Зубачева Татьяна Николаевна : другие произведения.

Тетрадь 3

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.00*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Вычитано

ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ

   Эркин проснулся перед рассветом. В имении как раз пора вставать к утренней уборке и дойке. Он прислушался. Алиса и Женя ещё спят. В комнате тем­но, но темнота уже утренняя, прозрачная. Он осторожно сполз с кровати и пошёл на кухню. Он уже так хорошо знал маршрут, что ни на что не на­летел, ничего не задел. Даже дверь уборной не скрипнула.
   В кухне было посветлее. Он умылся из рукомойника. Воспользоваться висящим рядом полотенцем не рискнул: и так обсохнет. Кожа на лице и руках обветрилась и загрубела ещё в имении, и он давно не забо­тился о ней. Эркин подошёл к окну, но небо только синело и разобрать, что там внизу, было трудно.
   - Ты чего так рано вскочил?
   Он резко обернулся. В дверях кухни стояла Женя.
   - На вот. Не ходи голым.
   Он взял трусы, неловко натянул.
   - Ты что, - удивилась его неловкости Женя, - никогда трусов не носил?
   - Нет, в Паласе, иногда, - на последних словах он справился с голосом и смог продолжить, - не трусы, а шорты. Ну, обрезанные штаны.
   - Ясно, - кивнула Женя, - подожди, я тебе резинку подтяну.
   Трусы и в самом деле были ему слишком свободны и сваливались. Женя спокойно подошла вплотную к нему.
   - Руки убери.
   Он послушно заложил руки за спину. Она отогнула верхний край и подцепила ногтями резинку. Эркин стоял, опустив голову, и молча смот­рел, как она вытягивает резинку, собирая трусы в сборку.
   - Так хорошо? - подняла она на него глаза.
   Он молча кивнул. Женя завязала узел и отпустила его.
   - Вот так, - и повторила. - Не ходи голым.
   Он опять кивнул, а она продолжала.
   - Твоё высохло всё. Сегодня я рано заканчиваю, вечером зашью, где на­до. А ты сегодня полежи ещё. И сейчас иди, ложись, а то опять простынешь.
   Она говорила так, будто ничего и не было, и он не посмел и обмолвиться о вчерашнем. Ему велели уйти и лечь. Он сделал, как велено. Хо­телось есть, но он привычным усилием задавил голод. Зазвучал голосок Алисы. Он невольно дёрнулся от него как от удара. Шаги, голоса, звя­канье посуды... Рука Жени коснулась его волос.
   - Эркин...
   Он заставил себя спокойно открыть глаза.
   - Садись, поешь.
   Из-за стола на него смотрела румяная мордашка Алисы. Он отвернулся. На всякий случай. Есть, сидя в постели, было не очень удобно, но ведь главное - еда. Горячая каша, от каждого глотка тепло по те­лу... Глядя, как он выскребает тарелку, Женя засмеялась.
   - Сейчас ещё дам. Вот, держи, - и по-русски, - Алиса, тебе дать?
   - Не-а!
   Женя заметила, как он напрягается, как только Алиса заговорит, и нахмурилась.
   - Ладно, как хочешь. Иди на кухню, мойся, вся перепачкалась.
   Когда Алиса вприпрыжку убежала на кухню, подошла к нему.
   - Вот молоко, вот таблетки. Вчера не принял.
   Он затравленно поднял на неё глаза, покорно проглотил таблетки, запил их молоком и, не отводя от неё взгляда, лёг.
   - Не сердись на Алису. Она в твоих страхах не виновата.
   - А я? - вдруг вырвалось у него.
   - И ты, - горько улыбнулась Женя. - Никто не виноват, что жизнь такая. А Алиса... она ничего не поняла и уже всё забыла.
   - Я понимаю, - он попытался улыбнуться, - но это сильнее меня.
   - Пересиль и это, - пожала плечами Женя. - Пожалуйста, Эркин. И без этого хватает... - она оборвала фразу и продолжила другим тоном, - Ты полежи ещё сегодня, хорошо?
   Он кивнул и отвернулся к стене.
   Женя собиралась на работу. Уже привычные шумы, непонятные русские слова, шаги... и тишина. Он остался один. Ненадолго, вон уже опять детские шаги на лестнице и стук закрывающейся двери. "Не надо, - мысленно попросил он. - Не подходи, не могу я". Она словно услышала его, не подошла. Возится в своём углу...
  
   А Эллин права. "Гроза освежает". Город выглядел чистым и умиротворённым. Наконец показалось солнце, блестели и искрились лужи, в ще­лях на тротуаре торчали ярко-зелёные стрелки травы. И встречные казались так же промытыми вчерашним ливнем. Но Жене было как-то не по се­бе, будто что-то мешало, беспокоило. Она догадывалась что именно, но думать об этом, это значит опять войти во вчерашнее, а она твёрдо ре­шила забыть об этом, решила, что этого и не было. А решения надо вы­полнять.
   Сегодня Женя была очень активна и усердна в общей беседе, хотя говорили о сущих пустяках. Но любая более серьёзная тема могла нару­шить то зыбкое равновесие в ней самой, какое установилось с таким тру­дом. И весь утренний разговор не удержался у неё в памяти. Будто и не с ней это происходит.
  
   Эркин лежал, отвернувшись к стене. Засыпал и просыпался толчком от вновь и вновь вспыхивавшего страха, от чудящихся прикосновений. И сны, неровные, оборванные, от которых болела голова и мучительно ныла грудь. Будто избили его. Как же он мог так сорваться? Держался, в име­нии ни один надзиратель не выжал из него просьбы о пощаде, ни один раб не услышал от него жалобы... Держался. И вот... Когда эта сволочь бе­ломордая била его, держался...
   ...Он не ждал ничего такого, и когда трое белых в странной форме заступили ему дорогу, он спокойно остановился. Они молча подходили к нему, и он поздно заметил, что ещё четверо подошли сзади. Он ждал воп­роса, даже угроз, а его стали бить. От первого удара он отклонился, но когда его схватили сзади за плечи и руки и придержали, подставляя под хлыст, понял, что осталось одно... и вскинул голову навстречу удару. И не упал, его сбили с ног и били уже на земле, топтали. С пьяным ра­достным хохотом...
   ...Эркин застонал и сразу услышал лёгкие детские шаги. Опять, опять он не сдержался и вот...
   - Эрик...
   Он замер, зажмурившись. Может, может примет за спящего и уйдёт...
   - Эрик, открой глаза, мне страшно.
   Он молча ждал.
   - Эрик, не сердись. Тебе больно, да?
   В голосе Алисы звенели слёзы. И он не выдержал. Повернулся на спину и открыл глаза.
   - Ну что тебе?
   - Эрик, я нечаянно, я не хотела.
   - Чего? - не понял он.
   - Ну, - она осторожно указала пальцем на его глаз. - Я ударила те­бя. Я не хотела, правда. Ты не сердишься?
   Он смотрел на неё и словно не мог понять, о чём это она говорит. Чего она хочет от него? Алиса шмыгнула носом, удерживая слёзы.
   - Нет, не сержусь.
   Он сказал это, лишь бы она отвязалась, но она поверила. Глаза сразу высохли, только щёки мокро блестели.
   - Я тебе морсу принесу. Там ещё есть? Хочешь?
   Он промолчал, но она уже убежала и вскоре вернулась с полной кружкой.
   - Вот, пей.
   Щёки у неё перепачканы морсом. Видно, сама пила прямо из кастрюли. Он пил маленькими глотками, преодолевая боль в груди.
   - Спасибо, - выдохнул он, допив.
   - На здоровье, - ответила она, забирая кружку. - Я сейчас отнесу и вернусь. Ты не спи, ладно?
   - Почему?
   - Ты так стонешь, когда спишь. Мне страшно.
   Он усмехнулся её просьбе. Стонать нельзя. Рабские стоны мешают белым господам отдыхать.
   Когда Алиса вернулась из кухни, он лежал на спине, глядя в пото­лок остановившимся взглядом. Это тоже было страшно, но она не рискнула звать его. Алиса залезла на стул у кровати, но он не заметил её...
   ...Горький запах дыма и вянущей умирающей травы. Звёздное небо и рыже-золотое пламя костра. Кричит ночная птица, да изредка всхрапнёт какая-то из лошадей. Он сидит у огня, обхватив руками колени и положив голову на руки. Губач и Осси спят. Заснул и Мэтт. Или молча терпит. Во всяком случае, его стонов больше не слышно. После окрика из палатки Мэтт замолчал.
   - Угрюмый!
   - Да, сэр.
   Снизу вверх он смотрит на надзирателя. Задремал он что ли, ведь Грегори спал в палатке и вот стоит над ним, одетый, будто и не ложился.
   - Обойди стадо.
   - Да, сэр.
   Он послушно встал и пошёл в темноту. Это у костра ночь казалось чёрной, а так... он различает белые неясные пятна спящих телят. Огибая котловину, куда они загнали стадо на ночь, он снова выходит к костру. Грегори сидит на корточках у огня. Широкополая шляпа сдвинута на затылок, в зубах зажата сигарета. Остановившись в нескольких шагах, он смотрит, как надзиратель прикуривает от горящей веточки и кидает её в костер.
   - Подойди, - Грегори резким коротким взмахом указывает ему место по другую сторону огня. - Садись.
   - Спасибо, сэр.
   Он садится, как приучили сидеть на полу перед господами ещё в питомнике. Опускается на колени, а затем откидывается назад и садится на пятки. Но в сапогах так неудобно, и он чуть сдвигает тело, чтобы сидеть на земле.
   - Как там?
   Там - это в стаде?
   - Всё в порядке, сэр. Они спят, сэр.
   Грегори кивает.
   - Через три дня их погонят на бойню.
   Это не требует ответа, и он молчит.
   - А мы вернёмся в имение. Ты хочешь вернуться, Угрюмый? Ведь ты индеец, тебе наверняка охота остаться здесь, скакать на лошади и не помнить ни о чём, а? Я бы остался. Здесь вольный воздух и можно жить ни от кого не завися, на воле.
   Пьян Грегори что ли, завёл разговор с рабом о воле. Как же, отве­тит он на такое, подставит себя под плети, ждите, господин надзира­тель, поищите другого дурака, сэр.
   - Из-за чего ты дрался с Губачом?
   Он вздрагивает от неожиданного вопроса. Грегори ждёт, недобро щу­ря светлые глаза. Он нехотя отвечает.
   - Приставал, сэр.
   - Значит, он ещё считает себя спальником, - кивает Грегори. - А Мэтта за что бил?
   На этот вопрос ответить легко.
   - Он взял мой хлеб, сэр.
   - Ты хорошо дерёшься, Угрюмый. Я не ждал, что ты отобьешься. Ты ведь соврал. Они били тебя втроём, - и поправляет сам себя, - хотели бить.
   Чего надзиратель хочет от него, зачем этот разговор? Грегори встаёт, сплё­вывает сигарету в костёр.
   - Буди Осси и ещё раз обойдите стадо.
   - Да, сэр.
   Он легко вскакивает на ноги и оказывается лицом к лицу с Грегори.
   - Приглядите, как следует, - усмехается надзиратель, - все должны попасть на бойню в лучшем виде.
   Зачем Грегори все время говорит о бойне? Не всё ли равно, куда они их гонят? Он молча стоит, опустив глаза и разглядывая руки Грего­ри, поправляющие пояс. Красивый пояс в пряжках, заклёпках, с подве­шенной сбоку плетью.
   - Иди, чего встал.
   - Да, сэр.
   Он идёт к фургону, под который забиваются на ночь рабы.
   - Осси. Вылезай.
   Видно, не спал, сразу завозился, вылезая.
   - Пошли к стаду.
   Осси что-то неразборчиво бурчит, но идёт сзади. Уйдя подальше от костра, он спрашивает, не оборачиваясь.
   - За что Мэтта пороли?
   - Окурок стащил, - так же тихо отвечает Осси, и совсем шёпотом, - масса Грегори отвернулся, он и схватил. А масса Эдвин заметил.
   Сейчас они на дальней стороне котловины, костёр заслонён кустами на гребне, и их никто не видит. Осси присаживается на корточки и водит рукой в воздухе, будто считает. Он опускается рядом.
   - Чего тебе масса Грегори сказал?
   - Через три дня в имение.
   Осси вздыхает...
  
   ...Кто-то вздыхает рядом. Эркин оторвал взгляд от потолка. Алиса? Ну, чего ей, мало вчерашнего? "Ничего не поняла, и всё забыла", - сказала Женя. А ей и не надо понимать. Он тоже хорош, психанул по-полному, но уж очень испугался. А разве те белые девчонки в имении понимали? Стар­шая-то да, а младшая... Просто делала то, чему её учили.
   Алиса заметила его взгляд, её лицо сразу оживилось, и она улыбну­лась ему. Он заставил себя шевельнуть губами в ответной улыбке.
   - Тебе принести чего?
   - Нет, - качнул он головой, - не надо.
   - А почему ты стонешь, когда спишь? Разве спать больно?
   - Нет.
   - А, это плохие сны, да?
   - Да, - согласился он.
   - А ты думай о хорошем. Мама говорит, чтобы не снилось плохое, надо перед сном о хорошем думать.
   Эркин усмехнулся. Немного было у него такого, чтобы приятно вспомнить перед сном.
   - Ты хочешь спать, да?
   - Да.
   Ответ звучит слишком резко, и Алиса начинает обиженно сползать со стула.
   - Тогда я пойду.
   Он уже не смотрит на неё. Думать о хорошем. А хотя бы об этом. Ему есть что вспомнить...
   ...После смерти Зибо сколько же прошло? Неважно. Была уже зима, с её мокрым холодным ветром, суточными дождями, несколько раз выпадал и таял снег. Всё было мокрым, склизким, холодным. Куртка не просыхала. Он заканчивал уборку, когда прибежал Мэтт и с порога заорал.
   - Угрюмый! Давай скорей! В Большой Дом!
   Мэтта на посылках не использовали. И с какой стати его, скотника, в господский дом зовут? И вместо ответа он обругал Мэтта, что тот ему выстудит скотную. Мэтт ответил столь же забористой руганью и повторил приказ срочно идти в Большой Дом.
   - Всех велено собрать.
   - На всех пузырчатки не хватит, - отмахнулся он, влезая в сапоги.
   - Да не в пузырчатку, навозник, в холл.
   Проходя мимо, он дал за навозника Мэтту по шее, но несильно, тот только встряхнул головой и ухмыльнулся. Через залитый холодной грязью задний двор они перебежали к Большому Дому, сбросили на рабском крыльце сапоги - куча набралась уже большая - и прошли в холл. Большой, как сортировочная в распределителе и всегда пустой, сегодня был забит рабами. Он сразу разглядел горничных и лакеев у внутренних дверей, дворовые теснились в другом углу, рядом с ними, но сами по себе стояло семеро индейцев, отработочных, вон и господские няньки. Внутренние двери приоткрылись, и кто-то невидимый вытолкнул красивую мулатку в прозрачной длинной рубашке и молодого негра в паласной форме. Ух ты, даже спальников пригнали. Он и увидел-то их впервые. По толпе рабов прошёл смутный угрожающий ропот, но никто не шевельнулся, не зная чего ждать и чего делать. Сам он встал к дворовым, сзади всех, чтоб не лезть на глаза. Стояли молча, даже не перешёптывались. Уже слышали, что русские разбили Империю, а у русских нет рабства, теперь и здесь не будет... говорено об этом, переговорено, но как шло всё заведённым порядком, так и идёт. И пузырчатка не пустует.
   - Угрюмый.
   Он оглянулся. А, Ролли. Ролии безобидный, с ним не страшно, он сам всех боится. Правда, и ничего серьёзного ему не скажешь - сразу всем выложит.
   - Чего тебе?
   - Говорят, свободу объявят, - шлёпали у его уха губы Ролли.
   - Кто говорит, тот и объявит, - отмахнулся он.
   Чего об этом говорить. Отработочные психуют, так они-то свободу ждут. Им отработать на белого хозяина без наказаний и вот она - свобо­да. Кто прямо из резервации, тому три года отработки, после первого побега - первое клеймо и десять лет работы, после второго побега - второе клеймо и уже вечное рабство. Да за каждое наказание срок при­бавляется, и если перепродадут, то и срок заново отсчитывается. Он по­косился на отработочных. Вон тот, с переломленным носом, говорят, в пятый раз свои три года начал, совсем недавно его привезли, ещё после ломки не отошёл. А этот с двумя клеймами, раб, а стоит не с рабами, а с этими, ну индейцы всегда вместе держатся.
   - А если и вправду? - не отставал Ролли.
   Мэтт молча ткнул болтуна кулаком под рёбра, чтоб заткнулся. Отработочные о чём-то шептались между собой. Он прислушался: английские сло­ва тонули в незнакомых гортанных. Он ничего не понимал и потому перестал слу­шать.
   - Все здесь?
   Он вздрогнул и вытянул шею, даже привстал на цыпочках.
   - Да, сэр, собрали всех.
   Так, это Грегори, вон Полди, Эдвин, остальные надзиратели. А в центре хозяин, хозяйки нет, а рядом с ним белый в форме, никогда такой не видел. Русский? С виду - обычный беляк, ничего особенного. Хозя­ин-то с ним как, улыбается, заглядывает в глаза, как... как раб хозяи­ну.
   - Пожалуйста, лейтенант, все рабы собраны здесь, все до одного.
   - Благодарю, - небрежно кивает офицер.
   - Я больше не нужен?
   - Нет, можете идти.
   - Да-да, конечно, - хозяин как-то бочком исчезает во внутренних дверях.
   Офицер сделал шаг вперёд.
   - Все слышат меня?
   По холлу прошёл неясный шум и оборвался, как только офицер заговорил.
   - Я, офицер русской военной администрации, объявляю вам распоряжение администрации. На всей территории, находящейся под контролем русской военной ад­министрации, рабовладение, система отработки, все отношения зависимости отменяются.
   Офицер остановился, перевести дыхание, а может, хотел что-то услышать, но все молчали. И офицер продолжал. А он смотрел на него, видел, как шевелятся его губы, слышал, что тот говорит какие-то слова, но... но словно это и не с ним, словно он спит, и это во сне.
   - Вот и всё, - офицер улыбнулся. - Вы свободны.
   Тишина стала невыносимой, и офицер снова улыбнулся им.
   - Ну, спрашивайте.
   Они молча стояли и смотрели на него. И вдруг, расталкивая всех, вперед ринулся отработочный, он даже и не разобрал, который из них.
   - Господин офицер, масса, мы отработочные, мы не рабы. Нам можно уйти?
   - Можно, - кивнул офицер.
   - Он врёт, - закричал кто-то из дворовых. - У него два клейма, масса, он раб, как и мы.
   Отработочный кинулся на крикнувшего с кулаками, но офицер поднял руку, и все застыли на месте.
   - Это неважно, - сказал офицер. - Свободу получают все. Вы можете уйти или остаться, никто не может вам приказать.
   Он прислонился к стене, его вдруг словно ноги перестали держать. А рабы всё теснее грудились вокруг офицера и спрашивали, спрашивали, перебивая друг друга, не дослушивая ответов. Ни один белый не под­пустил бы столько рабов так близко к себе. А этот не боялся. А потом офицер сказал, что ему надо ехать в другие имения, и ушёл, кто-то из лакеев побежал его провожать, и они остались одни. Он только сейчас заметил, что надзиратели куда-то смылись, и сразу забыл об этом. А вспомнил о сапогах. В общей куче их легко подменить, а они у него ещё совсем крепкие. И он тихо вышел из холла, нашел на крыльце свои сапоги и обулся. И видел, как разворачивается машина, зелёная с белой надписью на дверце маленькая машина, и видел, как она уехала. А ворота остались нараспашку. Он сел на крыльцо и смотрел на эти распахнутые ворота, и ничего лучше тогда не было. Потом... А! Потом началось... И это вспо­минать сейчас не хотелось...
   ...Эркин оборвал воспоминание и прислушался. Где там Алиса? Слишком тихо. Он открыл глаза, осмотрелся. Вон она, сидит на подоконнике и смотрит в окно. Она, видно, почувствовала его взгляд, обернулась было, но тут же опять уставилась в окно. Ну и хорошо. Эркин осторожно попробовал размять правую руку. Плечо, конечно, болит, но двигать ру­кой уже можно. Попробовал опереться на правый локоть и крякнул от уко­ловшей в плечо боли. Снова лёг, напряг и распустил мышцы. Тело болело, но слушалось. Он откинул одеяло, чтоб не мешало, и занялся уже всерьёз. А то совсем суставы задубели. И не сразу заметил, что Алиса уже рядом и внимательно смотрит на него.
   - Это ты зачем? - и, так как он не ответил ей, сама решила, - это такая игра, да?
   Эркин нерешительно кивнул, натягивая на себя одеяло.
   - Я тоже так хочу.
   И она явно приготовилась лезть на постель.
   - Нет, - почти крикнул он.
   Алиса удивлённо смотрела на него.
   - Тогда давай в другое играть.
   - Нет, - повторил он.
   - Со мной никто не хочет играть, - глаза Алисы наполнились слеза­ми. - А маме некогда. Она работает. Ты тоже... то спишь, то тебе боль­но, то не хочешь...
   Да, Женя работает, а он валяется, а если девчонка сейчас заревёт в голос и на её рёв кто-нибудь придёт... Эркин осторожно повернулся на правый бок, оберегая плечо, и теперь их лица почти рядом.
   - Я не умею играть, Алиса.
   - Как это не умеешь? - её удивление было таким беспредельным, что он улыбнулся. - А во что ты играл, когда был маленьким?
   Эркин задумался, припоминая, и честно ответил.
   - Не помню. Вроде и не играл.
   - Так не бывает, - возразила Алиса. - И я тебя научу. Хочешь?
   Он вздохнул: деваться некуда - и ответил.
   - Ну, давай.
   Что ему ещё остаётся?
   К приходу Жени он уже освоил игру в "ласточкин хвостик". Алиса так разыгралась, что не сразу даже заметила мамино возвращение. И Же­ня, стоя в дверях, смотрела, как Алиса, румяная, с горящими глазами, вкрадчиво приговаривая: "Ласточка, ласточка, ласточкин хвостик", - мед­ленно тянется к нему шлёпнуть его по запястью, а его рука лежит непод­вижно, но в последний момент на слове "хвостик" взлетает, и Алискина ладошка натыкается на его жёсткую бугристую ладонь. И, судя по его ли­цу, он получал не меньшее удовольствие.
   Почувствовав взгляд Жени, Эркин поднял на неё глаза и получил шлепок по запястью, и радостный вопль Алисы: "А я выиграла!" - стал концом игры. И Женя быстро улыбнулась ему, успокаивая.
   - Так, а пообедать вы, конечно, забыли.
   Женя говорила нарочито строго, и он в первый момент было нап­рягся, но видя её улыбку ответно улыбнулся и ответил так же подчеркну­то виновато.
   - Заигрались.
   - А я сегодня рано закончила, - говорила Женя, одновременно целуя Алису, быстро переодеваясь за дверцей шкафа, накрывая на стол и поп­равляя ему одеяло. - Что-то совсем работы не было, и нас отпустили, но обещали оплатить полный день.
   - Мам, а сегодня русский день, - влезла в её скороговорку Алиса. - Чего ты по-английски говоришь?
   - Не чего, а почему, - поправила её Женя. - Потому что Эркин русского языка не знает. А надо говорить на том языке, который все по­нимают. Или ты знаешь русский? - быстро повернулась она к Эркину.
   - Нет, - покачал он головой. - Так, отдельные слова.
   - Вот видишь, - это уже Алисе. - Иди мой руки. - И опять ему. - Замучила она тебя?
   Эркин неопределённо шевельнул здоровым плечом и, так как она ждала его ответа, попробовал объяснить.
   - Непривычно очень. Но не трудно.
   Женя кивнула.
   Как всегда, с её приходом всё так и кипело вокруг неё, вещи как сами собой летали по воздуху, укладываясь в нужное место, одновременно делалось множество дел, она появлялась и исчезала, и он только моргал, пытаясь уследить за ней.
   И вот Алиса накормлена и отправлена во двор гулять, Эркин лежит, сы­то отдуваясь, в полусонном оцепенении, со стола убрано, возле печки сохнут принесённые со двора поленья, на плите греется для вечерней стирки вода, ведро из уборной опорожнено, а Женя сидит у окна с шить­ём. Ему, конечно, хотелось бы, чтобы она села рядом, но он понимает: всё дело в свете.
   - Ну, как ты? - Женя отрезает нитку, вскидывает на миг на него гла­за и снова вся в шитье. - Отошёл?
   - Да. Завтра я встану.
   - Встанешь, - соглашается Женя, - но побудешь пока дома. На улицу тебе рано. Сорвёшь сердце. Алиса сильно надоедала?
   - Не очень.
   - Ей скучно одной. Подружек у неё нет. Не обижают, и то хорошо.
   - Она мне сказала... - он запинается, не зная, как об этом сказать.
   Но Женя говорит сама. И так просто, будто ничего такого в этом нет.
   - Что она "недоказанная". Да, так всегда пишут, когда нет сведе­ний об отце, а по внешности - белая. Ты же знаешь.
   - Да.
   - Я старалась не попасть в Цветной квартал. Это ж как клеймо. Если б не война, меня б с ней загнали туда, а так... в последнее время за этим так строго не следили.
   Эркин молча кивал. Она подняла его рубашку, быстро оглядела её, наш­ла ещё одну дырку и опять разложила на коленях.
   - Как глаз? Видит?
   Эркин закрывает ладонью левый глаз и осматривает комнату правым.
   - Видит. И рука зажила.
   - Мг, то-то ты ею не шевелишь.
   - Шишка долго болит. А сустав цел.
   Она быстро вскидывает на него глаза, улыбается его залихватскому тону и продолжает шить, улыбаясь. И он молча следит за ней.
   Женя встряхнула рубашку.
   - Ну вот. Швы я все сделала, и пуговицы, а ткань хорошая. Сейчас брюки посмотрю. Вроде, они целые.
   Эркин кивнул. В общем, он следил за собой, и, уходя из имения, переоделся во всё новое, даже рубашку взял господскую, но поспал на земле, потолкался по дорогам - всё и обтрепалось.
   - Сапоги я твои смотрела. Совсем крепкие. Я отмыла их. Надо бы промазать, чтоб не текли. Но нечем пока.
   - Это потом, - кивает он.
   - И куртка мало пострадала. Только грязным все было - ужас! - Же­ня говорит спокойно, будто и вправду это нормально, когда белая отчи­тывается индейцу за его одежду.
   Он знает, что первым ему спрашивать не положено, но её слова о куртке заставили его вспомнить то, о чём он почти забыл.
   - Женя, - нерешительно начал он.
   - Что?
   - Там у меня была... справка, об освобождении... она...
   - Цела она, - сразу подхватывает Женя. - Цела. Я её в комод пока убрала.
   Эркин облегчённо вздыхает. И второй вопрос выскакивает неожиданно легко.
   - Ты давно здесь живешь?
   - Два года с небольшим, - сразу отвечает Женя.
   - А... а оттуда ты давно уехала?
   Женя не сразу поняла, о чём он спрашивает, а потом улыбнулась той мягкой улыбкой, какой улыбаются воспоминаниям.
   - Я там и не жила, - она рассмеялась над его недоумением и стала объяснять. - Я училась тогда и жила в студенческом городке. Паласа там не было, и девочки ездили в Мейкрофт. И меня однажды уговорили.
   - Мейкрофт, - повторил Эркин. - А я и не знал.
   - Не знал города, в котором живёшь? - удивилась Женя.
   - Я не жил, - в его голосе помимо воли зазвучала горечь. - Я в Па­ласе работал. Нас когда продают, не говорят, куда.
   - Продавали, - поправила Женя.
   Он не сразу понял её, а, поняв, улыбнулся.
   - Я ещё не привык.
   - Привыкай, - засмеялась Женя. - Да, а сапоги ты так и носил на босу ногу?
   - Нет, только у меня портянки украли.
   - Портянки украли, а сапоги оставили? - удивилась Женя.
   - Сапоги я под голову положил, - мрачно ответил Эркин, - а портянки оставил, - и вдруг усмехнулся. - На сапогах я проснулся. Ну, когда за них дёрнули.
   Потерю портянок он переживал долго. Ноги собьёшь - потом с ними долгая морока, и портянки совсем новые крепкие. Но прямо с ног смота­ли, а он не проснулся. Это было обиднее всего.
   - Ладно, - перебила его мысли Женя. - Раз ты к портянкам привык, я тебе найду. А то носки есть.
   - Да, - он приподнялся на локтях, - а кто это дал? Ну, рубашки, трусы. Ты не сказала.
   - Доктор Айзек.
   - Доктор Айзек, - повторил он, запоминая. - Это он для меня дал? Ты ему рассказала обо мне?
   - Нет, - Женя даже отложила шитьё и подошла к нему, села на край кровати. - Нет, я просто сказала, что интересуюсь медициной, и немного рассказала. Не о тебе, а о болезни. Ты тогда в жару лежал. Понимаешь? - Эркин кивнул. - Я не знаю, что он понял, но он дал мне лекарства, эти пакетики с таблетками. А потом, как раз в день перед грозой встретил на улице, дал этот свёрток. Понимаешь, это то, что нужно, а покупать в магазине я не могу, сразу разговоры всякие пойдут, - Эркин часто закивал, - и это не костюм, который можно опознать. И вещи целые, но ношеные, ну... ну, никто не заподозрит.
   - Да-да, я понимаю.
   - Я ему ничего не говорила, он сам догадался. Как? - Женя пожала плечами. - Убей, не пойму.
   Эркин высвободил из-под одеяла правую руку, осторожно коснулся её руки.
   - Ему можно... Нет, не так. Ты ему доверяешь?
   - Не знаю, Эркин. Я его сегодня видела. Он только поздоровался издали, и всё. Знаешь, его все знают, и я о нём ничего плохого не слы­шала. Ни от кого.
   Она обеими руками держала его большую кисть и немного покачивала её как бы в такт словам. Каждое покачивание отзывалось в плече болью, но он не замечал этого.
   - И он обмолвился о Мише, у него был, видно, сын, Миша, и погиб. Я думаю, это вещи сына. Тебе ведь не обидно будет их носить?
   - Нет, конечно, - он даже дёрнул головой.
   - Ну вот. Странно всё это, конечно, но... но доктора Айзека я не опасаюсь. И потом, Эркин, он же врач. Врач не может вредить людям.
   Эркин несогласно промолчал. Ему приходилось иметь дело с врачами и не раз. Ещё в питомнике он узнал их и научился бояться. Но спорить с Женей не стал, не мог он этого.
   Женя положила его руку на одеяло. Погладила обнажившееся плечо. Её пальцы скользили по чёрно-багровому пятну мягко, не причиняя боли. И так же осторожно она погладила его щёку, рядом с зудящим рубцом, провела пальцами по краям глазницы, по брови.
   - Не больно?
   - Нет.
   Конечно, нет, глупый вопрос. От её рук боли не бывает. Но он вдруг пожалел, что обветрилась и загрубела кожа, стала шершавой и неп­риятной на ощупь. И ладони загрубели, в буграх мозолей, в шрамах от порезов и ссадин. Не спальником был, скотником. А ему так хотелось пе­рехватить её руку, погладить, но куда ему лезть с его лапами...
   Женя осторожно убрала руку и встала.
   - Пойду, Алису позову. Вечер уже.
   И вечер шёл своим чередом. Он уже знал все эти шумы и звуки и дремал под них спокойно, и голос Алисы уже не тревожил его.
   Он проснулся на секунду, когда Женя укладывалась спать. Она заметила это.
   - Спокойной ночи, Эркин.
   - Спокойной ночи, - машинально ответил он.
   Женя задула коптилку и легла. Он слышал, как она повозилась под одеялом и затихла. Осторожно шевельнулся. Женя не откликнулась. Зна­чит, спит.
   И тогда он, молча, с размаху ткнул себя кулаком в здоровую щёку. Только сейчас сообразил, да? Что кровать одна, и она всё это время спала на полу? А жрал он эти дни чьё? Сколько он так валяется? Дни пу­тались в счёте, но больше положенного - это уж точно. Спальник пога­ный, лёг на мягкое и ни о чём уже не думаешь. Так жар был - сам себе возразил он. А то тебе в жар не приходилось работать? Не сдох бы, дуб­лёная шкура. Он осыпал себя всеми мыслимыми ругательствами, пока не заснул тяжёлым усталым сном...
   ...Он сам пришёл в пузырчатку. Как и было велено, после всего. И ждал надзирателя у двери, из-за которой доносился беспрерывный слабый то ли стон, то ли вой. И не сочувствие, а глухую тоскливую злобу чувствовал к вывшему. Пришёл, что-то дожёвывая, Грегори и загремел ключами, отпирая пузырчатку. Вой стих, как ключи загремели, так что добавки лежащий не получил. Он уже знал здесь всё и сам, не дожидаясь приказа, разделся, сложил одежду у стены.
   - Знаешь, за что? - Грегори сосредоточенно разбирал висящие на стене цепи, выбирая нужную пару.
   - Да, сэр. За мешок, сэр.
   Грегори быстро обернулся к нему.
   - За мешок, значит? Ну...
   Обычно он смотрел себе под ноги или на руки надзирателя, но тут... не отвёл, не опустил глаз. Грегори смотрел в упор, но без злобы или издевательской ухмылки превосходства.
   - Ну, раз за мешок, - повторил Грегори и усмехнулся одними губами. - Тогда иди сюда.
   Он пошёл, чувствуя босыми ступнями, как шипы сменяются гладкими бугорками. Хотя и на них за ночь намаешься. Сам лёг, закинул за голову вытянутые руки. Знакомо лязгнули замки, и Грегори ушёл, погасив свет. Пока ложился, он заметил лежащего на шипах индейца, но разглядеть тол­ком не успел, и ждал, что, как закроется за Грегори дверь, тот опять завоет. А вой этот как наказание лишнее. Но индеец молчал, только быстро надсадно дышал. Дурак, от такого тело только больше дёргается. Он не выдержал.
   - Не трепыхайся, спокойно лежи.
   - Опытный? - после долгого молчания спросили из темноты.
   - Тоже станешь, - нехотя ответил он.
   - Раб?
   - Да.
   - И давно?
   Вопрос удивил его только в первый момент. Ну, как всегда. Индеец - значит, отработочный. Индеец-раб, так это после двух побегов.
   - С рождения. А ты?
   - Третий день.
   Вот значит что, значит - после второго побега. А это клеймо, порка, и ещё на шипы положили. Тройное наказание. Тут завоешь. Не кожей, голым мясом после порки на шипах лежать. То-то кровью пахнет.
   - А лежишь давно?
   - Не знаю. Наверно - день. Сейчас ночь?
   - Да.
   Он старался говорить одними губами, но тело всё равно отзывалось болью на каждое слово. И всё-таки он спросил.
   - Зачем срывался?
   - Чего?
   - Куда бежал-то?
   - Не знаю, - индеец тяжело переводил дыхание после каждой фразы. - Везли в грузовике... поглядел... опять десять лет... и спрыгнул...
   - И далеко ушёл?
   - Нет, не знаю... - голос индейца прервался то ли стоном, то ли всхлипом.
   Больше он парня ни о чём не спрашивал. А хотел спросить о резервации. Врали о них разное. Молчали долго, он не то что заснул - в пузырчатке не заснёшь, - а как-то оцепенел. И начал разговор индеец.
   - Как это ты... с рождения раб... мать бежала, что ли?...
   - Я питомничный. Не знаю родителей.
   - Ты же не негр... они рабы... а ты как?...
   - Не знаю, - он помолчал. - Так вышло.
   - А здесь... давно?
   - Четыре года вроде.
   Ответил и сам удивился. Как он не заметил? Ему же тогда получа­ется... уже двадцать четыре, наверное. Ещё год, и ему из спальников прямо в Овраг, просроченный, на первой же сортировке...
   - Ты кто здесь? - донеслось из темноты.
   - Скотник.
   - Хорошо... в тепле... - индеец говорил всё тише, но зависть, рабская зависть к чужому куску...
   Он усмехнулся этой зависти. А по коридору уже тяжёлые твёрдые шаги, и каждый шаг через пол бьёт по спине, по вытянутым напряжённым суставам. Звякнул замок, и вспыхнул ослепительный белый свет, заставивший его зажмуриться.
   - Вставай, на дойку опоздаешь.
   Как всегда, после пузырчатки он двигался с трудом, и пинки Грегори подгоняли его всё чаще. Уходя, он так и не оглянулся на оставшегося ле­жать. Рабу только до себя, не до другого. А ему и своего хватает...
   ...Эркин рывком приподнялся на локтях, вслушиваясь в тишину, и снова рухнул в сон, в душную тёплую темноту ...
   ...Из пузырчатки на работу. Хоть он уже давно работал один, но раньше так не уставал. И в рабской кухне, как и вчера, место рядом с ним пустовало. Никто не занимал место Зибо. Место второго скотника. Он ел, не чувствуя, что ест, зная одно: не поешь - свалишься, свалишься - в тот же Овраг угодишь. И когда Грегори зашёл в рабскую кухню, он как сидел и жевал, так и головы не повернул. Грегори чего-то там приказы­вал, его это не касается. И вдруг - его кличка.
   - Угрюмый!
   - Да, сэр, - встал он из-за стола, глядя на свою миску. Дали б до­есть хоть. Вроде всё равно, а как подумал, что не дадут, так захоте­лось...
   - Ты теперь один?
   - Да, сэр.
   - Малец будет с тобой. С завтра.
   Твигги приглушенно охнула, схватилась рукой за рот. И все за сто­лом притихли. Грегори оглядел их, усмехнулся - краем глаза он приметил эту усмешку - и вышел. И никто ничего не сказал. И он весь день кру­тился один. А вечером рухнул на нары в пустом закутке, уже ничего не соображая и ни о чём не думая. Зибо уже нет, он один. Впервые за столько лет. Не в пузырчатке, не наказанный. Он лёг ничком, уткнулся лицом в жёсткие шершавые руки, распластался на нарах. Как ходил, так и спал, только сапоги скидывал, чтоб ноги не попрели. И когда кто-то за плечо его тронул, не сразу понял, что это. Даже испугался: не Зибо ли вернулся из Оврага?
   - Кто?! Кто это?
   - Тихо, - обжёг его горячий шёпот. - Я это, Твигги.
   Твигги? Он оттолкнул её и сел на нарах. В закутке темно, и в этой темноте еле различим блеск её глаз. Как же это она пробралась из бара­ка в скотную, и ни один надзиратель её не застукал? Ловка баба! И чего ей не спится?
   - Ты? Зачем?
   - Вот, держи.
   Что-то жёсткое ткнулось ему в руку, и он машинально сжал пальцы.
   - Что это?
   - Хлеб. Ешь.
   - Зачем? - тупо повторил он.
   Третья бессонная ночь лишила его остатков сообразительности.
   - Ты ешь, ешь.
   От Твигги пахло потом и мылом, и от неё как от печки шло ровное душное тепло. Он попытался отодвинуться от неё, но в закутке слишком тесно, а Твигги - нет, Прутиком она была очень давно. Он ничего ещё не понимал, а его челюсти перемалывали чёрствый крошащийся ломоть рабского хлеба.
   - Я ещё принесу. И постираю тебе.
   - Чего тебе от меня надо?
   Твигги всхлипнула.
   - Сынка моего к тебе отправляют. Ты уж не неволь его.
   - Чего-чего? - стало до него доходить. - Это я буду надрываться, а он что?...
   - Что ты, что ты, - заторопилась Твигги. - Он старательный, что скажешь - всё сделает. Так дитё ж он, силёнок никаких. Кровиночка моя...
   Она заплакала. Он чувствовал, как сотрясается её тело, слышал всхлипывания. И молчал. Что он мог ей сказать?
   - Ты уж хоть к быку его не посылай, Угрюмый. И... и ко мне его отпускай, ну хоть иногда. А я с ним хлебца тебе передам или ещё чего. Ты только скажи ему, а я уж расстараюсь.
   Наобещала. Он угрюмо дожёвывал хлеб. Будто она кладовкой командует и может что-то давать кому хочет и когда хочет.
   - Уйди, а, - попросил он. - Я после пузырчатки, мне и без тебя по­гано.
   - Уйду, сейчас уйду, ты не сердись, Угрюмый, я всё сделаю. Ты только... только ты...
   - Ну, чего заладила? Договаривай и выметайся.
   - Ты... ты ведь спальником был, - она остановилась, и он ждал, чувствуя, как леденеет, наливается холодной тяжестью лицо, а она уже продолжала, - если приспичит тебе, не трогай моего, ну прошу тебя. Я помогу, уговорю кого, ну сама... я ещё могу, Угрюмый...
   - Уйди, - тихо сказал он.
   И его сил только и хватало сейчас, чтоб не ударить её. Она поняла и с удивительной для её толщины ловкостью бесшумно исчезла. А он как сидел, так и повалился на нары и бил, бил кулаками по гладким отполи­рованным телами рабов доскам, не чувствуя боли, пока не обессилел и заснул...
   ...Утро было пасмурным. Эркин проснулся, как только встала Женя. Полежал, пока она одевалась, а когда она ушла на кухню, откинул одеяло и сел на постели. На стуле у кровати лежали его штаны и рубашка. Он оделся, посидел ещё на краю кровати и осторожно встал. В сером утрен­нем полумраке пошёл на кухню. Женя возилась у плиты. Оглянулась на стук двери и улыбнулась.
   - Доброе утро. Ну, как ты?
   - Доброе утро, - он улыбнулся в ответ. - Хорошо. Совсем хорошо.
   От огня сумрак в кухне не серый, а тёплый красноватый. И от запа­ха еды сладко щемило под ложечкой.
   - Пойду Алиску будить, ты пригляди за плитой, ладно?
   Он кивнул, и она пробежала в комнату. Эркин подошёл к плите и приоткрыл топку. Та-ак, она бы ещё полбревна заложила. Осмотрел прислонённые к плите сбоку поленья. Крупно колоты, под большую топку. В име­нии мельче кололи. Но он нащепает лучины, было бы чем. А пока... он взял пару поленьев потоньше и подложил их. Зибо, покойник, спасибо ему, многому выучил.
   - Эркин.
   Он оторвался от огня, обернулся к ней.
   - Я ж к плите не подойду.
   Он захлопнул дверцу и отошёл к окну. Алиса, сопя и фыркая, умывалась у рукомойника. Женя, быстро переставляя кастрюли и не оборачива­ясь, командовала.
   - Алиса, про шею не забудь. Вытирайся и марш к столу. Эркин, руки вымой и туда же. Давай-давай, у меня времени в обрез.
   Он послушно обмыл руки, хотя запачкать их никак не мог, и пошёл в комнату.
   И не сразу понял, что изменилось. Кровать застелена, стол накрыт. Он ещё раз взглядом пересчитал чашки. Три. Она что же... Алиса уже си­дела за столом и крутила, играя, свою чашку. А Эркин стоял и оторопело смотрел на стол. Три чашки, три тарелки, три ложки, большая тарелка с нарезанным хлебом, сахарница.
   - И долго ты будешь стоять? - Женя поставила на стол низкий и широкий кофейник. - Молоко кончилось, будем чай пить, - и опять убежала.
   - Ага, - радостно согласилась Алиса.
   Значит, это чайник - зачем-то подумал Эркин.
   Женя принесла кастрюлю с кашей. Разлила чай, разложила кашу, а он никак не мог выйти из столбняка. И Жене пришлось почти силой усадить его за стол.
   - Ешь.
   Он несмело, неловко взял ложку.
   - Алиса, сиди прямо и не чавкай.
   Ну, Алиса, ладно, она ничего не понимает. А Женя, она-то... он осторожно покосился на неё. Как будто, так и надо, что индеец, раб, за одним столом с белыми, с белой женщиной, она что, не боится? Она же расу потеряет. Но... но она так хочет. Это её желание, её воля. У него задрожали руки, но он загнал эту дрожь внутрь, поднёс ко рту ложку, проглотил, не чувствуя вкуса. Когда-то, ещё в питомнике их, отобранных в спальники, учили всему, что может понадобиться, и как есть "по-бело­му" тоже. В имении он всегда ел как все, по-рабски, и вроде забыл всё, но его руки помнят лучше, чем он сам. Он ел, не поднимая глаз и не ощущая вкуса.
   - Алиса, доедай быстренько.
   Он быстро допил чай и не встал, выскочил из-за стола. Женя соби­рала посуду.
   И опять мгновенный вихрь дел, советов и наказов.
   - Устанешь - полежи, прямо на одеяло ложись... Алиса, много не приставай, он ещё слабый после болезни... печку без меня не трогайте, ещё угорите ненароком... Все, я убежала.
   Дочку в щёку, ему пришлось куда-то по носу, и только каблучки её по лестнице простучали. Алиса, как обычно, побежала помахать из окошка.
   Эркин пошёл на кухню, осмотрелся. Кое-что он и раньше углядел. Слабости никакой не было, во всяком случае, он её не замечал. Так, лу­чина. Чтоб просохла. Вот и нож подходящий. Он взял полено, взвесил на руке. Тяжеловато. Сырое или силы не вернулись? Ладно, просохнет, а сила нарастёт. Топором бы лучше, но и нож сойдёт. Он поставил полено на железный лист, прибитый к полу перед топкой, сел на корточки... Ну, пошёл... тонкая нежно-белая на срезе полоска дерева отделилась от полена.
   Алиса сначала молча смотрела, как он работает, а потом стала оттаскивать лучинки в сторону. Он покосился на неё, потом отложил нож и показал ей, как складывать лучину, чтоб быстрее просохла. И дальше они работали вдвоём. Четыре полена он расщепал на лучину, а остальные... нет, без топора не выйдет. Топора он нигде не видел.
   - А топор есть?
   - Да, - кивнула Алиса, - в сарае. Мама его запирает. И пила там.
   Он мрачно кивнул. С этим ничего не выйдет. Больше он сейчас ниче­го сделать не сможет. Черенком ножа он подбил отстающий угол листа пе­ред топкой. Оглядел кухню. Нет, больше он ничего здесь не сделает.
   Эркин знал, что надо делать, ещё ночью решил, когда проснулся и слушал дыхание Жени и Алисы. Решил и... и боялся выполнить решение. Он походил по комнате, переложил получше сохнущие у печки поленья. Алиса с интересом следила за ним, ожидая дальнейшего развития событий. Он подошёл к окну. Сыпал мелкий дождь, на улице никого. И он решился.
   Нашёл сапоги. Портянок нет. Ладно, сойдёт. Куртка, шапка. Справ­ка... Женя сказала, что убрала в комод. Ладно, пусть лежит. Он быстро оделся. Пока на улице никого нет, пока можно выйти незаметно... Да, сигареты. Женя не обидится. Она сама сказала, что это для него. А он не курит. Эркин засунул пачку в нагрудный карман рубашки, застегнул куртку. Отогнул на шапке козырёк и надел её так, чтобы затеняла подби­тый глаз. Глянул на себя в зеркало на комоде. Морда, конечно, зверская, он бы с таким типом не стал связываться...
   - Ты уходишь?
   Он обернулся в дверях. Маленькая беловолосая девочка стояла посреди комнаты и смотрела на него круглыми синими глазами.
   - Я вернусь, - пообещал он.
   - Тогда скажи мне до свидания.
   - До свидания, Алиса.
   - До свидания, Эрик.
   Алиса так растерялась, что не побежала провожать его, а когда сообразила и залезла на лестничное окно, он уже пересёк двор, и она так и не увидела, куда он ушёл.
   Алиса вернулась в комнату. Ну вот, она опять одна. И зачем он ушёл? Они бы поиграли в "ласточкин хвостик", и не приставала бы она к нему... На улице дождь, а дома тепло... Алиса всхлипнула, но плакать не стала. Ну и не надо. У неё есть Спотти, и Тедди, и Линда. И три окна, в которые можно смотреть. И мамина кро­вать, куда можно залезть и попрыгать. Мама же не постелила покрывала. И обед она сама себе возьмёт. Она и сама все умеет. Она уже большая...
   Алиса вытащила Спотти из-под табуретки, взяла Линду и Тед­ди, прижала всех троих к себе.
   - Деточки мои милые, никогда я вас не покину, всегда вы со мной будете...
  
   Мелкий частый дождь всё сыпал и сыпал, окна в струйках и потёках.
   - Ну что за весна такая, то дождь, то пасмурно.
   Майра засмеялась немудрёной шутке.
   - Да уж, день солнце, неделю дожди.
   - Война кончилась, так погода испортилась.
   - Ни погулять, ни... Ну, ничего. Никаких развлечений.
   - В ресторане крыша не течёт.
   - Да, но там текут наши кошельки.
   Все дружно засмеялись.
   - Да, вы слышали, девочки, говорят, Джудит уже показала новую коллекцию. Всё красное и нараспашку.
   - Нараспашку как раз для такой погоды.
   - Джен, вам бы пошло красное.
   - Насыщенные цвета всем идут.
   - Да, главное, подобрать оттенки.
   Какой волнующий и притом успокаивающий разговор. Голоса и машинки трещали наперебой.
   - И золото уже не в моде.
   - Да?!
   - Но это чересчур. Золото благородно!
   - Девочки, серебро и серебро с бирюзой.
   - Это к красному?!
   - Ну, по крайней мере, эффектно.
   - Девочки, это вульгарно.
   - Кстати, в Гатрингсе, в комендатуре, новый лейтенант, говорят, красавец!
   - Русский и красавец?! Ох, простите, Джен.
   - Ничего-ничего.
   - Да нет, вы только представьте. Говорят, шесть футов, блондин, глаза синие, брови и ресницы чёрные. А фигура... обалдеть. В Гатрингсе только и разговоров что о нём.
   - Джен, а это типично для русских?
   - В общем-то, да.
   - Девочки, поехали в Гатрингс. Запишемся на приём и поглядим на него.
   - А ещё достоинства у него есть?
   - Он, Этель, не падайте в обморок, мы все сейчас попадаем. Он холостяк.
   - Значит, на Весенний Бал пригласят комендатуру? - невинно спроси­ла Женя.
   - Джен, вы гений! - завизжала Майра. - Ведь комендатура присылает своих на все наши вечера и балы. Девочки, устраиваем Весенний Бал. А для надзора пусть присылают его.
   - Девочки, я согласна. Это гениально!!
   - Война кончилась, да здравствуют балы!
   - И все в красном!
   - И в серебре с бирюзой!
   - И главное, девочки, нараспашку!
   - Для облегчения надзора!
   На мгновение смех заглушил стук машинок, и даже дождь за окном тоже смеялся. Ах, эти балы! За войной все забыли о них. Нет, нет, это только последние два, ну три года, когда война оказалась совсем близ­ко, нет, всё равно были балы, ну не совсем балы, но всё-таки... Но те­перь-то война кончилась. Большой Весенний Бал, Бал Весеннего Полнолу­ния. У каждой нашлось, что сказать и о чём вспомнить. Только миссис Стоун хранила мёртвое молчание. Весенний Бал у Жени тоже был. Быстро печатая, болтая и смеясь, она не могла не вспомнить...
   ...Зал, террасы и сад - всё в круглых белых фонарях-лунах. Уж полнолуние - так полнолуние! Ни уголка без луны! И музыка, и танцы, танцы, танцы... Год копят деньги, достают, покупают, мастерят, чтобы быть в эту ночь как никто. И чтоб традиции не нарушить. А по традиции платье должно быть с длинной пышной юбкой, открытое, с узким облегаю­щим лифом. Платья шьются и заказываются, мало кто решится взять напро­кат. И она, как все, колдовала над платьем. Как из дешёвой материи и грошовой бижутерии сделать то, что любую замухрышку превратит в прин­цессу? Она так старалась. И девочки помогли ей. Они всё-таки хорошие и хотят ей только добра. И может, они и правы. Как оказались правы с Па­ласом. Как они радовались, что у неё в Паласе всё было хорошо, и те­перь, если она на балу познакомится с кем, то не будет никаких пре­пятствий, ведь она, наконец, стала как все, а то куда это годится - в семнадцать лет и девственница!! Правда, она русская, у русских цивили­зация неразвита, но она же хочет быть как все... Да, она хотела. И постаралась забыть в день Бала про всё и быть как все. У неё было бе­лое платье - белое нарядно в любой ткани - в цветах и оборках. Она высоко подобрала и уложила волосы и украсила причёску цветами. Цветочные колье и серьги, и длинные перчатки с нашитыми у локтей цветочка­ми... Да, такого ни у кого не было! И когда она вместе со всеми вошла в неузнаваемый, залитый белым светом зал, музыка приподняла её над по­лом и понесла в волшебной круговерти запахов и звуков. Ах, как она танцевала, как танцевала... Высокий голубоглазый блондин кружил её над полом, над землёй. Он восхищался ею, а его комплименты были изысканны и оригинальны. Да, она действительно потеряла голову. И как ни убежда­ли её девочки, что она вскружила голову самому Говарду, самому Хемфри Спенсеру Говарду, самому блестящему кавалеру, самому богатому жениху Империи, но она-то знала, что вскружили голову ей. На том Балу нача­лись эти волшебные необыкновенные полгода. И как же они страшно кончи­лись. И всё кончилось...
   ...Нет, она не хочет вспоминать. И не хочет помнить, что ей на балах больше не бывать. Она хочет болтать глупости и смеяться просто так, просто потому, что само слово Бал - волшебное слово. Конечно, на­до устроить Бал. До весеннего полнолуния осталось так мало времени, но если мобилизоваться, создать ударную группировку и обеспечить тылы... то прорыв будет победным. Они с таким удовольствием щеголяли военной терминологией. Да за войну все к ней привыкли. А если ещё вернутся пленные...
   Слова о пленных прибили веселье, как дождь прибивает огонь. Войн без пленных не бывает, но русских пленных... говорят, их всех, в лаге­рях, тсс, не надо об этом... а русские пленных не отпускают, говорят, они хотят, чтобы пленные построили всё разрушенное на Русской террито­рии, а там развалин, говорят, на десятилетия хватит... Это же ужасно.
   В комнате воцарилось молчание до обеда.
   На обед разбегались по близлежащим кафе и барам. Женя обычно обходилась сэндвичем и чашечкой кофе у магазинной стойки в своей закупочной пробежке, но сегодня Рози задержалась у её стола, и из конторы они вышли вместе.
   Крохотное кафе на четыре столика было недорогим, приличным и потому безлюдным. Столь же недорогим и приличным был их заказ. В переры­ве главное не количество еды, а умение растянуть её до полноты иллюзии полноценного ленча. И Женя, и Рози владели этим искусством. Кофе был ароматным, сэндвичи свежими, а пирожные сладкими. И к концу перерыва они уже весело болтали о будущем бале, будто ничего и не было.
   Видимо, и остальные прибегли к такому же средству. И после пере­рыва болтовня возобновилась. К тому же, Ирэн и Этель успели поговорить кое с кем из приятельниц. Нет, правы те, кто утверждает, что идеи носятся в воздухе. Идея Весеннего Бала уже овладела умами Джексонвил­ля, во всяком случае, его женской половины. Уже, оказывается, самоизб­рался Оргкомитет, и созданы комиссии, и ведутся переговоры о зале. Но Жени это уже не касалось. В Джексонвилле хватает дам, истинно белых, добродетельных, обладающих свободным временем, силами и деньгами, сло­вом, всем необходимым для подобной деятельности.
   Женю это не задело. Её балы кончились пять лет назад. Но это уже её проблемы. Она слушала доброжелательно, но отстранённо.
   Уже в конце рабочего дня к ним зашёл Мервин Спайз, улыбчивый толстяк, дамский угодник и балагур. Они приветствовали его радостным щебетом, шутками и поддразниванием. Он целовал ручки, сыпал комплиментами и как бы невзначай оставлял на столах конвертики с зарплатой. Же­ня выслушала комплимент, отшутилась и незаметно прощупала конверт. Жёсткой карточки - уведомления об увольнении - не было. Уже хорошо. Хозяин их конторы всё передаёт через Мервина, его самого они и не видят. А Спайз - о, с ним надо держать ухо востро. Он добродушен и безобиден. С виду. И Женя боялась его, но поддерживала общий тон. И она, как все, небреж­но сбросила конвертик в сумочку и бодро, в залихватской манере допеча­тала свою работу.
   ...К своему дому Женя подходила довольная. Конец недели, впереди два дня отдыха, деньги получены, продукты появились, её ждет вечер с Алисой и Эркином. Их надо подружить...
   Она взбежала по лестнице, открыла дверь, и её встретил радостный визг Алисы. Женя поцеловала её, разделась. А Эркин где? Спит? Ему ста­ло плохо, и он не встаёт?! Она вбежала в комнату. Никого?!
   - Эркин? Ты где?
   Женя обернулась к Алисе.
   - А он ушёл. Ещё до обеда, - Алиса посмотрела на неё и неуверенно добавила. - Он сказал, что вернётся.
   Женя молча кивнула. Значит, ушёл. Зачем? Она сразу почувствовала, как устала, как гудит от голосов и стука машинок голова, ноют спина и руки. Женя села к столу, и Алиса сразу залезла к ней на колени, поло­жила голову на её плечо. Женя обняла её, прижала к себе.
   - Ну, как ты тут без меня?
   - Мы лучину резали.
   - Щепали, - поправила её Женя.
   - Щепали, - послушно повторила Алиса, - а потом я играла. Мам, а я на кровати прыгала. Ты очень сердишься?
   - Нет, - честно ответила Женя. - Не очень. Ты ела?
   - Да. Мам, а почему он ушёл? Я не приставала к нему, совсем-совсем не приставала, правда. Почему он ушёл?
   - Не знаю, Алиса. Наверное, у него есть дела.
   - А он вернётся?
   - А ты хочешь, чтобы он вернулся?
   - Да, - уверенно ответила Алиса. - Ты тоже этого хочешь.
   Женя покачивалась, покачивая Алису. Неумолчно шумел за окном дождь, в комнате темнело.
   - Хочу, - беззвучно, одними губами сказала Женя.
   Лишь бы ничего с ним не случилось. Ну, зачем, зачем он ушёл? Куда ему идти? И эта самооборона... если они схватят его, она ведь даже знать ничего не будет. Где его искать, у кого спрашивать... Тогда она с ним прощалась навсегда, знала, что не увидит больше, а сейчас... сейчас она не готова к этому. Она не хочет его терять, не хочет, не хочет...
   Вздохнула Алиса, и Женя сразу вспомнила о делах, ждущих своего часа. Что бы ни было, как бы ни было, надо жить. Женя перевела дыхание и стала прежней: деятельной и сильной. Какой её знали все.
   - Давай делать вечер, дочка.
   - Давай, - сразу согласилась Алиса.
   Женя приготовила ужин, они поели, потом обычная вечерняя круговерть. Но вот всё уже сделано, и Женя села за шитьё. Алиса пристроилась напротив неё с Линдой в руках слушать сказку. Женя говорила по-русски, ведь вчера русский вечер был английским. В общем-то, она зна­ла немного сказок, и Алиса их давно выучила с её голоса назубок, но слушать была готова до бесконечности. Женя рассказывала и прислушива­лась, не застучат ли шаги по лестнице. Она не закрыла ни нижнюю, ни верхнюю двери и калитку отперла, когда спускалась за дровами... Но ни­чего, кроме шума дождя.
   У Алисы уже слипались глаза, и Женя уже готовилась укладывать её спать, когда открылась дверь. И не наружная, а в комнату. Женя резко обернулась и обессилено опустила на колени шитьё.
   В дверях, привалившись левым плечом к косяку, стоял Эркин. Стоял и молча смотрел на неё. И молчание становилось ощутимо тяжёлым, запол­няло комнату. Разбуженная этой тишиной, Алиса подняла голову и, узнав его, улыбнулась.
   - Ну вот, - в её голосе звенело торжество, - я же говорила, он вер­нётся.
   Она говорила по-русски, и Эркин, не понимая слов, улыбнулся её улыбке. И это вывело Женю из оцепенения.
   - Господи, - она скомкала и бросила на стол шитьё. - Наконец-то. Ты же мокрый весь. Сумасшедший, честное слово, Эркин, ты сумасшедший, в такую погоду, после болезни...
   Она уже сорвалась было с места, но он шагнул к столу.
   - Вот.
   На стол легло несколько монет, две измятые мелкие кредитки и напоследок большое краснобокое яблоко.
   - Что это? - но, спрашивая, Женя уже знала ответ.
   - Вот, - повторил он. - Это я заработал. А это, - он осторожно кат­нул яблоко, - это я купил.
   И поднял на неё глаза.
   - Сегодня было мало работы. Это... это очень мало, да?
   Женя покачала головой, и его встревоженное лицо снова просветлело.
   - Господи, - повторила Женя. - Как я волновалась за тебя.
   Но он ждал другого, и она сказала и сделала то, что должна была сделать. Взяла кредитки, аккуратно разгладила их и положила в шкатулку на комоде, где хранила деньги, а мелочь положила в вазочку рядом.
   - Спасибо, Эркин.
   Он перевел дыхание и улыбнулся той, прежней улыбкой, снова став на мгновение озорным мальчишкой. Женя подошла к нему и остановилась, словно хотела поцеловать, но только положила руки ему на плечи.
   - А яблоко моё! - пропела Алиса.
   - Алиса! - ахнула Женя. - Немедленно положи яблоко. Эркин, скорее на кухню, там плита, развесь куртку. Давай, давай, я сейчас тебе ра­зогрею.
   - Яблоко мне! - запротестовала Алиса.
   Женя чуть ли не вытолкала Эркина и занялась Алисой.
   - Помоем, нарежем, тогда поешь.
   Когда она прибежала на кухню, в плите пылал огонь, от куртки на верёвке валил пар, Эркин сидел на корточках перед открытой топкой и то ли грелся, то ли ворошил поленья. Услышав её шаги, он поднял голову, и Женю удивило странное выражение его лица, будто он хотел что-то ска­зать и не решался. Но ей было некогда сейчас, и она, сдёрнув полотен­це, кинула ему.
   - Протри волосы.
   Эркин поймал его на лету и отошёл от плиты. Возясь с кастрюлями, Же­ня слышала, как он отфыркивается и встряхивает головой.
   - Почему так поздно, Эркин? - спросила она, не оборачиваясь.
   - Ждал, пока стемнеет, - сразу ответил он. - Чтоб из окон не увиде­ли. Женя, я задвинул засовы, на калитке и внизу, так?
   - Так, - кивнула Женя. - Мы уже ели, сейчас я тебя покормлю. Иди к столу.
   Что-то заставило её обернуться. Эркин стоял, комкая полотенце, скручивая его в тугой жгут, и опять то же нерешительное выражение на лице. Хочет сказать и не может?
   - Иди к столу, - тихо попросила Женя.
   Он опустил голову, повесил полотенце и вышел.
   Эркин ел медленно, устало, склоняя над тарелкой голову с торчащими во все стороны прядями волос. Женя обмыла яблоко, нарезала его на ломтики, налила всем чаю и теперь сидела и смотрела, как он ест. Алиса совсем разошлась, будто и не засыпала только что. Женя нарезала ей яб­локо в чай, и теперь она увлечённо играла в рыбалку, используя вместо удочки ложку.
   Эркин доел, взял подвинутую Женей чашку, охватил её обеими ладонями и окунул лицо в душистый пар. Напряжение, с которым он шёл сю­да, поднимался по лестнице, когда каждый шаг непосилен, когда вошёл и увидел световой круг от коптилки, Женю с шитьём, мордашку Алисы, при­жатую щекой к столу... И только сейчас это напряжение стало отпускать его. Он ды­шал этим паром, чувствуя, как обмякает, расслабляется тело. Он отпил, и сладкое тепло растеклось по груди. Эркин понял, что может говорить, и поднял на Женю глаза.
   - Женя, я сигареты взял, - она только молча кивнула, и он продол­жил, - полпачки я за прописку отдал.
   - Прописка? - удивилась Женя.
   - Да, это говорят так, - он улыбнулся, - ну это когда новенький приходит, он либо даёт что, либо его ещё как-то... прописывают. Я... я больше заработал, но пришлось тоже за прописку отдать.
   - А где ты был? - осторожно спросила Женя.
   - На рынке, - начав говорить, он рассказывал всё охотнее. - Нашёл, ну таких как я, рабов бывших, стал о работе узнавать. Постоянной рабо­ты нет. Так... поднести, разгрузить, дрова поколоть или ещё что, это можно, нанимают. Я и прописался там, у них.
   - Подёнка, - задумчиво сказала Женя по-русски.
   - Как? - быстро переспросил он.
   - Podenka, - повторила она, улыбнулась и не так перевела, как объяснила, - работа на один день.
   Он негромко засмеялся и повторил по слогам.
   - По-дьон-ка, - и кивнул так, что подпрыгнули слипшиеся пряди.
   - Ты пей, остынет.
   - Пью, - повторил он и продолжил между глотками. - С жильём совсем плохо, говорят, кто не нашёл, прямо там спят, под забором. Но скоро будет тепло. Платят по-всякому. Кто деньгами, кто едой, кто сигарета­ми. Я не курю, а на сигареты наменять можно. Я за пять штук нож выме­нял, - он вытащил из кармана складной нож и подал его Жене. - Вот.
   Женя взяла его, осмотрела, с трудом открыла. Недлинное широкое лезвие с заостренным концом угрожающе блеснуло. Женя попробовала лезвие пальцем. Острое. Но нож старый. Рукоятка исцарапана, оббитые углы, след от содранной накладки, видно, с именем прежнего владельца, на лезвии следы ржавчины и свежей заточки.
   - Зачем тебе это, Эркин?
   Он быстро вскинул на неё глаза, забрал нож, закрыл его с харак­терным щелчком, спрятал и снова уткнулся в чашку, сделал большой гло­ток. Женя ждала, и он всё-таки ответил.
   - На всякий случай.
   - Яблоко ты тоже на сигареты выменял? - сменила тему Женя.
   Эркин хмыкнул сдерживаемым смехом.
   - Две сигареты и ящики переложил на ночь под брезент.
   - И сколько у тебя осталось? - вдруг спросила Алиса.
   Он недоумённо посмотрел на неё, а Женя рассмеялась.
   - Сама сосчитай. В пачке двадцать сигарет. Эркин отдал половину, потом ещё пять, а потом ещё две. Считай. Налить тебе ещё?
   Эркин кивнул. Высыхающие волосы опускались, и весь он был уже не такой взъерошенный, лицо смягчилось, на смуглой коже просвечивал румянец.
   - Плечо как? - Женя подвинула ему чашку.
   - Денька два поберегу, - уклончиво ответил Эркин.
   Алиса наклонилась над столом и, утопив лицо в чашке, пила через край. Женя шлепнула её по спине.
   - Сядь прямо.
   - Да-а? - обиделась Алиса, - а ему так можно?!
   От неожиданности Эркин поперхнулся и закашлялся. И тут же получил от Жени легкий шлёпок между лопатками. Убедившись, что справедливость восстановлена, Алиса радостно заявила.
   - А я сосчитала. Три сигареты.
   - Проверим, - рассмеялась Женя. И так как он явно не понял, что требуется от него, подсказала. - Покажи ей оставшиеся.
   Эркин вытащил из нагрудного кармана смятую пачку и вытряхнул на стол сигареты.
   - Правильно, три, - кивнула Женя. - Молодец, Алиса, вот тебе ещё яблока и допивай.
   Эркин убрал сигареты и поднял чашку к губам.
   - Эркин, бери яблоко.
   Он покачал головой.
   - Я уже ел.
   - Это когда? - недоверчиво улыбнулась Женя.
   - А там побитые были, мы подобрали и поделили.
   - А это ты выменял? - поймала она его.
   - А оно же не битое, - упрямо отпарировал он.
   - Вот и поешь небитого.
   Он с подчёркнутой покорностью взял ломтик.
   -То-то, - улыбнулась Женя и встала, собирая посуду. - Ну вот, а те­перь ложитесь. Алиска, я кому говорю. Быстро в уборную и спать. Чтоб, когда я из кухни приду, ты уже спала.
   Эркин быстро опустил глаза. Этот вариант его устраивал. Он допил, и Женя, подхватив его чашку, убежала на кухню. Теперь ему надо успеть, пока она моет посуду.
   Женя налила в миску горячей воды и отмывала тарелки, когда хлопнувшая дверь уборной и другие шумы убедили её в Алискином послушании. Потом за её спиной дважды быстро и очень тихо прошёл Эркин - по этой тишине она его и узнала - и совсем успокоилась. Надо же, яблоко! Как он догадался? Она ополоснула посуду и прислушалась. В комнате было ти­хо. Легли. Не будет она посуду перетирать, пусть сама сохнет. Только ложки надо, чтоб не заржавели. Куртку его поближе к печке перевесить, чтоб просохла к утру. А шапка его где? Она вытащила из кармана куртки скомканную шапку, расправила и пристроила рядом с курткой. Вот и всё, пожалуй. И все-таки он был, её вечер с Алисой и Эркином. Как она и мечтала по дороге домой.
   Женя сладко и устало потянулась, сцепив пальцы на затылке. Как хорошо. Завтра рано не вставать, отосплюсь за неделю. Если Алиска даст, конечно. Почему-то в будни её не поднимешь, а в вы­ходной вскакивает ни свет ни заря. Женя потянулась ещё раз, сводя и разводя лопатки, и тихонько засмеялась чему-то, чего и сама не понима­ла.
   Но её ждал ещё один сюрприз. Войдя в комнату, Женя так и замерла у порога. Алиска безмятежно спала в своем углу, но кровать... кровать была пуста, а на полу между столом и печью была расстелена её перина, и на ней спал Эркин. Так вот что означали эти шорохи и шумы. Её одеяло и подушка лежали на кровати. Простыню он тоже забрал. Рубашку и штаны сложил на полу у своего изголовья.
   Женя решительно переложила их на стул и присела на корточки. Его лицо оставалось настолько невозмутимым, что ей стало ясно - он не спит.
   - Эркин, - она осторожно тронула его за плечо.
   С неожиданной ловкостью он перевернулся на живот и обхватил обеими руками даже не подушку, а перину. Это чтобы не подняли силой, что ли? Жене стало смешно.
   - Эркин, ты спишь уже?
   - Сплю, - ответил он в подушку и очень убедительно всхрапнул.
   Но по его напряжённо вздувшимся на плечах мышцам Женя поняла: настаивать бесполезно.
   - Дурачок упрямый, - она поцеловала его в висок и подтянула сползшее с его спины одеяло, - укройся получше.
   Он не шевельнулся. И лежал так, пока Женя застилала кровать, задувала коптилку и укладывалась спать. Только тогда он высвободил из-под перины руки и завернулся в одеяло.
   - Спокойной ночи, - сказала, уже засыпая, Женя.
   - Спокойной ночи, - откликнулся он.
   Эркин медленно выпрямился, распуская мышцы. Ну вот, это он сде­лал. От печи тянуло слабеющим теплом. Завтра надо пораньше встать, парни говорили, завтра выходной у беляков, будут дрыхнуть допоздна. Вот пока все спят, он за водой и дровами сходит. Нет, с дровами не по­лучится, придётся Женю будить, просить ключи. Ну, с выгребной ямой он управится тоже пораньше, пожалуй, до воды. Ныло плечо, и он под одея­лом помассировал его, разминая болезненную шишку. Сон накатывался чёр­ным валом. Не проспать бы...
   В полусне Женя слышала, как он поворочался и, вздохнув, затих. После этих ночей на полу было так приятно лежать в кровати. И мечтать. О Весеннем Бале. Придумывать себе платье и украшения - как будто у неё есть на это деньги. И всё равно приятно. Она и заснула в мечтах о Ба­ле. Несбыточные мечты. Потому что она хочет пойти на Бал с Эркином. Но даже в мечтательных снах это невозможно.
   Эркин боялся проспать и несколько раз просыпался, вскидывал голо­ву, вглядываясь в окна, и, видя темноту, снова ронял голову на подуш­ку. Но в этот раз в щель между занавесками просвечивала синева, и он решил вставать. Выполз из-под одеяла и, поеживаясь - за ночь печь совсем остыла, скатал и засунул туда же, где была, под кровать, свою постель. Довольный, что справился тихо - они не проснулись - зашлёпал в уборную. Потом вернулся в комнату за одеждой. Куртка ещё сырая - по­щупал, проходя по кухне, но он и в рубашке не замёрзнет. Путь не далёк.
   Рассвет начинался медленно, но когда Эркин спустился вниз, свет из синего стал уже серым. Путешествие к выгребной яме сошло благопо­лучно: все окна закрыты ставнями, или видно, как занавески наглухо за­дёрнуты. Но выгребная яма на отшибе, а колонка с водой посреди двора. Надо было с воды начинать. Это он лопухнулся, конечно. Надо спешить. Запихнув опорожненное ведро в уборную, он схватил вёдра для воды и по­бежал вниз.
   Двор был по-прежнему пуст. Эркин подставил под кран ведро и пустил воду. Тугая струя гулко ударила по жестяному днищу. Эркин быст­ро обвёл глазами окна. Показалось ему, что в одном из окон дрогнула занавеска, или... нет, вроде, показалось. Он подставил второе ведро. Холод забирался под рубашку, пощипывая рёбра. Но это было даже прият­но. Он отключил воду и, уже не спеша, понёс полные вёдра. Привычное ощущение колышущейся тяжести на мгновение отбросило его в прошлое, да­же лицо приняло прежнее угрюмое выражение. И по лестнице он поднимался медленно, стараясь не расплескать ни капли. Не заглядывая в комнату, он вошёл в кухню, вылил воду в большой бак на плите и повернулся к вы­ходу. И столкнулся с Женей.
   - Все спят, - заторопился он, - меня никто не видел.
   Она молча смотрела на него, и он вдруг заговорил быстро и многословно.
   - Я ещё сейчас принесу, ведь надо много воды, сегодня суббота, да? В субботу всегда много воды нужно, я по имению помню, всех дворо­вых гоняли за водой...
   - Да, - наконец, кивнула Женя, - мне надо много воды.
   Он подобрал вёдра и кинулся к выходу.
   Чтобы наполнить бак на плите и ещё один для холодной воды, пришлось сходить ещё четыре раза, и ещё пятый, чтобы была расхожая вода. Он заходил в кухню, выливал воду в баки и тут же уходил. Закончив с водой, подошёл к Жене, растапливавшей плиту, и затоптался рядом.
   Женя подняла голову, посмотрела на него снизу вверх.
   - Я... - он вдруг запнулся, - я за дровами схожу. Где ключ?
   - Вон, на косяке висит, - она взмахом головы указала на дверь.
   Эркин ещё раньше заметил висящий высоко на гвозде большой тяжёлый ключ. Жаль, не знал, что от сарая. Ещё бы вчера с дровами управился бы. Он уже взялся за ключ, но тут же отдёрнул руку и обернулся. Женя стояла спиной к нему, переставляя на плите кастрюли и чайник.
   - Женя, - тихо почти беззвучно позвал он.
   Но она услышала и обернулась.
   Было уже совсем светло, и Женя хорошо видела его лицо, уже знакомое ей нерешительное выражение. Но сейчас он, видимо, решится.
   - Женя, - повторил он. И вдруг как прыжком с обрыва. - Женя, будет так, как ты хочешь. Как ты скажешь. Ты мне жизнь подарила, как ты скажешь жить, так и буду, - она слушала молча, только бледнело лицо и расширялись, темнели глаза. И голос его становился всё тише и напря­жённее. И последние слова он не сказал, а выдохнул. - Скажешь уйти - уйду, под забором твоим спать буду. Совсем уйти - совсем уйду. Скажи, Женя.
   И замер, опустив голову, бессильно свесив руки.
   - Но, - Женя подошла к нему, попыталась заглянуть ему в лицо. - Я не хочу, чтобы ты уходил. Останься, Эркин. Я так... ждала, что ты вер­нёшься, что мы встретимся. Ты хочешь уйти?
   Он молча мотнул головой. Женя положила руки ему на плечи.
   - Не уходи, Эркин.
   Он медленно поднял голову, лицо его стало строгим, даже торжественным. Так же медленно он поднял левую руку и мягко сжал её запястье, потянул. Женя не сопротивлялась. И он ударил себя по левой щеке её ла­донью, а затем поднёс к губам и поцеловал в ладонь. И отпустил, отступил на шаг, и резко повернувшись, схватил ключ и метнулся к выходу.
   Женя догадывалась, что это был какой-то обряд, но не знала какой. Но ведь это неважно. Главное в другом.
   Эркин втащил на кухню вязанку дров и мягко без стука опустил у плиты. Женя только ахнула.
   - Это ж на весь день!
   - На весь день и принёс, - он тяжело дышал и отдувался. - Сейчас уже вставать будут, я на рынок пойду, пока пусто.
   - Поешь.
   Он молча мотнул головой.
   - Некогда. Надо идти.
   Женя быстро отрезала ему два толстых ломтя хлеба, помазала жиром и сложила намазанными сторонами.
   - Держи. Возьмёшь с собой.
   - Оу! Как много! - он радостно улыбнулся, взвешивая сэндвич на ладони, будто не знал, куда его засовывать, то ли в карман куртки, то ли в рот.
   - Ешь сейчас, - засмеялась Женя. - Я ещё сделаю. И вот, выпей, - по­ка он разглядывал сэндвич, она уже налила ему дымящегося чая. - И не задерживайся сегодня, хорошо?
   - Как стемнеет, сразу буду, - кивнул он, торопливо жуя и обжигаясь чаем.
   - Да, держи, - Женя дала ему портянки. - Вчера без них ушёл.
   Он быстро переобулся, натянул куртку и, на ходу нахлобучивая шап­ку, бросился к выходу. Женя еле успела крикнуть ему вслед.
   - До вечера.
   - До вечера, - ответил он уже с лестницы.
   И снова Женя удивилась его ловкости, с которой он убежал, ничего не задев, ничем не стукнув. И когда она выглянула в кухонное окно, он уже завернул за угол.
   - А Эрик где? - встретила Женю в комнате проснувшаяся Алиса.
   - На работу ушёл, - спокойно ответила Женя.
   - А про него уже можно рассказывать?
   - Нет, - отрезала Женя. - Никому ни слова.
   - Ладно, - вздохнула Алиса. - Всё равно со мной никто не играет.
  
   По мере приближения к рынку прохожих становилось всё больше. Эркин шёл быстро, обгоняя продавцов и покупателей.
   Седой старик, натужно кряхтя, тащил нагруженную набитыми мешками двухколёсную тележку. Поравнявшись с ним, Эркин замедлил шаг, безмолвно предлагая помощь, но старик только рыкнул на него длинным руга­тельством.
   Вчерашних знакомцев Эркин увидел сразу. Они толпились у боковой ограды возле развалин, как ему ещё вчера объяснили, рабского торга. Болтали, по рукам ходили сигареты и самокрутки. Эркина приветствовали как своего. Он встал в общий круг, но от курева отказался. Никто не настаивал. Как никто и не спросил его, где он ночевал, заработал ли что с утра. Он прописан и его дела - это его дела. Захочет сказать - скажет, захочет с кем в паре или в ватаге работать - сам разберётся, а хочет один вкалывать - пусть и вкалывает.
   Эркин постоял, послушал новости и пошёл между рядами прилавков, отыскивая работу. В третьем ряду его окликнул коренастый однорукий мужчина в старом армейском мундире. Однорукий купил сразу полгрузовика картошки. Эркин и негритёнок в одном ярко-красном рваном свитере до колен перекидали картошку в маленькую тележку. Негритёнок получил три сига­реты и убежал, приплясывая, а Эркин потащил тележку с рынка. Однорукий шёл рядом, показывая дорогу и даже слегка помогая на поворотах и подъ­ёмах. Во дворе крохотного домика Эркин ссыпал картошку в подвал, и с ним расплатились.
   Выйдя на улицу, Эркин пересчитал плату. Как все спальники он неплохо разбирался в деньгах, но деньги были новыми, непривычными, и он долго возился с ними. Но семь сигарет - это уже, если добавить к оставшимся от вчерашнего, не так и плохо, и с ними всё понятно. Он разложил деньги и сигареты по карманам на рубашке. Хорошо, что тогда, уходя из имения, взял себе господскую рубашку, а Женя пришила пуговицы - нагрудные карманы надёжнее.
   Эркин неспешно шёл по улице, поглядывая по сторонам - не окликнут ли. Здесь, в белом квартале маленьких домов с садиками и огородами, могла быть работа, но улица уже кончалась, а надежды остались надежда­ми. Надо возвращаться на рынок.
   Немного не дойдя до рынка, он смог присоединиться к троим цвет­ным, кидавшим уголь во дворе какого-то явно нежилого дома. Угля было много, и они согласились на четвёртого. Толстая белая старуха, вышед­шая из дверей на их голоса, молча сунула Эркину лопату и ушла.
   - А чего ей? - сплюнул сквозь зубы рослый тёмный мулат, - она со старшим рассчитывается, - он кивком показал на пожилого негра, орудовавшего лопатой с механической монотонностью, - а уж он делит.
   Эркин кивнул и встал в цепочку. С лопаты на лопату потёк ручеёк угля. Поднявшееся солнце ощутимо припекало, но снимать куртку некогда. Старший рычит при малейшей попытке замедлить темп. Он что, из цепняков? Или за скорость надбавку обещали? А угля и в самом деле много. Ныло плечо, отчаянно зудели и чесались под одеждой синяки и подживающие ссадины. А уголь всё тёк с лопаты на лопату. Вышла опять старуха, посмотрела на их работу и молча скрылась в доме. Даже болтавший без умолку мулат заткнулся. С лопаты на лопату... с лопаты на лопату... с лопаты на лопату...
   ...На рынок Эркин вернулся, когда уже смеркалось. Пустые прилав­ки, редкие припозднившиеся торговцы уже упаковались на ночь. Он повер­нул к выходу, но его окликнули.
   - Меченый!
   Так его назвали вчера, после прописки. Эркин усмехнулся новой кличке и пошёл на голос.
   - Чего вам? - спросил он, подходя к смутным силуэтам сидящих прямо на земле людей.
   - Садись, как дела?
   - Нормально, - он присел на корточки, вглядываясь в лица.
   Мулат Нолл, задира Стемп, а это вроде Айк - смесь, полунегр-полуиндеец, двух других он не знал.
   - Удачный день, - Нолл глотнул из бутылки и передал её Стемпу.
   - Завтра воскресенье, - Айк улыбнулся, блеснув зубами, - толкучка будет тесная, поработаем.
   - Сегодня тоже навалом, - отозвался Стемп. - А ты, Меченый, в горо­де работал?
   - Да, - Эркин отклонил бутылку и под смешок Айка, довольного, что ему на глоток больше достанется, добавил. - Уголь грузил.
   - Оно и видно, - захохотали остальные.
   - Ещё одна лопата и стал бы негром, - засмеялся и Эркин.
   - Заплатили-то как?
   - Нормально, - повторил Эркин.
   - Не поделишься? - небрежно спросил Стемп.
   - А зачем? - так же спокойно ответил Эркин.
   - Это ты верно сказал, - вмешался один из незнакомых Эркину. Низко надвинутая рабская шапка скрывала его лицо, но по мелькнувшему, когда он прикуривал, очерку лица в нём можно было узнать индейца. - Ты не остался с той ватагой?
   - А зачем? - повторил Эркин.
   - Живешь, как хочешь, - засмеялся Айк. - Твоё дело, Меченый.
   - Моё, - согласился Эркин.
   И наступил момент, когда он почувствовал, что может встать и уй­ти.
   - Еды вам, - попрощался он рабским пожеланием.
   - И тебе, и тебе от пуза, - вразнобой ответило несколько голосов.
   Пока говорили, совсем стемнело, и Эркин шёл безбоязненно, не оглядываясь на светящиеся окна. Редкие прохожие шарахались от него так быстро, что он даже не успевал разглядеть, белые ли они. Но за две улицы до дома его настигла песня. Опять эта проклятая "Белая гор­дость". Ему удалось разминуться с поющими, но к своей калитке он уже подходил осторожно, напряжённо ожидая любого подвоха. Сволочи беломор­дые, надо будет у парней на рынке узнать о них, не трястись же вот так каждый раз. Может, и зря он сегодня отказался от ватаги? На ватагу эти сволочи не полезут, побоятся, ватагой всегда отобьёшься. Но тогда и ночевать, и жрать со всеми. Нет, что сделано, то сделано.
   Эркин бесшумно скользнул в незапертую калитку, задвинул засов. Хорошо, что дом так нелепо стоит, почти упираясь дверью в сарай, не надо идти через двор.
   Незапертой была и нижняя дверь. Его ждали. Он поднялся по лестнице и потоптался возле двери, пока не услышал голос Алисы.
   - Мам, там у двери кто-то.
   И тогда он вошёл.
   В лицо ему пахнуло горячим паром. Женя, с влажными от пота волосами, выглянула из кухни.
   - Наконец-то. Вот удачно. Сейчас мыться будешь. Только Алиску домою. Давай раздевайся.
   Он только кивал на её скороговорку, медленно стягивая куртку. Разулся, смотал и засунул в сапоги портянки и, с наслаждением ступая босыми ногами по гладкому приятно прохладному полу, прошёл в комнату. Да, его ждали. Стол накрыт на троих, и есть ещё не садились. Он положил на стол свой сегодняшний заработок, подумал и достал сигареты, пусть Женя выменяет чего-нибудь. Занавески задёрнуты, горит коптилка, печка топится... Эркин подошёл к ней. Он не замёрз, но прислонился к вы­ложенному гладкими плитками боку. Как тогда, в первую ночь. Всего не­деля прошла? Да, неделя.
   Женя пронесла мимо него закутанную в мохнатую простыню Алису, усадила в кроватку.
   - Вот сиди здесь пока, не сходи, - и, идя обратно, кивнула ему. - Идём.
   На кухне просто жарко, плита раскалена, на плите булькает бак с кипящей водой. На полу большое жестяное корыто, в таких в имении стирали.
   - Раздевайся, мыться будешь.
   Он стягивал с себя сразу отсыревшую отяжелевшую одежду. Женя отобрала у него рубашку и трусы, засунула в ведро с радужной от мыла водой.
   - Давай, - торопила его Женя, - остынет. Или горяча?
   Он помотал головой, уже стоя в корыте.
   - Тогда садись, меньше брызгаться будешь. Портянки твои где, в сапогах оставил? Сейчас принесу и мыло достану. Да, держи.
   Ему в ладонь лёг продолговатый розовый округлый брусок. Он повертел его в мокрых ладонях, и от вспухшей пены пахнуло далёким, почти забытым. Он зажмурился и окунул лицо в эту пену, ласковую и мягкую, несравнимую с жёсткой едкой пеной рабского мыла, которое раз в месяц давали в имении.
   Руки Жени тёрли, отскрёбывали ему голову и спину, а он только кряхтел и отфыркивался.
   - Ты что, в угле валялся?
   - Нет, я его грузил.
   Женя засмеялась, и Эркин довольно усмехнулся получившейся шутке. На плите что-то зашипело, и Женя метнулась туда, потом убежала в комнату. Он сидел в горячей воде, растирал себя, руки, грудь, живот, ноги и вы­лезать совсем не хотелось. Пена текла с волос по лицу и уже пощипывала глаза, и тут на него обрушилась вода - Женя облила его из ковша, аж дыхание от неожиданности перехватило.
   - Так, - Женя критически его осмотрела. - Вылезай, буду воду менять.
   - Может, хватит? - неуверенно спросил Эркин.
   - Ты на воду посмотри. Она же чёрная. И к плите встань, а то про­дует.
   Её приказной тон не обижал, подчиняться ему было даже приятно. Это же она.
   - Давай, садись.
   Эркин повернулся к ней. Разрумянившаяся, в туго подпоясанном халати­ке, с собранными в узел волосами, Женя ждала его, держа в руке ковш. Он вдруг подумал, какой он костлявый, в пятнах синяков и ссадин, с шрамами, а о лице и говорить нечего... Он ссутулился, прикрываясь руками, и шагнул в корыто.
   И снова эти руки, их прикосновения словно смывали проснувшийся стыд за свое изуродованное тело, ставшее некрасивым, обычным рабским телом. Он сидел, согнувшись, в слишком коротком для него корыте, упираясь лбом в согнутые колени.
   - Ну вот, совсем другое дело.
   Руки Жени перебирают его волосы, мягко поднимают его голову, и их глаза встречаются. Женя улыбается. Он не помнит у неё такой улыбки, мягкой и сильной сразу, нет, тогда у неё такой улыбки не было. И не ему, а ей впору спрашивать: "Ну, как, теперь не страшно?". И в красном свете огня плиты её кожа кажется тёмной, чуть светлее, чем у него са­мого. И глаза у неё, те же, тёмные, на пол-лица, но... но смотрят они по-другому, как и эта улыбка другая... А её руки проходят по его клю­чицам, груди... смывают всё, будто и не было ничего.
   - Ну вот, - Женя выпрямляется и берет ковш, - вставай, оболью ещё раз и всё.
   Он послушно встаёт, и Женя обливает его так, чтобы вода мягко струилась по телу, не разбрызгиваясь.
   Женя дала ему полотенце.
   - Вытирайся и выходи. Иди в комнату, там тепло. Да, чистое там на стуле, оденься.
   Эркин только кивнул в ответ.
   - И ждите меня, я быстренько.
   Он не выдержал и остановился в дверях.
   - Помочь?
   - Иди-иди, - фыркнула Женя.
   Когда она, закручивая в узел мокрые волосы, вошла в комнату, Эркин в одних трусах сидел возле кроватки Алисы и играл с ней в "ласточкин хвостик". Алиса своего не упустит. Сегодня они осваивали игру в две руки.
   - Так, с вами всё ясно. За стол, игроки, - скомандовала Женя.
   Этот ужин Эркину дался легче. Он вообще легко ко всему привыкал и приспосабливался. Иначе рабу не выжить.
   - Эркин, мне тут дрова предложили купить. Наши уже на исходе. И недорого.
   Он выжидательно поднимает на неё глаза. Он уже знает, что недоро­гие дрова - это очень серьёзно, а что в сарае осталось всего ничего, сам сегодня утром видел.
   - Только почему недорого. Их не только колоть, их пилить ещё на­до. Привезут, свалят и уедут. А пилить и колоть...
   - Нанять надо, - перебивает он её.
   - Это кого же я найму?! - не разобравшись, сразу возмущается Же­ня. - И это сколько с меня за такую работу слупят?!!
   - Меня, - спокойно отвечает он. - Меня и наймёшь. И я днём смогу работать. Я же нанятый. А о плате, - он делает хитрую гримасу, - о плате договоримся.
   Женя мгновение смотрит на него, полуоткрыв рот, а потом, сообразив, начинает безудержно хохотать.
   - Так покупать? - спрашивает сквозь смех Женя.
   - Покупать, - решительно кивает Эркин, встряхивая влажными волосами. - Когда их привезут?
   - Этот тип обещал завтра зайти договориться.
   - Завтра так завтра, - Эркин неожиданно для себя зевнул.
   - Нет, я завтра договорюсь только, - стала объяснять Женя и махнула рукой, - ладно, давай ложиться. Поздно уже.
   Он кивнул, с трудом удерживаясь, чтобы не заснуть прямо за сто­лом. Как Алиса.

* * *

1991, 29.05.2010

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   34
  
  
  
Оценка: 8.00*5  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"