -- Мама научила.
     -- Молодец твоя мама. Эй, только не плачь.
     -- Хорошо, -- кивнул Димка.
     И все-таки заплакал, но взял себя в руки, вытер слезы левой рукой.
     Дядя Саша посмотрел на нож в правой руке мальчика. Наклонился и завязал ему шнурки.
     -- А они... те, люди, дядь Саш. Они помогут?
     -- Не знаю. Их, волков, всего горстка. Но остались те, кого Пустые не могут сожрать. Должны, должны остаться. Они тоже... даже собаки огрызаются, если их бить. Если... короче, соберите их. Мы, люди уже победили один раз когда-то. Все может быть.
     Он с трудом поднялся. Сделал шаг к Димке, обнял его.
     -- Все, Димаська. Прости меня за все, прости, пожалуйста. И за Рому прости, иначе было нельзя. Если выдержишь эти два дня, то прости и за это. Ты не знаешь... ты представить себе не можешь, что тебя ждет.
     -- Не хочу представлять, -- буркнул Димка. -- Хочу жить.
     Солнце почти село. В лесу темнело очень быстро, ночью не было видно даже собственных рук. Димка решил, что сейчас это и к лучшему.
     Дядя Саша вздохнул и отстранил мальчика.
     -- И правильно. Идем, Дима. Солнышко отведет беду.
     -- Солнышко отведет беду, -- эхом отозвался Димка. Улыбнулся.
     Рядом с ним молча стоял пустой, нестрашный Ромка.
  
   0x01 graphic
   6
   0x01 graphic
   Лобода А. Три желания капрала Хюпшмана   14k   Оценка:9.77*10   "Рассказ" Проза, Фантастика
  
      Хюпшман пил исключительно чистый абсент. Попытка бармена уболтать его на убойный (бедолага так и сказал - убойный) коктейль с абсентом "Звезда Полынь" привела к внезапной вспышке ярости.
      - Ты видел, как вспыхивает подбитый корабль, вывозящий людей с обреченной планеты? Нет, не тот, на котором давно, благополучно и тактически правильно свалило всё командование, а самый последний, на котором улетают те, кто прикрывал отход?! Вот это и есть Звезда Полынь! Понял?! А у тебя тут налита шлюхина моча! С приятным послевкусием и воткнутой туда трубочкой ! - орал Хюпшман.
      Никто не рискнул засмеяться, хотя рожа у бармена стала потешная. Хюпшман может и не такой бывалый, как из себя корчит. То, что в его теле одни биопротезы остались, само по себе еще ни о чём не говорит. Но он самый старший здесь. Да и Метеоритный Крест только за умение пить абсент не дают. А пить Хюпшман умел. Более того, абсент, казалось, оказывал на его мозг положительное влияние - вспышки ярости сменялись почти лиричным настроением.
      Выпито было немало, и беседа перешла к той приятной стадии, когда разговор обычно заходит о женщинах. Слово взял Хюпшман.
      - Пандора оказалась грёбаным тропическим раем. Океан и острова, покрытые джунглями. Тамошнему правителю, Дагону ибн Дагону, мало показалось титула короля, и он провозгласил себя императором. Все ровно дышали к его титулам, да и к этой Пандоре. Позже выяснилось, что реальная власть была у его бабы, коронованной под именем Соломониэль. К той ровно дышать непросто, баба огонь. Краля эта пошла еще дальше и объявила себя там едва ли не богиней. А мужа своего соответственно - божеством. И до этого цирка никому за пределами Пандоры не было дела. В космосе чего только не встретишь. Позже там, на Пандоре часть аборигенов в джунглях нас самих за богов приняла. Типа культ карго. В общем, вся планета работала на Соломониэль - драгоценности, наряды, пластика.... Она пыталась засветиться и за пределами своей планетки, разве что в опере петь не пробовала... с жиру бесилась по полной. Правда, молодка не старела совсем, но на ту же пластику всё списывали. Уже потом обнаружили пандорит - кристаллы, которые помогают сохранить молодость. Император не захотел ими делиться. Вот тут припомнили ему все грешки, объявили тираном и послали нас. Операция "Рагнарок". Юмор такой, так называлась гибель богов у этих, древних греков вроде. Как всегда, первой волной шла роботехника и для особо деликатных задач - наш отряд. Брофловски, Красавчик Суарес, жирдяй Ван Боммель, Мактавиш, Петренко... нас десантировали у королевской резиденции. - Видимо забыв, что намеревался рассказать о пандорийской красотке, Хюпшман смочил горло абсентом и продолжил. Будь на его месте кто помоложе, ему бы уже посоветовали заткнуться, но Хюпшмана перебивать не стали.
      - Десантный модуль припандорился, выходить не спешим, выжидаем. Шутим, как припиндюрим этой Соломониэль. Вокруг непролазные джунгли. Обезьянки забавные, с голубой шерстью прыгают - любопытствуют, значит, и не боятся совсем. Вдали, посреди моря джунглей, видна здоровенная скала, на вершине которой дворец этого грёбаного монарха. Наконец, накрыли нас напалмом. Так, слабенько накрыли. До заварушки на Инферно далеко. Зверюшек только жалко, обезьянок этих... джунгли сгорели, а наши с неба в ответ накрыли их огневые точки.
      Стало ясно, что второй волны напалма уже не будет. Наш выход.
      Вокруг выжженная земля. Продвигаемся ко дворцу. Красиво идём, разве что ковровой дорожки нет. С воздуха прикрывают так, что можно детский сад на прогулку выпускать. На вершину, прямо ко дворцу ведёт вырубленная в скале лестница, полная сюрпризов от защитничков. Вот по ней подняться трудно. Устанешь и покалечишься. А туда никто и не лезет. Наша задача - быть рядом, на подхвате. Залегли, пялимся на эту скалу, ждём, пока нашего дважды Дагона выкурят оттуда.
      В скале, по обоим сторонам лестницы, вырезаны львы, драконы и местные твари, мантикоры вроде. Время идёт, мы уже заскучали, Ван Боммель с Суаресом как всегда лаяться между собой начали. Ван Боммель говорит мол, голубые обезьянки не твои родичи были? Суарес оскалился и грозится жирдяя на сало пустить и Петренко скормить. Петренко вроде не возражает, если только под водку.
      Вот не понимаю я таких вещей. Ясный пень, что Суарес обезьяна, а Ван Боммель жирный хряк. Но зачем об этом постоянно напоминать?
      В общем, когда из пещер в скале полезли эти твари - пандорианские мантикоры, мы почти обрадовались. Твари похожи на тех, что у лестницы в скале вырезаны. Не знаю, может это местный вид. Эндемичный, так сказать. Но надпись "Без ГМО" я бы на них точно не прилепил. Те еще уродцы. Прут и прут, как зомбяк в заварушке на Эмбере. Пришлось буквально размазать их по камню. За нами не заржавело, размазали.
      Смотрю, ребята повеселили, подобрались малёх. Вот только так их в тонусе держать и можно. Обычная муштра таких уже не берёт. Элита, мать её. Десантники. Глянул на них и думаю, вот через пару часов всё закончится, а торчать нам на этой Пандоре еще неделю, как на грёбаном курорте. Мактавиш, Петренко и Брофловски забухают на троих. Красавчик Суарес вопреки всем инструкциям за местными юбками гоняться будет, а Ван Боммель хуже всего - расползётся, как та жаба на пеньке, и будет целыми днями трындеть, Суареса доставать...
      Но дело свое жирдяй знает. Как и любой в отряде. Ничто не могло остановить нас. Нет в Галактике того камня, об который сломалась бы наша коса. И уж точно не об эту скалу царька-экзота.
      Ничто не могло остановить нас, кроме людской глупости. По официальной версии, когда Дагон ибн Дагон понял что это конец, то приказал уничтожить все запасы пандорита, из-за которого началась вся заварушка. Наше командование, узнав, что пандорит уничтожат, напрудило в штаны и приказало немедленно брать скалу штурмом. Нам - прорваться хотя бы на первую террасу.
      Любой ценой.
      Вот теперь стало не до шуток. Понятное дело, огневая подготовка была. Эту скалу вообще в пыль растереть не вопрос, но там же - пандорит! Как бы то ни было, до первой террасы мы почти добрались. Ребята сражались как львы, а каменные львы равнодушно взирали на наши подвиги из своих ниш. Где непосредственно выход с подъёма на террасу, мы попали под шквальный огонь из уцелевшего дота. Прорваться в том месте можно только лобовой атакой, но буквально нельзя было поднять головы. Нас прикрывали сверху, с тыла враг не зайдёт, но задача то была - прорыв наверх... Ван Боммеля ранили. Я приказал ему отойти и ждать пока подберут свои, но у жирдяя проснулась профессиональная гордость. Остался с нами. А толку с него? Огонь врага стал перед нами непроходимой стеной.
      Я приказывал согласно уставу, потом орал на них благим матом. Я кричал, что если они останутся лежать, то загорят, как та местная шалава Соломониэль, и что потом их также вздрючат, потому что они не бойцы, а бабы.
      Элита... одно дело сражаться под практически стопроцентным прикрытием. Когда ты на коне, а враг - мясо. И другое - встать под огнём, подчиняясь глупому приказу, зная, что скорее всего погибнешь. Многие из наших врагов на разных планетах, то самое пресловутое "мясо", сражались и умирали за свои грёбаные идеи. А за что должны были умереть мы тут?
      Никто не встал.
      Я их понимал. Но у нас был приказ.
      Активированный взрывной механизм жалобно запищал, отсчитывая секунды. Сначала никто даже не поднял голову. Лишь Ван Боммель хрюкнул в общий эфир "отсюда ты не достанешь их, командир". Проворчав, чтоб он заткнулся, я ждал. Постепенно взоры моих залёгших орлов обратились в сторону этого звука. И тогда я кинул гранату. Назад.
      Поскольку мы лежали чуть выше, то оказались в прямой зоне её поражения.
      Что еще сказать. Это была хорошая атака. Можно сказать образцовая. Казалось, мы летели вверх по лестнице. Мы выполнили задачу - подавили огневую точку, проложив путь тем, кто пойдет за нами. И заплатив за это свою цену. Мактавиша сняли сразу. Потом осел на ступеньки здоровяк Брофловски - получив ту же порцию, что и Мактавиш, он сделал еще пару шагов. Затем покатился вниз Красавчик Суарес. Раненый Ван Боммель, которого вдобавок едва не накрыло вдогонку взрывом моей гранаты, дошёл до самого верха. Просто повезло. Умирая, он еще успел выдохнуть проклятие в мой адрес. Ну, это он не со зла, я не держу на него обиды. Уверен, что он на меня тоже. Мы же профессионалы, мать его. Петренко с его звериным чутьём на опасность всегда везло. В этот раз везенья не хватило самую малость. Он умер молча.
      Из всего отряда на Пандоре выжил только я. За тот бой мне и дали Метеоритный Крест, - подвёл итог Хюпшман.
      Все молчали, пока тишину не прервала чья-то приглушённая пивная отрыжка.
      - Вы наверно ни разу не надевали его? - уважительно спросил кто-то из молодых.
      - С какого бы хрена? Конечно одевал, - искренне удивился Хюпшман. - Ты хочешь сказать, я его не заслужил?!
      Задавший вопрос кадет изменился в лице. К его облегчению, Хюпшман выжрал уже изрядно абсента и настроен был благодушно, не став заострять вопрос, а продолжив своё повествование.
      - Мы задачу выполнили и на остальное мне плевать, но по большому счёту всё оказалось зря. Запасы пандорита защитники успели уничтожить. Дагон ибн Дагон покончил с собой. А баба его, Соломониэль, жить хотела, аж из юбки выпрыгивала, и ударилась в бега. В итоге девку поймали за её божественный зад в джунглях, когда гоняли там, как мух полотенцем, недобитков-повстанцев. К тому времени оккупационная администрация уже отчаялась обнаружить пандорит. Мне то всё равно - мне его при любом раскладе не видать. Как и любому из вас, салаги. Мои парни полегли там для того, чтоб кто-то из верхушки снял сливки. Но речь не о том. У Соломониэль нашли кусок пандорита. . Понятное дело - нелегко женщине расстаться с вечной молодостью. Она прятала его там, где только баба может спрятать. Как по мне, там ему было самое место. - смочив в очередной раз горло, Хюпшман продолжил.
      - Метеоритный крест мне вручал новоиспеченный король Пандоры. Король со всеми регалиями - вроде как уважение победителей к традициям и суверенитету свободной Пандоры. По сути - марионетка, понятное дело. Тут же стоят наши армейские чины - те, кто дёргают за веревочки. Король говорит мне - что может сделать для вас Пандора в благодарность за ваш подвиг? Смотрю я на этого болванчика - у того в глазах страх и ненависть к "освободителям". Он то думал, что я себе кусочек пандорита клянчить буду. А мне после того, где этот пандорит прятали, брезгливо как-то. Говорю ему - я всего лишь выполнял свой долг. Но раз такое дело, хотелось бы мне вашу экс-королеву, Соломониэль, попользовать чуток. - Хюпшман выдержал паузу, наслаждаясь оживлённой реакцией слушателей.
      - Смотрю, у наших армейских чинов глаза округлились. Полкан наш только оценил ситуацию, ухмыльнулся... правда тут же сделал рожу кирпичом. Нормальный мужик, наверху такие редкость. Король же чуток позеленел. На Пандоре к монархии особый пиетет а тут такое... Отвечает, мол, этого я обещать не могу. Экс-королеву публично обезглавят за преступления против народа Пандоры. А попользовать ни до, ни после никак не получится - противоречит этическим нормам, так сказать.
      Ладно, говорю, может это и к лучшему, вот слышал я, у Дагона ибн Дагона был платиновый унитаз. А есть у меня, так сказать, голубая мечта - справить малую нужду в платиновый унитаз. Тут все заулыбались натужно, вроде как остаётся всё в шутку перевести. Король тоже улыбнулся, но совсем уж вяло - будто его на смертном одре пощекотали. Ответил, впрочем твёрдо - тоже не выйдет. Унитаз пустили на переплавку. Нужно поднимать разрушенную экономику планеты.
      Я киваю понимающе, но с капелькой разочарования, дескать, два отказа не прошли бесследно. Пауза, король обреченно смотрит на меня в ожидании очередной солдафонской издёвки, наши едва ли не семафорят мне - хватит, мол.
      И тогда я попросил, чтобы меня бросили в яму с пандорианской мантикорой. - При этих словах Хюпшмана слушатели, только что хохотавшие на весь бар, с недоумением уставились на него. Тот продолжил, как ни в чём ни бывало.
      - Из оружия чтобы дали только штык-нож. Дальше ничего интересного. Яма как яма, мантикора как мантикора. Пожелание это выполнили, подозреваю, не без содействия короля, больно я его достал предыдущими просьбами. Все, и я в том числе думали, что мне конец. А убить мантикору оказалось не так уж сложно - если отрубить ей хвост, тварь сходит с ума от боли и бессмысленно мечется по яме. Правда потрепать она меня успела изрядно, а потом еще кислота, которая у неё хлестала вместо крови, выжгла мне глаз. Но это мелочи... кое-как подлечили за армейский счёт, после чего без лишнего шума списали в запас. - Хюпшман явно скомкал концовку, показывая, что рассказ завершён. Повисла тишина.
      - Хюпшман, какого хрена? - не выдержал наконец один из его приятелей. - Первые два желания понятно, поддел ты их чётко. Но какого хрена ты забыл в яме с мантикорой?!
      Хюпшман, уже собиравшийся вставать, внезапно осунулся и уставился на дно стакана.
      - Да я же рассказывал, что этот жирдяй, Ван Боммель, успел шепнуть мне пару тёплых слов перед смертью. Так и сказал: "чтоб тебя в яму к мантикоре сунули с одним лишь штык-ножом". Это же практически последнее желание умирающего. А их принято выполнять... вот и я тоже подумал: так какого хрена?
   0x01 graphic
   7
   0x01 graphic
   Тихонова Т.В. Барсучок   14k   Оценка:7.85*5   "Рассказ" Фантастика, Постмодернизм
     
     
     Интернат наш стоял на окраине города. Трёхэтажное здание, выкрашенное в белый цвет. Небольшой сад, пруд, площадки для баскетбола и футбольное поле, охваченные трёхметровым забором. Чтобы детей не украли. Сюда, в эти стены, мы возвращались с радостью и очень боялись того момента, когда нас снова заберут в семью. Возьмут в дети.
     Первый раз это со мной случилось в августе 2154 года. Мне было пять лет, и я хорошо помню их приветливые лица. Моих родителей. "Помела и Аннета", - назвались они. Почему-то помню окно их дома в розах и плюще.
     - Зайка любит Аннет? - спрашивала Аннет, взбивая сливки для торта в пышную пену и давая мне попробовать.
     - Зайка любит Помелу, - говорила Помела и принималась надевать на меня новый костюмчик...
     А Рождество того года я встретил в новой семье. Гензеля и Карла. Эти двое по-своему любили меня. Вечерами долго выясняли, чья очередь готовить ужин или идти в супермаркет. Гензель потом, чистя овощи на кухне, говорил мне, сидевшему тут же с вечерним йогуртом:
     - Никогда не женись, детка, слышишь? Никогда.
     Карл молча слушал его и кивал головой. А потом, когда Гензель не видел, совал мне шоколадный батончик.
     У этих двоих я прожил дольше. Я уже пошёл в первый класс, когда к нам пришли из "детской" полиции. Так мы называли тех, кто забирал детей из семей, чтобы их отправить в интернат и потом найти новую семью. Теперь-то я знаю, что это значило лишь одно - соседи захотели взять в дети меня и донесли на Гензеля и Карла. Инспекторы долго расспрашивали о том, как накануне вечером Карл забыл меня в машине, и я долго там сидел один.
     Очень хорошо помню этот день. Был вечер и шёл дождь. На самом деле, я тогда устал и не захотел идти сам, потребовав нести меня.
     - Ты уже совсем большой, - улыбнулся Карл, - давай, пошли. Я тебе включу твоих любимых Краша и Кроша...
     Его спокойная доброжелательная улыбка только всё испортила. Не знаю, почему взрослые не понимают того, что их глупые "Вот видишь - всё получилось" или "Я знаю, у тебя всё получится" заставляют чувствовать себя вот таким малюсеньким злобным дурачком, и от этого ты злишься ещё больше. Вот и я выпрягся совсем. Кричал, что заболел и у меня температура, что у меня болят ноги, я не могу идти, что меня никто не любит... Карл тогда сказал:
     - Я оставлю дверь открытой, детка. Приходи.
     И ушёл. Я сидел долго в темноте. Замёрз и начал икать. Появился Гензель, схватил меня в охапку и утащил в дом, ворча:
     - Заморозил ребёнка... ну, ничего, сейчас я тебя напою чаем, и - в ванну - греться!..
     Карл потом виновато кружил вокруг меня весь вечер, читал перед сном комиксы и деланно смеялся. Я же, надувшись, молчал, укутанный с ног до головы одеялом...
     От Гензеля и Карла меня забрали на следующий день. В интернате было пусто и скучно. Уже тогда нас насчитывалось около пятнадцати. Мы учились в одной школе, время от времени меняли родителей и встречались здесь, в ставшем родным интернате.
     - Почему тебя забрали? - спросила Лека по дороге в столовую.
     Она была старше меня на три года и сменила уже три семьи.
     - Соседи сказали, что роды меня оставили в машине, - хвастливо доложил я ей, глядя снизу вверх, - но это я сам. Достали они меня!
     - А-а, - протянула Лека, усаживаясь за свой стол.
     Мой стол был рядом, за ним я сидел один, Лека - тоже. Но за нарушение правил полагалось наказание. Для мальков - стояние в углу на виду у всех, для старшаков - переписывание статьи из правового кодекса. И поэтому мы сели порознь.
     - А я написала в полицию сама, - зашептала Лека, наклонившись вперёд, - что Сара ко мне пристаёт в ванной.
     - Да-а? - озадаченно протянул я. - Как это пристаёт?
     - Ну, гладит везде, написала я.
     Я надолго замолчал - каша была липкая и не сладкая, к тому же, я не знал, как это - приставать. Но я почувствовал, что кончики моих ушей горят.
     А самая вкусная каша получалась у Гензеля. И я пожалел, что меня забрали от родителей. Потом дали пудинг. Вкусный. В интернате пудинг был вкуснее всегда. С комочками и сладким густым киселём...
     
     Через неделю меня забрали Света и Ирэн. Они жили рядом с Гензелем и Карлом, за высоким забором. Потом, летом, забравшись за беседку, я обнаружил их наблюдательный пункт - дырку в заборе.
     Света и Ирэн были очень заботливы и внимательны. Света - добрая и уступчивая, а Ирэн - всегда занятая, но с подарками наготове.
     С ними я прожил пять лет. Мы много путешествовали на машине. Вела почти всегда серьёзная Ирэн. Она иногда пускала меня на своё место порулить.
     Учился в школе я сносно, посещал плавание и вязание крючком. Последнее у меня не ладилось никак, но Света любила говорить, что "у меня всё получится", а мне хотелось покататься на машине, и я злился и молчал.
     А ещё через год тяжело заболела Ирэн. Я часто приходил и сидел у её кровати. Видел усыхающее, словно сжавшееся от страха перед смертью, тело и читал вслух. Ирэн любила слушать. Я читал всё подряд, начиная с заданных уроков. Поначалу она слушала и спрашивала меня о чём-нибудь. Потом лишь молчала, закрыв впалые в почерневших кругах глаза.
     Умерла она к концу лета. Стоял жаркий, сухой август. И Ирэн иногда просила пить. Смерть пришла за ней под утро. Во сне. Я смотрел на застывшее восковое лицо. Во мне ещё бродили слова, которые Ирэн прошептала перед тем, как уснуть: "Будь мужчиной, сынок". А я не знал, кто такой "сынок" и почему он должен быть непременно мужчиной...
     Через неделю "детская" полиция забрала меня из неблагополучной семьи - разве у одного родителя может хватить любви на одного детёныша.
     Света очень плакала.
     Помнится, я был даже рад, что меня забирают - мне становилось тяжело в доме, пропитанном смертью и воспоминаниями. Но, когда я смотрел на Светино бледное лицо в окно интернатовского микроавтобуса, мне стало жаль её. И отчего-то подумалось, что больше не увижусь с ней.
     Так и вышло. Через месяц я услышал от вездесущей Леки, что Света попыталась покончить с собой. Её откачали. И заперли в психушке.
     - Смыться решила твоя Светка, - зло рассмеялась Лека, - не выйдет. Вот проживёт в психушке лет десять, тогда, может быть, и отпустят... на тот свет.
     Она теперь ходила всё время злая. Встряхивала выкрашенной в жуткий сине-чёрный цвет гривой. Встречала в штыки все замечания воспитателей. А они и не смели нам перечить - детей в интернате осталось пятеро. По городу - три интерната, и там детей и того меньше.
     У нас старшие все "выпустились" во взрослую жизнь. А младших не было и вовсе - трое пятилетнего возраста жили в семьях. Однако на две семьи уже донесли соседи.
     - И в самом деле, нельзя же быть такими эгоистами, - смеялась цинично Лека, когда мы вечером перед сном чистили зубы в умывальнике под присмотром добрейшей толстухи Ликуси, - пора и другим приличным семьям дать поиграть "в дети".
     Я опять молчал, не зная, что ответить - Лека каждый раз вот так, внезапно, срывала розовую тряпку с моих глаз и, вызывающе ухмыляясь, размахивала ею перед моим же носом, а я растерянно следил за ней, не понимая, что произошло. Знакомое и привычное становилось уродливым и непонятным, делилось надвое, на правильное и неправильное. Что самое противное было во всём этом, так это то, что я вместе со всеми родаками, воспитателями и прочими был на одной стороне, а Лека в великолепном завораживающем одиночестве - на другой.
     И пока пазлы этой мозаики никак не укладывались в моей голове.
     А через неделю меня снова забрали в дети. И опять ненадолго - к тринадцати годам я научился ценить свободу и устал оттого, что со мной играли, как с маленьким - поэтому просто писал в полицию, что ко мне пристают в ванной или в спальне, или бьют.
     Лека же "выпустилась" во взрослую жизнь уже весной, и я надолго потерял её из виду. Знал лишь, что она теперь жила в малолитражной двушке в стоэтажной каланче на окраине города с кем-то по имени Серж. Это было странно, дурной тон и опасный эпатаж. И об этом в интернате все говорили, скептически ухмыляясь и крутя у виска...
     
     А осенью 2180 года я вновь увидел Леку.
     Я встретил её в подземке. На платформе было пустынно, лишь несколько пожилых человек ожидали поезд. Чисто и тихо. Лека сидела на лавке и курила. Самокрутку, конечно. Где в наше время возьмёшь сигареты? Только за большие бабки - за большие бабки можно всё.
     Автомат-уборщик застыл напротив Леки с протянутой клешнёй-соплом, забыв про неубранный ещё зал, и старательно и педантично чистил воздух.
     - Ты куришь, Лека? - усмехнулся я, подходя к ней, пытаясь всем своим видом скрыть, что я рад. - Почему-то часто пытался представить нашу с тобой встречу. Здравствуй.
     - Привет, малёк, - она прищурилась на дым сигареты и на меня, - как дела?
     Я её разглядывал и не мог понять, почему мне всегда было так интересно, что она скажет вот сейчас, или как она одета, или в какой цвет она выкрасит волосы в следующий раз.
     Сейчас волос не было совсем. Губы Леки язвительно изогнулись.
     - Норм. Ты как? - ответил я, спохватившись, что полагается ответить.
     - А что ты хочешь знать? Спрашивай.
     - Ну-у... Как тебя зовут теперь, Лека? - задал я самый глупый вопрос, который мог задать человек спустя двадцать лет.
     Глупый, но только не в нашем мире.
     И оказался прав, начав с этого.
     - ЛекА, Арно ЛекА, - ответила она.
     Её лысая голова крутанулась в сторону прибывающего поезда. И опять флегматичный взгляд вернулся ко мне.
     - А вот ты как-то одиозен, малёк, - она опять затянулась, дым послушной струйкой тёк в сопло мусоросборщику, - вот как помню тебя, приехавшего с похорон... э-э, как её звали, Ирэн, по-моему?
     - Ирэн, - коротко ответил я, внутренне напрягшись, словно мне готовились пнуть под дых, я знал об этом, но не собирался препятствовать, застыв с придурошной полуулыбкой на лице.
     - В кедах, драных джинсах и вечно малой куртке, - язвительно продолжала она, - лохматый, брюзжащий недоросль, пытающийся казаться взрослым...
     - Всего лишь малёк, которого достали вечно сюсюкающие, приторные лица вокруг, - криво усмехнулся я, начиная злиться.
     Потому что я и сейчас был в малой мне куртке.
     - А ты знаешь, что наш интернат закрыли? - вдруг спросила совсем по-человечески Лека.
     - Слышал. Но особой ностальгии не испытал, - пожалуй, слишком резко ответил.
     - Закрыли все интернаты, - продолжила Лека, будто не обратив внимания на мой ответ, - все интернаты по городу. Один мой знакомый из центральной городской клиники, интерн в экстренной хирургии, - она стала как-то странно многословна, перечисляла мне зачем-то все эти названия, для достоверности что ли, - он сказал мне, что за последние три года в их клинике родилось всего двое детей.
     И замолчала.
     Я на неё уставился, скептически скривив губы. Никогда особо демографическими проблемами не интересовался. Лагерь у подножия Киргизского хребта в предгорьях Тянь-Шаня в этом году, стоянка на Алтае - в прошлом... И только сейчас я подумал - в последние годы народ там больше среднего и старшего возраста собирается. Детей я не видел среди туристов вот уже... даже с разбегу и не скажу сколько.
     - Ну-у, - протянул я, повышая голос - электричка прогудела, набирая ход, - даже не знаю. Такого просто не может быть! Значит, всех детей разобрали из детдомов и интернатов, или в той больничке рожать не престижно или врачи там - горе-врачи, или ещё что-то в этом духе...
     Лека скривилась, будто съела какую-то мерзость. И скучающе отвернулась.
     - Иди, Барсучок, твоя электричка на подходе.
     Барсучок. В три года меня привезли в ясельное отделение интерната с багровыми полосами на лице - бороздил по полу метра полтора, собирая всё, что попадалось на пути. Отец-наркоман говорил на суде, что вспылил, потому что "пацан не в адеквате, психопат", что у него есть заключение педиатра об этом. Так, перед выпуском уже, рассказала о моих родителях Ликуся. "А хочу ли я детей?" - подумал я.
     На моей линии загудел поезд. Двери открылись.
     Мы молчали. Лека сидела, сгорбившись, как старуха. Лысая и злая. И курила, наверное, уже пятую самокрутку. Она их выуживала из потайного кармана чёрной бесформенной куртки. Я стоял рядом, не в силах уйти.
     - А этот... - я замялся, - Арно ЛекА, это только имя? Или ты...
     Я замолчал. Она как-то беспомощно взглянула на меня. Сейчас она была настоящая, та Лека, которая, перегнувшись через стол, шептала мне, что донесла на своих приёмных родов.
     - Через неделю операция.
     Она бросила цигарку в мусоросборщик, плюнула в него. Автомат ещё некоторое время чистил воздух возле нас, потом развернулся и уехал.
     - Но... зачем?
     - Сергей любит мальчиков.
     Она вдруг сорвалась с места и едва успела вскочить в закрывающиеся двери поезда. И обернулась.
     - А я всегда любил тебя, - проговорил я, глядя на неё.
     - Что? - крикнула она. - Я не слышу!
     - Бросай всё и приезжай ко мне на Тянь-Шань! - крикнул я.
     - Какой ты дурачок, Барсучок! - рассмеялась она. - Не смей жалеть меня, слышишь!
     Поезд с гулом ворвался в свою нору, долго ещё слышен был его рёв. До моего поезда ещё пять минут. Пиликнул стритфон в ухе.
     - Да?
     Глухой голос Леки обжёг:
     - Я поняла, что ты сказал, Барсучок... вот возьму и приеду.
     Я молчал. Остановившись у стены, я сейчас глупо улыбался в неё.
     - Ты такой тормоз... - послышалось разочарование.
     - Лека...
     Наверное, кто-то сказал бы что-нибудь умно и к месту, а я вот, как всегда:
     - Ты приезжай, Лека...
   0x01 graphic
   8
   0x01 graphic
   Найко Кнопка для обезьяны   31k   Оценка:8.15*5   "Рассказ" Мистика
     Сам во всём виноват. Конечно, хочется обвинить кого-то другого: Егора, девчонок, врачей санатория, всех, кто ничего не заметил и ничего не сделал. Но разве кто-то мог меня остановить?
     Ведь Вика не виновата, что в её присутствии я переставал быть собой. С самого начала, как только увидел её в столовой "Пикета", похожей на конференц-зал в маминой фирме: окна во всю стену, пол из искусственного камня, белые колонны и столики на четверых с белыми скатертями. Даже пластмассовые цветы в вазочках, культур-мультур. И это вместо тяжёлых портьер и роскошных ковров, как в других санаториях. Солнечно - глаза слепило: жарил октябрь вовсю.
     Я тогда опоздал на обед: отец устраивал меня через главврача, пришлось торчать под кабинетом, пока они болтали. Потом вещи в комнату носили, прощались, так что когда я появился, весь детский корпус уже был в столовой. Галдёж стоял, как на перемене. Толстая медсестра, что показывала дорогу, растерялась и не знала, куда меня посадить, к детдомовской группе не хотела и к малышам тоже. Я же не просто по путёвке, по знакомству, особенный.
     А я Вику увидел, так ноги сами туда пошли, не я это был, точно. Попадись на пути что-нибудь - растянулся бы наверняка. Топал, как зомби, через весь зал: тело деревянное, руки в карманах. Нелепо плюхнулся на стул напротив неё:
     - Привет. Я - Саша.
     Глупо, наверно, себя вёл.
     Они там самые старшие за столиком собрались. Вике вообще семнадцать бахнуло, как я потом узнал. И что она делала в детском корпусе? Правда, на семнадцать не выглядела: чёрная толстовка с Тимати, уши пробиты местах в семи, не меньше. Волосы выбеленные, до плеч, как у Ведьмака - в нашем восьмом классе так ходили. Подружка её, Ира, тоже ростом маленькая, под мальчика стриженная. А вот Егор в свои пятнадцать выглядел взрослым дядькой, я ему почему-то не понравился, дядька сразу заявил:
     - Я - Егор, будешь называть меня босс.
     Надо было обратить это в шутку, но на меня смотрела Вика, и собою я быть перестал.
     - Я буду называть тебя Егор, - сказал не я.
     Не я почему-то ему понравился.
     
     Если ты кудрявый темноволосый Саша, тебя обязательно обзовут Пушкиным. У девяноста процентов людей щёлкает в голове одна и та же кнопка, это ожидаемо и я давно привык. Вот и санаторные опять - не очень-то приятно, когда идёшь по городу в компании девушки, которая тебе нравится, а бугай на голову тебя выше кричит при прохожих: "Слышь, Пушкин, может, по пиву, а?" И ничего ему не сделаешь, потому что девушка, которая тебе нравится, тоже называет тебя Пушкиным и при этом ласково треплет твои волосы. Потом уходит вперёд и берёт за руку бугая, а за твою руку цепляется её подруга, и чтобы гулять в этой компании, ты спустишь на тормозах и "Пушкина", и многое другое.
     Егор меня подавлял. Не знаю, как это у него получалось, но я постоянно чувствовал с его стороны вызов. Бесконечное: "А не слабо??"
     Не слабо? ночью встать, прокрасться в соседнюю комнату к детдомовцам и перемазать спящих зубной пастой? Они ребята нормальные, особенно второклассник Лёшка, девчонки любили с ним щекотаться и баловаться, но вылазка есть вылазка. Адреналина - хоть отбавляй: дверью не скрипнуть, по красному ковру коридора босиком. Коридор длиннющий, свет горит в конце, за стойкой дежурной медсестры, её там никогда нет. Хитрые детдомовцы догадались ставить перед дверью стол: открываешь - и грохот. Но я осторожно давлю, давлю на дверь, стол потихоньку отъезжает по ковру, я ныряю под стол, просачиваюсь во мрак, где пахнет грязным бельём, и щедро украшаю волосы и подушки бело-полосатыми червяками "Бленд-а-меда". А потом ещё на зеркале вывожу что-нибудь вроде "лохи", пока Егор стоит на стрёме в коридоре.
     Не слабо? спрятаться от медсестёр где-нибудь на балконе и до тошноты давиться сигаретным дымом? Конечно, нет, ведь рядом стояла Вика. Я забирал у неё сигарету докурить, прикоснуться к влажному фильтру, которого касались её губы. Покупал сколько угодно сигарет, хотя никогда раньше не курил и не собирался. Покупал столько, сколько хотел Егор - в этом у меня было преимущество, отец всегда давал много денег. А может, и не преимущество, понятно же: Егор мною пользовался, я платил за право быть рядом с Викой. Они об этом не знали. Что тут такого: если деньги есть, купить в городе сигарет или мороженого для друзей?
     На этом "не слабо?" я и попался. Пускай мы безобидно шалили с детдомовцами, бегали в холл подливать канарейкам в клетки пива и выжигали "Пикет рулез" на перилах корпуса - ерунда. А вот с предложением Егора поиграть в новую игру соглашаться не стоило. Я сначала подумал, он пургу гонит - нормально, что ли - перекрыть дыхалку, чтобы в обморок упасть? Но Вика сказала, у них в Волгограде тоже так играют, и все живы-здоровы остались. Зато можно всякие глюки увидеть, как перед смертью - тоннель со светом и всё такое.
     Страшновато было, да. Но когда смотрит на тебя девчонка, которая танцевала с тобой вчера на санаторной дискотеке, и ты теперь знаешь, чем пахнут белые волосы: вкусно-шоколадным шампунем - станешь ли праздновать труса? Согласишься, пока Егор (ему-то тоже страшновато) не вызвался быть первым, быть первым - самое почётное, +10 очков к уважению. Ох, как мне его не хватало на таком-то фоне.
     И вот сижу на корточках, упираясь спиной в дверцу шкафа, быстрый глубокий вдох - быстрый глубокий выдох, и ещё раз, ещё. Все стоят наготове рядом: Ира с брызгалкой для белья, Вика в модно-рваных джинсах: вижу сквозь решётку прорех загорелые полосы кожи, полутайна-полуиздёвка. Надо мной нависает громада Егора, я ему доверяюсь.
     Уже голова кружится от избытка кислорода, последний вдох до упора, насколько лёгких хватает. Резко встаю, спиной по дверце шкафа, и на грудь наваливается ладонь, над солнечным сплетением, кажется, рёбра сейчас захрустят. Только бы Егор не передержал. Плывут куда-то его чёрные лохмы и напряжённое лицо, буднично гудит лампа над головой; мне теперь не страшно. Я не дышу - валится набок стена с рифлёными обоями в цветочек, небрежно заправленные кровати за спиной Иры расплываются бежевыми пятнами. Момента этого никогда не поймаешь - только что стоял под тяжёлым прессом ладони, пахло сигаретами и накатывал шум в ушах - и вот ничего нет.
     Так я в первый раз умер.
     Это потом я научился маскировать качели под внешним спокойствием, но в первый раз ударило неожиданно. Хорошо, что лежал - меня перетащили на кровать. Вернулся, понял - лежу я, только звуков вокруг нет. И вдруг навалилась тревога, будто случилось что-то плохое. Только чего мне было бояться? Прошло удачно, 10 очков я заработал. Одновременно, поверх тревоги - досада, колюче-едкая, от такой хочется ударить кулаком в стену: "Какой я лопух!". И жадное любопытство, как бывает, когда читаешь интересную книгу: ну что там дальше? Ощущения несовместимые, сильные, и главное - беспричинные. Понятным было лишь удивление от такого напора и непередаваемое счастье.
     На моём теле будто открылись глаза - каждая по?ра - глаз, и каждый глаз видит что-то своё, а мозг корёжит от невозможности принять столько сразу, его качает из стороны в сторону, от жгучего любопытства - в страх, от счастья - к досаде. С каждым перелётом качелей я замирал, как на аттракционе свободного падения: всё сжимается и хочется орать - как же это было остро! Век бы так летал, да только брызнули в лицо холодным, нагло ударили по щекам, и я услышал:
     - Пушкин, чего орёшь? Эй!
     Настоящие глаза открыл: надо мной Егор, трясёт за плечи, за ним девчонки склонились испуганные, и я, конечно, сказал:
     - Хочу ещё.
     Когда возвращаешься, всегда кажется, что прошло очень много времени. Полдня, а может, сутки, хотя всё так же горит лампа на потолке, тот же вечер за окном, и на часах те же без двадцати какого-нибудь. И всегда, всегда хочется обратно.
     Мы в тот вечер все попробовали смерть. И девчонки тоже. Сначала Вика решилась, и я смотрел, как Егор душит её лапищей прямо в лысину нарисованного Тимати, чуть ниже грудей. Не по себе было, знал, что не больно, что Егор умеет, но хотелось крикнуть: "Хватит!"; уже и глаза у неё закатились, а я стоял молча, пока Вика не сползла по дверце шкафа. Мы с Егором подхватили её под мышки и дотащили до кровати, безжизненную, уложили осторожно. Ира с брызгалкой рядом стала, и ждали мы, что будет.
     Я думал, сейчас Вика вернётся и тоже будет летать на качелях, а я посмотрю, как это со стороны. Баловался с её бессильной рукой: поднимал и бросал на покрывало, и пришло в голову, что можно в этот момент делать с ней, что угодно, не узнает никогда. Сразу руку в покое оставил - не понравилось, что Егор может так же подумать. Тут она и вернулась, замычала что-то, головой помотала и глаза открыла. Мы все: что? как? - а Вика с кровати слезла, бледная, еле Егор подхватить успел, до ванной довёл; её шатало сильно, но его отпихнула и дверь закрыла, и мы услышали звуки рвоты.
     Я гадал: как же так? Ей плохо - мне хорошо было. Не просто хорошо, по-чудесному хорошо, круче, чем в "Need for Speed" в 3D гонять, я до границ галактики долетел и обратно вернулся - в жизнь не забудешь. Своей очереди ждал, как бездомный Тузик сосиску, Ире завидовал, когда она закашлялась на кровати и обводила нас пустыми глазами, Егору завидовал, когда он захрипел под моей ладонью - со всех сил жал, щедро, может, ему повезёт.
     Никто немедленно повторить не желал, то ли не было с ними ничего, то ли делиться впечатлениями не захотели - это бы я понял: сам не мог объяснить, что со мной произошло, но повторить хотелось - хоть пищи. Егор уже говорил: "Стопэсто, ещё придавлю насмерть - в тюрьме кличку Дантес дадут". Я им про полёт - они: глюки, опасно. И ведь правы были. Если бы Вика не поддержала Егора, может, я и утих бы, но она тоже говорила: "Пушкин, зай, может, всё уже?", и не меня так и подмывало спорить: почему должно быть как Егор хочет? И уговаривал. Становился к дверце шкафа, замирал весь: вот сейчас, сейчас... Придавят меня, моргну - и падаю в качели возвращения.
     Догадался не сразу - может, раза с третьего. К тому времени мы попривыкли к "сеансам", не боялся никто, расслабились. Я им сказал, чтоб не толкали, не брызгали, сам вернусь, пробыть бы в этом состоянии подольше. Егор меня душил, как обычно, уже помутнело всё, последнее, что помню - холодком по ногам потянуло - и выбыл.
     А как вернулся, так чуть не обделался: накрыло страхом не просто ледяным - с температурой абсолютного нуля. Тут же на качелях болтнуло - смешно. Смешно, хоть за животики хватайся - резкие такие качели, из страха в смех, и проваливался иногда в тёплое забытое чувство - как щенка любимого на руках держишь. Подумал: всё, конец мне, с ума схожу, как клёво-то, оказывается, с ума сходить! Да только страх мне жуть как не нравился, и глаза открыл с усилием, сам всё ещё в полёте.
     Смотрю - я на кровати, Вика стоит у окна, а детдомовский Лёшка маленький ей в живот уткнулся, ревёт, плечи худые дёргаются, она его по бритой голове гладит. Меня всё качало: ужас-смех, ужас-смех. Тут и звуки пришли, будто беруши в самолёте из ушей достал - и правда, ревел Лёшка в голос. Я голову повернул: Егор сидел рядом, глянул на меня: "Лёш, да смотри, - кричит, - живой он, живой!", и сам хохочет чуть не до слёз. А я летаю, едва не ору - в груди дрожит мелко-мелко, по спине как горячей пилой водят вверх-вниз - и понял. Не мой страх, Лёшкин - он зашёл и увидел, как я умирал, смех не мой - Егора смех. Не щенок на руках, а Лёшка под защитой чёрных Викиных рукавов, тощий, рыдающий, ей жалко его. Только счастье - моё, настоящее, от прозрения: на качелях я познавал других.
     Это стало величайшим открытием в жизни - проведение в мою комнату интернета и рядом не стояло. Интернет у всех был, а качели - только у меня. Я мог узнать то, что никому не доступно, чужую душу, которая - потёмки.
     Мог узнать, как видел мир Егор, когда шёл враскачку по мощённой квадратными плитками площадке санатория, и перед ним расступались толпы мелюзги, каково это - быть боссом?
     Мог понять Иру - что она чувствовала, когда мы дождливым вечером собирались в чьей-нибудь комнате от скуки, и я рисовал ей карандашом каких-нибудь волков и целовал её в губы. Не потому, что хотел, а потому что так надо: Егор тоже целовал Вику, мы что - хуже? А может, Ире не нравились мои волки и поцелуи не нравились, может, она тоже считала их вымученно-нелепыми и думала, что мы разбились по парам неправильно - теперь я это узнать мог.
     И Вику - как же хотелось понять, почему она хватала за шею и трепала весело голову, за плечи приобнимала, когда шли в столовую? Почему от радости визжала и чмокала в щёку, когда я дарил стыренные с санаторной клумбы астры и говорила: "Пушкин, ты прелесть, выходи за меня замуж"? Но если мы сбегали от медсестёр и с горы спускались в город, она всегда шла за руку с Егором, и если я покупал им с Ирой на сувенирных лотках какие-нибудь браслетики из камней или другую девчачью ерунду, она только спокойно говорила: "О, спасибо" - я хотел знать, почему?
     Надо ли удивляться, что желание снова умереть и вернуться заняло все мои мысли? Я - единственный в мире, уникальный, этот дар стоило изучить от и до, испытать всё, на что я был способен.
     На следующий день вместо процедур - что я, эвкалиптовых ингаляций не видел? - начались исследования. Была проблема: я не мог сделать это самостоятельно, а посвящать кого-то в тайну качелей не хотел. Ира, Вика и Егор вообще посчитали меня чокнутым после того, как я просил умертвить себя раз за разом. Поэтому я дождался, пока они уйдут в лечебный корпус, и пошёл вылавливать скучающих детдомовцев и предлагать новую игру.
     Выяснилось, что я умею качели направлять. Вот так просто: сижу на низкой скамейке в заросшей хмелем беседке, с двух сторон поддерживают двое - лечь-то негде, сзади холод металлического столба, опираюсь о него спиной. Меня качает, а я выбираю направление, будто выстраиваю узенькие тоннели без щелей от себя к другому. Вправо выстраиваю - и любопытство - его в игре чаще всего встречал, приелось уже, но что поделать: тот, кто поддерживает меня справа, умирает от любопытства, а мне на качелях оно в несколько раз сильнее переживается. Держу тоннель, держу, сколько могу, но не выдерживаю, падаю в невесомость - ффух! - взлетаю. Влево тоннель строю - о, что-то знакомое, предвкушение приключений, как в казаках-разбойниках в детстве: а что вражеская армия ответит на заход с фланга? ух, мы их сейчас... Голову не поднимаю, притворяюсь мёртвым, а самого трусит от чужого азарта, помноженного на три - хорошее чувство, не хочу в другое перелетать. Рука того, что слева меня держит, в карман моей куртки лезет, вот гад - я голову к нему поворачиваю - ох, как же страхом-то бьёт! Нет, друг, с тобой мы больше не играем.
     Каждый раз я находился на качелях всё дольше, и всё проще становилось их направлять. Через пару дней мы с детдомовцами сидели под корпусом на укрытой елями скамейке и долго слушали, как какой-то взрослый отдыхающий с женой ругался на балконе, на третьем этаже над нами. Я тогда подумал: зачем всё это? Встречаться, жениться, семью кормить, столько сложных движений ради того, чтобы делать движения простые - почему так глупо мир устроен? Додумать не успел - на качелях и так думать сложно - дёрнуло меня, и я уловил раздражение этого отдыхающего аж с третьего этажа! На радостях не удержал тоннель к нему, да и чувство его было гадкое, но я гордился собой, будто мировую Олимпиаду выиграл!
     Угнетала только постоянная зависимость от других, нельзя было самому себе надавить на грудь так, чтобы перекрыть доступ воздуха и крови в голову. Но я упрямый, способ нашёл, подсказала малышня.
     С моей лёгкой руки игра в смерть поползла по "Пикету", как вирус чумы: то и дело где-нибудь в тихих уголках - по комнатам, беседкам во дворе - кого-нибудь душили. Не у всех получалось: быков, кроме Егора, в детском корпусе не было, и детдомовские придумали за шею душить. Я, конечно, тут же попробовал.
     Вдвоём под лестницей затаились. Туда редко кто из взрослых заходил: полумрак, картонные коробки какие-то, пластмассовые вёдра грязные стопкой. Рыжий Мишка-шестиклассник со второго этажа шарфик свой смотал втрое; шарфик у него яркий был, чёрно-жёлто-полосатый, Мишку Билайном из-за него дразнили. Я со стены паутину рукавом стёр, присел, как всегда, на корточки, встал резко, и Мишка мне шарфом под кадык надавил. Мягко было, совсем не как в солнечное сплетение, не гудело в ушах, только слегка в глазах поплыло, в голове легко-легко стало, и я, даже не умирая, провалился в качели.
     И звуки на месте, вовсе сознания не терял. Вдруг злость охватила - порвал бы всех. Кулаки сами сжались, чуть Мишке под дых не дал, без малого. Но опомнился, понял - на качелях я уже, и злость не моя. Мишку за руку потрепал - хватит, мол. Он только шарфик отпустил, к нам под лестницу сердитая медсестра заглянула (по ковру-то шагов не слышно):
     - Вы что тут забыли? Опять под лестницами гадите?
     Я стою, зубы стиснул, ногти воткнулись в ладонь больно - рвать, грызть, по стене бы пробежался и с ноги кому-нибудь в челюсть, как в фильмах - чем же её так допекли? Мишка: "Да мы просто играли, идём, Пушкин", - за рукав потянул. Я - за ним, не шататься старался, ещё подумает она - пьяный, а самого качает: Мишкино веселье - её злость. Каких же усилий стоило, проходя мимо медсестры, не впиться в белый халат пальцами, не сорвать с головы колпак этот дурацкий, не топтать, не уничтожать - сам себе на душу наступил и прошёл-таки мимо.
     Через полкоридора отпустило, будто проснулся - ни ярости, ни бросания в невесомость - полный штиль. Так уныло, серо, а сердце всё бухает, ещё просит: ненависти, радости, чего угодно, только мощного, не как в жизни, а усиленного качелями, чужого и яркого. Я догнал Мишку и выкупил у него чёрно-жёлтый шарфик, всё, что с собой взял, выгреб и отдал. Купил себе независимость.
     Шарфик был узкий и длинный, с тех пор я с ним не расставался, замотал вокруг шеи в три ряда и так носил везде. Шёл по лечебному маршруту - каждый день три километра после завтрака - и нарочно своих обгонял. Шагал один по розовому песку терренкура вперемешку с хвойными иголками, за поворотом находил где-нибудь скамейку для уставших, удобную, со спинкой. Мне только чуточку расслабиться - садился, набирал воздуха и за концы шарфика тянул медленно. Едва-едва начнут стволы елей напротив в глазах расплываться - достаточно, я на качелях.
     Запоминаю жёлтый столбик-указатель рядом: "500 метров маршрута, 1245 над уровнем моря", и уже догоняет меня из-за поворота тропинки Викино умиление. Серые белки скачут по колючим веткам, прямо к рукам спускаются, не пугливые. Вика кормит их чищеными семечками из пакета, по пушистым мордам гладит, волосы её на солнце сияют белыми искрами - смотрел бы и смотрел. А её чувство трогательное, на качелях до предела раскаченное, по сердцу прямо режет, я весь мир обнять и расцеловать готов - так мне хорошо.
     Встаю, ноги вялые, но иду первым, чтобы не видели моей глупой улыбки, а сзади горькие волны накатывают: там Егор который день пытается собрать четырёхрядный кубик-рубик, да не выходит. Он идёт и чертыхается, он уже разбивал его в комнате о пол и собирал заново, а сейчас спотыкается на ходу, но крутит. Мне и смешно, и его гнев толкает, жёсткий, невкусный, не нравится - я перестраиваю тоннель качелей в другую сторону.
     И снова весело, всё ближе, ближе - Ира с воплем прыгает мне на спину, и я сдаюсь, её себе на плечо перекидываю, кружу и хохочу от счастья, пока мы не валимся на дорожку, а у меня в голове - щёлк! Встаём, все в иглах и песке, я снова в тусклой реальности, смотрю на указатель: "900 метров маршрута", прогресс, вчера на "800" вернулся. Только не смешно мне больше, не хорошо, быстро ухожу вперёд, до следующего поворота, до скамейки.
     Ещё нравилось на учёбе себя на качели отправлять. Что за учёба в санатории? Одна учительница на всех, кабинет большой, сплошь партами заставленный, ступить негде. И все там - от первоклашек до Вики, как при дедушке Ленине. За что и любил я санатории - прогуливаешь школу, но потом тебе обязаны в классный журнал перенести полученные оценки, а в санаториях ниже четвёрки не поставят. Учительница задания раздаст и "Космополитан" листает, все пишут, трудятся, а я-то наученный, сижу за задней партой и дурака валяю. Если твой отец работает в курортном холдинге, ты обречён два месяца в году провести в санаториях, тебя даже не спрашивают, хочешь ли, нет ли - езжай, путёвка готова, так что я давно здешние порядки узнал.
     Оглянусь - не смотрит никто, и привычно за концы шарфика тяну. Тут же, хоть за окном пасмурно, во мне светло становится, я ложусь на парту лбом, чтоб не видеть никого, руками закрываюсь и ловлю. Чужое веселье: вон тот пацан приклеил сидящей спереди девчонке наклейку на спину и хихикает; чужую печаль: в первом ряду новенькая семиклассница, ей одиноко, она никого не знает, и у неё брекеты на зубах. Чуть правее, через парту, сидит мой деликатес: Вика смотрит на меня иногда, и я давно знаю, что ей нравится на меня смотреть, так же, как на Егора, нет разницы, словно ей всё равно. Пусть она ходит с ним за ручку и целуется - у неё всегда одна ровная уверенность в себе.
     А сейчас Егора нет, он учёбу не жалует; Вика пишет мне записки, комкает и бросает на стол: "Пушка-черепушка", "Сашка-чебурашка". Мне не надо гадать, что это значит, я точно знаю: она хочет меня порадовать, и я на качелях радуюсь куда сильнее, чем она догадывается - и за неё, и за себя, и за кого сам выберу.
     Богом я был, всезнающим, всевидящим, в любом месте, где собиралось более нуля человеков, находился источник моего могущества. Да что там - у меня отросли крылья, "Пикет" стал моей землёй обетованной, я целыми днями пребывал в нирване, а если не в нирване, то в поисках нирваны - только шаг ступи, она повсюду.
     А потом случился футбольный матч. Я в команде не был, зачем мне это? Полночи предвкушал, как буду собирать овации. Ночью дождь прошёл, трава была скользкая, сырым ветром поддувало под мой волшебный шарф. Мы с Егором сидели на мокрых валунах у поля и смотрели, как детдомовцы гоняли мяч. Егор меня развёл на спор, и на победу Мишкиной команды я поставил часы "Стелс", хотя, по-честному, без разницы было, кто победит. Я ждал момента.
     Страсти на поле кипели - слов нет. Как все визжали, слышали, наверно, даже в городе. Я сидел и успокаивал себя: подожду ещё немного. Противник забил гол, заложило уши от девчоночьего крика - ещё чуть-чуть. Вокруг вскакивали с валунов, скандировали: "Давай! Давай!" - ещё совсем капельку. Два-ноль не в нашу пользу, караул! Уже и без качелей трясёт, я захвачен азартом игры: Мишка, тварь ты такая, быстрее! Мишка обгоняет долговязого защитника, несётся со всех ног в нашу сторону, к воротам, лицо перекошено, трепыхаются на бегу рыжие вихры. Поддетый мяч вертится белой кометой, да! Да! Я набираю воздуха, хватаюсь за шарф и... тя... ну...
     Ох, как же больно это было! Радость болельщиков обрушилась стопудовым тараном, словно поместили меня между двумя колонками несусветных децибел и врубили на всю. Резко, неумолимо; голову корёжило под давлением, как жука под подошвой, мозг разлетался на осколки далеко в разные стороны. И не вырваться, не уйти с качелей, будто во сне: убегаешь от опасности, а сам лишь ногами перебираешь на одном месте. Я держался, может, секунд десять, потом помню только, как бился от боли на мокрой траве, как Егор держал меня за плечи и кто-то пискляво верещал: "У него кровь! А-а-а!", пока не исполнилось моё единственное тогда желание: я потерял сознание...
     
     - Всё в порядке... Я в порядке... Всё нормально...
     Пришлось повторить это опупенное количество раз, пока меня не оставили в покое. Я прославлял низкоуровневый "Пикет", где воспитатели не присутствовали на футбольных матчах, а медсёстры - на своих постах. Меня могли затаскать по врачам, сообщить родителям, а те уж точно залечили бы досмерти. Что бы я им рассказал? Что пережил радость, которую человеку пережить не под силу?
     Егор отвёл меня в комнату, где я выбросил в ведро куртку, залитую кровью из носа и наврал ему и Вике с Ирой, что страдаю эпилепсией: "Врачам-не-говорите-пожалуйста-пожалуйста-не-хочу-в-больницу". Они, разумеется, поверили, и следующий час я провёл относительно неплохо: лежал на кровати, Вика с Ирой с двух сторон гладили меня по волосам, а Егор смешил нас анекдотами. За это время Мишкина команда проиграла, и часы "Стелс" я проиграл тоже.
     На другой день на процедуре я лежал на столе и спросил у мануалиста - доброго старичка, мы с ним давно подружились:
     - Может человек от радости умереть?
     Он нажал мне на хребет так, что я крякнул:
     - Бывали случаи, - завёл мне руку за спину и дёрнул, я опять крякнул. - Сердце слабое или организм истощён. Что это ты интересуешься?
     - Да просто, - охнул я от рывка за ногу. - Мне иногда так радостно бывает, кажется, я лопну.
     - Тебе вряд ли грозит, - мануалист перевернул меня на спину и медленно потянул за шею. - Ты здоров, истощённым не выглядишь, так что радуйся, сколько влезет, - он подмигнул и дёрнул мою шею вбок, кости захрустели, аж искры из глаз.
     Хотел я спросить у него, что будет, если регулярно лишать себя воздуха, но от того, что он мне подмигнул, стало неловко, словно он заподозрил меня в чём-то постыдном. Можно было попросить у медсестёр компьютер и поискать информацию в интернете, разузнать у других врачей - да много чего можно было. Ждать было нельзя. Пусто стало, горько без качелей, как бесконечный угнетающий дождь за окном. Он шёл на самом деле, и каждая капля по стеклу и по лицу говорила мне: я могу стать яркой для тебя, ты же бог, так раскрась меня. Когда мы в следующий раз спустились в город, я прошлёпал по лужам до ближайшего магазина, купил самый дорогой порошок и долго в ванной отстирывал от крови перепачканный на матче чёрно-жёлтый шарфик.
     Я пообещал своему мозгу, что буду избегать сильных потрясений. Никаких качелей на матчах. Увижу, что к кому родители приехали - ни-ни. Драку увижу - ни за что. Сердце у меня действительно здоровое, и я никогда ничем, кроме простуды, не болел. Справлюсь.
     После случая на матче выпадать в качели стало совсем легко. Теперь я мог сделать это прямо на ходу, стоило лишь чуть задержать дыхание и совсем немного надавить на шею. Что сказать - был и рад, и встревожен. Но рад куда больше. Я же снова получил наполненный чужими чувствами мир, жадно пил из него, как ненасытный вампир.
     Это был лучший в моей жизни отдых в санатории. Ну и что, что нас не баловали развлечениями, и в "Пикете" не было бассейна и сауны? Мы сами себе развлечения находили. А мне и находить их не надо было - вокруг - черпай из бездонного котла. Честно, не считаю никого виноватым в том, что я забыл об осторожности.
     Могу я обвинить Иру, что она была счастлива, когда мы танцевали в холле на дискотеке? На ней была красная маска-очки по случаю Хэллоуина, я обнимал её за шею и ерошил отросшие стриженые волосы. Близко-близко обнимал, а сам ловил концы шарфика, чтобы дать себе ещё больше счастья. И потом впитывал её приятное умиротворение и смотрел через её плечо в высокое окно, там торчала полная, как по заказу, луна, и все вокруг немножко сходили с ума.
     Могу я обвинить её, что перепад от умиротворения в моих объятьях до обиды и горечи ударил неожиданно, так, что дыхание перехватило, мне же в сто раз обиднее на качелях было? Пока я сбивал качели и приходил в себя, Ира отвела мои руки, как ненужное что-то, и убежала через стеклянные двери во двор, под луну, одна. И я, растерянный, заметил её взгляд в сторону лестницы: Егор вёл за руку Вику куда-то в коридор, к ступеням, где едва горели лампы. Знал же давно, что Ире Егор нравился, а не я вовсе, да дела до этого не было - не до Ириных симпатий, когда вокруг столько творится интересного.
     Виновата Вика, что не собой я становился из-за неё? Сколько раз смотрел, как ходит она за руку с Егором, и никогда не хотелось вырвать её руку из его лапищи и... что-нибудь с ним сделать. Так почему я пошёл за ними во тьму, как сумасшедший, мимо танцующих парами малявок, мимо строгого охранника, по лестнице шаг за шагом, по коридору, бесшумно, до пустого тренажёрного зала?
     Как вор, крался до открытой стеклянной двери. А оттуда - шорох - не разберёшь, и вылетела в лунный луч на полу знакомая толстовка с Тимати, чуть не мне под ноги. Я Егора убивать шёл, серьёзно. Шагнул за дверь - темнота и светлым пятном Викины бёдра загорелые, без рваных джинсов, и его руки на них, и её шёпот: "Люблю тебя".
     
     Люблю.
     
     Я вернулся в коридор и сел прямо на пол. Рядом с открытой дверью тренажёрного зала. В полной прострации. Мне было плохо, и я знал только одно лекарство. Руки сами потянули за концы шарфика. Чёртово потрясение и печаль моя - всё вместе. И искушение - любить Вику вместо него, за него... да, я идиот.
     Что такое радость от забитого гола по сравнению с этим? Качелями накрыло так, что нельзя было нормально вздохнуть, я молча корчился в судорогах на ковре, ни закричать - ни прекратить мучение, если бы сумел, кричал бы на весь "Пикет": "Убейте меня, кто-нибудь!"
     Казалось, мозг вытекает через глаза, нос, на языке - вкус крови, каждая по?ра-глаз содрогалась от боли. Остановить качели я не мог и спасался от них бегством, на остатках воли полз по шершавому ковру, оставляя кровавый след. Тысячи лет полз, рывок за рывком к далёкому-далёкому пятну света в конце коридора, но заклинившие качели догнали меня, сердце будто пробило дыру в груди, вырвалось наружу с клочьями мяса. И всё тут же прекратилось.
     Шёл убивать Егора, но он почти убил меня. И не виню его.
     Я лежал у потрёпанного кожаного дивана под телевизором в углу для отдыха, живой. Глаза заливало чёрным, наверное, что-то испортилось в сосудах или я не знаю, почему. Оказалось, прополз почти весь коридор. Непослушными пальцами я с трудом вытащил из кармана телефон, на ощупь набрал номер отца, прохрипел в трубку:
     - Забери меня отсюда. Пожалуйста, забери.
     И немедленно накрыло снова: из тренажёрного зала выбежали Егор и Вика, по каждому нерву било плетьми их страха за меня. Я катался по ковру, рыдал и мысленно умолял их успокоиться, ведь они меня убивали, но не мог ничего выговорить.
     Не помню, как получилось, что я выжил.
     
     Родители очень дорожат мной, я единственный сын; меньше всего они хотят, чтобы меня закрыли в психушке. Уже больше полугода моя семья живёт на транквилизаторах. В нашем доме запрещены смех и веселье, горе и удивление - всё. Переведённый на домашнее обучение, я каким-то чудом закончил восьмой класс.
     Я поселился внизу, на кухне, подальше от спальни родителей, подальше от улицы, мы не включаем телевизор, у нас не бывает гостей. Нельзя выходить - качели настигают в любой момент: пробка на дороге, очередь в магазине, идущий домой к нелюбимой жене усталый муж - это опасно, прохожий чуть раздражённее обычного - адская боль. Мои настройки сбиты, мне теперь нельзя находиться рядом с людьми, и я сам виноват. Разве кто-то мог меня остановить?
     *****
     Есть ли надежда, что это когда-нибудь пройдёт? Я так хочу на свободу. Может, кто-нибудь знает решение? Напишите, прошу: vk.com/obezyana_s_knopkoj.
     Прошу.
   0x01 graphic
   9
   0x01 graphic
   Аноним Ортогональные колебания   13k   Оценка:6.45*10   "Рассказ" Эротика
  
Значение слов, выделенных курсивом, можно посмотреть в примечаниях.

Ортогональные колебания

   Silently, one by one, in the infinite meadows of Heaven,
Blossom the lovely stars, the forget-me-nots of the angels.


Близоруко щурясь на свою память, я и сейчас утверждаю, что ничто не предвещало беды. У меня и раньше бывали любовницы, но линии наших жизней, расположенные под прямым углом, встретившись в одной гигиенической точке, благополучно равноудалялись на безопасное расстояние, а если мне и случалось снова пересечься с той или иной, то и я, и она, к взаимному удовлетворению, замечали в глазах друг друга лишь равнодушный холодок общего воспоминания о легкости в чреслах.
Но на этот раз все было по-другому. По мере развития отношений с этой девушкой, я с беспокойством наблюдал, как линии утрачивали прямоту и закладывали вираж, чья кривизна была несовместима с перпендикулярностью моего бытия. Я пытался это исправить: все стереть и начертить заново, но стоило приналечь, как жизнь моя давала складку и с треском рвалась, словно лист бумаги, если слишком сильно нажать на резиновый ластик.

Она работала в лаборатории у нас на факультете. Невысокая, лет двадцати пяти, с приятными, хоть и не вполне правильными чертами лица, чью миловидность каким-то образом завершали большие, в черепаховой оправе очки. Ничего особенного: русые волосы, узкие плечи, чуть костлявые руки с едва заметной штриховкой светлых волосков, невинные голубые глаза. Лаборанткой она оказалась превосходной: приходила по первому требованию и оставалась столько, сколько нужно. Кажется, она была немного в меня влюблена. "Я читала все ваши работы". Ну, это вряд ли. "Вы слишком много курите". Пожалуй.
На первых порах я не испытывал к ней ничего, кроме легких уколов похоти. И немудрено: ее небесная добродетель, когда, бывало, облаченная в белый лабораторный халат, она, чуть косолапя, шла передо мной по коридору с арифмометром в руках, и святого превратила бы в похотливого сатира. Признаюсь: я пытался кое-что предпринять в этом направлении, но, когда однажды в шутку прихватил ее за рукав в пустом коридоре между лабораторией и библиотекой, она рассердилась и взяла с меня слово впредь не распускать руки: "храм науки - не место для шашней!" Пара увертливых объятий, да столько же быстрых поцелуев с оглядкой - вот и все, что мне удалось урвать. Выманить ее из храма на нейтральную территорию мне также не удалось.
В первый раз вне университетских стен мы встретились на фуршете, который профессор N и профессор N давали молодым математикам по не помню какому случаю. Я припозднился, и когда вошел в синюю от табачного дыма гостиную, вечеринка была в самом разгаре. Народу набилось много, было душно, у входных дверей беседовала о вечном пара непьющих логиков. Дамы с обнаженными плечами выставляли себя на всеобщее обозрение и улыбались напоказ. Мужчины в смокингах перемещались по двое, по трое от хозяина дома, разливающего шампанское, к его брату-близнецу, разливающему портвейн. Общее опьянение уже дружно перевалило через экватор: взрывы хохота становились все громче, голоса - игривее, кто-то кого-то преследовал, женщин хватали за руки, те со смехом вырывались и кокетливо гневались, и уже надо было ходить с оглядкой, чтобы не наступить на пустые бокалы, там и сям растущие из паркета, словно грибы.
Я обнаружил ее на периферии веселья, где она, напудренная до смертельной бледности, поджав ноги, неудобно сидела на рояльном стульчике, похожая на негатив той повседневной девушки, которую я знал или думал, что знаю. Боже мой, она покрасила волосы в черный цвет! Черное, очень открытое платье, черные чулки и перчатки, черные тени вокруг глаз по тогдашней моде и вдруг, как откровение, как просвет голубого неба среди черных туч, - букетик незабудок в руках. Только очки остались те же, да ступни в туфлях на серебряных каблуках стояли носками внутрь. Завидев меня, она обрадовалась и помахала рукой, торопясь залучить меня в свидетели своей чудесной метаморфозы.
     - Permettez-moi d'exprimer mon admiration, mademoiselle, - сказал я, целуя ее перчатку.
Она похвалила мой смокинг, лет пять назад пошитый и раз пять надеванный.
Кивая на незабудки, я продемонстрировал ей свою начитанность, процитировав двустишие, взятое в качестве эпиграфа к этому рассказу.
     - Myosotis arvensis, - ответила она взаимностью.
     - Неизвестный поклонник? - в шутку нахмурился я.
Она собиралась ответить, но вдруг раздался звон разбившегося стекла и по залу прокатилась волна участливой суеты: близорукий и к тому же совершенно пьяный статистик расколотил крюшонницу. Очертя голову, я предложил новорожденной брюнетке сбежать отсюда, и она, подумав секунду, неожиданно согласилась. Горничная долго искала наши пальто и шубку, а когда наконец нашла, зал разразился радостными аплодисментами, которые достались не ей, а какой-то даме, согласившейся после долгих уговоров занять место за роялем: начинались танцы.
Мы вышли на улицу. Смеркалось, зажигались фонари. Красный отблеск дежурной аптеки на той стороне канала дрожал на черной, шершавой от ветра поверхности воды. Дождь не дождь, снег не снег, что-то острое сыпалось с неба и кололо в глазах. Вдруг погода дрогнула, уплотнилась, порыв ветра быстро обыскал нас обоих с головы до ног, и мокрый снег большими хлопьями полетел косо и тут же принялся скрипеть под ногами, словно медицинская вата.
     - Я долго думала, прежде чем предаться греховной страсти с женатым мужчиной, - с трогательной серьезностью сообщила мне она после первого клетчатого поцелуя сквозь вуаль в пахнущем бензином и кожей полумраке таксомотора. Греховной страсти, как мило! Я рассмеялся и потянулся поцеловать ее раскаленную от лисьего меха шею, но она остановила мое движение на полпути, положив ладонь мне на лоб и указывая бровями на напряженный затылок шофера за прозрачной перегородкой. А в бровки? Тоже нет. Поездка заняла минут двадцать, и, несмотря на сопротивление, я не смог отказать себе в удовольствии испытать предел ее терпения, лаская прохладные, шелковые, тесно сдвинутые колени.
Требуемый нам дом светился огнями за вычетом одного окна на третьем этаже, которое и оказалось окном ее комнаты. Она долго возилась с ключами, пока я нетерпеливо переступал с ноги на ногу у нее за спиной. Я не дал ей снять даже шубки. Я обнял ее. Мои губы наконец насладились родинкой на ее шее. Она вся дрожала, пока я лелеял в одной ладони ее маленькую крепкую грудь, в то время как другая скользила вверх по шелковому чулку. Судя по всему, эта девушка училась фогетминотной грамоте по самоучителю женских романов: она притворно хмурилась, она отворачивалась, из последних сил она пыталась скрыть свою неопытность и невинность, но по мере развития моих ласк ее охватывали беспомощность и истома, и скоро ее рот открылся навстречу моему в по-настоящему добровольном поцелуе. "Нет, нет", - задыхаясь, повторяла она, но тут же сама приходила на помощь моим пальцам, пытающимся расстегнуть тугие крючки ее платья. Объятие было коротким, зато ласки - стремительными: я и сам уже был близок к точке кипения, как вдруг она быстро-быстро задышала, словно собираясь расплакаться, и моего слуха достиг еле слышный стон удовольствия, который ей так и не удалось утаить от моих ушей.
Я ослабил хватку, и она поспешила вывернуться из моих рук и ускользнуть в скромные toilettes. Подобрав с пола букет, я прошел в комнату и включил электричество. Внезапно разбуженные вещи жмурились спросонья на незваного гостя, и только книги в книжном шкафу продолжали спать, повернувшись ко мне спиной. Невинная девичья кровать смотрела робко, мраморный умывальник в углу - набычившись. Из висящего над ним зеркала на меня быстро взглянул бледный господин с нетерпеливыми глазами. В черном оконном стекле отражался стоявший на столе стакан с незабудками (точно такие же я держал в руках). Кто-то с каменными ногами прошел у меня над головой, и в тот же миг за спиной послышались легкие шаги куда более многообещающих ног.
Я обернулся. Она стояла в дверном проеме, ярко освещенная, на этот раз по-настоящему, без малейшего намека на жеманство, с какой-то естественной прямотой и честностью предоставляющая в мое полное распоряжение черноту волос, белизну обнаженных шеи и рук, голые ноги и тончайшую, как эктоплазма, ночную рубашку, который я потребовал немедленно снять, а очки, напротив, надеть. Ее колени и бедра, хоть и прелестные по форме, выглядели чуть тяжеловато по сравнению с узкой талией и острыми локтями, зато разлученные грудки с бледными сосками оказались точно такими, как я, бывало, представлял себе в грубую минуту. Ее кожа была так нежна, что даже легкое прикосновение оставляло на ней розовые пятна. Пушистые, опущенные долу ресницы, пылающие от волнения уши, призрак светлого пуха над верхней губой.
Она принимала мою страсть тихо, без восклицаний, с выражением сосредоточенного блаженства, и только застенчиво искала губами мои губы, которые ходили мелкими шажками по ее груди, ключицам, шее, и когда, наконец, находила, блаженно таяла и переливалась через край. С закрытыми глазами, как слепая, она тянулась мне навстречу, чтобы ощупать благодарными поцелуями мое лицо, еще искаженное мукой наслаждения.

Ночь катилась к своему концу, девушка спала, отвернувшись к стене, а я лежал навзничь, закинув руки за голову, и с тревогой прислушивался к шороху нового чувства, пытающегося нашарить меня в темноте. Что это, угрызения совести? Ерунда! Мой ребенок, моя жена находились на солнечной стороне моей жизни, и извилистое слово "измена" не имело к ним отношения. Для того чтобы изменить, для начала нужно измениться самому, а я не собирался ничего менять. Но почему мне было не по себе? Отчего я со страхом всматривался в будущее, вдруг, ни с того ни с сего утратившее определенность? Да, это был страх! Занятие любовью, как это иногда бывает, обернулось темной своей стороной, и демон любви, легкомысленно вызванный неопытным заклинателем, не захотел уходить. Внезапный проблеск, сверкнувший словно вспышка магния меж двух обычных дел - встречей и расставанием, вдруг, без всякого предупреждения, сделал видимым то, что так испугало меня и что я пока мог выразить лишь символами математических абстракций.

X(t)=sin(2*t); Y(t)=sin(3*t)

Я сел на кровати. Нет, глупости! Тройная "Н" - вот истинная формула человеческого бытия: невозвратимость, несбыточность, неизбежность. Эта девушка предлагала мне вечность (они все ее предлагают), я же не мог предложить ей в ответ ничего, кроме пустоты, куда в наивной надежде ее заполнить беззвучно скользило и осыпалось все то, из чего ее тихая, покорная, нетребовательная вечность и состояла: разлуки, свидания, любопытный глаз, косящий на поцелуй, незабудки, фогетминотки... Я вспомнил, как мы путались в первых неловких объятиях и смущенно кокались лбами. Интересно, какой из них разбился бы первым, вступи мы в гипотетический брак?
Я встал и принялся одеваться. За окном с трудом приходил в себя северный, малокровный рассвет. Вокруг меня, как провожающие на пустынном перроне, стояли бледные, невыспавшиеся вещи. Я вздрогнул: она назвала меня по имени! Проснулась? Нет, спит, только перевернулась на спину. Черт возьми, куда запропастилось мое кашне? Да, я тянул время. Я колебался. Я слушал ее дыхание, смотрел на ее лицо, на доверчиво лежащую поверх одеяла руку и не мог уйти, несмотря на то что меня пугали ее близость, ее доступность, ее присутствие в моей жизни. А может... Тройная "Н": нет, нет и нет! Я знал, что будет дальше. Сейчас я уйду, ночь умрет, а эти комната, книги, цветы, эта спящая девушка еще некоторое время будут жить сами по себе, как ни в чем не бывало... Но потом умрут и они.
Стараясь не шуметь, я прикрыл за собою входную дверь и стал спускаться по крутой темной лестнице. Но чем дальше я удалялся от исходной точки, тем отчетливее понимал, что я пропал, что никто не умрет, потому что Х и Y не просто две переменные, бессмысленно вращающиеся в пустоте математических абстракций, а я и ты, два элемента множества людей, зависимые от времени и пространства, но вибрирующие, соединяющиеся, вступающие в союзы, сплетающиеся друг с другом в форме двух пересекающихся бесконечностей, чтобы обрести единство и тем самым преодолеть любые абстракции и зависимости.
Утро выдалось темным, сырым, дрожащим от холода и отвращения к самому себе. От вчерашнего снега не осталось и следа, только большие круглые лужи, окрашенные в одинаково серый цвет, во все глаза смотрели в серое небо. Подняв воротник, я отправился на поиски трамвайной остановки. Расписание не без злорадства проинформировало меня, что 24-й номер только что ушел, а 25-й ожидается не раньше чем через полчаса, и, поджидая этот предпоследний в алфавитном смысле трамвай, я наконец-то набрался смелости сказать самому себе, что было бы совершенно немыслимо явиться домой с этим теплым, сморщенным, новорожденным чувством на руках...
Я влюбился. А ведь еще утром ничто не предвещало беды.


Примечания:

(англ.) В тишине, одна за другой, в бесконечных небесных лугах расцветают прекрасные звезды, ангельские незабудки. "Эванджелина", Генри Уодсворт Лонгфелло.

(фр.) Позвольте мне выразить свое восхищение, мадмуазель.

(лат.) Незабудка полевая.

От английского названия незабудок, forget-me-nots.

Функция, описывающая ортогональные (расположенные друг к другу под прямым углом) колебания и имеющая следующее графическое выражение:
0x01 graphic


Набоков В. Дар. - Москва: "Соваминко", 1990, - С. 103.

X и Y, соответственно 24-я и 25-я буквы латинского алфавита.
   0x01 graphic
   10
   0x01 graphic
   Ровинский Б.Е. Запах пота   14k   Оценка:9.42*6   "Рассказ" Проза
  
            I
    В просторной комнате, с большими окнами, выходящими во двор, за двумя составленными столами, собрались самые близкие родственники и соседи.
    Стульев на всех не хватило, поэтому пришлось снять с петель дверь, чтобы всех рассадить.
    Как это бывает в местечковых городишках, гости пришли не с пустыми руками, а каждый захватил с собой, что считал нужным. Кто котлеты, кто соления, а ближний сосед принёс двухлитровую бутыль самогона, запечатанную пробкой из кукурузного початка.
    В центре, среди угощений, стоял портрет пожилой женщины с добрым, печальным взглядом, которая умерла много лет назад. Возле портрета стакан водки, накрытый кусочком ландышевого мыла.
    Когда все расселись и наполнили стаканы, встал хозяин дома, который не просыхал ещё со вчерашнего дня, поднял стакан и начал говорить тост, глядя на портрет.
    - Дорогая... м-мама... - он оглянулся на окно, за которым стояла, надраенная до безобразия новенькая семёрка.
    - Ага, теперь уже дорогая, а раньше, когда она жива была, кроме как "твоя придурошная мамаша", другого от тебя не слышала, - недовольно вставила хозяйка дома. - Да если б не моя мама, ты до пенсии ездил бы на своем драндулете с коляской.
    - Я был не прав, я был не прав, - сорвался на фальцет хозяин, и по его щеке потекла кристально искренняя слеза раскаяния.
    - То-то же, - удовлетворилась жена.
    - Ты была ни придурошная, ты была ясновидящая, - продолжил свой тост мужчина, теперь уже не отрывая взгляда от портрета. - Ты знала, что наступит такое время, когда в стране исчезнет всё мыло, а деньги превратятся в макулатуру.
    Он тремя глотками осушил стакан и сквозь слёзы снова посмотрел на мечту всех автолюбителей Советского Союза - новенькую "Ладу" василькового цвета.


            I I
    Шёл второй год войны.
    Немецкое вторжение было в самом разгаре.
    Территория, которая ещё год назад, считалась глубоким тылом, становилась прифронтовой.
    В поле, обливаясь потом, под палящими лучами июльского солнца, работали только женщины и девушки, всех мужчин и парней забрали на фронт. В основном здесь были местные жительницы, но среди них попадались и эвакуированные.
    И хотя линия фронта неумолимо приближалась, а продовольственный паёк скуднел с каждым днём, девчонки продолжали оставаться девчонками. Поэтому весть о том, что к ним в деревню переводят лётное училище, восприняли с диким восторгом.
    Курсантов разместили в пустующей сельской школе. Поля вокруг расстилались такие ровные, что для учебного аэродрома и делать ничего не пришлось.
    Девичьей радости не было предела. За этот год они забыли, как выглядят мужчины, а тут, под боком, появились не просто парни - лётчики. Все красавцы, как на подбор. В новенькой тёмно-зелёной форме и блестящих хромовых сапогах.
    С утра до вечера курсанты изучали конструкцию самолёта, постигали премудрости пилотирования и воздушного боя, прыгали с парашютом, а к заходу солнца, в спортзале школы, устраивали танцы под патефон.
    Девчонки, после изнурительной работы в поле, стайкой бежали на речку искупаться, прихорашивались и летели на танцы, как мотыльки на огонёк. В свободные минутки, во время скудного обеда, все разговоры теперь были только про лётчиков - кто с кем танцевал, и кто кому что сказал.
   
    Особенно часто упоминали имя Дениса. Он выделялся своей артистической внешностью. И, по общему мнению, если бы не война, мог бы вполне стать киноактёром. Девчата буквально вырывали красавца друг у дружки, желая успеть хотя бы раз за вечер станцевать с ним.
    Только одна девушка не приглашала его. И не потому, что он ей не нравился, совсем наоборот. Когда она видела Дениса, сердце её начинало биться так, как будто в груди трепыхалась бабочка.
    Подруги называли её Ксюшей. Она была не местной, из эвакуированных. Не легко городской девушке привыкать к тяжёлому сельскому труду. Но она справилась. И только к одному не могла привыкнуть - к запаху пота, от которого без мыла избавиться было невозможно. Поэтому и не приглашала Дениса, стеснялась, что он почувствует запах.
    - Петровна, где можно достать мыло? - спросила она у своей хозяйки.
    - Мыло? - удивилась женщина. - Да где ж его достанешь? Война!
    - И что, нигде-нигде нельзя раздобыть?
    - Почему же? Можно.
    - Петровна, милая, где?
    - В районе, по воскресеньям толкучка собирается. Там у спекулянтов на продукты всё что угодно выменять можно.
    Всю неделю Ксюша почти ничего не ела, а всё, что выдавали на работе, складывала в узелок. Она с нетерпением дожидалась воскресенья.

            III
    - Чего тебе? - спросил мужчина в военной форме, но без петлиц, высмотрев девушку в толпе.
    - Мне мыло нужно, - смутилась Ксюша.
    - Иди за мной, - сказал мужчина и повел за собой, не оглядываясь.
    Они подошли к полной женщине, которая со скучающим видом подпирала забор.
    - Вот клиента тебе привёл, - обратился к ней Ксюшин провожатый. - С тебя причитается.
    - Ну, ты меня знаешь, за мной не заржавеет, - ответила торговка, сверкнув золотыми зубами.
    Мужчина, хотел что-то еще сказать, но усмотрел новую жертву и пустился вслед.
    - Чего там у тебя? - спросила спекулянтка, кивая на узелок.
    - Буханка хлеба, килограмм картошки и десять яиц.
    - Какое тебе мыло?
    - А у вас что, разное есть?
    - У меня всякое есть.
    - Тогда ландышевое и ...
    - И всё. Вот, держи, - женщина достала из сумки кусочек и протянула Ксюше.
    - Как, за всё один кусочек?
    - Не хочешь, не бери. Но мыло на всём базаре, только у меня.
    - Я согласна, - сказала Ксюша, и на глазах её выступили слёзы.
 
            IV
    Она мылась и плакала. Брусочек ландышевого таял на глазах. Особенно много ушло на пышные, каштановые волосы. А еще Ксюша отбелила мелом парусиновые туфли, нагладила ситцевое платье, заплела косу и выпорхнула из дому.
    Как только появилась в спортзале после мыльной диеты, стройная и нежная, то сразу обратила на себя общее внимание. Тут же несколько курсантов направили к ней свои стопы.
    Но Денис был первым не только в небе, но и на земле. Он буквально выхватил Ксюшу из рук товарища и закружил в быстром вальсе. Весь вечер он к ней близко никого не подпускал. Девушка так прекрасно танцевала и так обворожительно пахла, что Денис просто опьянел от нахлынувших чувств.
    - Ты где была раньше? Тебя мама не отпускала? - спросил, когда пошёл провожать девушку домой, после танцев.
    - Я и раньше приходила, просто, ты меня не замечал.
    - Не обманывай, я бы тебя сразу заметил.
    - Я никогда не обманываю.
    - А сколько тебе лет?
    - Восемнадцать.
    - Не правда, тебе, наверное, и шестнадцати нет.
    - Я никогда не обманываю, - обидчиво повторила Ксюша и отвернулась.
    Денис обнял её за плечи и прижал к себе. Запах ландыша от её волос окончательно вскружил ему голову.
    Он резко развернул девушку к себе - так, что губы их почти соприкоснулись.
    - Может, ты и целоваться умеешь?
    - Не умею, - призналась она.
    - Тогда учись, - Денис впился поцелуем в её приоткрытый рот.
 
            V
    Их роман вспыхнул внезапно, как сверхновая звезда во Вселенной. Почти все ночи, когда Денис сбегал в самоволку, они проводили вместе, отдаваясь друг другу.
    А днём - отдавались работе, каждый своей.
    Денис, был всегда избалован вниманием хорошеньких женщин, но такое с ним случилось впервые. Он был готов ради Ксюши на всё.
    - Хочешь, я тебе звезду с неба достану, - спросил он, провожая домой под утро.
    - Нет, у меня уже есть одна и другой не надо, - она обвила его шею руками и нежно поцеловала в губы сотый, или может тысячный раз за ночь.
    Ему и в голову не приходило, что любой звезде с неба, она предпочла бы горбушку хлеба из армейской столовой.
    Брикетик мыла Ксюша растягивала на неделю, а в воскресенье вставала рано утром и пешком шла на базар.
    - Какое хочешь? - спросила, успевшая к ней привыкнуть, торговка.
    - Розовое.
    - На держи, только в последний раз.
    - Почему? - испугалась Ксюша.
    - Мыло подорожало.
    - На сколько?
    - Ровно на десять яиц.
    - Где ж я возьму столько?
    - А это уж, милочка, не моя забота.
   
    В лётном училище выходных не давали, и полёты начинались как всегда в восемь.
    Курсанты сидели на траве, задрав носы к небу. Наблюдали за пилотажем товарищей и ждали своей очереди.
    Вдруг из-за тучки вынырнул боевой истребитель с красными звёздами на крыльях, мастерски заложил вираж и зашёл на посадку.
    Из кабины выпрыгнул молодой подполковник с золотой звездой героя на груди и направился к курсантам.
    Они тут же вскочили на ноги, застегнули верхние пуговички на гимнастёрках и стали по стойке "смирно".
    - Вольно, - скомандовал подполковник. - Бойцы, где ваш начальник училища полковник Кравцов?
    - Он вон там, в зелёной палатке, - хором ответили будущие асы.
    Подождав, пока подполковник скроется за брезентовой шторкой, курсанты бросились к самолёту и облепили его.
    - Вот это техника.
    - Не то, что наши учебные "ишаки".
    - Полетать бы на такой.
    - Смотрите, у него пушка спереди, сквозь лопасти винта стреляет, - делились впечатлениями восхищённые курсанты.
   
    - Здорово, Серёга, - запросто сказал подполковник и пожал протянутую левую руку начальника училища.
    Пустой правый рукав гимнастёрки у Сергея Ивановича был перехвачен ремнём.
    - И не проси, ни одного не дам, - опередил гостя полковник. - Они ещё как слепые котята.
    - У меня разнарядка на пять курсантов.
    - Под трибунал пойду, а не дам.
    - Я не поверю, чтоб во всей учебке ни одного талантливого летуна не было, - настойчиво добивался Герой Советского Союза.
    - Только один и есть, - признал начальник училища.
    - Ну, хоть одного дай.
    - Зачем он тебе?
    - Приказ срочный получили, переправу с воздуха прикрывать, - разъяснил боевой летчик. - Я сам эскадрилью подниму, мне ведомый нужен.
    - Смотри, Пётр, если с моим соколом что-то случится, это будет на твоей совести.
    - Всё будет нормально. Сегодня же тебе его верну, завтра прибывает пополнение.
   
            VI
    Дорога в район занимала много времени, и по воскресеньям Ксюша всегда опаздывала на танцы. Но твёрдо знала, что Денис будет стоять у стеночки и ждать только её.
    Так случилось и в этот раз. Перепрыгнув через три ступеньки школьного крыльца, Ксюша вбежала в спортзал и сразу же встретилась с ним глазами.
    Денис улыбался ей с фотографии в чёрной рамке, которая стояла на столе, покрытом красной скатертью. Музыка не играла, курсанты с девушками расположились вдоль стен и слушали подполковника.
    Он стоял за столом вместе с начальником училища. Сквозь бинты на голове проступало красное пятно.
    - ...а когда Денис расстрелял всё до последнего патрона, он зашёл со стороны солнца и тараном снял у меня с хвоста "мессер", - подполковник помолчал и с трудом закончил. - Я буду ходатайствовать о присвоении вашему училищу его имени.
    Ксюша по стенке сползла на паркет спортзала и потеряла сознание, которое к ней так и не вернулось.
    Девочку она родила уже за Уралом. Подруги, как могли помогали и поддерживали её, а после войны забрали Ксюшу с собой. И все последующие годы она проработала в той же школе, где во время войны отплясывала с подругами.
    Мыла полы и посуду в школьной столовой, красила парты и окна, а на все заработанные деньги покупала мыло и аккуратно складывала его везде, где находила свободное место.
    Это была, наверное, самая большая частная коллекция в мире. Розовое, сиреневое, лавандовое... но больше всего она любила ландышевое.
    Умерла Ксюша во сне, от остановки сердца. Так и не узнав, что самым дорогим запахом для Дениса, сводившим его с ума и дурманившим голову, - был запах пота её тела, обессиленного от любви.
  
   0x01 graphic
   11
   0x01 graphic
   Кроатоан На краю ночи   21k   Оценка:9.43*7   "Рассказ" Проза
     На краю ночи
     
     
     Карине,
     как и обещал
     
     
     ***
     
     В воспаленных глазах моих сонм отражений. Там зеленовато-желтая пена собирается меж отполированных морем камней, исчезает под очередной ленивой волной и образуется вновь, скапливаясь в омерзительные липкие сгустки. Там, в паре метров от берега, разверзается бездна, черная, пугающая, алчущая, а с юга мало-помалу наползает плотная пелена серого тумана. В ушах же у меня до сих пор звенит безумный хохот, невнятные выкрики, бессвязные бормотания. Я слышу, как вхолостую щелкает баек старого револьвера, слышу глумливое эхо в заброшенном здании школы - будь то надрывный звонок или же суетливый топот детских ножек по обшарпанным ступеням, будь то едва уловимое позвякивание уцелевших стекол в окнах или же пронзительные скрипы ржавых дверных петель. Готов поклясться, что различаю, как шуршит на ветру пожухлая трава, и как хрустит гравий под подошвами ботинок... бесчисленного множества пыльных заношенных ботинок! А еще голоса, голоса, да... Я жду, и мое ожидание не напрасно. На остров медленно надвигается ночь.
     На остров медленно надвигается ночь.
     Медленно надвигается ночь...
     
     ***
     
     Но сначала был рассвет.
     Он заключался в стеснительно-игривой улыбке, в лукавых ямочках на щеках и во влажном розовом язычке, мелькавшем меж жемчужно-белых зубов, в земляничном дыхании молодой жизни. Он таился в полном коварства взгляде, сквозил в чарующих переливах голоса, витал в будоражащем кровь и сознание пленительном аромате волос. Я же всеми силами сторонился этого наваждения, важно вещал об эпохе ренессанса, переходил к классицизму и караваджизму, к барокко и рококо, и далее - к романтизму, импрессионизму и символизму. То и дело запинался, сконфуженно поглядывал на часы... Я заносил пометки в журнал, выставлял оценки, вспоминая да Винчи и Боттичелли, Микеланджело и Рафаэля, Джорджоне и Тициана, но думал я совсем о другом. Понимал это, когда в минуты уединения отрешенно рассматривал репродукцию 'Махи обнаженной' Гойи или же плечистую 'Олимпию' Мане, а чаще - когда удивленно и даже испуганно вглядывался в 'Портрет Жанны Самари' кисти Ренуара. Удивительное сходство! И каждый раз, пересекаясь с ней взглядом, я поражался, насколько же они похожи! Разве такое возможно?
     Потом были тайные свидания, полные запретной страсти; встречи, вобравшие в себя всю прелесть ее томных вздохов и громких криков, ее мутных от блаженства глаз. О, это восхитительное тело! Я крепко сжимал его в своих объятиях, нежно гладил его, яростно мял, неистово целовал, жадно глотая источаемый им сок... Снова и снова проникал я в нее, упиваясь ею, словно живительным источником. 'Моя Жанна, моя Жанна, моя, моя, моя!..' - заклинал я, покоряясь власти блаженного помрачения. А позже, в моменты отдыха, я наслаждался солоноватым привкусом ее пота на своих губах и терпким ароматом нашей любви, заполнявшим мою спальню; тонул в разметавшихся по подушке огненно-рыжих локонах; слушал ее размеренное дыхание, когда она засыпала.
     И среди вязкой, как патока, нашей с ней неги, одна странная мысль не давала мне покоя: отчего-то мне чудилось, что во снах своих она бродит по некой компиляции 'Сада земных наслаждений' и 'Воза сена' Босха, дивится на причудливых созданий, сад сей населяющих, скромно тянется к налитому яблоку на ветвистом древе познания добра и зла... И чуть позже, сдаваясь на милость Морфею, я будто присоединялся к ней, со звериной ненасытностью грыз даруемый ею плод и отрешенно при этом наблюдал, как вдали, в небесах, бесчисленные насекомоподобные твари отчаянно борются с архангелами. То была жестокая война, но, каким-то образом, нас она не коснулась; мы являлись первыми, но уже утратившими невинность, людьми, грешниками, встречавшими свой единственный и последний рассвет в раю.
     Но постепенно солнце достигло зенита. Ослепленный, я не желал замечать этого. Глупец! Будучи визуалом по натуре, привыкший лишь созерцать, я наивно полагал, что можно сохранить мгновение, превратив его в вечность - в еще один величайший шедевр, слепок, которым я смогу ублажать свое чувство прекрасного всякий раз, как мне вздумается. Это была для меня дивная гармония жизненных красок, и я не ошибся, когда уверовал, что любовь моя сродни движению кисти в руке гения, творящего очередное великое. Но, как выяснилось, живопись эта - наша с Жанной живопись! - вылилась не в просто пейзаж на холсте реальности, то оказался целый триптих - и мы плавно перешагнули с левой его створки к центральной части. Разразившийся скандал ознаменовал наступление полудня. Дальше?
     А дальше последовали ее слезы, бесконечные маловразумительные объяснения, жалкие оправдания, никому не нужные сожаления, бессмысленная гнусная ложь и, как следствие, мое позорное увольнение. Чудом избежав наказания, я все равно угодил меж двух огней: с одной стороны осуждающие, полные презрения, взгляды общественности; с другой - пустота спальни, норовившая свести меня с ума. Наскоро побросав вещи в дорожную сумку, я приобрел билет на самолет, высидел несколько утомительных часов и... очутился в Токио. Мне хотелось увидеть нечто другое, принципиально отличающееся от того, что я привык видеть дома. Хотелось впитывать нежную восточную палитру, словно губка, сделаться частью ее, стать ей, навеки позабыв свое прошлое и самого себя. Вместо этого наткнулся лишь на людей с одинаковыми лицами, которые заполонили собой все. Я буквально захлебнулся в этом Брейгелевском столпотворении, полностью растворившись среди незнакомых улочек и неизвестного мне языка, но... так и не обретя желаемого. Воспоминания преследовали меня - то и дело мерещилась рыжая прядь, до боли знакомая улыбка, полные неутолимого желания глаза. В какофонии городских звуков я отчетливо различал, как она зовет меня, как смеется. На манер охотничьего пса, я жадно втягивал носом воздух, и среди напластований различных запахов - в большинстве своем миазмов рафинированной повседневности! - улавливал благоухание ее разгоряченного страстью тела. Вконец отчаявшись, я пустился во все тяжкие, пока однажды, в каком-то захолустном гадливом баре уже где-то на окраине Нагасаки, не повстречал Ли.
     Ли представлял собой более широколицую и узкоглазую версию сатира с полотен Якоба Йорданса - такой же грязно-серый, жилистый, со скрюченным, покрытым коркой прыщей, носом, жиденькой бороденкой и заостренными нечищеными ушами. Порочная физиономия его была вся изъедена оспой, изо рта невыносимо несло гнилью, а в полупьяном взгляде проскальзывала какая-то недобрая искорка. Настоящего его имени я так и не узнал, потому, на весь непродолжительный период нашего с ним знакомства, он был для меня просто Ли.
     Этот пройдоха сразу же меня заприметил, подсел, бесцеремонно улыбнулся, обнажив черные пеньки зубов. Заговорщически подмигнув, он нагнулся ко мне и на относительно сносном русском осведомился, не желаю ли я девочку? Может, мальчика? Может, что-то еще?
     - Что-то еще, - скривившись, отозвался я.
     - Например?
     - Хочу что-нибудь увидеть. Нечто другое... - Тут я задумался, а когда мысль более-менее сформировалась у меня в голове, прошептал: - Хочу туда, где совсем нет людей...
     Не померещилось ли мне, но собеседник мой побледнел, как если бы испугался чего-то. Это длилось лишь миг, потом он, овладев собой, прищурился и скользнул своим полным злой иронии взглядом мне в самую душу; уже тогда стервец знал, что именно меня заинтригует.
     - Есть такое место, - наконец произнес он.
     Я отвернулся, скосился на редких посетителей бара - пропитые, с печатью вырождения на опухших лицах, они молча рассматривали днища своих полупустых кружек. Настоящие человекоподобные монстры с морщинистой, темной от загара кожей, торчащими в разные стороны сальными патлами и длинными изгрызенными ногтями на огрубевших пальцах. Скрюченная и пахнущая скотиной, эта падаль человечья словно бы вырвалась с полотен все того же Босха или Дюрера, единственно ради того, чтоб заполонить земной сад, распять на кресте добродетель и погрузиться в пучину мерзостной суеты. И не видно отныне им конца и края! Куда не глянь, повсюду - они! А у меня и осталось что, так это гнетущие воспоминания о Жанне Самари, бывшей моей Жанне Самари...
     Таковой оказалась центральная часть триптиха - лишь бесконечная толпа деградантов, месящих покрытыми струпьями ногами некогда благородную почву и обращающих ее в мертвую зловонную жижу. Таков был день.
     Я уставился на Ли.
     - Что за место?
     - Хасима, - пробормотал он. - Денег требуется.
     - Там нет людей?
     - Там никого уже нет...
     Наверное, после этих его слов день стал плавно перерастать в вечер. Мы же на дребезжащем 'форде' покидали Нагасаки, устремившись куда-то на юг. Но перед этим Ли кому-то звонил, о чем-то договаривался, называл цену и терпеливо смотрел на меня.
     - Оно хоть того стоит?
     - Ты все увидеть, но... сначала я получать разрешение.
     А чуть позже был старенький рыболовецкий катер с облупившейся на бортах краской, и темные воды Восточно-Китайского моря - такого же, коим я любовался на картинах Айвазовского, - и легкая качка, и занудная лекция Ли. Он вещал о какой-то Гункандзиме, она же, как я сумел понять, Хасима. То был небольшой остров в нескольких километрах от западного побережья Японии, который полтора столетия назад прибрала к рукам одна известная японская компания, с единственной целью - добывать там уголь. Со временем остров получил большое промышленное значение, помимо шахт на нем появились военные заводы, а в годы Второй Мировой в качестве рабочих там использовали пленных корейцев и китайцев, многие из которых остались на Хасиме навечно. В течение нескольких десятилетий Гункандзима являлся одним из самых густонаселенных мест на планете, пока в 1974 году компания не закрыла шахты в виду истощения последних. Плюс, на смену углю пришла нефть. Так остров полностью опустел...
     - Люди говорить, - задумчиво произнес Ли, пощипывая свою жиденькую бородку, - что компания рыть шахты глубиной в километр. Может, больше. А еще люди говорить, что неспроста компания так поспешно сворачивать добычу. Уголь вовсе не кончаться, не-е. И вовсе не в нефти дело. Они что-то находить в недрах земли. Что-то жуткое, древнее, спящее... - Он внимательно посмотрел на меня. - Уж не знаю, будить они это или нет, но оно их серьезно пугать. Да-да, очень пугать! Я знаю, мой дед работать на Хасима...
     Я равнодушно пожал плечами. Меня мало заботили душещипательные семейные истории, как и всевозможные глупые байки - я в них никогда особо не верил. Но вот мысль о брошенном острове не оставляла ни на секунду. Напряженно вглядываясь в темный ребристый силуэт Гункандзимы, четко прорисованный на горизонте и чем-то напоминавший крейсер, я дождаться не мог, когда уже вступлю на эту заповедную землю.
     А еще через пару минут тусклое послеобеденное солнце вырвалось из-за густого скопления облаков, и Хасима предстал передо мной во всем своем великолепии; от открывшегося зрелища у меня буквально захватило дух. То был настоящий плавучий город с высокими, серого раскрошившегося бетона, обрывами в море - неприступная для штормов и тайфунов крепость, брошенная и позабытая. Я стоял на носу катера, вяло прислушиваясь к сомнамбулическому бормотанию Ли, и ненасытным взглядом воспаленных от морской соли глаз изучал серые пятиэтажки с черными провалами окон, и бункерообразные сооружения, несущие на себе печать упадка и опустошения, и редкие деревца, яркими зелеными мазками проглядывающие тут и там, и расположенный на единственном холме маяк... Картина, по цветовой гамме своей, воистину достойная кисти Эль Греко!
     - Спящий дракон, - шептал у меня за спиной Ли, умело подводя утлое суденышко к причалу. - Сколько жизней он пожирать... сколько душ навсегда томиться в его утробе... Люди говорить, что остров надо оставлять в покое. Нельзя делать из него памятник и прочее. Нельзя водить сюда много туристов. Остров - отдельно, люди - отдельно. Иначе мертвые не находить покоя. Иначе древнее зло просыпаться, жаждать еще и еще...
     Постепенно до меня начал доходить смысл его слов, я повернулся и внимательно посмотрел на своего спутника в этом царствии уныния, только теперь понял, что не знаю о Ли ровным счетом ничего. Почему-то меня нисколько не испугало это открытие. Напротив! Где-то в глубинах своей измученной страданием души я понимал, что на закате моим провожатым, моим личным Хароном, должен быть именно такой персонаж, как Ли.
     Видимо, почувствовав на себе мой взгляд, он с прищуром зыркнул на меня, угрожающе прицыкнул, после чего сплюнул в мутную зеленоватую воду за бортом; вновь обратил ко мне свое широкоскулое, темное от загара и испещренное оспой лицо. Лишь тогда я ощутил некую неуловимую перемену, что произошла в Ли. В один миг он перестал быть хитрым сатиром со старинной картины, плутоватым дельцом, нагревающим руки на бестолковых европейцах, алчущих запретных примитивных удовольствий среди чуждой им культуры. Теперь же он превратился в жуткого черта, который, после долгих странствий по саду земному, наконец, возвращался в преддверия преисподней.
     - Очень давно не бывать здесь, - сообщил мне Ли, пришвартовываясь. - Очень и очень давно...
     - Я тоже.
     Наверное, в тот момент, когда я соскочил с неустойчивого борта катера на бетонный, облепленный у самой кромки воды вязкими водорослями, причал, мой триптих вступил в свою завершающую стадию. Перед неким метафизическим зрителем открывалась правая створка, на которой можно было лицезреть закат во всем его жутком великолепии. Я и был тем зрителем! Один только я, никого больше! - сам смотрел на то, что и породил, то, что подводило черту под всеми этими бессмысленными метаниями, всей этой глупостью, скрывающейся в извечном поиске некоего недостижимого счастья, обители абсолютной благодати, названной Эдемом или, иначе, любовью. Еще не прочувствовав всей глубины ситуации, я уже знал, что каким-то чудом пересек 'Сад земных наслаждений' Босха, нанеся поверх свою собственную картину; теперь же передо мной расстилался музыкальный ад, лишенный, однако, всякого намека на музыкальные инструменты...
     Но это только пока, ведь кошмарный пейзаж - этот апофеоз бытия человечьего! - еще не был окончен, лишь сформировалась его основная идея; у меня же в запасе имелось еще несколько часов...
     Интересно, а как зазвучит музыкальный ад, когда партитура будет дописана?
     ...И это время я потратил на то, чтобы обойти Гункандзиму, исследовать этот остров вдоль и поперек, проникнуться его духом, насладиться им до того, как черным покрывалом все окутает грядущая ночь. Так я оказался в самых недрах покинутого города, среди серых с подтеками стен и пугающих, словно застывшие в безмолвном крике беззубые пасти, окон. Оказался в пустынных темных коридорах, где эхо долго игралось с протяжными завываниями ветра или же с пронзительным хрустом обкрошившейся шпаклевки на полу, а еще с голосами, что не всегда принадлежали нам с Ли. Оказался в заваленных всевозможным хламом комнатах, подсобках и залах, молчаливо вбиравших нас в себя и демонстрирующих свои никому не известные истории. Оказался в подвалах, где тьма была столь плотной, что невольно складывалось впечатление, будто ее можно потрогать руками, с силой сжать, так, что вязкой грязью она брызнет меж пальцев. Переходя из одного помещения в другое, я с любопытством рассматривал пожелтевшие от времени и непогоды фотографии, валяющиеся среди прочего сора; рассматривал запечатленных на них людей, их рыбьи лица и натянутые улыбки, чувствуя, как за спиной у меня толпились пугливые тени - те, что некогда были этими самыми людьми. Зачарованный, я пробирался по затхлым, вполне годным для очередного жуткого пейзажа Бекшински, проходам между домов, поднимался и спускался по бессчетному числу обшарпанных лестниц, отворял скрипучие, вздувшиеся от влаги двери, которые не отворяли уже много лет...
     Петляя по импровизированным кругам этих адовых декораций вечности, я старался не слушать взволнованных предостережений тащившегося за мной по пятам Ли, старался не замечать его бледного, утратившегося былую самоуверенность, лица - он больше не выглядел ни сатиром, ни чертом, лишь сбившимся с дороги бродягой, ненароком забредшим в Пандемониум. В те же редкие мгновения, когда Ли отворачивался, привлеченный странным шорохом или тихим вздохом очередной тени, я бросал осторожный взгляд в сторону маячившего за окнами багряного заката. Я знал, что когда солнце полностью погрузится за линию горизонта и наступит ночь, все закончится; тот невыносимо долгий путь, что я проделал от полного запретной страсти рассвета до нынешней юдоли скорби и одиночества, наконец-то, будет завершен.
     А потом, каким-то немыслимым образом, я потерял Ли. Он просто исчез - секундой ранее покорно плелся за мной следом, лепеча о том, что пора возвращаться, что Хасима не место для ночных прогулок и прочий вздор, а мигом позже словно растаял в сгустившемся мраке. Хитросплетения пропахших пылью коридоров и многолетняя тишина заброшенных человеческих жилищ проглотили его, пропустили сквозь себя и выплюнули на крышу здания школы, где он громко и надрывно смеялся, глядя куда-то в сумерки обезумевшими глазами.
     Мне пришлось преодолеть несколько лестничных пролетов, после чего долго пробираться по темному и угрожающе скрипящему чердаку, прежде чем я оказался рядом с Ли. В руках он держал не пойми где найденный старенький револьвер, то и дело нажимая на спусковой крючок; сам же не переставал улыбаться.
     - Я встретить своего деда, - сообщил мне Ли, слегка отдышавшись. - Видеть его близко-близко! Он звать меня с собой. Звать на дно шахты, где он теперь жить. Он говорить, что там все они жить. Он говорить, что там есть сам Бог. Мертвый бог любви! Вот что они откопать! Вот что так пугать их! Теперь они все жить там. И мой дед тоже! Там и для меня находить место! Для всех нас находить много-много места! Бог любви не спящий, я ошибаться! Бог мертвый! Он умирать давным-давно... Ха-ха! Ха-ха-ха!
     Не прекращая хохотать, Ли приставил револьвер себе к виску и долго щелкал спусковым крючком, снова и снова прокручивая пустой барабан.
     И глядя на него, этого свихнувшегося забулдыгу-китайца, не пойми что забывшего в Японии, я вдруг понял, что это не столько он был моим Хароном, сколько я его. Все это время Ли терпеливо дожидался меня, чтоб именно я проводил его к мертвому острову из полузабытых детских снов, острову, куда рвался сам, по своим, совершенно отличным от его, причинам.
     И вот тогда, повернувшись лицом к последним отблескам заката, уставившись на это кровавое марево, я подумал о тех причинах - я подумал о моей Жанне Самари, о ее стеснительно-игривой улыбке, о лукавых ямочках на щеках и о влажном розовом язычке, мелькавшем меж жемчужно-белых зубов, о земляничном дыхании ее молодости. Я вспомнил наш с ней рассвет, пленительно-жгучий, полный запретного наслаждения; вспомнил переливы ее сладострастных стонов, и ее, пересеченный шелковистыми прядями, мутный от блаженства взгляд...
     Все-таки, как же моя Жанна была похожа на Жанну Самари кисти Ренуара - те же глаза, тот же овал лица, те же огненно-рыжие локоны и та же мечтательная влюбленность, запечатленная во всем ее облике! При том, между ними имелось и одно существенное отличие, ведь Огюст Ренуар изобразил взрослую женщину, в то время как моей Жанне едва исполнилось четырнадцать. Я не имел права любить ее, не смел вожделеть ее юного, еще не познавшего мужских ласк, тела, но и противостоять этому внутреннему зову я был не в силах. Будучи всего лишь ее учителем, я пытался претендовать на большее! - стать не только наставником, но и другом, любовником... И она сжалилась надо мной. Моя новоявленная Венера, разметав пену дней, она подарила мне первый в моей жизни рассвет, гаммой и чистотой красок не уступающий шедеврам мастеров ренессанса; она стала моей личной Евой в саду земном, и вместе мы познали упоительную и чарующую прелесть греха...
     Увы, как я уже сказал, наша с ней живопись породила целый триптих, где ей было отведено место лишь в самом начале. Мне же предстояло пройти его до конца. До своего логического завершения...
     
     ***
     
     Я жду, и мое ожидание не напрасно...
     ...И когда солнце окончательно умирает, в воспаленные глаза мои закрадывается тьма. Там больше нет отражений - нет сгустков ядовито-желтой пены, нет полированных морем иссиня-черных камней, и ленивых изумрудного цвета волн, их омывающих, тоже нет. Бесследно исчезает и алчущая беспросветная бездна, и плотная пелена серого тумана на юге. Отныне я ничего не вижу, я слеп, а потому спокойно закрываю ненужные мне глаза. Теперь лишь слышу, как равномерно бьется мое немолодое сердце, и как тихо перешептывается с ветром прибой. Слышу, как шуршит пожухлая трава, и как хрустит гравий под подошвами ботинок... бесчисленного множества пыльных заношенных ботинок! А еще голоса, голоса, да... Готов поклясться, что различаю, как где-то в темных недрах шахт сдавленно хихикает Ли...
     Это и есть истинная музыка! Слишком долго я занимался пустым созерцанием, теперь настала пора слушать! И я слышу, как...
     ...На остров медленно надвигается ночь.
     На остров медленно надвигается ночь.
     Медленно надвигается ночь...
     
     
     4 апреля 2013 года
   0x01 graphic
   12
   0x01 graphic
   Андрощук И.К. Аборигены библиотеки   18k   Оценка:6.91*5   "Рассказ" Фантастика
     Звонок раздался, когда Верхилио Санчес читал, и он досадливо поморщился. Больше всего его раздражало, когда будили или отрывали от книги - это всегда было одно и то же, агрессия реальности, грубое вторжение внешнего мира. Он заложил книгу - он всегда закрывал книгу, как будто без этого нельзя - по мере прочтения содержание обретало плоть, из литер, как из кирпичиков, строились города, интерьеры, пейзажи, люди, машины, всё это начинало жить, двигаться, разговаривать, - и Санчес интуитивно, почти по-детски опасался, что всё это покинет книгу, стоит оставить её открытой.
     - Верхилио Санчес слушает.
     - Эмилио Дельгадо, "Показания мертвеца", - послышался бесстрастный мужской голос.
     - Простите, кто это? - недоумённо переспросил Санчес, но на том конце провода уже положили трубку.
     Верхилио Санчес вернулся к книге - это был детективный роман, старая и очень запутанная история, в ней не было ни крови, ни погонь, ни даже похищенных бриллиантов и единственное, что требовалось от сыщика, в роли которого на этот раз выступал сам читатель - это разобраться, что же всё-таки происходит. Повествование перекатывалось со страницы на страницу, действие переносилось из Аравийской пустыни на берега Ла-Платы, из цехов сверхсовременного предприятия - на кривые улочки средневекового города, из тишины библиотеки - в неумолкаемый грохот какого-то сражения. В каждой главе действовала другая группа персонажей, люди из разных глав не только не имели между собой никаких сношений, но даже не подозревали о существовании друг друга: и в то же время их что-то объединяло, они были связаны какой-то тайной - их выдавали нечаянные реплики, жесты, зловещие полунамёки, дальше которых разговор никогда не шёл, потому что это действительно была тайна - тайна от всех, и прежде всего от автора книги. Санчес, однако, автором не был, и потому не терял надежды разгадать эту тайну. С первой строки он окунулся в текст - это был мокрый осенний парк с ворохами листьев и голыми ветвями, старый дом в глубине, по клочьям дыма из трубы он догадался, что этот человек сейчас там, он сидит у камина и читает книгу. Быстро, как будто делал это уже десятки раз, Санчес (на самом деле его звали Эстеван Торрес, но Санчес растворялся в персонаже с первой строки) поднялся на веранду, прошёл гостиную, галерею, по устланной ковром лестнице поднялся на второй этаж, миновал две двери и постучал в третью. Родольфо Перес сидел в кресле и читал при свете пылающих в камине дров. Санчес уже открыл было рот, чтобы заговорить, но в этот момент его взгляд упал на обложку книги, которую читал Перес. Эмилио Дельгадо, "Смерть - надёжный голкипер", - прочёл он, и его вытолкнуло из текста, как мячик из воды.
     Верхилио Санчес не был суеверным, но дважды запинаться об один камень было не в его привычках. В его библиотеке искать Дельгадо не имело смысла - он не читал авторов этого сорта, потому что их двухмерные мертворождённые миры раздражали его ещё больше, чем реальность. Санчес прикинул, кто из его знакомых может читать детективы, и через полминуты был у телефона. Гильермо Мендес отозвался тотчас, как будто сидел и ждал его звонка. Да, конечно, у него есть Дельгадо, самый полный, тридцать два тома. Хотя на самом деле никакой он не Дельгадо, а Лопес, но попробуй расположить к себе читателя, если ты Лопес, вот он и подобрал себе такой псевдоним. "Показания мертвеца"... Минутку, кажется в пятом томе. Шаги, шуршанье бумаги и - нет, здесь нет, сейчас я посмотрю последний том, должно быть, в другом месте. Снова пауза и - ты знаешь, в оглавлении нет, очень странно. А ты ничего не перепутал?
     - Не знаю, может быть, - неуверенно пробормотал Санчес. - Извини.
     Второй звонок вырвал его из сна: он снова поднимался по устланной ковром лестнице на второй этаж, две двери были закрыты, за третьей - спиной к камину сидел Гильермо Мендес и читал "Показания мертвеца" Эмилио Дельгадо. "Как ты можешь читать эту дрянь?" - поморщился Санчес. "А что мне остаётся? - беспомощно усмехнулся Мендес, сделав жест в глубину комнаты. - Это - последняя книга". Санчес повернул голову и увидел ряды совершенно пустых стеллажей. Они были бесконечно длинными и уходили в пространство, как будто отражались в анфиладе зеркал. Поражённый, он обернулся к Мендесу и открыл уже было рот, чтобы заговорить, но в этот миг телефонный звонок выдернул его из сновидений - так удильщик выдергивает рыбу из её родной стихии.
     - Слушаю, - пробормотал Санчес, ещё не совсем проснувшись.
     И тотчас голос, уже знакомый по вчерашнему звонку, произнёс:
     - Абдаллах ибн Муслим ибн Кутейба. "Источники сообщений".
     - Послушайте, кто вы... - мигом пробудившись, воскликнул Санчес, однако слушать его не стали и на этот раз.
     Ибн Кутейба, как и другие арабские рассказчики, был автором из круга чтения Санчеса. Но что могло связывать учёного, который жил в Багдаде тысячу лет назад, с современным автором третьеразрядных детективных поделок?
     Санчес встал и пошёл в библиотеку: её тяжёлая, насыщенная молчанием тысячелетий тишина, впервые показалась ему зловещей.
     Вынул ящичек каталога, сел в кресло и начал листать пожелтевшие корешки: повеяло удушливым ветром Аравийской пустыни, послышались резкие гортанные окрики погонщиков и, точно миражи, в зыбкой дымке проступили дома и дворцы городов 1001 ночи.
     Порыв промозглого ветра с берегов Ла-Платы развеял мираж: книги ибн Кутейбы в каталоге не было. В первый момент Санчесу показалось, что он ошибся: в составлении каталога, как и во всём, что касалось устройства библиотеки, он был скрупулёзен до мелочей. Ещё раз перелистал каталог: ибн Кузман, ибн Мискавайх, ибн аль-Мукаффа...
     Встревожась, пошёл к стеллажам, пододвинул лестницу: в какой-то момент ему почудилось, что книги на этой полке стоят свободнее, чем на других, но в следующий миг он убедился - нет, ряд такой же ровный и плотный, как другие. Книги в нём были расположены строго по каталогу, сразу же за ибн Кузманом следовали ибн Мискавайх, ибн аль-Мукафа и так далее.
     Хорошо, предположим, "Источников сообщений" у него не было или они каким-то образом исчезли из его собрания. Но ведь эта вещь должна сохраниться в отрывках - в сборниках и альманахах арабской литературы?
     Исчезнувшую антологию Санчес искал ещё два с половиной часа, но к исходу этого времени он уже и сам начал сомневаться, писал ли Абдаллах ибн Кутейба такую книгу. Ни полтора десятка сборников, ни одна энциклопедия, ни многотомные истории литератур Леванта даже не упоминали о ней. Единственное, чем был известен Абдаллах ибн Кутейба - это исследование о поэзии и поэтах.
     Санчес оторвался от книжного развала, в который превратил библиотеку, с ощущением заблудившегося во сне - человека, который не знает, как проснуться и возможно ли это. Его взгляд, как рука утопающего к спасательному кругу, потянулся к телефону. Мысль пришла уже потом, когда услышал жалобное жужжанье насекомого, попавшего в телефонную сеть.
     - Луис Карденас, - сказал Санчес и не узнал своего голоса.
     - Да, это я, - отозвался Луис.
     - Привет, Луис. Это Верхилио Санчес, - он вдруг почувствовал, что внезапное волнение не даёт ему говорить. - Насколько мне известно, ты лучше, чем кто-либо в западном полушарии, знаешь Левант.
     - Твои сведения несколько преувеличены. Только третий - после ЦРУ и Эль Сьего. Так что тебя интересует?
     - Багдад. Второй-третий век Хиджры. Ибн Кутейба, антология "Источники сообщений".
     - Сожалею, но тебя ввели в заблуждение. Абдаллах ибн Муслим ибн Кутейба из Багдада не собирал антологий. Его перу принадлежит "Книга о поэзии и поэтах".
     - Ты в этом уверен?
     - На сто процентов. Я хорошо знаю арабскую литературу этого периода, поэтому ещё раз повторяю: тебе дурят голову. На всякий случай - свяжись с Эль Сьего, он тебе точно скажет. этот человек для меня - последняя инстанция во всём, что касается Востока.
     - Кто такой Эль Сьего?
     - Хуан Пелоти, профессор ориенталистики. Прежде он работал в университете, но с ним произошёл несчастный случай, и он лишился зрения. Теперь на отдыхе. Дать телефон?
     - Да, пожалуйста.
     Санчес записал номер и простился с Луисом. Промочил хересом пересохшее, как воздух пустыни, горло и снова потянулся к телефону. И в этот момент раздался звонок. Санчес машинально взял трубку.
     - Иеремия Брабантский. Правдивое описание Рая Господня и прочих заоблачных стран, показанных Ангелом Господним старцу Иеремии.
     Санчес скрипнул зубами и отшвырнул трубку, как будто это была ядовитая змея.
     Восторженные отклики об этой книге он встречал у многих писателей средневековой Европы, но ни самого "Описания Рая", ни его фрагментов никто не видел по крайней мере со времён Христофора Колумба. Считалось, что труд Иеремии Брабантского погиб давно и безвозвратно. 3начит, "Описание Рая" оставалось невредимым до последней минуты. Но теперь...
     - Хуан Пелоти Эль Сьего слушает, - голос в трубке произнес "Эль Сьего" с таким выражением, будто это был по меньшей мере императорский титул, хотя это прозвище значило только "Слепой".
     - Добрый день, сеньор Пелоти. Меня зовут Верхилио Санчес. Мне посоветовал к вам обратиться Луис Карденас: мы с ним разошлись в мнениях о творчестве одного человека, который жил в Багдаде тысячу лет назад.
     - Гмм... И кто этот человек?
     - Абдаллах ибн Муслим ибн Кутейба. Я считал, что его перу принадлежит антология "Источники сообщений" в двенадцати томах. Однако Луис Карденас уверяет, что ибн Кутейба написал только "Книгу о поэзии и поэтах".
     Эль Сьего некоторое время молчал.
     - А вы уверены, что Карденас вас не разыгрывает?
     - Я достаточно хорошо знаю Луиса, чтобы так считать. Нет, он вполне серьёзен.
     - Видите ли... - в тоне Эль Сьего послышалось лёгкое замешательство. - Мне известны два человека по прозвищу ибн Кутейба, которые жили в Багдаде тысячу лет назад. Однако ни один из них не носил имени Абдаллах и ни один из них не писал книг. Так что ваш спор... Погодите, а почему вы так считаете? Вы читали эту книгу или вам кто-то говорил о ней? Быть может, это мистификация?
     - Несколько часов назад я был уверен, что читал эту книгу и что она стоит на полке в моей библиотеке. И мне... мне почему-то кажется, что в это время и вы не сомневались в её существовании.
     - Погодите, - голос Эль Сьего вдруг стал глухим и встревоженным. - Как... Как это произошло? Вы что-то прочли о книге Кутейбы?
     - Нет, мне позвонили, - ответил Санчес и в двух словах рассказал о загадочных звонках, после которых исчезают книги.
     Пелоти некоторое время молчал, а когда заговорил, его голос был заметно оттаявшим:
     - Я рад, сеньор Санчес. Вы даже не представляете, как я рад, что Вы мне позвонили. Нам необходимо встретиться. Я бы сам к Вам приехал, но некоторые обстоятельства осложняют для меня путешествия. Поэтому я вынужден просить вас о визите. Запишите мой адрес...
     По устланной ковром лестнице управляющий проводил Санчеса на второй этаж. Они миновали две двери и вошли в третью. Это был кабинет. Пелоти сидел за рабочим столом, лицом к вошедшему: в руках он держал книгу. Тёмные очки в сочетании с худобой и бледностью делали его лицо похожим на череп.
     - Проходите, сеньор Санчес, располагайтесь. Пока вы ехали, я позвонил Карденасу. Он понятия не имеет, кто такой ибн Кутейба. Ничего не слышал не только об "Источниках сообщений", но и о поэтических исследованиях. Более того: когда я спросил его о Вас, он сказал, что разговаривал с вами в последний раз две недели назад.
     - Как... Карденас?!
     - Успокойтесь, это в порядке вещей. Если не о чём было говорить, значит, и разговора не было. Они умеют прятать концы в воду.
     - Кто - они? - не понял Санчес.
     - Если бы я знал, - вздохнул Пелоти. - Обратите внимание, - он показал книгу, которую держал в руках. Это был Эмилио Дельгадо. "Смерть - надёжный голкипер", - прочёл Санчес название, набросанное кровавыми мазками. - Вы не находите, что книги такого рода бесполезны? Мне кажется, они только засоряют библиотеку. Это - Эмилио Дельгадо, "Смерть - надёжный голкипер".
     Книга исчезла из его рук - так внезапно, что оба вздрогнули.
     - Всё правильно, - кивнул Пелоти. - Похоже на цирковой фокус. Но весь фокус в том, что книга исчезает не только здесь. Одновременно она исчезает во всём мире. Любое издание, в переводе на любой язык. И книга, и все упоминания о ней. Если это единственная книга автора, то само его имя становится безвестным. А сам он и в мыслях не имеет, что когда-то написал - или мог написать - книгу. То же и те, кто читал её.
     - Но как Вам это удалось?
     - Это Вам удалось, - грустно усмехнулся Пелоти. - Исчезают книги, названия которых Вы слышите. Поначалу я надеялся, что только те, названия которых Вам надиктовывает загадочный голос - но то, что Кутейба был известен Карденасу как автор книги о поэтах, расширило этот круг. Обнаружив исчезновение антологии, Вы позвонили Карденасу: естественно, он не мог знать ничего об антологии, ибо Вам уже н а з в а л и её. Карденас сообщил Вам то, что знал о Кутейбе. То есть назвал книгу, о которой он знал. И когда Вы позвонили мне, я уже ничего не знал ни о самом Абдаллахе ибн Кутейбе, ни о его книгах.
     Оставалась ещё надежда, что Ваш случай как-то связан с телефоном. Теперь сомнений нет. Ни голос того, кто говорит, ни телефон не имеют значения. Исчезают в с е книги, названия которых Вы слышите.
     Наступила пауза. Пелоти курил.
     - Но Вы... Вы как об этом узнали? - наконец спросил Санчес.
     - Луис не говорил Вам о том, как я ослеп? - спросил Пелоти.
     - Кажется, он сказал: "Произошёл несчастный случай..." - припомнил Санчес.
     - Это не был несчастный случай. Я это сделал сам.
     - Вы... сами?!
     - Да. Дело в том, что вы уже не первый. Сначала это произошло со мной. В один прекрасный день начали исчезать книги, названия которых я читал. Всё равно где - в каталоге, на обложке, в критической статье, всё равно на каком языке. Скажем, Вы напишете на клочке бумаги фамилию автора и название книги, передадите мне, я прочту - и всё, и этой книги уже нет. Здесь и во всём мире. Вот почему я лишил себя зрения.
     Санчес попросил разрешения закурить. В последний раз он курил, когда ему было одиннадцать лет.
     - Но Вы... - выговорил он наконец, - Вы пробовали это как-то объяснить?
     - Да, я пытаюсь это сделать. Но все мои выводы - не более чем догадка, карточный домик, который разлетится от малейшего дуновения ветерка истины. Всё это слишком чуждо человеческой природе. Они настолько не похожи на нас, что мы никак не можем их обнаружить. Они пытаются отнять у нас библиотеку.
     - Зачем?
     - Не знаю. Быть может, они хотят лишить нас памяти. Ведь наша цивилизация имеет чётко выраженный языковой характер.
     Всё, что мы имели в начале и всё, что обрели за тысячи лет нашей истории, зиждется на Слове. И если нас лишить библиотеки - мы станем полными идиотами. Тогда нас можно будет брать голыми руками.
     Так вот: мир этих существ настолько чужд нашему миру, что практически не соприкасается с ним. Они невидимы, неслышимы, неосязаемы; даже собаки - звери, которые реагируют на присутствие существ из тонких миров, не могут их учуять. Не говоря уже о так называемых чувствительных приборах.
     И всё же для них, видимо, это очень важно - лишить нас библиотеки. И они нашли способ вторжения. Они каким-то образом завладели моим зрением - и мой взгляд стал их оружием. Я лишил их оружия - и теперь они завладели вашим слухом.
     Пелоти умолк. Молчал и Санчес. Он уже знал, что Эль Сьего - возможно, последний человек, с которым он разговаривает. В открытую форточку доносились неясные вздохи города - жужжанье машин, звонки и перестук трамваев, отдалённые голоса. И ещё он подумал о музыке - и сердце больно сжалось в его груди. Но в следующий миг он увидел картины на стенах, много картин, две или три из них были подписаны - "Хуан Пелоти".
     - Ничего не поделаешь, друг, - сказал Пелоти. - Это война.
     С тех пор, как с ним произошёл несчастный случай, Санчес передал все дела заместителю, который иногда - раз в неделю, а то и реже - приносит ему бумаги на подпись. Кстати, эта последняя теперь стала длиннее - Санчес добавил к ней "Эль Сурдо", которое подписывает с таким росчерком, будто это по меньшей мере императорский титул, хотя это прозвище значит всего-навсего "Глухой".
     Всё своё время Санчес теперь отдаёт библиотеке. Он проводит за чтением дни напролёт, - и ничто не в состоянии оторвать его от книги - ни люди, живущие в одном мире с ним, ни периодически, как удары метронома, повторяющиеся государственные перевороты, ни землетрясения, ни тем более телефон, который звонит, не умолкая.
     3вонит, не умолкая.
     Потеряв слух, он обрёл другое, - теперь, едва он начинает читать, строки, а вместе с ними и все другие очертания внешнего мира, расплываются, исчезают, и он оказывается в книге.
     Здесь он может быть кем угодно - одним из персонажей, незримым духом, царящим над событиями, собеседником автора, который, подобно д р у г о м у Вергилию, ведёт его по кругам своего мира. Для Верхилио Санчеса каждая книга теперь - не просто иной мир, а иная жизнь, ибо он живёт в этой книге. Бывают дни, когда он прочитывает по нескольку книг - и это значит, что за день он проживает несколько жизней. Потому что для него прочтённая книга - это прожитая жизнь.
     Это прожитая жизнь.
     И никакая сила не в состоянии вырвать его из книги. И, если однажды они придут его убить, или рухнет дом, похоронив его под обломками - это вовсе не значит, что Верхилио Санчес Эль Сурдо погибнет. Просто он навсегда останется в одной из книг.
   0x01 graphic
   13
   0x01 graphic
   Ермакова М.А. Время костров   25k   Оценка:8.07*12   "Рассказ" Проза, Фантастика
     
     - Святой отец, можно воды?
     Бесформенная тень в углу шевелится, трёхпалая рука наливает тягучую жидкость из металлической колбы в высокий бокал. Делая это, незнакомец наклоняется чуть ниже, и луч света из отверстия в потолке выхватывает сморщенное лицо под клобуком густо-синего цвета, круглые глаза без ресниц. Рот, похожий на бескровный разрез бритвы.
     Торксианин. Надо же! В дознаватели мне достался представитель самой непримиримой расы из всех, принявших религию Одинокого.
     Вода казематов Конгломерата ледяная, что неудивительно здесь, на глубине в два километра, в толще арктического льда планеты Матери Гизели. Я пью, и каждый глоток студит зубы до боли - как последний.
     - Признаёте ли вы, Тина Токвелла Сидиус, незаконнорожденная дочь императора звёздной системы Краворины, вину в отношении отца, Дарина Кирилла Сидиуса? Признаёте, что участвовали в сговоре против него с целью совершить государственный переворот? Отвечайте Конгломерату в моем лице правду и только правду! - мерно гнусавит святой отец. - Или мы будем принуждены приступить ко второй ступени Обнажения личности.
     Мои внутренности сворачивает приступом рвоты. Вся выпитая вода выплескивается на пол под каменным овальным ложем - моей постелью, столом, кабинетом... последним, что связывает меня с этой жизнью. Конгломерат суров и защищает тех правителей, что исправно платят одну треть валового дохода мира в его казну. Отец - один из самых законопослушных его членов. Моя родная планета уже несколько десятилетий истощена до предела, но выработки лизолия, или, как его называют ещё "жидкого огня", используемого для топлива межзвёздных кораблей, не прекращаются. Огромные каверны копятся под поверхностью Краво, сливаясь в опухоль, грозящую поглотить целые города и селения. Дарину наплевать. Средства от продажи лизолия позволяют ему вовремя платить Конгломерату и поддерживать в резиденции на Кривине высокий уровень жизни. Имперский город должен иметь ухоженное лицо!
     Конгломерат мудр. Он никогда не оставляет за спиной тех, кто может ударить. Меня ждет смертная казнь, но сначала они попробуют вытянуть из меня все воспоминания, снимая их оболочку за оболочкой с моего сознания. Обнажая мою личность. Узнавая мои маленькие, постыдные - и не очень - тайны. Мои эмоции. Мои мысли. Мои намерения - свершённые и не.
     После первой ступени я была в беспамятстве около двух лиатидов. И никто не пришел. Не поил, не кормил, не обмывал. Меня бросили бредить в собственном дерьме и блевотине, зная, что я выживу. Имперская кровь - сильная.
     Что со мной будет после второй ступени, если организм так реагирует при воспоминании о первой? Невольно усмехаюсь. Имперская кровь... а реагирует, как кровь любого нищеброда.
     Короткопалая рука хладнокровно наливает тягучую воду в бокал. Я прихватываю его трясущимися пальцами. Жадно пью. Стылое молоко ледяных сосцов Матери Гризелы студит мне зубы... ещё не в последний раз.
     - Не признаю!.. Я... хотела... чтобы он прекратил убивать... мой мир. Чтобы остановил... выработку лизолия...
     - Кто помогал тебе?
     - Никто.
     - Мы узнаем и это.
     Троксианин поднимается и нависает надо мной, как корень дерева груфу над речным потоком.
     - Я оставляю тебе воду. И тишину. Помолись Одинокому, попроси о смирении и прощении. Признай свою вину, выдай единомышленников, и ты умрешь быстро, и больше не подвергнешься процедуре Обнажения личности. Думай до утра. Утром я приду с Палачом.
     Новая судорога тела выплескивает из меня воду. Святой отец аккуратно приподнимает полы своей хламиды и проворно делает шаг в сторону, чтобы не попасть под брызги. Выходит, не поворачивая головы.
     Когда тошнота отпускает, выпиваю остатки воды и ложусь, притянув колени к груди. Забываюсь. Мне снится, что я иду по бесконечным мосткам памяти, а рядом со мной идёт кто-то знакомый. Но я не могу вспомнить... Никак не могу, хотя лицо его мне где-то встречалось. Он худощав и улыбчив, бледнокож и рыжеволос. Следует чуть сзади, в опасных местах берёт меня под локоть, чтобы я не оскользнулась на воспоминаниях.
     - Благими намерениями выстелена дорога в чёрные дыры, - тихо говорит он, дыша мне в затылок. - Твой отец роет яму не только себе... Киринское месторождение расположено под основной тектонической плитой вашего главного материка. Когда оно будет опустошено, плита начнёт опускаться, сбивая ось Краво, и вся поверхность планеты начнёт рушиться в выработанные пустоты. Тогда ядро планеты взорвётся. Катаклизм коснётся всей звёздной системы. Сместит другие планеты с орбит, а имперский Кривин растащит на пояс астероидов. У Дарина есть ещё пятьдесят идов. Имперская кровь - сильная. Дарин, хоть и стар, проживёт эти пятьдесят идов. Он своими глазами увидит, что стал убийцей родной звёздной системы и миллиардов живых существ. Считаешь, это не кара господня?
     - Считаю, это его насмешка над нами! Уничтожить целые миры, чтобы показать одному императору, что он не прав!
     Физически ощущаю, как позади идущий пожимает плечами.
     - Ты пыталась сделать наоборот. И давай я расскажу тебе, что было бы, если бы твоя попытка сместить его удалась. Представь, что ближайшее окружение провозгласило тебя императрицей, и выработки лизолия прекратились. Пока ты принимаешь поздравления и купаешься в эйфории исполнения желаний, твои прежние соратники втайне распределяют лакомые куски экономики мира и выбирают из своей среды того, кто станет марионеточным императором. Ты умрёшь от несчастного случая или неизвестной болезни. Теневые министры форсируют добычу лизолия, потому что новые правители всегда голодны. Краво останется жить не более тридцати идов. А император перед смертью здесь, в казематах Матери Гизели, так и не ощутит сожаления за содеянное...
     Моя нога срывается с края мостка. Сильная рука обвивает талию. Горячее дыхание обдает шею.
     - Идущий путем правды следует дорогой одиночки. Не бойся смерти! Бойся тех, кто сделает из неё чудо!
     Я просыпаюсь с криком. Сажусь на каменном ложе и по-звериному вою в потолок камеры; обхватив колени раскачиваюсь, как помешанная. За дверью ни звука. Но они наблюдают за мной - через видеоконтуры помещения.
     Кто шёл позади меня? Почему это лицо так знакомо мне? Отчего я не узнаю его? И откуда ему известна развилка будущего, в которой я оказалась?
     Крик затихает, душой вылетев в отверстие в потолке. В серебряном сосуде ни капли воды. До утра. Но она мне уже не понадобиться. Интересно, сколько процедур Обнажения личности я переживу без вреда для психики. Если уже сейчас...
     Медленно встаю и ступаю босыми ногами на камни пола. Вот они, скользкие мостки памяти.
     Всё, чего я боюсь - смерти. Всё, исполнения чего жажду до наступления завтрашнего утра - смерти. Генетические модификации семейной линии Далиусов сделали нас почти неуязвимыми для всякого рода физических вмешательств. Лишь глубинный сканниг разума может навредить мне, что сейчас и происходит. Мне страшно...
     Дознаватель желает моего раскаяния и веры.
     Палачу важно вычленить из меня воспоминания обо всем звере-такита, и поднести его головы к основанию трона отца.
     Любой другой из тех, кто не желает распада Краво, попади к ним в руки, давно выдал бы остальных. Третья ступень вскрывает обычным существам черепные коробки с потаёнными желаниями не хуже лазерного луча.
     Любой другой... Но не я. Дарину прекрасно известно, что ни вторая, ни третья, ни даже высшая - пятая - ступень не приведут к желаемому. Он знает, но не отдаёт приказа прекратить бесполезные мучения. С меня покров за покровом будут снимать кожу, сводить с ума, кипятить мозг в пену - а отец будет читать сухие доносы о проведённых процедурах и ощущать себя в безопасности. Ведь главная голова такита - это я.
     Сон... Последствие вмешательства Первой ступени в мой разум?
     Друзья, за моей спиной делящие мой мир и готовящие яд для меня - может ли это быть реальностью? Зачем знакомый незнакомец рассказал об этом? Я верю, что план удастся. Верю, что устранив Дарина, можно остановить разрушение родного мира - даже сейчас, когда восемьдесят процентов выработок Краво пусты и опасны. Верю, что отец и до сих пор думает, будто его ищейки вышли на меня сами, и я вовсе не помогала им в этом. Мои друзья сложили этот жертвенный костёр - тут утечка информации с канала связи между кораблями повстанцев, там не вовремя сказанное слово. И он не напрасен! Мать Гизель находится далеко от Метрополии. Император уже снял часть флота с пространства Кривина, направив сюда - он думает, что повстанцы попытаются отбить планету и освободить меня. Его корабли уйдут к периферии системы, а Имперскую резиденцию останется охранять лишь их небольшая часть и стационарные планетарные системы защиты.
     Но голос... голос заставляет меня сомневаться.
     И я ложусь спать в слезах.
     Лишь мостки в моих снах пусты и сухи. Словно огненные языки однажды принятого решения слизали с них невольную влагу сомнений.
     
     ***
     - Признаёте ли вы, Тина Токвелла Сидиус, незаконнорожденная дочь императора звёздной системы Краворины, свою вину в отношении отца, Дарина Кирилла Сидиуса. Признаёте ли, что участвовали в сговоре против него с целью совершить государственный переворот? Отвечайте Конгломерату в моем лице правду и только пра...! - мерно гнусавит святой отец.
      - Или мы будем вынуждены приступить ко второй ступени Обнажения личности! - не дает ему договорить Палач.
     Судя по физическому строению - он мой соотечественник. Широкоплеч, высок. Ему явно не терпится выжать из меня очередную порцию воспоминаний. Лицо спрятано под голографической маской - считается, что у правосудия нет лица. А на деле палачи не хотят, чтобы жертвы видели их глаза и рты.
     Я - дочь Императора. Милостивый взмах руки делает меня ещё больше похожей на отца.
     - Приступайте.
     Но Одинокий, как же мне страшно сейчас! Они не найдут то, что ищут в извилинах моего разума. Однако... вдруг я сама захочу рассказать им всё? Лишь бы прекратить страдания...
     Торксианин быстро облизывает тонкие губы. Жадно. Вера рождается в муках. Его Бог прожил долгую жизнь. И прежде, чем начать мучить других живых существ, был мучим сам другими живыми существами. Святой отец искренне надеется, что я раскаюсь и рожу свою веру в муках. Он желает этого так же, как мужчина желает свою женщину. Сла-до-страст-но.
     Меня укладывают на ложе. Ввозят аппарат. Мягкие захваты прижимают тело к камню. Деликатная ткань не оставляет следов и меняет форму, следуя указаниям Палача. В невидимых мне за маской глазах кроются десятки вариаций её использования. Она может укрыть, а может вывихнуть руку. Согреть - или задушить.
     Гудит энергоблок, наращивая мощность. Ступень первая пройдена. Мелкая дрожь бьёт пальцы. Перед глазами вихрь недавних событий, и ни одно из них не представляет интереса для моих мучителей. Разум Императора - сильный разум, а во мне течёт кровь моего отца. Если воспоминаний не существует, я придумаю их. Пускай мои палачи давятся видениями, в которых нет места Империи, лизолию или заговору против Дарина. Больше ничего они не вытянут из меня! Разве только это... Я цепляюсь за палитру, вспыхивающую под веками, как утопающий - за корень дерева груфу, и вижу голубой - опрокинутый купол неба. Зелёный - странные ковры, по которым так приятно ходить босыми ногами. Они покрывают просторы неведомого, порождённого моим больным воображением, мира. Здесь нет плешей, заваленных дымящимися останками отработанного тела планеты, нет раззявленных ртов шахт, кричащих в - серый - небо. Здесь - жёлтый - солнце дарит тёплый свет, и мир не корчится в агонии, как - чёрный - Краво.
     Излучение аппарата выжимает мой мозг, как простую тряпку, но я не сопротивляюсь. Я рисую страну...
     Палач потрошит несуществующие воспоминания...
     Священник молится Одинокому о моём прозрении...
     А где-то на далеком Кривине мой отец стоит у окна и думает, что всё идёт своим чередом...
     ...И всё идёт своим чередом, пока из моих глаз не начинают течь кровавые слёзы.
     - Мы миновали три ступени вместо одной, - тихо говорит палач Дознавателю. - Если попытаться достигнуть пятой сейчас - мозг превратится в вакуум.
     Святой отец отвечает не сразу. Будто прислушивается. В его жизни тоже есть голоса...
     - Дайте ей передохнуть. Бредовые картины, которые выдаёт её разум, вовсе не то, что желает знать Император. Но от мёртвой мы не узнаем даже их. В следующий раз попробуем копнуть до конца.
     Мои губы неподвижны - прокушены и сведены судорогой. Но я улыбаюсь. Копнуть! Он так и сказал - копнуть. Невыносимо смешно. Вот только мир вокруг красен.
     Последняя ниточка, рука, поддерживающая за локоть - видение островерхих куполов, вознёсшихся над крышами маленького поселения. Голос и свет, летящие со стороны храма. Быть может, это Бог заговорил со мной? Путь правды - путь одиночки. Я хочу слушать. Я иду...
     
     ***
     - Дайте... воды...
     Трёхпалая рука подносит к моим растрескавшимся губам сосуд. Я пью, не чувствуя вкуса. Жизнь истекает по каплям разума.
     - Тина, - непривычно мягко говорит троксианин. - К чему так мучить себя? Расскажите нам всё, назовите имена - и до вынесения приговора мы вам гарантируем комфорт. Так же, как и быструю безболезненную смерть.
     И вновь я улыбаюсь. Да, моё лицо - неподвижная маска в потёках кровавых слёз, но я знаю, что улыбаюсь. Чувствую это. И торксианин тоже чувствует. Отнимает сосуд, не давая допить. Он сердит. Вера не хочет рождаться в муках. Раскаяние мертво, и прощение недоступно.
     - Завтра, - говорит он. - Завтра мы применим четвёртую ступень. И если на то будет воля Императора, дойдём до пятой. Узнаем всё, что вы, совершенно напрасно мучая себя, пытаетесь скрыть!
     - Воля... будет... - выдавливаю я из себя.
     Священник наклоняется надо мной и смотрит. Разглядывает долго, в круглых глазах нет сострадания или мудрости - лишь холодный интерес к винтику, случайно попавшему в механизм огромной машины.
     - Что ж... - он выпрямляется и прячет руки в рукава бесформенного одеяния. - Я распоряжусь, чтобы вас отнесли в Храм. Это последний шанс получить вразумление от Одинокого и раскаяться!
     Я закрываю глаза. Пусть сочтёт за жест согласия. Храм - мой последний шанс увидеть вокруг не каменный мешок. Вот, пожалуй, и всё.
     Плохо помню, как меня отмывают... или обмывают? Обряжают в белые одежды. Зачем оскорблять взгляд Бога зрелищем имперской оборвашки, перемазанной в крови и нечистотах? Богу положена гармония. Даже если я не раскаюсь - пускай он удручается, глядя на меня, а не морщится от брезгливости.
     На носилках меня доставляют в подземный Храм. Ноги больше не слушаются. Обнажение личности разрушает нейронные связи центра и периферии. У обычных людей это происходит на третьей ступени. У меня... Быть может, на пятой остановится, наконец, сердце?
     
     Носилки опускают на пол перед алтарем. Меня оставляют в одиночестве. Сбежать отсюда невозможно. Да и как сбежать тому, кто не ощущает свою нижнюю половину? Зато чувства обострены до предела. Я прикрываю веки и слышу затаившийся на верхней галерее сгусток темноты - это Святой отец сторожит моё раскаяние.
     Зал потрясает воображение размером и убранством. Палачи любят и умеют молиться. У них ведь особые отношения с Богом. Медленно обвожу взглядом фосфоресцирующие светильники, звёздами раскиданные по бесконечным стенам, уходящим вверх, в темноту. По перилам галереи бегут живые буквы сакральных текстов. А надо мной склонилось гигантское изображение Одинокого. Многомерная фигура кажется живой, дышащей. Смотрит с упрёком, и огненные волосы стекают по его плечам потоками лавы. Бог ужасает - силой, мудростью, великолепием. Но где-то глубоко, под покровами, накинутыми теми, кто сделал чудо из его смерти, прячется некто - худощавый и улыбчивый, бледнокожий и рыжеволосый. Тот, кто ещё не разучился протягивать руку, чтобы удержать на скользких мостках. Или подтолкнуть под локоть...
     Сквозняк ли ерошит мои волосы?.. Или чьи-то худые пальцы?
     Решение. ОН хочет, чтобы я приняла решение.
     - Я... не... отступлюсь... - беззвучно шепчу я. - Если я... перестану... верить тем... кто пошёл за мной... всё теряет смысл... Прости.
     ОН заразительно хохочет, наклоняется ниже. И снова ароматное дыхание щекочет мои ноздри.
     - Ты можешь ускользнуть от них... путём Одиночки! - слышу призрачный голос. - Но прежде - взойди на костёр. И тогда он охватит всю систему Краворины.
     Видение течёт. ОН распрямляет плечи, обретает тяжеловесную грацию божества, смотрит сурово, нехотя бросает последнюю загадку:
     - Твоя голова - это Краво, Тина Токвелла Сидиус! Покинь её! - и навсегда растворяется в грозном облике Одинокого Бога Конгломерата.
     Моя голова... Что он хотел сказать? Я знаю, что должна погибнуть. Знаю, что костёр уже сложен и ждёт лишь искры. Мне ли ею стать?
     Краво... Мой когда-то прекрасный мир, полный простора и свежего ветра, пологих холмов, усыпанных розовыми цветами сальзы, чистых говорливых рек и множества маленьких поселений, посверкивающих на солнце блоками солнечных батарей. Я никогда не видела его таким, ведь выработки начались задолго до моего рождения. Нынче солнце сокрыто за тучами испарений отвалов шахт, и сальза погибла, а большинство рек пересохло. Под поверхностью планеты пусто и холодно... Пусто и холодно...
     Я цепляюсь за ниточку прозрения. Дверь в пустоте - вот что ОН хотел сказать мне. А путь, ведущий от её порога, я уже нашла. Сама.
     В величественной тишине Храма я улыбаюсь уголками порванных криком губ, и милосердный сон накрывает меня саваном. В нём я иду по скользким мосткам моей памяти - мимо, мимо, мимо всего того, что так тщательно скрываю, туда, где висит в пустоте моего сознания закрытая, но не запертая дверь.
     
     ***
     - Признаёте ли вы, Тина Токвелла Сидиус...
     Бросить всю оставшуюся силу в голос, чтобы не дрогнул и звучал громко:
     - Не признаю. Приступайте.
     - У нас есть высочайшее указание не останавливаться на четвёртой ступени...
     - Делайте своё дело.
     Переглядываются. Мнутся с ноги на ногу. Они не привыкли обсуждать приказы, и приказ есть, но... Одно дело запытать до смерти простеца, и совсем другое - превратить в амёбу лицо императорской крови.
     - И кто из нас больше боится смерти? - с издёвкой усмехаюсь я и укладываюсь удобнее на каменном лежбище - мой костёр пока холоден.
     С закрытыми глазами слушаю возню вокруг. Мягкое постукивание колёсиков ввозимого в каземат аппарата, переговоры Дознавателя и Палача.
     - Исповедуетесь?
     Странно, в голосе священника звучат новые нотки. Неужели... уважение?
     - ОН знает мои грехи, вам ни к чему...
     - Тина... вы больше никогда не будете собой. Понимаете ли вы это?
     - Понимаю, святой отец. Гораздо больше, чем вы можете себе представить...
     Единственное, о чём я жалею, так это о том, что никогда не видела и не увижу, как цветут сальзасские холмы Краво! И я пытаюсь себе представить бесконечные розовые поля, колыхаемые влажным ветром с океана, но вместо них вижу давешние зелёные равнины... Деревья с пышной листвой, сквозь которую солнце прорывается шаловливыми пятнами. Слышу пение птиц...
     ...Ощущая, как пытливые пальцы излучения начинают слой за слоем препарировать мой мозг, и периодически погружаясь в волны боли и сопутствующего животного ужаса, я пытаюсь размышлять над услышанным в Храме. Что ОН хотел сказать, утверждая, что моя голова - это Краво? Перед глазами плывут пустоты, оставшиеся от выработок лизолия, светящиеся остаточным спектром, разделяемые переборками из базальтовых основ тектонических плит моей родной планеты. Разве мой разум сейчас не подобен ей? Разум, из которого насильно изъяты мысли, а перегородки между слоями памяти сломаны?..
     Очередная судорога заставляет меня кричать в низкий потолок камеры. Сквозь скручивающий мышцы и кости жар цепочка слов уводит пунктиром из пустоты осквернённого разума к двери, которую я придумала сама... К тому, созданному - или найденному - мной миру, где земля шелковиста и зелена, а воздух сладок и полон мелодичного звона...
     ...Что моё тело? Пустая оболочка, которой мне не жаль. Заберите её...
     - Миновали четвёртую ступень, - голос Палача пробивается сквозь плотные слои тишины, в которой вершит своё дело сводящая меня с ума боль. - Её сознание иссякает быстрее, чем мы успеваем считывать информацию, а жизненные показатели близки к нулю. Продолжать, святой отец?
     Догадываюсь, что нашепчут священнику его голоса. Я узнаю в них знакомые нотки.
     - Продолжайте. У вас есть полномочия.
     Под сводом опустевшей черепной коробки бьётся мысль о том, что каждый выполняет свой долг так, как умеет. Мой долг - сгореть, не издав ни звука, не выдав моих соратников, твой, отче, запалить костёр и развеять пепел. И вполне возможно, ты тоже будешь молчать, обмывая тело преступницы завтра на рассвете...
     Капля за каплей, усилие за усилием, я перемещаю всё, что осталось от моей личности туда - к двери в пустоте, в жерло костра, сквозь зовущий тоскующий голос, полирующий скользкие мостки моей памяти свинцовым брюхом воли, из-за которой я ещё жива. Я - дочь Императора! Даже в смерти от твоей руки я - твоя дочь, отец! Быть может, наступит время, когда ты ступишь на свои мостки, а я бесшумно пойду сзади, чтобы поддержать тебя... или толкнуть под локоть.
     
     Но что за тень ожидает меня у двери... худая и рыжеволосая?
     
     ...Всё плывёт перед давно ослепшими глазами... В пустоте космоса мечутся корабли повстанцев, сметающих планетарную защиту Метрополии... серые фигуры, окружившие Императора, падают одна за другой... Разрушенные города Кривина, огонь и хаос мятежа... То пламя, что окончательно поглотит Империю, когда искра уже остынет.
     
     Чья улыбка нежна и коварна?
     
     ...Сердце ворочается в груди устало и затихает. Я была права - пятая ступень всё-таки достала его!..
     
     Чей жест порвёт последнюю голубую нить, связующую МЕНЯ со мной?
     
     Воля. К смерти.
     Мгновенное сожаление... Ощущение удаления... Холод...
     
     Острая створка, отделяющая мой мир от того, который...
     
     Воля. К жизни.
     
     ***
     Над Домреми плывёт густой звон. Наполняет отцовский сад, кутает в сверкающее облако, рисует белое на зелёном. Плоскогрудая некрасивая девчонка срывает цветы и вдруг застывает, обернувшись к церкви Сен-Реми и широко распахнув глаза.
     Голос. Он возник из ниоткуда и заполнил голову чужими мыслями. Пока лаконичный, но через несколько лет он научится говорить больше. И девочка ступит на мостки своей судьбы, которые тоже окончатся дверью в пустоте. А пока...
     - Жа-а-а-анна! - зовёт женский голос. Летит под опрокинутым голубым куполом, над зелёным шёлком травы. И нет ничего его лучше.
     "Жанна, - вторит Голос, - тебе пристало другим путем идти и чудесные деяния совершать, ибо ты - та, которую избрал Царь Небесный...".
     
     

(C) Мария ЕМА

  
   0x01 graphic
   14
   0x01 graphic
   Семендяев А.С. Дезертир   32k   "Рассказ" Фэнтези
  
      Костер пылал, жадно пожирая сырой хворост и нещадно дымя. Сидящие вокруг ополченцы Травянской сотни надсадно кашляли и терли глаза, однако никто не отодвигался - узкий пятачок костра, огороженный плетнем с наветренной стороны, давал хоть какую-то защиту от порывов холодного ветра.
      Гаррик-Лучник кутался в промокший насквозь плащ, шмыгая носом и с завистью поглядывая на своего кума - Виннстана. Плащ у того был знатный, из лосиной кожи, просмоленный - такому никакой дождь нипочем. С шляпы струйками стекала вода, а петушиное перо - такие перья имел право носить только победитель состязаний по лучной стрельбе - уныло свисало ниже курносого носа Гаррика-Лучника.
      -Чертов дождь! - ругнулся Виннстан, пытаясь разжечь трубку, набитую промокшим табаком. - Эдак смоет нас в Крутобежку и лишит шоркаев удовольствия нашинковать нас аккуратными ломтями.
      -Дурак ты, Виннстан. - Толстый Рид, трактирщик из родной деревни Гаррика, боязливо поежился. - Сотник сказал, что правильный строй дикарям нипочем не разбить, главное плотнее друг к дружке стоять и копья держать крепче.
      Виннстан заржал.
      -Тебя, что-ли, пивное брюхо, шоркаям бояться? - он хлопнул себя по бедрам, скалясь от удовольствия, - каждый шоркай еще ходить не умеет, а уже в седле держится, еще "мама" говорить не научился, а лук уже натягивает и стрелы мечет. В такую мишень как ты, толстяк, и слепой не промахнется.
      Рид уныло оглядел ополченцев и, не найдя поддержки, недовольно нахлобучил шляпу.
      Черная ночь пугала шорохами. Дождь заглушал все сторонние звуки, и часовые насторожено всматривались во тьму, пытаясь рассмотреть за сплошной стеной воды хоть что-то.
     
      Холода пришли внезапно. Вроде только убрали хлеб, сметали солому в стога и отгуляли Праздник урожая. Отшумели веселые осенние ярмарки, урожай в этом году уродился на славу - колосья гнулись к земле, не в силах держать тяжесть зерна. И тут из Степи подул стылый ветер, гоня тяжелые дождевые тучи, затягивая горизонт серой пеленой, нагоняя тоску. А вместе с ветром из Степи пришли шоркаи.
      Гаррик аккуратно прикрыл мокрой полой плаща кожаный сверток. Как любой настоящий лучник, более своего удобства он ценил сохранность лука. Запасные тетивы, завернутые в сухую холстину, хранились в кисете на поясе. Лучник недаром носил петушиное перо - он умел метать стрелы точно в цель, умел ловить ветер, умел стрелять "на разрыв", именно так стреляют из мощных луков. Свой лук он знал как собственную жену. Знал его норов, особенности.
      Эх чертова погода. Как в такой сырости стрелять? Мокрая тетива режет пальцы, стрела летит непредсказуемо. Попробуй попади в несущегося во весь опор шоркая. Особенно, если он в ответ тоже мечет острые гостинцы.
      Проклятые степняки! Приграничье пылало. Горели села и хутора. Небольшие крепостцы шоркаи обходили, не желая тратить время - они рвались вперед.
      Недалеко от порогов Крутобежки - неширокой, но бурной реки, шоркаям преградило дорогу войско. Наспех собранное из баронских дружин и местных ополченцев, оно стояло, сжегши все мосты и перегораживая единственный брод. Степняки остановились на своей стороне, стягивая в кулак все отряды, рассыпавшиеся по округе для грабежа. Все понимали, что битвы не избежать, и каждый готовился к ней по-своему. Шоркаи резали скотину и жарили мясо, набивая желудки перед завтрашней сечей. Баронские дружинники и ополченцы угрюмо втягивали ноздрями доносящиеся с противоположного берега запахи, вздыхали и только сильнее пыхтели трубками, стараясь крепким духом самосада хоть как-то притупить чувство голода - набранное наспех войско не имело ни припасов, ни достаточного запаса стрел. Обоза практически не было - лишь с десяток повозок войсковых лекарей. Они шли налегке, стараясь успеть, торопясь занять удобную позицию... Успели.
     
      -Ничего. Мы тоже... За нужный конец топора держаться умеем,- Гаррик одобряюще посмотрел на трактирщика и осторожно покосился на Виннстана. Тот был ветераном, военным поселенцем барона, заслужившим земельный надел верной службой в дружине. Он повидал такого, чего Гаррику и не снилось, он ходил на орков в Пустоши Сьяльвилля, дрался с северянами, разбойничавшими на побережье, его грудь, меченная вражеским железом, привыкла к кованому нагруднику, а рука к тяжести щита. Он умел стоять под градом стрел, не обращая внимания на падающих рядом товарищей, умел, сбившись колено к колену, в конном строю, бить как одно целое в середину вражеского строя. Гаррик крепко уважал своего кума, ставшего крестным его ребенку, этого старого вояку, не раз смотревшего смерти в глаза.
      -Еще один лапотный воин. - Виннстан зло посмотрел на Гаррика, так, что тот вздрогнул от неожиданной неприязни родственника. - Это тебе не баронский турнир, тут никто не будет ждать, пока ты поймаешь ветер, пока выцелишь мишень. Герольды не будут следить, чтобы никто громким возгласом не помешал лучнику стрельнуть. Ветеран сплюнул в костер.
      -Они скачут как ветер, группой, мечут стрелы тучей. Поворачивают как один, не пользуясь поводьями, лишь коленями направляют своих коней. Стрелы падают как град, молотят по щитам, и нет от них спасенья. Примешь на щит пяток, а шестая тебя в бедро клюнет. И больше ты не воин.
      -Чего это? Нога, чай не голова... - заикнулся было Толстый Рид.
      -Заткнись! - ветеран в ярости обернулся и со злостью швырнул так и не раскуренную трубку в огонь. Искры взметнулись вверх, осветив посеревшее от страха лицо трактирщика.
      Виннстан остыл так же быстро, как и вспылил.
      -И-эх. - он только махнул рукой и с досадой уставился в костер, видимо жалея о так недальновидно утраченной трубке.
      Гаррик совсем приуныл. Он с опаской поглядывал на противоположный берег реки, где жгли костры неведомые шоркаи. Размытые тени двигались среди огней, гротескные фигуры, ломаясь, протягивали друг к другу корявые руки, нагоняя жути и тоски в душу Лучника. Что будет завтра?
      Внезапно на том берегу раздались крики, яростно загудел рог. Ополченцы вскочили, схватившись за оружие, сбились возле костра.
      -Спокойно! - на лице Виннстана не дрогнул ни один мускул. - Сейчас узнаем. - Он направился к палатке сотника. Полог палатки откинулся, сотник выступил под дождь, сверкая в свете костра дорогим доспехом. Досадливо отмахнулся от почтительно склонившегося Виннстана и порывисто зашагал к баронскому шатру.
      Вернувшись к костру, воин только бессильно развел руками.
      -Хрен его знает, чего там у дикарей стряслось. Не нашего ума дело. - Он снова завернулся в плащ и как угрюмый ворон скорчился возле костра, всем своим видом давая понять, что больше не желает ни с кем разговаривать.
      Ополченцы еще потоптались вокруг костра, с тревогой поглядывая на противоположный берег и обсуждая, с чего бы это шоркаи так всполошились, но быстро успокоились - все-таки раздувшаяся от дождей Крутобежка давала некоторую иллюзию защищенности.
      Лучник с грустью рассматривал свои башмаки. Спешный переход баронского войска по раскисшему от дождей тракту окончательно привел обувь в негодность. Правая подошва отвалилась и теперь держалась на честном слове, кое-как прикрученная веревкой. Пальцы ног мерзли, Гаррик совсем простудился, то и дело шмыгал носом, сухой кашель мучительно давил на грудь и жег легкие.
      -Кого леший несет?! - громкий окрик часового оторвал Лучника от невеселых мыслей. Ответ донесся еле слышно, за шелестом дождя ничего было не разобрать, в темноте замаячили неясные тени.
      Ополченцы вытянули шеи, стараясь разглядеть кто пришел из тьмы, загомонили. Лучник поморщился, только сейчас осознав, что представляет собой их наскоро набранное из ремесленников и крестьян, горожан и мелких торговцев войско. Он с внезапной горечью понял, почему так хмур и раздражен Виннстан - старый вояка давно уже осознал, что они едва ли смогут выдержать первую же яростную атаку степняков. Гаррик смотрел на толкающихся ополченцев, галдящих, словно торговцы на базаре, глупо хватающихся за рукояти топоров и древки копий, старающихся друг перед другом скрыть свой страх перед нарождающимся утром, перед неминуемой битвой. И ему стало страшно. Так страшно, что заныло под ложечкой, а колени предательски ослабли. Завтра все эти люди: друзья, просто знакомые, односельчане и жители Выселок - соседней небольшой деревушки, завтра все они лягут, побитые каленым градом вражеских стрел, порубленные вражьим железом, втоптанные в грязь тяжелыми копытами степных коней.
      В круг света вступили черные фигуры, бредущие среди дождевых струй, словно призраки. Гаррик сразу узнал высокого воина в волчьей шапке. Дрого - десятник из баронской дружины. Он видел, как тот уходил вместе со своими людьми еще до полуночи - в ночь, в дождь. Тогда спросил у кума, куда это их понесло в такую непогоду, но ветеран только буркнул, что куда надо, туда и понесло, и не крестьянского ума дело до баронских заданий. Но Лучник и сам догадался, что это разведка, рейд в стан врага. Не позавидуешь дружинникам. Ополченцы возле костра сидят, а этим придется на брюхе по грязи ползать.
      Дрого медленно брел, загребая носками сапог грязную жижу, его неприятный взгляд равнодушно скользил по столпившимся солдатам. Дрого Молчун, лучший разведчик барона. Гаррик только сейчас заметил наскоро перевязанное грязной тряпкой предплечье. Его воины словно тени двигались за ним. Один... Второй... Пятый... Седьмой... Так мало? Их уходило одиннадцать, Лучник точно помнил, он всех их перечел и беззвучно пожелал исчезающим за стеной дождя спинам удачной вылазки. И чтобы вернулись все. Не помогло мое напутствие, - подумал Гаррик. - Дурак! Дурным глазом в спины глянул, вот и не вернешь уже ребят.
      Последние двое разведчиков вели под руки раненого товарища. Внезапно он дернулся, словно пытаясь вырваться, страшно закричал, боднул головой поддерживающего его слева дружинника, и прыгнул на второго. Тот от неожиданности упал в грязь, пытаясь отпихнуть от себя обезумевшего солдата. Остальные бросились к дерущимся.
      -Не дергайся, курррва, - Гаррик впервые услышал голос молчаливого десятника и поразился тому, какой он неприятный, словно скрип несмазанного колеса. - Не дергайся, мразь, а то я тебе печень вырежу.
      -Он не понимает, Дрого! - один из дружинников, угрожая острием копья, целил в клубок тел на земле.
      -Все он понимает cсученышь. - Десятник недобро скалился и его взгляд не предвещал ничего хорошего. - Ты живой, Осмунд?
      -Ж-живой, - дружинник, которого Дрого назвал Осмундом, поднялся с земли, виновато склонив голову и избегая смотреть в глаза десятнику.
      -Получишь плетей, чтоб в следующий раз рот не разевал. И Рандфальф тоже. Тетери сонные. Поднять эту курву!
     
      Гаррик стоял, растерявшись и нечего не понимая в происходящем. Только что спокойно идущий отряд словно взорвался, молниеносный блеск стали, неуловимый прыжок Дрого Молчуна, быстрые движения дружинников.
      И вдруг он отшатнулся в ужасе, увидев, как вздернули с земли разведчики бесформенную фигуру, одетую в грязные шкуры. Это был не раненный дружинник. Разведчики вели пленного шоркая. Лучник попятился, уперся спиной в кого-то из ополченцев. Страх сковал его, не в силах пошевелится, он смотрел на проходящего мимо степняка. В нос шибануло кислым запахом немытого тела, грязные шкуры скрывали коренастую фигуру, меховой капюшон закрывал его голову, но когда шоркай проходил мимо Гаррика, он повернул к нему свое лицо и яростные глаза сверкнули влажным в прорезях деревянной маски. Шоркай тихо засмеялся.
      Пленного увели в палатку барона, а Лучник так и стоял под проливным дождем, напуганный неведомым человеком.
      -Они закрывают лицо маской. - Гаррик дернулся от неожиданности, испугавшись неслышно подошедшего Виннстана. - Скрываются за ней, идя на войну, чтобы жертвы не видели их лиц. Чтобы не смогли найти своих убийц в Серых равнинах, куда попадает всякий ушедший из этого мира. Не смогли найти и отомстить.
      -Пойдем Гаррик, надо хоть немного поспать. Завтра нам будет очень тяжело, поэтому надо отдохнуть.
      Виннстан подошел к костру, лег на землю, завернувшись в свой непромокаемый плащ, и тут же уснул, по старой привычке военного человека, который страдает от вечного недосыпа, а потому ценит каждое мгновение сна.
     
      Гаррик смотрел в огонь, вертя в руках оловянный значок с баронским гербом. Такие знаки раздали всем ополченцам, наказав приколоть на шляпу как отличительный знак принадлежности к баронскому войску. Василиск, держащий в лапе меч. Уродливое существо.
      Лучник повернул медальон и на оборотной стороне прочел: "С честью и славой". Честь... Слава... Что значат эти слова для него, простого крестьянина? Бароны сражаются в сияющих латах на турнирах, пред взорами прекрасных дворянок, демонстрируя им удаль и благородство манер. Вот где честь, где слава. Здесь, в грязи, на берегу Крутобежки не место для чести. Виннстан говорил, чтобы выбросили из головы все красивые байки о поединках один на один, о милосердии к поверженному врагу. Бейте ближнего, который бьется с твоим соседом, иначе через мгновение он может проткнуть твоему товарищу брюхо, а следом ударить тебя в бок, добивай упавшего, ибо раненые, упавшие на землю, могут резануть ножом по ноге, перехватив сухожилие. Даже поверженные, помогая своим боевым товарищам бить, колоть, резать, рубить, грызть зубами, выдавливать глаза, разрывая рты, круша черепа и пронзая, вываливая дымящиеся внутренности на обагренную кровью траву.
      Гаррик вздрогнул, вспомнив пленного человека. Разве человека? Зверя. Зверь носил меховую одежду, от него пахло зверем, он рычал как зверь, катаясь по земле, пытаясь вцепиться зубами в руку дружинника. Лучник не видел его лица, скрытого деревянной маской, но навсегда запомнил глаза шоркая, горевшие в прорезях маски первобытной, животной яростью к поймавшим и скрутившим его людям. Сумевшим удержать, но не сумевшим укротить.
      Что делает он здесь, на берегу, поливаемый дождем и продуваемый холодным ветром? Его простая крестьянская работа не менее тяжела, чем ратная профессия баронских дружинников. Свое дело он знает хорошо, налоги платит исправно, так почему он должен умереть здесь, делая за нерадивых баронских вояк их работу? Их профессия - звенеть мечами на поле битвы, за то и получают от барона пожизненное кормление. А он отдает часть урожая, приплода скотины, мед со своей пасеки, чтобы эти вояки пили и жрали, но крепко держали свои мечи, не допуская беду к крестьянским селениям...
      А катись оно все!
      Лучник порывисто встал, поднес к глазам значок с баронским гербом, взглянул на василиска, предвестника грядущей беды и с отвращением отшвырнул его. Взял сверток с луком, закинул за спину тощую котомку, оглянулся на спящих вповалку возле костра товарищей. Огонь озарил его лицо, превратив глаза в черные уголья, в которых отразились пляшущие алые языки. Прости, Виннстан, ты надеялся на меня, думал, что я прикрою тебе в бою спину. Ты будешь презирать меня и назовешь трусом. Может я и есть трус, но я не воин. И не мое дело умирать на поле боя. И Гаррик шагнул в дождь.
     
      Осторожно прокравшись мимо палатки сотника и миновав еще два ополченских костра, он подошел к границе лагеря.
      -Стой! - из темноты надвинулась фигура часового.
      -Убери свою железку, Куберт. Это я - Гаррик Лучник.
      Куберт Ловкач был не из их деревни. Он был вором. Барон подобрал его на городской площади у позорного столба, заплатив за него три золотых солида и взяв с него клятву верности прямо на городской мостовой. Куберт был циничным типом, постоянно смеющимся и жизнерадостным. Виннстан поначалу пытался вбить в его голову простую истину, что у своих товарищей по оружию воровать нехорошо. На что вор ответил просто - под господним небом все люди братья, а взять у брата - разве ж это грабить? И улыбнулся чистой, невинной улыбкой. Виннстан махнул рукой, а все остальные старались хорошенько присматривать за своими вещами, когда поблизости оказывался этот неприятный тип.
      -Куда собрался? - Куберт опять привалился к тележному колесу. Он натянул над головой свой плащ, и чувствовал себя довольно комфортно.
      Неплохо устроился - подумал Гаррик, а вслух сказал:
      -Куда-куда... До ветру, знамо дело.
      Куберт засмеялся.
      -Перед завтрашним делом медвежья болезнь приключилась?
      Лучник ничего не ответил ему, только быстрее зашагал прочь. Отойдя на достаточное, как ему казалось, расстояние, он бросился бежать, оскальзываясь на раскисшем косогоре. Он спешил убраться как можно дальше от лагеря. Гаррик выбрался наверх от речной поймы и побежал через поле, покрытое жесткой стерней убранной пшеницы. Ноги увязали в грязи, но он рвался изо всех сил к виднеющейся впереди черной стене леса.
      Влетев под кроны деревьев, он бежал еще некоторое время, спотыкаясь о поваленные стволы, только чудом не напоровшись в темноте на сук или не свалившись в какую-то яму. Сердце гулко бухало в груди, воздух со свистом вырывался из легких, лицо горело, исхлестанное ветками. Гаррик остановился у раскидистого бука, опершись об узловатую кору рукой, пытаясь унять колотящееся сердце и выровнять дыхание. Страх гнал его вперед, крича, что надо уйти дальше, чтобы не нашли, не догнали, не смогли вернуть. Однако Лучник понимал, что двигаться по ночному лесу нужно осторожно, иначе все ноги переломать можно. Трезвый ум крестьянина, не лишенный торговой сметки и жизненной смекалки, возобладал над животными инстинктами. Дальше Гаррик пошел осторожно, раздвигая ветви и ощупывая дорогу ногой, прежде чем шагнуть вперед.
      Через полчаса он понял, что больше идти так нельзя. В кромешной тьме и заплутать недолго. Поэтому он, словно дикий зверь, забился в промоину меж корней вывороченной ели и забылся тревожным сном.
     
      Утро не принесло облегчения. Жутко болела голова, Гаррика колотил озноб. Он вылез из своей норы, прошелся, разминая затекшие ноги, и остановился, настороженно вслушиваясь в лесные шорохи. Дождь перестал, однако небо все так же было затянуто серой пеленой дождевых туч. Промозглая сырость напитала одежду, и дезертир больше всего на свете мечтал сейчас о теплой сухой постели.
      Он наклонился над бочагой, полной дождевой воды, и в отражении увидел свое, перемазанное грязью лицо и запавшие глаза. Нет, так не годится. Раздевшись догола, Лучник вымылся и выстирал одежду, выжал ее досуха и снова одел. Эх, костер бы сейчас, но костер может привлечь внимание. Внезапный страх охватил его, Гаррик вдруг вспомнил, как бежал через ночной лес, опасаясь погони, и у него вновь неприятно закололо в груди. Ополченцы уже наверное вступили в бой и сейчас умирают под стрелами шоркаев. Дезертир отогнал от себя неприятные мысли. Зато живой, а то лежал бы сейчас на поле, втаптываемый в грязную жижу остервенело рвущими друг друга противниками. Ничего. Уход одного воина - ничто, войско и не почувствует, не ослабнет со столь малой потерей. Лучник подхватил кожаный сверток с луком и быстро зашагал на запад, сориентировавшись по заросшим мхом стволам деревьев.
      Осень уже окрасила лес своими красками. Остролисты пламенели ярко-алым багрянцем, словно охваченные живым огнем, клены тронула желтизна, только буки еще сохраняли летнюю зелень своих церемониальных одежд. Лес дышал величественным спокойствием, не обращая внимания на торопливо идущего по звериным тропам человека.
      Голотвень, шкодливый лесной дух, осторожно наблюдал за Гарриком, вцепившись в кленовую кору острыми коготками. Его забавлял этот человек. Достав из-за щеки желудь, он прицелился и запустил его в спину непрошенному на лесных дорогах пришельцу. Человек ойкнул от неожиданности, обернулся, шаря испуганным взглядом по стене деревьев, и, разглядев маленького шутника, погрозил ему кулаком. Голотвень тихонько хихикнул, почесал мохнатой лапкой макушку и порскнул повыше в крону - мало ли что на уме у этих людей, еще кинет в ответ камнем.
      Внезапно Гаррик остановился и потянул носом воздух. Ощутимо тянуло дымом. Человеческое жилье. Дезертир живо представил себе теплую печь и чуть не застонал. Пощупал свой кошель и решился - была не была, обсохнуть было просто необходимо, может ,удастся купить немного еды.
     
      Гаррик лежал на животе и наблюдал сквозь черные ветви кустов за небольшой лесной деревушкой. Пяток добротных изб, небольшая молельня, какие-то сараи. Дымок поднимался над трубами, неся в воздух аромат печеного хлеба и домашнего уюта.
      Все естество дезертира требовало - вперед, скорей, там тепло, можно согреться и, наконец, наесться вволю за долгие дни. Но что-то останавливало Гаррика, заставляя быть острожным и внимательным. Потому-то он и лежал в кустах, осматривая деревню и пытаясь понять, что его так тревожит. Людей не было видно. Ну не видно - и что тут такого? Мужчины наверняка ушли на работу в лес. Углежоги, лесорубы иль промысловики, добывающие зверя. Они живут лесом - лес их кормит. Женщины хлопочут в избах по хозяйству - вон как пахнет свежим хлебом. Протяжно мычит корова, тяготясь полным выменем. Утренняя тишина так естественна...
      Собаки! Собаки не лаяли. Он был слишком близко, они не могли не почуять его, и все равно молчали. Нормальная сторожевая псина уже давно заходилась бы лаем, предупреждая хозяев, что рядом чужой, и ей бы вторили собаки с других дворов, но деревня безмолвствовала и это пугало Лучника.
      Внезапно он замер - в деревянном солнечном круге, венчающем остроконечную крышу молельни, наискось торчала стрела. Какой-то лучник, бахвалясь своим умением и удалью, всадил ее, демонстрируя меткость. Послышались приглушенные голоса, из-за сарая выехали двое шоркаев. Негромко переговариваясь, они подъехали к крайней избе, один спешился и вошел, второй остался в седле. В избе раздался шум, звон разбитой посуды, заплакал ребенок. Дезертир сильнее вжался в землю, стараясь не дышать, и напряженно вглядываясь сквозь переплетение ветвей.
      Откуда они здесь? Виннстан говорил, что шоркаи рассыпались по округе, грабя и сжигая деревни, но ведь перед битвой эти летучие отряды стянулись в единый кулак, готовясь сокрушить баронское войско. Значит не все. Некоторым, видно, алчность застлала глаза или просто гонцы не добрались в эту глушь. Только бы не заметили. Гаррик начал осторожно отползать поглубже в кусты.
      Шоркай вышел из избы, держа за рубашонку мальчика лет четырех. Он плакал и пытался вырваться, но степняк держал его крепко. Сидящий в седле засмеялся и что-то сказал на своем лающем языке. Второй кивнул и, схватив паренька за волосы, потянул из ножен меч...
      Дезертир поднялся во весь рост, рванул завязки, стягивающие сверток с луком, достал из кисета тетиву, навалился на лучную дугу всем телом, сгибая ее, накинул петельку на специальную зарубку. Тетива натянулась струной, лук был готов к бою, и Гаррик потянул из колчана первую стрелу.
      Он был совершенно спокоен, страх ушел совсем, едва его руки коснулись знакомой лучной рукояти, обмотанной кожей. Лучник успокаивает сердце перед выстрелом, ровняя его биение со своим дыханием, прокладывая в воображении невидимую дорожку от себя к цели, отгоняя все лишние мысли.
      Оперение из гусиного пера, нежно коснулось ладони, широкий наконечник срезня блеснул на внезапно проглянувшем сквозь тучи солнце. Дезертир потянул тетиву к уху, отстранившись от всего вокруг, сейчас он видел только страшную деревянную маску шоркая, заносящего меч над кричащим от страха мальчиком. Выдох. И задержать дыхание. Пальцы отпустили тетиву, и она загудела рассерженным шершнем, больно ударив по левой руке, держащей лук. Стрела попала шоркаю прямо в лицо, расколов уродливую маску, степняк опрокинулся навзничь, выпустив мальчонку.
      Лучник раздвинул ветви, шагнув из кустов, и закричал, привлекая внимание мальчишки:
      -Сюда, сюда! Беги, малец! Скорей.
      Второй шоркай, крутанулся в седле волчком, мгновенно оценив опасность, рванул из саадака лук.
      Гаррик продолжал кричать. Мальчик, наконец, увидел на опушке размахивающую руками фигуру и побежал, но не к Лучнику, а наискосок к границе леса.
      Дезертир лихорадочно рванул стрелу из колчана - он видел, что не успевает, что степняк уже целит в него, но руки действовали привычно, стрела легла на тетиву, Гаррик поднял лук...
      Вжжик! Степняцкая стрела пропорола воздух возле самого уха и с глухим стуком впилась в дерево. Шоркай, раздосадовано ругнулся и рванул поводья, пытаясь прикрыться лошадиным корпусом от ответного выстрела.
      Гаррик тоже промазал - то ли дрогнул, испугавшись свиста вражеской стрелы, то ли степная лошадка прянула в сторону, унося всадника с линии выстрела - стрела вонзилась шоркаю в бедро, пригвоздив ногу наездника к лошадиному боку. Лошадь тонко закричала и рухнула, придавив собой всадника.
      Добить! Внутри Гаррика вскипел боевой азарт, он стремился прикончить поверженного противника, обнажил нож, но внезапно замер. Что, если в деревне есть и другие степняки? Не могли же эти двое самостоятельно забраться так далеко в земли баронства. Страх опять овладел дезертиром, и он бросился бежать вглубь леса. На бегу он вспомнил о мальчишке и стал забирать вправо, рассчитывая перехватить его на своем пути. Лучник бежал как ветер, перепрыгивая через поваленные деревья, за спиной ему слышались гортанные возгласы преследователей. Он чуть не сшиб выскочившего из-за древесного ствола мальчика, испуганно вскрикнувшего при виде его. Не останавливаясь, подхватил его на руки и помчался дальше.
      Дезертир бежал, пока хватало духу. Почувствовав, что сейчас свалится, он остановился, поставил на землю мальчика и без сил повалился на траву. Отдышавшись, взглянул на испуганного ребенка:
      -Не бойся, глупый. Свой я, свой. Из Травянки я, - Гаррик сел и привалился к стволу остролиста. - Не обижу тебя.
      Мальчик опасливо подошел и сел рядом.
      -Дядька, а дядька, а ты дружинник баронский, чтоль?
      Дезертир улыбнулся.
      -Да какой я дружинник? Крестьянин простой. Вот как ты.
      Мальчишка недоверчиво посмотрел на Лучника и протянул:
      -Да нууу. Врешь небось. Какой ты крестьянин? Вон и лук у тебя и шляпа с пером. И стреляешь ты, сам видел - ого-го как! - он шмыгнул носом. - Точно дружинник.
      Гаррик рассмеялся, запрокинув голову.
      -Как зовут-то тебя, малец?
      -Вульфрик. - Мальчишка важно выпятил нижнюю губу. - Второй сын своих родителей.
      -Годков-то тебе сколько? - дезертир развязал котомку, достал оттуда сухарь, завернутый в чистую тряпицу, и протянул мальчишке.
      -Уж пятый пошел, - ответил тот, с аппетитом вгрызаясь в сухарь. - Мамка говорит...
      Слёзы внезапно навернулись мальчишке на глаза.
      -Ма-а-амк-а-а-а... - Он всхлипывал и размазывал слезы по грязному личику. - Ма-а-ам-ку-у-у эти... страшные ... Уби-и-или-и-и...
      Гаррик прижал к себе мальчика, пытаясь успокоить его, гладил по голове, шепча какие-то глупые слова, и тот внезапно обхватил его ручонками и притих.
      -Ты это... малец. Не плачь, мамка твоя теперь далеко - в Серых равнинах, ей там хорошо, тепло. А шоркаев, мамку твою убивших, я наказал - теперь больше никого не обидят. Тятька-то у тебя есть?
      Мальчишка всхлипнул и сказал:
      -Тятька к тетке в соседнюю деревню уехал с братишкой. Вернуться, меня искать будут.
      Дезертир оторвал мальчишку от своей груди и посмотрел ему прямо в глаза.
      -Так, давай вытирай сопли, нам идти надо. Дойдем до заставы какой, аль до деревни, расскажем, что дома у тебя приключилось. Отряд отправят, не оставят тебя, Вульфрик. Найдем твоего тятьку.
      Мальчик серьезно посмотрел на Лучника, встал, отряхнул рубаху от приставших травинок, и насупившись сказал:
      -Пошли, дядька. Надо мое Опушкино выручать. Поганцев выгонять.
      Дезертир улыбнулся, глядя на решительного пацана, но потом как-то стушевался и просто махнул рукой.
      -Пошли.
     
      Они шли уже второй день, забирая все дальше на север. Скудные припасы закончились, Гаррик отдал мальчишке последний сухарь, однако тот с серьезным видом разломил его пополам и половину отдал дезертиру.
      -Ниче, дядька, как-нибудь потерпим. Не впервой.
     
      Утром третьего дня они вышли на дорогу. Туман теснился в низинах, отступая перед нарождающимся солнцем, впервые за многие дни проглянувшем из-за туч.
      Дезертир лежал в кустах, наблюдая за дорогой. Береженого Серые равнины подождут. Непонятно кто сейчас этой дорогой ездит. Поглядим.
      Вдруг Гаррик замер и приложил ухо к земле, прислушался. Весело взглянул на напряженно замершего в ожидании мальчишку:
      -Ну вот, кто-то едет. Да, видимо, не один, большой отряд.
      Он высунул голову из кустов и, приложив ладонь козырьком к глазам, защищая их от начавшего припекать солнца, внимательно вглядывался вдаль.
      Внезапно ему показалось... Точно! Это же баронский значок! Лучник рассмеялся - сейчас он был готов расцеловать василиска - уродливый баронский герб.
      -Так, Вульфрик, - Гаррик посадил мальчика перед собой на траву, - я сейчас выйду на дорогу - погутарю с этими дядьками, а ты сиди тут и жди, я тебя позову, как сговорюсь. Понял?
      Мальчишка кивнул.
      -Только ты меня не бросай, - он шмыгнул носом.
      -Да уж не брошу. Нам еще твое Опушкино выручать. - Лучник ласково потрепал мальчонку по голове и решительно шагнул на дорогу.
     
      Всадники приблизились, и Гаррик узнал вечно хмурого Дрого, дружинника, державшего баронский значок, своего кума Виннстана, Толстого Рида из их десятка.
      -Эй, сюда! Стойте! - Он замахал руками.
      Верховые налетели, обдав Лучника резким запахом лошадиного пота, тесня лошадьми, Дрого больно ухватил его за шиворот.
      -Я его знаю, он из моего десятка, - Виннстан бесстрастно смотрел прямо в глаза своему родственнику.
      -Эй, подождите, там в лесу...
      Ему не дали договорить. Дрого осклабился и без замаха ткнул его кулаком в зубы.
      -Дезертир! Взять его! Осмунд, веревку.
      Всадники свернули с дороги на опушку леса. Дружинники и ополченцы спешились, Осмунд ловко перекинул веревку через ветку развесистого клена и обвязал ее вокруг ствола. Дрого вскинул Гаррика в седло и ремнем стянул руки за спиной.
      Лучник смотрел на людей с высоты лошадиного роста и не видел сочувствующих глаз. Найдя Виннстана, он хотел что-то сказать, но, натолкнувшись на колючий, презрительный взгляд, осекся.
      Дрого откашлялся и просипел:
      -Во исполнение воли барона Асмунда Шольберга, для пресечения и недопущения.... А, к дьяволу, и так все понятно. Повесить мерзавца.
      Виннстан шагнул к Осмунду, уже готовому ожечь плетью круп лошади, на которой сидел Гаррик, и остановил его.
      -Погодь. Я сам. Мой боец.
      Он неуклюже потоптался, взглянул на родственника.
      -Закрой глаза. Не боись - это не больно.
      Гаррик взглянул в небо. Солнце слепило глаза, тучи совсем разошлись, открыв яркую вышнюю лазурь. Скользнул взглядом по стене леса, увидел перепуганные глаза мальчишки и ободряюще подмигнул ему...
      -Пошла-а!
      Звонкий хлопок ладони по лошадиному крупу вырвал из-под него опору - лошадь прянула вперед, небо обрушилось вниз, провалившись в синеву уже мертвых глаз дезертира.
      Где-то в вышине невидимый пел жаворонок.
     
   0x01 graphic
   15
   0x01 graphic
   Сударева И. Миграция магической мелочи (Илларион-3)   20k   Оценка:8.42*4   "Рассказ" Фэнтези, Юмор, Сказки
     
     
      В альтернативную Италию пришла весна. Зазеленели оливковые рощи и виноградники, запели звонкие брачные песенки средиземноморские пташки. А вот в альтернативную Австралию как раз нагрянула осень, и там сезонно заскучали крокодилы, сумчатые волки и, конечно, широконосые аборигены.
      А красавица Моника, налюбовавшись солнцем, встающим над лазурным Адриатическим морем, собрала свои роскошные рыжие волосы в хвост, надела голубой джинсовый полукомбинезон с уймой кармашков и с хрустальным брелоком в виде цветка василька на одной из шлевок, покрыла голову широкополой шляпкой из первоклассной итальянской соломки, руки упрятала в резиновые перчатки яркого апельсинового цвета, потом сунула изящные ножки в синие сапожки, взяла с мраморного столика тяпку с рукояткой из полосатого оникса и отправилась в сад - высаживать луковицы гиацинтов в грунт.
      Могущественный (во всех отношениях) чародей Илларион молвил восхищенное "а-ах!", провожая глазами фигурку своей замечательной (тоже - во всех отношениях) девушки. А потом вновь расслабился в льняном гамаке, заложил руки за голову и продолжил неспешное сочинение поэмы о нелегкой судьбе крутого мага в жестоком мире:
     
      Беды, горести - повсюду.
      Там - дракон, сям - чудо-юдо.
      В небесах - крылатый бес,
      А в лесах - дремучий лес...
     
      Сии вирши Илларион декламировал сове, а та, мирно спала, как и положено ночной птице в светлое время суток, уцепившись лапами за ветку клена, к которому крепился гамак чародея.
      Все, что выдавал в эфир Илларион, фиксировалось на рисовой бумаге самопишущим гусиным пером, выкрашенным в алое и желтое. Полупрозрачный лист висел в воздухе, а перо бегало по нему, выписывая изящным почерком сочинения крутого мага.
      - Нет, - буркнул волшебник, почесав затылок. - В лесах - дремучий лес. Что-то тут не то. Художественности не хватает, образности... Мда, - и нахмурил лоб - это должно было помочь ему найти более удачный вариант.
      Полосатое перо тоже на минуту задумалось, а потом решительно вымарало попавшую в немилость строчку.
      Над альтернативой забракованному Илларион размышлял довольно долго. Но ничего такого не умыслил, а потому решил отложить написание поэмы на вечер, и закрыл глаза, чтоб вздремнуть. После объемной умственной работы мозги требовали отдыха и сна.
      Перо и бумага исчезли.
      Стало тихо-тихо - даже ветер перестал шуршать листьями деревьев и кустов.
      Только чайки покрикивали где-то над белыми скалами, да жужжал толстый шмель над тарелкой с апельсинами...
     Шмель и чайки не зря старались - их звуки были угодны релаксирующему Иллариону: магу под них слаще дремалось. А все остальное затихло именно потому, что мешало чародею спать...
     
      - Ай! Ай! - испуганный писк Моники разнесся по поместью. - Господи! Опяа-ать! Это невозможно!
      Всемогущий маг Илларион слишком резко был выдернут из своего сна, поэтому, подхватившись из положения "лежа" в положение "сидя", кувырнулся из гамака на мраморный пол. Больно ушибся животом и коленками и разбил нос.
      - Мама мия! - возопил Илларион, встав на четвереньки и воззрившись на пятно крови, что осталось на голубой плите. - Давненько я так не отгребал от мира...
      Он поднялся, подтянул шелковые пижамные штаны, сползшие с пояса на бедра, и щелкнул пальцами, врачуя страдающий нос. Кровь пропала, боль пропала, но настроение не особо поправилось.
     Как раз мимо прошествовала Моника, топая синими сапогами по голубому мрамору и размахивая руками, как некий бравый гвардеец.
     - Даже не пытайся меня уговаривать! - заявила она, сверкнув глазами в сторону мага. - Я уезжаю к маме!
     - Моня! - с мольбой в голосе воззвал Илларион.
     - Нет-нет-нет! К маме я! - сжала кулаки девушка и скрылась в доме.
     Через минуту оттуда понеслось:
     - Я не буду терпеть этих безобразников! В прошлый раз они уперли все мои папильотки, сожрали мюсли и разбили мои любимые чашки!
     - Им нужны были черепки для мавзолея. А из твоих фарфоровых чашек получился замечательный мавзолей, - попытался оправдать "безобразников" Илларион. - До сих пор украшает западный склон...
     - Плевать мне на их мавзолеи! - заявила Моника, на миг высунувшись в окно гостиной. - Я не понимаю: почему мы вообще должны терпеть эту мелкую сволочь? Почему мы не можем переселиться?
     - Ну, дорогая, ты же знаешь: я, как маг, обязан давать пристанище мелконогам на время их сезонной миграции...
     - Вот ты и давай! - выдохнула Моника, являясь на порог с двумя сумками в руках. - Ты же маг. А я - к маме!
     Илларион тут же бросился вперед, чтоб помочь девушке с багажом, но она сердито протопала мимо, подвинула мага сумками. Одетая, как и была - в джинсовом комбезе, резиновых сапогах и в соломенной шляпке. Только перчатки сняла.
     Вышла за калитку, села в белый Пежо-"жучок" и рванула по дороге куда-то на север, обдав выбежавшего следом чародея ароматным выхлопом, безвредным для окружающей среды.
     - Эх, Моня, Моня, - вздохнул Илларион
     С одной стороны это, конечно, было нехорошо: то, что Моника бросала его одного в столь сложной ситуации. А с другой стороны, кратковременные разлуки очень даже нужны для укрепления отношений. "В конце концов, Моня у мамы давненько не была. Вот побудет, успокоится, заскучает и вернется. Не первый раз такое. Да и мама ее передаст мне новый свитер, с оленями... или снежинками... прекрасные у ней свитера получаются..." - думал маг и плелся к клумбе с гиацинтами, чтоб увидеть "безобразников".
     Там уже кипела работа: два гнома-мелконога укрощали пойманную мышь. Третий гном - персонаж постарше и повыше, в черной кожаной жилетке - командовал, махая руками:
     - Тяни! Тяни ее! Чтоб тя разорвало! Кто так тянет?! Пшол вон, придурок! Смотри, как надо!
     Илларион вздохнул, искренне сочувствуя мыши, и заявил о себе, сказав ласковым тоном классическое приветствие "добрый день".
     Гномы замерли, обернувшись в его сторону.
     Старшой мелконог смерил чародея таким презрительным взглядом, что Илларион невольно поежился и запахнул плотнее свой черный шелковый халат, дабы скрыть мускулистую грудь и идеально прокачанный живот.
     - Ну, типа здорОво, - ответствовал гном, пожевав губами, - давненько типа не видались.
     Тут его младшие товарищи подняли страшный писк: пока гномы рассматривали Иллариона, мышь успела перегрызть аркан и улепетнула в куст шиповника.
     - А! Держи гада! - заорал старшой, а в сторону Иллариона бросил злобное. - Ты за это ответишь!
     Вся эта чрезвычайно мелкая, но весьма шумная компания бросилась в погоню за свободолюбивым грызуном, а Илларион, еще раз тяжело вздохнув, проследовал дальше, за клумбу, дабы увидеть: табор какой численности почтил в этом году его скромное жилище. - Тридцать три головы, - пробормотал чародей. - Не считая скотины... Хорошее число...
     - Чё уставился? За просмотр денежки гони! - заявила Иллариону старшая среди гномих, высокая и коренастая бабенка с двумя черными косами и шлемом из бронзового наперстка на голове.
     Игнорируя ее грубости, чародей вежливо поклонился пестрому табору гномов-мелконогов, который уже свои лоскутные шатры за несостоявшейся гиацинтовой клумбой раскидывать собрался, и сказал:
     - Рад приветствовать вас, уважаемые, на моей земле. Надеюсь...
     Его опять прервали - еще грубее, чем раньше: какой-то косоглазый и чрезвычайно лохматый гномыш с лихим "иэх!" засветил в волшебника абрикосовой косточкой.
     Маг отклонил голову влево и спас от травмы один из своих голубых глаз, и опять тяжко-тяжко вздохнул: он убедился, что с прошлого года стая мелконогов ничуть не изменилась в моральном плане. Те же хамы и грубияны.
     
     Они были редким и исчезающим видом.
     В этом состояло все несчастие.
     От обычных гномов мелконоги отличались именно мелким ростом и мелкими ступнями, а еще тем, что у мужских особей не росли бороды, а росли исключительно бакенбарды, черные и курчавые. Конечно, были и другие существенные отличия: в рационе, ремеслах, одежде и всевозможных ритуалах (бракосочетание, день рождения, погребение), но мелкие ноги и бакенбарды считались наиболее характерной чертой.
     Илларион, как самый крутой маг альтернативной планеты Земля, обязан был следить за сохранением этого редкого вида гномов. Причем, следить по-особому: не суясь в их жизнь, в их среду обитания. И никакой магической помощи. Поскольку вмешательство (даже положительное) в устои и традиции гномов-мелконогов могло повредить их астралам и спровоцировать их мор.
     Мерли мелконоги от депрессии. А в депрессию повергались тогда, когда что-то шло не так, как они планировали. Вообще, у них была чрезвычайно тонкая и ранимая душевная организация, и любое несоответствие восприятию действительности мелконогов наносило им тяжелые психологические травмы, часто не совместимые с жизнью.
     Обычно бывало так: сперва огорчался из-за какого-нибудь неприятного сюрприза, преподнесенного жестокой судьбой, глава клана. Затем он переносил свое подавленное состояние плюс раздражительность на своих родных, и вот уже весь клан мелконогов заболевал крайней формой неврастении, слал проклятия гномьим богам и демонам, а потом отказывался заниматься огородом, ходить на охоту и даже за водой. Через несколько дней все скопом умирали в своих шатрах, ноя и скрежеща зубами.
     Совершения такого ужаса Илларион на своих клумбах не желал. Он считал, что ему очень повезло, когда, упустив мышь, мелконоги не впали в депрессию.
     Поэтому волшебник оторвал от халата приличный лоскут, молча преподнес его старшей гномихе и ушел в дом, надеясь на то, что чем меньше он будет сталкиваться с беспокойными мигрантами, тем спокойнее и быстрее пройдет то время, пока они будут стоять лагерем в его поместье.
     В холле ждало очередное беспокойство: два гнома (те самые, что гонялись за мышью) под командованием старшого раскачивали одноногий резной столик, на котором стояла величественная ваза времен совершенно неизвестной китайской династии Рань.
     Илларион вздохнул (это уже раз в десятый за утро, наверное) и закрыл глаза, позволяя редчайшему произведению искусства погибнуть. Звук разбившейся вазы отозвался в сердце обожающего древности волшебника острой болью.
     Гномы между тем пропищали радостное "ура!", сгребли золотые, алые и черные осколки в мешки и промчались мимо чародея в сад.
     Старшой остановился на минуту напротив бледного, как снег, Иллариона, вновь смерил его неприязненным взглядом и ядовито осведомился:
     - Ты чем-то недоволен, верзила?
     Маг собрался с духом и лучезарно улыбнулся, хотя ему очень хотелось прорычать что-нибудь гневное и глазами сверкнуть так, чтоб на небе солнце вздрогнуло:
     - Вот, узнать хочу: как вам тут нравится?
     - Хреново, - поджав губы, ответил старшой. - У тебя на огороде опять брюквы нет.
     - Я не люблю брюкву, - сознался Илларион.
     - Но мы любим брюкву. Мы! - выпалил гном и поспешил за своими товарищами.
     Волшебник щелкнул пальцами, вызывая перо и ежегодник. Через секунду в нем появилась запись про брюкву, которую необходимо было высадить к началу следующей миграции мелконогов. Брюкву, явленную в мир через магию, гномам запрещалось употреблять: от таковой их била зеленоватая сыпь.
     Они вообще плохо переносили всплески волшебства. Поэтому Илларион старался воздерживаться от магии, пока мелконоги гостили в его мире...
     
     Утро следующего дня началось не так, как привык крутой волшебник.
     Во-первых, проснулся он не из-за того, что солнечные лучи упали на его лицо, а из-за того, что нечто непонятное творилось с его льняной подушкой, полной лебяжьего пуха.
     Подняв голову, Илларион обнаружил, что в подушке сделана широкая прореха и через нее штук десять гномов таскают куда-то этот самый лебяжий пух.
     - Чё? Барствуешь? - сходу налетел на волшебника старшой гном. - Нам тоже охота! Ишь ты! На пуху! А нам что? Опять на сенниках? Не пойдет!
     Илларион смиренно улыбнулся, сполз с кровати и поплелся в ванную, дабы принять душ. Но ванна была занята: в теплой воде резвились, плавая в мыльницах, гномихи и гномыши. Появление мага они встретили оглушительным писком и тут же обстреляли волшебника жидким мылом - запахло лимонником.
     Илларион, отплевываясь, задвинул стеклянную шторку и выскочил из ванной.
     Вздохнув, щелкнул пальцами, дабы в секунду совершить с самим собой то, на что он любил тратить около часа по утрам: вымылся, почистил зубы, побрился и причесался. И сменил шелковые трусы-боксеры, в которых почивал, на домашний костюм из мягкого льна.
     И поплелся, совершенно упав духом, в столовую. Там, по его мнению, уже должен был стоять завтрак на плетеном столике.
     Круассаны оказались надкусаны. Все. А еще у кофейника сбоку была просверлена дырочка, и ароматный темный напиток лился на белую скатерть.
     Илларион подставил под тонкую струйку свою чашку и достал щипцами кусок рафинада из сахарницы, чуть дернул углом рта, увидав отъеденный уголок.
     - Чё? Брезгуешь?! - донеслось сзади.
     Маг обернулся: старшой и сотоварищи очень вызывающе тащили к выходу большой кусок слабосоленой семги. По пути бранились друг с другом, проклинали слишком тяжелый для них шмат. На узорчатом паркете оставался пахучий рыбий след. Илларион мысленно попрощался с послеобеденным пивом и опустил надкусанный рафинад в кофе (чашка, между прочим, наполнилась лишь на половину). Затем откинулся на спинку кресла и с грохотом повергся на пол: ножки у сидения оказались подпилены.
     Его падение сопровождалось радостным хохотом гномышей и гномих, которые (как оказалось) ждали сего развеселого происшествия, притаившись за сервантом из мореного дуба.
     - Все-все! - замахал им старшой. - Положительные эмоции получены! Валите-ка теперь собирать пылевых клещей!
     "Положительные эмоции, - думал Илларион, лежа на паркете и рассматривая великолепную роспись на потолке: там белоснежные единороги скакали меж цветущих деревьев, над которыми раскинули крылья золотые жары-птицы. - Как раз мне их и не хватает"...
     Он решил, что не станет подниматься.
     А зачем? Чтоб опять попасть в какую-нибудь неприятную историю?
     Илларион хмыкнул и повернулся на бок.
     Увидел, как мелконоги тащат по коридору серебряные вилки и ложки.
     "Ну и пусть", - вздохнул чародей и закрыл глаза.
     Ему привиделась Моника. Сексуально растрепанная, в прозрачном серебристом пеньюаре; в руках она держала золотое блюдо, полное крупной, спелой клубники...
     Илларион невольно всхлипнул и уронил слезу с ресниц.
     - Уррра! - проревели у него над ухом.
     Открыв глаза, маг увидал старшого гнома. Тот стоял как раз напротив его носа и высоко поднимал небольшую деревянную чашу, в которой мерцала горючая слеза волшебника. Чуть дальше - у упавшего кресла - кричал "ура!" и прыгал от радости весь клан мелконогов.
     Илларион сел, подвернув ноги по-турецки, вытер нос и спросил:
     - Это вам зачем?
     - Не твое дело, верзила! - традиционно грубо ответил старшой и деловито побежал прочь из столовой.
     За ним, как утята за уткой, потянулись все остальные.
     Один из гномов задержался. Чтоб подарить Иллариону очередной презрительный взгляд и реплику:
     - А жрёшь ты, наверно, много...
     
     Уже вечерело, когда крутой маг Илларион возвращался с моря. Сегодня он плавал по Адриатике больше, чем обычно. Даже Пелопоннес обогнул и в Эгейское море наведался. Там как раз штормило, и волшебник знатно покачался на волнах с тамошними русалками и немного снял стресс.
     Поэтому в поместье возвращался более-менее бодрым и веселым. Даже песенку шаловливую себе под нос мурлыкал, вспоминая бирюзовые очи и нежные руки морских девиц.
     Глухие звуки, очень похожие на бой в тамтамы, заставили его сперва замереть, а потом - двигаться на цыпочках, смиряя дыхание и громкий стук сердца.
     Илларион подкрался к клумбе, у которой мелконоги стали лагерем, и осторожно выглянул из-за кипариса, чтоб увидеть, что за мероприятие с барабанами затеяли гномы.
     На небольшой площадке, выложенной черепками от вазы времен совершенно неизвестной китайской династии Рань, горел синеватым пламенем высокий костер. Вокруг него прыгал старшой гном. Он бил в бубен, украшенный воробьиными перышками и бусинками из сердолика, и напевал низким и зловещим голосом: "Зелье веселья! Зелье веселья!"
     Неподалеку - у своих шатров - сгрудились все остальные гномы. У каждого в руках была кружка, и ими они постукивали себя по животам. Еще четверо мелконогов волокли к костру довольно большой бочонок, полный какого-то не особо приятного на запах варева.
     Они поставили бочонок возле огня, а старшой поднял вверх чашу со слезой мага Иллариона и вылил ее в варево. То забурлило, выпустило вверх зеленоватое облако дыма и успокоилось.
     - Зелье веселья! - провозгласил старшой и вбил в бочонок кран.
     Гномы радостно завизжали и, маша кружками, бросились к бочонку.
     Через минуту они все выпили по паре глотков зелья и развеселились: стали песни орать, плясать и драться. И маленькие, и большие, и гномы, и гномихи.
     Илларион сплюнул и пошел к дому.
     Но остановился, увидав, как над его головой пронесся филин.
     "Сожрет их, глупых, как мышей", - догадался маг и кинулся обратно - защищать захмелевших мелконогов.
     Те, набесившись, уже храпели вповалку вокруг гаснущего костра.
     Конечно, будь они трезвыми - убрались бы на ночь в шатры. Там бы их никто не достал. А вот так - прямо на земле - их и мышь утащить могла, не то, что филин.
     Магией пользоваться нельзя было, поэтому и пришлось крутому чародею сидеть всю ночь напролет рядом со спящим кланом мелконогов и отгонять то филина, то сову, то хорька, то крысу, желавших отведать гномьей плоти, сдобренной "зельем веселья".
     Илларион вздыхал, считал звезды и с неудовольствием слушал, как бурчит его пустой живот, выдвигая протест в связи с тем, что хозяин отказался от ужина.
     Когда чуть посветлело и запели соловьи в кленовой роще, старшой из гномов-мелконогов открыл глаза, поднял голову и уставился мутным взглядом на Иллариона, который сидел на разоренной гиацинтовой клумбе, боролся со сном и задумчиво жевал веточку кипариса.
     - Извращенец! - заявил старшой, показал Иллариону неприличный жест рукой и пополз в свой шатер.
     Другие гномы тоже пробудились, тоже с осуждением посмотрели на мага (они тоже сочли извращением тот факт, что он сидел и смотрел на них спящих) и тоже разошлись по шатрам, стеная из-за головной боли.
     А крутой маг вздохнул, поскреб щетину на подбородке и встал, чтоб удалиться, наконец, в дом - на покой...
     
     До ухода гномов-мелконогов оставалось еще две недели.
     Илларион решил стойко выдержать посланное ему испытание.
     В этом ему должны были помочь крутизна и антидепрессантные сборы трав...
     
     Лето 2008 года
     
     
   0x01 graphic
   16
   0x01 graphic
   Политов З. Я еду   22k   Оценка:9.30*8   "Рассказ" Проза
     Я еду...
      Город ещё не спит. Город как я, не ложится в такую рань. Улицы светлы. Фонари включат далеко за полночь. Но мне недосуг думать о пустяках. Когда зажгутся фонари, дело будет сделано. Я сяду с пивом у телевизора, поболею за наших на "Формуле-1". Или пойду в клуб, сниму подружку на ночь. Ещё не решил. Я стараюсь никогда не планировать загодя. Сперва дело. Вот к чему я всегда отношусь со всей ответственностью. Как только всё будет закончено, можно подумать и о пиве, и о девочках. Но это после. А пока...
      А пока я еду...
      Я люблю ездить. За рулём я прихожу в себя. Обретаю спокойствие и равновесие. По моему беспечному виду кому-то может показаться, что расслаблен я даже чересчур. Он ошибается, этот кто-то. Я как никто сосредоточен. Руки, в тончайших кожаных перчатках мои руки, казалось бы небрежно брошенные поверх руля, готовы среагировать мгновенно. Здесь нет противоречия. Моя расслабленность и моя внутренняя собранность - одно целое. Так бывает у профессионалов. Это привычка, въевшаяся в кровь. Говорят, от неё не избавиться уже никогда. На отдыхе, на пенсии, с удочкой ли на бережку или в сосновом бору с корзинкой лисичек - никогда. И сейчас нет. Сейчас тем более нет.
      Я еду по делу...
      Всё необходимое как всегда со мной. Бейсбольная бита, красная, немаркая, снизу вдоль сиденья. Ствол в бардачке, рядом с охотничьим ножом. Нож я никогда не пускаю в дело, но это подарок. Подарок дорогой, очень близкого мне человека, так что пусть будет рядом. Глаза никому не мозолит, а в хозяйстве, если что, не лишний. Фотик-мыльница небрежно брошен на пассажирское кресло. Он больше для понта, чем для отчёта. Мобильники, оба, рассованы по карманам. В багажнике припасено ещё кое-что. Но это совсем на крайний случай. Зачем мне лишние проблемы? Больше всего, хотя тоже не часто востребованное в моём арсенале - чёрный пояс по айкидо. Баловался ещё до армии. Потом десант, спецназ, разведка. Просили остаться по контракту - не захотел. Будя, хватит с меня. Отдал долг родине. Все долги - сполна! Настало моё время их собирать.
      Вот и еду теперь...
      Сначала даже жалел, что не остался. Дембельнулся - страна в раздрае, дефолт, ни денег, ни работы... Волком выл. Куда только не тыкался - без толку. Случай. Случай, случай, всегда случай... Случайно сдружился с автогонщиками, и, кто б мог подумать, попёрло мне вдруг. По России взял всё золото, какое только бывает. Дважды чемпион Европы. В мире третий. А то! Знай наших.
      Поэтому и еду аккуратно.
      Не быстрее черепахи. На взгляд крутого чайника, купившего права заодно с навороченной тачкой, я еду как последний лох. Да и остальные, скорее, не догадываются, что рядом по дороге ползёт не пенсионер с рассадой и не соплячка-первогодка, а мастер-международник. Чертыхаются, небось. А я, даже когда девчонок катаю "с ветерком", не выпендриваюсь. Куда торопиться? Я на трассе своё возьму.
      Я по правилам еду.
      Скорость ни-ни, со светофора только по зелёному, по знаку "Прямо" - только прямо. На линии разметки, какие бы ни были дебильные или полустёртые - даже краешком колеса не наеду. Документы в порядке. Права, страховка - ничто не должно вызвать ни тени сомнения. Уверенность во всём. Манёвр, улыбка, поза. Привет, гаишник!
      Я еду уверенно и не торопясь...
      Теперь все спешат. Время такое. Все крутые водилы. Шумахеры. Не понимают: от упёртого дурака, что задался целью убрать тебя с дороги, спасения нет. Он везде тебя найдёт, догонит, из-под земли, что называется, достанет, но машину тебе покалечит. Чёртиком из табакерки выскочит, глазом моргнуть не успеешь. Ба-ба-а-ах!.. Как мастер спорта, точно говорю. Выход один - не спешить.
      Любо-дорого, как я еду. Всем пример. Ученик, тудыть его, на экзамене!..
      Это, если хотите, часть моего бизнеса. Пока дело не сделано, мне нельзя привлекать к себе внимание ментов. Я должен быть безупречно, кристально чист. Потом они пусть хоть наизнанку вывернутся. Что мне с того? Всё, работа закончена - я умываю руки. Разбирайтесь, теперь ваш черёд потрудиться.
      А пока я еду. Еду вперёд, не быстро. Еду к своей цели...
      Я никогда не знаю жертву заранее. Придёт срок и мы непременно встретимся. Он всякий раз обязательно наступает, этот срок. Его не миновать. Мой клиент тоже не подозревает, что приговорён. Он же дурак... И самый крутой. Адская такая смесь. Потому далеко не всегда разборки с клиентом быстрые. Иной раз приходится повозиться...
      "Еду, еду, еду я по свету..."
      Петь я люблю. У меня со слухом беда, но голос громкий. Когда радио надоедает, я сам пою в машине. Прикольно, люди вокруг наверное думают, что я певец. Но я окна не открываю, у меня кондиционер...
      "Мы едем, едем, едем... в далёкие края..."
      Ну вот, упёрлись. Затор. Не велики, конечно, по вечерам пробки, но минут пять постоим...
      Где-то здесь уже должен быть мой клиент. Я его сердцем чую...
      Ага, вот и он. По встречке меня слева объезжает. Вот засранец. Нет, не этот на чёрном "крузаке". За ним, на "Ауди". Народ в очередь стоит, а им быстрей всех надо. Врёшь, не уйдёшь! Сейчас встанут перед "островком безопасности" на перекрёстке, будут в наш ряд перестраиваться. Как бы успеть... Эй, мужик, не тормози, поехали!..
      Едем. Тащимся потихоньку к светофору.
      Угадал. Мой клиент. Вот он, рядышком, рукой достать. Меня не замечает. В упор не видит. Я, правда, тоже головы не поворачиваю. Мне нельзя. Я как бы направо смотрю. Глазом лишь кошу... Красавчик. Качок бритый. Все девки, поди, его... Губами шевелит. Хип-хоп, небось, врубил - вон, как его колбасит. Чудила. Посмотри на меня! Эй!.. А, куда там! Поворотником даже не мигнул. Правильно, вот ещё, бисером перед свиньями сыпать! Чуть просвет образовался - шасть в мой ряд.
      Но я-то быстрее. Бац! Здрасте, посрамши! Встретились...
      Сижу. Жду. Сейчас самое интересное начнётся...
      Чего-то он долго копается. Братанам своим вызванивает? Или в ГАИ, мудила? А-а-а, вон что. Биту, небось, долго искал. Ну что за моду взяли! Там делов-то всего - крыло малость примято, а им лишь бы битой помахать. Плевать ему, что народу вокруг тьма. Никого не стесняется. Ярость на рожу нацепил. Рэмбо, блин! Эвона, скачет, кентавр, дубинкой помахивает. Тю-у-у, а моя-то покрасивше будет... Но я свою не достаю. Блин, не люблю я мордобой, кто бы знал! Чай не мальчик уже...
      Орёт чего-то. Кулаком в стекло - дын-дын-дын. Хорошо ещё, не дубиной, не совсем псих, значит.
      У меня для таких особые трюки. Обычно помогает. Сейчас, главное, все эмоции с лица стереть. И не улыбаться. Не дай бог улыбнуться!..
      На него - мельком. Колошматит, мля, трясётся весь. Слов не разобрать. Побагровел от гнева...
      Медленно открываю бардачок. Достаю пистолет. С деловым видом вынимаю из кобуры, внимательно осматриваю, щёлкаю обоймой, передёргиваю затвор. Ставлю на предохранитель и - обратно в кобуру.
      В лицо не смотрю. Боковым зрением ловлю: бита в руке дрогнула и вниз поползла. Напрягает, небось, сейчас единственную извилину, бежать ли в тачку за своим стволом или так, лучше дурачка включить. Слабак! С таким решим все полюбовно. Цепляю кобуру, на всякий случай - вдруг всё-таки совсем идиот. Так, чтоб из подмышки торчала на виду. Да и сподручнее, если что, оттуда выхватить.
      Теперь немного беспечности во взгляд. Дверью его, нежно, но настойчиво - в пах. А чего проход загородил?! И так машины тесно стоят. Рывком вылез. Вот теперича можно улыбаться. Во весь рот, шире, шире. А была бы шляпа - приподнял бы учтиво и шляпу.
      - Саня. - говорю приветливо и протягиваю руку.
      - Сука! - отзывается он, но дубину всё же в ход не пускает.
      Слабак!
      - Сука, ты какого, блин, хера наделал? Не видишь разве, люди едут? Ты, жопа косорукая, тормозить разучился?! Или с глазами проблемы?
      - Простите, - говорю, - Уважаемый. Я следил, как бы справа никого не задеть. Не углядел малеха...
      И улыбаюсь ему двадцатью восемью зубами. Улыбка у меня что надо. Милая и непосредственная. Я, когда медали получал, насобачился репортёрам позировать, что ихний Бельмондо. А девок с ног валит - сам не нарадуюсь.
      - Щас тебе, мля, зрение-то подправят, урод!..
      И за телефон хватается. Про биту забыл.
      - ГАИ, - говорю, - Решили вызвать? Страховую не забудьте.
      Достаю с сиденья фотоаппарат и начинаю щёлкать, будто заправский папарацци.
      - Щас тебя, сука, застрахуют, щас застрахуют... - в кнопки тычет, - По самые гланды, мля, застрахуют... Ты у меня дерьмо, сука, жрать будешь перед смертью... И молить, чтоб живым не закапывали...
      Недоуменный взгляд на меня.
      Ты чего, ублюдок, фоткаешь?! - аж слюной поперхнулся.
      Снова приветливо улыбаюсь.
      - Да вот,- говорю, - Думаю, вдруг Вы до гайцов уедете. Надо хоть какую-то память о Вас оставить.
      А его вдруг снова понесло. Чудак-человек. И какой-то он мне самому памятник поставит, он упомянул. И по родственникам-то моим до третьего колена прошёлся. И... И тут мне надоело... А что, жарища на улице. Даром что вечер - асфальт едва не плавится. У меня кондиционер-то в машине, а тут я потею почём зря.
      Я опять улыбаюсь. Говорю, тихо, вполголоса так, поближе подошёл:
      - Чувак, ты платить-то когда собираешься? Хорош уже мозги полоскать. Спешу я так-то. Или мне, действительно, ментов звать?
      Тут он снова слюной давится.
      - Я...х-х? Я?! Х-х... х-х-х...
      Я не жду, когда он откашляется, я сразу добиваю:
      - Чувачок, - говорю, - Родное сердце. Ну посуди ты сам... Ты стоишь за двойной сплошной, а это уже лишение. Ты не уступил дорогу попутному транспортному средству при перестроении - тоже, блин, чувак, грех немаленький. ДТП вот спровоцировал...
      - А ты что, пропустить не мог?! Видишь, люди спешат!..
      Тон чуть сбавил. Не пришёл, видать, в себя от изумления. Теперь и телефон в руке повис, обессиленный, параллельно дубинке.
      - C хера ли, чувачок? - интересуюсь.
      По глазам вижу, тему не просекает. Крепко, видать, в башке засело заведомое преимущество представительской тачки на дороге.
      Я спокойно продолжаю. Не надо давать ему опомниться.
      - Конечно, - говорю, - От ментов ты откупишься. И права выкупишь, и по страховке получишь. Но, подумай, чувачок, стоит ли оно того? Столько нервов, времени... Суд, разборки, подпись, прОтокол, туда-сюда - подумай!.. На месте бы решили и гуляй. Ты вроде спешил? А страховой скажешь - столб задел сдуру. Всего делов... И потом, чувачок, прикинь, сколько завтра народу в тебя пальцем тыкать будут. Миллионы поклонников с "Ютуба" - оно тебе надо? - киваю я на глазок видеокамеры за стеклом своей ласточки.
      - Сколько? - тихо спрашивает он. Лицом только совсем пунцовый сделался.
      Аллилуйя! Вкурил, наконец. Вот это я понимаю, деловой подход. Не знаю, почему, но в последнее время именно упоминание о "Ютубе" действует безотказнее всего. Сомневаются в своей фотогеничности, что ли?
      Называю сумму. Безропотно лезет в карман за лопатником...
      Бог мой! Вот это котлета! Толстая рыжая "котлета"! А ещё говорят, что деловые перешли на кредитные карточки. Нет, видать, не только я бездушному пластику не доверяю.
      Пару секунд зачарованно смотрю, как котлета исчезает в бумажнике. Мысленно сравниваю толщину полученной мной части с тем, что осталось в его руках. Обидно. Едва-ли , прикидываю, пачка сколь-нибудь ощутимо похудела.
      Перестраиваюсь мгновенно. Я ведь гонщик, у меня реакция.
      - Погоди, - говорю, - Чувачок. Это за ремонт, согласен. А времени я сколько с тобой потерял?
      От котлеты безмолвно отщипывается ещё кусочек...
      - А моральный ущерб?
      Ненависть в глазах... Ещё кусочек...
      Она у него неисчерпаемая, что ли?!
      - Постой, постой... А вот ты на меня с дубиной выскочил... По матушке прикладывал... Расправой угрожал. Смерть лютую сулил. Это что? Кино-то у меня со звуком, чувачок. Хоть сейчас в Канны. Давай, давай, не скупись. Билет в первый ряд там недёшев...
      Вот теперь пополам. Все по-честному... Взвился опять, правда, на дыбы. Слюной побрызгал. Ещё разок родственников помянул. Чуть всё не испортил...
      Ничего, обошлось. Я снова еду. Ещё кого-нибудь успею вождению поучить до темноты...
      Нет, не всегда такие понятливые попадаются. Иной отморозок нет-нет да и норовит мне парочку зубов выбить. Приходится его урезонивать. Они у меня не лишние, зубы-то...
      В редких случаях и до ментов доходит...
      Я всего этого не люблю... Мне эти тёрки, разборки, суды-муды вовсе не в кайф. У меня, конечно, всё чики-пуки, комар носа не подточит. Регистратор навороченный, камеры на все четыре стороны, датчики фиксируют буквально всё: скорость, ускорение, тормозные усилия. Экспертам, если что, вообще заморачивться не придётся. Я не какой-то там бандит-вымогатель с дешёвыми автоподставами. У меня всё круче. Я бедный разнесчастный терпила...
      Я же еду, никого не трогаю!..
      Они сами. И в драку сами. А я даже пределов необходимой самообороны не превышаю. Я, как Ося Бендер, чту уголовный кодекс. Ножик и бита - не криминал. На пистолет-травматику у меня разрешение. Но это когда их, нападающих, много. Побегаю от них для порядку вокруг машины. Потом в воздух выстрел, как положено. И только пото-о-м... А если злодей один, он, как правило, сам вдруг падает. Ну, я не знаю, спотыкается, что ли, или вдруг бьёт меня неудачно. Я ни при чём. Смотрите, граждане, сами...
      Крови не хочу. Еду с миром...
      Если клиент мстительный попадётся - тоже не беда. Во-первых, сейчас не те времена. Киллеров по пустяшным обидам не нанимают и на стрелки не зовут. А во-вторых, если кто и отстал от моды, живёт душою в девяностых - у нас, у гонщиков, коллектив дружный и сплочённый. Любому упырю рожу умоем.
      Клиент, разумеется, может попасться со связями. Случается, суды с потрохами покупают. Ничего, на этот случай у меня дядя есть. Нет, честно, дядька мой родной. Он адвокат. Языкастый, чертяка. И въедливый. В задницу без мыла влезет. У него на всё про всё один ответ. Прям из Правил цитирует наизусть. Участник движения, мол, вправе рассчитывать на соблюдение ПДД другими участниками движения. Это его фишка. А моя коронка, моя линия защиты - обескураживающая улыбка. Да, мол, хотел, уворачивался как мог, тормозил, но... Вот, мол, видео - сами посмотрите... Ну что ты будешь делать!.. Увы... Развожу руками... И улыбаюсь виновато... Всегда прокатывает...
      "Крепче за баранку держи-ись, шо-офё-ор..."
      Нет, я не за это суды не люблю. В конце-концов это мой бизнес, можно бы и потерпеть волокиту. Лишь бы бабки получить. Но в том-то и дело! Через суд получаю сущие слёзы. Мы ведь не в Америке. У нас судьи не знают, что такое моральный ущерб. А умиляться тем, что поучил очередного идиота правильной езде, прав лишил и штраф навлёк, я не буду. Я не Робин Гуд. Я не за идею. Мне ваши "стопхамы" по барабану. Я просто за бабло. Да, кто-то скажет - циник. Отпетый циник. А что? Волк, избавляющий природу от слабаков, улучшающий в итоге популяцию своих жертв, вовсе не думает о том, что он санитар леса. Плевать ему на его благородную миссию. Он о ней не знает. Он всего лишь хочет жрать. Так что никакого альтруизма и восстановления справедливости. Только деньги.
      За деньгами еду. Чтобы жить по-человечески...
      Но и свои принципы. В отсутствии совести меня никто не обвинит. Я не "конструирую" ДТП. Автоподставы мне претят. Ненавижу!.. Я - хмм... как бы... Я исполняю мечты. Мечту каждого водителя, которого на дороге подрезал такой вот лихач-дурак.
      "Ах, был бы я сейчас на бронетранспортёре, я так бы и ехал, не тормозил и не уворачивался".
      Вон, вон, как этот ухарь впереди. Жаль, не я еду на месте той лохматки. Ничего, дед, скоро я за тебя отомщу...
      Поначалу я тоже, хором со всеми, сыпал лишь проклятиями. Потом меня осенило. Почему нет?! Я превратил тачку в "бронетранспортёр". Нет, это надо видеть! Мой кенгурятник всем кенгурятникам кенгурятник! Ну-у, и ещё там парочка секретов. Оттюнинговал, в общем, свой джипарь... Теперь не торможу и не уворачиваюсь.
      Я просто еду по всем дорожным правилам и терпеливо жду...
      Нет, неправду сказал... Не совсем чтобы совсем нет. На граммулечку легче торможу, на полградуса меньше выворачиваю руль. Совсем чуть-чуть, чтоб не придраться... Люди в таких случаях паникуют. Я - нет. В голове компьютер. Мгновенный холодный расчёт... А камеры пишут... Ах-ах! Не удалось избежать. Ой, что вы, я делал всё возможное! Ну надо же!.. Даже мой видеорегистратор не подозревает, что избежать я мог. Я один только знаю...
      Да, я это знаю и еду за новой жертвой...
      За новой... Ещё одной... Именно поэтому у меня есть вторая причина не любить официальные разбирательства. Что это за чемпион, скажут, который дня прожить не может без аварии! Подозрительно. По всему мастер, конечно, чист, но осадочек-то остаётся!
      Кто-то скажет, я маньяк. Самый настоящий, скажут. Совсем, скажут, чемпионы зажрались. Деньги, небось, лопатой гребут. На золоте едят, в золото испражняются. А туда же, на большую дорогу. Всё им мало...
      Я так отвечу... Отвечу, где большие деньги - там не спорт. Там шоу-бизнес от спорта. Куда зритель валом не валит, где бабла не срубить, туда никто не вкладывается. Ни государство, ни большие спонсоры. Нет у спорта поддержки. Вспоминают только, когда золотые медали вдруг из рук уплывают. Вы что же, говорят, ребята! Как вы могли?! Вы разве не россияне? Не патриоты?
      Я смеюсь над теми, кто к спорту патриотизм приплетает. Как там говорят - квасной? Верно. Особенно фанаты футбольные. Стоят спиной к игре, орут кричалки. Тьфу! Ты что не орёшь, спрашивают. Это же наши. Наши! Тьфу! C каких пор, паренёк, тебе нигра губастая своим стала? И я не кричать пришёл - смотреть. Любоваться... Беру такого ура-патриота за шкирятник, интересуюсь. А ты знаешь чемпиона мира по мотоболу, сосунок? Глазами хлопает... Мото... что? А там, мля, тоже наши. Который год подряд уж наши. Тоже, твою мать, честь родины. Кто-нибудь знает? Хер! Патриотизьм, твою душу!..
      Некоторое время молча еду...
      Переживаю. Я всегда переживаю, когда об этом думаю. От меня через это жена ушла. Не могу, говорит, с голодранцем жить. Если какая копеечка и перепадёт, говорит, так и ту, паразит, на запчасти!.. Что ей ответить? Мы ж на самоокупаемости. Есть, конечно, спонсоры. Так, мелкота, смех один... Ну, на Европе, конечно, за медали платят. Не-е, не наши - ихние. Так один хрен - в материальную часть всё вбухаешь. Ну ладно, разок в Турцию жену свозил, ладно, было - сэкономил, поджался...
      Наши все работают. Спорт - хобби. Не нужны государству чемпионы...
      Хы-ы! Я ж тогда тоже пытался устроиться. Ххы-ы! На такие зарплаты не жить - разве что выжить можно. Как страна терпит?! На жрачку не хватит. А я молодой, я не жвачное животное, у меня потребности. Нормальные, человеческие... Жена, в конце концов, хоть и стерва оказалась. Дети могли быть...
      Остались ещё вопросы, зачем я еду?
      Нечестно? А ты езди по правилам, других уважая. Обхитри меня. Глядишь, я без работы останусь...
      Нет, ментам я не помощник. Хотя, если разобраться, я их работу делаю. Налогов - да - не плачу. А гаишник платит? Тот, что за кустом с радаром... Я ему, скорее, конкурент. Только от меня пользы больше. Мои уроки дольше помнятся... И не укоряй меня, не стыди, не совести.
      Не зря я еду, не зря... Правильно еду...
      Да ну её, грусть-печаль! Упивайся прохладой, ори песни громче. Плевать на моралистов! Я лишь делаю своё дело...
      Опаньки! Ну-ка, ну-ка... Кажись, сзади кто-то со мной на рандеву спешит... Точно, мой. Торопится, сердешный, слалом промеж машинами устроил. Догоняет... Мой, мой... Мой клиент. Сейчас, пусть только поравняется...
      Ха! "И так они неслись до поворота, не в силах путь друг другу уступи-и-ить. А по краям..."
      Нет, нет, не сейчас. Чуть подальше. Там безопаснее...
      Сперва я всех пытался учить. Всюду и всегда. Не думал о последствиях. На перекрёстке, думал, где я на главной - беспроигрышный вариант. Не уступил - получи!..
      Тот полоумный не собирался уступать. Он летел. Он большой. Он лучше всех... Не забуду его глаза. Когда увидел. Когда понял - всё!.. Не в меня - в столб. Обнял его, как любимую. В последний момент махнул рулём, чтобы увернуться от меня... А на тротуаре толпа. Дети, женщины... Что бы было, если бы не столб?!
      Я пил два дня...
      Блин, понакупают прав! Себя покалечил, столб, машина - в хлам... Я сам ему денег дал. На лечение. Пожалел. Не знаю, чего вдруг нашло на меня. Сентиментальность или как? Другана своего, на трассе погибшего, вспомнил, видать...
      Теперь нет. Теперь я учёный. Зарёкся навеки. От дурака должен пострадать только он сам. Не надо сильно. Так только, чтоб наука была...
      Приближается... Ну, иди же ко мне скорее, голубчик... Вот он я, еду...
      Нет. Не видит. Как всегда, не замечает. Я ему не интересен. Я кочка на дороге, мешающая ему мчать в своё удовольствие. Лавирует... Ни тени сомнения. Приглядись, дурачок! Подумай. Это я, я еду перед тобой на большой ядовито-красной машине. Специально. Чтобы издалека. Ты. Увидел. Прочитал на заднем стекле.
      "Я еду по правилам. А ты?"
      И? Может, а? Для тебя ведь старался. Предостерёг. Предупредил. Не страшно?
      Совсем близко. Близко...
      Я еду на встречу с тобой.
      Встречу, которую ты запомнишь на всю жизнь.
      Я всё ещё даю тебе шанс.
      Я еду...
   0x01 graphic
   17
   0x01 graphic
   Шишкин Л. Искусство Требует Жертв   33k   Оценка:8.32*6   "Рассказ" Приключения

  ИСКУССТВО ТРЕБУЕТ ЖЕРТВ

   Предание пещеры Ласко

     
      Охотник притаился за скальным выступом, сжимая в руках метательное копье. Другое копье, столь же длинное, но более тяжелое, с массивным каменным наконечником, впрочем, острым как бритва, висело у него за спиной, перехваченное в двух местах кожаным ремешком.
      Несмотря на юный возраст - а было охотнику не больше семнадцати лет - все его повадки указывали на недюжинный опыт, так как к намеченной жертве он подходил с подветренной стороны, чтобы ни запах, ни нечаянный шорох не выдали зверю его присутствие.
      Передвигался юноша крадучись, мелкими перебежками от куста к кусту, а на открытом пространстве иной раз замирал на манер диких кошек. Достигнув скального выступа, он перевел дух. Теперь его и молодого, еще безрогого оленя разделяли не больше пятидесяти шагов, а животное продолжало безмятежно пить из ручья, лишь изредка поднимая голову, чтобы прислушаться.
      Улучив момент, юный охотник, пригнувшись, сделал еще три шага в направлении куста папоротника, на ходу привычным движением насаживая оперенный хвост копья на упор копьеметалки, которую носил заткнутой за пояс. Там он замер, поддерживая переднюю часть копья левой ладонью с оттопыренным большим пальцем, используя ее как бы в качестве прицела.
      Полуденное солнце припекало. У висков и на лбу охотника проступили капельки пота. Но не только его теплая одежда - туника, сшитая из шкуры мамонта мехом наружу, меховые штаны и сапоги - были тому причиной. Сказывалось напряжение: соблюдая предельную осторожность, юноша шел по следам оленя с восхода солнца и теперь, когда нагнал его, не мог позволить себе малейшую оплошность.
      Не догадывался юноша лишь о том, что был он не единственный, кто охотился у ручья в этот час. Еще одна пара глаз, сверкая зеленоватым огнем, пристально следила за каждым его движением, широкие ноздри хищно раздувались в такт тяжелому дыханию, а мощное, гибкое тело, прижатое к камням, изготавливалось для прыжка.
      То безгривый пещерный лев затаился на скальном выступе, не замеченный ни охотником, ни его предполагаемой жертвой.
      Момент истины настал. Две жизни повисли на волоске, а их обладатели и не ведали об угрозе: олень, мирно склонивший голову у водопоя и безусый первобытный юноша, увлекшийся охотой.
     
      Пущенное со скоростью стрелы, копье со свистом разрезало воздух и вонзилось в шею оленя у основания головы. От неожиданной боли животное высоко подпрыгнуло, вспенив воду копытами, потом еще раз и еще: оно стремилось освободиться от копья, но каменное жало глубоко засело в ране; каждый новый прыжок лишь сильнее раскачивал древко, делая рану смертельной. Наконец в попытке выбраться из ручья на крутой берег, олень упал на передние ноги, недолго так постоял, словно собираясь с силами, но в результате завалился на бок и, побившись в предсмертных судорогах, затих.
      Попав в ручей, струйка крови потекла вниз по течению, растворяясь и окрашивая воду в бурый цвет.
      Ничего из этого юному охотнику наблюдать не довелось. Едва он метнул копье, как услышал позади звук падающего камня и резко обернулся. С высоты скального уступа на него, растопырив лапы, летел пещерный лев, оглашая округу кровожадным рыком.
      Казалось, гибель охотника неминуема. Хищный оскал клыкастой пасти - вот последнее, что должен был запомнить юноша перед смертью. Но вышло иначе: инстинктивно, от страха, или, быть может, в силу выработанной привычки, но он мгновенно сжался, припав на колено. При этом древко копья за спиной концом уперлось в землю, а острие намеренно или нет, оказалось направленным точно навстречу прыгнувшему льву, который, не сумев в полете увернуться, накололся на копье как на острогу.
      Послышались хруст, треск, облако пыли взметнулось в воздух. Пронзенный в сердце, страшный зверь мгновенно издох. Однако сила его падения была столь велика, что копье, не выдержав, переломилось, причем часть древка вместе с окровавленным наконечником на добрую ладонь выглядывала из спины льва.
      Если бы хищник упал прямо на юношу, он бы его попросту раздавил. Присевшего же охотника лев почти перелетел. Тем не менее, юношу с силой швырнуло на землю, он ударился затылком о камни и, потеряв сознание, остался лежать, погребенный под задними лапами зверя.
     
      Падальщики, в какой бы эпохе они не жили, быстро учуивают добычу. Не успело сражение утихнуть, как в небе на расправленных крыльях уже кружил стервятник, из кустов выглядывали хищные мордочки шакалов, проверяющих, нет ли опасности в том, чтобы полакомиться мертвечиной, а ветви ближайших деревьев с громогласным карканьем облепили вороны.
      Впрочем, люди первые вышли к месту схватки человека и льва. Ими оказались две девушки: одна белокурая, другая - темноволосая, в сопровождении мужчины, вооруженного дубиной. Одежда белокурой состояла из подобия блузки без рукавов, зашнурованной по бокам кожаными ремешками, и короткой юбки. Меховая туника темноволосой едва прикрывала ей колени, будучи перехваченная по талии кожаным пояском. Что касается их спутника, то он прикрывал наготу набедренной повязкой да волчьей шкурой с завязанными на груди лапами, которая защищала спину ее владельца от ветра, дождя, холода и зноя.
      Длинные волосы белокурой девушки собранные в хвост, спускались до поясницы, тогда как более короткие волосы темненькой, переплетенные ремешками, образовывали причудливую гриву из косичек. Мужчина был коротко пострижен и, как ни странно, побрит. Глубокий шрам прорезал его левую щеку. Другой шрам изувечил правую ногу, на которую мужчина заметно припадал.
      Шею, запястья и щиколотки всех троих украшали ожерелья и браслеты из ракушек и клыков животных.
      Собирая ягоды поблизости от ручья, девушки первыми заприметили юного охотника. Они поспешили укрыться за кустом лещины и оттуда наблюдали разыгравшуюся трагедию. Ни предупреждать юношу об опасности, ни тем более помогать ему не входило в их планы, так как появление чужака, дерзнувшего охотиться в лесу апитаков, могло предвещать вторжение целого племени, возможно воинственного и многочисленного. И шаманы этого племени должны быть очень могущественными магами, чтобы не побояться вступить в противоборство с духами предков апитаков, давно поселившихся в здешних местах.
      Обо всем этом следовало немедленно известить племя, на чем настаивал мужчина, однако девушкам захотелось прежде убедиться, что пришлый охотник погиб, и потому все трое направились к скальному выступу.
      Как оказалось, не напрасно: душа юноши хоть и покинула тело, но отлетела недалеко и могла еще вернуться, поэтому его сердце продолжало биться в груди. Так сказал Анадаре, а он много знает. Эвое! Тогда неизвестный юноша - великий охотник! Он убил льва! И оленя тоже убил он. Должно быть, он из тех, кому души его предков любят помогать. Таких надо делать друзьями. Так сказала белокурая Алиноэ, Утренняя Заря, а она главная среди них троих, она - дочь Матери племени.
      Анадаре недовольно поморщился. Он рассчитывал услать девушек за подмогой, необходимой, чтобы перенести в деревню апитаков трофеи, добытые чужаком, а его самого в их отсутствие прирезать. Игнорируя слова Алиноэ, он, возможно, так бы и поступил, но Утренняя Заря пожелала остаться с Анадаре, услав на стоянку Латкати, Быстрокрылую Ласточку.
      Совместными усилиями Анадаре и Алиноэ вытащили чужака из-под туши льва. Алиноэ принесла в горстях воды из ручья и смочила губы юноши. Он ненадолго открыл глаза, улыбнулся Алиноэ, после чего снова впал в беспамятство.
     
      Когда человек засыпает, душа его отправляется странствовать в самые разнообразные места, порой довольно странные, так что людям зачастую не хватает слов, чтобы после описать увиденное. Лишь шаманы способны разгадать истинный смысл происходящего с человеком в подобных путешествиях: почему у одного выпали все зубы изо рта, другой повстречался с духом давно умершего предка, а третий в незнакомом лесу в одиночку охотился на носорога. 0x08 graphic
      Вот и юноша-охотник, придя в сознание, пожалел, что рядом нет старой Татлиты, Мудрой Совы, шаманки его племени. Уж она бы растолковала ему, в каком мире он находится, жив ли еще или уже умер, почему его окружают разъяренные быки, угрожающе трясущие взъерошенными загривками и бьющие в нетерпении копытами, а свет мерцает словно бы при всполохах пожара. Почему он лежит обессиленный на постели из трав и откуда-то со стороны доносятся то необычно гулкие голоса, то несвязное бормотание. Его пугала мысль, что он пребывает во власти злых духов, которые насылают на него жуткие видения, а когда те рассеиваются, принимаются терзать болью все его тело.
      Юноша лишь смутно помнил, что с ним происходило после нападения пещерного льва. В памяти всплывало личико красивой девушки, склонившейся над ним, а потом - шалаши и хижины незнакомой деревни. И будто бы его несли на носилках через эту деревню, пока путь не преградил дряхлый старик, потрясающий клюкой и вопящий, что чужак накликает на племя беду, что его следует принести в жертву и съесть на общей тризне, чтобы его удача в охоте передалась охотникам апитаков.
      На крики вещуна сбежалась вся деревня - дети, женщины, старики. Все с любопытством разглядывали тинга Каампати ("чужака, которого любят предки"), как они на скорую руку окрестили юношу. Удивление и восторг вызвало появление его трофеев: грозного пещерного льва и молодого оленя, туши которых, привязанные за лапы к длинным жердям, несли мужчины племени, распределившись по четыре-пять человек с каждого конца жерди.
      На защиту чужака встала Алиноэ, только мнение девушки вряд ли бы было услышано, не поддержи его полнобедрая Ратина, мать Алиноэ, считавшаяся главой апитаков.
      - Духи-предки похитили разум Катрама. Уходи в хижину, старик! - прогнала она крикливого вещуна и, смеясь, прибавила: - Старый Катрам как лист березы перед хижиной, где Катрам живет - дрожит от легкого ветерка.
      Дружный смех соплеменников проводил удаляющегося восвояси, обиженного старика.
      Баньяга, доводившаяся родной бабкой Алиноэ, как и полагается шаманке племени, обошла юного охотника по кругу, шепча заговоры и обмахивая дымящейся веточкой можжевельника. Со своими всклоченными седыми волосами, беззубым ртом, сетью глубоких морщин, прорезавших кожу лица, и крючковатым носом Баньяга имела устрашающий вид настоящей колдуньи. Ее платье из шкур длинношерстных коз увешивали многочисленные амулеты, лепные фигурки животных, черепа мелких животных.
      - Хорошо, - бормотала она, - хорошо. Пусть отнесут Каампати к духам быков. Духи быков вернут силы Каампати. Или заберут Каампати далеко-далеко, - вынесла она приговор.
      Больше юный охотник не мог вспомнить ничего помимо кошмарных образов, что наводняли его сознание во время лихорадки и бреда. Изредка среди них мелькало милое личико незнакомой девушки, но чаще это была омерзительная рожа старухи, время от времени вынуждавшей его пить вонючее зелье.
     
      Запахло лавандой. Чьи-то влажные губы коснулись губ юного охотника и запечатлели на них робкий поцелуй. Юноша медленно открыл глаза и увидел наклонившуюся над ним Алиноэ в венке из голубых цветов. Девушка рассмеялась:
      - Алиноэ поцеловала - Каампати проснулся, - пояснила она.
      Потянувшись куда-то вбок, она достала и положила перед ним на листьях папоротника ломтики запеченного мяса.
      - Каампати, кушай, - предложила она.
      Приподнявшись на локте, юноша осмотрелся. Теперь он понимал, что находится в пещере, своды которой сплошь покрыты огромными изображениями быков; освещало их дрожащее пламя костра, пылавшего в центре помещения. 0x08 graphic
      - Каампати думал, что Каампати умер, - сказал он, показывая на быков.
      Осторожность заставила юношу назваться тем именем, которое ему дали местные. Открывать свое настоящее имя он не захотел, потому что, как учила мудрая Татлита, зная его, любой колдун мог навести на юношу порчу.
      В ответ на предположение юноши девушка рассмеялась.
      - Тут место, где живут духи-предки апитаков. Духи лечат Каампати. Баньяга просила духов.
      Девушка поведала, что в пещере Баньяга живет одна и никого сюда не пускает без надобности, а прочие апитаки живут в деревне неподалеку. Что с Каампати желает поговорить брат ее матери Барсар, Стерегущий Лев, вождь охотников апитаков, чтобы расспросить юношу о том, кто он и откуда пришел. Но это потом, когда Каампати окрепнет. Что до убитого им оленя, то его съели всей деревней еще вчера, только сначала произвели надлежащий обряд: женщины племени обошли тушу животного хороводом, размахивая горящими ветвями и распевая необходимые заклятия, чтобы дух оленя не мстил Каампати и апитакам за свою смерть.
      - Алиноэ отложила оленину для Каампати. Кушай, кушай! - призывала она юношу, и тот, невзирая на некоторую головную боль и тошноту, которые ощущал с момента пробуждения, с аппетитом набросился на кусочки ароматного мяса. Алиноэ с довольным видом наблюдала за тем, как он ест.
      Откуда-то из пугающей черноты пещерного туннеля донеслось ритмичное постукивание. Юноша насторожился и вопросительно посмотрел на Алиноэ.
      - Анадаре умеет вдувать духи в камень, - пояснила девушка. - Алиноэ покажет. Идем, идем!
      Не дав юноше закончить трапезу, вмиг вскочившая на ноги, Алиноэ потянула его за собой. Не без сожаления юный охотник отложил еду в сторону. Однако, вставая, он испытал такой приступ головокружения, что едва не упал. В глазах его потемнело, руки бессознательно искали опору, так что девушка, поспешившая его поддержать, неожиданно оказалась в его объятиях. Даже когда головокружение прошло, они еще какое-то время стояли, обнявшись, глядя друг на друга.
      - Баньяга собирает травы, Баньяга скоро прийдет, - почему-то сообщила девушка.
      Потом она вырвалась, вынула горящую головешку из костра и поманила Каампати за собой в глубь пещеры. 0x08 graphic
      Никогда прежде юному охотнику не доводилось бывать в столь удивительном месте. Конечно, зал с расписным потолком, в котором он находился до сих пор, уже оставил неизгладимое впечатление в восприимчивой душе Каампати, но еще большее воздействие произвела галерея, служившая продолжением зала, через которую Алиноэ повела юношу. Ее волнистые стены и своды сплошь покрывали изображения самых разнообразных животных, выписанных так мастерски, что те казались почти живыми. Иллюзию усиливали дрожащее пламя факела и неровности, порождавшие причудливую игру света и тени. Вот большерогий олень: рога его словно человеческие ладони с длинными крючковатыми пальцами, распростерлись над юношей, готовые схватить. А вот черноголовая корова, изогнувшая шею в сторону уходящей парочки, провожая ее недобрым взглядом. А там дальше красные быки, ставшие полукругом, точно желали преградить им путь, и гарцующие брюхастые лошадки.
      Такое количество духов, удерживаемых магией в одном месте, не могло не смущать юношу. Должно быть, Баньяга - могучая колдунья, раз умеет управляться с ними со всеми. С другой стороны, духи очевидно обеспечивали добрую охоту апитакам даже в самые суровые времена. Вот и лев с оленем, убитые юным охотником, тоже достались им.
      Впереди забрезжил свет. Миновав черного быка с его стадом, несущуюся во весь опор большую красную лошадь и множество лошадок поменьше, а также лиловую корову, словно разлегшуюся на лугу, юноша и девушка наткнулись за поворотом на хромого Анадаре, который, сидя на корточках, при свете светильника растирал краски. Ступкой ему служил череп лисицы, а пестиком - обломок бедренной кости. Постукивая им, время от времени, по краю черепа, Анадаре производил тот самый шум, который так насторожил юношу.
      Хромой никак не отреагировал на появление незваных гостей, даже не поднял головы, продолжая заниматься делом.
      - Анадаре вдувает духи в стену, Алиноэ показывает Каампати, - объяснила девушка их приход.
      Вместо ответа Анадаре неторопливо поднялся, положил череп с краской на деревянный настил из связанных жердей, перегораживающих узкий проход и, кряхтя, взобрался на него. Стоя на таких импровизированных лесах, он набрал в костяную трубочку красящего порошка из черепа и выдул его с небольшого расстояния на мраморную стену, приложив к ней левую ладонь. Снова наполнил трубочку и снова ее продул, лишь слегка изменив изгиб ладони. Так в несколько приемов у почти завершенного изображения красного бизона появилась задняя нога.
      - Анадаре - шаман? - шепотом спросил юноша у Алиноэ, на что девушка неопределенно покачала головой:
      - Анадаре пришел из леса, как Каампати. Раненая нога, Баньяга лечила. Много лун, Алиноэ была маленькая, - в ответ прошептала она на ухо юноше.
      Неожиданно Анадаре заговорил:
      - Пролетело восемь лет, одиннадцать месяцев и двадцать два солнца, да... Плохо говорить о человеке за глаза, юная апитаки.
      Каампати непонимающе уставился на Алиноэ.
      - Анадаре часто говорит странно, - пожала плечами та.
      - Плохо шептаться двоем, когда есть третий, - пояснил хромой художник. - Анадаре слышит.
      Чувствуя себя неуютно в присутствии хромоногого, который, как ни верти, умел повелевать духами, юноша потянул Алиноэ за одежду, призывая вернуться назад. Алиноэ не возражала.
      - Сколько солнц назвал Анадаре? - спросил юноша по пути.
      - Алиноэ не знает, - был ответ. - Много. Анадаре один умеет так считать.
      "Анадаре - колдун", - решил для себя юный охотник, и на том успокоился.
      Воротившаяся из лесу Баньяга не без удовольствия отметила, что духи быков вернули Каампати способность ходить. Поскольку уже вечерело, она отослала Алиноэ в деревню, а юноше велела раздеться по пояс. Вновь осмотрев его ушибы и синяки, ощупав ребра, шаманка сделала вывод, что вскоре юноша окончательно поправится. А пока что он должен больше лежать, продолжая пить зелье, которые готовит для него Баньяга.
     
      На другой день юный охотник действительно почувствовал себя значительно окрепшим: руки его больше не дрожали, в голове хоть и шумело, но она не болела и не кружилась. Узнав об этом, Барсар еще до полудня отправил посыльного, чтобы тот привел Каампати в деревню. Вместе с посыльным пришла Алиноэ, появлению которой юноша был особенно рад.
      Однако старая карга, позволив посыльному забрать юного охотника, к великому огорчению последнего оставила Алиноэ при себе. Усадив рядом у костра, Баньяга принялась поучать девушку, как ей себя вести, чтобы охотник Которого-Любят-Предки захотел навсегда остаться в их племени. Вскоре соло сменилось на трио, когда к голосу бабки присоединились голоса матери Алиноэ и ее старшей сестры с годовалым ребенком на руках, появившихся в пещере, как только ее покинул Каампати, словно они дожидались этого момента, находясь где-то поблизости.
      Тем временем юный охотник вместе с провожатым по тропинке спустились к деревне, упрятанной между двух отрогов холма. Собственно это были с полдюжины хижин, в беспорядке разбросанных на свободном от леса пространстве. Каждая принадлежала одному из шести родов апитаков, среди которых род Баньяги и Ратины считался старшим.
      Жилища апитаки сооружали, покрывая остов из связанных между собой толстых жердей шкурами крупных животных - оленей, бизонов, носорогов. Формой они напоминали удлиненные овалы с полукруглыми крышами. Над входом висел тотем - череп животного, с которым род себя отождествлял.
      К хижинам примыкали хозяйственные постройки - зимние склады и крытые ямы-хранилища, а также летние навесы и шалаши с временными очагами, от которых к небу тянулись сизые дымки. Под навесами сидели женщины, занимавшиеся кто варением похлебки, кто шитьем одежды или изготовлением бус; рядом ошивались чумазые детишки. Мальчики постарше в стороне играли в охотников, метая друг в дружку прутья. Мужчины же предпочитали шалаши или открытые места, где они, чаще в одиночестве, вязали сети, плели корзины из лоз, резали по кости или оббивали камни, чтобы получить в результате острый нож, наконечник для копья или хотя бы скребок.
      Племя апитаков было не таким уж малочисленным, отметил для себя юный охотник: в каждой хижине взрослых проживало больше, чем пальцев на обеих руках юноши, и, судя по упитанному виду, никто не бедствовал. Видно духи пещеры и впрямь обеспечивали апитакам добрую охоту.
      Барсар встретил Каампати радушной улыбкой. Еще бы, подумал юноша, ведь он присвоил шкуру убитого им льва, сушившуюся на ветвях раскидистого дуба, под которым вождь охотников апитаков сидел, скрестив ноги. С виду это был немолодой уже мужчина, широкий в кости, с крепкими руками, с проседью в курчавых нечесаных волосах и короткой бороде. Маленькие глазки, прячась под сенью мохнатых бровей, не внушали доверия.
      Пригласив юного охотника сесть рядом, предложив ему сушеной рыбы, которой лакомился сам, отрывая по маленькому кусочку, Барсар повел разговор издалека. С того, каким хорошим выдался день, что до холодов еще далеко, что их рыболовы этим утром принесли меньше рыбы, чем в прошлый раз. А много ли рыбы ловят в племени Каампати? Скоро апитаки пойдут загонять бизонов и, если Каампати пожелает, он может пойти с ними. Охотятся на бизонов там, откуда пришел Каампати? А на лошадей и оленей? Хорошая ли там охота и надолго ли хватает добытого?
      Не трудно понять, что все вопросы вождя сводились к попытке выудить у юноши сведения о его племени, велико оно или мало, и как далеко расположилось на стоянку. Чтобы поскорее покончить с этой игрой в кошки-мышки, которая не пришлась юноше по душе, он честно рассказал, что принадлежит к племени бирсинов, медвежьих детей, что охотились они в горах на мамонтов, но когда мамонты перевелись, спустились в долину, где столкнулись с несколькими воинственными племенами охотников на бизонов. В войне с ними племя бирсинов было полностью истреблено, и Каампати в одиночку пустился на поиски доброй охоты, двигаясь за солнцем.
      Слушая рассказ Каампати, Барсар не переставая кивал головой, то одобрительно, то сочувственно, но верил ли он словам юного охотника, нельзя было понять, так как свои глаза Барсар юноше не показывал.
      - Как давно Каампати охотится один? - спросил напоследок вождь.
      - Как сошел снег, - последовал ответ юноши.
      - Охотиться одному плохо, - закончил разговор Барсар. - Каампати может остаться у апитаков, если хочет.
     
      После разговора с вождем юноше вернули его метательное копье, копьеметалку и каменный нож. Ему выделили место в хижине Ратины, и он знал, что так приглянувшаяся ему Алиноэ будет ночевать тут же за ширмой, разделяющей хижину на мужскую и женскую половины.
      Чтобы юный охотник мог обустроить себе постель, ему отдали шкуру буйвола взамен шкуры убитого им оленя; о шкуре льва никто даже не заикнулся.
      Несмотря на то, что в глазах апитаков юноша выглядел героем, никто не спешил с ним подружиться. Для них он по-прежнему оставался чужаком. Все делали вид, что не замечают его, и вместе с тем не спускали с него любопытных глаз. В особенности, когда, не имея чем себя занять, юный охотник взобрался на гребень холма, чтобы обозреть окрестности, как думали апитаки. То, что вслед за юношей на холм поднялась Алиноэ, получившая от старших родственниц недвусмысленные советы, вызвало на губах взрослых членов племени скабрезные улыбки: от такой девушки Каампати точно никуда не сбежит. Однако:
      - Зачем Алиноэ здесь? - сердито спросил Каампати, когда девушка его наконец-то догнала.
      Прислонившись спиной к стволу пушистой сосны и наклонив голову вбок, Алиноэ только улыбалась в ответ. Дерзкий взгляд ее широко раскрытых глаз манил, щеки порозовели, грудь тяжело вздымалась. В целом вид ее был так красноречив, что юноша - отнюдь не новичок в любовных играх - не мог не понять столь откровенно посылаемых сигналов.
      Юный охотник с опаской покосился в сторону деревни, где возле хижин расхаживали сородичи Алиноэ. Потом протянул ей руку:
      - Пойдешь с Каампати?
      Однако девушка, хихикая, отбежала к соседнему дереву и стала под ним, заложив руки за спину. Тогда юноша приблизился, свободной рукой обнял Алиноэ за талию и поцеловал в полураскрытые губы. Нащупав за спиной ладонь девушки, сжал и потянул к себе. "Пойдем", - шептали его губы.
      Девушка поддалась, сначала будто с неохотой, один шаг, потом другой, быстрее, еще быстрее и - вот они уже бежали через лес прочь от деревни. Бежали долго. Так долго, что игривое настроение девушки улетучилось, сменившись тревогой. Зачем уходить так далеко? Вокруг давно никого нет! Алиноэ вырвала руку и остановилась. Молодые люди стояли друг против друга, тяжело дыша.
      - Алиноэ пойдет с Каампати, - насуплено сказал юноша.
      - Нет! Алиноэ вернется к апитакам! - гневно выкрикнула девушка.
      Тогда юноша ухватил ее ниже талии и попытался взвалить на плечи, она же визжала: "Помогите! На помощь!" - и лупила Каампати кулаками по спине. Поняв, что без веревки с нею не сладить, юный охотник сбросил Алиноэ в траву. Не то, чтобы она показалась ему тяжелой, но помятые ребра отзывались болью при каждом шаге. Далеко ему так не уйти, погоня обязательно настигнет.
      В последний раз взглянув на девушку, сидящую, сжавшись в комок, между корней старого вяза, Которого-Любят-Предки переложил копье из одной руки в другое и решительно зашагал прочь.
     
      После ухода Каампати никто в деревне больше о нем не вспоминал, не произносил вслух его имени, на которое словно бы наложили запрет. Одна Алиноэ не могла позабыть юного охотника. Тяжесть, поселившаяся в ее груди, не позволяла ей дышать с прежней легкостью, с какой она дышала до появления юноши у апитаков. Ей не было известно такое слово как тоска, да и знай она его, это вряд ли бы принесло ей облегчение. Ощущение безвозвратной потери глодало ее изо дня в день, так что Баньяга, распознав хворь, поселила девушку в пещере, чтобы изгнать недуг травами и заклинаниями.
      Однажды Алиноэ приснился очередной кошмар. В который уже раз похищая девушку, Каампати нес ее через чащу на плечах, но на сей раз мужчины апитаков догнали и окружили похитителя. Тогда Каампати швырнул Алиноэ на землю и пронзил копьем ее грудь. Разъяренные апитаки накинулись на юного охотника подобно стае диких зверей. Они неистово вопили и избивали Каампати дубинами, кололи его копьями, резали ножами. Каампати отчаянно отбивался. Трава обагрилась кровью.
      Вся дрожащая и потная, Алиноэ подскочила на ложе из шкур. В пещере было темно. Крики не стихали, только теперь они доносились снаружи. Зловещая тень Баньяги приплясывала на затухающих углях очага.
      - Баньяга! - позвала девушка. - Что происходит?
      - Тинга напали на апитаков. Много тинга, - ответила шаманка, продолжая затаптывать костер.
      Алиноэ метнулась к выходу из пещеры и, приподняв занавес из шкур, выглянула наружу. В деревне творилось что-то невообразимое. Вокруг хижин бегали люди с зажженными факелами. Предрассветные сумерки оглашали женский визг и детский плач, а также предсмертные вскрики мужчин.
      Алиноэ со слезами бросилась обратно к бабке:
      - Баньяга, что делать? Огни идут сюда!
      - Алиноэ спрячется в колодец. Тинга уйдут, Алиноэ убежит в лес. Иди, иди! - подталкивала Баньяга девушку в спину: глубокая яма, созданная самой природой, находилась в дальнем конце одного из туннелей.
      Но девушка не успела сделать и двух шагов, как своды пещеры озарились светом факелов. Лохматые люди в одежде из шкур мамонтов, какую Алиноэ видела на Каампати, ворвались в святилище апитаков. Не обращая внимания на девушку и старуху, возглавлявший чужаков бородатый здоровяк сразу направился к изображению медведя. Поднеся факел к стене, он сказал:
      - Теперь бирсины всегда будут иметь много мяса! - Он даже взобрался на камни и похлопал ладонью по рисунку; хищные глаза ликующе блестели. - Храгор говорил правду, много духов, хорошая охота!
      - Духи-предки апитаков убьют бирсинов! Баньяга прикажет духам! - ненависть, вскипевшая в душе девушки, заставила ее выкрикнуть эти опрометчивые слова.
      Вожак чужаков резко обернулся.
      - Баньяга? Шаманка? - переспросил он, сощурив глаза. Вмиг спрыгнув с камней и устремившись к старухе, вождь бирсинов, не раздумывая, размозжил голову колдуньи каменным топором. Потом ухватил вопящую Алиноэ за волосы, заглянул ей в лицо и громко расхохотался:
      - Эй, кто-нибудь! Скажите Храгору, белокурая девка здесь.
      Алиноэ не поверила глазам, когда спустя недолгое время в пещеру вошел тот, Которого-Любят-Предки.
      Храгор или Зоркий Сокол, каковым было настоящее имя юного охотника, не открыл всей правды вождю апитаков. Загнанные охотниками на бизонов обратно в горы, бирсины голодали всю зиму. Чтобы выжить, они съели сначала своих стариков, потом детей и наконец, женщин. Лишь с приходом весны остатки племени бросили обустроенное стойбище и отправились на запад в поисках новых охотничьих угодий.
      - Духи-предки апитаков не станут вредить бирсинам, потому что духи-предки апитаков не станут вредить женщинам апитаков, которые теперь женщины бирсинов, - с насмешкой возразил девушке вождь, прежде чем толкнуть ее в руки Храгора-Каампати.
      И действительно, истребив взрослых мужчин апитаков, бирсины сохранили жизни молодым и здоровым женщинам, которых содержали почти что в рабстве. Эпоха матриархата клонилась к закату. Немногих уцелевших после побоища детей и стариков бирсины так же пощадили, но лишь затем, чтобы позднее принести в жертву духам пещеры и съесть.
      Они разбили все лепные или вырезанные из кости фигурки, изображавшие предков апитаков - как в пещере, так и в хижинах, в которых распоряжались как хозяева. 0x08 graphic
      Хромой Анадаре какое-то время жил среди них, продолжая рисовать. Он даже обещал вождю поместить на стену дух Большого медведя, которому бирсины поклонялись. Но однажды Каампати подвел храмого к краю колодца в дальнем конце пещеры и, ударив ножом в спину, сбросил вниз, туда, где незадолго до этого обнаружил свежий рисунок Анадаре. На рисунке раненный бизон убивал Зоркого Сокола - так, во всяком случае, воспринял картину юный охотник, потому что у нарисованного мертвого человечка была птичья голова. Каампати всегда опасался Анадаре. Со смертью хромого его магические чары теряли всякую силу.
      Привязанный у входа в пещеру на потеху бирсинам, еще долго плакал и причитал старик:
      - Катрам предупреждал! Каампати погубит апитаков!
      Слова его адресовались отсеченной голове Ратины, насаженной на копье неподалеку в знак того, что род ее повержен.
      Однажды ночью бирсины были разбужены страшным гулом. Выскочившие из хижин, они с ужасом наблюдали, как ярко осветившееся черное небо пересек, брызгая искрами, огненный шар и скрылся за холмами. То был предвестник конца их мира. Взорвавшись в районе нынешней Мексики, звездный пришелец установил на Земле царство вечного сумрака, следствием которого стало новое оледенение, растянувшееся более чем на тысячу лет. Наступило оно столь стремительно, что погубило всех крупных животных вроде мамонта и пещерного льва. Едва не уничтожило оно и зарождающееся человечество. В любом случае, эпоха палеолита на этом закончилась. Близился неолит - время луков, лодок и земледелия.
      Засыпанная оползнями постледниковья, пещера апитаков оставалась нетронутой долгие тринадцать тысяч лет.
   0x01 graphic
   18
   0x01 graphic
   Чваков Д. Жуки Господни   33k   "Рассказ" Фантастика
  

ЖУКИ ГОСПОДНИ

     
      Луна задыхалась от бега. Замерзающие на лету бабочки междометий облетали с засыпающих деревьев. На обочину. Тихонько. Возможно, где-то в чаще прихорашивался к ночной охоте глуховатый филин Восточно-Европейской равнины. Но это поверх сознания.
      Грязновато-чёрный "Субару-Форестер", отсвечивая серебром звёзд логотипа по синему фону овального офсета, сливался с запотевшим от тумана шоссе. Восемнадцатый час за рулём. Не спать! Скоро отдохну. По всем признакам - впереди населённый пункт. Хорошо бы, чтоб и мотель где-то рядышком...
      Набережная быстрой речушки. Останавливаюсь, чуть не сбив притаившийся на обочине странный рекламный плакат зелёного цвета надежды: "URBI ET ORBI". Так-так, похоже - латынь. Что-то вроде - всем сёстрам по серьгам... Мёртвенно-фиалковый свет фонаря. Пар изо рта. Молодцеватый эльф на плакате готовится взлететь. Молодцеватый? Как можно назвать эльфа молодцеватым - только от переутомления. Скорее всего, на плакате изображение ангела. Ангелы - бравые парни, только с крыльями.
      Руки и ноги мёрзнут. Поздняя в этом году весна. Разминаюсь, чтоб не окоченеть и не заснуть потом, пригревшись в тёплой машине.
      -
      Город назывался Жуки. Он был невелик. Обычный городок уездного масштаба...
      ...Внезапно время начинает растягиваться, будто резина от плечевого эспандера. Атмосфера наполняется тугим суррогатом тёмно-розового воздуха. Перехватывает дыхание. Лёгкие чисты. Весна.
      Движения замедляются в контексте резинового таймера. Парнишечка с плаката, напоминающий модель ангела в натуральную величину, указывает генеральную линию испрошенного направления, потом встаёт, отталкивается от парапета... и летит стрекозой в ночь. Его крылья издают звук, подобный шороху фольги из-под шампанского. Нет-нет, звук фанеры, бороздящей крыши Монмартра.
      Мальчишка с крыльями стрекозы - а видел ли я тебя? И ты ли это улетел в обрат молочного тумана, а не обычная цикада, заблудшая в останках так и не рождённых автобанов, преломляясь капельками влаги в моих утомлённых глазах? Впрочем... какие могут быть цикады столь ранней весной?! Не рождённые!
      -
      Так я попал в этот странный населённый пункт, обозначенный лишь на современных картах. В эпоху социализма въезд сюда без особого пропуска с несметным количеством виз был просто невозможен. От того уклада остались лишь лохмотья нахохлившейся на весь мир иголками колючей проволоки, да обломки поваленного щита: "Стой! Особо опасная зона! Въезд запрещён!" О, "Буран", сын прогресса, - здесь тебе пели славу и монтировали жизненно важные органы к огнеупорному телу из композитов.
      Но в одночасье всё переменилось. Преданный партийными бонзами социализм засмердел миазмами первоначальных накоплений капитала. Планета вальяжно скатилась на бок со своей наезженной орбиты, по ней пронеслись цунами, ураганы, торнадо. Однако человечество выжило. Причём не потеряло в численности: вот что значит своевременная информация и современная мобильность. Зато плодородных земель почти не осталось. Прокормить ораву политкорректного населения сделалось невозможным, и мировое сообщество приняло решение - жить по очереди. Казалось дикостью, что вместо активного взаимодействия с внешним миром кто-то будет вынужден лежать в криогенных ваннах, ожидая того момента, когда в силу естественных причин освободится место под солнцем.
      Но только поначалу. Вскоре возле филиалов ИКРАН (Институт Криогенного Регулирования Ассимилированного Народонаселения, в просторечье - "икра") начали расти длинные очереди желающих переспать в ледяных "саркофагах" трудный период, а не жить впроголодь, перебиваясь временными заработками. И мало кто мог тогда подумать, во что всё это выльется. Я ничем не отличался от прочих. Я - потихоньку спивающийся журналист одного популярного издания. Относительно же моего внутреннего альтер-эго ничего утверждать нельзя - этот делится соображениями только постфактум. Он у меня не то симптоматично горячий, будто "белка", не то зелёный, как чёрт. Не знаю, не видел его никогда.
      -
      Итак, всё началось с института, поначалу только занимающегося научными разработками, а потом сросшегося с международным концерном ИКРАН. Стилизованный человечек на его логотипе выглядит облепленным икрой - видимо, художнику так виделось изображение переохлаждённого в криогенных саркофагах газа. Получилось нечто знаковое.
      Новый порядок жизни уже делался обыденным. И тут мне стало известно... Впрочем, поделиться не с кем, поскольку все мои коммуникационные средства сейчас заблокированы. Хорошо, что ещё успел уехать на автомобиле, выпущенном настолько давно, что машину мою нельзя остановить командой со спутника. А у меня-то как раз - свой незримый спутник, который внутри, и он, по-моему, поставил какую-то защиту. Или примерещилось на фоне обширной абстиненции?
      Так или иначе, я мчусь по шоссе безо всякой надежды вырваться из-под колпака спецов "икры". Они играют со мной, будто кошки с мышью. Но хотя бы выспаться перед тем, как схватят. "Криогенные дознаватели" этого мне точно не дадут сделать. Круглосуточные допросы - по слухам - их излюбленный метод.
      -
      Остановил машину близ придорожного мотеля с рестораном, напоминающим нечто грандиозное - наверное, уменьшенную копию пирамид, недавно затопленных водами Атлантики. Хочется спать. Но голод сильнее. Альтер-эго саркастически поджимает губы - дескать, не дорос ты до Пулитцера, даже тупой папарацци лучше управляет своими плотскими надобностями.
      Бросил вещи в номер и спустился на первый этаж, где плохо пробудившаяся старорежимная тётя, напоминающая Пушкинскую графиню из "Пиковой дамы" предложила мне перекусить в ресторане - он находится прямо в мотеле и работает круглосуточно, обслуживая проголодавшихся в дороге путников.
      - И во сколько мне обойдётся здешний ужин?
      - Так ведь утро уже, какой ужин? Для вас дорого не встанет, батюшка! Идите, Валера заждался.
      - И кто это - Валера?
      - Валера - наш кот учёный... Идите, идите.
      Официант служил продолжением аппетитного сквозняка, крадущегося из кухни. Манеры изысканные, но безо всякого подобострастия. Изящная малиновая безрукавка тонкой вязки поверх белоснежной рубашки, бабочка "бархатный махаон полуночи", очки в роговой оправе. Сам же господин больше походил на вдовствующего представителя династической фамилии, нежели на служителя коммунальных богов городского масштаба.
      - Простите, любезный, - сказал я, - что тут вам бог послал, чтоб меню не листать?..
      - Вот, извольте-с... Полба "Толоконный лоб", фирменное блюдо. Жульен из маслят с отварными раковыми хвостами "Тятя, тятя, наши сети". Могу предложить тюрю "Разбитое корыто", заливную щуку "Спящая царевна", двойную уху "Русалка на ветвях" с дубовыми веточками, седло молодого ахалтекинца "Рогдай и Фарлаф в дозоре", лазанья "Алеко" с острой приправой...
      - Какую чушь вы несёте, право. Извините за нечаянную рифму.
      - Что вы, что вы - я несу только заказ, но никак не чушь. Этого кушанья на нашей кухне не бывало. А то, что назвал, и в самом деле из меню, изволите взглянуть?
      - Впервые встречаю столь странные блюда.
      - Так заказывать будете? - официант явно не желал говорить о семантической подоплёке происхождения названий.
      - Буду. Простой лангет есть?
      - Сейчас нарисуем. А вам покуда ждёте, Виталий Викторович, не мешает подумать о вечном.
      - Не понял, откуда вы знаете моё имя?
      - Откуда - неважно. Важно - с какой целью. Так вот, цель простая - сохранить вас в неприкосновенности. Обратите внимание на того рыжего. Он только что зашёл...
      - Рокер?
      - Ну да... Это по вашу душу. Не опасайтесь его. Мы нейтрализуем! Кстати, будем знакомы - меня зовут Валера. Да не стучите вы так челюстью по столу. Позже поговорим.
      - Извините, а как вы собираетесь рыжего ликвидировать, то есть - нейтрализовать? Физически? - Мой гуманизм протестовал.
      - Стрелять бы рад, отстреливаться тошно, - неопределённо выразился официант, чему-то усмехнувшись.
      -
      Ничего я не успел ответить странному собеседнику, поскольку он растворился за кулисами мироздания, из-за которых доносились ароматы не самой худшей в мире кухни. Впрочем, от большей части мира нынче остались лишь записи-воспоминания в поваренной книге. А всё остальное - Восточно-Европейская равнина, Сибирь, Непало-Китайская автономия, Амазонское королевство Бразильская Тонга, независимый остров Ньюфаундленд и Африканское содружество непризнанных наций.
      Странное время. И государства, вроде бы, не совсем распались, и правительства есть, а местные власти постепенно уходят из-под контроля, начинают подчиняться невидимым силам, контролирующим порядок и самою жизнь на потрёпанной катаклизмами планете. Ну, а во главе всего, конечно же, "икра", чтоб ей ни пробоя, ни нереста! Власть поверх власти. Внахлёст. Тот, вечно трезвый святоша, который паразитирует во мне, внушал что-то о предательстве интересов и продажности правителей, да только мне тогда невдомёк было: третья неделя запоя, знаете ли - не фунт изюму скушать.
      -
      В углу сидели двое - одинаковых с торца. Столик на четверых ломился от обилия чего-то лакомого, что парило призывными флюидами вкусной и дорогой пищи.
      Пара огромных телячьих стейков со следами пыток раскалённой решёткой на мясистых спинах шипели, будто некормленые ужи в серпентарии при кружке юннатов имени Брема. А над говядиной глумились посетители, лениво уродуя благородные кушанья вилками, не утруждая себя работой ножом.
      Рыжий только что соскочил с мотоцикла и ещё тлел азартом погони, частично осевшим на шоссе туманной ледяной корочкой раннего весеннего утра. Дичь была в ловушке. Ему удалось то, что не сумели его напарники-профи. Ещё на подъезде к Жукам он отзвонился местной братве. Сейчас нужно лишь засветить клиента колоритной парочке, откушивающей многозвёздочную "конинку" и подмигивающей ему - вот идиоты! - знаем, мол, кто ты.
      -
      Рыжий спокоен. Теперь с беглецом предстоит разбираться тем двоим... А ему бы глазунью на сале, да побыстрее. И кофе... Без сахара! Беги-ка, халдей, на третьей скорости. А мужчина пока здешний сортир обследует.
      Но! Через несколько минут рыжий рокер был надёжно связан страховочным альпинистским репшнуром и отбывал в мусорном контейнере в неизведанные дали вместе с мотоциклом. Рафинад действовал безотказно. Что и говорить - простое и эффективное средство.
      -
      Сладко вкушавшие господа из окружения местного мэра сидели, будто проглотили по лому. Глаза не мигали, движений не ощущалось. Чисто - экспонаты из музея восковых фигур.
      - Не переживайте за них, - хохотнул Валера, - через полчасика оклемаются и ничего не вспомнят: кто они такие, зачем здесь оказались, и кто им звонил с трассы. А скажите мне, Виталий Викторович, с чего всё началось? Откуда вам стало известно...
      - ...о деятельности "икры"? Это случайно произошло и, можно сказать, вполне обыденно. Безо всякой шпионской атрибутики. Мне тогда в редакции "Hi geographic" поручили написать статью о деятельности института ИКРАН. В положительном ключе, разумеется. Дескать, держава и мировое сообщество заботятся о вас, сограждане. Инвестиции в развитие криогенеза растут и ширятся. Все желающие уснут до лучших времён. Тогда-то я и понял, криогенез - фальсификация. И получил кое-какие доказательства на электронном носителе.
      -
      Отвечал я Валере односложно, не вдаваясь в подробности, будто изнутри что-то сдерживало. А вот если в подробностях... было, что вспомнить, но пока это не для широкой общественности.
      Приехал я в Поддубки, где расположены основные исследовательские мощности ИКРАНа. Директор, герр Брандмауэр, из австрийских немцев, спросил, что меня интересует, да к заму своему и спровадил. А тот уже временный пропуск подписал. Провели по этажам, показали камеры-боксы с уснувшими, напоили замечательным энергетиком, после чего сразу прекратилась головная боль. А потом дали за диспетчерским пультом посидеть, куда индикация о состоянии каждого индивидуального "саркофага" выведена. Покрутил я переключатели камер, покрутил да и заскучал: охлаждённые до состояния глубокой заморозки индивиды, чьи лица практически неразличимы за толстым стеклом. И ничего больше.
      Ничего? Да не совсем, в общем-то. Начинаю анализировать, и доходит до меня вопиющее. Стоп, ребята! В каждом индивидуальном боксе, который можно на экране рассмотреть отчётливо во всех подробностях, полно труб и трубочек, подходящих к "саркофагу".
      В такой насыщенности как раз ничего необычного. Удивительно другое - все коммуникации идут из стены, которая в коридор ведёт (там ещё дверь закрученная замком-кремальерой, как в бомбоубежищах). А в коридоре-то - никаких коробов, никакой разводки! Я это приметил, ещё когда меня в бокс пропускали.
      Увидел, но озвучивать на своё счастье не стал. Решил проверить, не в стену ли все коммуникации вмонтированы. Хотя здание из старых, которые задолго до мировых катаклизмов возводились. Но - мало ли.
      Решил уточнить и первым делом в туалет "захотел". А пока по коридору шёл, обнаружил, что стены там не настолько толстые, чтобы в них кучу труб и трубочек спрятать - в полтора кирпича толщиной. Всего-то. А чтобы полный комплект, что к "саркофагу" подходит, в перегородке уместить, нужно бы ей быть не меньше метра, как минимум.
      И далее в рабочей зоне удалось в полуоткрытую дверь заглянуть. Навскидку толщину перегородки в коридор сумел оценить. Так и есть - те же полтора кирпича. Мало!
      Получается - все коммуникации в боксах - автономны: никуда не уходят, и ниоткуда не приходят. То есть, внутри "саркофагов" в помине нет низкой температуры, близкой к абсолютному нулю? Значит, и никаких индивидуальных мест для анабиоза в боксах тоже нет! Только на видео. В таком случае - куда делось несколько сот миллионов добровольцев по всему миру, решивших уйти от проблем посредством новых технологий? Их попросту уничтожили?!
      Подлог! Чудовищно! Невероятно! Жутко! Фабрики, перерабатывающие человеческие жизни, словно уничтожитель документов бумажные листы. О, Боже!
      И всё ещё оставалась надежда, что мои подозрения - лишь только подозрения, не более. Ведь, в самом деле, неужели только я один заметил несоответствие в конструкции криогенных боксов? И это с чудовищного похмелья. Стоп-стоп, с похмелья. Именно! Но верно же говорят в народе - мастерство не пропьёшь. Журналистская хватка позволила углядеть инженерный просчёт. Нет, не просчёт - подлог. Так что же получается? Меня специально отправили из редакции, зная какой я "тяжёлый". Мол, ему бы быстрее свинтить куда-нибудь в придорожный кабачок, никакой дотошности.
      Но всё же - неужели никто до меня ничего не замечал? Хм... что там мой альтер-эго? Доводит до сведения, мол, никому из посторонних нету доступа на предприятия "икры". Те же, кому "удалось приобщиться к проекту века" - либо сообщники-подельники, либо подкупленные, либо такие же лохи, вроде меня - запойные, легко внушаемые тюфяки-инфантилы. Спокойно! Ни черта! Никакой я не тюфяк, извините! Вот заметил же, что здесь обман и не собираюсь более терпеть. А точно - не собираюсь?
      Нет, дальше я уже не мог успокоиться, пока не узнал истину о международном консорциуме ИКРАН. Вернее будет сказать - часть истины, поскольку всю её не узнать никогда. Побывал на нескольких предприятиях корпорации, и везде удавалось убедиться в том, что подозрения мои совсем не напрасны. А однажды на меня вышел административный работник. Сам вышел. Этот человек успел передать какие-то документы на "флешке" и сказать пару слов о том, что идёт экспансия планеты. Кто-то и з в н е, подключив современные технологии и научные наработки, сумел добиться смещения орбиты Земли. И всего-то понадобилось - образовать мощные озоновые дыры в области полюсов.
      В результате - катаклизмы планетарного масштаба, площади, пригодные для проживания, резко сократились. И урожайность там упала. Назрела необходимость решать проблему перенаселения.
      Именно поэтому возникла "икра". Всё больше и больше добровольцев спешило уйти в криогенный рай, освобождая среду обитания для захватчиков... И всё на законных основаниях.
      Но досказать мне испуганный собеседник ничего не успел. Беднягу подстрелили из проезжающего автокара. Мне же удалось сбежать.
      Ситуация усугублялась внутренней уверенностью в том, что всё это не результат нарождающейся "белочки" - белой горячки. И что оставалось делать? Либо уйти в штопор запоя, уютно примостившись на алкогольной кочерге, либо попытаться, рискуя жизнью, обнародовать свои знания. Я выбрал второе. Или это был не совсем я?
      -
      - А где карта памяти? - спросил Валера. - Наверное, ещё и взглянуть не успели?
      - Вы мне помогли, конечно, с рыжим, но информацию после шапочного знакомства... это уж - извини-подвинься. Никак нельзя. Узнать хотя бы, кто вы такие, а то... сами понимаете, никакого резона мне документы светить. И не ношу я их с собой. Спрятано всё.
      - Что ж, - усмехнулся Валера, - раз сомневаетесь, то постараюсь, как говорится, развеять. Хотя при желании мы могли бы взять всё и без вашего согласия. Не причиняя физической боли, между прочим. Рыжему - сахар, вам - что-нибудь психотропное.
      Валера поднял глаза и рассказал свою историю...
      - Ресторан в столичной гостинице "Славянская" считался одним из самых доходных со времён "горбачёвской" перестройки. Криминальные авторитеты перекупали у коммунистических лидеров право - доить и окучивать многие столичные делянки. В их число угодила и "Славянская" вместе со всеми вспомогательными сервисами. А попала она в сферу влияния некоего Умара Коева по прозвищу Кумар. Это "погоняло" Умар, наверное, получил за свои деяния в области распространения наркотиков.
      Я служил тогда официантом в ресторане при упомянутой выше гостинице. Ещё с советских времён начиная. Сразу после школы меня папаша туда пристроил, не слушая мой визг о желании получить образование. Не стоит, де, с юных лет жизнь губить скудными средствами к существованию на базе обширной эрудиции.
      Когда пришёл Кумар, у меня уже накопился достаточный опыт, чтобы сообразить, кому теперь следует смотреть в рот с видом покорности и почтения. Противно, конечно, но поделать ничего нельзя, если жить хочешь. Первый директор ресторана, например, попытался воспротивиться Коеву, но внезапно безвозвратно сгинул смертью храбрых в одной областной рощице, где его только через два года и обнаружили.
      Так бы и жил я в страхе и раболепии и по сей день, но вскоре всё переменилось. Обреталась там у нас в стрип-шоу одна девица по имени Мадонна, которую для удобства называли Донной. Стройная - как лоза, аппетитная - будто лазанья от нашего шеф-повара. Впрочем, не о том речь.
      Кумар редко сидел в ресторане допоздна. Уходил ещё до начала представления. А в тот раз задержался. Донна вышла на сцену первой. И тут Кумар отклеил поволоку своих глаз цвета пересушенного в пыльном подвале чернослива от тарелки, повернулся в сторону эстрады, да так и замер с непрожёванным седлом барашка во рту. До конца номера не шелохнулся, будто спящий после долгой скачки конь в конюшенном апартаменте.
      А потом лёгким движением осёдланного дорогущим перстнем пальца подозвал к себе нашего администратора. Тот подбежал на цырлах, сделал ножкой "чего изволите?". А Кумар ему: "Чта са тэвочка? Вели ей сюта ходить!" "Это наша лучшая стриптизёрша. Мадонной зовут за то, что танцует как..." - говорит распорядитель. Кумар прервал нервно: "Э, танцует-манцует. Живо к мине итти этта тьёолка!"
      Уже через минуту-другую перед хозяином стояла в халатике начавшая разгримировываться Донна. Тот бесцеремонно схватил танцовщицу за упругие ягодицы и начал говорить тоном, не терпящим возражений: "Са мной паэдиш, красотка! Мая баба станэш. Форд-шморд, вольву-шмольву куплю, если мне нравиться будет, как твая попа на мой кынжал прыгать станит. Панимаишь?"
      И тут я увидел, как Донна очень нежно взяла Кумара тонкими пальцами за жилистое запястье и еле заметно нажала какую-то косточку. Такого визга никогда раньше не слышал. Хозяин почти целого столичного района орал невообразимым фальцетом, никак не подобающим отважному джигиту. Его же неустрашимые нукеры схватились за "пушки" на полном автомате, но понять, что происходит, не могли.
      Перед ними не было врагов. Симпатичная девица со снятым макияжем никак не тянула на злодея. Она просто ласково придерживала Кумара нежной ладонью, будто пыталась его успокоить. Но шеф продолжал возмущать атмосферу высокими частотами, не снижая оборотов.
      Донна же, решив, что требуется пояснить ситуацию, открыла красивый рот и произнесла: "Ничего-ничего, это нервное! Женщину давно не ласкал, вот и спёкся. Всё дела, дела. Думаю, надо врача..."
      Я стоял неподалёку с подносом. Дёрнулся бежать, чтоб неотложку вызвать, но тут Донна меня взглядом остановила и показала, чтоб я за ней следовал. Что ж - поставил поднос на стол и пошёл. Без сомнений и колебаний. И что странно - будто по своей воле.
      Как на улице оказались, не помню. Только пришёл в себя на скамейке в сквере. Рядом Донна сидит, уже одетая, а я в плаще и без униформы своей: в джинсах и свитере, который жена связала. И когда оделись? Смотрю вопросительно на красотку - чего звала? Но голос не подаю, будто язык отнялся.
      Та заметила, что я ожил, и говорит спокойно, словно ничего необычного не произошло: "Спасибо, Валера, что проводил даму до парадной!" Огляделся. Совсем чужой район. Не бывал я здесь раньше. И слово это... "парадная". Странно. Дело даже не в питерском названии столичного подъезда, а в том, что нет поблизости жилых домов. Торговый порт рядом. На заднем плане идёт разгрузка какой-то баржи, а рядом с нами машины гружёные снуют.
      Донна, видать, догадалась о моих размышлениях и сказала с улыбкой: "Не думай ни о чём, Валера! Всё хорошо. Мы тебя проверили, ты нам подходишь. Не старайся, сам не поймёшь. Потом всё объяснят. А сейчас тебя доставят в наш филиал. Город Жуки. Будешь там работать. Официантом, как и привык. Кумара не бойся. Он теперь безобиден - что-то вроде кабачка на грядке, искать тебя не станет. Пришлось, правда, полугодовой энергетический боезапас на него потратить... Вопросы потом, поезжай".
      Официант неожиданно замолчал, как будто ему наскучило рассказывать. Я решил его немного расшевелить:
      - Валера, и что это за организация, куда вы попали?
      - Что-то вроде галактического МЧС. Здесь в Жуках - штаб-квартира. Понятное дело: провинция - особого внимания не привлекает...
      - И... связано с "икрой"? Получается, они нас выкорчёвывают, как межпланетный мусор?
      - Виталий, у вас что-то замкнуло. Нелогично рассуждаете. Если бы связь наличествовала, как думаете, стали бы они убирать вашего преследователя и блокировать местных пособников?
      - Так это что получается - космическая инспекция профукала, когда агрессивный инопланетный разум приступил к расчистке среды обитания для своих нужд?
      - Получается. У них со штатами беда, а Вселенная-то бесконечна. И закоулков в ней, вроде нашей Солнечной системы, тьма-тараканья. Но лучше позже, чем никогда... Донна и ещё несколько представителей пытаются изменить ситуацию, чтобы наша цивилизация выжила.
      - И потому уже миллионы уничтоженных, якобы лежащих в "криогенных саркофагах" в анабиозе?
      - Не спешите с выводами. Агрессоров, нарушивших межгалактический закон о нераспространении цивилизаций за счёт экспансии чужих территорий, достаточно трудно остановить небольшому количеству кураторов. Увещевания не проходят. Приходится применять силу и хитрость, поскольку убрать космического инспектора довольно просто...
      - А зачем было отвлекаться на владельца гостиниц, столиц, пароходов? Неужели нельзя иначе, чтоб конспирацию сохранить?
      - Дело в том, что криминальные структуры - первые слуги "икры". Инопланетные захватчики обещали сохранить небольшую часть человеческой расы для обслуживания новых хозяев, а управленцами сделать... ну, да - именно Кумара и ему подобных. Так что: борешься с Кумарами - борешься с "икрой" вместе с её организаторами - инопланетными агрессорами.
      - А зачем ты мне всё рассказываешь? - непринуждённо продавил я свершившийся факт нашего с Валерой сближения. Без брудершафта, но вполне логично.
      - Мы сразу поняли - повезло, когда ты здесь оказался. У тебя же - связи, ходы-выходы. Нельзя нашу борьбу держать втайне от мировой общественности, понимаешь? Хочешь подумать, стоит ли нам помогать? Хорошо. Но смотри - недолго, и так много времени упущено.
      -
      И вот я остался один. Валера бросил меня наедине с путаными мыслями. Весна соблазняла своими запахами ещё не рождённых иллюзий, лепила из образов, возникающих в голове, пельмени неосознанной грусти: внутри тревога за распадающееся в клочья будущее, снаружи клейковина возможного выхода, если я поверю...
      Залез в какой-то давешний стог, прелый-перепрелый. Разворошил его, окунулся в запах чистых, но уже порядком изношенных и не высушенных портянок. Задрёмывать начал.
      И тут - будто укол подсознания - сна ни в одном глазу! Стойте, ребята, что-то в одежде официанта Валеры было не так. Что-то...Что?! Картинка никак не складывается. Это меня тревожит. Хорошо, что по старой журналисткой привычке вёл видеосъёмку. Просматриваю. Стоп-кадр, увеличение.
      Вот оно - запонки с еле различимым логотипом "икры" - стилизованный человечек в шариках-бриллиантах "замороженного" газа. Такие выдавали отличившимся работникам корпорации в честь запуска первой очереди криогенного цеха. Маленькая небрежность - и мне уже становится ясно... Галактическое МЧС, говорите, сволочи? Нет его. Все эти инопланетные ребята из одного сундучка. А откровения в придорожном ресторанчике, устранение рыжего агента - театрализованная постановка? Но с какой целью? Объявить меня сумасшедшим! Не думаю - слишком просто для их извращённых понятий. Убийство? Убийство не даёт гарантий того, что дело о ликвидации якобы замороженных будет забыто, и на моём месте не окажется кто-то другой. Скорее всего, они хотят вынудить меня написать разоблачительную статью сейчас, немедленно, когда нет ни доказательств, ни достаточной готовности к ней аудитории. Нет и моего собственного трезвого взгляда на вещи, и потому-то, что выйдет из-под клавиатуры, будет всего лишь еще одним ужастиком постоянно предрекающей апокалипсис "желтой прессы". А потом, когда доказательства появятся, никто уже не поверит очевидному.
      -
      Я уезжал из Жуков, так и не дав ответа Валере. Матово-чёрный "Субару" уносило потоком невидимых магнитных полей в сторону гибнущего мира. Туда, где человечество вымирало в очень комфортных условиях, совершенно не подозревая о своей участи жертвы. Да и что может понять народ, который пичкают слюнявым варевом фэнтезийных мульт-уродцев в гемоглобиновом ящике цифрового ТВ? Такому народу в самую пору отвалиться в криогенные ванны забвения, подобно стаду молодых бурёнок идущих на заклание - под нож бойца с вытатуированным профилем вождя-семинариста на широкой пролетарской груди.
      Криогенные ванны - это спасение, выход, справедливый и демократичный способ выживания? Наверное, кому-то так и кажется, так и пророчится. Но... но, но, но! Я видел, как н а с а м о м д е л е происходит процесс погружения электорально-бессловесных масс в глубокую заморозку и "сохранения" их для будущего.
      Экспансия идёт полным ходом. Или... всё-таки... они нас спасают?.. Или... это тоже заблуждение? А на самом деле - есть "икра", и есть... межгалактическое министерство чрезвычайных ситуаций. Каждый преследует свои цели. И Жуки - место показательных выступлений изощрённого нечеловеческого разума. Нас всех используют с непонятной нам логикой, играя от скуки судьбами людей, как трёхмерный художник распоряжается плоскими нарисованными человечками, не позволяя им заглянуть на следующую страницу эскизника. А тут ещё внутренний голос проснулся некстати. Успокаивает, мол, держись, всё идёт по плану. По чьему плану, чёрт меня возьми?!
      Нет, похоже, все проще. Целенаправленный захват территории обитания с использованием внушаемых, как Валера, честняг в качестве пособников: Валеру - в тёмную, продажные власти - в открытую. А история с хорошими и плохими инопланетянами - её выдумали? Выдумали, чтобы путать подобных мне в случае необходимости? Пожалуй.
      Мои действия, что я могу сделать в сложившейся ситуации? Абсолютно ясно, чего делать не следует. Нельзя ни в коем случае писать и говорить о том, что я, сопоставив факты, понял. Нельзя открываться Валере и показывать ему материалы об утилизации замороженных тел. Лучше всего потихоньку уехать, не прощаясь. Что, собственно, сейчас и делаю.
      А потом? Только подполье. Теперь я сумею справиться. Слабое место инопланетян Валера мне раскрыл по простоте душевной. У меня в руках мощное оружие. Захватчики на дух не переносят глюкозы. Воистину права старинная медицинская поговорка: сахар - белая смерть. Воспользуюсь!
      Дождь идёт - я еду. Останавливаю машину - дождь слепой, не зрит положительного примера... ему ещё идти и идти...
      Отогревающиеся на лету бабочки междометий облетают с просыпающихся деревьев. На обочину. Тихонько. Весна. Полдень. XXI-ый век. Жуки.
      -
      - Он поверил тебе?
      - Думаю, засомневался. Теперь начнёт свою священную войну.
      - Хорошо, гуманоиды из Туманности Скарабеев пока не догадываются, что мы уже здесь. Будут бороться с местными патриотами, а нам останется только помогать, не проявляясь. За эту планету следует сражаться всеми доступными средствами. Особенно, когда мы так ограничены в бойцах и ресурсах.
      - Вы необычайно мудры, Ваше коллайдерство!
      Император ELF MGM довольно кивает и одобрительно шелестит крылышками, будто фольгой от шампанского. Ему нравятся слова био-агрегата VALER4 JDAY самого последнего поколения. И в такт необычной мелодии мутноватых отростков попискивают еле заметные тепловизоры на манжетах "официанта". Да, логотип "икры" - отличная задумка, когда имеешь дело с дотошными журналистами.
      -
      Лишь только находясь в тесноте экранированного от психофизиологических излучений бункера, который замаскирован под старенькое авто, можно снять блокировку отдельных участков мозга и стать самим собой - агентом обсерватором межгалактического правового департамента. Агентом, которому поручено "разрулить" ситуацию с попыткой захвата планеты Z+ звезды Шэйн III G2V ("жёлтый карлик") агрессивными расами, паразитирующими на развивающихся цивилизациях вселенной.
      Несколько лет назад в результате поступившего сигнала от зонда, который здесь называют кометой Леммона, Межгалактическому Совету стало известно, что на третьей планете звезды Шэйн III, заселенной разумными существами, происходят природные катаклизмы, не связанные с естественными явлениями. В процессе детализации и превентивной разведки выяснилось - это две расы ведут борьбу с ничего не подозревающей - третьей, пытаясь оттяпать пригодные для обитания земли. Мало того, один из агрессоров пока только наблюдает, стравливая соперника с аборигенами, не проявляя себя.
      Ассимилировать, проникнув в мозг спивающегося от безысходности журналиста, труда не составило. Он не сопротивлялся, позволяя управлять своим интеллектом. Остальное известно, включая попытку направить Виталия Викторовича, то есть - меня, в нужном направлении при помощи нехитрой "наживки" в виде запонок на рукавах официанта-андроида.
      Думаю, эти умники полагают, будто сумели завербовать журналиста втёмную. Что ж, прекрасно. Теперь у меня развязаны руки: имеется возможность расправиться с одним захватчиком средствами, предоставляемыми другим. Этика департамента и клятва обсерватора нарушены не будут.
      А когда победа подданных императора ELFа станет очень близка? Если следовать классической схеме, нужно вызвать спецназ, чтобы аннигилировать агрессоров по решению межгалактического Гагаанского Суда из звёздной системы Йота Часов. Правда, в результате может пострадать и местное население, но здесь уже издержки торжества справедливости. Оно, торжество это, должно быть неотвратимым. Любой ценой.
      Однако имеется одно возражение, чёрт возьми! Жаль мне аборигенов, до чёртиков жаль... Вернее, не всех, а конкретно моего "напарника", мозг которого я сейчас арендую. Попробую обойтись и без спецназа. Никто ведь не сможет запретить обсерватору сделать так, чтобы агрессоры сами уничтожили друг друга, а он бы остался в тени. Подобного рода операции считаются самыми трудными и изысканными. Они-то и служат порой основой для карьерного роста. Как правило, не до карьеры, когда появляется что-то личное в работе. Но я непременно постараюсь совместить.
      -
      Мудрый Господь уже давно ничего не делает своими руками. Спаси и избавь! Теперь все добрые дела - исключительно стараниями рабов его, на создание коих ушло столько фантазии и азарта. И пусть порой не хватает совершенства, но стоит только вложить душу...
   0x01 graphic
   19
   0x01 graphic
   Фэлсберг В.А. Фараонова забава   12k   Оценка:6.21*35   "Рассказ" Фэнтези, Любовный роман
     
     Фараон торчал в своем будуаре и лениво наблюдал за суетящимися пажами. Ему порой нравилось наблюдать за ними. По правде говоря, эти пажи никакими пажами не были и вовсе не являлись членами Двора, но пусть: абсурдное употребление титула лишь подчеркивает иронический взгляд старого весельчака на их присутствие при ожидаемой забаве. Молодые люди, собирающиеся обслуживать Фараона, скорее могли быть лакеями, но сам Фараон никогда не пользовался словом лакей. С биологической точки зрения было бы даже правильней причислять пажей к другому, нижестоящему виду: столь неловкими всегда выглядели их мелкие фигуры посреди пышных форм дворянских дам, столь смешными казались тряпки, полностью покрывающие их тела даже во время забавы, хотя Фараон никогда в жизни не запрещал и им присутствовать нагими. Быть может, это и к лучшему, что каждый сам осознает свое место.
     
     Даже торчать Фараон умел достойно его величественной сути. Он лениво стоял, выпрямившись во весь свой впечатляющий рост и погрузившись в себя; порой задумчиво неспешная игра мышц шевелила седые лохмы на могучей груди.
     
     Правда, это были уже не те мускулы, что пару лет назад, но Фараон не имел привычку оглядываться на пройденный путь и сожалеть об утраченном. Еще в позапрошлом году ему во Дворе не найти было противника в физическом соревновании. Порой он даже позволял себе собственноручно поставить на место того или иного буяна, якобы не припоминающего, кто здесь Фараон. Вернее - собственноножно. С легкостью балерины, с грацией косули он изволил, без разбегу подпрыгнув, вмазать наглецу по ребрам - обеими ногами сразу. Нынче это ему недоступно. Ноги в неожиданно короткий срок стали скованными, в суставах нашла пристанище боль, а походка... Походка неуклюжая и скованная, как у пажа, Фараон ухмыльнулся про себя. Он всегда презирал пажей. Никогда в жизни он словесно не обращался к ним. И никогда не опускался до физического насилия над ними. Ему нравилось барабанить по мускулистым и изящным телам аристократической крови. Поданное пажами угощение Фараон всегда принимал молча, никогда не давал понять, что было очень вкусно, но и никогда не бранил. Пажи относились к нему с полным уважения восхищением, но без боязни. Отношение же его неширокого, мещанского Двора было прямо противоположно: никто не изливался признаниями в уважении и любви, зато не одобряемые Фараоном взгляды все еще придерживал при себе, хотя и силы старого властелина явно иссякали.
     
     Дверь распахнулась, и Фараон лениво поднял глаза. Надо ведь посмотреть, кто же та, которой сегодня суждено разбушевать умеренный поток фараоньей жизни. С другой стороны - ему и безразлично, однако. Ничто уже не могло удивить, взволновать или опечалить старого властелина.
     
     Смуглянка! Фараон слегка наклонил голову и будто невольно приподнял бесстрастный взгляд. Темная, стройная фигура, блестящие, ухоженные, черные с вороном кудри, грациозно стелящиеся над аристократически тонким лбом... Взор Фараона скользил вниз - вдоль шеи, через грудь, по ногам, кожные складки между которых покрыты густыми и темными коротенькими волосиками, словно кротова шубка. Фараону казалось, что в мимолетном взблеске угольных очей отражается испуг - хотя и это его мало занимало. Демонстрация власти уже не доставляла гурману наслаждения. Не он первый, не последний, в ком к старости лет притихли земные страсти и образовавшаяся пустота заполнилась восхищением абстрактной красотой, безупречностью формы, удивительного мастерства природы при создании наивыдающайшихся творений ее. Трудно сказать, осознавал ли сам Фараон все это и выразился ли он бы такими же словами, ибо он никогда не говорил с кем-либо о себе. Властелин принимал все происходящее в жизни как естественное и эпитетами не бросался, но в настоящий момент его взор все-таки пристально следил за темным, аристократически обаятельным созданием, выражая все и без излишнего красноречия. Такую он еще не видал, это что-то новое. Куплена ли только что, или одолжена ли пажами для сегодняшней забавы Фараона? Да какая разница...
     
     Паж жестко схватил тонкий кожаный ремешок, умело перетянутый через щеки жертвы, искривляя ее черты в кажущуюся (или настоящую? Фараон не вникал в ощущения своих игрушек) гримасу боли, и резко наклонил кудрявую голову вниз. Изящная, темная шея напряглась, черная кудря перекинулась через лоб и закрыла глаза. Стройные плечи остались упрямыми, спина - гордо изогнута. Талия не была муравьино тонкой, но Фараона восхищали безупречные линии упругой груди, подрагивание гладкого, крепкого живота, которое - как Фараону в прошлом, кто знает, нравилось бы считать - выдавало страх, смешанный с ожиданием чуда и жаждой подчиниться тирану, сгибаться под его огромным весом... Ноги - стройные, мускулистые, с безупречно точеными коленями. Не столь уж легко такие согнутся...
     
     Взглядом знатока Фараон оценил возраст своей забавы. Лет пятнадцать. Или четырнадцать. Старея, Фараон постепенно пристрастился именно к этой возрастной группе, хотя и ни разу не давал об этом знать услужливым пажам.
     
     Уже давно властелин принимал эти развлечения как сугубо житейскую заботу, как дань своему общественному положению. Иногда он, ленивыми движениями погружаясь в очередное скучно повседневное лоно и безразлично вслушиваясь в шипящее дыхание жертвы, подумывал, что охотно отказался бы от этой ерунды в пользу какого-нибудь сопляка, сам, иронически ухмыляясь, понаблюдав со стороны, как тот, по-скотски дрожа, не в состоянии под вожделением попасть в заманчивую глубь, стонет и алчными губами ослюняет шею и плечи загнанной в угол пленницы до тех пор, пока пажи энергичными и пренебрежительными действиями не сломят ее сопротивление и не доведут... Фараон не довел мысль до конца. Он нередко не раскрутил до конца продолжительную и переплетенную мысль из-за чистой лени. Но не на этот раз. Нынче его раздумья были прерваны резко возбудившимся интересом, с которым развратник наблюдал за своей пленницей. Она под рывками пажей в сторону рокового угла утратила аристократическую сдержанность и норовила одного из них пнуть ногой по лодыжке. Кажется, дерзкое покушение чуть ли не удалось, потому что паж грубо вскликнул на своем плебейском диалекте и пару раз опалил брюхо строптивицы пикантным, плетеным кожаным ремнем; она унялась, но все еще не издавая ни звука, продолжала ломаться. Прелюдия Фараону докучала. Вопреки своей сонливости он уже загорелся нетерпением увидеть заветный плод, который из-за специфической обстановки помещения откроется взору лишь после того, когда черные, лохматые кудри будут безжалостно вжаты в угол и тонкая сбруйка поперек щек подавит любое неповиновение. Никто даже не знал, возбуждает ли властелина поглаживание жертвы плетью или же нагоняет скуку; он не промолвил ни рваного слога, и лишь слегка дрожащие губы и сжатые зубы выдавали нарастающий интерес.
     
     Фараон не замечал больше суетливой деятельности пажей возле темного стана, не слушал резких выкриков и не играл своими грудными мышцами. Остолбенев от жажды, он наблюдал, как темные, тепло бархатные словно матовые бедра, спотыкаясь под толчками пажей, поворачиваются к нему. Самый ответственный момент. Старый гурман ожидал разочарования. Разочарования в самом-самом...
     
     Талию, грудь, плечи, лебединые шеи - всем этим похотливый монарх наслаждался в чисто эстетическом плане: никогда в жизни это его не возбуждало. Зато то - настоящее, что до сих пор кипятило фараонову кровь... Его пожизненная слабость! Никому не дано было услышать, как Фараон называл это. Зад, ягодицы... До чего ж низменно! Для этой очаровательной части тела, ради разоблачения которой была намеренно обустроена игральная комната властелина и брутальное раскрытие которой на радость Фараону являлось миссией жизни этих жалких пажей, - для нее не было создано соответствующе чудного обозначения. Трудно сказать, какими словами изысканный гурман почтил это в своих мыслях, но при других он никогда не позволял себе произносить те вульгарные, всем известные, которые неизбежно влекли за собой испражнение.
     
     Разочарование неизбежно - в этом Фараон не сомневался. У этой чутьнадцатилетней ведьмы, несмотря на великолепно развитое тело, задница обязательно окажется плосковатой, угловатой, со впалыми боками и суховатыми ляжками. Тогда Фараон холодно и сдержанно выполнит свое обязательство. Обязательство перед Двором, перед народом, даже перед этими смешными пажами. Ему не положено отказаться. Quod licet bovi, non licet Pharaoni. Он не из тех, кому дано самому выбирать для себя круглую попку из низших сословий без племенного имени и высокого нрава. Это не дано было его отцу, его деду... Фараон и представления не имел, существовало ли когда-нибудь поколение его предков, которое было вправе не задумываясь бросаться на крутые, полнокровные задницы неизвестного происхождения.
     
     Но...
     
     Нет, о таком он даже мечтать не осмеливался! Огромные, серые фараоновы глаза загорелись и невольно выпятились, поглощая эти чудесные, нежно округлые линии, это изящное волшебство, под темной, одурманивающе плюшевой кожей которого в уже угасающем сопротивлении вздрагивали упругие мышцы. Закругленные холмы плавно переходили в стройные, завораживающие бедра, тонкие, пружинистые голени... Но дотуда Фараон уже не в силах был выследить. Его взор вскользнул в горячую долину между барокальными бастионами, погрузился в темное русло реки на дне слива округленных склонов, алчно выщупывал крутые обрывы этого влекущего течения, которые, как вдруг мерещилось словно одурманенному тирану, в ожидании его то сближались, то отодвигались. Казалось, что в нос уже ударяется едва заметный сладковатый аромат, который Фараон, словно ценитель выдержанного вина, любил глубоко вдыхать и предаться его вкусу перед тем, как ворваться в кипящий гейзер. Он сам не замечал, как губы раскрываются, сквозь стиснутые зубы просачивается слюна, а дыхание в носу порой раздается храпом. Услужливый паж уже собирался навстречу загоревшемуся великану, но Фараон неосознанным махом головы остановил его на достойном расстоянии. Скованные ноги задвигались, ступили пару сдержанных шагов, и вот Фараон уже направился прямо к цели твердой, решительной походкой: ничто уже не смогло бы остановить его. Глаза пылали, и громадный, дарованный самой природой жезл власти в такт мощного пульса набухал и превратился в смертельное оружие. (Молоденький паж уважительно вытянул тонкую ручонку со сжатым кулачком и оценивающе провел по ней глазами.) Фараон кинулся к укрощенному существу и алчно припал к егo разинутому лону. Под резким толчком кудрявая голова ударилась в угол. Пленница тут же рвалась назад, но тщетно. Охваченная похотью громадина навалилась ей на спину и локтями уперлась в бока. Зубами и губами Фараон схватил строптиво изогнутую шею. Жертва, тяжело хватая воздух широкими ноздрями, напрягла ноги и старалась выдержать страшное давление. Колени Фараона все резче и глубже вдавливались в черные бедра, и казалось, бугристое бревно, растоптав все внутренности, прорвется наружу между дрожащими плечами. Даже не дрожащими... Плечи уже не дрожали, темный стан шатался лишь в ритме фараоновых толчков, а в черных глазах пленницы, похоже, виднелось чуть ли не наслаждение.
     
     Фараон унялся внезапно как землетрясение; еще пару раз тяжело прохрапев, он свалился со скользкой спины, звонким фальцетом выкрикнул бравый визг победителя и отошел. Его скипетр шатался во все стороны, на глазах сворачиваясь и большими каплями выполаскивая по земле миллионы малюсеньких фараонят.
     
     - Ну и снасть! - вздохнул молоденький коневод. - А ноги у Фараона туговаты. Как бы не пора старине на колбасу.
     
     - Да ну, - конюх отмахивался. - Это же не врожденное. Зато дело своe знает туго. Ему бы в натуре толковый трах в выездке показывать отточенным номером.
     
     - Хм... Раз плюнул - и полтинник наличкой. Платили бы мне так бабы...
   0x01 graphic
   20
   0x01 graphic
   Крошка Ц. Окно навылет   18k   Оценка:7.36*6   "Рассказ" Проза
     
     
     Нет, все-таки я молодец.
     Позиция была на удивление удачна. Стена дома под углом упиралась в авеню, и вместе с соседней стеной создавала широкий раструб. От окна комнаты, где я сидел, до авеню было метров сорок. Расстояние смешное для снайпера. Я подправил окуляр. Ориентиром был столб на противоположной стороне. Именно там будет идти цель по прямой, что даст мне секунд двадцать.
      А сколько нужно, что бы нажать курок?
      Позиция была хороша еще и тем, что после выстрела обычно ищут стрелка в окнах близлежащих домов. Пока догадаются заглянуть в переулок, пока то, да се. Через минуту после выстрела меня здесь уже не будет.
      А пока у меня был еще час.
      Людям моей профессии- киллерам, убийцам и т.д, иногда свойствена тихая, элегантная задумчивость. Обычно, это время использовалось мной для неторопливых размышлений. Я тихонько отодвинул занавесочку и стал оглядываться.
      Интересно, до чего люди не замечают того, что твориться у них под носом. Слава богу, что работа научила меня присматриваться к мелочам.
      Я налил себе кофе из термоса. Ранним утром город был чист, красив и на удивление пригож. Длинная стена тихого дома, где я находился, извивалась за поворот. Попивая кофе, я заметил скромно приоткрытое окно, чуть слева от меня. Странно. Люди обычно или открывают окна или нет. Делать мне все равно было нечего. Я взял бинокль и стал рассматривать то окно. В глубине его что-то блеснуло.
      Вообще-то, это могло быть что угодно. Стакан. Оставленные на столе часы. Бабушкины очки.
      Окуляр снайперской винтовки... .
      Я взял бинокль и пробрался в туалет. Тихонечко приподнял ставню и, стоя на унитазе, стал наблюдать. Сквозь тонкую занавеску смутно угадывалась комната. Там стоял стол, на котором что-то громоздилось. Что-то неясное, из чего торчала длинная прямая палка, недобро направленная прямо в мою сторону.
      Я быстро вернулся в комнату и задумался.
      Прикрытие? Нет. Засада? Возможно. Подстава? Однозначно.
      Ситуация требовала сигареты. Нет, не сейчас. Я взглянул на часы. Через пол-часа мне надо начать готовится. Стоп, к чему? Что б выполнить работу не могло быть и речи. Ибо там, напротив явно сидел другой снайпер и его работой, был, по-видимому, я. Как это ни печально.
      Ладно, разберемся. Я сунул по куртку пистолет и вышел из дома с другой стороны. Обойти здание взяло у меня пару минут и вот я стою за углом, возле телефонной будки. Теперь надо вычислить квартиру и зайти поговорить с ее обитателем. Страшно интересно знать, почему Гарри Морган, мой работодатель, решил подставить именно меня, жирная тварь.
      Я зашел в будку, прикрылся телефоном и стал смотреть. Так, подъезд, третий этаж направо. Идеальная позиция. Я бы поймал пулю сразу после своего выстрела.
      Стоя спиной к авеню, я слышал нарастающий гул проснувшегося города. Взгляд мой пробежался дальше по стене. И...Оп-с. Я не поверил своим глазам. Еще окно! И снова приоткрытое! Так, посмотрим. Я прикинул расстояние и место.
      Это третье окно находилось в такой же позиции по отношению ко второму, как то, второе, к моему.
      Случайное совпадение? Может быть, но не в нашей области. Нет, но какой все-таки интересный расклад, получалось, некто теперь охотился и за "моим" снайпером.
      Я почесал голову. Представителей нашей профессии не так уж много. Можно сказать, мы наперечет. Устраивать такую сложную комбинацию? Кому это надо?
      Первым моим желанием было бежать. И бежать быстро. И прибежать к Генри Моргану и вытрясти из него остатки мозгов. Но потом я подумал еще раз. И в моей голове стал выстраиваться план. Я украл телефонную книгу и вернулся на свое место, тем же путем.
      Ну что ж, попробуем. Дом жилой. Значит мой неведомый друг занимает чьи-то аппортаменты, пока хозяева на работе или в отъезде. Наша обычная практика.
      Я выяснил через справочную номер телефона. Через минуту в той квартире зазвонил телефон. Я вжался в бинокль. Снайпер занервничал. Ага, значит молодой. Трубку он не снимал.
      Тогда я пошел на хитрость. Или на глупость, как хотите. Я высунулся в окно и радужно улыбаясь, помахал в воздухе телефонной трубкой. На этот раз он ответил.
      - Привет!, - сказал я.- Не знаю, кто ты, но позволь мне называть тебя номер два. Поскольку я- номер один. И тебе наверное, будет любопытно узнать, что есть еще номер три. Посмотри направо. Занавеска с фиолетовыми рюшечками и цветочный горшок.
      Трубка молчала.
      - Ты подумай, а я перезвоню,- сказал я и отключился.
      Через несколько минут звонок раздался уже у меня. Я усмехнулся: парень держит марку.
      - Что ты хочешь?- раздался глухой, сдавленный голос.
      - Во первых, "спасибо", за то, что спас тебе жизнь. Во-вторых, можешь убрать платок ото рта. В третьих, надо поговорить. Нас обоих подставили и мне страшно интересно знать: кто и зачем. А тебе?
      Голос помолчал и произнес:-"Через две минуты в кафешке, полста метров направо".
      Ага, это с другой стороны. Умно, тогда и номер три нас не увидит. Кафешку я нашел сразу. На входе осмотрелся, галантно пропустил девушку в рабочей спецовке и зашел.
      Присел за столик и девушка в спецовке села напротив меня. Она сняла кепку и длинные светлые волосы рассыпались по ее плечам.
      Я онемел. Она улыбнулась, держа правую руку под столом.
      Снайперша. Молодая и чего там, красивая. Да, но мы-то не в Голливуде.
      Я демонстративно положил руки на стол. Она чуть откинулась назад, но свою не вытащила.
      - Рэй Стенли, - представился я,-Нью Йорк.
      - Бренда Майер, -сообщила она с характерным акцентом,- Аризона.
      Ясно, гастролерша. У меня в голове не укладывалось, что вот от этой милой, симпатичной девушки я мог бы получить смерть. Если бы не смотрел по сторонам.
      - Бренда Майер, -проникновенно сказал я,- предлагаю вам играть в команде, на ближайшие пол-часа.
      Девушка посмотрела на часы. " Через пятнадцать минут ваш выстрел" - сказала она.
      Я отричательно покачал головой: "Это уже не имеет значе..." -Тут я осекся. Ну, конечно. Конечно имеет. Через пятнадцать минут стреляю я, потом она, потом-наш третий неизвестный соратник по клану. Вот я тупица. Это ее внешность сбила меня с толку. Помрачнев, я встал. Она осталась сидеть, продолжая улыбаться.
      - Давайте навестим номера три, -сказал я, надеясь взять реванш. Уж это наверняка она не захочет.
      - Легко,- отозвалась девушка.- Если нет номера четыре.
      Тут я снова сел. Такой простой мысли не приходило мне в голову. Я был раздавлен.
      Мы вышли из кафешки и прогулялись до дома. Бренда шла чуть впереди, покачивая бедрами. Я скрипел зубами на пол-шага сзади. Почему-то все мои мысли, умные и не очень, крутились вокруг ее задницы.
      Одной минуты хватило нам понять, что она права. Наш третий друг тоже был под прицелом. Хотя, позиция четвертого снайпера была не очень удачна, но при известной сноровке он вполне мог попасть.
      "Вот там, наверное, настоящий профессионал":- с уважением подумал я.
      Мы посовещались. Времени у нас было в обрез. Надо было срочно выйти на номера три и завлечь его в нашу команду. А потом, всем вместе, отыграться на номере четыре. Действовать мы решили тем же методом. В смысле-позвонить.
      На этот раз нам ответили.
      - Да, -раздался в трубке неживой металлический голос.
      -Хм...привет,- начал я,-это номер один... .
      Человек на том конце провода выслушал меня молча. Когда я закончил он произнес: "Поднимитесь" и повесил трубку.
      Я посмотрел на Бренду. Та пожала плечами: "Мы можем просто уйти"
      - Хочешь, я зайду один?,- спросил я, замирая от собственного геройства.
      Она отрицательно покачала головой: " Он знает, что нас двое и заподозрит засаду". Она была права. Нам не надо было сразу раскрывать все карты.
      Мы зашли в подъезд. Я крепко сжимал в кармане рукоятку "Беретты".
      - Он на третьем этаже, - сказала Бренда. И тут сзади раздалось покашливание.
      Мы резко обернулись и из-за двери вышел номер три.
      За пушкой, которую он держал в руке и которая смотрела прямо мне в лоб, вырисовывалось лицо. На вид ему было лет сорок пять-пятьдесят.
      Абсолютно лысая голова, украшенная густыми бровями, каменное лицо, покрытое редкими глубокими морщинами. Тонкие бесцветные губы, крючковатый нос. Над ним два буравчика неопределенного цвета. Тот еще типчик. После Бренды, я невольно испытал чувство гордости за цех. Э-х, когда в нем такие люди... .Если бы не жутких размеров ствол у него в руке, я бы, пожалуй, улыбнулся.
      Но номер три улыбаться был не намерен. Он разглядывал нас с подозрением и неприязнью. "Поднимайтесь": раздался пустой скрипучий голос.
      - Нет времени, - спокойно отозвалась Бренда.
      Господи, он еще ему перечит! Человек ткнул в нее бусинками глаз.
      - Номер четыре, - пояснила Бренда, - через десять минут выстрел.
      Держалась она совершенно спокойно.
      Страшный человек подумал и опустил пистолет.
      - Пойдемте, -сказал он.
      К номеру четыре мы поднимались осторожно, гуськом. Первая шла Бренда. За ней, с пушкой в руке-номер три. Замыкал процессию я. Перед закрытой дверью мы остановились.
      - Я зайду, -тихо сказал номер три.- Он мой.
      Он отстранил Бренду подошел к двери и замер. Из квартиры доносились звуки музыки. Какой-то современный бессмысленный хип-хоп. Мы переглянулись.
      Нет, ошибки быть не могло. Лысый попробовал дверь и она мягко отворилась.
      Мы, все трое, тут же прилипли к стене. Бренда оказалась напротив меня, обоими руками сжимая черный вороненный "Глок". Я мужественно таращился из-за широкой спины номера три.
      Помедлив, мы вошли.
      Длинный корридор заканчивался открытой настежь комнатой, из которой и лилась музыка. Осторожно ступая мы двинулись вперед. На пол-пути Бренда замерла и подняла руку. Отсюда был виден стол. На столе громоздилась огромная снайперская винтовка, одной из последних моделей. Тяжелый толстый ствол был направлен в окно. На прикладе небрежно висел яркий оранжевый шарфик.
      Никогда в жизни не видел таких засад.
      Мы прошли чуть дальше и увидели тапочки. Тапочки были мягкие, розовые. Они торчали из кресла и дергались в такт музыке.
      В самом кресле сидел снайпер. На вид ему было лет восемнадцать. Одет он был в коротенький топик и такую же коротенькую юбочку. Из-под юбочки торчали длинные стройные ноги, заканчивающиеся теми самыми тапочками. Смазливое личико украшали огромные черные очки. В одной руке снайпер держал розовый блестящий айфон, в другой кулечек орешков. При этом что-то невнятно мычал, дергал руками и головой и сексуально извивался. В общем, тащился.
      Мы неслышно подошли и встали около кресла полукругом.
      Потом лысый кончиком ствола легко поддел розовый тапочек за пятку .
      Девчонка открыла глаза и уставилась на нас в изумлении.
      - Вставай, -коротко сказала Бренда.
      - Время, -пояснил лысый.
      - Стрелять пора, -сказал я.
     
     
      Через пол-часа мы, все вчетвером, сидели в том же самом кафе. Я сидел около Бренды, с удовольствием ощущая ее бедро. Напротив нас сидел лысый, около него, утирая сопли и размазанную по щекам тушь -номер четыре.
     Люси Морено. Восемнадцитилетний киллер-недоучка. Дебилка.
      Мы с Брендой разглядывали ее с интересом. Лысый был мрачен. Я его понимаю. Неприятно, когда тебя, опытного стрелка, собирается пришибить такая вот козявка.
      Узнать от нее мы смогли не много. Ее дружок работает на Гарри Моргана. Он уговорил ее сделать выстрел. Хорошо заплатил. Больше ничего не сказал.
      - И как ты собиралась в меня стрелять?- с отвращением спросил лысый.
      - Я чемпионка штата по пулевой стрельбе, -хлюпнула носом Люси. Она робко покосилась на него,- Уж попала бы как-нибудь.
      Мы сидели и переглядывались. Надо было что-то делать. О чем-то договориться, выработать какой-то план. А Люси тем временем чуть пришла в себя и вошла в раж. Она заказала милк-шейк и посасывала его через трубочку.
      - Я с детства мечтала стать киллершей, - гордо говорила она. -Все о них знаю. Особенно о снайперах. Это ж какой кайф! Сидишь, смотришь, потом -ба-бах! Крики, шум, а тебя уже нет! Бесшумный призрак ночи!
      На лысого было жалко смотреть. Не будь вокруг людей, он бы уже давно утопил Люси в ее собственном стакане. Пару раз он пихнул ее локтем, потом сдался и махнул рукой.
      - Особенно,- продолжала недоделанная убийца, - я люблю слушать о Черном Лучнике! О!! Какой это был герой!! Я бы все отдала, что бы познакомиться с ним!
      Я поднял бровь. Бренда конечно не в курсе, а вот у нас тут, легенд о Черном Лучнике, профессионале экстра- класса, ходило немало. О его необычайной меткости, хитрости и умении незаметно исчезать. Некоторые из его дел, нам, по первости, даже ставили в пример. Потом он куда-то делся. Говорили- вышел в тираж. Но я в это не верю. Скорее всего, все это сказки.
      Бренда стала подавать признаки нетерпения. Лысый безразлично уткнулся в кофе, изредка поглядывая на свою соседку.
      - А еще он был красавец!- завелась Люси не на шутку.
      Господи, до чего же похожи все неразумные молодые девченки. И неважно, или ты киллерша или студентка колледжа.
      -Правда потом, говорят, полысел,- она хрюкнула в свой стакан и зашлась краской.
      Мы деланно улыбнулись. Пора было сваливать. И тут я заметил, что Бренда, выпучив глаза и не отрываясь глядит на лысого. Люси, перехватив ее взгляд, озабоченно нахмурилась. Потом глаза ее широко раскрылись и она сказала: "Ой"... .
      " В чем дело?- Хотел спросить я, как вдруг увидел, что лысый улыбается. Ну, не то, что бы улыбается. Лицо его подернулось, морщины чуть разгладились, бледные щеки слабо дрогнули. В нем даже на миг проявилось что-то человеческое. Левой рукой он поглаживал себя по гладкой лысой голове.
      - Лучник..., выдохнула Бренда.
      - А?- не понял я.
      - Лучник..., - прошептала Люси, -ой, мамочки... .
      - Что лучник?- я недоуменно переводил взгляд с одной на другую. Потом посмотрел на лысого. Тот теперь улыбался по-настоящему. И даже как-то смущенно. И тут я понял.
      - Лучник! - воскликнул я.
      - Тс-с! - Бренда больно стукнула меня по коленке.
      - Блин, Да это ж Лучник!- я схватил Люси за руку,- Люси, Лучник!!
      Та посмотрела на меня, как на идиота.
      - Ух, ты, -я, да не только я, все мы не отрываясь глядели во все глаза на легендарного стрелка, нашего кумира. Настала благовейная тишина.
      Но всех превзошла Люси. Она вдруг обхватила его руку, обтянутую простой синей рубашкой, и по-детски уткнулась в нее мордашкой.
      Лицо старого киллера дрогнуло. Он ошеломленно оглядел нас, потом протянул дрожжащую руку и неловко погладил Люси по голове.
      - Ты, это, хм...- сказал он и закашлялся. Люси яростно затрясла головой, не отрываясь. Лучник беспомощно замялся.
      Я протянул ему ладонь черз стол.
      - Позвольте, пожать вашу руку, учитель, - серъезно сказал я.
      Эх, знать бы раньше, с кем сведет меня судьба.
      Люси подняла голову и красные, заплаканные глаза.
      - Лучник!,- жарко прошептала она,- возьмите меня с собой! Я так мечтала...! Я всю жизнь...! Я буду только ваша, навек! Навсегда!
      Бренда отвернулась и вытерла щеку ребром ладони.
      Лучник хотел что-то сказать, но губы его предательски задрожали. Он отвернулся и залпом допил ее милк-шейк. Потом встал и подхватил под руку обмякшую Люси.
      - Прощайте, друзья, -глухо сказал он.- Думал я, вот последнее дело, перед уходом, а тут...- он нежно поглядел на счастливую Люси.
      Я озадаченно заерзал на стуле. Да, любовь, красиво и все такое. Но надо бы и о делах подумать. Лучник бросил на меня быстрый взгляд и лицо его снова стало твердым и непроницаемым.
      - Гарри Морган, -произнес он.- Пойдем, -сказал, обращаясь к Люси, -это будет твой первый урок.
      Они вышли, не глядя на нас. Он- кряжистый надежный дубок и она- приткнувшаяся к нему тонкая веточка. Ах, ах, ах...
      Я посмотрел на Бренду. Мы остались одни. Настроение у меня почему-то испортилось. Я допил кофе. Все кончилось. Гарри Морган не жилец, это ясно. Вероятно и о Лучнике с Люси мы больше никогда ничего не услышим.
      - Ну что, -сказал я, глядя вбок, -разбегаемся?
      Бренда смотрела на меня и улыбалась.
      - Разбежимся, -сказала она, -завтра утром.
      - Что-о?- я изумленно вылупился на нее. Никогда в жизни мне еще не говорили это вот так, прямым текстом.
      - Да ладно, -ухмыльнулась Бренда, -я же видела, как ты на меня смотришь.- Нет, если хочешь, давай еще попьем пива, сходим в кино, погуляем в парке. За ручки подержимся.
      - Ну, нет, -быстро сказал я.
      Она встала и взяла меня под руку. Мы расплатились и вышли. На улице, тем временем гуляла весна. Теплый ветерок шевелил волосы и оглаживал щеки.
      - Надо пойти, собраться, -сказал я.
      - Кстати, а какая у тебя пушка?- заинтересовалась Бренда.
      - Не знаю,- я озадаченно посмотрел в область штанов.- Я так не мерил, но думаю...
      - Да я не о том! -захохотала Бренда, хлопая меня по плечу,- я про оружие!
      - Ты не представляешь, - сказал я, обнимая ее за плечи.- Это самое смертельное мое оружие. И им я ражу особенно точно. И наповал.
   0x01 graphic
   21
   0x01 graphic
   Гарбакарай М. Волки и воры; пастухи и псы   33k   Оценка:4.25*5   "Рассказ" Проза, Приключения
     Все изложенные ниже события являются выдумкой, совпадения - совпадениями. Тем не менее, отдельные явления и действия существовали или были совершены в действительности. В частности - оборона города его жителями.
     
     11 ноября 2004 года. Время - около 7 часов утра.
     Граница города Богатова.
     На единственной дороге, ведущей в город, идут ремонтные работы. Наверное, этот ремонт очень важен для города: посмотреть на него вышло не менее шестисот человек. Тем более удивительна незаинтересованность рабочих - они вырыли глубокую канаву до середины дороги, да и бросили экскаватор. Не пройти - не проехать.
     Люди спокойно стоят и не спешат клясть лентяев. В основном в толпе мужчины - молодые и средних лет. Перешептывания и негромкие разговоры. На обочине стоит машина ГАИ, толстый инспектор сидит в машине и заполняет какие-то важные бумаги.
     Это место является городской достопримечательностью Богатова. Отсюда открывается захватывающий вид на "разрез", он же "карьер" - гигантскую воронкообразную рукотворную яму с дорогой-серпантином, спиралью уходящей вниз. Железная дорога огибает разрез, и проходящие поезда только подчеркивают невероятные размеры "разреза": они кажутся не игрушечными, а миниатюрными на его фоне.
     На другой стороне дороги находится огромная красная скала, украшенная буквами "Fe". Буквы сделаны из какого-то блестящего материала с тем расчетом, чтобы их было четко видно пассажирам проходящих поездов.
     Гаишник завозился, отвечая на хрипы рации. Вышел:
     - Едут! - обращаясь ко всем присутствующим.
     Народ сразу напрягся, разговоры прекратились.
     Через пять минут из-за поворота показалась колонна машин: "Волга", два черных джипа, автобус.
     Увидев, что дорога перекрыта водитель "Волги" плавно затормозил. Однако даже такое торможение оказалось, судя по всему, неожиданностью для черного джипа - он некрасиво ткнулся в зад "Волге", едва не сбросив ее в канаву.
     Из черного джипа выскочил лысый плотный мужик. Нервно посмотрел на толпу и побежал к рабочим.
     - В чем дело ...?
     - Ремонт, че не видишь ...?
     - Я тебе ... чекну! Я тебе сейчас как чекну! - и рванул дверцу "Волги".
     - Елена Владимировна!
     - Подождите, успокойтесь, - из машины неуклюже вылезла толстая тетенька в синем форменном костюме. Лицо простоватое и несколько даже затасканное. Но глаза жесткие, цепкие. Из "Волги" ей подали короткую шубку, изящество которой совсем не сочеталось с грубым лицом ее владелицы.
     Подошла к рабочим.
     - Здравствуйте. Меня зовут Малых Елена Владимировна я из службы судебных приставов Большегорского района. Освободите проезд, пожалуйста. Мы спешим.
     - Горючки нет, встали. Че, не видишь, что ли?
     На заднем плане мужик из джипа заскочил в автобус.
     - А когда будет? Еще раз повторяю, мы очень спешим. Если вы будете препятствовать нам, вы понесете ответственность. Вы понимаете?
     Внимание толпы переключилось на автобус. Из него посыпались люди в камуфляжной форме.
     - Я че его из ... должен заправить? Так экскаватор далеко не уедет.
     Людей в камуфляже около двадцати. Толстый мужик, явно приободренный их присутствием за своей спиной, подбежал к приставу.
     - Елена Владимировна? Разогнать?
     - И что с экскаватором делать?
     - Да сейчас мы разберемся... Давайте парни, - обращаясь к людям в камуфляже. Ему явно не терпелось применить силу.
     Толпа отреагировала на диалог:
     - Пацаны, сюда,- и рабочие растворились в ней.
     Теперь приставу и лысому мужику приходится иметь дело не с рабочими, а с безликой толпой.
     Люди в камуфляже выстроились было в цепь... но канава, экскаватор и толпа за ними дали им понять, что идея не очень хорошая.
     Лысый мужик оглянулся на своих опричников, затем на толпу и достал телефон.
     - Я вам сейчас...
     Лобовое стекло "Волги" треснуло. Само собой. А - нет, - рыжий камень скатился по капоту на дорогу.
     Лысый перевел ошарашенный взгляд на противников. Еще один уверенный бросок и телефон лежит на земле...
     Судебный пристав в этот день так и не смог попасть в Богатов.
     ...
     11 ноября 2004 года. Время - 19-15ч.
     А вот бродяга смог.
     Я не бродяга в смысле бомж. Я бродяга в смысле "перекати-поле". Хожу, проблемы решаю. Иногда бегаю, ха.
     Меня высадили километра за два до кордона. Приятная зимняя прогулка. В этих местах весны и осени не существует - только зима и лето.
     На импровизированном КПП человек пятнадцать. Сидят, у костра греются. Ну и правильно.
     - Бог в помощь, мужики!
     - Иди на ..., - дружелюбно отвечают те.
     Особого интереса ко мне не проявлено, могу идти дальше. Хлопок закрывшейся двери автомобиля.
     - Эй, парень, погоди! Лоснящийся гаишник приближается ко мне спортивным шагом.
     Останавливаюсь и поворачиваюсь к нему с самой дружелюбной улыбкой на лице. Самой дружелюбной в мире.
     - Здравствуйте!
     - Ты откуда такой красивый?
     - Из Бежинска. К матери приехал. А что? Правила дорожного движения не нарушал, вроде.
     - К матери? Как звать?
     - Ее? Анна. Не замужем. Вдова. Всего шестьдесят восемь лет. Хотите познакомиться?
     - Тебя как зовут?
     - Пахоменко Виктор. А вы чего интересуетесь-то? Предупреждаю сразу, прав у меня нет. Или в Богатове они теперь и пешеходам нужны?
     - Анна Пахоменко твоя мать? А ты, стало быть, брат Игоря Пахоменко?
     - Ну.
     Гаишник усмехнулся.
     - Ладно, проходи.
     - Эй, начальник, - в спину повернувшемуся гаишнику, - а что у вас здесь происходит-то?!
     - Учения. Гражданская оборона. Всех, кто без противогаза ходит, в КПЗ отвозим на пятнадцать суток. Усек? - отрезал гаишник и пошел к машине.
     Семья Пахоменко - идеальное прикрытие. Игорь - бывший мент, сейчас сидит. Его мать всегда подтвердит, что я и есть Витек. О том, где находится оригинал ее младшего сына, в городе никто не знает.
     Я в который раз похвалил себя за чрезмерную педантичность: кто бы мог подумать, что эта кучка лохов организует классическое КПП с классическим контрразведчиком на контроле? Вся эта возня с организацией легенды казалась многим абсолютно излишней суетой. Как видите - нет. Если бы я не дал правильные ответы, немного подальше меня бы остановили и посадили в милицейский УАЗик. При личном обыске в отделе, в карманах обнаружился бы пакетик с порошком серого цвета - и далее по тексту. И это в лучшем случае.
     Ладно, идем дальше.
     Итак, город Богатов. Население - тринадцать тысяч. Моногород, построен в советское время для обслуживания Богатовского ГОКа. Это замечательное предприятие производит железнорудный концентрат; руда добывается из знаменитого Богатовского разреза. В советское время этот разрез был занесен в какую-то коммунистическую Книгу рекордов как самый большой карьер чего-то там где-то там.
     Сам город располагается на холмах, ГОК, разрез и железная дорога - в долине. Так что прогулка по городу это либо карабкание вверх или катание по леденелому асфальту вниз; из конца в конец потребуется минут сорок бодрым шагом.
     Но мне не нужно на другой конец города, меня интересует гостиница "Магнетит" - единственное здание в городе, с которым не вяжутся слова "обшарпанное" или "занюханное". Зашел, оформился, заселился. Время - 19:55, пора.
     Ресторан гостиницы "Магнентит". ОК, смесь советского дизайна и евроремонта в провинциальном исполнении. Все нормально. По крайней мере, чистенько, и пьяные пачками не лежат. Третий столик в углу. Уже ждет.
     Блондинка средних лет, видно, что в молодости была симпатичной, может, даже королевой красоты Богатова. Сейчас же обтягивающее платье выглядит слишком коротким, слишком обтягивающим, не скрывая (э-э-э... как звучат эти женские жестоко-жалостливые эвфемизмы?) "пузика" и "бочков". Лицо длинновато, и нос тоже; глаза большие, накрашены ярко, достаточно ярко, чтоб отвлечь внимание от морщин вокруг них. Общее впечатление: можно, если захочется. Только вот вряд ли захочется.
     - Здравствуйте, я - Виктор, это значит "победитель", - улыбаюсь, протягиваю визитку. Несколько развязано для деловой встречи, но внешний вид собеседника говорит о том, что такой тон уместен.
     Она улыбается в ответ более искренно, чем того заслуживает ситуация.
     - Здравствуйте, я - Любовь, что значит "любовь".
     Звучит заигрывающее. Да, мозгов немного, если с первого приветствия позволяет незнакомому мужику думать, что она простая провинциальная шлюха.
     Мельком смотрит на визитку. Там написано: "Виктор Ланц, журнал ЕвроРепортс". Не, солидная визитка, там еще много других буковок и циферок.
     Сажусь, разбираемся с заказами, достаю блокнот и ручку.
     - Если позволите, представьтесь полностью, пожалуйста.
     - Егорова Любовь Владимировна, пресс-секретарь администрации города Богатова.
     - Давайте сразу к делу, Любовь. Расскажите своими словами, что у вас тут происходит. Потом я задам вопросы.
     - Э-э, ладно... Наш город под атакой!
     Поднимаю брови в знак удивления цивилизованного европейца (я - типа эстонец сейчас) дикими нравами далекой заснеженной России.
     - Мы... наш город образован вокруг Богатовского ГОКа, так вот - сейчас некие люди собираются захватить наше предприятие.
     Да, пресс-секретарь, свободно и связного рассказа от тебя не дождешься.
     - Как так захватить? Что значит "наше"?
     - Ну... ГОКом владеют жители города, понимаете? А... эти люди, захватчики, можно сказать... они выкупили часть акций и обжалуют решения собрания акционеров. Но это неважно, дело в том, что они подали иск в суд, и... а... и еще требование в суд, чтобы арестовали ГОК, понимаете?
     - Подождите, но что в этом странного? Суд есть суд, причем здесь атаки на город?
     - Да нет, подождите... В общем, суд вынес неправомерное определение о наложении ареста на имущество предприятия. Если приставы зайдут на ГОК, они опишут все имущество и заблокируют счета... Они, короче, заберут то имущество, которое жизненно необходимо для производственной деятельности. И предприятие встанет. Ведь даже если только забрать подвижной состав, ну, железнодорожные вагоны, там, мы не сможем отгружать продукцию партнерам. Понимаете? И тогда предприятие встанет. А этого нельзя делать, ведь ГОК платит зарплату, налоги, пойдут штрафы от партнеров... Появятся долги, и тогда можно будет обратиться в суд с иском о банкротстве ГОКа.
     Фу, детка. Так долго и сложно ты, поди, никогда в жизни не говорила.
     - Подождите. Но что страшного будет, если предприятие обанкротится? Это же не значит, что оно перестанет работать?
     - Нет-нет, послушайте... Если предприятие обанкротится, распоряжаться им будет арбитражный управляющий, которого суд поставит. А эти... эти захватчики своего человека подсунут. Он сделает все, чтобы довести дело до распродажи имущества, понимаете?
     - Эти люди правда такие всесильные? Кто они? - ключевой вопрос номер один, между прочим.
     - Мы не знаем точно... Иск подан от имени простого миноритария... Но, но... это рейдеры, понимаете? Захватчики. Они рыскают по всей стране и ищут собственность, которой не владеют преступные кланы или люди, вхожие в Кремль... Они раздают судьям взятки в миллионы долларов, покупают всех... Наш город и наше предприятие их волнуют только как...
     - Подождите. Извините, что перебиваю. Вы все время говорите "наш город", "наше предприятие". А что значит наш? Кого вы представляете? Администрацию? Не является ли это противостояние просто, как это у вас принято говорить, "разборкой" между местным олигархом и московским?
     - Нет-нет... Город... э-э-э... горожане владеют предприятием.
     - Но по нашим данным хозяин - мэр.
     - Всеволод Сергеевич... да, владеет, но у него только 20% акций. Еще 20% у директора ГОКа, 20 у фонда, а остальные акции у горожан.
     - Что за фонд? - ключевой вопрос номер два.
     - Э... ну причем здесь фонд. Понимаете, речь идет об атаке на город?
     - Подождите, давайте так. Я пишу статью - историю противостояния в Богатове. Так вот, если простые граждане противостоят мафиозным рейдерским группировкам - это одна история, а если соперничают две мафиозные структуры - совсем другая. Поэтому я должен четко изложить в своей статье кто собственник предприятия.
     - Ну.. э-э... Понимаю. Фонд называется "Капитал Фаунд Норд" с Каймановых островов. По документам хозяином является Ричард Бауман. Мы его никогда не видели... Фонд не вмешивается в деятельность ГОКа, понимаете, мы, горожане - настоящие хозяева...
     - Ладно. У меня есть одна интересная запись. Прокомментируйте ее, пожалуйста. Достаю телефон, включаю нужную запись и передаю его косноязычной корове, сидящей напротив меня.
     Откидываюсь на спинку сидения. Сейчас пойдут спецэффекты. Людей в ресторане мало, публичного скандала не будет. Вроде. Вообще надо было вытащить ее отсюда, но куда? Номер, возможно, прослушивается. Не этими лохами, кончено, а "красными товарищами".
     Вскрик, всхлип, изумление. Да, детка. Ты узнала, кто на видеозаписи.
     Видеозапись очень простая. Бьют телку. Менты. В камере - можно понять, что это камера - в кадр попадают нары и решетки.
     Все очень просто. Любовь Владимировна Егорова - пресс-секретарь администрации города Богатова. А еще она супруга Всеволода Сергеевича Егорова - мэра города Богатова. У них двое деток, умилительная семья. Детки в школу ходят. Но у Любушки есть еще доча от первого брака. Которая учится в одном крупном городе. Точнее училась, ха-ха. Так вот, экспертная группа психологов пришла к выводу о том, что Егоров - мэр города и лидер, хе, "городского ополчения" - не пойдет на попятную, даже если убивать его детей, его жену, его мать с отцом на его глазах. А вот Егорова - пойдет. Побежит даже. А если хорошо попросить - на четвереньках поползет.
     Все дело в том, что если не наложить арест на имущество ГОКа в течение недели, его не удастся наложить вообще - определение суда действительно незаконное, и оно будет отменено кассационной инстанцией. Егоров подключил все свои связи для того, чтобы рассмотрение жалобы на определение о наложении ареста, произошло в кратчайшие сроки. Суперкратчайшие. И заседание арбитражного суда кассационной инстанции уже назначено - оно состоится через те самые семь дней. И если Егорову удастся не пускать до судебного заседания приставов в город, то он победит. А это очень нехорошо, когда лохи побеждают. Потому что лохи не побеждают, лохов ищите среди проигравших. А на "рейд" уже затрачено куча "бабок".
     Поэтому Наденька (дочура) страдает.
     - Что ... это... что, - сквозь слезы. Даже наблюдая, как избивают ее дочь, наш пресс-секретарь не может изъясняться связно.
     - Тихо-тихо-тихо... (через стол хватаю за плечо и пригибаю ее к себе). Не орем, внимания не привлекаем. Слушай сюда с..., если ты дернешься или куда-то побежишь кому-то звонить, твоей доче п... Если со мной что-то случится или я не выйду на связь в положенное время, или если я не покину город в назначенное время, твоей доче п... Если ты не выполнишь мои требования твоей доче п... Поняла?
     Слезы, размазанная тушь... Кивает.
     Забираю у нее телефон, набираю номер, передвигаю стул поближе к Любе - так, чтобы мы сидели плечом к плечу, обнимаю правой рукой (брезгливо отмечая жирноватую податливость ее тела), левой прикладываю трубку к ее уху.
     ...
     -Мама, помоги мне...
     Убираю трубку.
     Рыдает.
     - Эй-эй, без истерик,- прижимаю ее лицо к своему плечу, правую руку смещаю на затылок. Для всех окружающих - мы милая пара, оплакивающая, скажем, гибель рыбок.
     - Еще раз, если мы сейчас не найдем понимая, твою дочуру найдут весной в лесу с двуми бутылками шампанского одна - в ..., другая - в ... Усекла?
     Кивает. Дергает головой в знак согласия.
     - Кто такой Ричард Бауман?
     -... не зн...
     Ладно. Риск.
     Под 90 процентов за то, что РБ - губернатор, его заместитель или помощник. Тогда риск минимальный. Губер не пойдет против нас. Открыто, по крайней мере, а тайные маневры нас не волнуют.
     Кстати, в кругах оных меня зовут Роджер Веселый, РВ, стало быть. РВ против РБ. Но это в худшем случае. Минимально возможном. Остальные мои противники открыты.
     - Слушай сюда. Мы подняли медицинскую карточку твоего мужа. У него был гипертонический криз два месяца назад. Ему прописали лекарства. Он их пьет?
     Дергает головой. Выть, кстати, не пытается, можно чуть-чуть отодвинуться.
     - Он вечером принимает лекарства, перед сном? Или утром, как проснется?
     - Да...
     - Я дам тебе лекарство в упаковке... Вытри, с..., слезы, платок есть, быстрее...
     Подходит официантка с заказом. Да, не вовремя.
     Я вскакиваю, помогая расставить тарелки и приборы. Заказали всего-то ничего. Останавливаю уходящую официантку и сую ей тысячу. Сел.
     - Дальше слухай. Я дам тебе таблетки. Дашь их мужу вместо его лекарства. Выглядят они также, блистер абсолютно такой же.
     - Что... Я не...
     - Заткнись. Про дочу помнишь? Бутылки ей засовывать пустые или полные? Говори сейчас, все выполним.
     Поникает.
     - Ничего с ним не будет. Эти таблетки спровоцируют повторный криз, вот и все, поняла?
     Доверия во взгляде нет. Как же так, после всего, что у нас с ней было, она мне не доверяет?
     - Пойми, я не убийца, и скандалы нам не нужны. Полежит твой суженный в больничке пару дней и все. А вот люди, у которых Наденька - убийцы. Так что лучше верь мне. Расклад такой: сегодня вечером ты впихиваешь ему эти таблетки любым способом. Если не получится - завтра утром. Я остаюсь в городе, и если завтра к обеду у меня не будет информации, что мэр госпитализирован... Ты сама знаешь, что будет.
     - Но он дома не ночует. В мэрии только. В эти дни.
     - Твои проблемы. Навести его. Ты же жена, в конце концов. Вот таблетки. Спрячь. И вытри харю нормально.
     Пока она возится, пью кофе. Отстойный.
     В зал ресторана входит новый посетитель. И это плохой, очень плохой сюрприз. Надо быстро соображать. Потому что новый посетитель - толстый гаишник.
     Официантка - падла, сто процентов ему звякнула, что жена мэра с х... каким-то встречается в ресторане и рыдает.
     Гаишник идет прямо к нашему столику.
     Смотрит прямо мне в глаза.
     - Любовь Владимировна? Проблемы?
     Черт! По ней нельзя не понять, что она только что истерила, а сейчас находится в прострации.
     - Эй, начальник, нет. Мы с Любкой здесь столкнулись, в одной шараге учились. Я ей рассказал, что ее подружка по студенчеству умерла. Люба Паламарчук и Ярослав Пахоменко - мы же на дипломе вальс танцевали.
     Два послания в одной фразе. Ей - как меня зовут при гаишнике, ему - что я знаю ее девичью фамилию.
     - А ты че оправдываться-то вздумал? И я не тебя спрашиваю.
     - Нет, Сергей, Ярик свой, ему можно доверять. Просто он мне рассказал, что умер близкий мне человек.
     В яблочко! Умеет говорить, когда надо.
     Гаишник ничего не знает о Ярике, он не знает даже, сколько ему лет, а уж тем более не знает, что Пахоменко-младший никак не мог вальсировать с Егоровой на вручении дипломов.
     Поэтому все, что остается делать стражу закона - покивать, извиниться и уйти.
     А мне придется идти ночевать к Анне Пахоменко. Контрразведка у них тут не спит.
     ...
     12 ноября 2004 года. Время - 10-00ч.
     Следующим утром я сижу в приемной у Генерального директора ГОКа. Сдержанная советская роскошь: деревянные панели, зеленое ковровое покрытие. Ремонтик не помешал бы.
     С главой предприятия проблем быть не должно. Это вам не Егоров.
     Секретарша:
     - Геннадий Иванович готов вас принять. Проходите, пожалуйста.
     Здесь я так же под легендой Виктора Ланца. О моей встрече с ним договорилась Егорова - еще позавчера.
     - Здравствуйте, - энергично пожимаю протянутую руку. Он высокий, худой, удивительно - неформальные длинные волосы; шестьдесят четыре года, так что повидал многое.
     - Здравствуйте. Вы из Эстонии? Я в советское время...
     Перебиваю.
     - Извините, Геннадий Иванович, здесь, к вашему кабинету санузел примыкает?
     Недоумение.
     - Да.
     Жестами показываю ему, что нам бы там поговорить, опасаюсь прослушки. Соглашается, заходим в неприметную дверь. Здесь тесно, дабы не затягивать некомфортную вынужденную близость перехожу к делу:
     - Мы готовы заново возбудить против вас уголовное дело по хищению железнодорожного тарифа. Это в наших силах. От вас требуется сидеть и ничего не делать. Вы все усекли?
     - Молодой человек...
     - Заткни хлебало, ... Ты или здесь и сейчас нас слушаешь и живешь хорошо, или баланду хлебаешь в будущем и на зоне. Мы знаем, что уголовное дело было закрыто, когда ты следаку долларов отсыпал. Следак у нас на крючке и даст показания против тебя. Деньги ты ему передал в кафе "Былинка" в Большегорске.
     К этому разговору я готов хуже, чем ко вчерашнему - говорю сбивчиво и не так красноречиво. Но от этого лоха ничего особого и не требуется. Главная проблема "рейда" на Богатовский ГОК - жители Богатова. А этот старичок особого влияния на электорат не имеет.
     - Ну, я ..., - вытирает вспотевший лоб, задевая меня локтем. В клозете действительно тесно.
     - Ну, я особо никогда не был сторонником сопротивления приставам...
     - Ладно, эту часть братания пропустим. Кто такой Ричард Бауман?
     - Я не знаю.
     Я и не рассчитывал. Пора с дядей заканчивать.
     - Сиди, сморчок, в своем директорском кабинете и не дергайся. У нас везде свои люди...
     Про "везде свои люди" - наверно цитата из кино, но я не помню из какого. Слишком пафосно и глупо, но речь идет об эффективности, а не об эффектности. Дядя будет маневрировать, пытаться услужить обеим сторонам. На сегодня меня это устраивает.
     Отпихиваю директора на унитаз, поправляю прическу и ухожу. Вежливо киваю секретарше. Возможно, я часто теперь буду здесь появляться.
     Звонит телефон: Руслан докладывает, что вчерашняя попытка прорваться по железной дороге потерпела неудачу. Прибывший поезд заблокировали на вокзале, не разрешили проводникам открывать двери в вагонах по ж/д коду сто семнадцать (эпидемиологическая опасность). Были открыты только двери вагона номер один, через которые и выпускали пассажиров. Под предлогом чрезвычайной ситуации, пристава заперли в купе, составили протокол по административному правонарушению "нарушение режима чрезвычайной ситуации", довезли до следующей станции, откуда отправили обратно в Большегорск под конвоем.
     Да, чувствуется рука Егорова.
     Иду по коридорам управления ГОКа на выход и изучаю листовки, расклеенные по стенам. Весьма убедительная агитация. Да, и еще сегодня в 11:00 состоится митинг защитников города.
     Мне туда. Если я вчера хорошо отработал, Егоров сегодня будет выведен из игры. Он обязательно будет принимать участие в митинге, и я смогу увидеть, заменили ему таблеточки или нет.
     ...
     12 ноября 2004 года. Время - 11:00ч.
     Городская площадь города Богатова.
     Серое небо. Пронизывающий ветер.
     Стандартное серое здание администрации. Левое и правое крыло здания обозначают границы площади. Перед мэрией оборудован деревянный помост для выступающих. Микрофон, колонки в человеческий рост. Все по делу.
     На площади толкется человек... больше тысячи, но меньше пяти тысяч. Шум-гам. По периметру раздают чай, кофе, сосиски, вареную курицу.
     Настроение у людей бодрое. Усталости от осады среди осажденных я не уловил. Плохо.
     А еще плохо то, что я явился заранее. Потому что мне пришлось выслушивать весь тот бред, что несли ораторы. Егорова не было видно - как гвоздь программы он должен был выступать под конец митинга.
     Таким образом, я стою и добровольно позволяю компостировать мне мозги. Бла-бла-бла наш город, бла-бла-бла наше предприятие, отцы строили-строили и наконец построили, враг не пройдет... Когда на помост вылез ветеран и начал старческим голосом вещать, как при Сталине здесь полегли тысячи людей на разработке рудника, но комбинат все-таки "крепил обороноспособность страны", игла раздражения пронзила мой мозг.
     Какие отцы, "какой наш город", "наш ГОК". Людишки, вы же быдло, потомственные рабы. Когда ушли коммунисты, вы рассчитались на каждого стотысячного и стали поклонятся этому стотысячному. Вы назвали его барином и сами снесли ему все свои богатства. Егоров - вот хозяин города и он ничем не лучше мистера Х, который придет ему на смену. Он спекулирует вашими "высокими" холопскими чувствами, чтобы вы встали на баррикады и защищали ЕГО город и ЕГО предприятие. Как вы не поймете, что каждый сам по себе, и каждый сам живет свою жизнь? Что каждый сам рождается и сам умирает, а так называемые "принципы" и "идеалы" придуманы лишь для того, чтобы людское стадо шло в нужном направлении? И придуманы они людьми типа Егорова, и сейчас один Егоров отбирает ГОК у другого Егорова. И чего вы лезете? Вам ничего не перепадет от этой схватки кроме пинков да синяков. И это в лучшем случае.
     Людишечки мои, да ведь "рейдеры" это абсолютно безобидные букашечки, которые ищут где что плохо лежит, чтобы отобрать это и принести на стол истинным баринам - тем, кому вы, народ, сами все отдали. А если не отдали, то позволили взять. С визгами восторга, причем.
     Сидели бы вы лучше по своим норкам...
     А вот и Егоров.
     Худощавый бородатый мужик в очках. Если он принял лекарство вчера, он уже должен быть на грани. Пристально слежу за ним, выискивая в его жестах, движениях и словах признаки болезненной слабости.
     Мэр начинает свою речь. Взвейся-развейся и прочее. Хотя нет, не надо пренебрежения. Воздух заряжается энтузиазмом и людской злостью. Парень умеет заводить толпу. Глядя на него, на точность его слов и интонаций, на связь, что установилась между оратором и толпой, я начинаю понимать, почему экспертная группа назвала его основным фактором риска операции "По освобождению Богатовского ГОКа от его хозяев".
     Я перевожу мечтательный взор на окна администрации. Один мой знакомый со своей ружбайкой, один выстрел - и нет Егорова. Правда толпа, наверное, пошла бы на Большегорск, который заслужил здесь репутацию оплота "рейдеров", и порушила бы этот город. И тогда прощай "рейд".
     Мое внимание переключилось на мечты, и я не смог своевременно отреагировать на...
     ...На то, что мэр споткнулся на полслове... Попытался его повторить и не смог. Кровавая сопля поползла из его носа. Егоров зашатался и упал на руки своих помощников. Есть контакт.
     Началась бешенная суета. Кто-то кричит "Скорую!", кто-то кричит "Убили!", кто-то "Тащите в машину, отвезем в больницу!" (тебе - Нобелевскую премию, ты - умница), кто-то "Есть врачи?!". Все забегали туда-сюда.
     Как человек бывавший в таких ситуациях, я соображаю, куда надо просочится. Хотя, наверно и не следовало бы - надо было бы просто свалить из города.
     Итак, за "помостом ораторов": все стоят стеной, остолбенело смотря на лежащего Егорова. Только один человек пытается померить давление. У него ничего не выходит, он краснеет-бледнеет, суетится. Его отталкивают, щупают мэрскую руку: "Чего ты меряешь давление, пульса нет..."
     Прихожу в себя. Надо сваливать. Разворачиваюсь и сталкиваюсь лицо к лицу с гаишником Сергеем. Этого еще не хватало. Прорываюсь мимо.
     На вокзал. Такси.
     - Что там случилось? - являет чудеса хладнокровия или неосведомленности водитель.
     - Да, кому-то плохо стало.
     ...
     Я на вокзале. В моем кармане билеты на любой поезд, в любую сторону: заранее выкупили. Какая предусмотрительность - по привычке хвалю я себя. Но сейчас эта предусмотрительность выглядит неуклюжей: ждать ближайшего поезда еще тридцать минут, и каждая из этих минут подобна каплям кислоты, капающей мне на темечко.
     Что случилось?
     Или мне дали не то лекарство. Фактически подставили Роджера Веселого.
     Или... Догадка заставляет сжать кулак и едва ли не хряснуть его об стену.
     Вчерашняя дура... Она могла дать таблеточки не вечером ИЛИ утром. А И вечером И утром. Гля.....
     Если меня поймают, меня разорвут.
     По вокзалу пошла какая-то суета. Замелькали ментовские формы. Деловым шагом отправляюсь подальше от входа. Да, оба входа-выхода перекрыты. Нахожу окно, выходящее на перрон-сбоку, поясняю удивленному путнику, толкущемуся рядом: "Билета нет, брат, тикать надо", и вываливаюсь на улицу. Хотя кто сказал, что на вокзале надо быть с билетом, это же не поезд?
     Бегу по рельсам, впереди тоннель. Ничего, я здоров, через двадцать километров станция Черноруд, найму там машину и уеду в Большегорск...
     ...
     Сергей Добренько полностью соответствовал своей фамилии. Ну, по крайней мере, в детстве. Он был и добр, и толст, и силен, и неуклюж.
     Годы, последовавшие за ушедшим, детством не изменили в нем ничего, кроме отношения к добру. Служба в Афганистане (1989), командировки в Чечню (1995, 2000, 2002) убедили его, что за словом "добро" наполнения нет. И все же рожденный с такой фамилией человек не смог полностью лишится идеалов и принципов.
     Только место "добра" в его душе занял "порядок". Душа Сереги требовала "порядка" и "порядочности". Конечно, каждый сам себе определяет то, что он считает "порядочным". Быть ли порядочным ментом или порядочной шлюхой, например.
     "Порядку" противостоит "беспредел". Примитивные взгляды, да? Чем-то похожие на убеждения уголовников. Но хоть какие-то принципы в месте, где отсутствуют любые принципы...
     Серега - автор очень лаконичного лозунга "Хозяин в доме - хозяин" - был весьма расстроен вмешательством безвестных авантюристов в дела его города. Он первый заявил на совещании у мэра о необходимости мобилизовать город на борьбу с захватчиками. Что делал гаишник на совещании? Да просто Серега в некоторых документах именовался "Ричардом Бауманом" - результат усилий его племянника-юриста. Несколько милиционеров, участвовавших в боевых действиях, сложили "боевые" выплаты и выкупили 20% акций ГОКа. Тогда, когда происходил выкуп, эти акции стоили копейки. Объединившись с Егоровым, они смогли выгнать банду, контролировавшую ГОК, и наладить производство.
     Представьте, как его обрадовало известие о том, что новая банда пытается зайти на предприятие. И какие чувства испытал Добренько, узнав о смерти Егорова. Быстро сопоставив события 11 ноября и смерть мэра, гаишник допросил супругу чиновника. Сильного нажима не потребовалось.
     Так на Роджера Веселого была открыта охота.
     Пришлый был умным парнем, но скрыться от хозяина в доме хозяина весьма затруднительно. Несколько милиционеров зашли на вокзал, сотрудники по периметру наблюдали за теми, кто попытается сбежать. Так Роджера и засекли. Охрана карьера взяла его, когда он выбегал из железнодорожного туннеля.
     Добренько прибыл на место задержания.
     Осмотрел пленника. Никаких документов, телефона нет. Позвонил в линейный отдел при вокзале, дал указание обыскать тоннель, найти телефон Роджера.
     Вступать в переговоры или нет? Пойманный соловьем заливается, обрисовывая перспективы сотрудничества Добренько с захватчиками. Можно конечно в игры поиграть. Но это был бы не порядок. А его - порядок-то - в доме стоит наводить регулярно. Так Серегу и батя учил, и мать, и дед с бабкой...
     Поэтому Роджера отвели поглубже в тайгу... Допрашивать не стали, кто же сможет соревноваться со специалистом по управлению информацией? Не простые же гаишники, верно. Так вот, отвели Роджера в тайгу.
     Серега велел всем сопровождающим оставить их. Вытащил ПМ, привезенный из очередной командировки. И не стало Роджера Веселого.
     ...
     Расчет захватчиков на развал обороны города после смерти Егорова не оправдал себя. Им так и не удалось захватить предприятие.
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"