Мы пришли не к открытию конторы, а почти к началу обеда - было бы не гуманно нарушать привычный деловой ритм столь почтенной, столь солидной адвокатской фирмы, "Бычков и партнеры" - она и была "душеприказчиком" покойного Федора Федоровича. Там ведь работали и самые простенькие клерки, из начинающих, и им следовало прилежно обучаться строгому ремеслу говорунов и трудиться на благо юриспруденции и добрых хозяев.
Шура был в чуть искрящемся, строгом черном костюме, хранимом на случай приема "вверху", я был в смокинге темно-синего цвета (королева Елизавета благосклонно разрешила мне надевать его для "встреч", снизойдя до моей привычки курить сигары), но в берете "а-ля" Вагнер (композитор) - утро было прохладным, как аромат шиповника, и я берег голову.
Нас вежливо выслушали и, улыбаясь, попросили пройти к управляющему, самому господину Бычкову - ведь речь шла об очень крупном наследстве. Очень! Наследниками были мы с Шурой.
То, что Федор Федорович жив и просто "смылся" с собственных похорон, было расценено нами, как "несерьезное", как что-то в духе "женских" детективов. Истина была проще и изящней, как любой трюк с миллионами, и хранилась она здесь, у кураторов последней воли покойного.
Господин Бычков, Сергей Степанович, принял нас в удобном для интимных разговоров светло-бежевом кабинете - два кресла, на мой взгляд, чуточку излишне комфортные, чуточку расслабляющие, круглый столик для кофе, стоимостью с маленькую квартиру, письменный стол, просторный, как степь, и пустой, и за ним бесшумно крутящийся, способствующий тонким мыслям, стул, на котором и сидел господин главный юрист.
- Я вас слушаю, - сказал он с таким доброжелательством в голосе, какое слышишь только у людей с зарплатой в разы превышающей среднестатистическую, - я понял, речь пойдет о каком-то наследстве?
Мы - я и Шура, оба застенчиво потупились и улыбнулись. Тихонько, не обнажая зубов.
- Наше дело растолкует вам мой брат, я же уточню детали, - сказал я скромно и, не оборачиваясь к Шуре, продолжил, - братец, приступим.
Шура спокойно, как яблоко, вынул из кармана мощный армейский пистолет (этот муляж он купил по случаю в Измайлово у какого-то студента, предлагавшего еще и матрешек "до кучи"), картинно щелкнул металлом и сказал весьма по-деловому, я бы даже сказал, "по-кондукторски":
- Расскажите все про завещание ...... Нас оно интересует.
Господин Бычков к виду оружия, нацеленного в лоб, был явно привычен. Он даже не переменил позу, только сложил ладони, как католик для молитвы, и спросил:
- Кто вы? И что вы хотите знать о завещании? Наследников двое - госпожа Торбаева и Фонд...
- Кому достанется все, когда ваша контора решит закончить валять дурака с этим вонючим Фондом, который, кроме вонючего законопроекта о запрещении хоздеятельности в районе Байкала российским налоговым резидентам, ничего не изменил в сути, и с этой "козой", не вылезающей из развратной Ниццы, мадам Торбаевой, знать не знающей, что могила покойного дяди просто декорация. Кто реальный наследник?
И главное, когда. Кто или "что" нажмет стартовую кнопку?
- Кто вы? - снова спросил адвокат довольно смело, глядя в дуло пистолета, - кто вас послал?
Последнего вопроса он не должен был задавать.
Вопрос, заданный под дулом, требует ответа. Таково правило.
Я грустно посмотрел на его ноги, обутые в мягкие туфли для офиса, - такие жалкие, такие человеческие! - стараясь не смотреть в лицо адвоката, особенно в глаза ему - Шура уступал право объяснения мне, как обычно.
- Мы просто люди, Сергей Степанович, но, как все люди, мы носим внутри себя ангелов или посланников, так что спрашивать, кто нас послал, несколько опрометчиво. Вы же читали Библию, и должны знать, что ангела или видимый образ Духа обычный человек не может увидеть и не умереть. Разве только этот человек не великий праведник или не закоренелый грешник.
- Анат, - сказал Шура сквозь зубы и проглатывая половину моего имени, - я сейчас этому юристику вышибу из мозга и Фемиду и Дике, мне надоедает держать палец на крючке. Он не желает говорить, так пусть совсем замолкнет.
И Шура поднял пистолет до уровня лба юриста.
- Ради Иисуса Христа! Кто вы?
При звуках этого имени - это был как удар плеткой! - я услышал сбоку, со стороны Шуры, тяжелый, глухой хрип, похожий на звериное ворчание, а внутри меня шевельнулась бездна, и стало невыносимо больно.
- Не смей произносить это имя, - тяжело прошептал я, почти прошипел. Меня трясло от озноба. Меня просто било от злобы и ненависти.
Воры, развратники, Иудушки всех мастей, шлюхи, проповедники - вся дрянь земная - как они любят упоминать его, вставлять его к месту и не к месту. Они ухитряются даже зарабатывать на нем!
Я так же смотрел на ноги адвоката и явственно видел, как под моим взглядом паркет вокруг них начинает парить и покрывается морозной сединой, из которой начинают расти кристаллы льда.
Боковым зрением я заметил, как изменилось при последнем вопросе адвоката лицо Шуры - это была белая маска неминуемой смерти, а из-под опущенных, складчатых век как будто били два зелено-огненных луча, и пол под ними начинал уже чернеть и дымиться.
- Что же, ты действительно просишь показать тебе пославшего нас? - спросил я, чувствуя, что уже не я говорю, а что-то "иное" внутри меня и непостижимо мощное.
Адвокат молчал и по-кроличьи ждал.
- Шур, - сказал я, - посмотри ему в глаза - посмотри прямо в грешную душу этого человека. Он хочет увидать того, кто пришел - Отца лукавых вопросов, противоречия и безграничной свободы. Ему мало видеть нас.
И мой брат поднял свой испепеляющий взор, взор, пришедшего убивать и разрушать, от земли, казалось, прожигая по пути пол, лакированную столешницу и деловой пиджачок господина Бычкова, и занырнул, влился ему в зрачки.
Они смотрели друг другу в глаза минуту, не больше. За эту минуту день потускнел и осунулся, и моложавое, спортивное лицо адвоката с дивной, ухоженной шевелюрой тоже осунулось, обвисло и покрылось паутиной старческих морщин с мешочками, черные волосы поредели и стали наполовину седыми, а глаза потухли и были теперь двумя слезливыми, мутными колодцами, хранящими животный испуг перед концом и вечную вину за прожитое.
- Поговорим? - предложил я, делая знак Шуре - и тот прикрыл веки.
Господин Бычков с трудом поднялся, спотыкаясь, добрался до стены (сегодня он, наверное, купит себе тросточку), трясущимися от навалившихся болезней руками отпер маленький сейф и достал из него папку с бумагами.
- Вы выкопали гроб, вы пришли с вопросом, - сказал он тихо-тихо, будто помирать собрался, - вы те, кому Федор Федорович оставил это письмо. Оно все объясняет.
- Сердечно благодарим вас, Сергей Степанович, - сказал я, принимая от юриста бумаги, он тупо смотрел на мой смокинг, - дальше задерживать не смею. Продолжайте трудиться. Молодежи внимания больше уделяйте, опытом делитесь, не секретничайте - она у вас прекрасная, честное слово. Будущее за ней, как утверждают некоторые оптимисты.
- Скажите, - неожиданно спросил меня старичок-адвокат робко, - я скоро умру?
Та же невыносимая, чудовищная мощь презрения к этим жалким созданиям шевельнулась во мне, и я вдруг увидел старенького адвоката, медленно идущего по городской улице с мальчиком лет десяти, очевидно, внуком.
- У вас есть внук? - спросил я.
- Нет, пока нету. Ждем.
- В таком случае, десять лет я вам гарантирую, - и важно раскланявшись (мы - люди воспитанные!), я и Шура покинули адвокатскую контору.
Письмо удивило нас своей предельной ясностью изложения и простотой быстрого ума. Вот оно.
"Молодые люди, вы решили заполучить мои деньги и, очевидно, уже выкопали пустой гроб.
Поскольку вы читаете это письмо, вы смогли убедить одного из лучших адвокатов страны в том, что вы достаточно умны и обаятельны.
Я рад, что вы объявились - я уважаю энергичных парней с деловой хваткой, сам был таким же, теперь узнайте, что будет дальше.
Завещание свое я намеренно составил так, что его всегда можно будет очень легко опротестовать, о чем конторе "Бычков и партнеры" даны точнейшие инструкции. Но процесс передачи наследства начнется не раньше, чем у Ольги Евгеньевны Штосиной (Фон Штосс) родится мальчик-наследник и будет назван Федором. Она моя внебрачная дочь.
Попробуйте ее найти и, возможно, кто-то из вас и сможет завоевать ее сердце, а нет - мне безразлично, кто будет отцом ребенка.
Итак, мои деньги перейдут моему внуку по имени Федор.
Такова моя воля".
- Получается, могилка бабушки Штосс тоже придумка Федора Федоровича, - заключил Шура, - старик оставил подсказку. Но как он знал, что мы остановимся именно возле нее?
- Джентльмены знакомы с Лермонтовым. Он о нас писал.
- Задача упростилась до студенческой яичницы, - сказал Шура решительно, - я немедленно соблазняю Ольгу, а потом и женюсь на ней, дальше - дело эротической техники. Мальчик, так мальчик. Как заказывали.
- Что за спешка вдруг! - озабоченно заметил я, - быть может, ей по душе посещения театров, салонов, общение с художниками, разговоры над старинными альбомами. Зачем же ты? Почему ты? Когда ей нравится дружба с интеллектуалом. Грусть над рекой. Стихи и мечты.
- Дружите, кто запрещает. Но страсть с ума сводящую, в результате которой только мальчики и рождаются, ей внушат не музыка и картины, а сам знаешь что - поездки по дальним странам, горы, гостиницы с вежливой прислугой, лыжи и яхты и роскошные "пати" у сильных мира сего, где она будет блистать в нарядах от ведущих кутюрье.
- Шура! - сказал я укоризненно.
- Толик! - ответил он надменно.
Мы помолчали.
- Я бы принял, если бы она, будучи моей женой, завела себе приятеля-спортсмена. (Я не сказал "любовника") Я отправлял бы их кататься на лыжах, куда-нибудь в Альпы, а сам уходил бы одиноко в оранжерею к розам. Грустить и ревновать.
Шура подумал мгновение.
- Я не возражаю, если моя жена будет изредка встречаться с вежливым эстетом и окунаться в мир прекрасного. Это даже стильно. Это возбуждает.
Мы прошли еще шагов сто молча.
- Все-таки до слез обидно - как равнодушно игнорируют отцы-законодатели моральные традиции малых народов нашей Родины, - с горечью сказал я Шуре, когда мы уже шли по бульвару среди яблонь, - вот, например, я - побочный потомок эскимоса, охотника на моржей и поэта снега. В наших краях у некоторых племен была принята полиандрия. А попробуй заикнись о ней в так называемом цивилизованном обществе! Заплюют! Оштрафуют!
- Это что-то типа каннибализма? - с интересом спросил Шура.
Я объяснил термин.
Шура посмотрел на наши римские профили, отражающиеся в витринах магазинчиков, и сказал:
- Ты прав. Нас, охотников, бродяг и поэтов совершенно не слышат. Привыкли - под одну гребенку. Европейскую. А Азия что? Жить не умеет?
И мы пошли дальше, к нестерпимо манящему источнику богатства, и наши силуэты почти сливались в единое.
... ... ...
Ольга принимала душ.
Струи воды теплыми реками текли по ее потемневшим прядям, будто лианы, скрывшими лицо, по нежным плечам, маленькой груди и гибкой спине и дальше, волнами с пеной, стекая с головокружительных ног на теплую керамику с цветочным орнаментом.
Струи воды шептали:
"Эва-а, Хев-ва, ева, ева".
Они колдовали. Они ласкали.
Она грациозно вышла из душа, закутывая голову полотенцем, а ногой поискав "вслепую" сланцы, и не нашла, и, не вытираясь, мокрая пошла в комнаты к дивану, туда, где лежал пурпурный с золотом и мягкий, как воздух южного моря, халат.
Она шла голая, оставляя мокрые следы на паркете, и паркет шептал ей вслед: "Хорошо, девушка обязана быть голой, ходи голой".
В открытое окно залетал теплый дальний ветер. Он качал шторы и шептал, пробегая по ее груди и спине и ногам: "Хорошо, девушке прилично быть голой. Ходи голой".
И стены и двери - все смотрели на нее и соглашались: "Да, голая девушка - это красиво. Будь голой. Всегда".
Она накинула халат, но не стала завязывать поясок, а села и склонилась и стала укладывать лак на ногти пальцев ног - так было принято в эти дни, так считалось красиво у женщин.
Лак сох, и она ждала и вытягивала ноги к потолку, лежа на спине, и сгибала их в коленях и била нетерпеливою стопою медленно сушащий воздух.
И, ожидая, когда поверх "базового" можно будет нарисовать узоры, она разглядывала свое округлое колено, и, найдя, что оно хорошо, поцеловала его. А потом, чтобы другому колену было не обидно, поцеловала и его.
А потом она перевернулась на живот, и поясок от халата скользнул меж ног по бугорку, щекоча и волнуя.
"Я не сплю, - тут же сказала нежная орхидея, - я жду. Он скоро придет?"
"Спи. Он не к тебе придет, а ко мне".
"Увидим".
"Спи!"
"Не хочу. Хочу мечтать".
И тогда она засмеялась и подняла лицо к небу, и сказала: "Да, это я", и подсыхающие кудри ее были, как овечки, спускающиеся с гор Ливанских.
"Где ты? Я хочу, чтобы ты пришел!"
И раздался звонок - это был "он", а она была "не готова", и ей пришлось, прыгая, надевать юбку и, почти открывая, застегивать блузку.