Мы вот только что носили нашего Барсика к ветеринару. Мы его кастрировать решили, а то Геняша ругается. Говорит, что Барсик все углы пометил, и теперь в квартире воняет, как в магазине. Я бы и одна пошла, но мне очень страшно было - кто его знает, что за человек этот ветеринар. Вдруг псих какой-нибудь, а я психов боюсь. У нас в подъезде живет один псих. С виду тихий, а как начнет о погоде говорить, глаза кровью нальются, щека дергается - убить может.
Пришли мы с Геняшей, думали, там очередь, не мы ведь одни котов кастрируем, у людей
это принято, а народу - никого. Вышел ветеринар.
- Вы, девушка, здесь посидите, я сейчас. И забирает у меня корзинку с Барсиком.
- Подождите, доктор, - говорю, - ему хоть не больно будет?
- Какое "больно", мяукнуть не успеет.
И ушел с Барсиком. Мы сидим, ждем. Вдруг из-за дверей истошный вой. Я даже не поверила вначале, что это Барсик так выть может, но это он выл. Вынес его нам ветеринар, принял у Геняши деньги, посмотрел на меня строго и говорит Геняше:
- Девушке хорошо бы водки сейчас выпить, пройдите - ка в то вон помещение.
Повели они меня. А я иду, ноги подкашиваются, и только Барсика к сердцу прижимаю.
Заходим в комнату - странная такая комната. По стенам цепи с ошейниками прибиты, на
полу куски мяса валяются. На одной цепи в углу сидит огромный ротвейлер, а в центре комнаты за столом мужчина чистит ружье.
- Ты, Лукич, угости - ка клиентов, а то барышне дурно стало, - сказал ветеринар и ушел,
оставил нас с этим мужчиной. "Лукичом".
Тот ружье убрал, достал бутылку из стола и стаканы. Потом достал огроменный кусок мяса и отрезал несколько кусков. Мясо-то вареное было.
- Тут у нас "Спецавтобаза" базируется. Собак бродячих отлавливаем, - объяснил он нам, - для того и ружье. А на мясо мэрия деньги отпускает, собак кормить. Выпьем.
И остатки мяса бросил этому привязанному ротвейлеру.
- А правда, люди говорят, что у собаки кость даже хозяин забирать не должен - укусит? -
спрашиваю.
- Да, - говорит, - нехорошо у собаки кости забирать. Неправильно это.
Тут он посмотрел на тот кусок, что ротвейлер уже грыз.
- Что-то многовато я тебе дал, еще ведь пудель не кормлен.
И, представляете, подошел к псине и прямо из пасти у нее вытащил кость. Отрезал ломоть и забрал. Пес, было, зарычал, но Лукич так страшно рявкнул, что ротвейлер в угол забился, Барсик в корзине совсем ужался, а я, как моя бабушка говорит, "порскнула" в трусики.
Выпили, мне полегче стало, а Геняша и вовсе сдружился с этим Лукичом. Чуть не обнимаются сидят. А Лукич Геняше рассказывает:
- Я ведь, Генка, летчик. Сто боевых вылетов. Скучно мне тут с вами, гражданскими людьми.
Честное слово, по весне уеду по контракту в "горячую точку". Невмоготу мне такая жизнь.
А ты где служил?
- Морпех, - Геняша-то мой в морской пехоте служил. Там форма такая красивая. Да он и сам.
- А я с детства о небе мечтал, даже в космонавты собирался. Рапорт подавал об зачислении. Чуть-чуть не попал.
Допили они водку, попрощались мы и пошли домой. Я Барсику спинку глажу и все думаю об этом Лукиче.
- Геняша, - говорю, - а правда, что у космонавтов детей не бывает?
- Что ерунду - то порешь, детей нет! А зачем женщин в космонавты берут - не знаешь? А
чтоб проверить, сможет женщина в космосе родить или нет. Им, может, годами лететь придется. Десятилетиями.
- Подожди, - говорю, - так они что, прямо в космосе, что ли, этим занимаются? Ну, этим самым?
- Ты что, - говорит, - дура полная? Что же им за этим - на землю возвращаться?
Ну, тут я даже остановилась. Это что же за безобразие у нас в космосе творится. А правительство, наверное, не знает, нянчится с ними, дармоедами.
- Геняша, - говорю, - давай, напишем куда следует, про космонавтов-то?
- Сейчас врежу тебе, - говорит, - писательница.
Я обиделась и замолчала. Он такой. Как-то приревновал меня и ударил несколько раз. Хотя
я повода не давала. Не то, что Баклушкина. Та всюду, куда не пойдет, такую короткую юбку наденет - хоть стой, хоть падай. А у самой - то ни специальности, ни работы путней. Одни ноги. Вообще - то Геняша не драчливый. Наоборот, предприимчивый. Ипотеку вот оформил. Машину в кредит купили. Теперь живем, как люди.
... ... ...
Что это у вас все розетки вываливаются? Какой "черт" их устанавливал? Непорядок. Меня-то к порядку на "зоне" приучили. Там воспитание хорошее. Сел я из-за недоразумения. Пришли мы как-то с Катькой Лежанкиной потусоваться в одну компанию. Я вышел с мужиками на кухню покурить, а там какой-то г...нюк, морда петушиная, говорит при всех, что Катька - шлындра. Мне обидно за свою девушку стало, ну, я и врезал ему по роже. А он, ни с того ни с сего, вытаскивает ствол и давай им махать. А у нас в секции по дзюдо тренером нормальный мужик был - Михаил Давидович, Он потом в Израиль уехал, только вскоре вернулся. Я его как-то встречаю. "Михаил Давидович, - говорю, - вы же вроде в Израиль уехали?" "Не смог, - говорит, - освоиться. По рыбалке особенно, - говорит, - скучал. С костром и комарами". Я тогда подумал - действительно, какая в Израиле рыбалка. Там, поди-ка, и дров для костра не найдешь, бедная же страна. Так этот Михаил Давидович нам разные приемы показывал, так, на всякий случай. Ну, я и вспомнил приемчик, да и вышиб у этого орелика пистолет, а потом, со злости, наверное, дал ему по башке табуреткой, для верности. Забрал ствол и ушли мы с Катькой. А оказалось, что это был "опер". Потом, на суде девушка-адвокатша говорила, что он, дескать, должен был удостоверение показать.
Куда там. Дали два года "общего".
Там, на зоне, кого только не встретишь. Со мной учитель сидел, историк. Он срок за
"намерение" получил. Что за статья - не понимаю. Он хотел завучихе в школе, где работал, большой палец на ноге топором отрубить. Ему эта завучиха нравилась очень, ноги, говорил он, у нее красивые были. Так он ей цветы на восьмое марта дарил, короче, знаки внимания оказывал. А как-то сидит на педсовете и видит, как она своей ногой штанину математика трогает. У него и помутилось все. Пошел к пожарному посту, снял топор и давай завучиху по школе гонять. Еле всем коллективом угомонили. А вообще-то, правильно он поступил. Я бы своей бабе, если бы она с этим математиком так заигрывать начала, тоже, может быть, ногу топором отхватил. Если ты порядочная женщина, ты вначале скажи, так, мол, и так, расстаемся, а потом иди и трогай своими ногами других мужчин. Все без обид. А может, если бы он ее поймал, он бы и не стал палец-то отрубать, передумал бы. А просто сказал бы ей с презрением: "Иди, учительствуй, шалава".
Посадили за "намерение".
К нам поп на "зону" приезжал, рассказывал про Библию. Там, в Библии, пророк был, Авраамом звали. Так этот Авраам получил приказ от Бога: "Иди и убей сына". Нормально?
Так ведь он пошел. И ножик в кармане нес. У нас этому Аврааму за такое "намерение" тут же срок бы "впаяли". А еще тесак - как же, холодное оружие. А Бог его просто проверял. Ну, как мы в детстве пацанами - ложишься на железнодорожные пути и ждешь, чтобы над тобою поезд прошел. Проверяли, нормальный ты пацан или "очко" сыграет. Бог Авраама проверил и говорит: "Ты будешь отцом всех народов". А про "намерение" не вспоминал даже.
Учитель этот интересно, вообще, рассказывал. Особенно про древний Рим. У них, в древнем Риме, главой государства был консул. Вроде президента, только круче. У нас-то, что за страна - два города, остальное так, каторга. А древний Рим и Италию держал, и Испанию, и Турцию, короче, все курортные места. Так этот консул оттарахтит свой срок, на который избирался, выйдет на главную площадь Рима и садится на камушек. На голову платок накинет, чтоб лицо прикрывал, и сидит три дня. А рядом лежит меч. И любой гражданин Рима мог, мимо проходя, взять этот меч и консулу голову снести, если считал, что этот консул делал что-то не так. Не по закону. У них порядки строгие были. Попробовал бы в древнем Риме какой-нибудь ихний "опер" мечом при народе махать. Его бы тут же за холку и на крест под солнышко вялиться. И никто не возмущался, понимали, как народ решит - то и закон. Вот и был порядок. А у нас что?
Все мы чем-то схожи.
Вот вы мне скажите старую присказку: "Что город, то норов", а я вам в ответ припомню такой случай.
Чарли "деревяшка" изо всех сил работал на маленькой фабрике по производству кожаных стульев для банков обтяжчиком, его жена Молли торчала, как "не знаю кто", целый день в маленьком кафе за стойкой, а жили они на северной окраине Нью-Йорка в многоквартирном доме. Соседей своих они не знали, то есть, лица-то их были им знакомы, но ни как звать, ни тем более кто они такие, ни Чарли, ни Молли понятия не имели. Обычные белые - что еще нужно знать о соседях? Но после Рождества жизнь вдруг повернулась к Чарли и Молли, как он выразился, "худой" стороной - соседи сбоку съехали, и вместо них в квартиру заселилась семейка иммигрантов - латиносов.
- Как думаешь, Чарли, получится с ними поладить? - спросила Молли, настороженно прислушиваясь к взрывным женским возгласам и нудному детскому крику, доносившимся из-за стены.
- Посмотрим, - сказал Чарли, - жалко будет терять работу, если придется съезжать.
Прошла неделя.
- Чарли, - сказала Молли, когда они ужинали, - надо как-то дать "им" понять, что их коляске не место на площадке перед лифтом. Зачем они ее там держат, Чарли? Почему не закатят к себе? У нее с колес грязь капает - все время следы на полу.
- Да, - сказал Чарли, - эта коляска меня тоже бесит - зачем она тут нужна? Ума не приложу. Я бы вообще выкинул ее - вот что.
Вечером, услыхав звуки южной речи, Чарли надел кепи и вышел к лифтам. У дверей боковой квартиры стояли его соседи - мужчина и женщина, и, смеясь, разговаривали.
Чарли проходя, кивнул им в ответ на их приветствие, и, впервые за всю жизнь, проявил интерес к погоде:
- Что, снегу много?
Мужчина стал с сильным акцентом что-то объяснять. Чарли покивал и поехал вниз. Вернувшись, он застал Молли встревоженной.
- Иди-ка, посмотри, теперь их коляска стоит совсем возле нашей двери! Что будет дальше, Чарли? Они поставят ее поперек - и как тогда ходить? Ты дал им понять, что их коляске здесь не место?
- Я намекнул им, дескать, снегу-то много. Нормальный белый сразу бы смекнул, что речь идет о грязных следах на полу.
- Дай Бог, чтобы у них проснулась совесть - так не хочется съезжать!
Прошла еще пара дней.
- Чарли, как хочешь, но ты должен поговорить с этими Санчесами, меня уже просто трясет всю от этой коляски. Сегодня, выходя, я чуть не стукнулась об нее коленом.
Чарли надел кепи и вышел к лифтам. Ждал он около часа, наконец, нарушители покоя появились.
- Сэр, - обратился Чарли к мужчине, - Молли - моя жена - беспокоится насчет вашей коляски.
- А что такое с коляской?
- Сэр, коляска, видать, дорогая, вдруг ее кто-нибудь заберет, или хуже того - украдет?
- О. это пустяки, это пустяки!
Чарли вернулся домой.
- Собирай вещи, Молли, не будет нам здесь житья, я сразу это знал, с первого дня, как их увидал.
Уложив вещи в машину, они заехали в кафе, где работала Молли, чтобы взять расчет. Пока Молли разговаривала с хозяином, Чарли решил сыграть партию в бильярд со своим приятелем сержантом полиции Додсоном.
- Решили податься на новые места, Чарли? - спросил Додсон прицеливаясь.
- Да, нам с Молли Нью-Йорк что-то не по душе. Неспокойно в нем как-то стало. Как жить в городе, где полным-полно людей, не понимающих человеческую речь?
Филологический казус.
Начнем, благословясь. Семья Гриенталей - сам Александр Борисович и супруга его, Тамара Александровна - это очень возвышенные, высококультурные люди. Сок русской интеллигенции. Александр Борисович по образованию филолог, он работает в строгом научном издательстве, жена же его, как ни странно, тоже филолог, хотя ее девичья фамилия Воробьева.
Тамара Александровна после работы, забравшись с ногами в сонное кресло, любит читать Тютчева или Цветаеву, и плачет. Александр же Борисович предпочитает Пастернака и Бродского, но тоже, читая, плачет (читает он всегда на кухне, прихлебывая чай с мелиссой). Кстати, я плачу, когда Пушкинские заповеди блаженств читаю... Пойду, высморкаюсь...
Тамара Александровна пробует (хоть и робко) и сама сочинять, мне безумно нравилось у нее:
Одуванчики, одуванчики -
Вы Дюймовочки милой диванчики...
У меня при слове диванчики начинала шалить фантазия.
Александр Борисович не только много пишет и публикует толковые статьи, но даже позволяет себе иногда и замахиваться на такой тяжелый жанр, как юмор. Недавно он опубликовал очень двусмысленный рассказец. Там история была о том, как герой стриг ногти на балконе, и один отстриженный кусочек ногтя улетел вниз, да прямо на балкон к соседу, и попал в чашку соседского кофе. Сосед же говорил с кем-то по телефону (телефон выдавал в нем коммерсанта и нехорошего спекулянта), и, ничего не подозревая, кофе выпил. Я долго не мог понять, в чем соль (до меня плохо доходит любая шутка), и только ночью я дотумкал, что отстриженный ноготь в кофе - это наше отношение к "их" кофе. Гордое и презрительное.
"Смело", - подумалось мне тогда.
Да, так вот "их" - местоимение - о нем-то и пойдет речь.
В семье Гриенталей жена была консерватор, а муж больше либерал. Естественно, они спорили, естественно, ссорились. Потом мирились. Но одна тема была вечным камнем преткновения в их отношениях: допустимость употребления просторечного местоимения "ихний". Тамару Александровну болезненно дергало и коробило при звуках таких, Александр же Борисович мягко, с улыбкой указывал на речевую практику народа, который сплошь и рядом употребляет "ихний", "ихнего".
Спор этот мог продолжаться вечно (хотя бы до смерти одного из супругов), если бы не одно неожиданное обстоятельство, разом поменявшее всё мировоззрение Гриенталей. Обстоятельство, сделавшее этот спор лишним и даже неприличным.
Как-то, возвращаясь домой после прослушанной лекции (лекция была очень увлекательная - о падежных окончаниях страдательных причастий), Гриентали столкнулись на лестничной площадке с энергичными и громкими людьми, заносящими мебель в соседнюю квартиру. Они корректно поздоровались и хотели уже пройти к себе, но их остановили. Жизнерадостная дама - по виду одних с ними лет - сказала, светясь улыбкой:
- А мы - ваши новые соседи. Заходите вечером, познакомимся, чаю попьем.
Дома Гриентали долго думали - как быть? Они никогда не ходили в гости к посторонним, но фраза "непременно" уже обязывала. Тамара Александровна очень нервничала и просто не представляла, что надеть, а Александр Борисович держался молодцом, но повторял: "Томусик, мы встанем и уйдем в любую минуту".
Решено было одеться по-вечернему, но с уклоном в непринужденность.
Тамара Александровна надела длинную юбку с милой кофточкой, туфли-лодочки, Александр Борисович был в "ковбойке", но строгих брюках. На ногах были мокасины.
Хозяев соседней квартиры звали Тарас Григорьевич и Галина Викторовна. Как-то они очень просто познакомились с Гриенталями, как-то само собою завязались приятные разговоры, да и чай был отменный. Духовитый. А пирожки! (От иных пирожков просто голову сносит, особенно, когда сидишь на овсянке неделями, я бы, кстати, их и сам пёк, но никак не могу постичь тайны защипывания теста).
Тамара Александровна и Александр Борисович одобрительно, с удовольствием переглядывались - им нравились эти люди, их новые соседи, как вдруг Галина Викторовна сказала:
- Кис-кис, где ты, увалень? У ихнего кот - ужасный лентяй и прятальщик.
Тамару Александровну передернуло. Мало того, что употребили ужасное "ихний", так еще и неверно склонили. Ей хотелось быть и тактичной, и указать на ошибку.
- Их кот, наверное, знакомится с квартирой, - сказала она, через силу улыбаясь.
- Ихний его еще вчера завез. Да, это у мужа фамилия такая: "Ихний".
- Ихний Тарас Григорьевич, - улыбаясь подтвердил сосед, - прапрадед мой из запорожских казаков.
Придя домой, Гриентали молча совершили вечерние туалетные процедуры и, не разговаривая, легли в постель.
- У Ихнего музыка, - сказал, не подумав, Александр Борисович.
Тамара Александровна включила ночник.
- Так. Хватит с меня. Или ты или я - кто-то идет спать в гостиную.
- Томусик! Лапочка.
- Всё. Забыл об этом. Потерпишь. Каков наглец! Где ты нашел этих Ихних? Объявления давал?
- Зачем ты? Ты же сама говорила, что тебе нравится аромат Ихнего чай, жена Ихнего интеллигентная дама.
- Я тебя убью сейчас.
Тамара Александровна лежала, и всё сознание ее клокотало. Всю жизнь она считала, что только грамотная речь очистит и возвысит душу народа, что говоря правильно, мы и жить будем правильно (она и мне выговаривала: "Как ты выражаешься, ужас!" - я только кряхтел).
Она представила, как говорит сотрудницам: "Ихние - люди милые и воспитанные", и делает паузу не там. На глазах выступили слезы.
Мы встретились с ней несколько дней назад. Она была холодна.
- Я должна предупредить тебя, хоть мне это и тяжело, - сказала она, отводя глаза в сторону, - если ты намерен встречаться с Ихними, восторгаться Ихними... одним словом, или я, простая русская интеллигентная женщина, или Ихние.
- Тома, - сказал я искренне, - зачем мне Ихние, я ведь как Ихние - ни говорить, ни думать.
Вечером мы втроем читали Блока и плакали. От соседей доносилась музыка.
- Что за воспитание у Ихнего - мужа.
- Не лучше и у Ихней - жены.
Мы не осуждали их нравы, Боже упаси, но нам безумно хотелось отгородиться от Ихнего.
Цезарь и Клеопатра.
Ледневы собирались в гости.
Таисия Сергеевна - жена, очень милая дама лет так сорока "с хвостиком" - важно ходила по комнатам без тапочек, в только что вынутых из целлулоидной упаковки бежевых колготках, шикарном, декольтированном вечернем платье и черной, дорогой и легкой, как пух, дохе, накинутой поверх - следовало понять, идет ли это платье к дохе. То, что платье под дохой видно не будет, а в гостях, разумеется, доха будет снята - нужды не было.
Таисия Сергеевна периодически подходила к высокому, в пол зеркалу и задумчиво подкрашивала губы. Не красила, а только пробовала. Дело в том, что с помадой следовало еще определиться. Ее, помады, было много, но вся была "не совсем та".
Петр Николаевич - муж, высокий и очень приятный - был уже в брюках, джемпере и даже в уличных сапогах, которые были, как обычно, изумительно, до восторга начищены. На голове его красовалась стильная аристократическая кепка, которую Петр Николаевич начинал носить с первых заморозков, и до весны. Шапка-ушанка у него была, и очень неплохая, но она всю зиму хранилась на антресолях в чемодане - Петр Николаевич на морозной улице бывал не долго: только от подъезда к машине и от машины к подъезду.
Он сидел на маленьком топчанчике в светлой и уютной прихожей, дожидаясь жену, и разговаривал по телефону с коллегой - хоть время, как будто, было не рабочее, но дела оставались делами.
Владимир Николаевич был хозяином и, заодно, и директором крупной логистической фирмы.
Ледневы собирались в гости "просто так" - без повода. Просто провести часок-другой с хорошими людьми - Мухиными, которых знали тысячу лет. Просто поболтать. Просто, в конце концов, выпить по рюмке коньяка.
Вся квартира Ледневых представляла собой живописную картину беспорядка, порадовавшую бы любителей фламандской школы - по всем стульям и креслам были разбросаны перемеренные только что юбки и кофточки разных расцветок и кроев, диван был завален платьями и даже дачными сарафанами с кучей плечиков, лежащих поверх всего, как хворост. Для чего-то на столе еще лежала бабушкина шаль - не модная, к сожалению, но очень "богатая".
Атмосфера квартиры была праздничной, напряженной и бодрящей.
- Это ужасно, - говорила Таисия Сергеевна, разглядывая себя в зеркало, - это надо как-то убрать. Как-то вот так. Петенька! Договорись с Самойловым, пусть он уберет вот это!
И Таисия Сергеевна обхватила свою ногу выше колена и стянула, как ей казалось, "лишнее" назад. Повертев ногой влево-вправо, оценив желаемое, она распрямилась и подумала мгновение, и снова обратилась к мужу:
- Я думаю, надо вот здесь еще убрать.
Теперь Таисия Сергеевна оттягивала ладонями назад, к ушам щеки, и при этом разглядывала себя, изящно склоняя головку туда-сюда, будто кивая зрителям со сцены, - она прикидывала, как она отлично будет выглядеть после того, как Самойлов уберет "лишнее" со щек.
- Тася, - отрываясь от разговора, заметил Петр Николаевич (он был на редкость сдержан и отменно воспитан!), - ничего не нужно убирать. Только Самойлова зря тревожить. Я, наоборот, считаю, что тебе бы пошло чуточку пополнеть.
Таисия Сергеевна встрепенулась и оторвалась от зеркала.
- Как пополнеть! Живот нарастет сразу! Ты не понимаешь. Пополнеть! Разве в попе?
И Таисия Сергеевна изогнулась так, как и тренер фитнес клуба не сумеет. Но, что хотела, увидала.
- Чуточку пополнеть. В бедрах. У "звезд" секси теперь часто чуточку полные бедра - они лучше смотрятся на экране. А можешь и не полнеть, у тебя и так ноги "звезды".
- Врешь, - расплываясь счастливой улыбкой, объявила Таисия Сергеевна, - про ноги - врешь! Ну-ка, смотри мне в глаза!
Она уселась прямо в дохе на колени мужу.
- Скажи честно: про ноги врал? В глаза смотри!
Петр Николаевич распрямился и убрал телефон на вытянутую руку.
- Может, мне разуться?
- Нет! Что ты! Времени нету! Вот посмотрим, как ты будешь себя вести у Мухиных...
Таисия Сергеевна встала и прошла в комнату к шифоньеру.
- Иваныча загружайте первым и немедленно в рейс, благословясь - "Альфа" платит всегда наличными, понимаешь? Такие клиенты на вес золота. А в "Бету" отправь Саныча. Только проверь, не пил ли он? По глазам проверь, как еще-то, если чеснок с салом трескает. Если зрачки узкие и подозрительно честные, без его шахтерской наглости, лучше замени. "Бета" подождет - они с нами за прошлое не полностью рассчитались, - учил уму-разуму своего зама Петр Николаевич.
От шифоньера раздался строгий, вопрошающий голос супруги:
- Лапусик! А где мои черные зимние сапоги? Ты их не выбросил случайно? Стоит мне отвернуться на минутку, ты норовишь все выбросить! Если я узнаю, что ты их выбросил, - продолжала Таисия Сергеевна с чуть приметной дрожью в голосе, стряхивая, наконец, доху прямо на пол - стало и вправду жарко, даже и без дохи, - я не знаю, что с тобой сделаю. Убью, наверное.
- Тася, они в шкафу, где же им еще быть? - отвлекся от инструктажа сотрудника Петр Николаевич. Говорил он спокойно, с легкой иронией, просто было приятно слушать. Кстати, у него был мягкий, певучий баритон, который нравился женщинам. Телефон он не выключил, а прикрыл ладонью.
- Нету! Я все обсмотрела! Кстати, а где старые сапожки на каблуках, те, у которых сломана молния?
- Те, совсем старые-престарые? Ты же сама велела их выкинуть.
Слово "выкинуть", видимо, было педалью газа.
- Как выкинуть! Я хотела показать их Ляле, чтобы она отметила фасон и запомнила! Выкинул! Она на днях, решилась, наконец, куда-то съездить, и я думала: "А вдруг Ляля случайно увидит там похожие сапожки?"
Таисия Сергеевна без сил упала в кресло.
Сердце ее бешено стучала, в голове раздавался колокольный звон, мысли путались вместе со словами - это было ужасное состояние смертельно обиженной женщины. Женщины, чье мнение не ставят ни во что.
- Ты занят только собой, - наконец, выдала она заключение.
Ей захотелось высказать мужу всю правду о нем, все, что накапливалось бесконечными годами страданий нравственных и хранилось в глубинах души.
- Ты никого не замечаешь, тебе все равно, как я выгляжу, что я думаю. Тебе наплевать, нет, не только на мои сапожки - на меня наплевать! Если бы мне было куда уйти, я бы давно ушла! Ты выкидываешь мои вещи, пользуясь своей силой, делаешь мне больно и наслаждаешься! Ты вампир! Энергетический вампир! Выкинул - и хорошо тебе?
Воздух в квартире искрил и переливался электричеством. Пахло озоном.
- Кузьмичу передай, чтобы пожарнику как-нибудь незаметно планшет всунул. Пожарник, конечно, прав - ворота должны наружу отворяться, а не как у нас - вовнутрь. Какой м... их делал, не пойму. (Петр Николаевич изредка выражался, а я теперь за речью слежу - не модно как-то.)
Продолжая разговаривать по телефону о пожарниках, воротах и мастерах, их строивших,
Петр Николаевич подошел, не разуваясь и не снимая с головы кепки, к шифоньеру, присел на корточки, и извлек из-под подолов шуб и платьев черные дамские сапожки. Поставил их перед Таисией Сергеевной и, так же говоря со своим абонентом, подмигнув жене, вернулся в прихожую.
- Санычу скажи, пусть заскочит в "Дельту", ему по пути. Всего одна коробка, а что делать? Мы - фирма порядочная.
В прихожую зашла Таисия Сергеевна. Она была в сапогах, колготках, но без платья, а в одном лифчике. Лифчик был ажурным.
- Не сердись, лапусик, - нежно обратилась она к мужу, - я такая невнимательная, это у меня с утра - не увидеть сапоги!
- Ты без платья? Может, мне уже разуться? - распрямился Петр Николаевич, относя руку с телефоном.
- Какое! Мы и так опаздываем! - Таисия Сергеевна прошлась гвардейским шагом по комнате.
- Это платье, когда оно вместе с сапогами, смотрится, как у дуры какой или бабки. Я думаю, будет лучше надеть цветное и белые полусапожки.
Она стала красить губы перед зеркалом в прихожей, поглядывая на мужа.
- Какие вы мужчины нетерпеливые! Вам вынь, да положь. Посмотрим на твое поведение - иногда оно просто бесит, убить хочется!
И Таисия Сергеевна очаровательно улыбнулась.
На улице шел снег, и Таисия Сергеевна, воскликнув: "Ах, как здорово!", сразу же уселась в машину, а Петр Николаевич принялся щеточкой стряхивать снежную шубку с капота, стекол и крыши.
Ему опять позвонили, и он ответил, и пару минут разговаривал, кивая через стекло супруге, которая нервно жестикулировала, сидя в салоне.
Они сильно опаздывали.
Новая драматургия.
Я позвонил, глядя с приветливой улыбкой на знакомую до мельчайших царапин дверь, помнящую столько рождественских шалостей и проказ, что хватило бы на многотомное собрание мемуаров. Послышались неспешные, важные шаги, потом легкое покашливание, и дверь отворилась. На пороге стоял радушный хозяин - старинный мой приятель, Скворцов Сережа.
Был он по-домашнему в халате (он нарочно покупает себе халаты и дорогие! Ему кажется, халат делает его похожим на передового, неглупого и обеспеченного человека), мягких, плюшевых тапочках, но в белоснежной рубашке, элегантной и небрежной.
- А! Это ты! - он радостно улыбнулся, - сама судьба привела тебя! Только что думал, что ты об этом скажешь.
Он дождался, пока я разуюсь, повешу засыпанную снегом куртку на удивительную, в виде языкастого дракона китайскую вешалку, надену дежурные тапочки, и мы прошли в комнату.
Там был обычный беспорядок - повсюду валялись яркие афиши, журналы, на плечиках стульев была развешена свежая и не очень одежда, а стол и тумбочки были заставлены коробочками с винтиками и болтиками. Эти винтики Сережа собирает всю жизнь, уверяя меня, что они могут понадобиться в самый неожиданный момент.
Для меня любой момент, что наступил, неожидан, но обхожусь пока что без винтиков.
- О чем об этом? - спросил я, усаживаясь в удобно продавленное гостевыми туловищами кресло. Мне налили горячего чаю.
- В детском саду, куда ходит Тимоша (Тимоша - младший сын Скворцова, заведенный им из странной прихоти его гражданской жены Лизы. Они, помнится, долго спорили и сомневались, кого им завести - собачку или кролика. Чуть не расстались. А кончилось всё маленьким человечком, но это - дело хозяйское.), в этом саду проводят рождественское представление. Директор - у нас с ней как-то сразу заладились отношения, она очень милая и неглупа, а мы с Лизой поначалу боялись - поручила одному папе написать сценарий.
Сережа выдержал паузу, прикрыл глаза и с ядовитой улыбкой продолжил:
- Этот папа, - Сережа стал произносить речь с пафосом, - уверил всех, что написал множество сценариев для "детских елок", что он, чуть ли не "Оскара" за них получил!
Послушай-ка, что он пишет!
Скворцов брезгливо взял в руки листок бумаги, мне показалось, он был надкусан, и стал читать:
"В зал входят Дед Мороз и Снегурочка.
- Здравствуйте, ребята! А вот и я - Дед Мороз с подарками!"
Сережа отложил листок и посмотрел на меня.
- Что? - спросил я, отставляя стакан.
- Пошлость, какая пошлость!
Лицо у Сергея изображало боль неподдельную, слезы блистали на глазах.
- Почему Дед Мороз у него сразу говорит о подарках? Зачем этот меркантилизм? И что это за сюжет? Где интрига? Что тут играть? "А вот и я - Дед Мороз?"
Мне думается, этот папа просто не знаком со сценой. Зрителя интересует действие.
- Согласен с тобой, - заметил я, возвращаясь к чаю (чай у Скворцова всегда отменный, а тут еще и морозец, так что я сибаритствовал), - когда ничего не происходит, хочется встать и уйти. Не извиняясь.
Скворцов сделал выразительную мину, говорящую: "А я о чем?"
- И дальше точно такое же - все шито белыми нитками, без "крови" и слез. И без пота.
- Разгильдяй и халтурщик, - выдал я заключение.
- Он получит за это приличный гонорар, - вполголоса добавил Скворцов, - ему не совестно обирать, а другого слова не подберу! родителей.
Директор сказала, что придется сбрасываться на актеров и подарки по пять тысяч.
- Думаешь, и ему перепадет?
- Двадцать, если не больше.
- Я бы возмутился! За что двадцать тысяч? За эту глупость - "а вот и я - Дед Мороз?" Просто, трутень!
Сережа торжественно достал откуда-то из-под стола другие листки, залитые свечным воском и в бурых пятнах, похоже, крови.
- Я так и сказал директрисе, и предложил ей свой сценарий. Он прост, но, по-моему, симпатичен, и, главное, есть, что играть. Есть, чему сопереживать. Послушай. Немного новаторски, не пугайся.
- Снегурочка - персонаж привычный, - робко попытался я быть Белинским.
Мой друг сделал лицо печальным:
- Что за мода теперь - все старое менять. И тебя коснулось. Есть персонажи, которые, как джинсы - их носят до дыр! А потом опять надевают джинсы! Вот и вся перемена.
-Ты вот, хочешь заменить свои старые джинсы? И что купишь?
- Джинсы, - ответил я, пораженный логикой своего приятеля,
- Прости, Сергей, действительно, что-то я чересчур революционен. Пусть Снегурочка входит.
Сергей продолжил.
"Здравствуйте, ребята! Я Снегурочка! Я пришла к вам из волшебного леса, где застряли сани с Дедом Морозом и подарками! Давайте скорее водить веселый хоровод, чтобы зажечь нашу елочку, и Дед Мороз увидал бы дорогу к вашему дому!"