Не собирай богатства на земле, ржа и моль поест их, учили в средневековых школах, и эта заповедь, ограничивала темные века созданием лишь необходимых благ. В глазах цехового ремесленника Рокфеллер выглядел бы язычником, Билл Гейтс - сумасшедшим. Вопрос о превращение человека в обывателя, мещанина, пошляка, наблюдаемого ныне повсеместно, приобрел историческую актуальность не так уж и давно и интересен в различных аспектах. Эта метаморфоза личности стала предметом чеховской литературы, этот же поворот в общественном сознании - темой этнической психологии. Вернер Зомбарт в "Этюдах по истории" принимает за точку отсчета ХII - ХIYвека, когда целью хозяйственной деятельности перестает быть удовлетворение насущных потребностей. "Стремление к накопительству, - пишет Зомбарт, - наблюдавшееся до этого лишь у евреев, заразило сначала католическое духовенство, а затем и целые страны, выведя на сцену народы торгашей - голландцев, флорентийцев, генуэзцев, венецианцев". Жажда наживы охватила все слои, алчность стала главной доминантой, а погоня за прибылью - основной движущей силой. Предприимчивые и непоседливые схлынули в колонии, в метрополиях остались посредственности, введшие в обиход займы, проценты, понятие оборота и презренное ростовщничество. С тех пор мир начинает принадлежать заурядности, этническую мозаичность Вселенной затушевывать серость.
Некоторые полагают, что страсть к обогащению рождают технократические сны. Макс Вебер выдвинул тезис о связи капитализма с протестантизмом, Гумилев считает капиталистический ген наследуемым, а "капитализацию" духа этапом этногенеза. Но как бы там ни было, перелом, который внесли столетия раннего Ренессанса, очевиден. Докапиталистический человек жил внутри нации, обычаев, мифов, традиций, привязанный к земле, не искал лучшей доли вне родного очага. Он был замкнут в тюрьме общины, деля мир на "своих" и "чужих". С соседом его объединял язык, вероисповедание, буйство природы, память предков, стрелы врагов. Ныне человечество унифицируется, границы "своих" и "чужих" размыты, остается только одинокое "я" со свободой ветра на пепелище. И действительно, что может объединять толпы одномерных людей, бродящих по улицам мегаполисов? Чудовищные миграции, неукорененность, космополитизм, свалка Интернета и родина, выросшая до масштабов планеты, влекут отчуждение и ксенофобию, помойка философии и текучесть идей - невроз заблудившегося в пустыне. Крушение тесного корабля Средневековья оставило человека посреди океана на утлом плоту, сколоченным собственными руками. Естественных людей связывали узы сословий - экономических цементируют деньги. Времена упростились, рухнула система аристократии с ее лабиринтами церемониальства /у нас эту роль играл "блат"/, круг знакомств стал очерчиваться банковским счетом, уравнивающим простолюдина и благородного, делающим мольеровского мещанина надуманным персонажем. Происхождение и образование померкли перед блеском золотого тельца, которому поклоняются в пустыне современных городов, где гамму отношений регламентирует кошелек, а способности заменяет способность делать деньги. Азбуку монетократии постигают с молоком матери, ее впитывают из витающего среди небоскребов воздуха. Современный горожанин лишен суеверий, исканий, метафизики, его не отвлечь умозрительными обещаниями, религиозной манной и рецептами духовного спасения, их журавлю он предпочел синицу обустроенного быта. Его иерархия прозрачна, а закон прост: "Деньги - это наслаждение". При этом его эпикурейство лишено философской начинки, он знает свое предназначение: над нациями возвышается Потребитель. Сегодня их орда требует от государств гарантию потребления, за нее голосует на выборах. Это костыль, избавляющий от одиночества и затерянности, сужающий мир до магазина, его ценности - до ценника. В этом сущность демократии, в этом капкан цивилизации. Сумрачный лес заменили французским парком с постриженным газоном и броскими ориентирами, блуждать в силиконовых джунглях - удовольствие, бытийный страх сведен здесь к щекотке нервов, выбор дороги - к выбору товара. Это оранжерея, игрушечный рай, над которым дамокловым мечом висит скука. Если Средневековье пребывало в лоне церкви, то сейчас церковь погружена в цивилизацию, затерявшись одной из сносок в бесконечном перечне ее услуг. Надежду на коммунистический рай и Царство Небесное заменили унылые идеалы клерка и убожество американской мечты. Взамен утраченных иллюзий опорой и поводырем стал доллар, приземливший витавшее в облаках человечество. Хиппи и битники превратились в яппи, бунтарей шестьдесят восьмого сменили аккуратные исполнители, конбедидов - биллы гейтсы.
Великороссы задержались на этом пути, закат Европы пришел к нам с опозданием. У нас все противилось рынку - и менталитет, и православная вера, и гигантская территория. Если христианский мир Запада умер в эпоху Реформации, которая под маской религиозной терпимости принесла равнодушие, то Россия примерила теократию даже в ее атеистической противоположности. Но сегодня, уставшие от героизма отцов, мы входим в фазу инерции: довольства собой, безразличия и духовной обскурации. Это и есть золотая осень цивилизации. Социализм, капитализм, демократия - вывески меняются, поведенческий стереотип диктует новые идеологические клише, как настроение - мысли, желание - слова.
У каждого возраста свой аромат, переход из одного в другой подвергает опасности. В такие моменты душа народа умирает, чтобы родиться вновь, и это делает его уязвимым, как меняющую кожу змею. Люди с прежними установками - осколки прошлого, их трагедия - трагедия положения. Осуждать их глупо, жалеть - тем более. Сравнивать этические системы - значит рассуждать о координатах, о предпочтении блондина брюнету. Холодная война закончилась, но борьбу этносов прекратить невозможно. Сегодня она превратилась в борьбу за права человека, за насаждение общечеловеческих ценностей, даря национальную идею, заставляя сосуществовать, если не на основе христианской любви, то хотя бы из страха совместной гибели.