Успокоительно потрескивают поленья в камине, на стёклах книжных шкафов багровые, но совсем не страшные, а даже уютные отблески живого огня, где-то далеко звучат голоса, и тоже спокойные, обыденные, домашние. Он дома, его дом - его крепость, родовое гнездо, крепкая, не богатая, а именно крепкая усадьба, всё хорошо... Всё хорошо, что хорошо кончается, и хотя, если честно, до конца этой дикой истории ещё далеко, но уже ясно, что самое страшное позади. Да, не победа, но и не поражение. Его армия не отступила, а осталась на завоёванных ранее рубежах с минимальными потерями и в глубокой обороне... Чёрт, тридцать две тысячи, конечно, сумма весьма солидная, в доме сотки медной не осталось, в буквальном смысле, но... Кладовки и погреба полны, дворовые службы в порядке, скот здоров, рабы сильны и умелы, дети здоровы и даже, спасибо Огню, не простудились, жена и он сам... в порядке. Да, он в полном порядке.
Корранту было стыдно и неловко вспоминать, какую безобразную истерику он устроил. Но... ну, сорвался, слетел с катушек, что уж тут, самому себе можно не врать, и если бы не Нянька...
Прибежав на его крик, она сразу, он даже удивиться этому не успел, как говорится, "овладела ситуацией" и стала распоряжаться. Прибежали Милуша с Белёной, стали его обнимать, гладить и успокаивать, с ласковой настойчивостью уводя в дом. Мужики унесли Рыжего на кухню. Сивко и Лузга разметали двор и дорогу за воротами, уничтожая следы колёс странной машины, посыпали разметённое солью и снова разметали, "Чтоб нелюдь дороги обратной не нашла", - мимоходом кто-то объяснил ему. Милуша и Белёна завели его в спальню, раздели, уложили и заставили если не забыть, то хотя бы на время отключиться. А что и как было в это время на кухне... нетрудно представить.
Сбросив первое напряжение, он встал, накинул халат и пошёл на рабскую половину. От него шарахнулись, освобождая проход. Рыжий уже лежал в повалуше, одетый в полотнянку - рубаху и штаны из грубого поселкового полотна. И он, вспомнив, что так в посёлках одевают мёртвых, нахмурился. Рыжий был ещё жив, с трудом, но прощупывался слабый редкий пульс, слегка запотевало поднесённое к губам зеркальце, но... труп трупом. Он стоял и смотрел на неподвижное строго спокойное, как у мертвеца, лицо и старался подавить снова поднимающуюся из глубины нерассуждающую ярость, когда подошёл и встал рядом Джадд. Он покосился на него, и Джадд спокойными уверенными движениями задрал на Рыжем рубаху, спустил до колен штаны и показал ему шрамы, ранки и пятнышки ожогов, приговаривая: "Собаки... ток давно... ток вчера...", - и напоследок, уже оправив на Рыжем одежду, последние два ожога: на висках, кивнул и ушёл. А он... последним усилием, чтобы не сорваться в таком же, как у деда, припадке неукротимой ярости - тот из-за разорившего семью карточного проигрыша убил своих рабов: камердинера, горничную и няньку младшего сына, а самого малыша покалечил, выбросив из кроватки в окно - заставил себя отвернуться и уйти. И в коридоре его опять нагнали Милуша с Белёной и увели в спальню.
А потом... он уже совсем успокоился и лежал, отдыхая, когда распахнулась дверь и в спальню вошла Нянька. Лежавшая рядом с ним Милуша - Белёну он отправил за квасом, пересохло горло - ойкнула и спрятала голову под подушку.
- Нянька, - укоризненно сказал он. - Стучаться надо.
- А то я не знаю, какое оно у тебя, - отмахнулась Нянька. - Вставай и в кабинет иди. Поговорить надо, - и не давая ему опомниться, велела Милуше: - А ты убери здесь.
- Ступай, Нянька, - прибавил он строгости.
Но Няньке явно было не до соблюдения формальностей.
- И не копайся, - приказала она, выходя из спальни.
Он покосился на Милушу: не вздумала бы та фыркать и посмеиваться, но Милуша лежала неподвижно, всей позой и даже выпяченной попкой демонстрируя полную покорность, и он уже совсем, ну, почти совсем спокойно встал, надел халат и пошёл в кабинет.
Нянька ждала его, стоя посередине. Высокая, прямая, руки спрятаны под накинутый на плечи платок.
- Ну? - спросил он, проходя к столу, на котором так и остались лежать купчая, карта Рыжего и квитанция об уплате налога. - Что скажешь? Вызывать машину, или пусть он до завтра полежит, чтоб вы его отвыть и обмыть успели.
- Он живой, - разжала губы Нянька. - Нужон он тебе?
- Я за него тридцать две тысячи отдал, сотки медной не осталось. - Он заставил себя усмехнуться, - машину в долг вызывать придётся.
- Тады лечить его надо.
- Чем?
Нянька кивком показала на угловой книжный шкаф.
- Там у тебя бутылка есть. С "Чёрным амператором".
- Что-о?! - вполне искренне изумился он.
- Что слышал. Отпаивать его буду.
- Да ты, Нянька, что? С ума сошла? Отпоить надо, так у тебя что, ни вишнёвки, ни водки не осталось? Так всё в Новый год и выхлестали?
- Выпили в плепорцию, - сурово возразила Нянька, - сколь положено, столько и отмерила. А ты не жмись. Нельзя ему водки сейчас, обожжёт душу только, а ему прогрев нужен.
- Может ему ещё устриц с трюфелями подать? - начал он злиться.
- А это чо за гадость? - спросила Нянька и тут же отмахнулась. - Потом расскажешь, недосуг. Я уж за Мокошихой послала. Отмаливать будем. Давай бутылку-то.
- А без бутылки молиться не можете? - съязвил он.
- Тьфу ты! - сплюнула Нянька. - Сказано же, его поить будем. И не лезь ты, коли без понятия.
- Мг.
Он достал из-за Большой Академической Энциклопедии пузатую бутылку, где на золотой этикетке красовалась чёрная императорская корона. Бутылка была открыта, но оставалось ещё больше половины.
- Так, Нянька, а теперь послушай мои понятия. Сволочь эта, что его привезла, все документы оформила и даже налог уплатила.
- Ну и хорошо, - кивнула Нянька.
- Мало хорошего, Нянька. Такого, чтоб купчую без осмотра и торга оформляли, не бывало. Не по правилам это.
- А раз деньги уплочены, то на правила и накласть можно, - убеждённо сказала Нянька.
Он хмыкнул.
- Это смотря кому, Нянька. Вот захотят зелёные петлицы проверить: за что такие деньги отвалены и почему с нарушением продан, и нагрянут посмотреть на него. А он подыхает. А штраф до двойной продажной цены доходит, если новокупку сразу ухайдакали.
- Вот он и помрёт, пока я тут с тобой лясы точу.
Нянька ловко выхватила у него из рук бутылку и спрятала к себе под платок.
- Всё, иди, ложись, отдыхай, дети в порядке, на усадьбе порядок. Лишь бы он до Мокошихи дотянул.
Про Мокошиху Коррант слышал многое, даже пару раз видел издалека эту высокую худую рабыню с гордой, прямо-таки королевской осанкой. Кто был её владельцем, никто не знал, как и её возраст. За кем-то она, конечно, числилась, в каком-то посёлке или чьей-то усадьбе жила, но все относились к ней с плохо скрытой суеверной опаской. И раз Нянька позвала её лечить Рыжего... то ему и в самом деле нечего соваться. Коньяка, конечно, жалко, но как-то всё остальное ещё дороже. И он вернулся в спальню, где его уже ждали кувшин с квасом, перестеленная кровать и Милуша с Белёной, весёлые, ласковые и услужливые. Он довольно быстро отправил их отдыхать, поспал, встал, совсем успокоившись, и вернувшись в кабинет уже спокойно, на трезвую во всех смыслах голову перечитал оставленные ему заезжей сволочью документы.
Купчая и квитанция об уплате налога были заполнены с соблюдением всех формальностей и ничего нового не дали. А вот карта... к пометке "шофёр" добавлено "телохранитель", в графу навыков "владеет рукопашным боем", а к трём единичкам категории добавлен плюс. Категория "Экстра". О рабах с такой категорией он только слышал, но ни разу не встречал. Что и понятно: категорию "экстра" не продают. Надо быть сумасшедшим, чтобы продать такую ценность, дважды сумасшедшим, чтобы купить такого раба, беззаветно преданного, готового выполнить любой, но не твой приказ, потому что не ты, а кто-то другой сделал из него "экстру", настроенного на полное подчинение одному единственному человеку, но не тебе, и трижды сумасшедшим, чтобы указывать это в официальной карте. Хотя... чтобы оправдать несуразно высокую цену? Или ещё одна пакость? Будем ориентироваться именно на этот вариант. И тогда сейчас всё зависит от Няньки и таинственной Мокошихи. А ему остаётся только ждать.
...сверкающая холодная белизна вокруг. Он падает, вверх или вниз, хотя падать вверх нельзя. Где он? Он нигде. Это ничто. Он никто, и звать его никак, и вокруг ничто. Его нет, он растворяется в сверкающей обжигающей холодом белизне, ещё немного, ещё чуть-чуть потерпеть, и его не будет, и больше ничего не будет, надо ещё чуть-чуть потерпеть...
Придя на рабскую кухню, Нянька строго посмотрела на сидящих за столом:
- Про Мокошиху что слышно?
- Сказала, не замедлит, - ответила бегавшая за ней Басёна.
Красава вздохнула.
- Мы его напоить хотели. Не принимает нутро, выливается. И не чувствует ничего.
Трёпка шмыгнула носом и повинилась:
- Я лапнула его, а он...
- У тебя одно на уме, - отвесила ей подзатыльник Жданка. - Кирпичи мы к ногам ему приложили, а он...
Мужчины угрюмо молчали. Нянька снова кивнула:
- Так. Я сейчас к себе зайду, а потом у него буду. И не лезьте никто. Сами управляйтесь. Большуха, Тумак, чтоб порядок был, поняли? Недосуг мне сейчас. Мокошиха когда придёт, ну, она сама дорогу найдёт.
И ушла.
Ужин закончился в сосредоточенном строгом молчании. Даже Орешек, как обычно сидевший на коленях Джадда, который кормил его из своей миски, не лепетал и не гукал. Поев, все встали и тихо разошлись по своим повалушам.
Отдав Орешка Цветне, Джадд накинул куртку и вышел покурить на крыльцо. Вскоре к нему присоединились остальные.
- Как думашь, - негромко спросил Тумак, - выживет?
Джадд пожал плечами.
- Ток плохо, - тронул себя пальцами за висок. - Очень плохо.
- Через голову пропускали? - удивился Тумак и понурился. - Хреново.
- Жалко мужика, - тихо сказал Чубарь.
Помолчали.
- Вызвездило-то как, - вздохнул Лузга.
- К морозу, - кивнул Сивко.
И снова помолчали.
- Быват же такие сволочи, - пыхнул дымом Чубарь.
Джадд молча кивнул, а Тумак припечатал:
- Нелюдь она нелюдь и есть.
- То-то Старшая Мать велела солью присыпать.
- Ну да, чтоб нежитью не перекинулась и не вернулась.
- От нежити да нечисти соль - первое дело.
И вдруг во дворе появилась высокая чёрная фигура замотанной в платки женщины. А как ворота или калитка открылась, никто и не видел. Вот не было её, и вот она. Мужики сразу загасили сигареты и с поклонами расступились, открывая проход. Она ответила им кивком и, проходя мимо, бросила:
- Спать ступайте.
Мужчины дружно потянулись в дом. Только Тумак сначала сходил к воротам, проверил обе щеколды, и на больших створках, и на калитке. Джадд ждал его на крыльце и, когда Тумак проходил мимо него, сказал:
- Мой пост полночь.
Тумак молча хлопнул его по плечу.
...он падает в пустоту, белую прозрачную темноту, боли нет, потому что тела уже нет и болеть нечему, ни холода, ни жара тоже нет, ничего нет... А он есть? Его тоже нет... Полёт, он летит, в никуда, в ничто, он никто и летит в ничто... нет, его нет... пустота... какая она глубокая, пустота...
Нянька обмакнула палец в маленькую рюмку и провела мокрым пальцем по сухим холодным губам, осторожно нажав на губы, приоткрыла рот и смазала коньяком язык. Он не пошевельнулся, ресницы не дрогнули, дыхание не сбилось. Тело без души. Что же сотворили с тобой, Рыжий, что решил так уйти? Тогда, прибежав на отчаянный крик Своего Малого, увидев распростёртого на снегу голого мужика, что это Рыжий не поняла, да его и сейчас признать нельзя, а тогда-то она сразу почуяла неладное, но надо было что-то срочно делать, успокаивать, командовать, распоряжаться. Ну, Малого успокоила легко, Милуше с Белёной только мигнула, девки опытные, мужикам работу нашла, бабы тоже все при деле. Но вот когда вошла в кухню, всмотрелась в белое лицо, даже губы в один цвет, пощупала холодное, твердеющее под руками как у мёртвого тело, поняла - без Мокошихи делать нечего, не справиться ей с ним. Рыжий всегда был нравным, решил уйти, так уйдёт. А ведь тоже не сам решил, заставили. Бывает, слышала она ещё девчонкой, что может раб вот так в побег уйти, живым куда уйдёшь в ошейнике и с клеймом, а вот так, в смерть... случалось, уходили. По всякому. Шли на управляющего, а то и на хозяина с кулаками, чтоб казнили, а некоторые и так, ложились и застывали. Далеко ты уже, Рыжий, еле дотягиваюсь до тебя, и возвращаться не хочешь. Ох, лишь бы Мокошиха не запоздала.
...белая прозрачная пустота... он летит, и полёт не радует и не опьяняет... летит или падает? В пустоте нет ни верха, ни низа, так не всё ли равно... блаженное чувство равнодушия, всё кончилось, он ни о чём не жалеет, ничего не боится, нет ни боли, ни... ничего нет... пустота, ты совсем не страшная, пустота, я ухожу в тебя, растворяюсь в тебе, ещё немного и меня не будет, совсем, будет только пустота...
Лёгкий шум за дверью, чей-то шёпот.
- Наконец-то, - сказала, не оборачиваясь, Нянька.
- Как уж смогла, - ответил за её спиной немолодой, но исполненный силы голос. - Ну, чего тут? Застыл, мне сказали.
- Уходит он, - ответила, по-прежнему не глядя на вошедшую, Нянька, - еле дотягиваюсь, не слышит он меня.
- Как так? Ты ж не в малых силах, - удивилась Мокошиха, становясь рядом и сверху, не наклоняясь, разглядывая по-мёртвому неподвижное тело. - Ну-ка посмотрю... И впрямь... непросто. Куда же это он?
- Пока до места не дойдёт, - вздохнула Нянька, - не увидим.
- Будем ждать, - кивнула Мокошиха, пододвинула непонятно как оказавшуюся в повалуше вторую табуретку и села рядом. - Поишь чем?
- Глотать не может, - Нянька повторила процедуру смазывания губ и языка коньяком, - смазываю.
Мокошиха кивнула.
- Малого своего этим тогда отпаивала?
- Ну да, ещё от евонного деда знаю. Тот тоже был... с характером.
- Помню, - улыбнулась воспоминаниям Мокошиха, - но понятливый. Ну, давай, придержим хоть малость, чтоб не так быстро бежал.
- Ты дорогу запоминай, - попросила Нянька, - а то ведь... заплутаем, не ровён час.
- Нет, - строго покачала головой Мокошиха, - по этой дороге возврата нет, если и будем выводить, то по другой.
Нянька вздохнула.
- Как знашь.
Мокошиха достала из лежащего у стены узла маленькую глиняную плошку, налила в неё тягучей как масло, но тёмной, почти чёрной жидкости из маленькой тоже глиняной бутылки, поставила плошку на тумбочку у изголовья и спрятала бутылку. Нянька кивнула. И почти одновременно в плошке засветился жёлтый огонёк и погас верхний, электрический свет. Теперь они сидели молча и неподвижно. Чуть потрескивал огонёк в плошке, и его отсветы играли на их грибатках.
...Падение прекратилось так внезапно, что он даже удивился, ощутив вдруг удар о холодную твердь. Как с парашютом - успел он подумать, падая набок и почему-то в темноту...
Мигнув, громко затрещал огонёк в плошке, но тут же пламя выровнялось, правда, став чуть красноватым.
...Темнота была прозрачной. Да, не серая пустота, не слепящая белизна, а темнота. Где он? Он лежит на твёрдом гладком и холодном. Что это? Это... он осторожно повёл руками, ощупывая... что? Похоже, лёд. Лёд? Страшная догадка мгновенно обдала тело ознобом, собрав кожу пупырышками. Коцит?! Мрак вечного Огня, ледяное озеро клятвопреступников, отце- и братоубийц, палачей... Так оно... оно есть?! И это его судьба?! "Огонь Великий, - беззвучно шевельнул он губами, - за что?" И ответный хохот, оглушительно грянувший со всех сторон.
- Он не знает!
- Он не помнит!
- Он ещё спрашивает!
Они смеялись над ним, хохотали. Медленно, с трудом, он перевернулся на живот, подтянул под себя руки и, как когда-то в пресс-камере, оттолкнулся, отжался от холодной тверди, и встал. На четвереньки, на колени, во весь рост. Огляделся. Прозрачная темнота вокруг, прозрачный чёрный лёд под ногами. Сквозь черноту смутно просвечивали какие-то голые фигуры. Их было много, они лежали, сидели, стояли, там, в толще льда, теряясь в его глубинах. И они видели его сквозь лёд, гримасничая, строя рожи, хохотали над ним.
- Кто там?
- Ещё один Юрденал.
- Слышали, Юрденалы? Принимайте родича!
- Он полукровка!
- Но достоин Коцита!
Он слышал их голоса и смех. Они были повсюду, со всех сторон. Он со стоном заставил себя поднять руки и зажать уши. Но голоса продолжали звучать где-то внутри, под черепом. Он шёл по гладкому чёрному льду, по их гримасничающим кривляющимся лицам, а вокруг чёрная прозрачная темнота и голоса, и смех...
- Дошёл? - встрепенулась Мокошиха и подалась вперёд.
- Ох ты, - Нянька досадливо покачала головой. - Ну и занесло ж его.
- Совсем чужое место, - недоумевала Мокошиха, - не место ему там, и как попал?
Нянька вздохнула.
- Он говорил, отец у него... вот по крови и дорога вышла.
- Нехорошо, - покачала головой Мокошиха, - не хватит силы нашей, боюсь. Там чужие силы, не отдадут его.
- Попробуем? - предложила Нянька.
- Надо, - вздохнула Мокошиха, - нельзя им победу давать, - и заговорила тихим монотонным речитативом. - Матери-миродержицы, Матери-владычицы, вас зовём, вы одни опора нам...
- Материнабольшие, - вступила Нянька, - Мать-Вода, Мать-Земля, Мать-Луна, силы земные и небесные вам подвластны, вас зовём, вас о помощи просим...
Затрещал, взметнулся красными искрами огонёк в плошке и снова припал к чёрной ровной глади, стал маленьким и ровным.
- Ох, Рыжий, - вздохнула Нянька, - угораздило же тебя крови своей поддаться.
- Совсем чужое место, - вздохнула и Мокошиха. - Матерям чужое, нету у них там силы.
- А то не знаю, - сердито отмахнулась Мокошиха. - Да Золотой Князь на отдыхе, тёмное время сейчас.
- Не его время, - кивнула Нянька, - а Ветер звать не с руки, закрыто всё. Ну, давай ещё.
И они снова зашептали, зовя Матерей и Судьбу-сестру.
...Он брёл по чёрному гладкому и холодному льду, из-под которого скалились лица, неразличимые, странно знакомые. Сколько же их?
- Зря ты это.
Он вздрогнул и обернулся. Голый, чёрно-прозрачный человек, сидел на ледяной и тоже чёрной прозрачной глыбе в трёх шагах от него и разглядывал его жгуче чёрными, холодно блестящими глазами.
- Что зря?
- Убегаешь. Из Коцита не уйдёшь, - и усмехнулся, блеснув белыми, но тоже прозрачными зубами. - Бегай, не бегай, ляжешь и вмёрзнешь.
- А ты?
- И я. Как пролежишь тысячу лет, научишься, вылезать, - и снова жуткая усмешка, - новичков встречать и к порядкам приучать.
- Кто ты?
И в ответ странное прищёлкивающее слово.
- Что? - удивился он. - Как это?
Прозрачный рассмеялся, запрокидывая голову странно знакомым движением.
- Не помнят! Уже не помнят! - веселился Прозрачный.
- Кто ты? - повторил он.
- Тебя встречаю, - продолжал смеяться Прозрачный, - и знаешь почему? Нет, - тут же поправил сам себя, - хочешь знать, почему?
- Хочу, - кивнул он, уже начиная смутно догадываться.
- Хоти, не хоти, - стал серьёзным Прозрачный, - раз сюда попал, так будешь знать. С меня Юрденалы начались, это раз. И был я младшим из младших и захотел стать первым. А чтобы младшему стать первым, он должен стать единственным, это два. Правда, не думал я, что ты отца опередишь. Тот бы меня понял, сам такой же. А ты...
- Я не Юрденал, - твёрдо ответил он. - Я Юрд.
Прозрачный снова закатился смехом.
- А мы все такие! Бьём в спину и руками разводим, дескать, не хотел, копьё само из руки выскочило. Убивать любим, а как отвечать, всегда найдём на кого свалить. Ты скольких убил?
- Я убивал на войне! - крикнул он. - Я выполнял приказ!
Ему ответил дружный многоголосый хохот. И с хохотом, кривляясь, разламываясь на осколки, Прозрачный исчез вместе с ледяной глыбой, на которой сидел. Он попытался повернуться и уйти, но не смог. Опустил глаза и увидел, что его ноги по щиколотку погрузились в лёд. Он рванулся и, не удержав равновесия, полетел вниз в чёрный, заполненный просвечивающими телами лёд...
Мокошиха покачала головой и решительно встала.
- Нет, не могу. Нет у нас там силы.
- Не хотят Матери туда идти, - вздохнула Нянька. - Что делать будем?
- Что-что, - Мокошиха сверху вниз с необидной насмешкой более сильной и старшей посмотрела на Няньку. - Ты давай пои его, держи, сколько можешь. А я буду, - она вздохнула, - Древнюю Силу звать.
Нянька охнула и вскинула руку защищающим лицо жестом.
- Боишься, так уйди, - даже не спокойно, а равнодушно сказала Мокошиха и стала искать что-то в своём узле.
Нянька, стараясь сдерживать дрожь внезапно захолодевших рук, достала из-под платка бутылку коньяка и рюмку, налила, обмакнула палец, смазала Рыжему губы и язык. За её спиной что-то вроде как звенело, но она не оборачивалась. Про Древнюю Силу она слышала, но что её можно позвать... Сильна Мокошиха, да Древняя Сила может прийти, а подчиниться не захочет, Древняя Сила Матерей старше, нет над ней старших, она всему начало. Ох, как же это? А ну как рассердится, что по пустякам беспокоят? Ей ведь люди, что комары летом, не заступилась за склавинов, позволила рода-племена вырезать да выжечь. Что ей Рыжий? А рассердится - так всем конец, вырвется из Глуби - так не удержишь. Ей ни Матери наши, ни Огонь ихний не указ, по своей воле творит, как создала, так и прахом созданное рассыплет. Всем тогда конец.
Откуда-то сзади потянуло холодом, огонёк в плошке задрожал и испуганно прижался к чёрной глади, темнота в повалуше стала синей, странно светящейся. И окутанная этим синим светом как туманным платком, из-под которого тускло просвечивала грибатка и ярко светились ажурные шарики на височных кольцах, ставшая необычно высокой - головой под потолок - с неразличимым бледным лицом выпрямилась Мокошиха, заполнив собой повалушу. Задрожали, заструились туманными дымными струйками брёвна стен, распахиваясь в синюю равнину, где колыхались тоже синие, светящиеся и просвечивающие клубы то ли дыма, то ли тумана... Камни, деревья, рыбы, птицы, странные звери, и всё сразу, меняющееся, плывущее ничто.
Мокошиха что-то говорила, но... голос был не её, и слова непонятны... И вдруг прорвалось:
- Не прошу многого, не прошу невозможного.
И глухой далёкий голос, чужая, но почему-то понятная речь.
- Ну чего тебе?
- Открой Двери. Ты их закрыла, только тебе и открыть.
- Зачем тебе?
- Помощь позвать.
- Кому помощь?
- Ему. Не по праву он место занял. Не по вине осудил себя.
- Нет. Сам решал, сам пусть и отвечает.
- Не виноват он в бедах своих.
- Нет виноватых. Все виновны.
- Свою вину я знаю. За неё и отвечу. А он чужую вину на себя принял.
- А мне-то что?
- Открой Двери, дальше я сама.
- Надоели вы мне, - совсем по-человечески вздохнул далёкий голос. - Иди. Не успеешь вернуться, сама там останешься.
- На сколько открываешь?
- А не скажу. Сама угадай. Иди, коль просилась.
Синие изменчивые глыбы задвигались быстрее, струясь и расплываясь отражениями в бегущей воде. И окружаемая только сиянием грибатки и блеском шариков на височных кольцах, ставшая сама сгустком синего тумана Мокошиха шагнула туда. Нянька невольно зажмурилась, догадываясь, что смотреть туда ей, младшейи недопущенной, нельзя, смертельно опасно.
...Он лежит на гладком, скользком и холодном, как кафельный пол в пресс-камере. Но это не кафель, а лёд, чёрный лёд Коцита. Но... но он не вмерзает, лёд под ним, а не вокруг. Даже Коцит - скривились в горькой насмешке губы - его не принимает, и здесь чужой. Он открыл глаза и увидел глубоко под собой бледное лицо, незнакомое и в то же время кого-то смутно напоминающее. Где-то он его видел. В учебнике истории, на фронтовой дороге... не всё ли равно. Неизвестный обитатель Коцита смотрел на него серьёзно и шевелил губами, но он ничего не слышал. Зовёт, просит о чём-то? Он уже привычно оттолкнулся ото льда и встал, огляделся. Куда ему теперь? Где здесь его место? Он попробовал шагнуть и обнаружил, что может идти, ноги уже не утопали во льду, а скользили по нему, как и положено. Он пошёл наугад, потому что тьма была прозрачной, но рассмотреть ничего нельзя, даже горизонта. Он шёл прямо по телам, по лицам вмёрзших в чёрный лёд людей, и они смотрели на него, шевелили губами, но уже ни одного звука не пробивалось к нему. Была тишина, холодное равнодушное безмолвие. И он, медленно передвигая ноги, скользя ступнями по гладкому твёрдому льду, шёл по этим лицам в никуда. А ведь это уже было с ним. Там тоже был лёд, засыпанный пеплом, почерневший от пороховой гари лёд с вмёрзшими в него трупами, он так же брёл между превратившимися в ледяные глыбы агграми и дуггурами, неразличимо схожими в общем ледяном саркофаге. Они - остатком двух рот, неполным отделением - уходили, шли, неся бесполезное, потому что патроны кончились, оружие, но за его утрату положен трибунал. И мертвецы во льду так же из последних сил сжимали оружие. И было тихо, потому что после контузии он опять оглох, и уже не было ни страха, ни боли, ни злости на врагов и дураков-командиров, только усталость и желание лечь, закрыть глаза, и чтоб уже ничего не было. Тогда... тогда они всё-таки выбрались к своим, а сейчас... "Ну, и к кому ты думаешь прийти?"- спросил он сам себя. И ответил: "Всё, добегался. Ляг, закрой глаза и жди". Из Коцита как из "Орлиного Гнезда" выхода нет...
Нянька вздрогнула и открыла глаза. Мокошиха, уже обычная, только одежда и платок на плечах чуть синим отсвечивают, стояла рядом и смотрела на Рыжего.
- Ну...? - тихо вздохнула Нянька.
- Видишь, успела, - качнула головой Мокошиха, звякнув шариками на височных кольцах. - Везучий он, нашлись заступники, пошли уж к нему. А как его в нашу волю выведут, там и мы поможем. Ты попои его, а я передохну малость, а то побегать пришлось.
Нянька кивнула и наклонилась над Рыжим, уже привычно смазала ему губы и язык коньяком. Мокошиха за её спиной чем-то звенела и шуршала.
- Глотнёшь? - спросила, не оборачиваясь, Нянька.
- Потом, - Мокошиха шумно, как после бега, перевела дыхание и уже спокойно села на своё место. - Крепкий парень, хорошо держится.
- На доброй земле и злое семя хороший росток даёт, - усмехнулась Мокошиха.
Теперь они обе сидели молча и ждали.
...Он брёл наугад, и ему всё чаще казалось, что его, как говорят в посёлках, кружит, держит на одном месте, как на невидимой привязи. Всё та же прозрачная темнота вокруг, всё тот же чёрный лёд с вмёрзшими в него неразличимо схожими человеческими телами. Куда он идёт? Зачем? Ему некуда идти. Так стоит ли? Может, лечь, закрыть глаза и ждать, пока лёд нарастёт? Он скривил губы в горькой усмешке. Коцит не принимает. И не отпускает. И жить не дают, и умереть не разрешают. Умереть? А разве ты не умер? "Дурак!" - выругал он сам себя. Конечно же, умер, а то как бы ещё попал в Коцит. Так что хватит трепыхаться по-пустому. В каком полку служишь, по тому Уставу и живёшь. Ложись и замерзай, как положено по здешнему Уставу. Он медленно опустился на гладкий холодный лёд, лёг ничком, распластался и закрыл глаза. Вот и всё, вот и всё, вот и всё...
- Ну и где они? - вздохнула Нянька.
- Заступники? - Мокошиха покачала головой, вглядываясь в видимое только ей. - Ищут, видно. Там свои законы. Давай пока руки ему разотрём.
- Ну да, - Нянька решительно встала. - И кирпичи сменю, остыли уже.
Она взяла завёрнутые в войлок кирпичи и вышла. Мокошиха передвинула табуретку ближе к нарам и стала растирать его большие костистые кисти с вдавленными на запястьях полосами-браслетами, что-то тихо неразборчиво приговаривая. Лицо его оставалось неподвижным, но пальцы послушно гнулись.
Вошла Нянька, неся перед собой завёрнутые в войлок раскалённые кирпичи. Бережно приложила их к его босым ступням.
- Ну как?
- Живой пока, - ответила Мокошиха. - Ждать надо. Проси, не проси, там своё время.
...Он лежал, закрыв глаза, и было тихо и спокойно. И хорошо. Ему никогда ещё не было так хорошо. Ну да, всё, это конец, он сам этого захотел, вот и сталось... по желанию. Он ушёл, как бы эта сволочь ни старалась, здесь ей его не достать. Вот так лежать, закрыв глаза, и ничего не видеть, не слышать, чтобы ничего не было. Только почему так холодно? Да, это же Коцит, мрак и холод Вечного Огня. Он полукровка, раб, Коцит не принимает его, но и не отпускает, и ему некуда идти, здесь его место...
- Вот он!
- А ну вставай!
- Нашёл, где спать!
- Давай, вставай!
- Ну же!
Чьи-то мужские голоса звучат над ним. Горячие, обжигающие кожу чужие руки дёргают его за плечи, пытаются поднять. Что это? Он не хочет, нет, он будет спать, долго спать, пока не врастёт в лёд, а они, кто они, кто это?!
- Ну же, Отчаюга! Очнись!
Нет! Этого не может быть, нет!! Он со стоном открыл глаза и попытался сесть. С третьей попытки получилось. И он увидел двоих, возвышающихся над ним, призрачно-серых, чуть светлее окружающей темноты.
- Наконец-то, - сказал мучительно знакомый голос. - Тебя что, выживать не учили? Не знаешь, что голым на льду не спят?
- Жук?! - потрясённо выдохнул он. - Это ты?! Откуда?!
- Оттуда, - кратко и достаточно язвительно ответил, поправляя очки, Стиг. - Мы тут бегаем, орём, ищем его, беспокоим предков, а он дрыхнет и слышать ничего не хочет.
- А меня и узнавать не хочет, - подхватил второй.
- Кервин? - неуверенно спросил он. - Ты-то как сюда попал?
- За тобой пришли, - ответил Кервин. - Давай, Адвокат, бери его.
- Не командуй, Редактор, не впервой.
Они склоняются к нему, и горячие, твёрдые руки с двух сторон подхватывают его и рывком ставят на ноги.
- Ребята, - трясёт он головой, - откуда вы? Вас за что сюда? Это я...
- Ты, ты... Пошли.
- Ну же, Гаор, переставляй ноги...
Нянька и Мокошиха одновременно вздрогнули и подались вперёд. Еле заметно дрогнули веки, как лёгкая рябь пробежала по неподвижному лицу.
- Ну, началось, - вздохнула Нянька.
- Нашли они его, - кивнула Мокошиха.
- Далеко он ещё.
- Подождём, пока к черте доведут.
...Он никак не мог поверить, что Кервин и Стиг рядом, но... да, они умерли, понятно, что они за Огнём, но не место им в Коците, они-то... да, праведники, им место в Элизии, саду праведников, и почему они такие горячие, живые... Живые?!
- Ребята...
- Ты шагай, давай.
- Жук, прости меня, это я виноват.
- Заткнись, мозги в заднице.
- Всегда знал, что ты дурак, но чтоб до такого... Нашёл, где спать.
- Кервин, я не спал, я... я предатель, стукач...
- Адвокат, он ещё и психом стал.
- Он всегда им был. Давай, шевелись, дохлятина строевая.
Лёд под ногами. Там, в его глубине, кривятся, гримасничают утрамбованные чужие и в то же время знакомые лица. И он вдруг ощущает, как ему холодно, как он промёрз. Как тогда, в пресс-камере, когда отключили отопление, и они грелись общей свалкой, а его положили вниз, подо всех, чтобы согреть своими телами, своим теплом.
- Ребята, как вы сюда? Вам же нельзя...
- Когда нельзя, но очень нужно... - смеётся Кервин. - Как там дальше, Адвокат?
- Причинение вреда для предотвращения большего вреда входит в пределы необходимой самообороны, - смеётся Стиг.
- Нет, - сразу вмешивается Кервин, - сам он не дойдёт.
Он идёт между ними, закинув руки на их плечи, на подгибающихся ногах, временами бессильно повисая, и их руки, сильные и горячие, поддерживают его, не давая упасть. Он плачет, чувствуя, как обмерзает лицо, плачет от боли, стыда и... и радости.
- Ребята, простите меня, это я... я подставил вас...