Сегодня Жене удавалось всё. Нет, конечно, она беспокоилась за них - за Алису и за него, но это были обычные тревоги, не мешавшие её радости. Хотя, с чего радоваться? Упала температура? Да, конечно, но ведь ещё неизвестно, что там у него с глазом и с плечом. Глаз цел, но сохранилось ли зрение, и будет ли работать рука? И главное. Как жить дальше? Но она отогнала эту мысль. Будет день, будет и остальное. Ему ещё лежать и лежать. После такого жара, побоев... Пока он у неё дома, он в безопасности. А потом... там видно будет.
Опять комната, полная треска машинок и женских голосов. Бездумная механическая работа, беспорядочный разговор обо всём и ни о чём одновременно. И Женя почувствовала, как её радость опускается куда-то вглубь, на дно души. Ей не с кем поделиться этой радостью. И не только этой, вообще любой. И горем тоже. Её тревоги и радости никому не нужны. Даже Рози - её единственная не подруга, нет, конечно, приятельница - даже Рози, открывшая ей свою тайну, ни разу не спросила её о дочке. Вот и всё. И вся цена разговорам об обновлении. И если б не страх перед комендатурой, разве б эта "самооборона" так легко смирилась бы с поражением? Как были белые, цветные, все эти категории и разряды, так и остались. Только вот рабов освободили. А на ней как лежало клеймо, так и лежит. Как была её Алиса "недоказанно белой", так и осталось. Даже Рози, сестре дезертира, легче. Она полноценно белая, а Женя "условно белая" и с такой дочкой... Да, открытой вражды никто себе не позволяет, но и раньше это считалось слишком вульгарным, но разве это что-то меняет? А толстушка Майра, добродушная, покладистая Майра, что ни с кем не спорит, любому рада помочь, как она бесновалась у клетки?! Что ей сделали эти бедняги?! И остальные... Да изменись что завтра, и как же они будут вымещать на своих рабах все свои добрые слова о них. А откроют Паласы, и им снова понадобятся "сексуальные маньяки", и ни одна не видела и не видит в Паласах ничего дурного.
Женя рывком перевела каретку и вслушалась в разговор.
О клетке уже забыли. Так, обычный трёп. Она подкинула пару реплик и перестала слушать.
О чём же она думала? О Паласах? Да нет, Паласы тут не при чём. О себе и Алисе... Об Эркине... Хочешь, не хочешь, но надо думать о будущем. Но она не хочет сейчас об этом думать, это всё равно ничего не даст. Но ведь должно хоть что-нибудь измениться. Ведь так не может оставаться, она долго не выдержит. Наверное, придётся уехать, в большой город. В больших городах комендатура следит за порядком, там никакая "самооборона" невозможна. Но здесь какое-никакое, но жильё. И вполне приличное, и по деньгам. Стабильный заработок, возможность подработки. А в большом городе со всем этим сложно. Ведь этот городишко не бомбили, так, попугали тревогами, а там, говорят, чуть ли не в развалинах живут. И с работой как будет, неизвестно. Здесь всё-таки как-то... привычней. И Алиска... Всё-таки здесь есть несколько девочек - она видела в окно - принимают её в игры, её не обижают во дворе. Правда, стало так совсем недавно, после капитуляции, когда рухнула Империя, и началось освобождение. Тогда многие белые срочно обзаводились приятелями из "недоказанных" и "условных". На всякий случай. Трусы! Как только выяснилось, что комендатуры в городе не будет, сразу вспомнили старое. Будто и не изменилось ничего.
- Джен!
Это Рози. Не стоит её обижать.
- Да, Рози. Я задумалась.
- Вы слышали?
- О чём?
- На Мейн-стрит открыли общее кафе!
- Как это?
- Ну, для всех. Повесили объявление: "Мы обслуживаем всех".
- Ну! - фыркнула Этель. - Это они комендатуре пыль в глаза пускают.
- В принципе это разумно, - вступила Ирэн. - И комендатура довольна, они же всё равенства требуют, и никаких хлопот. Написали бумажку - и всё.
- А вдруг и вправду такой зайдёт? - ужаснулась Майра. - Вы только представьте?! Им же придётся его обслужить!
Ей ответил дружный смех.
- Ход безошибочный! - наконец объяснила Ирэн. - На Мейн-стрит цветных не бывает, а кто и зайдёт, так они ж читать не умеют!
- Но "самооборона" там уже толчётся.
- Делать им больше нечего! Вы думаете, они там за порядком следят? Как бы не так!
- Ну, это понятно. Они молодые, мальчики. А на Мейн-стрит все удовольствия!
- Да, это вам не Цветной квартал проверять.
- И чего его проверять? Цветные они цветные и есть.
- Да, пусть живут, как хотят, лишь бы к нам не лезли.
- А говорят, у русских Цветных кварталов нет, так и живут вперемешку.
- У русских нет расовой гордости...
Ну, всё это она уже знает. Дальше можно не слушать.
- Ты спишь? - прозвенел рядом тонкий голосок.
Эркин не ответил, и она отошла. Хорошо, теперь ему никто не помешает.
Он лежал с закрытыми глазами, мерно ровно дыша, и дыхание уже не сушило губы. Всё тело словно ватное, любое движение непосильно, но ему и не надо шевелиться. Он распустил, расслабил мышцы и отдыхает...
...Так лежат после смены, чтобы успеть отдохнуть, набраться сил. В эти часы в камерах мёртвая тишина, и не из-за надзирателей, после смены тебе уже на всё плевать, просто нельзя на разговоры тратить силы. И надзиратели знают это и даже не заглядывают в камеры. А для разговоров душевая. Там, в шуме воды, а струю пускают на полную силу, там-то, сразу после смены или перед сменой, там и выливают всё накопившееся. Да и мало ли где можно ещё найти возможность потрепаться? Но отдых после смены - дело святое. Как звали того парня-трёхкровку? У него начались кошмары, и своими стонами он всех будоражил. Кудряш и Ушастый на третий день накрыли ему голову подушкой и подержали. Хорошо сделали, тот даже не задёргался. Потом аккуратно вернули подушку на место и легли спать. И всё. Никто о том парне и не вспоминал. Он и сам помнит это потому, что случилось это как раз перед той сменой. А тогда, как все, был доволен, что можно выспаться без помех. Когда Жиряга пришёл в их камеру, они уже сами просыпались и повскакали с коек бодро. Жирягу не боялись, он не вредничал по-пустому и бил звучно, но без боли. Не то, что Каракатица. Тот бил подло: синяка нет, так что иди на смену, а до больного места не дотронешься, а если по руке пришлось, то отнимается сразу, и всю смену одной рукой работаешь и зубами от боли скрипишь. А какой клиентке это понравится? Так что вдобавок и после смены получишь. Нет, Жиряга такой подлянки никому не устраивал. И тогда Жиряга подошёл к койке, посмотрел на спящего мёртвым сном трёхкровку и только пробурчал что-то. Он один, его койка рядом была, и расслышал: "Успели поганцы", - но промолчал. Если надзиратель не шумит, ему-то чего лезть. Смерть во сне - лёгкая смерть. И дальше... дальше как всегда. Его смена ночная. Жиряга их гонял по обычным маршрутам. Столовая, спортзал... они и сами всё знают, как пресс качать и суставы растягивать. Жиряга не лезет. Станет себе у дверей и смотрит на них сверху, не командует. Пристроишься отжиматься рядом с кем хочешь и трепешься спокойно, по затылку ещё ни один надзиратель болтуна не угадал. И за едой при Жиряге вольготно. Не трепаться, конечно, но перехватить чего сверх пайка вполне возможно. Нет, когда потом Жиряга по пьянке набил морду управляющему и его выгнали, о нём многие пожалели. Но раз Жиряга внутри, то в зале другие. И когда к вечеру их, отмытых, надушенных, уже в рабочей одежде, погнали в отстойник, их там уже ждал Хмырь. У него сразу в животе захолодело, как эту харю увидел. В отстойнике только скамья по стене, и как ты будешь ждать вызова: сидя, лёжа на полу или стоя - это только надзиратель решает. Хмырь построил их по стене и начал с таблеток. Обычный набор: одна красная, одна полосатая и жёлтый шарик. Красная - чтоб не спать, полосатая - чтоб внутри всё зудело и, кроме бабы, ничего б не хотелось, а шарик - чтоб сил хватило. Только Хмырь обязательно подсунет ещё чего-нибудь, и ты или вырубишься посреди смены, или в такой раж войдёшь, что клиентку уже не чувствуешь. Но ему повезло. До него ещё пятеро было, когда прибежал Одноглазый отбирать на рулетку и выдернул его из строя. И таблетки он получал уже от Одноглазого, а тот таким не баловался. Хмырь заржал им вслед. Рулетка - поганое дело. В отстойнике, ожидая вызова, можно и потрепаться, и, если надзиратель позволит, размяться немного, ну не когда Хмырь, понятно, но всё же, в зале на обслуге тоже не так плохо: кому вина подольёшь и со стола что получишь, с кем потанцуешь, а то петь прикажут, но петь он любил. А на рулетке стой в завлекательной позе, пока твой номер не выпадет. А выпал не номер. Выбор. А выбор - это выигрыш. Любой с рулетки, а то и двое, а если захочет - всю рулетку с собой уведёт. И любая кабина, хоть самая дорогая, что вся в зеркалах и подушках, и с медвежьей шкурой во весь пол. И ещё чего захочет, всё ей будет. Музыка там, любое вино, или ещё что ей в голову взбредёт. Выбор.
- Ты выиграла, Джен! Ты выиграла! - визжали девчонки.
Так он впервые услышал это имя. И поднимаясь в кабины, он повторял про себя: "Джен, леди Джен", - но тогда ещё просто так, какая леди из этой девчонки с косичками, просто любая клиентка - леди. И кабина была обычная, стандартная. И у дежурившего в ту ночь у кабин Каракатицы насмешливая ухмылка, и Хмырь ржал ему вслед. В чем же подлянка? Каракатица сволочь, но не выдержал:
- Повезло тебе, поганец, - и даже по спине похлопал, - на первачку попал. Да ещё и целочку.
Он так и застыл на пороге, и влепил бы ему Каракатица по пояснице, а после такого удара не на смену, а в лазарет, да в соседней кабине клиентка чего-то заверещала, и надзиратель туда кинулся, а он сам зашёл в кабину, и уже там до него дошло, во что он вляпался. Клиентки в кабины идут по дальней лестнице, чтоб кабину успели подготовить. И пока он её готовил, на него даже таблетки перестали действовать. Первачка - первый раз в Паласе, такие сами не знают, чего хотят, и с ними возни выше головы, а целка - это ему на себя боль брать, и вся вина за эту боль тоже его. Как раз у него уже было такое, смены три назад, мамаша дочку привела, совсем малявку, сказала: "для здоровья", - ну, Хмырь его и подставил. Он старался, как мог, но без боли здесь не обойдёшься, девчонка заревела, что он сделал ей больно, а Хмырю того и надо. Влепили ему тогда... полную пайку.
- Пожалуйста, мисс. Вас уже ждут.
Он повернулся на голос Каракатицы. Тот очень ловко одним движением открыл дверь и включил верхний свет, пропуская вперед...
- Вот он, мисс. Ваш выигрыш, ваш, - и мерзко из-за её плеча ухмыльнулся, - ваш дефлоратор, мисс, - и закрыл дверь, сволочь.
А как ему после этих слов работать? Она же и так... Он посмотрел на неё. Девчонка с косичками. Она стояла перед ним, сжимая обеими руками сумочку, и смотрела на него... Ну, как с такой перепуганной работать? До неё дотронься - закричит. А Каракатица за дверью ждёт. И ничего, кроме досады, он тогда не чувствовал. И дёрнуло его улыбнуться ей на рулетке. А теперь что ж, перевыбора нет.
- Здравствуй...
Её робкий голос не прибавил ему смелости, и он молча поклонился ей. И тут она улыбнулась ему. Он понял, что надо начинать, и шагнул к ней. Мягко, очень мягко, очень осторожно потянул из её рук сумочку.
- Миледи оказала мне честь своим выбором, и я постараюсь доказать, что лучшего выбора миледисделать не могла.
Она смотрела на него так доверчиво, что он едва не поперхнулся последними словами уставной фразы. Она же первачка, всему верит. И следующую фразу он сказал ещё положенными словами, но уже искренне.
- Леди будет довольна. Всё будет так, как захочет леди.
Она без сопротивления отдала ему сумочку, и он, не отводя от неё глаз - никогда не теряй контакт с клиенткой, по крайней мере, в начале, - положил сумочку на стол и обнял её. Она как-то неловко, нерешительно подняла руки ему на плечи. Про положенный удар по лицу и поцелуй ударившей руки она явно забыла, а он почему-то не напомнил ей об этом. Хотя... его лицо рядом, вспомнит - сделает, всё равно работа уже пошла, он и без этого её не обидит. Она была ненамного ниже него, и он легко наклонился к её лицу, поцеловал, не разжимая губ,- страстный присос только испугает её. Она не ответила на поцелуй, её губы только чуть дрогнули под его губами, и он не стал настаивать. Так же он поцеловал её в глаза и снова в уголки рта. Шевеля плечами, он передвинул её руки на основание шеи и дал им соскользнуть под воротник рубашки. У неё были узкие чуть шершавые ладони, и лежали они легко без нажима. Потом он за талию чуть-чуть приподнял её, легонько встряхнул и опустил на ковёр уже рядом с туфельками. Она вдруг рассмеялась.
- Вот это да! - сказала она ему, - никогда не знала, что можно так разуваться.
- В одиночку так не получится, миледи, - рискнул он поддержать шутку.
На ней были юбка и блузка на пуговках - не самая трудна для работы одежда, но он уже прощупал под одеждой бельё, похоже нестандартное, придётся приспосабливаться на ходу. И смущало её бездействие. Ей бы пора уже расстёгивать на нём рубашку, но похоже она не забыла, а даже не знает об этом... Ладно, это не страшно. Он расстегнул молнию на юбке, и, гладя её бедра, сдвинул юбку вниз. Ах ты, дьявольщина, комбинация! Самое неудобное, что только можно придумать. Зачем они их только в Палас надевают?! Ладно, комбинацию на потом...
- Подожди, - тихо сказала она, - юбка помнётся.
Он опустил руки и отступил на шаг. Она хочет раздеться сама? Зачем? Она подняла с пола юбку, огляделась... А! Так она за одежду боится! Ну, это легко!
- Я всё сделаю, леди. Леди будет довольна. Вот, - он показал в угол, - я всё повешу.
Она послушно посмотрела на угловой стеллаж и снова повернулась к нему.
- Леди доверится мне? - протянул он к ней руки.
Она улыбнулась.
- Доверится.
И уронив юбку, шагнула к нему, сама положила руки ему на плечи. И тут он услышал невероятные, невозможные слова.
- Я не знаю, как надо. Ты мне говори, что делать, как тебе удобнее. Хорошо?
- Да, миледи, - машинально ответил он.
И уронив юбку, шагнула к нему, сама положила руки ему на плечи. И тут он услышал невероятные, невозможные слова.
- Я не знаю, как надо. Ты мне говори, что делать, как тебе удобнее. Хорошо?
- Да, миледи, - машинально ответил он.
Она понимает, что сказала? С каких пор клиентка думает об удобствах спальника? Так не бывает. Видно, у него изменилось лицо, потому что она привстала на цыпочки и поцеловала его. Тогда он впервые и ощутил этот скользящий, гладящий кожу поцелуй. Он еле успел ответить на него таким же лёгким касанием, как она отвела лицо.
- Так что делать?
- Расстегни мне рубашку, - в горле у него внезапно пересохло, так что голос стал хриплым и некрасивым.
Он, в нарушение всех правил, откашлялся. А она уже не была испуганной. Казалось, ей это - игра. Он впервые раздевал женщину и указывал ей, что она должна делать. Стягивая с неё пояс с чулками, он опустился на колени, и она, чтобы не упасть, ухватилась за его волосы, дёрнула за них и тут же сказала:
- Извини, - и погладила его по голове.
Он стоял на коленях, прижимаясь щекой к её ногам и выпутывая её лодыжки и ступни из скользких чулок с чуть повлажневшими от пота подошвами, и только глухо попросил
- Ещё.
- Что, погладить?
Он молчаливым кивком потёрся об неё щекой. И она погладила, взъерошила ему волосы и снова погладила. Он медленно выпрямился, собрал её вещи и повернулся к стеллажу. Он нарушил правило контакта, повернулся к клиентке спиной, но пока он не справится с лицом и голосом, работать он не сможет... ничего не сможет... это не работа, это что-то другое... и она... пусть осмотрится. Он повесил юбку и блузку, разложил бельё, поставил вниз туфли. Подобрал с пола, сложил и положил на пол рядом с её туфлями свою обувь, рубашку и брюки. Пора... Он медленно повернулся к ней. Она стояла посередине и медленно оглядывалась по сторонам. Нет, не девчонка - девушка, стройная, без складок и наплывов на боках, кожа гладкая, чуть темнее обычной, матовая, и не косички у неё, а косы. Пока он возился с одеждой, она расплела их, и тёмные волнистые пряди покрывают ей плечи и спину до ямочек на пояснице. Груди маленькие, округлые, точно по его пригоршне - усмехнулся он. Она почувствовала его взгляд, резко обернулась к нему, и её руки взметнулись, прикрывая то ли груди, то ли лицо - он не понял, но он увидел и понял её вновь проснувшийся страх. Да, раздевание было игрой, она играла, а сейчас игра другая, и она боится этой игры. "Ну, зачем, зачем ты пришла в мою смену?",- обречённо подумал он. Он стоял перед ней, зная, что она или пересилит сейчас свой страх или... позовёт надзирателя, а там... что там будет, он знал слишком хорошо, и думать об этом не хотелось. Она медленно опустила руки. Стояла и смотрела на него. Он не стыдился своего тела, знал его красоту и заботился о ней, знал, как показать его, но сейчас просто стоял, и не сразу понял, что смотрит она только на лицо. И тогда он поднял глаза и посмотрел ей в лицо. Узкое из-за пышных волос с боков, матовое, без косметики, с тёмными глазами в пол-лица. И глаза их встретились. И он опять улыбнулся ей как там, на рулетке, своей "настоящей" улыбкой. И сам шагнул к ней, взял её за руки и прижал её ладони к своей груди.
-Я... я боюсь, - тихо сказала она. - Это... очень больно?
- Я постараюсь, - пообещал он, - я всё сделаю, чтобы не было.
Она быстро коротко вздохнула, поддаваясь его объятию, и сама обняла его за плечи и подняла к нему лицо. Он целовал её, нежно, чуть придавливая губами. Прижимал к себе и гладил по спине, запуская руки под её волосы как под накидку. Волосы у неё мягкие гибкие, они скользили по его рукам. Его руки безостановочно гладили её по спине от лопаток к пояснице и вверх, и снова вниз, и с каждым разом чуть ниже, и ещё, и ещё... Она всё крепче обнимала его, так что он ощутил твердые бугорки мозолей на её ладонях. Он поцеловал её в лоб, в корни волос и снова подумал, какие они у неё мягкие, похоже, ни лаком, ни краской никогда не пользовалась. А она тянулась вверх, к его лицу, и ей уже было трудно так стоять, и она охватила его за шею. И тогда он заскользил губами по её лицу, поцеловал в шею, в ямку между ключицами. И по мере того, как он опускал голову, опускалась и она, и её натянутое напряжённое тело становилось мягким. Он поцеловал её в грудь, осторожно дотронулся губами до сосков. Она часто быстро дышала, но он медлил. Сейчас боль ещё будет сильной. И он целовал её в грудь и склонялся перед ней всё ниже, и она за ним склонялась, оседала на пол. Мягким плавным движением он подвинул её, чуть-чуть повернул, чтоб край кровати пришёлся ей под колени и усадил её. Он вздрогнула, сжалась, но только на мгновение. Он сел рядом, и она сама потянулась к нему. Он дал ей обнять себя за шею так, чтобы у него руки были свободны. Она поцеловала его в губы, вернее, просто прижалась на мгновение своими губами к его губам и отпустила.
- Так?
- Так, - ответил он. - Всё так.
Она целовала его и неумело, подражая ему, гладила его по плечам, по спине. Он чуть повернулся и, не разжимая объятий, мягко опустился на постель, увлекая её за собой. Она доверчиво последовала за ним, и он положил ее на себя.
- Тебе не тяжело?
- Нет.
Ещё один невозможный вопрос, ни одна леди о таком спальника не спрашивает. Но и ни один спальник не скажет белой "нет", да ещё и не добавит "мэм" или "миледи". Но если она не леди, то он кто? И проверяя себя, он повторил:
- Нет.
И ничего не случилось, мир не рухнул.
Её волосы рассыпались, опутали их. Она нетерпеливо взмахнула головой, подняла руки отбросить волосы, и он, как бы продолжая её движение, повернулся и уложил её рядом с собой. И когда она обняла его, стал приподниматься, очень мягко, очень медленно перемещаясь над ней. У неё испуганно расширились глаза, и он так же медленно откинулся, плавным движением разорвал объятие и встал над ней на коленях. Его руки гладили её груди, живот, бёдра, но смотрел он только на её лицо. Оно опять стало мягким и доверчивым. Он мягко провёл пальцами по низу её живота и повёл ладонями по внутренней стороне бёдер. Она, поддаваясь его нажиму, раздвигала ноги, и, наконец, он смог переступить и оказаться точно посередине. Она приглушенно удивленно ахнула, но он уже опять вёл руками вверх к грудям, потом наклонился и поцеловал грудь, пощекотал языком соски. Она вздрагивала от этих прикосновений, и он чувствовал, что это уже иная дрожь, что тело её стало мягким и горячим и легко поддаётся его движениям. И медленно, очень медленно, очень мягко он попробовал войти в неё. Она схватилась за его плечи, потянула на себя. И опять они лицом к лицу, и совсем рядом её расширившиеся ожиданием глаза.
- Оно? Это оно?
- Да, - глухо ответил он.
Сейчас она зажмётся, и начинай сначала.
- Что? - её губы касались его уха, но он еле различил, скорее угадал вопрос. - Что мне делать?
Да она что, совсем ничего не знает, что ли?! И ответил слишком резко, как не хотел.
- Согни ноги. Ну. Ноги выше, Джен!
Она послушалась, и он, извиняясь, торопливо говорил:
- Запертую дверь всегда ломают. Только не опускай ноги. Сейчас... потерпи, ещё немного...
Только не рвать, вдавливать, раздвигать. Не спешить. Она тоже старается, пытается поймать ритм. Он упирался локтями в постель, охватив пальцами её плечи. Так, ещё так. Он посмотрел на неё и увидел закушенную губу и наполняющиеся слезами глаза. Но он видел, сколько он видел таких лиц, когда пересиливают боль, чтобы не закричать, не выдать себя... Он наклонился, губами собирая солёную влагу из её глаз.
- Спасибо, Джен, всё хорошо, теперь всё хорошо.
- Я не Джен, - всхлипнула она.
Он мягко высвободился и лёг рядом. Она медленно выпрямила ноги, ещё раз всхлипнула. Лежа рядом на боку, он успокаивающе погладил её, но она словно не заметила этого, лежала и смотрела в потолок, глотая слёзы. Ну что ж, он сделал своё дело, сделал, как мог. Дальше ей решать. Он убрал руку, вытянулся на спине и прикрыл глаза. Что бы ни было, но эти несколько секунд, пока она будет принимать решение, эти несколько секунд - его. Всё-таки он устал. И тут тёплая ладонь уже знакомо легла на его плечо, погладила. Он открыл глаза. Теперь она склонялась над ним, и её волосы легли ему на грудь и плечи. На щеках блестели две дорожки от слёз, на нижней губе ещё виднелся след зубов, но она улыбалась, мягко и очень по-доброму, и... и ни одна белая никогда ещё так не улыбалась ему, он даже не может названия подобрать.
- Тяжело тебе со мной пришлось, да?
Ещё один невозможный вопрос, и ответил он тоже по-невозможному.
- Нет.
- Я ведь ничего не умею, не знаю. И было совсем не больно, совсем-совсем.
Она лгала, он ведь видел её боль, но как же он был благодарен ей за эту ложь.
- Спасибо, Джен, - повторил он, прокатывая по гортани и нёбу это ставшее таким красивым имя.
- Я не Джен, - повторила она.
Он растерялся. Неужели перепутал?! Но ведь он слышал...
- Я слышал... поздравляли... - попытался он объяснить.
- Да, - она резким взмахом головы перебросила волосы на спину, но руку не отнимала. - Все называют меня Джен, а я Женя.
- Джже-нния, - удивлённо повторил он странное имя.
- Да, я... я русская.
Русская? Империя воюет с русскими, это даже рабы знают. Русские, "условно белые", "без расовой гордости", враги цивилизации... Он приподнялся на локтях, забыв обо всём. Так она русская? Она... она другая!
- Же-ня, - он потряс головой, сам не зная, что сказать. - Ох, Женя!
- Что?
Её глаза стали такими грустными, что у него перехватило дыхание. Он знал один способ утешения, и больше ничего не мог сделать. Он обнял её за плечи и притянул к себе, целуя мокрые щёки и глаза. Её губы ответили ему, и уже смелее она тоже гладила и обнимала его. И вдруг вопрос, от которого его будто током тряхнуло.
- Ой, ты прости меня, я даже не спросила. А тебя как зовут?
Он убрал руки и откинулся на спину.
- Я не то спросила, да? Но ведь у каждого человека есть имя.
"У человека, а я раб!" - кричал он про себя, а губы его сами, без него уже выговаривали.
- У раба нет имени.
- Но как-то же тебя называют, - настаивала она.
- По номеру.
- Номеру? - удивилась она.
- Да.
Он высвободил из-под неё правую руку и показал ей питомничную татуировку чуть выше запястья. Она задумчиво дотронулась пальцем до чёрных цифр.
- И друг друга тоже по номерам?
Он молча отвернулся.
- Извини, - её рука всё ещё лежала на его запястье. - Я не хотела обидеть тебя. Но... но как мне тебя называть?
И после всего, что было между ними, он не стал ей лгать. Она русская, она другая, не леди, не белая, ей... он может, хочет довериться, она не предаст. И как же неожиданно легко выговорилось то, что до сих пор он ни разу, никогда не произносил вслух.
- Эркин. Меня зовут Эркин.
- Эркин, - повторила она и прижалась к нему. - Эркин, милый.
Он не понял, но подыграл.
- Же-ня, ми-лий.
- Нет, - засмеялась она. - Милый это мужчина, а женщина милая.
- Ми-лай-а, - повторил он.
А она весело объяснила.
- Это по-русски. То же, что по-английски dear.
Он кивнул и сделал то, чего он в жизни себе не позволял, зная, чем это может обернуться: поднял руку к её лицу и очень осторожно провёл по нему кончиками пальцев, обводя линии скул и рта.
- Милая, - повторил он ещё раз новое слово.
Она не обиделась на него, а засмеялась, и он легко поднялся навстречу её смеху, сел на постели напротив неё. Она смотрела на него, и улыбка ещё на губах, а глаза стали тревожными. Он улыбнулся ей. Он знал силу своей улыбки. И протянул ей руки ладонями вверх. Помедлив, она тоже села и положила свои ладони на его.
- Ещё?
- А... а тебе не трудно?
Он засмеялся, замотал головой так, чтобы волосы рассыпались прядями.
- С тобой нет.
Он не лгал ей. Это и в самом деле было так. Она поверила, но, подаваясь к нему, спросила.
- А больно не будет?
- Это только в первый раз больно, - объяснил он и пообещал, - я постараюсь, чтоб не было.
- Всё равно страшно, - вздохнула она. - Только ты мне говори, что делать.
- Скажу, - кивнул он.
Но говорить, особо не пришлось. Она ловила его движения и подстраивалась под них. Он только чуть подправлял ей руки. И уже её губы скользили по его лицу и груди. И она помогла ему войти, только на мгновение, вздрогнув в ожидании боли. И, уже играя, он, обхватив её, перекатывался по широкой кровати. Она смеялась, и её волосы опутывали их, и её радость была и его радостью. Никогда с ним такого не случалось. Он что-то говорил ей и не слышал себя, ничего не слышал, кроме блаженного звона в ушах. А потом звон прошёл. Они лежали рядом, и он увидел её лицо и болезненно сощуренные глаза.
- Тебе свет мешает? - сообразил он. - Выключить?
- Да, пожалуйста, - попросила она.
Он встал, и его шатнуло: пол раскачивался батудом. Однако, выложился он... как ни в жизни. Он выключил верхнюю лампу, и в сразу обрушившейся темноте услышал её голос.
- Ой, темно как!
Это, конечно, ему раньше надо было сообразить и переключить на ночник. Он включил лампочку-грибок на столе, и мягкий розовый сумрак был так приятен после белого верхнего света.
- Так хорошо?
- Да, спасибо.
Он сел на край кровати. Кабина уже не раскачивалась, но ощущение зыбкости ещё держалось.
- Устал? - угадала она, - ты ложись, отдохни, - и вздохнула. - Попить бы сейчас, правда?
- Правда, - кивнул он. - А ты закажи.
- Чего?
- Что хочешь, - пожал он плечами. - Воды, вина...
Она напряжённо свела брови, о чем-то думая.
- Но... но у меня осталась всего пятёрка. Что на нее можно заказать?
Пять зелёненьких... он усмехнулся.
- Два апельсина. Если очень маленькие, то три.
- Всё равно, - вздохнула она. - Ты возьми в сумочке...
Он молча встал и принес ей сумочку, а на её удивлённый взгляд скупо объяснил.
- Нам запрещено это. Я могу только передать деньги и заказ.
Она быстро закивала, завозилась. Он отвернулся. Заглядывать в сумочки и кошельки спальнику ни под каким предлогом нельзя.
- Вот, возьми, - она протягивала ему старенькую, в заломах, с подклеенным уголком бумажку. - Попроси два больших.
Он молча кивнул и снова встал. Связь с кухней у углового стеллажа. Он нажал кнопку вызова и приготовился ждать, но откликнулись сразу.
- Сорок седьмая, слушаю.
Он не узнал голоса, но это ничего не меняло.
- Сорок седьмая, два больших апельсина.
Пока говорил, его пальцы вслепую нашли картонный патрончик, скатали и заложили в него деньги, и сбросили патрончик в отверстие под кнопкой.
- Сорок седьмая, принято. Ждите.
Он обернулся к ней. Она полулежала на боку и смотрела на него. Сумочка валялась на полу.
- Сейчас принесут, - улыбнулся он.
И она улыбнулась в ответ. Он, уже не спрашивая разрешения, подошёл и забрал сумочку, положил на столик.
И как раз в двери приоткрылось окошко, и он принял два холодных скользко-пупырчатых шара. И было так нестерпимо приятно нести их, ощущая, как от ладоней по телу идет волна холода.
- Вот, - протянул он их ей.
- Чур, мне этот, - засмеялась она, указывая на левый. - А очистить есть чем?
- Я очищу.
"Мне этот", - значит другой ему? И так легко и естественно это у неё получилось, что ему даже и не удивительно. Просто, иначе она не может. Её тело влажно блестело, а розовый свет притемнял кожу. И ела она... так, что смотреть на неё было приятно, без этой глупой жадности или смакования напоказ, когда раба дразнят недоступной едой. Нет, ему грех жаловаться, его угощали, не всегда, но достаточно часто. Но... но давали доесть, допить, а вот так, как она сделала, - никогда. От корок в кабине запахло свежестью. И так же пахли её руки, когда она потом перебирала его волосы и гладила ему брови, и от этой немудрёной ласки сжималось сердце. А ночь уже кончалась. Он чувствовал это. По шуму из-за стен, по себе самому, потому что чувство смены у спальника вернее любых часов. И наступил тот миг, когда это почувствовала и она. Они лежали, обнявшись, и в этом полусне-полуяви он ощутил, как просыпается её тело. Она мягко потянулась, высвободила руки и отбросила волосы. Он ждал, хотя ждать уже было нечего.
- Уже утро? - её дыхание щекотно коснулось его щеки.
- Да, - глухо ответил он. - Скоро утро.
Её губы коснулись его глаз, скул... Она целовала его мягко, мягче, чем ночью. Он ответил ей, но это уже не было новым началом. Она тоже чувствовала это. Он не мог, не мог разжать рук, отпустить её. И она поняла его молчаливую просьбу о помощи. Мягко высвободилась, как-то перетекла через него и встала на пол. Он лежал и смотрел, как она в розовом сумраке оглядывается, что-то отыскивает. Она уже ни о чём не спрашивала его. Зашла за ширму в дальнем углу, и он услышал шум душа. Потом вышла, на ходу заплетая косы, прошла к стеллажу с одеждой. Он встал, шагнул к ней...
- Нет, не надо, - попросила она.
Он понял. Вытащил свою одежду. Оделся. Он застёгивал рубашку, когда она повернулась к нему.
- Ну вот.
Он молчал. Он смог начать положенной фразой, а потом всё было по-другому, как не могло быть, и сейчас... он просто стоял и смотрел на неё. И вдруг она шагнула к нему и обняла, прильнула к нему. Она уткнулась лицом ему в плечо, и, растерянно обнимая её, он вдруг понял, что она плачет.
Сейчас-то чего? Зачем? Зачем всё это?! Она жалась к нему, будто пыталась спрятаться от кого-то. Но он же не защитник ей! Он же ничего не может, ничего! Она оторвалась от его плеча и подняла голову. Мокрое лицо с распухшими губами и огромными глазами в тёмных кругах... Он судорожно сглотнул. А она целовала его и плача что-то говорила, какие-то непонятные незнакомые слова и мелькало одно, что он теперь знал: "милый",- и ничего ему сейчас было не нужно, и с ужасом вдруг понял, что плачет сам. И опять она первая совладала с собой. Отодвинулась от него, щёлкнула замком сумочки и достала платочек, протянула ему. Он покачал головой и вытер лицо рукавом. Ткань показалась шершавой и неприятной после её рук. Она быстро вытерла лицо, пригладила волосы и улыбнулась ему.
- Я в порядке, а ты?
Он кивнул и попытался улыбнуться. Она потянулась к двери. Открыть должен он, но он стоял, и не было сил двинуться с места. Дверь открылась, и в её белом прямоугольнике возник силуэт надзирателя, он даже не сразу узнал его.
- Доброе утро, мисс.
От надзирательского приторно сладкого голоса у него потянуло холодом по спине.
- У меня нет претензий, - перебила она. - Всё было очень хорошо.
Каракатица растерянно затоптался.
- Очень приятно, мисс. Фирма счастлива, слышать такую лестную оценку наших скромных усилий. Прошу, мисс, выход сюда, мисс.
Уходя, она оглянулась, и он нашёл силы улыбнуться ей. И только тогда сообразил, что ни разу за всю ночь не обратился к ней с положенным "мэм" или "миледи"...
...Кто-то осторожно трогал его. Эркин с усилием открыл глаза. Девочка. Всё та же. Что ей надо?
- Ты лежишь и плачешь. Тебе больно?
Он провёл рукой по лицу. Да, плакал. Девочка смотрит на него, округлив синие глаза. И не розовый, а серый сумрак вокруг...
- Тебе болит чего-то? - повторила девочка. - А то я подую тогда.
- Нет, - разжал он губы, - ничего не болит, - и улыбнулся.
Но улыбка не получилась: сразу острой болью дёрнуло щёку.
- Тогда поешь. Мама велела днём поесть. Я уже ела.
От приказа поесть никто никогда ещё не отказывался. Опираясь левой рукой о постель, он попробовал приподняться и сесть. Подушка оказалась достаточно большой, чтобы он мог полулежать, опираясь на неё спиной. Но до стула с едой, не тревожа больное плечо, не дотянешься.
- Мама мне всё объяснила, - заторопилась девочка. - Я сейчас тебе помогу.
Она уселась рядом на край кровати и захлопотала. Постелила ему на грудь салфетку и подала тарелку. Между двух тоненьких ломтиков хлеба совсем тонкие пластинки варёного мяса. Он взял сэндвич, откусил. Нет, что такой тоненький хорошо, а то рот больно открывать. Но управиться одной рукой и с хлебом, и с кружкой было сложно. И девочка с очень важным видом держала тарелку и кружку и подавала ему то одно, то другое. Когда он поел, составила посуду обратно на стул и, собираясь слезть, спросила.
- Ещё хочешь?
- Да, - сразу вырвалось у него.
Девочка искоса посмотрела на него и осторожно сказала.
- Есть суп. Хочешь?
Он кивнул, и она радостно отправилась за супом. Его доставка оказалась трудным и долгим делом. Сначала она очень медленно и осторожно донесла тарелку с супом до стула. Потом залезла опять к нему на постель, взяла тарелку и поставила ему на грудь. Супу при этом расплескалось немного, во всяком случае, что-то осталось. Но тарелка не кружка, через край не попьёшь.
Эркин осторожно сжал и разжал правый кулак. Вроде пальцы действуют. Попробовал согнуть руку в локте. Где-то в плече сразу заныло, но боль вполне терпимая, а желание поесть сильнее боли. Если не шевелить плечом, то можно попробовать. Придерживая тарелку, девочка с интересом следила за его манипуляциями. С каждой ложкой боль усиливалась, и последние он доедал через силу, из верности первой заповеди раба: "еду на потом не оставляют, потом может и не быть".
Девочка забрала у него ложку и поставила на стул тарелку, положила туда салфетку, но уходить явно не собиралась. Она сидела на краю кровати, болтая ногами и разглядывая его.
Алиса считала, что за свои труды она вполне может позволить себе поприставать. Ведь она два дня терпела, не мешала ему спать, а сейчас... сейчас её время. И совсем он не такой страшный, как ей показалось вначале.
Эркин догадывался, что просто заснуть ему не дадут, но сделать ничего не мог. Привычка повиновения была слишком хорошо вбита в него, а она была слишком белой, чтобы шугануть ее по-питомничьи.
- Я Алиса. А тебя как зовут?
Он медлил. Но она может назвать его имя только Жене, а Женя знает. И он нехотя назвался.
- Эркин.
- Эр... Эри... - попыталась она повторить и рассмеялась, - Эрик, да?
Он кивнул. Эрик - так Эрик. Не худший вариант. И попробовал сам повторить её имя.
- Элис?
- Нет, - замотала она головой. - Я Алиса. Меня на улице зовут Элис, по-английски. А дома я Алиса. А-ли-са.
- Алиса, - покорно повторил он и кивнул, запоминая.
- Ой, а лекарство. Мама велела тебе принять. Днём. Вот! - она подала ему пакетик. - Я сейчас тебе морса принесу.
Она слезла с кровати и побежала на кухню. Он помял пакетик, прощупывая таблетки. Три? Утром Женя дала ему четыре. Ну, надо так надо. Алиса уже вернулась с кружкой тёмно-розовой жидкости в белых разводах от молока. Опасаясь потревожить плечо, он зубами разорвал пакетик и вытряс прямо в рот таблетки. Алиса подала ему кружку. Морс оказался чуть кисловатым и очень приятным. Алиса забрала кружку и посмотрела на него.
- Принести ещё?
Эркин покачал головой. Молоко, суп, да ещё морс... Поход в уборную всё ещё слишком труден для него. Чуть не рассчитаешь и вмажешься плечом. А уж там хоть криком кричи, хоть падай от боли.
- А сейчас что?
Вопрос удивил его, он не сразу понял, о чем она спрашивает, и переспросил.
- Что?
- Что будешь делать?
- Спать, мэм, - ответил он, сползая под одеяло.
Это обращение обычно. Для раба любой белый - господин. Но она засмеялась этому как шутке.
- Я не мэм, я Алиса.
Но он уже проваливался в теплый колышущийся сумрак сна.
Алиса посмотрела на него. Спит. Но зато она знает, как его зовут. Эрик. Смешное имя. Так никого не зовут. Но будить его нельзя. Ну и пусть. Она себе сейчас сама что-нибудь придумает. А потом он проснётся, и она ещё поболтает с ним.
...Он спал, знал, что спит. И он снова спускался по рабочей лестнице Паласа к душевым и камерам. Его шатало, и пару раз пришлось хвататься за стенку.
- Однако, умотало тебя, - сочувственно сказал надзиратель.
Не Каракатица, другой. Этот надзиратель только появился, и ему ещё не придумали прозвище. Приглядывались.
- Да, сэр, - ответил он, не думая и не понимая, что говорит.
Всё плыло и качалось. Но его тело знало, что делать, лучше него. Он содрал и сбросил в коробку обувь и в бак для грязного штаны и рубашку. Его руки взяли из другого бака кусочек мыла, а из корзины мочалку. Кто-то что-то сказал ему. Он ответил и шагнул в душевую. Его оглушил гул воды и голосов. Шлёпая по мокрому полу, он брёл, отыскивая свободное место.
- Эй, Красный, - окликнул его Живчик, - вали сюда.
Он молча встал между ним и Угольком и резким рывком открыл воду. Тугая струя едва не сбила его с ног, он закинул голову и подставил лицо. Вот так. Теперь хрен кто разберёт, отчего щёки мокрые.
- Ты чего такой смурной? - Живчик приплясывал, будто в зале на разогревках. - Каракатица влепил?
- Нет, - нехотя ответил он и добавил. - Она сказала, что претензий не имеет.
- Это первачка-то? Я видел, как тебя дёрнули.
- Первачка, - вздохнул он и, чтобы знали от него, всё равно не утаишь, лучше самому, пояснил. - Целка.
- Ага, я слышал, как Хмырь радовался.
- Первачка, целка, и без претензий? - вмешался Уголёк. - Ну, ты мастер.
- Мастер? - он усмехнулся. - На ногах не стою, вот и всё мастерство.