"Все приходит с опозданием, - сетовал Иннокентий Шляпонтох, - женщина - когда уже не нужна, счастье - в дом, из которого выбыл..." "Тебя послушать, - смеялись над ним, - так в семейных делах понимают одни разведенные, а в житейских - покойники..." Но Шляпонтох не чувствовал иронии. "Вот именно, - простодушно кивал он, - когда в жизни найден смысл, незачем жить..."
Целыми днями он сидел перед зеркалом, разглядывая собственные зрачки, и гадал, почему бросил семью и работу. "Ездили, кому не лень", - вспоминал он жену, считавшую его неудачником, и строгое, вечно недовольное начальство. Жизнь проходила стороной, а Шляпонтох, засыпая на стуле, в который раз убеждал себя, что жить нужно жадно. Шли месяцы, мечты так и оставались несбыточными, а он, раскачиваясь на стуле, по-прежнему сверлил глазами запылившееся зеркало.
"Дырку просмотришь, - однажды взмолилось оно. - Лучше проси, чего хочешь..." Шляпонтох пожал плечами. "Хочу, чтобы все изменилось..." "Все не получится: человек может изменять либо себя, либо мир..." "Изменять себя, значит, изменить себе..." - подумал Шляпонтох, выбирая "мир".
И все перевернулось.
"Мудрый живет своей мудростью, а глупый - чужой глупостью", - вертелся он перед зеркалом. Но теперь над ним не смеялись, а внимательно слушали, ведь его отражали экраны телевизоров. И Шляпонтох лил потоки банальностей, мстя за годы молчания.
Но вскоре ему надоело глумиться над миром. И он решил изменить его.
Изменить мир значило для Шляпонтоха спасти его. Но, как все спасители, начал он с обличения. "Это ли не уродливое мироздание? - разводил он руками. - Чтобы построить новое, надо разрушить старое, чтобы стать архитектором, надо побыть бульдозеристом..." Шляпонтох был убедителен, как молоток, и изворотлив, как уж. Но все шло своим чередом, привычная инерция была сильнее его слов. "Чтобы пройти все, нужно пройти половину, - подгонял Шляпонтох, - нельзя понять, что такое черное, не видя белого..."
И опять никто не трогался.
"Вам все равно, куда вас ведут, - разочаровано махнул Иннокентий. - Вам безразлично, какой поклоняться иконе, и нет разницы, чью картину повесить - Рембранта или Шляпонтоха..."
В зеркале, как во сне, умещался весь мир. Шляпонтох видел утопающие в смоге города, сожженные войной деревни, видел миллионы глаз, прикованных к экранам, видел силу сильных и немощь слабых, видел супругов, у которых были общие дети, но разные кошельки, видел ложь, предательство, измену, видел себя, сидящего перед зеркалом, эпидемии, голод, багровую, как кровь, луну, видел горящие ненавистью глаза убийцы и другие глаза - тигра, раздирающего оленя. "Распятие на Голгофе, - думал Шляпонтох, - это извинение. Создателю сделалось стыдно за причиненные Им страдания, и Он пришел разделить их..."
А теперь мир принадлежал Богу-Шляпонтоху, и он начал кроить его на свой манер. Будто следы на песке, в его Вселенной исчезали империи и тирании, в ней прекращались войны, гибли дряхлые, изверившиеся цивилизации вместе с их кумирами, богами, представлениями о счастье, крикливыми апологетами и беспощадными критиками, на их месте расцветали новые цивилизации, в которых, однако, все повторялось, будто в калейдоскопе. Первый век Потребления сменялся вторым веком Распятия, снующие всюду автомобили - экипажами с лошадьми, а те - парящими над головой звездолетами, бойких девушек в джинсах сменяли дамы под вуалью, но мировое древо по-прежнему поливалось слезами и коренилось на страдании. Тогда Шляпонтох предоставил миру абсолютную свободу. Но и на этом пути не заслужил любви. "Говорят, Создатель - наш отец, а, похоже, Он - отчим, - роптали недовольные. - Почему Всемогущий не даровал нам счастья?" "На то и свобода воли", - возражали им. "А если свобода в том, чтобы отказаться от свободы? - настаивали первые. - Нужна не свобода - нужно счастье..." "Несвободный не может быть счастлив..." "А ослепленный счастьем разве свободен?" Глаза, которыми мы смотрим на Бога, это те же глаза, которыми Бог смотрит на нас. И Шляпонтох со скукой слушал эти пустые споры о себе. "Мир - это белый экран, на котором показывают дурное кино", - подумал он.
И ограничился тем, что переделал мир под себя.
В этом новом удобном мире его желания мгновенно исполнялись. Он имел деньги, власть, и, если раньше женщины обходили его за версту, то теперь от них не было отбоя. "Мы эгоисты, - разглядывал он очередную избранницу, - вот ты задумываешься о том, кто я?" "А ты? - возвращали ему вопрос. - Ты думаешь о том, кто рядом с тобой?" "Нет, - эхом откликался Шляпонтох, - я думаю о том, кто рядом с тобой..."
Однако его желания быстро иссякали, а осуществившиеся не приносили радости. И Шляпонтох, уже раскаиваясь в своем выборе, снова уселся перед зеркалом.
"Все не существует без половины, - скривилось оно, - а половина - безо всего..." "Да, да, - по-своему перевел его слова Шляпонтох, - весь мир - в голове, изменить его, значит, изменить себя". Теперь он все больше понимал Бога, разделившего причиненные Им страдания, и думал, что единственная возможность для человека встать над собой, это повторить Его жертву. Только Шляпонтох решил пойти дальше - не ограничить свои мучения одним днем, а растянуть их на всю оставшуюся жизнь.
"На земле все искупители", - ударом кулака разбил он зеркало.
И медленно слизнул сочившуюся кровь.
Шляпонтох вернулся на работу, протирает штаны и считает дни до зарплаты. А его жена, с которой он снова сошелся, потихоньку вздыхает: "Эх, Шляпонтох, Шляпонтох, все кругом гомо сапиенсы, а ты - гомо шляпиенс..."
Янис Кубрайтис. "Красная зелень цвета морской волны" (2002)