Его разбудила боль. Видимо, в тесной куче тел кто-то задел рану на щеке. Или плечо. Он невольно дёрнулся, тревожа соседей, и все зашевелились, задвигались. Кто-то надсадно закашлялся, несколько голосов ответили руганью. Эркин осторожно поднял голову: небо заметно посветлело, звезды уже не различались, или это у него с глазами что-то? Глаз тоже болит. Он хотел поднять руку, пощупать голову, но боль в плече снова отбросила его в беспамятство.
Когда он пришёл в себя, было уже совсем светло, и вокруг клетки, как и вчера, толпились зеваки. Хохотали, показывали пальцами, тыкали палками. И опять было негде укрыться. Они сгрудились в центре клетки и так стояли, цепляясь друг за друга.
-- Оклемался? -- шёпотом спросил его высокий негр в залитой кровью рубашке.
Эркин понял, что это он держал его, не давая упасть к решётке, под палки, и благодарно кивнул.
-- Держись ты за меня теперь. Отдохни.
Негр молча мотнул головой. Но Эркин уже твёрдо стоял на ногах и сам обхватил привалившегося к нему слева и оседавшего на землю парня. Парень уткнулся лбом в его плечо и тяжело со всхлипом стонал. Так, сцепившись воедино, поддерживая друг друга, они сгрудились в центре клетки, спиной к решётке, не отвечая, даже не оборачиваясь на издевательские выкрики. Вчера они пытались ещё что-то сказать, объяснить, просили воды... И получили. Им показали банку и предложили подойти, дескать, между прутьями банка не проходит. Один подошёл, и ему плеснули в лицо кислотой. Вон он стоит, вернее, его держат, голова обмотана какими-то тряпками.
-- Джен, Джен! Ты только посмотри на них! -- пронзительно верещал высокий женский голос.
Эркин вздрогнул: и через столько лет он не мог спокойно слышать это имя. Он медленно повернул голову и нашёл взглядом крикуху. Маленькая, толстая, с прилипшими ко лбу кудряшками, она подпрыгивала, пытаясь дотянуться до них зажатой в пухлом кулачке палкой, не ударить, так ткнуть. А кого она звала? Так же медленно Эркин вёл глазами по толпе. И нашёл её, не поверил себе и снова посмотрел. Да, это она, это её лицо Она только похудела, и глаза как будто потемнели... Эркин резко отвернулся. Нет, он не видел её, не было её здесь. То, единственное, что было у него в жизни, он не отдаст, никому, и ей тоже.
Он не видел, как она резко оттолкнула от себя решётку и стала выбираться из толпы. Он не видел, что она узнала его.
День тянулся бесконечно долго и оставался серым и холодным. Начинался и переставал дождь. Они падали от голода и усталости и вставали под ударами.
Казалось, весь этот проклятый город собрался у клетки, бросая в них камнями и грязью, обливая руганью и нечистотами из заботливо принесённых вёдер.
Эркин уже плохо сознавал окружающее, от голода кружилась голова, от кашля болела грудь, да ещё плечо... и щека... холодный порывистый ветер выдувал из мокрой куртки остатки тепла. Лечь бы, и чтоб уже ничего не чувствовать, ничего. Тупое рабское оцепенение. И единственное, на что их хватало, это не расцеплять рук, держаться друг за друга.
Темнело, и толпа расходилась.
-- Холодно им, -- не зло, даже сочувственно сказал кто-то.
-- Завтра погреем, -- сразу ответили ему, и толпа радостно загоготала, засвистела.
Расходились, договариваясь о времени, о бензине...
Наконец, ушли все.
Женя боялась, что оставят охрану, и пошла не сразу. Долго стояла в тени домов, разглядывая клетку на холме. Тёмная бесформенная куча на полу клетки -- люди. Охраны нет. Она переложила отвёртку и пузырёк с маслом в карман пальто -- хорошо, что она всегда заботилась о "малом ремонтном наборе" для машинки, и никого не пришлось ни о чём просить -- повесила сумочку через плечо и сдвинула её на спину, чтобы не мешала. Луна едва просвечивает, как раз как нужно. Пора. А если охрана не у клетки, а внизу, и прячется в тени, как она сейчас... Тогда, подойдя к клетке, она окажется на виду. Ну что ж, если окликнут -- она что-нибудь придумает. Вряд ли сразу начнут стрелять.
Подойдя к клетке, она оглянулась. Далёкие редкие огоньки города -- не страшно, оттуда не разглядят, а вблизи... никого нет. И дома рядом давно брошены.
Ещё днём она обратила внимание на новенький блестящий замок на двери клетки и сейчас даже не пыталась что-то с ним сделать. Надо найти петли и снять их, открыть дверь, не трогая замка. Она приготовила перчатки, но сразу поняла, что работать придётся голыми руками. Женя осторожно прощупывала прутья. Если дверь задвижная -- тогда конец, тогда без ключа не получится.
Её осторожная возня всё-таки разбудила кого-то. Над бесформенной кучей тел приподнялась лохматая голова, и в свете луны блеснули глаза. Женя уловила этот блеск и приложила палец к губам. Голова качнулась в ответ.
Слава богу! -- дверь на петлях. Три петли: верхняя, нижняя и посередине, -- шершавые от ржавчины, на винтах под плоскую отвёртку. Это удачно, гранёной отвёртки у нее нет. Женя начала с нижней петли. Первый же винт вышел неожиданно легко, и Женя чуть не выронила его. И второй вышел, вернее, обломился у самой шляпки. А с третьим... Женя даже начала побаиваться, хватит ли ей масла: чуть не полпузырька ушло.
Спрятав винты в карман, Женя с трудом выпрямилась и с минуту стояла, держась за решётку: почему-то закружилась голова. Переждав головокружение, она взялась было за среднюю петлю, но тут же передумала. Пока у неё есть силы, надо сделать верхнюю. Это будет трудно.
Это и было трудно. Это было так трудно, что она даже не замечала, что кучи тел на земле уже нет, а есть плотная молчащая толпа у решётки.
Вот и третий винт упал в ее ладонь. Женя опустила затёкшие руки и увидела их. Тёмные пятна лиц с блестящими глазами. Услышала их тяжёлое дыхание. На секунду шевельнулся страх. Все эти россказни... И Эркин...
-- Эркин, -- тихо, словно про себя, позвала она.
Толпа качнулась от её голоса и снова замерла. Женя опустила глаза. Она не может уйти, не сделав... Она же слышала, как договаривались. Договаривались идти жечь. Сжечь людей. Вот этих, что молча следят за ней.
Дверца шаталась, и отвёртка срывалась с резьбы. Женя пыталась придержать решётку другой рукой, но это бы никак не получилось, если бы изнутри в прутья не вцепились десятки рук, намертво прижав её к раме, и Женя смогла работать обеими руками.
Капля масла, поворот. Ещё капля. Ещё поворот. Женя мягко раскручивала винты. Сначала она думала просто выломать дверь, но после первого удачного винта решила, что лучше потом ввинтить их обратно. И пусть ломают головы над "таинственным исчезновением".
Ну, вот и последний винт. Женя сунула в карман отвёртку и отогнула петли. И потянула дверь на себя. Лязгнул, упираясь в раму, замок. Изнутри на решетку наваливалась тяжело дышащая масса. Ну вот... ну вот... ну ещё... И вот в щель протиснулся первый, и встал рядом с Женей, вцепился, как и она, в прутья, повис на них, упираясь в землю ногами, своей тяжестью удерживая дверь.
Женя думала, что они, выбираясь, будут сразу же убегать. Но они оставались здесь же. И снова десятки рук уже снаружи удерживают дверь.
Ну, вроде всё. Женя ещё раз оглядела клетку и нажала на дверцу. Ей помогли поставить её на место и удерживали, пока она вставляла и закручивала винты.
Ей казалось, что прошло невероятно много времени и вот-вот рассветёт, и их увидят, но когда она спрятала в карман отвёртку, сдвинула на бок сумочку и выпрямилась, была ещё ночь, только луна поднялась повыше и уже ни одного огонька в городе. Женя покачала дверцу. Держит. Им и не догадаться, кто и как это сделал. По-прежнему в полном молчании они все вместе спустились с холма. Внизу Женя остановилась. И они стояли вокруг неё и будто ждали. Чего? Снова шевельнулся страх. И вдруг один из них -- высоченный негр -- быстро шагнул к ней. Она невольно отшатнулась, но он так же быстро нагнулся, и его губы скользнули по её руке, сжимавшей сумочку. И тут же он отвернулся и ушёл в темноту.
Все случилось так быстро. И, словно это было сигналом, стали расходиться остальные. Будто так и должно, что один благодарит, за всех. И минуты не прошло, как Женя осталась одна. Только шагах в пяти стоял боком к ней...
-- Эркин? -- шагнула к нему Женя.
И подошла вплотную, чтобы заглянуть в глаза. Он отворачивался, пряча опухшее, тёмное от засохшей крови лицо. Но она уже узнала его.
-- Эркин, -- повторила она, -- пойдём.
Он не шевельнулся, и тогда она потянула его за рукав.
-- Ну же, пойдём. Надо успеть.
И он пошёл за ней.
Этот путь по ночному городу Эркин потом так и не смог толком вспомнить. Его уже трепала лихорадка, мучительно кружилась от голода и боли голова. Он останавливался, прижимался лбом к стене или дереву, пережидая приступ, и всякий раз, отрываясь от спасительной опоры, видел её. Она ждала его. По-прежнему в пяти шагах. После того, как он пошёл за ней, она уже ни разу не дотронулась до него.
А ему было совсем плохо. Он даже словно и не понял, что она узнала его. Просто... он снова услышал её голос. И пошёл за ним, не мог не пойти, не мог...
Женя не рискнула ему помочь. Хотя при каждой остановке боялась, что он упадёт. Но так... если кто и увидит их, то просто идут два человека по улице. Каждый сам по себе. Она боялась, стыдилась своего страха, но иначе не могла.
Кажется, обошлось. Вот уже и забор, калитка открылась без скрипа. Женя подождала его, дала войти, вошла сама и заперла калитку. Огляделась. Ни одно окно не светится. Дай бог, все спят. Он сам укрылся в тени сарая и там ждал, пока она достанет из сумочки ключи. Женя открыла наружную дверь и завозилась с ключами, придерживая дверь ногой. Он понял и броском преодолел освещённый луной кусок двора, скользнул в щель. Войдя следом, Женя наткнулась на него.
-- Иди наверх, -- она сама себя не услышала, но он понял.
Он старался идти тихо, но Женя слышала его шаги и всхлипывающее дыхание. Он же кашлем давится! -- догадалась она. Он же совсем болен. Женя быстро закрыла дверь и поднялась по лестнице, перешагивая через скрипящие ступеньки.
Он ждал её. Здесь, на крохотной лестничной площадке, двоим не развернуться, и Женя, возясь с ключами, то и дело толкала его. Он только еле слышно охнул, когда боль в плече стала нестерпимой. Но вот открылась дверь, ему в лицо пахнуло запахами жилья, его слегка подтолкнули в спину, и он шагнул в тёплую мягкую темноту.
Женя заперла изнутри дверь и прислушалась. Кажется... кажется, пронесло! Они дома! Она привычно шагнула к столу, нашарила и зажгла коптилку. Так же привычно посмотрела в угол. Алиса спала. Одежда свалена кое-как, но это сейчас неважно. По заведенному ею самой обычаю, она сразу, не раздеваясь, подошла к ней, коснулась губами щёчки.
-- Мам, ты? -- не открывая глаз, спросила Алиса.
-- Я-я, спи, маленькая.
-- Ты, -- удовлетворенно повторила Алиса.
Ну вот, ритуал соблюдён, теперь её до утра ничем не разбудишь. Женя огляделась. Где он? А, у печки. Греется. И... и опять кашель...
-- Сейчас-сейчас, -- заторопилась она.
Переждав приступ кашля, Эркин осторожно огляделся. Коптилка разгорелась, и он различил шкаф, комод между окнами, кровать у глухой стены. Посередине стол, стулья. В углу... Стены и углы то исчезали во мраке, то выступали на свет, хотя коптилка горит ровно. Или это у него с глазами что-то? Онемевшая было от холода щека стала отходить, и боль туманила голову. Даже есть уже не хотелось.
...Сначала раны. Промыть, если можно, перевязать. Потом накормить и уложить. Сон, еда и тепло. Других лекарств у нее нет. Но сначала... Женя спрятала отвёртку и пузырёк с маслом, тщательно вымыла руки и осмотрела пальто. Нет, слава богу, всё в порядке. Разожгла плиту, поставила греться воду. Да, он же грязный, и наверняка вши, его же вымыть надо, но это сложно, а вот тряпьё его стирать срочно.
Она вытащила, стараясь не шуметь, корыто. Ещё ведро воды, нет, как хорошо, что она с утра заготовила три ведра. Да, она же и собиралась стирку устроить, нет, очень удачно выходит. Женя щедро бухнула в ведро инсектицида и побежала в комнату. Где он? Ещё у печки? Подбросим в печку дров. Теперь на кухню. Размешать порошок, таз с холодной водой, вода нагрелась? Нет? Пусть ещё постоит, кровь холодной лучше смывать. Чистую тряпочку, так... это на перевязку пойдёт. В комнате уже тепло... Вода нагрелась, таз с горячей водой тоже на стол...
Эркин смутно различал, что рядом бегают, что-то передвигают, но ничего не замечал, кроме тепла, медленно обволакивающего его тело, и боли. И когда его затеребили, чего-то требуя, он никак не мог оторваться от печки. Раздеться? Зачем? На секунду ворохнулся страх и тут же угас. Ему уже всё равно. Он зашарил пальцами по груди, нащупывая крючки и петли, но быстрые лёгкие руки уже расстёгивали и стаскивали в него куртку, рубашку, и голос... он не мог сопротивляться, пока он звучал, хотя ни одного слова он не понимал, да и не слушал он слов.
-- Ну вот, ну вот, -- приговаривала Женя. -- Больно?... Рука?... Ох, что у тебя с плечом, ничего-ничего, я осторожно, потерпи, вот так, руку давай сюда. Ну, вот и хорошо. Всё, всё снимай, давай помогу, ты что, пальцы поморозил? Ничего-ничего, переступи, вот так. Пусть лежит, я уберу, давай к свету, я голову тебе посмотрю...
Он как кукла безвольно подчинялся её рукам. Голова, кажется, чистая, уже легче. И ран особо не видно. Ссадины, синяки, но это же пустяки, право слово. А вот правое плечо вспухло подушкой, это хуже. И лицо. Правая щека вся в крови, опухла. И горячий он...
-- Ох, ты же горишь весь. Ну, ничего-ничего, садись... Сейчас я свет подвину... ну вот, ну вот... тише-тише, потерпи...
Холод на плечо. Он охнул и зашипел от боли. Так, теперь лицо. Господи боже мой, чем его так, щека, скула, от глаза до рта одним ударом развалена, хлыстом или палкой, здесь швы надо накладывать, а чем? Глаз заплыл, цел, нет ли, не поймешь ничего... На глаз примочку холодную, вот так. Хорошо, что в госпитале пришлось поработать, а то бы и не знала, как подойти. Щёку пластырем стянуть. На губы тоже пришлось, но, вроде, и не так уж страшно. Вот так полоску, и ещё вот здесь...
От боли и жара он впадал в беспамятство, но боль снова возвращала его в тёмную комнату, к этим рукам и этому голосу.
-- Ну вот, ну вот и всё... сейчас кровь сотру и всё. Ох, какой ты горячий... сейчас-сейчас... выпьешь горячего и ляжешь...
Женя не замечала, что говорит по-русски, что он не понимает её. Она метнулась на кухню, к чайнику. Малина где, от простуды малина... Ну вот, как нарочно, не найдёшь... Господи боже, до чего же можно довести человека... Когда она вернулась в комнату, он сидел, где она его и оставила, даже головы на её шаги не повернул.
-- Выпей, -- сказала она по-английски.
Только тогда он повернулся к ней, протянул левую руку. Но его рука так дрожала, что Женя поддерживала ему кружку, пока он, обжигаясь и задыхаясь от ожогов, пил дымящийся отвар.
-- А теперь ложись. Поспишь...
Она помогла ему встать, довела, да что там, донесла на себе до кровати. Он не лёг, упал, и Женя уложила, укрыла его. Как Алису.
Потом она собрала его вещи. Рубашку, штаны, куртку... Ни белья, ни носков, ни даже портянок... На всякий случай она обшарила карманы, пусто, только справка-удостоверение об освобождении. Она убрала её на комод и потащила вещи на кухню, отмачивать в инсектициде. Куртка ватная, потом долго сохнуть будет, но и ему не один день, по всему видно, лежать.
Женя наводила порядок, убирала, и, когда вернулась в комнату, щели в шторах уже светились. Хорошо, сегодня воскресенье, выходной. Она вытащила из кладовки старую перину и постелила себе на полу. Перед тем, как лечь, подошла к Алисе, поправила ей одеяло. Помедлив, подошла и к нему. Посмотрела на тёмное страшное лицо с белым пятном примочки на глазу и полосками пластыря. Спит? Пусть себе спит. И ей нужно лечь. Поспать хоть часок, пока Алиска не проснулась.
Он не спал. Это не сон, а что-то тёмное, тяжёлое, что не даёт шевельнуться и не приносит облегчения. Горячее питьё согрело ненадолго, одеяло давило мягкой тяжестью, но не грело. От озноба сводило ноги, постель вдруг начинала раскачиваться, и он падал куда-то, и самое страшное - это то, что он всё время помнил, что он в доме, лежит на постели...
Когда Женя проснулась, было уже совсем светло. И первое, что она увидела -- это, конечно, мордашку Алисы, и её сразу обдало водопадом вопросов. Женя спокойно переждала этот поток, зная, что ответ нужен на один вопрос: "А это кто такой?".
-- Он ранен. Его хотели убить. И никто не должен о нём знать.
-- Никто-никто?
-- Совсем никто, -- жёстко ответила Женя.
-- А он хороший?
-- Да, он очень хороший.
Алиса часто закивала.
-- Я никому не скажу.
-- Вот и умница.
Надо вставать, начинать день. А Алиса уже забралась к ней под одеяло и притворяется, что спит. Женя ущипнула дочку за нос.
-- Вставай.
-- Ну, мам, ну ещё минутку.
-- Только минутку! -- Женя рывком отбросила одеяло и встала, привычно потянулась и тут же опустила руки. Она же не одна!
Но он не то спал, не то был в забытьи. Когда Женя, уже в халатике, наклонилась над ним, он никак на это не отреагировал.
-- Эркин, -- осторожно позвала она.
... -- Эркин, -- голос пробивался сквозь беспамятство. Он хотел ответить, и боль в разбитых губах приводила его в чувство, и всё тут же опять туманилось. И опять лёгкие тёплые руки касаются его лица. Пить... так хочется пить... Что-то твёрдое касается его губ, раздвигает их, и сквозь зубы в рот вливается тёплая жидкость. Он глотает её, не ощущая вкуса и не насыщаясь.
Он пил, не открывая глаз, прихватывая зубами край чашки, уже и не пытаясь приподняться, и Женя поддерживала ему голову. Пил и даже не стонал, а как-то всхлипывал.
Женя осторожно опустила его голову на подушку. Сменила примочки на глазу и плече и оглянулась на Алису.
-- Никому-никому, -- строго сказала она. -- Проболтаешься -- убьют и его, и нас.
Алиса уже не кивала, только молча смотрела. И Женя поняла - дошло.
Тусклый серый свет, какие-то смутные тени, чьи-то шаги, голоса... И боль, всё тело болит, вроде, и не били особо, а болит... Как в пузырчатке... Пузырчатка? За что?! Он рванулся - и боль... снова боль... И он уже снова там, в страшной пузырчатке, кошмаре всех рабов имения Говардов...
...С пузырчаткой он познакомился в первый же день в имении. Его купили на торгах. Он очень уж долго и не стоял в шеренге, даже и оглядеться толком не успел. Краснолицый беловолосый мужчина ткнул его пальцем в грудь, осматривать не стал, заплатил, не торгуясь, и вот он уже, на ходу натягивая рубашку, спешит за новым хозяином. Потом тряска в тесном тёмном кузове крытого грузовика, а не в обычном фургоне-перевозке, среди каких-то бочек и ящиков, и приковали его неловко. Он ещё ничего не понимал. Его только удивило такое пренебрежение к телу спальника.
В имение приехали, когда стемнело.. Его за шиворот выволокли из кузова и по-прежнему волоком, хотя он и не думал сопротивляться, протащили через двор, буквально его лбом открыли дверь, и он влетел в ослепительно светлую после тёмного двора комнату. Хохот и крики оглушили его. Он и сообразить ничего не успел, как получил оглушительную затрещину и сразу же удар в живот. Он только выдохнул: "За что?" -- и упал под новым ударом по затылку.
Он лежал, скорчившись на полу, его пинали, волокли куда-то за волосы... Потом велели раздеться. Он так и не понимал ничего и привычно повиновался. Он умел раздеваться быстро, но его всё равно били. И вот он уже лежит на полу, на спине, как и велели, с закинутыми за голову руками, а на его лодыжках и запястьях застёгивают кандалы. Но за что?
За что?! Лязгнули замки, ещё странный звук, и натянувшиеся цепи рывком растянули его так, что хрустнули суставы, и боль захлестнула его. И он остался один, в темноте. И не сразу ощутил, какой это странный пол. Потом он будет не раз мыть его, оттирая шипастые плитки от засохшей крови, мочи, кала и следов рвоты. И всякий раз будет заново удивляться и шипам, таким маленьким, даже не страшным, когда смотришь на них сверху, и тому, что кто-то смог до такого додуматься, чтобы вот так, без побоев, чтоб самим белякам, значит, руками не махать... А тогда, той страшной ночью, извиваясь в безнадёжных попытках лечь поудобнее, пока не понял, что так и задумано, что каждое движение - лишняя боль, тогда впервые он ощутил ту холодную бессильную ненависть, какой раньше никогда не знал...
...Алиса прибежала на кухню и дёрнула Женю за фартук.
-- Чего тебе? -- нехотя оторвалась от плиты Женя.
-- Мам, он так хрипит. Мне страшно.
-- Сейчас!
Женя бросила ложку и побежала в комнату. Вон что, голова скатилась с подушки, и весь он как-то перекрутился. Примочки все свалились.
-- Сейчас-сейчас.
Какой же он горячий и бредит, что ли. Она заново уложила его, сменила примочки. Он приоткрыл левый глаз и словно пришёл в себя, зашевелил губами.
-- Чего тебе? Пить? -- Женя склонилась над ним, почти легла ухом на его рот, и не так расслышала, как догадалась. Ох, чёрт, как же она об этом сразу не подумала.
Женя досадливо прикусила губу. Куда бы Алиску деть?
-- Алиска! Сядь к окну и смотри на улицу. И не оборачивайся, пока не скажу.
Алиса явно не торопилась с исполнением, и Жене пришлось прибегнуть к физическим мерам.
-- Вот так! И сиди смирно!
Алиса надулась, но честно уставилась на неровное от текущих по нему струек стекло.
Женя вернулась к кровати, откинула одеяло. Так, примочки пока снимем. Левую руку на себя.
-- Ну, вставай. Ничего-ничего, я держу.
А она-то ещё считала комнату маленькой, а когда тащишь на себе горячее, тяжёлое тело, каждый шаг прочувствуешь.
Женя довела его до закутка в кухне, приспособленного ею под уборную, но оставить одного не рискнула. "Худо станет, не до срама будет", -- мамина фраза и сейчас сработала. Какой уж тут срам, он же на ногах не стоит.
Может, ей и показалось, но обратно он шёл легче и не упал как вчера, а сел на кровать, а там уж она помогла, уложила и накрыла одеялом.
-- Ну, вот и хорошо. Сейчас примочки положу и всё.
Он шевельнул губами, и она опять склонилась над ним. Что? Что он теперь говорит?
-- Джен-ньия, -- два коротких выдоха ошеломили её, а он помолчал и опять в два приёма по-русски, -- ми-лайа.
Женя потрясённо выпрямилась. Значит... значит, он всё-таки узнал её.
-- Узнал? -- повторила она вслух.
У него дрогнул в кивке подбородок.
-- Нет-нет, молчи, -- заторопилась Женя. -- Я тоже тебя сразу узнала. Ты спи себе, спи.
Он послушно закрыл глаз. Женя отошла к столу, где в миске с холодной водой плавали тряпочки, отжала одну и вернулась к нему. Да, она сказала правду, она и в самом деле узнала его, но как это у неё получилось? Сейчас он никак, ну никак не похож на того, красивого, с плутовской мальчишеской улыбкой... И всё-таки это он. В самом деле, он.
-- Мне ещё долго так сидеть? -- голос Алисы звенел от сдерживаемых слёз.
-- Всё, можешь обернуться.
Женя положила примочку ему на глаз, и он вздрогнул от прикосновения. Подошла Алиса, вызывающе выпятив подбородок.
-- А я всё равно всё видела!
-- Видела так видела, -- отмахнулась Женя.
Она вдруг почувствовала себя смертельно усталой.
-- Джен! Джен! -- позвали её с улицы.
Женя быстро подошла к окну, приоткрыла створку.
-- Миссис Маури? Доброе утро. Что случилось?
-- Спуститесь, Джен, я не могу кричать.
-- Конечно-конечно, миссис Маури, я сейчас спущусь.
Миссис Маури не злая, пожалуй, лучше всех здесь относится и к ней, и к Алисе. Не нужно её обижать.
Женя захлопнула окно, быстро набросила плащ поверх халатика и побежала вниз.
Элма Маури ждала её у крыльца. Обычно, она любой разговор начинала с жалоб на годы и больные ноги, что должно было оправдать её нежелание зайти в дом. И Женя была ей благодарна за это: многие подчеркивали расовую недостоверность Алисы и свою законопослушность, -- а Элма Маури достаточно смела, чтобы дружески относиться к Жене, и достаточно умна, чтобы не переходить границы приличий и никого не обижать. Но сегодня она огорошила Женю.
-- Где девочка?
-- Дома, -- растерянно ответила Женя.
-- Хорошо, - явно облегчённо вздохнула Элма. -- И не выпускайте, пусть сидит дома.
-- Да, но что случилось?
-- Клетка пуста!
Женя так растерялась, что не знала что сказать, но её растерянность приняли за испуг.
-- Да-да. Они сбежали! Представьте, Джен, их выпустили!
-- Как?!
-- Открыли дверь и выпустили. Кто-то выломал замок.
Этого Женя никак не ожидала. Замок?! Но кто?!
-- Но кто?! -- вскрикнула Женя и уже спокойно повторила. -- Кто это мог сделать?
-- Теперь они будут его искать! -- презрительно скривила губы Элма. -- Будто это сейчас важно!
-- А что же важно?
-- Важно, что они все неизвестно где. Эти черномазые и раньше ни о чём не думали, кроме мести. А теперь, после этой идиотской клетки? И самое страшное, Джен, говорят, там были даже спальники!
-- Кто? -- тупо переспросила Женя.
-- Спальники, Джен, ну из Паласов. У них-то вообще на уме только одно. А уж на девочек они просто кидаются. Это же маньяки, сексуальные маньяки, Джен. Сегодня никто не выпускает детей. Сексуальные маньяки, в нашем городе, представляете, Джен? Что с вами? Я так напугала вас?
-- Ннет, -- Женя вытерла выступившую на лбу испарину. -- Я просто стирала, а тут так холодно.
-- Да-да, Джен, боже мой, вы так простудитесь. Успокойтесь, я думаю, они всё-таки после всего случившегося сбежали из города, на это у них должно было ума хватить. Но пару дней не выпускайте девочку одну, и сами будьте осторожны. Не ходите одна поздно и запирайте все двери.
-- Да, спасибо, миссис Маури, большое спасибо.
-- Ну, ничего-ничего, я думаю, всё обойдется. Бегите наверх, Джен. До свидания, милочка.
-- До свидания, миссис Маури, -- механически попрощалась Женя.
И, боже, как же долго она поднималась к себе, запирала дверь. А, войдя и увидев испуганные глаза Алисы, едва удержала слёзы. Но она пересилила себя, успокоила Алису, усадив её за игрушки, и ушла на кухню. И только там вслух спросила:
-- Кто же замок выломал? -- и про себя добавила, -- и зачем?
Эркин слышал, как её звали вниз, как хлопала дверь, но это всё было так далеко, где-то в совсем ином мире. А он... имя Джен отбросило его назад, в сверкающий залитый огнями Палас...
...Сюда его привезли недавно, ему уже девятнадцать, опытный, вработанный, не мальчишка только-только из питомника, всё знает и понимает. Если бы только надзиратель не цеплялся к нему, всё было бы нормально. Ладил же он как-то с остальными, а с этим... Ну не любит эта сволочь индейцев, а он что, виноват, что индейцем родился? Он что выбирал себе, от кого родиться? И на весь Палас метисов или смеси, ну когда негр с индейцем, и пятерых не наберется, трёхкровок с десяток, в его смене ещё меньше, а чистый индеец он один, так, как этот Хмырь дежурит, они в наказанных. Нет, остальным тоже от него доставалось, но это так, по-обычному, а их Хмырь из любой толкучки выковыривал и начиналось... Как сложная клиентка -- так им работать. Клиентка недовольна -- им отвечать. А есть такие стервы... ничем не угодишь. Как Хмырь дежурит, так все стервы их. И тогда... Но тогда Хмырь в паре с Одноглазым дежурил. И на рулетку его Одноглазый поставил. И Хмырь смолчал. На рулетке риск. Там уже точно на кого попадёшь. И главное -- на рулетке всё разовое, редко кто с рулетки на всю ночь уходит. Иные на ходовом номере по пять раз за ночь работают. К утру пластом лежат. Правда, и приверед на рулетке мало. Рулетка -- риск. А если не выйдет твой номер -- днём отработаешь. А там опять ночь. Тройная смена получается. А он уже полночи простоял в ячейке, и Хмырь уже поглядывал на него с ухмылкой, видно уже придумал ему работёнку похуже. Очередная крашеная стерва с хищным ртом запустила рулетку. Выпало соседу. Не угадаешь что лучше: попасть к такой или остаться на дневную смену. Снова запускают? Да. И фальшиво-радостный вопль распорядителя: "Поздравляю, мисс! Вам выпал, -- и пауза -- вам выпал выбор! Ваш выбор, мисс!". Тогда он и посмотрел на неё. И увидел... перепуганную девчонку с косичками. И улыбнулся ей. Просто так. А она... она указала на него. И распорядитель заорал: "Выбор сделан! Наши поздравления, мисс!". И какие-то девки визжали: "Джен, Джен! Ты выиграла!", и Хмырь так радостно и злорадно заржал, что он невольно съёжился от предчувствия чего-то страшного. А барьер за его ячейкой уже откинут, и он шагнул через порог в кольцевой коридор, и уже шёл наверх, в кабины, в тишину...
...Эркин судорожно перевёл дыхание. Да, всё так и было. И прислушался. Здесь тоже тишина. Совсем другая тишина... Он хочет спать. Кончится когда-нибудь эта дрожь, чтобы согреться и уснуть? Когда спишь, не так голодно. Спать, спать...
Он стонал и метался во сне. И Жене то и дело приходилось подходить к нему и укладывать его поудобнее, особенно руку и голову. И уже не на глаз клала примочки, а на лоб. Как делала при высокой температуре мама. Опухоль на плече вроде не растёт, пусть ещё полежит примочка, а потом перевяжет.
Серый тусклый день, серые тусклые хлопоты. Свои и дочкины вещи она отнесла и развесила на чердаке, а его в кухне. Вроде, отстиралось как следует. Алиса уже не лезет к нему, занялась своими игрушками. Обычное её воскресенье. Когда надо всё успеть, переделать кучу дел, накопившихся за рабочую неделю, и ещё на следующую такую же задел...
В обед она попыталась накормить его, но он мог только пить, а те несколько ложек, что удалось заставить его проглотить, вызвали у него неудержимую рвоту. И Жене оставалось только поить его малиновым и травяными отварами.
Боль в плече стала глуше, или он просто привык к ней. Человек ко всему привыкает. Он и привыкал. Рабу выбирать не приходится. Старый Зибо тоже на всё бурчал: "Привыкнешь"...
...Зибо болел тяжело, не жаловался, а только повторял: "Вот привыкну и встану". Не привык. И умер. Ночью, душной тёмной ночью. Вздыхали за стеной коровы, шуршали натоптанным сеном телята, иногда звякал цепью бык. А Зибо хрипел, задыхался... И говорил. Говорил без умолку. Он с трудом разбирал это невнятное шепелявое бормотание. Слипались глаза, тяжело ломило спину, и он только молча кивал в ответ, хотя видеть его Зибо не мог -- старик уже давно ничего не видел, но не уходил на свои нары, так и сидел на краю нар Зибо и кивал, ничего не понимая, да и не слушая. А Зибо всё говорил, поминал какие-то неизвестные ему клички и имена, с кем-то спорил, у кого-то просил прощения... И всё время возвращался к одному. Что масса Полди надсмеялся над ним, что соврал масса Полди, не может такого быть, чтобы так обманули старого Зибо, конечно, он его сын, ведь по закону рабу всегда возвращают десятого сына, а масса Полди соврал, наклепал на хозяев, хозяин добрый, он не мог так обмануть старого верного Зибо и подсунуть в сыновья совсем другого раба. А он слушал и кивал. И больше всего ему хотелось спать. А Зибо всё шарил руками, будто искал его, и всё хрипел о своём... А потом замолчал. И он, вроде, так и заснул, сидя. И уже под утро понял, что Зибо мёртв. И надо делать, что положено, за него это никто не сделает. А скоро уже идти к скотине. Убирать, доить, чистить, мыть, таскать воду и корм... Он закрыл Зибо глаза, раздел его и завернул в старый мешок из-под комбикорма, что надзиратель оставил на подстилку у порога сапоги обтирать. Потом вынес и положил под навес у задних ворот. Ночной надзиратель засёк его сразу, как он показался из дверей скотной, но ничего не сказал и даже подсветил ему у лужи. И он молча, уложив длинный свёрток на положенное место, вернулся в их тёмный тесный закуток в скотной, собрал одежду Зибо и сложил её у порога...
...Душно и холодно. Так холодно, что зубы стучат и всё тело сводит в ознобе. Он со стоном приоткрывает глаза. Как темно. Или, или он ослеп? Левой рукой он ощупывает своё лицо. А, это повязка со лба сползла на глаза, он отбрасывает её. Но темно по-прежнему. До правого глаза страшно дотронуться. От одной мысли боль усиливается. А левый открыт. Ослеп?! Он подносит к глазу руку, но не видит собственных пальцев. Нет! Нет! Неет!!
-- Ты что?
Мягкие руки, голос, но главное -- свет. Колеблющийся яркий огонек коптилки и за ним продолговатое лицо с огромными тёмными глазами. Он хочет что-то сказать, но она всё и так понимает.
-- Ничего-ничего. Сейчас, я тебя поудобнее уложу. И будешь спать. Спи. Ночь сейчас. Спи.
Ночь? Поэтому так темно? Он облегченно вздыхает и закрывает глаза. Да, он будет спать, спать, спать...
Женя осторожно поправила ему волосы, чтобы не касались повреждённого глаза. Пусть спит. А ей, ей уже скоро вставать, а она сидит и в свете коптилки рассматривает его. Как тогда, в Паласе...
...Только там была не коптилка, а ночничок -- маленькая смешная лампочка -- грибок, гриб-мухомор, с неярким розовым светом. Он заснул, а ей спать не хотелось, и она приподнялась на локте и стала его разглядывать. Ей очень хотелось дотронуться до него, убрать со лба жёсткую иссиня-чёрную прядь, но она боялась разбудить его, пока не заметила, что он не спит, а просто лежит, полуприкрыв глаза, и в узкой щели под ресницами блестит зрачок. И она протянула руку и убрала прядь, и осторожно указательным пальцем погладила его брови, а он всё притворялся спящим и только чуть-чуть двигался, так, чтобы её рука как бы сама по себе скользила по его лицу. А когда она дошла до рта, он вдруг поймал губами её пальцы и будто только проснулся, повернулся к ней, и уже его руки легли на её плечи и гладили её спину, и бока, и бёдра, притягивая её к себе, и его смеющиеся глаза были совсем рядом, и у самого уха шёпот: "Ну, теперь не страшно? Не страшно?" А она только молча прижималась к нему, и уже не страх, а какая-то иная боль сжимала ей сердце. И она еле сдерживала слёзы, и тогда удержала их...
...Женя медленно отвела коптилку, и его лицо исчезло, растворилось в темноте. А горючее надо поберечь. Она задула коптилку и уже в темноте легла. Да-да, так оно и было. И что бы потом ни случилось, та ночь была и осталась единственной, а он -- её единственным мужчиной. А Алиса? Что Алиса? Алиса её дочь и только её. Тот, тот не имеет к ней никакого отношения, физиология не в счёт. Нет, она не хочет сейчас ни о чём думать, не хочет ничего помнить. Она будет спать, ей с утра рано на работу. А до работы надо ещё успеть всё приготовить, оставить Алисе обед и питьё для него, и объяснить Алисе, как его поить, да нет, не справится малявка, только разольёт. Мыслимо ли, на такую малышку уход за лежачим, за раненым взваливать? "Спальники - сексуальные маньяки", а она их на весь день вдвоём бросает. Так ведь работа. Сейчас так тяжело с работой. И всегда ей было тяжело.
Ей стало нестерпимо жалко себя. Но плакать нельзя. Как бы крепко ни спала Алиса, слёзы её разбудят. Она это слишком хорошо знает.
Уже перед рассветом он снова разбудил её своей попыткой самостоятельного похода в уборную. Женя помогла ему преодолеть непосильное расстояние. Ложиться уже не имело смысла. Нужно было начинать день.
Алиса привыкла оставаться одна. В свои пять лет она вообще ко многому успела привыкнуть. Но сегодня всё было совсем по-другому. Этот странный, непонятно откуда взявшийся человек и пугал, и притягивал её. До этого весь её мир состоял из неё самой и мамы. Нет, были и ещё люди, но там, за стенами дома. А этот... Всё как всегда, но ты просыпаешься утром, и всё по-другому. Мама спит на полу, а на маминой кровати, под её одеялом лежит тёмный страшный человек с перекошенным лицом. И всё в доме летит кувырком. Весь день Алиса изнывала от любопытства, но мамин запрет рассказывать о нём исключал -- Алиса это не понимала, а чувствовала -- и расспросы. "Он хороший, его хотели убить", -- это-то понятно, но непонятно всё остальное.
Выслушав обычные мамины наказы и несколько новых, касавшихся этого человека, Алиса, как всегда, проводила маму до нижней двери, поднялась наверх и захлопнула за собой дверь их квартиры, быстренько залезла на подоконник кухонного окна и оттуда помахала маме, и, наконец, вернулась в комнату.
Их комната была главным миром Алисы. Она знала здесь всё и чувствовала себя хозяйкой этого мира. А он был чужим, пришельцем, и Алиса ещё не знала, как ей следует относиться к нему. Для решения у неё был целый день. Сначала надо его рассмотреть. Алиса подтащила к кровати стул, залезла на него с ногами и даже встала на стуле на коленки, чтоб лучше видеть и как следует рассмотреть.
Эркин очнулся от чьего-то пристального взгляда. Он ощущал его кожей как тяжесть. И открыв глаза, увидел белое по-детски округлое лицо и светлые почти белые волосы. Девочка, белая голубоглазая девочка. Молча смотрит на него, очень внимательно и требовательно. Это уже было, он уже лежал такой же беспомощный, и белая девочка так же сверху вниз рассматривала его. Было! В имении. Он невольно дёрнулся, хотел закрыть лицо от удара, и боль снова обрушила его в прошлое, в первую ночь пузырчатки...
Алису его страх испугал. Она быстренько слезла со стула, но оттаскивать его обратно к столу не стала. Она ещё посмотрит на него, у неё весь день впереди. И она тихонько занялась своим хозяйством в углу за кроваткой. Там, под старой большой табуреткой, жил тряпичный лупоглазый пёс Спотти, а наверху жили тоже сшитые мамой медвежонок Тедди и кукла Линда с косами из желтой тесьмы от маминого платья. Но и в игре Алиса прислушивалась к хриплому неровному дыханию этого странного, а может, и страшного человека. Но будет ли она его бояться, Алиса ещё не решила.
...Яркий свет бил по лицу. Он очнулся от этого удара. И от голосов. И первое, что увидел, открыв глаза, это лица. Вокруг него толпились белые, а впереди, совсем рядом с ним две девочки. Они все рассматривали его и обсуждали. Увидев, что он открыл глаза, засмеялись. Мужчины тыкали его носками сапог под рёбра. Но не очень сильно. Такую боль он мог терпеть молча. Младшая из девочек вдруг наклонилась и ударила его по лицу. Удар был несильный, детский, но неожиданный. От неожиданности он и вскрикнул.
-- Отлично, мисс! -- рассмеялись остальные, -- а ну-ка ещё раз!
Второй удар он вынес молча. И старшая из девочек презрительно сказала.
-- Ничего не умеешь, дура! Разве здесь больно? Главная боль вот где!
Он мог повернуть голову и всё видел. Видел, как она аккуратно перешагнула и встала между его раскинутыми прикованными к полу ногами, как, улыбаясь, плотоядно облизнула губы и ... приготовилась к удару? Нет, не надо!
-- Вот где самая боль! -- торжествующе заявила девчонка. -- Вон они какие у него раздутые, налитые. Вот их ему и придавим. -- И не ударила, от удара боль мгновенная, она наступила на него и стояла, всё с той же счастливой улыбкой.
Собственный крик оглушил его. А она всё смеялась. И все смеялись. Но он уже ничего не слышал, кроме своего крика, и не чувствовал, кроме страшной разрывающей боли в паху. Его облили водой, и он снова видел и слышал. Видел смеющиеся лица, слышал радостный смех. И видел чёрную няньку, которая подвела к нему маленького беловолосого мальчика, и тот неуклюже топал ножкой, пытаясь попасть по нему... И он не мог понять, зачем это. А потом все ушли. И опять была темнота. И он не знал, сколько он так лежал в темноте, и боль в спине от шипов была уже не такой страшной по сравнению с этой новой болью. И опять был свет. И надзиратель отцепил его, и велел встать. А он не мог, затёкшие суставы не слушались его. И пинок в рёбра откатил его к стене, так что он смог, цепляясь за стену, встать. И вот так, пинками, от стены к стене, его погнали по коридору. От каждого шага тело сотрясала боль, а пинки были точными, но слабыми, только у него уже всё болело. Так его довели до комнаты, где стояла тёмная блестящая мебель и посередине в кресле сидела белая леди, а рядом стоял высокий белый господин. Они были такие, что и через болезненный туман он понял -- перед ним истинные хозяева, а то были так... прислужники.
-- Вот, миледи, -- сказал надзиратель, подталкивая его в спину, -- обломали.
Он стоял, как положено: руки за спиной, глаза опущены, но видел их.
-- Пожалуйста, полюбуйтесь, -- леди указывала на него, но говорила с господином. -- Полюбуйтесь. Простейшего дела нельзя поручить этим болванам. Только будучи пьяным можно вместо отработочного купить спальника. И только опять же с перепоя отправить спальника на ломку.
-- Ну, всё-таки, дорогая, спальник-индеец, даже не метис, это большая редкость.
-- Вот именно! Вы видели, какой пришёл счёт?! Ведь это без толку загубленные деньги! Обратно его не сдашь, и куда его? На Пустырь? Или сразу в Овраг?!
Он похолодел, но продолжал стоять неподвижно.
-- Но, дорогая...
-- Да-да! Как спальника его после ломки использовать невозможно, а как работника... Ну, какой из спальника работник?!
-- Моя дорогая, вы преувеличиваете.
-- Вы так считаете? Спорим!
Она быстро встала и шагнула к нему. Он отшатнулся, но она успела дотронуться до него, слегка, кончиками пальцев, и боль захлестнула его с такой силой, что он, вскрикнув, не удержался на ногах и упал. И остался лежать, вжимаясь в паркет лицом и обречённо ожидая её решения.
-- Пожалуйста! -- торжествующе прозвучал над ним её голос. -- Вы опять проиграли. Вам ясно, не так ли? Всю сумму вычтите у Симмонса, полностью, и предупредите его об увольнении, как только он рассчитается. И, прошу вас, дорогой, не поручайте покупку рабов надзирателям. Это неэкономно. Займитесь хоть этим сами.
-- Хорошо, дорогая, вы как всегда правы. А с этим?...
-- Что, с этим? Ну, отправьте его ещё на ночь в пузырчатку, а там... куда-нибудь, хотя бы на скотную.
И быстрые шаги. Она ушла.
-- Слышали, Грегори?
-- Значит, к Зибо его, милорд?
-- Да-да, выполняйте.
-- Да, милорд.
И удаляющиеся шаги. Жёсткие твёрдые пальцы потрясли его за плечо.
-- Вставай, разлёгся тут.
В голосе нет настоящей злобы, но ему было уже всё равно. Он встал, преодолевая боль, глядя себе под ноги.
-- Пошёл вперёд.
Грегори больше не толкал его, только командовал: "Направо... прямо... направо...", -- пока они не оказались опять в пузырчатке.
-- Ну, чего стоишь? Ложись. Да нет, сюда.
Он шагнул на указанное ему место, лёг, и сразу ощутил, что здесь не шипы, а гладкие бугорки. И растянули его, не выворачивая суставов. Наказание без членовредительства -- это ему знакомо. Наказанный должен работать, а не залечивать раны. Рабу разрешили жить и даже берегут. Ломка закончена, и увечить раба неэкономно. Сейчас надзиратель погасит свет и уйдёт, и ему до утра лежать в темноте, привыкая к боли. Можно стонать, плакать, но только тихо, а то добавят...
Женя давно научилась работать, не перетруждаясь. Она печатала быстро и без ошибок, делала самые сложные чертежи по самым неразборчивым эскизам, толково вела документацию только потому -- как она сама считала, и как её учили -- что никогда не задумывалась над сутью печатаемого, вычерчиваемого или регистрируемого. Здесь ей надо печатать. Она сидела за своим столом, в своём обычном костюмчике, как всегда безукоризненно чистом и аккуратном, доброжелательно улыбаясь коллегам и даже участвуя в общих разговорах. Кстати, этим искусством -- болтать, не прерывая работы -- здесь владели все. А что она при этом думает? Ну, это вообще никого не касается.
Все разговоры сегодня крутились вокруг клетки и побега. Оказывается, у клетки побывали все. До побега.
-- Конечно, мальчики погорячились, -- Ирэн, как всегда, почти кричала. -- Эта клетка, кислота... Решили очистить город от цветных, так незачем устраивать из этого развлечение.
-- Вот именно, -- поддержала её Майра, -- и к тому же весьма вульгарное. Этим они только озлобили черномазых. Дураки, просто заносчивые самонадеянные дураки!
-- Ну что вы так, -- вступила в разговор Этель. -- Они же, в конце концов, хотели как лучше.
-- Хотели! -- фыркнула Майра. -- Простейшего дела не смогли сделать. Решили не впускать в город цветных. Хорошо, согласна. Выставили патрули. Отлично! Но клетка?! Это уже излишество!
-- Да, -- согласилась Этель, -- теперь вмешается комендатура, и черномазые опять обнаглеют.
-- Комендатуре-то какое дело? -- возразило несколько голосов.
-- А вы думаете, -- в голосе Этель зазвучало раздражение, -- куда эти чёрные помчались? Конечно, жаловаться в комендатуру. Вы вспомните ту историю с Робинсом. Он всего-то отхлестал одну из своих негритянок, притом вполне за дело и щадяще, а его арестовали. И всё потому, что её дружки сразу наябедничали коменданту. И эти наверняка уже там свои царапины демонстрируют.
-- А мне их жалко было, -- тихо сказала Рози.
Она сказала это очень тихо, но её услышали. А Рози, по-прежнему близоруко не отрываясь от машинки, продолжала.
-- Ведь, в самом деле, ни за что их. Да, они шли в город. Но... но мы же не знаем, зачем. И... и я видела, патруль у самого дома, где я живу, стоял, я видела, как патрульные их хватали. Из засады. Не спрашивали ни о чём, документы не смотрели, просто сразу начинали бить. Они никому ничего не сделали. А их... вот так...
-- Да, -- вздохнула Ирэн, -- зато нам теперь страшно по улицам ходить. Вообще с этим освобождением всё так... странно... Вот у нас, у моей тёти, кухарка, я, сколько живу, её знаю, так в тот же день, как объявили свободу, ушла. Тётя говорит, даже плиту не погасила. Просто взяла и ушла. И тётя её больше не видела. Сейчас она наняла одну, но первое время было тяжело.
-- Да, у всех по-разному, -- Майра легко подстраивается под любой разговор. -- Вот у нас было двое. Так они и сейчас у нас работают. Только в свой квартал переселились, к цветным, и приходят. Так даже удобнее, что их нет ночью, спокойнее. Цветочек каждый день, готовит, убирает, а Молчун раз в неделю, в саду там, во дворе. Это даже удобнее, чем раньше. Тогда Молчуна каждый день приходилось кормить.
-- И много им платите? -- поинтересовалась Ирэн.
-- Не знаю, -- отмахнулась Майра, -- ими всегда отец занимался.
-- У вас обошлось, -- снова вступила Этель, -- а вот Глэдстонов вырезали. И тоже в день объявления.
-- Ну, Глэдстоны сами хороши! -- возразила Ирэн. -- Всё экономили, брали отработочных, из резерваций. А индейцы не негры. С ними надо поосторожнее.
-- Да, такая экономия разорительна, -- сразу согласилась Майра.
Надо вступать в разговор, а то её молчание покажется странным. И Женя спросила сразу у всех.
-- Ну, неужели их бы и вправду сожгли?
-- Да нет, Джен, конечно, нет, -- ответило ей несколько голосов. -- Но они этому поверили и сбежали.
-- И как это им удалось замок вывернуть?
-- Может, им кто-то помог?
-- Кто?!
-- Ну, хотя бы из здешних чёрных.
-- Да самооборона всю ночь их квартал караулила.
Женя едва не ахнула вслух. Так вот почему охраны не было! Как удачно всё получилось!
-- Хорошо же они караулили!
-- Наверняка пьянствовали всю ночь! Праздновали!
-- А теперь, когда вот-вот нагрянет комендатура, попрятались.
-- Ну конечно, отвечать будут другие.
-- А вы хотите, чтоб мальчики из-за этих черномазых сели в русскую тюрьму?