"Смерть - дело новое, - щурился в вестибюле Виссарион Личуй. - Требует привычки..."
Был вечер, ресторан уже заполнился, и гардеробщик никого не обслуживал.
Плюнув на ладони, Евдоким Кугтя разгладил перед зеркалом волосы.
"По второму разу все скучно, - зевая, оттянул он кожу с белков, словно выявляя у себя желтуху, - оттого и умирают один раз..."
Про Евдокима говорили, что он дважды рожденный - от женщины и собаки, у него были глаза в красных прожилках, и веки без ресниц.
"Судьба вроде наперсточника, - продолжил он, - сулит выигрыш, а под каждой скорлупкой у нее пустота..." Он высунул язык и легонько присвистнул. Так, с высунутым языком, он и шагнул в зал, доставая на ходу пистолет со стволом таким длинным, что неизвестно как он помещался в кармане.
За Евдокимом тенью скользнул Виссарион. Словно кондуктор билеты, он собирал кошельки, пока Евдоким отрывисто лаял про ограбление. Зажатой в кулаке рукоятью Евдоким при этом тер глаза к носу, точно доставал соринку, и, раскачивая стволом, брал на мушку потолок.
Они побили прежний рекорд. Протискиваясь обратно сквозь стеклянную вертушку, Евдоким Кугтя неожиданно вернулся к разговору.
"Привыкай", - ввинтил он дуло в ухо напарника, спуская курок.
Хлопнул холостой выстрел.
Никита Трепец вздрогнул и, еще не проснувшись, утопил кнопку будильника.
Никита был свободным философом, засыпал со старинным, в кожаном переплете, изданием Шопенгауэра, а просыпался с новыми комментариями к Гегелю. Он и сам пописывал в журналы, при этом его левая рука опровергала то, что выводила правая. Из слов кафтан не сошьешь, и Никита давно бы задохнулся от безденежья, если бы не пришедшая с радикулитом известность. Правда, она заставляла говорить то, чему не доверяешь, и молчать о том, чего другие не договаривали, но Никита не поддавался. "В царстве глухарей и кукушка соловей", - рубил он с плеча за глухими стенами.
У таких каждый волос на голове застрахован, а время идет, держась за перила. И тут дикий сон. Утро казалось испорченным. Сунув подмышку статью, Никита впервые за долгие годы вышел из дома на голодный желудок. "Не позавтракаешь - завтрак за тобой весь день бегать будет", - хмурился он, спускаясь в лифте с соседом. Три этажа его вислоухий щенок, поскуливая, терся о ноги, а к четвертому, задрав лапу, помочился Никите на штаны.
"Не утерпел", - вылетая за поводком, извинился собачник.
А Никита поехал вверх, топча ботинками желтую лужу.
Его привычки сводились к двум "нет" и одному "да": он никогда не вставал с той ноги, не заходил так далеко, чтобы не вернуться, и, пересчитывая в зеркале морщины, кивал своим мыслям. "Поезд идет по расписанию, - подумал он, когда у него полезли болячки, - скоро прибытие". Как-то незаметно он сделался старше своего окружения, отпевал в церкви знакомых, и, сжимая колыхавшуюся на ветру свечу, перечислял заслуги покойников. А те все прибывали, выстраивая за плечами очередь. "Вчера был пустырь, а сегодня уже обжили", - удивлялся он разросшемуся кладбищу и думал, что землю, как огород, заселяют в два этажа: живые - вершки, мертвые - корешки.
На улицу Никита выводил себя редко, как собаку по нужде, а дома изводил бумагу, стараясь сосредоточиться, чесал за ухом, и тихо лысел среди книг и, Бог знает сколько раз, произнесенных истин.
"Это Евдоким Кугтя, - бросил сыщик, выслушав потерпевших. - До чего обнаглел “Пес” - даже маской пренебрегает..."
И отправился прочь походкой волкодава.
А Никита Трепец снова встретился с Евдокимом, едва сомкнул глаза на следующую ночь. Он уже знал, что Евдоким любил шутки с перцем, чтобы кровь в жилах не застаивалась, и у Никиты от них бегали по спине мурашки. От страха он сучил ногами, сбрасывая одеяло на пол, но сон не отпускал. Он слышал, как грозно рычали друг на друга угрюмые мужчины, как, пряча под шрамами лица, тянулись к голенищам сапог. Договаривались приходить без оружия, но ведь у мужчин нож вроде щетины - лезет сам по себе.
Блестела сталь, у Никиты захватывало дух, но Евдоким каждый раз опережал.
"Пес, сын пса..." - хрипели поверженные им.
Из ночи в ночь история разворачивалась, как сказки Шехерезады. Никита мучился, ходил к психиатру - тот крутил пуговицу на его пиджаке и прописывал таблетки. Но стоило закрыть глаза, как кошмар был тут как тут. Он словно караулил под дверью и, когда сумрак вынимал из нее ключ, пролезал в замочную скважину, заполняя собой комнату. "Ты, касатик, не бойся, - ворожила над Никитой знахарка, катая по блюдцу яйцо. - Мы его враз одолеем..." Она надувала щеки и повторяла скороговорки, такие заковыристые, что Никита удивлялся, как она не сломает язык. Но не помогли ни присказки, ни заговоры, которых привидения боятся, как черт ладана. "Вообрази, - жаловался Никита по телефону, путая с перепуга слова, - я только сон какого-то уголовника..." "Хорошо не бабочки, - смеялись на том конце. - Во снах, мы те, кем должны быть, но не стали..."
И Никита брел, спотыкаясь о сны, как пьяный о невидимые ступени, чувствуя себя насекомым, раздавленным каблуком визжащий женщины.
Евдоким вел себя все развязнее. Он являлся между прочим, под дулом пистолета брал взаймы, записывал долг на манжете, и в каждое свое пришествие твердил про скуку и смерть. Не давая передышки, он бил кувалдой, и под его ударами жизнь грозила перевернуться, рассыпавшись, как карточный домик.
Никита был потомственный интеллигент. "Правда, талантливо?" - спрашивали его, принимая назад свои рукописи. Он спешно кивал, сравнивая деликатность с горбом. Передуманное у таких обрастает плотью, пережитое худеет, как камень на ветру.
Дамы от него млели. А он от них нет. Неудачно женившись, он удачно развелся, и с тех пор жил бобылем, считая невозможным сойти с ума дважды.
С годами Никита врос в свою жизнь, как пень, сегодня у него проходило с оглядкой на вчера и прицелом на завтра. Его пугали метаморфозы, утрата "я" представлялась ему апокалипсисом, и теперь от ужаса перед сном у него зуб на зуб не попадал. Вечерами он бесцельно слонялся по квартире, оттягивая с ним встречу, долго мылся и в пол руки разбирал кровать.
Но постепенно он свыкся. Ночами, перекручивая простыни, бегал от полиции, хрустя позвонками, отстреливался, и, кусая подушку, любил продажных женщин. Наяву он был всюду чужим, чувствуя, как ему вслед крутят у виска пальцем, зато во сне его везде принимали за своего. Опустошая обойму, дни вылетали стреляными гильзами, и Никита стал с нетерпением ждать ночи. Здесь он был смел, его считали человеком дела и своим даже в одиночке. Когда Евдоким разживался круглыми суммами, Никита ворочался с бока на бок, а, когда хмелел, у него трещала голова. Иногда он подсматривал сны Евдокима, перемешенные с его воспоминаниями, словно в детской куче мале.
"Послушать, так во всем своя логика, - думал тогда Никита, которого прошибал пот, - а отойди в сторону, глянь на все беспристрастно - сумасшедший дом..."
Было утро, почесывая кривым ногтем лопатку, он варил кофе такой крепкий, что пить его можно было, только разбавляя слюной, и его долго не покидало ощущение бессмысленности...
Евдоким был с Никитой одних лет. Он отличался мрачноватой веселостью, числился в бегах и в его мире перед ним ходили на цырлах. Совести в нем совсем не было. Он всюду чувствовал себя, как рыба в воде, не сожалея о дне вчерашнем и не заботясь о завтрашнем. Говорил он мало, думал еще меньше и не распускал соплей, даже простужаясь. Сложив пальцы в кукиш, Евдоким крестил покойников, держал в рукаве пятого туза и легко умирал, чтобы воскреснуть на другую ночь. Его правила складывались из двух отрицаний и простой арифметики: он ни перед кем не ломал шапки, не ставил авторитеты ни в грош, и любую величину мог умножить на ноль. Однажды в лесу ему не уступили дорогу две овчарки. Он расправился с обеими. А потом и с хозяином. Жадный до жизни, Евдоким, как рубашку в штаны, торопился запихнуть в год три. Про таких говорят, что еду они солят уже во рту, а ботинки шнуруют на ходу.
Его домом было "я", и оно же было его церковью. В ней причащались кровью пережитого, а список грехов возглавляло сомнение.
Был вечер, выстукивая марш на подлокотнике, Никита утопал в кресле, качал на ноге тапочками и искал способ избавиться от Евдокима. "Сны продолжают нашу судьбу, - листал он старинный сонник. - Во снах мы те, кем должны были стать, но не стали..." Через сон можно было наслать порчу, положив под подушку сушеные коренья, увидеть суженого и, помочившись в простыни, отвадить соперника. Но Евдокима ничего не брало. Когда Евдоким получал нож в спину, Никиту пронзала острая боль. Он открывал глаза и в темноте видел тускло блестевший нож, торчавший у себя меж лопаток. Его охватывал ужас. Согнутый в подкову, он глядел затылком, пропуская руку между ног, тянулся к рукояти, но, едва коснувшись ее, понимал, что проснулся во сне.
И от этого просыпался уже наяву, корчась от радикулита.
"Во сне все быстрее, - кусал он до крови губы, - а быстрая смерть - счастье..."
Сонник оборвался, трепеща страницами, полетел на диван.
"Мира не сдвинуть и на ноготь, - смирился Никита, чувствуя себя бюстом на собственной могиле. - Так хоть во сне..."
С этого момента он переменился. За Шопенгауэра выменял пистолет, со стволом таким длинным, что неизвестно как он помещался в кармане, а за Гегеля - финку. Он больше не отводил глаз и при встрече не тянул руку первым. "С оружием мужчина уверен не больше и не меньше, чем без него", - поучал его Евдоким, и Никита, примеряясь, бегал за наставником, как "зайчик" за зеркалом.
"Правда, талантливо?", - обращались к нему с намазанной на лицо улыбкой.
"Как унитаз", - обрывал он, не узнавая своего голоса.
И неведомая сила разворачивала его на каблуках.
"Не я отвечаю, - понимал он, - но Евдоким во мне"
Кто-то видит во сне ангела, кто-то беса, для Никиты поводырем стал беглый каторжник. Он носил его, как женщина ребенка, доставая из кармана, как компас. Едва смыкались веки, перед ним всплывали глаза без ресниц, с белками в красных прожилках. И Никита перевоплощался, повторяя чужие движения, превращался в тень. Он хохотал над тем, отчего наяву плакал, и радовался тому, что ускользал от наручников.
Евдоким Кугтя, человек из сна, подчинил его своей воле.
Поначалу Никита пробовал навязать Евдокиму и собственные сны, которые были назойливы, как стук почтальона, но тот оставался глух и не открывал им двери.
Зато Никита скрипел зубами, когда во сне его посещали
ФИЛОСОФЫ
Они сидели на кроватях, расставленных вдоль стен, на которых лупилась краска.
"Бессмертные - смертны, смертные - бессмертны, - подняв кверху палец, бормотал один, - смертью друг друга они живут, жизнью друг друга они умирают..."
"Не ешьте бобов, - раскачиваясь маятником, заклинал другой. - Не поднимай, что упало, не шагай через перекладину, не глядись в зеркало у огня, не прикасайся к белому петуху, не ощипывай венки... - Он говорил все быстрее и быстрее, разгоняясь как паровоз. - Не ломай хлеба, не ходи по большой дороге, не вороши кочергой угли, вставая, расправляй складки на постели, хранящие твое тело..."
Он поднялся и показал как. А потом стал перечислять заново.
"Время - это энергия, - не обращая на него внимания, изрекал третий. - У ребенка его много, оттого он подвижен, у старика мало, и он сидит на лавочке, опираясь на клюку... При этом время течет в обе стороны - дети взрослеют на глазах родителей, родители стареют на глазах детей..."
"Время неотделимо от пространства, - перебивал его четвертый, - а пространство и время - от сознания..." "Да, да, - торопливо гнул он, словно боясь сбиться, - у каждой вещи есть тень, у каждого события - значимость, вдоль нее и движется бытие... - Отвернувшись к стене, он стал ковырять краску. - Вот где Цель, Бог, телеология..."
Собравшиеся трясли головами, как быки на красное.
"Я прочитал слов больше, чем встретил прохожих на улице", - заметил пятый, обводя всех слепыми глазами.
"Слова лишь перестановки алфавита", - расхохотался шестой, почесав под рубашкой голый живот.
Никита узнал Диогена, Борхеса, Гераклита и Пифагора.
Бывшие символами своего времени, они стали теперь символами вечности - сидели в сумасшедшем доме, куда их поместило презрительное забвение потомков.
"У кого волчьи клыки - тому кусаться, а кому заговорили зубы - пахать", - вскочив посреди ночи, вывел Никита в нестройном свете лампы. Строки плясали, он то и дело поправлял очки, и снова валился в кровать, чувствуя себя бунтарем.
Никита погружался в сны все глубже, проводя дни в бесцельной маете, проживая их, словно расстояние между событиями, которое надо перетерпеть. Прежние занятия - перелицовка черновиков и возня с рукописями - теперь представлялись ему скучной, бесполезной игрой, вроде пасьянса, годного разве на то, чтобы скрасить ожидание. Зато ночи не обманывали, от них захватывало дух. Чтобы скорее забыться, Никита бубнил, пересчитывая на ночь овец, и, как в зеркало, вплывал в сон...
"И все-таки смерть - дело привычки", - настаивал на своем Виссарион Личуй.
Плюнув на ладони, Евдоким Кугтя опять разглаживал перед зеркалом волосы.
"По второму разу все скучно, - зевая, оттянул он кожу с белков, - оттого и умирают один раз..."
От его признаний не шевельнулся даже сонный гардеробщик.
"Судьба вроде наперсточника, - продолжил Евдоким, - сулит выигрыш, а под каждой скорлупкой у нее пустота..." Высунув язык, будто собака над костью, он легонько присвистнул. Так, с высунутым языком, он и шагнул в зал, доставая на ходу пистолет.
Но на этот раз сыщики оказались проворнее.
Они, как тени, вынырнули из-за портьеры, а дремавший гардеробщик достал полицейский жетон.
Жизнь не пазлы - по рецепту не сложишь. Теперь Никита готовил во сне чифирь, носил арестантскую робу, клетки которой повторяли решетку его камеры, и распевал блатные песни, которых, проснувшись, не понимал.
Но это было уже не важно. Потому, что наяву Никита оказался в психиатрической лечебнице, которую в последнее время не раз поминал. Его забрали из ресторана, где он с мрачной ухмылкой ввинчивал в ухо официанта ствол пугача. Врачи признали его безнадежным, цокали языком, слушая рассказ про людей, которыми они могли стать, но не стали. А Никита, спеленутый рубашкой с пуговицами на спине, открывал им глаза. Свою болезнь, которую он, впрочем, таковой не считал, он объяснял ошибкой небесной канцелярии, подменившей ему судьбу. Это на нем, а не Евдокиме, стояла печать рецидивиста, при рождении их перепутали. Однако душа знает о своем предназначении и оттого стучится в его сны.
Решетку из сна днем сменяли железные прутья, сквозь которые, просунув руку, можно было потрогать насмешливое послание свободы, - цветы. Никита проводил время в постели, сутками разглядывая потрескавшийся потолок, обрастал бородой поверх простыни, и уже смирился со своим положением. Но однажды случилось чудо. Сон, цепкий, как репей, отпустил его, и он навсегда потерял своего двойника. Через неделю его выписали. И все пошло своим чередом: он по-прежнему хрустел солями, писал с оглядкой, а из зеркала ему подмигивал книжный червь.
Умер он мгновенно. Так умирают герои снов, когда пробуждается сновидец.
"Представляешь, - свесился с нар Евдоким Кугтя, которому две струйки пота расчертили грудь крестом, - мне снилось, будто меня зовут Никита Трепец, и я согнут радикулитом..."
"Сон в руку, - оскалился Виссарион Личуй, доставая из подушки заточку, - пора убирать охранника и делать отсюда ноги..."