сплетенная из диаметрально противоположных ощущений".
Из оттуда.
Собираясь на свидание с Женей - а она сама так и сказала ему на прощание: "Давай, у нас с тобой будет свидание, примерно, в восемь, на набережной", и уточнила место, и произнесла это слово: "свидание" так просто, так обворожительно, а у него голова "поплыла", и сердце подпрыгнуло - Сережа надел свою любимую льняную рубашку из Италии, делающую его похожим на Зорро.
Мама-судья рубашку чутко приметила.
Она встала в дверях небольшой комнаты сына с обоями в детских квадратиках и выразительно понюхала воздух. Внимательно и настороженно. Несколько раз.
- У тебя все хорошо? - спросила она, пристально глядя на гардероб кавалера.
- Все нормально, ма, я иду на вечер.
- Один? С Мишей? С кем? С девушкой?
Рубашка не оставляла место сомнениям - ее мальчик был уводим. "Какая-то" вторглась в правильную, единственно нормальную жизнь их благополучной семьи. Он был увлечен "какой-то", он терялся.
Люди теряются в "несостоявшемся" и гибнут для общества.
- Девушка может показаться тебе красивой, а быть при этом недостойной. Она может быть очень скверной и испорченной, - сказала судья, проверяя страшную догадку.
- Ма, "она" не такая.
Мама-судья вздрогнула - "та", наверняка бесстыжая дрянь, наглая и развращенная, уже овладела ее, мамы, доверчивым и наивным мальчиком! Ее маленьким, требующим заботы сыном!
- Ты не можешь знать, какая она, - твердо произнесла мама-судья, - ты еще не знаешь, как это опасно. Как страшно, иногда.
Она не пояснила, что это - "опасно". Она и не знала, ведь она была "состоявшейся", но представляла. И ей стало страшно самой.
- Дорогой! - крикнула она вглубь бездонной, прожорливой квартиры, зовя мужа, - ты нам нужен!
Папа-историк по тону голоса супруги уловил, что происходит что-то неладное и величественно нарисовался в тех же дверях.
Бородино гудело у него в голове тысячами примеров.
- Дорогой, объясни Сереженьке, как легко можно ошибиться, приглашая малознакомую девушку на вечер. Совсем незнакомую.
Папа-историк был готов и начал без предисловий.
- Сын мой! Женщины часто становятся причиной гибели великих народов и великих государств. Женщины, получив безграничную власть, подавив в себе инстинкт деторождения, становятся чудовищами, попирающими закон и мораль...
Мама-судья рухнула в кресло.
- Дорогой, - тихо произнесла она, - подай мне капель.
Она страдала по-настоящему.
Она понимала тщетность всех своих с мужем увещеваний, тщетность! И потому, что рубашка кавалера не снималась, а сын не кидался к ней на шею с криком: "Мамочка!", и потому, что общество (Интернет! Мерзкий!) демонстративно учило явно противоположному, и она почти ненавидела это общество, службе которому она посвятила всю свою жизнь, общество, будто в издевку над ней выставляющее, как эталон вкуса и "писк" моды, "испорченных и наглых" девиц.
Разрушающих судьбы доверчивым мальчикам.
Хищных дочерей порока.
Преступниц.
И вот, "перешагнув" через молящую одуматься мать, протягивающей к нему руки, как Ниоба, несколько театрально, и вырвав куртку из рук, такого до слез беспомощного, такого доброго папы, Сережа пришел на широкие, словно зовущие и бегущие ступени к бегущей в изменчивую неизвестность реке и ждал.
И холодные волны жестокой, остужающей до трезвой злости на Женю - ведь в словах матери не было лжи - не могло быть! - нет, непонимание было, но и правда, правда тоже была - ледяные волны морали отцов окатывали его и заставляли содрогаться. И эти холодные волны вдруг взрывались горячей, свирепой, огненной яростью уже по отношению к себе - как легко он поддался! Как просто позволил какой-то девчонке чуть ли не диктовать! Устанавливать свои правила!
Она вышла на гранит набережной, просто выпорхнула. Она была в белых шортах и белой майке, и с теннисной ракеткой в руке, которой она стучала по белому мячику, упруго скакавшему рядом, а вокруг и следом за ней, трепеща крыльями и замирая в воздухе, двигалась тысяча птиц - и голубей, и галок, и воробьев - и все это было, как выход голубиной королевы из старых снов.
- Привет! - и она села рядом на ту же ступень. И птицы тоже стали опускаться.
- Играешь с мячиком? - он изо всех сил старался быть спокойным, а сердце заходилось. Но он старался быть - спокойным - до - ненависти.
Сергей не смотрел на нее, а птицы, как ручные, ходили вокруг, и птичья стая покрыла все ступени живым ковром.
- Мы играем в слова, - Женя ловко барабанила мячиком по граниту.
"Блум-блам!"
- С мячиком?
- Это мой министр - видишь, какой он круглый и веселый. Он отлично прыгает.
... ...
Сережа поймал мячик и сжал его. Мячик нахмурился.
- Дурацкая игра, - Сережа с силой кинул мячиком в гранитную ступень - тот отскочил, нырнул в воду, а потом поплыл вдаль, посверкивая белой головкой.
- Ничего, у меня есть запасной, - Женя засмеялась и вынула из кармана такой же белый мячик.
Сережа не улыбнулся - всё это было неправильно и почти опасно. Опасно для порядочного, честного и справедливого мира. Мира его семьи и его убеждений. Такие игры на руку врагам, а она, Женя, либо дура, либо играет на их, врагов, стороне, значит, вдвойне дура.
- Чем ты птиц прикормила? - спросил он, глядя на вытанцовывающего круги голубя.
- Это мой двор, - ответила Женя, - видишь, какие у меня красивые генералы.
Голуби ворковали неумолчно.
- Нравятся?
- Мне не нравится.
Мораль отцов учила быть жестким.
"Она играет в то, что ей и не известно, да и не ее ума - это уже не игра, а кривляние! И кто ей позволил кривляться над тем, что должно быть для всех высоким!"
Женя хлопнула в ладоши, и стая птиц взвилась в небо.
Они остались одни, одни с мудрой и свободной рекой. И река ждала.
- Я тебе тоже не нравлюсь? - Женя смотрела на него через сетку ракетки.
- Нет, не нравишься, - зло ответил Сергей, его стала бить дрожь - дрожь крови, а сердце кричало: "Замолчи!" - твои поступки слишком вызывающи. Это испорченные поступки. Мать называет их - поступки "неслучившихся" людей.
Ты поступаешь так, как мое воспитание не приемлет. Всё.
- Твое воспитание?
- Да, мое. И воспитание моего деда и отца. Не королей, но и не "жлобов".
Женя поднялась и тихо, с достоинством пошла к каменной лестнице, ведущей к верхним, украшенным чугунными решетками, бульварам. Возле поворота гранитной стены она встала, и Сергей сказал себе: "Если она обернется, я кинусь на колени и буду просить прощения".
Она потрогала острый угол камня и пошла прочь, не оглянувшись.
А он, вдруг ставший пустым и тяжелым, смотрел на реку, но река не смотрела на него.
"Я все сказал и сделал правильно", - говорил он реке.
"Ты все сделал правильно, как робот", - отвечала река.
И ненависть опять всколыхнулась внутри него, ненависть и ярость уничтожения - ведь самая интересная девочка из его жизни была из "тех".
"Те" и "мы", "мы" и "они".
"Пиндосы".
Эта девочка была его болезнью, она разрушала весь его мир, и ее следовало уничтожить.
Ее, со всеми ее чарами, и всю ее "Пиндосию".
Когда я слышу это слово, произносимое на улице, мне вспоминается детство, наша компания мальчишек и среди прочих Витенька Гаденыш, самый маленький из всех нас по росту. Он был задира, и он был острослов. Он очень любил, идя по улице посреди нас, мальчиков рослых, плюнуть на спину, прямо на пиджак, идущему впереди постороннему дяденьке, и, обернувшись, засмеяться.
Его дедушка был борцом, и Витенька Гаденыш часто выносил во двор коробочку с медалями дедушки и показывал их нам.
Медали вызывали уважение.
... ... ...
Медали, история, патриотизм - все это очень хорошо, странно только, что это стало предметом воспитания. Нынче воспитывают не примером, а требованием долга.
"Ты должен любить Родину", "Ты должен любить родителей", "Ты должен любить того сего". Слово "должен" подразумевает несвободу, а это плохо сочетается с любовью. И тогда любовь заменяется привязанностью.
Но есть простой закон, который воспитателям не отменить:
"Кто любит родных своих, свою историю, свою зарплату, карьеру и родину больше свободы, тот недостоин свободы".
И молодежь погружается в циничное равнодушие.
...
...
Она была девушка, она любила мечты.
Мир таинственного и прекрасного был её миром - она зачитывалась взрывными выдумками фантазеров, она верила, что искренность созданных из головы переживаний - несомненная ценность, а любовь между людьми существует реально и, как и зло, создает реальных героев.
Мечтательность легко вытесняет из нас подлинно реальное, которое требует болезненных напряжений труда. Требует поступков.
Мечты - заменитель свободы. Свободозамещение.
Она мечтала дружить, то есть спорить и учиться, и соглашаться, и познавать "другое".
Ее обидели - причем обидел тот, которого она хотела иметь "другим"! - ее назвали "несостоявшейся".
"Неслучившейся".
...
Дома Женя закрылась у себя в комнате, которая походила на крохотный склад игрушек, книжек, журналов, всяких "ай" и "смарт" и "теле" фонов, кофточек и сувениров из далеких стран, склад, где мебель разваливалась от коробок со старой и уже смешной обувью и нерабочими елочными гирляндами, а стены пестрели рисунками в духе Бэнкси, надела очки - в ее время экраны гаджетов разрушали зрение усердных пользователей - и стала успокаивать себя чтением великолепного автора (не меня, я - ворчун), уводившего читателей в мир высокой, всепобеждающей любви и сокрушенного злодейства.
Время шло к вечеру.
"Нет, не пойду", - размышляла Женя, - "Все равно никто не пригласит танцевать, и девчонкам будет весело и без меня. Лучше проваляюсь весь вечер одна. Дома".
Так подумав, она стала собираться.
Она оделась - просто, но изящно, как одеваются все, кому не отказано во вкусе, и кто знает старинное правило: прекрасное - это очарование комфортом бытия. Она взбила, просто взлохматила волосы - и челка опять кокетливо упала на глаза, и из зеркала ей опять улыбнулась "та", а за окнами таинственно зашумела колдовская ночь. Ухнул филин, и русалки нежно разлеглись на ветвях, раскинув по листьям и травам зеленые пряди волос.
И застучали серебряные дожди.
Она надела туфлю на шпильке, помогая себе ложечкой, и далеко, в торговом центре, высокий и строгий менеджер изогнулся, зажмурившись от блаженства, и прошептал: "А теперь и вторую!"
И Женя и "та", в зеркале, надели и вторую и встали, глядя друг на друга.
Женя с грустью улыбнулась "той" - и заколола волосы.
Чары рассыпались, морок ушел - она была самой обычной, самой-самой, и даже чуть скованной и неловкой из-за слишком высоких, слишком "гламурных" каблуков.
Просто "зависнуть" в компании - так оправдывала она свое решение.
"Потусоваться".
В будущем составители словарей назовут наше время "темным" - большинство модных и общеупотребительных слов теперь рождены в разговорах и головах настолько ничтожных и обозначают столь примитивное, что в языках просвещенного человечества для них просто не найдется адекватного перевода.
"Отвлечься", - переведут потомки.
Только не говорите мне, что она думала о мальчиках. О нашем мальчике.
Господи, теперь героиня даже хитро закрученного детектива или поучительной истории о путешествии по Китаю обязана демонстрировать агрессивный эротизм, причем, к месту и не к месту. Это очень странно - когда, после кровавой перестрелки или тяжелого восхождения на гору, герои, он и она, вдруг начинают сосредоточенно заниматься перемешиванием генетического материала.
В жизни у людей в такие минуты (после перестрелки) обычно опустошение.
Нет, Женя о мальчиках не думала, но и не была просто "тыквой" и вечно учащейся ученицей, а была и о многом осведомлена.
Ее подруга Зоя и "это" были знакомы. Коротко.
...
Нет, Женя не о мальчиках думала, а думала она о самой дурацкой, легкой и приятной атмосфере праздничного вечера, о нарядах подруг, о музыке, о коротких, ничего не значащих репликах, о толчее, улыбках и всем таком, что называется беззаботностью. Вечеринкой. Кайфом.
Все эти вечера с танцами, музыкой и прочим разным тем и хороши и интересны, что описать их нет никакой возможности - надо присутствовать. Да, надо погрузиться внутрь действия, раствориться в нем, и скользить мимо спин и столов, мимо бара и дамской комнаты, мимо штор, бра, цветочных букетов и вазы с фруктами, и пустующих балконов, за которыми ночь.
Моментальные же снимки фиксируют не движение, а смерть.
Женя и погрузилась.
Она смеялась, потому что ей было весело, и все вокруг были веселы тоже, и она болтала о разном, потому что и все говорили о всякой всячине, и она танцевала, потому что пластика музыки внутри тебя движется не только с партнером, но и индивидуально.
И вдруг она увидела его.
Прямо рядом. Прямо нос к носу.
Сережа как-то очень внезапно оказался буквально рядом с ней, причем так, что отвернуться и разойтись не было никакой возможности - водовороты танца кружились и сжимались вокруг них, сближая и приглашая.
Танцы упрощают жизнь.
- Потанцуем? - спросил Сережа.
- Я же невоспитанна.
- Я так не говорил.
"Что это? Что ты придумал про нее? Она обычная, симпатичная девочка, и ты хочешь быть с ней".
"Зачем ты ему отвечаешь - лучше не отвечай, ты обижена".
- Говорил. Я же "неслучившаяся".
- Не говорил! Так мама говорит. И не о тебе вовсе.
- А ты повторяешь.
Они уже танцевали. Робко, но симпатично.
- Я тебе не нравлюсь.
- Нет. Нравишься.
Нравилась она ему или нет - не важно, но он точно знал, что с ней одной ему и интересно, и насыщено, и необычно - не скучно! - и только с ней ему и возможно быть. Говорить, двигаться куда-то вдаль и просто жить.
А она?
Неужели он ей нравился?
И это несмотря на обиду?
Неужели она была влюблена в него? Влюбилась? Но когда же? Там, в магазине, при первой встрече?
Как вы все возмутительно легкомысленны, милые девушки, как опрометчиво доверчивы.
- Пойдем, лучше погуляем где-нибудь?
- А где? Пойдем.
Им хотелось разговаривать, им хотелось быть вдвоем.
Они протолкались к выходу, мимо компании красавцев курсантов во главе с Геной Рыковым, только что окружившей Зою с Люсей - шикарных и завораживающих, и теперь рассыпавшейся перед дамами мелким юмором комплиментов.
- Генка хоть и дурак, но красив, - отметила просто так Женя, - они с Зоей классно смотрятся рядом.
Гена в это время, приятно осклабившись, рассказывал девушкам приличный (с трудом, но припомнил) армейский анекдот.
- Похоже, он мастер щекотать девушкам уши, - ответил ревниво Сергей.
И Женя чему-то засмеялась, но чему - не сказала.
И они пошли по светящимся улицам, похожим на сказку - сначала молча, глядя и думая, а потом, разговаривая.
И Сережа объяснял Жене, что враги боятся только силы, и нужно быть сильным и готовым отразить удар, а Женя объясняла Сереже, что желать кому-нибудь зла и готовить зло - значит привлекать к себе болезнь. И тогда Сережа убеждал Женю, что негодяи достойны зла, а Женя убеждала Сережу, что большинство людей вовсе не негодяи. А он немного согласился, но потребовал, чтобы "все" "нас" уважали и боялись, а она возразила, что лучше бы "все" "нас" просто любили.
И они чуточку сердились друг на друга, но им обоим это нравилось.
"Она добрая, но глупая девчонка, фантазерка, и я буду ее защищать", - думал он.
"Он просто глупый забияка мальчишка, и я буду его учить", - думала она.
"Как ей объяснить, что мир жесток?"
"Как ему объяснить, что мир сказочно добр?"
"Жизнь - это борьба".
"Жизнь - это любовь".
Вдруг они очутились перед старинным особняком - тихим и важным.
"Женя", - светилась вывеска, - "Салон красоты".
- Подожди меня пять минут, - сказала она.
- Хоть вечность, - ответил он.
Она открыла дверь и зашла внутрь, в полумрак вестибюля.
- Эй, - окликнула она, - я пришла.
Появилась дама в фиолетовом и внимательно посмотрела на Женю.
- Вы хотите освежить голову?
- Да.
Дама достала какие-то листы, почитала и протянула один Жене.
- Вас не смущает плата за обслуживание?
Она прочла.
Она взглянула на даму - ее зрачки были расширены, а лицо белым.
- Нет, - сказала она и шагнула в, слепящую светом, глубину кабинета.
Столько наговорив о красоте и любви, я и сам должен признаться, что давно и безнадежно влюблен в одну девушку - Россию. Она довольно взбалмошная и гордая, и, как все красивые девушки, любит комплименты, а я не мастер на них.
И все же оглядываясь в прошлое, я с благодарностью говорю ей:
"Какое удивительное было у нас с тобою время - интересное и свободное".