Когда Силантию ЩербАнь исполнилось пятьдесят, его снова отправили в первый класс. "Лучше в "а", - не вставая из-за стола, смерил его взглядом директор, - там мальчиков не хватает..." Щербань купил букварь, тетрадь для прописей и, собрав ранец, пришел в школу с цветами. "Чей-то папа?" - перепутала учительница, когда утром он подпирал классную дверь. Но тут же хлопнула по лбу: "Ах, да..." Чтобы не загораживал малышам, Щербаня отрядили на "камчатку", где он, сутулясь, сажал кляксы, считал в окне галок и в ожидании звонка таращился на висящие по стенам портреты. На переменах он курил в туалете, выпуская дым в разбитую форточку, его пальто не помещалось в гардеробе, и ему разрешили раздеваться в учительской. Но в начальной школе Щербань не задержался. Еще не облетела листва, как он заполнил учебные тесты, и его перевели в старший класс. У него за плечами был университет, но теперь его мозги скрипели, когда он заново грыз науку. "Потерпите, голубчик, - хлопал его по плечу директор. - Скоро выпустим..."
Учительница годилась ему в дочери, но, когда, надев очки, водила по журналу пальцем, он горбился, склонившись к парте от страха услышать свою фамилию. "ЩИрбань!" - путая ударение, выносили ему приговор, и он смущенно краснел, выходя, отворачивался к доске, не зная, почему мир устроен так, а не иначе, чертил каракули, пачкая мелом лацканы пиджака, и сбивчиво бормотал, вызывая за спиной дружный смех. На занятиях мысли разлетались, и он ловил их, как бабочек, а на "контрольных" списывал, получая шпаргалки в скомканных бумажных шариках. Но к старости каждый многое повидал, и, случалось, Щербань отвечал правильно, не заглядывая в учебники. "Мир такой огромный, - думал он на уроке географии, рисуя на картах бредущих человечков, - почему везде все одинаково?" И мысли уносили его за тридевять земель. "Это потому, что образец один", - отвечал он себе, когда стоял в церкви и слушал, что Господь сотворил человека по образу и подобию. Из-за "белого" билета Силантия освободили от военной подготовки, а из-за врожденного порока сердца - от физкультуры. "Смерть - это болезнь, - вглядывался он в анатомический атлас на уроках биологии, - ее инкубационный период длится жизнь..."
И вспоминал про больное сердце.
С женой Щербань развелся, дочь вышла замуж. От одиночества он пытался, было, сдружиться с однокашниками - развесил дома цветные журнальные вклейки, выучил названия "рок-групп" и вдел в ухо серьгу. На уроках он обменивался с соседями по парте SMS-сообщениями, в которых не ставил заглавные буквы и знаки препинания, а на переменах старательно подражал собеседникам, так что речь его стала односложной. Но угнаться за школярами не мог. "Ты скучный, дядя, - выстреливали в него "первоклашки", надувая жевательную резинку. - Жизнь прошла - расслабься..." Они без устали зубоскалили и меняли темы быстрее, чем моргали. "Клиповое мышление - это искусство, - надували они щеки, когда Щербань промокашкой утирал им сопли, - учись через тридцать секунд все забывать, а больше минуты ни на чем не сосредотачиваться..."
И, едва он отворачивался, показывали язык.
"Двойки" оттопыривали Щербаню карманы, и он сам расписывался в дневнике за умерших родителей. Силантий с завистью смотрел на одноклассников, которые впитывали, как губка, - от него все отскакивало, как от стенки горох. "Истории, как денег, на всех не хватит, - крутил он серьгу, - кто ее записывает, в нее и попадает..." Листая хроники людской грызни, он замечал, что в истории остаются те, кто убивает, больше, чем рожает, и собственная жизнь представлялась ему пасьянсом, который не сошелся.
Но хуже всего было с математикой. "Из пункта "A" в пункт "B" движется поезд", - читал он условие задачи, и сразу представлял мерцающие в ночи огоньки, пассажиров, курящих в тамбуре, стук колес, усатого проводника, разносящего по вагону чай, и беседу случайных попутчиков, в которую умещается жизнь. Силантий также думал, что каждый на земле отыскивает неизвестное в уравнении, корень которого является сам.
Девушки Силантия едва терпели, в глаза смеялись, а за спиной крутили у виска. После занятий он приглашал их в гости, но единственным, кто приходил, был Денис Чегодаш, безнадежный "двоечник" и закоренелый прогульщик. Облокотившись о стол, он дул из бутылки пиво и тремя пальцами, будто крестился, таскал из сального пакетика хрустящие чипсы.
"Учат шахматам, а играть придется в хоккей, - рисовал ему будущее Силантий, глядя на его грязные ногти. "Обыграем", - ухмылялся Денис, и, вытерев о скатерть, прятал руки в карманах.
По четвергам урок проводил директор. Когда надоедал предмет, пускался в рассуждения.
"Школа - это дорога в жизнь", - важно тянул он, вытирая платком запотевшие очки.
"Второй раз она выглядит иначе, - думал Щербань. - И обратная дорога видится другими глазами..."
Он вспоминал, что из черепахи элеатов супа не сваришь, а "пифагоровы штаны" не наденешь. И мир представлялся ему интернатом для умственно отсталых, в котором "двоечники" преподают "отличникам".
"Школа лишает собственного мнения!" - раздалось однажды с задней парты.
Директор прищурился.
"Она загоняет в современность, - гнул свое высокий голос. - После нее уже не замечают, что на слуху далеко не лучшее, а на виду - одна реклама..."
Силантий согласно кивал, удивляясь, как точно выражает кто-то его мысли.
А директор пришел в себя.
"Да у нас бунтарь!" - выставил он узловатый палец.
И тут Силантий Щербань увидел, что все обернулись к нему, а он, возвышаясь над классом, ожесточенно рубит ладонью воздух.
Педсовет грозил ему отчислением, но, выслушав долгие извинения, дело замяли.
Серафима Кольжуда из параллельного класса слыла дурнушкой. Грудь у нее была, как дыни, а черная коса такой длинной, что заметала следы. Серафима заплетала ее красной лентой, которую достаточно было вынуть, чтобы, встряхнув волосами, спрятаться в шалаше. Сверстники дразнили ее "мамочкой", но для стареющего мужчины все молодые - красавицы. "С ровесниками неинтересно", - жаловалась Серафима, забравшись с ногами на лавку. Школьный двор давно опустел, и Силантий ходил по нему кругами, как кот на цепи. "Иметь или быть? - громко вопрошал он, выдыхая густой пар. - Наша цивилизация построена на "иметь", "быть" в ней, значит пройти незамеченным, значит обречь себя на обочину..." Серафима распустила косу, и красная лента извивалась в ее ладонях, как змейка. "А знания? - закурил Щербань, поставив ботинок на лавку. - Их получают как чужой выбор, а, когда получат, становится поздно..."
Взяв за кончик красную ленту, он намотал ее на палец.
"Все знания на свете сводятся к любви", - выдохнула из-под волос Серафима.
Под вечер холод прогнал их со школьного двора, они еще долго бродили по мерзлым улицам, а кончилось тем, что завернули к Щербаню, где он научил Серафиму любить, а она его - заниматься любовью.
Квартира Щербаня была сжимающейся Вселенной - стены давили, дощатый пол, вздымался буграми, словно под ним замуровали покойника, и был готов поцеловаться с низким потолком. Из-за хлама она казалось еще теснее, так что Щербань, входя, будто футболку надевал. Но Серафима раздвинула холостяцкое жилище, пройдясь по нему, как торнадо, и Щербань понял, почему смерчам дают женские имена. Во сне она долго не могла успокоиться, пластаясь по простыни, будто стрелка испорченного компаса, выталкивала Силантия на пол, а просыпалась поперек кровати с подушкой в ногах. А Силантию казалось, что он погряз в инцесте - точно в кривом, множащем образы зеркале, он видел в Серафиме свою мать, бывшую жену и покинувшую его дочь.
"Впереди выпускной бал, - вертелась Серафима, примеряя новое платье. - Пригласишь на вальс?"
"Конечно, только я не умею его танцевать..."
"Я и сама не умею, - рассмеялась Серафима. - Вальс вышел из моды..."
Случалось, их навещал Денис Чегодаш. "Прожил, как и все, будто впотьмах, - заводил старую песнь Силантий. - Поверь, жизнь интереснее представлять, чем проживать...." Но Денис, выпятив подбородок, переводил взгляд на Серафиму, и хозяину делалось неловко. Серафима предлагала гостю чаю, положив рядом с ним чистую салфетку, она улыбалась, как луна в летнюю ночь, и жизнь больше не представлялась Силантию кроссвордом, заполняя который, допустили ошибку, и который никак не сходился.
В субботу Щербань отпустил Серафиму домой для "решительного" разговора, а на родительском собрании, куда пришел сам, как сирота, встретил мать Серафимы. Та стреляла глазами, выпячивала, как гусыня, тонкие губы, но завести разговор не решилась. А на другой день явился ее муж. Угрюмо молчал, разглядывая по стенам цветные вклейки, неубранную постель, пыль на подоконнике, а потом плюнул, растерев плевок каблуком. "Как ты ее обеспечишь - когда сам на ногах не стоишь?" В детстве Силантию так говорил дед, в юности - отец. "Ты далеко не пойдешь, - махали они рукой, - даже лягушку раздавить не можешь..." И Силантий чувствовал, будто его без вины наказали, и он снова стоит в углу, грязными кулачками размазывая по щекам слезы.
В дверях отец Серафимы обернулся: "Она к тебе больше не вернется..."
Щербань обхватил голову руками, и мир представился ему тюрьмой, в которой расстреливают на рассвете. Едва дождавшись команды: "Огонь!", не выспавшиеся солдаты отправляются в казармы - досыпать, смешивая сцены казни с картинами сна. И Силантий понял, что сегодня пришел его черед - тысяча пуль вонзилась ему в сердце, опрокинув на спину. Умирая, он смотрел в серое, зарешетчатое небо, силясь разглядеть Бога.
Силантий Щербань умер от сердечной недостаточности на пороге совершеннолетия. Возвращаясь с похорон, Денис Чегодаш вспоминал его необычайное, обостренное болезнью воображение, благодаря которому эта короткая жизнь вместила в себя полвека.
Кропил дождь, Денис Чегодаш смотрел под ноги и не видел будущего.