Значение слов, выделенных курсивом, можно посмотреть в примечаниях.Silently, one by one, in the infinite meadows of Heaven,Ортогональные колебания
Blossom the lovely stars, the forget-me-nots of the angels.
Близоруко щурясь на свою память, я и сейчас утверждаю, что ничто не предвещало беды. У меня и раньше бывали любовницы, но линии наших жизней, расположенные под прямым углом, встретившись в одной гигиенической точке, благополучно равноудалялись на безопасное расстояние, а если мне и случалось снова пересечься с той или иной, то и я, и она, к взаимному удовлетворению, замечали в глазах друг друга лишь равнодушный холодок общего воспоминания о легкости в чреслах.
Но на этот раз все было по-другому. По мере развития отношений с этой девушкой, я с беспокойством наблюдал, как линии утрачивали прямоту и закладывали вираж, чья кривизна была несовместима с перпендикулярностью моего бытия. Я пытался это исправить: все стереть и начертить заново, но стоило приналечь, как жизнь моя давала складку и с треском рвалась, словно лист бумаги, если слишком сильно нажать на резиновый ластик.
Она работала в лаборатории у нас на факультете. Невысокая, лет двадцати пяти, с приятными, хоть и не вполне правильными чертами лица, чью миловидность каким-то образом завершали большие, в черепаховой оправе очки. Ничего особенного: русые волосы, узкие плечи, чуть костлявые руки с едва заметной штриховкой светлых волосков, невинные голубые глаза. Лаборанткой она оказалась превосходной: приходила по первому требованию и оставалась столько, сколько нужно. Кажется, она была немного в меня влюблена. "Я читала все ваши работы". Ну, это вряд ли. "Вы слишком много курите". Пожалуй.
На первых порах я не испытывал к ней ничего, кроме легких уколов похоти. И немудрено: ее небесная добродетель, когда, бывало, облаченная в белый лабораторный халат, она, чуть косолапя, шла передо мной по коридору с арифмометром в руках, и святого превратила бы в похотливого сатира. Признаюсь: я пытался кое-что предпринять в этом направлении, но, когда однажды в шутку прихватил ее за рукав в пустом коридоре между лабораторией и библиотекой, она рассердилась и взяла с меня слово впредь не распускать руки: "храм науки - не место для шашней!" Пара увертливых объятий, да столько же быстрых поцелуев с оглядкой - вот и все, что мне удалось урвать. Выманить ее из храма на нейтральную территорию мне также не удалось.
В первый раз вне университетских стен мы встретились на фуршете, который профессор N и профессор N давали молодым математикам по не помню какому случаю. Я припозднился, и когда вошел в синюю от табачного дыма гостиную, вечеринка была в самом разгаре. Народу набилось много, было душно, у входных дверей беседовала о вечном пара непьющих логиков. Дамы с обнаженными плечами выставляли себя на всеобщее обозрение и улыбались напоказ. Мужчины в смокингах перемещались по двое, по трое от хозяина дома, разливающего шампанское, к его брату-близнецу, разливающему портвейн. Общее опьянение уже дружно перевалило через экватор: взрывы хохота становились все громче, голоса - игривее, женщин хватали за руки, те со смехом вырывались и кокетливо гневались, и уже надо было ходить с оглядкой, чтобы не наступить на пустые бокалы, там и сям растущие из паркета, словно грибы.
Я обнаружил ее на периферии веселья, где она, напудренная до смертельной бледности, поджав ноги, неудобно сидела на рояльном стульчике, похожая на негатив той повседневной девушки, которую я знал или думал, что знаю. Боже мой, она покрасила волосы в черный цвет! Черное, очень открытое платье, черные чулки и перчатки, черные тени вокруг глаз по тогдашней моде и вдруг, как откровение, как просвет голубого неба среди черных туч, - букетик незабудок в руках. Только очки остались те же, да ступни в туфлях на серебряных каблуках стояли носками внутрь. Завидев меня, она обрадовалась и помахала рукой, торопясь залучить меня в свидетели своей чудесной метаморфозы.
- Permettez-moi d'exprimer mon admiration, mademoiselle, - сказал я, целуя ее перчатку.
Она похвалила мой смокинг, лет пять назад пошитый и раз пять надеванный.
Кивая на незабудки, я продемонстрировал ей свою начитанность, процитировав двустишие, взятое в качестве эпиграфа к этому рассказу.
- Myosotis arvensis, - ответила она взаимностью.
- Неизвестный поклонник? - в шутку нахмурился я.
Она собиралась ответить, но вдруг раздался звон разбившегося стекла и по залу прокатилась волна участливой суеты: близорукий и к тому же совершенно пьяный статистик расколотил крюшонницу. Очертя голову, я предложил новорожденной брюнетке сбежать отсюда, и она, подумав секунду, неожиданно согласилась. Горничная долго искала наши пальто и шубку, а когда наконец нашла, зал разразился радостными аплодисментами, которые достались не ей, а какой-то даме, согласившейся после долгих уговоров занять место за роялем: начинались танцы.
Мы вышли на улицу. Смеркалось, зажигались фонари. Красный отблеск дежурной аптеки на той стороне канала дрожал на черной, шершавой от ветра поверхности воды. Дождь не дождь, снег не снег, что-то острое сыпалось с неба и кололо в глазах. Вдруг погода дрогнула, уплотнилась, порыв ветра быстро обыскал нас обоих с головы до ног, и мокрый снег большими хлопьями полетел косо и тут же принялся скрипеть под ногами, словно медицинская вата.
- Я долго думала, прежде чем предаться греховной страсти с женатым мужчиной, - с трогательной серьезностью сообщила мне она после первого клетчатого поцелуя сквозь вуаль в пахнущем бензином и кожей полумраке таксомотора. Греховной страсти, как мило! Я рассмеялся и потянулся поцеловать ее раскаленную от лисьего меха шею, но она остановила мое движение на полпути, положив ладонь мне на лоб и указывая бровями на напряженный затылок шофера за прозрачной перегородкой. А в бровки? Тоже нет. Поездка заняла минут двадцать, и, несмотря на сопротивление, я не смог отказать себе в удовольствии испытать предел ее терпения, лаская прохладные, шелковые, тесно сдвинутые колени.
Требуемый нам дом светился огнями за вычетом одного окна на третьем этаже, которое и оказалось окном ее комнаты. Она долго возилась с ключами, пока я нетерпеливо переступал с ноги на ногу у нее за спиной. Я не дал ей снять даже шубки. Я обнял ее. Мои губы наконец насладились родинкой на ее шее. Она вся дрожала, пока я лелеял в одной ладони ее маленькую крепкую грудь, в то время как другая скользила вверх по шелковому чулку. Судя по всему, эта девушка училась фогетминотной грамоте по самоучителю женских романов: она притворно хмурилась, она отворачивалась, из последних сил она пыталась скрыть свою неопытность и невинность, но по мере развития моих ласк ее охватывали беспомощность и истома, и скоро ее рот открылся навстречу моему в по-настоящему добровольном поцелуе. "Нет, нет", - задыхаясь, повторяла она, но тут же сама приходила на помощь моим пальцам, пытающимся расстегнуть тугие крючки ее платья. Объятие было коротким, зато ласки - стремительными: я и сам уже был близок к точке кипения, как вдруг она быстро-быстро задышала, словно собираясь расплакаться, и моего слуха достиг еле слышный стон удовольствия, который ей так и не удалось утаить от моих ушей.
Я ослабил хватку, и она поспешила вывернуться из моих рук и ускользнуть в туалетную комнату. Подобрав с пола букет, я прошел в комнату и включил электричество. Внезапно разбуженные вещи жмурились спросонья на незваного гостя, и только книги в книжном шкафу продолжали спать, повернувшись ко мне спиной. Невинная девичья кровать смотрела робко, мраморный умывальник в углу - набычившись. Из висящего над ним зеркала на меня быстро взглянул бледный господин с нетерпеливыми глазами. В черном оконном стекле отражался стоявший на столе стакан с незабудками (точно такие же я держал в руках). Кто-то с каменными ногами прошел у меня над головой, и в тот же миг за спиной послышались легкие шаги куда более многообещающих ног.
Я обернулся. Она стояла в дверном проеме, ярко освещенная, на этот раз по-настоящему, без малейшего намека на жеманство, с какой-то естественной прямотой и честностью предоставляющая в мое полное распоряжение черноту волос, белизну обнаженных шеи и рук, голые ноги и тончайшую, как эктоплазма, ночную рубашку, который я потребовал немедленно снять, а очки, напротив, надеть. Ее колени и бедра, хоть и прелестные по форме, выглядели чуть тяжеловато по сравнению с узкой талией и острыми локтями, зато разлученные грудки с бледными сосками оказались точно такими, как я, бывало, представлял себе в грубую минуту. Ее кожа была так нежна, что даже легкое прикосновение оставляло на ней розовые пятна. Пушистые, опущенные долу ресницы, пылающие от волнения уши, призрак светлого пуха над верхней губой.
Она принимала мою страсть тихо, без восклицаний, с выражением сосредоточенного блаженства, и только застенчиво искала губами мои губы, которые ходили мелкими шажками по ее груди, ключицам, шее, и когда, наконец, находила, блаженно таяла и переливалась через край. С закрытыми глазами, как слепая, она тянулась мне навстречу, чтобы ощупать благодарными поцелуями мое лицо, еще искаженное мукой наслаждения.
Ночь катилась к своему концу, девушка спала, отвернувшись к стене, а я лежал навзничь, закинув руки за голову, и с тревогой прислушивался к шороху нового чувства, пытающегося нашарить меня в темноте. Что это, угрызения совести? Ерунда! Мой ребенок, моя жена находились на солнечной стороне моей жизни, и извилистое слово "измена" не имело к ним отношения. Для того чтобы изменить, для начала нужно измениться самому, а я не собирался ничего менять. Но почему мне было не по себе? Отчего я со страхом всматривался в будущее, вдруг, ни с того ни с сего утратившее определенность? Да, это был страх! Занятие любовью, как это иногда бывает, обернулось темной своей стороной, и демон любви, легкомысленно вызванный неопытным заклинателем, не захотел уходить. Внезапный проблеск, сверкнувший словно вспышка магния меж двух обычных дел - встречей и расставанием, вдруг, без всякого предупреждения, сделал видимым то, что так испугало меня и что я пока мог выразить лишь символами математических абстракций.
X(t)=sin(2*t); Y(t)=sin(3*t)
Я сел на кровати. Нет, глупости! Тройная "Н" - вот истинная формула человеческого бытия: невозвратимость, несбыточность, неизбежность. Эта девушка предлагала мне вечность (они все ее предлагают), я же не мог предложить ей в ответ ничего, кроме пустоты, куда в наивной надежде ее заполнить беззвучно скользило и осыпалось все то, из чего ее тихая, покорная, нетребовательная вечность и состояла: разлуки, свидания, любопытный глаз, косящий на поцелуй, незабудки, фогетминотки... Я вспомнил, как мы путались в первых неловких объятиях и смущенно кокались лбами. Интересно, какой из них разбился бы первым, вступи мы в гипотетический брак?
Я встал и принялся одеваться. За окном с трудом приходил в себя северный, малокровный рассвет. Вокруг меня, как провожающие на пустынном перроне, стояли бледные, невыспавшиеся вещи. Я вздрогнул: она назвала меня по имени! Проснулась? Нет, спит, только перевернулась на спину. Черт возьми, куда запропастилось мое кашне? Да, я тянул время. Я колебался. Я слушал ее дыхание, смотрел на ее лицо, на доверчиво лежащую поверх одеяла руку и не мог уйти, несмотря на то что меня пугали ее близость, ее доступность, ее присутствие в моей жизни. А может... Тройная "Н": нет, нет и нет! Я знал, что будет дальше. Сейчас я уйду, ночь умрет, а эти комната, книги, цветы, эта спящая девушка еще некоторое время будут жить сами по себе, как ни в чем не бывало... Но потом умрут и они.
Стараясь не шуметь, я прикрыл за собою входную дверь и стал спускаться по крутой темной лестнице. Но чем дальше я удалялся от исходной точки, тем отчетливее понимал, что я пропал, что никто не умрет, потому что Х и Y не просто две переменные, бессмысленно вращающиеся в пустоте математических абстракций, а я и ты, два элемента множества людей, зависимые от времени и пространства, но вибрирующие, соединяющиеся, вступающие в союзы, сплетающиеся друг с другом в форме двух пересекающихся бесконечностей, чтобы обрести единство и тем самым преодолеть любые абстракции и зависимости.
Утро выдалось темным, сырым, дрожащим от холода и отвращения к самому себе. От вчерашнего снега не осталось и следа, только большие круглые лужи, окрашенные в одинаково серый цвет, во все глаза смотрели в серое небо. Подняв воротник, я отправился на поиски трамвайной остановки. Расписание не без злорадства проинформировало меня, что 24-й номер только что ушел, а 25-й ожидается не раньше чем через полчаса, и, поджидая этот предпоследний в алфавитном смысле трамвай, я наконец-то набрался смелости сказать самому себе, что было бы совершенно немыслимо явиться домой с этим теплым, сморщенным, новорожденным чувством на руках...
Я влюбился. А ведь еще утром ничто не предвещало беды.
Примечания:
(англ.) В тишине, одна за другой, в бесконечных небесных лугах расцветают прекрасные звезды, ангельские незабудки. "Эванджелина", Генри Уодсворт Лонгфелло.
(фр.) Позвольте мне выразить свое восхищение, мадмуазель.
(лат.) Незабудка полевая.
От английского названия незабудок, forget-me-nots.
Функция, описывающая ортогональные (расположенные друг к другу под прямым углом) колебания и имеющая следующее графическое выражение:
Набоков В. Дар. - Москва: "Соваминко", 1990, - С. 103.
X и Y, соответственно 24-я и 25-я буквы латинского алфавита.
- Комментарии: 87, последний от 06/06/2016.
- © Copyright Аноним (om_shri_ganeshaya_namaha@rambler.ru)
- Размещен: 29/03/2013, изменен: 10/12/2016. 13k. Статистика.
- Рассказ: Эротика
Связаться с программистом сайта.
