"Тарас Безубяк был деревенским. "В городе деньги, как снег - с неба валятся", - услышал он раз от заезжего бродяги, которого угостил махрой. Бомж сладко затягивался, пуская дым через драные ноздри, протыкал кольца всклоченной бородой. "Довольно на дядю горбатиться, - философствовал он, - своими руками только петлю сплетешь - пора чужими жар загребать". Почесал Тарас затылок, продал избенку, коровенку и, повесив на сук лапти, отправился шапкой монеты ловить.
"Ты - Иванов?" - обратились к нему на столичном вокзале. Он мотнул головой. "Нет, ты - Иванов, - рассмеялись в лицо. - Но хоть ты и Иванов, а - седьмой..." И, заговорив зубы, вытащили кошелек. А за ближайшим поворотом Тараса уже раздели до нага - когда он мочился в уголке, унесли штаны, так что по улицам он шел, в чем мать родила, с единственной монетой за щекой. Но деревня задним умом сильна. "Где убыток - там и прибыток, - рассудил Тарас, - Бог взял - Бог и даст..." Редкие капли летели с неба, как из протекающего умывальника, а счастье неслось мимо в дорогих авто. И вдруг слышит Тарас голос: "Однорукие бандиты поправят ваше финансовое положение". Мигавшие огни приглашали в казино. "Мне сюда?" - спросил он маячившего у входа усатого швейцара. Чмокая губами, тот грыз селедку."Сюда, сюда..." - ухмыльнулся, вытирая жир о ливрею.
Поскреб Тарас макушку и, достав из-за щеки последнюю монету, шагнул в темноту.
Когда он уносил подмышками пачки денег, на него смотрели с мистическим ужасом.
"И вправду, как снег... - бормотал он. - Не обманул курилка..."
"И воздастся каждому по вере его..."" - заключил учитель, захлопывая Библию. Он хотел, было, достать из головы следующую притчу, переделав ее на современный лад, но зазвенел звонок. "Сказано: "Будьте как дети...", - процитировал он вслед выходившим ученикам.
Возвращаясь из школы, я укладывал в голове его слова. "Везет простодушным, - думал я. - Их любит Бог..." А дома залез в карман отцовского пальто... Я искренне думал, что выиграю: когда опускал деньги в автомат, я не переставал быть ребенком. Так в чем же моя вина?..
От шевелящихся занавесок в комнате было темно и страшно. Хотелось плакать, и он едва сдерживался, отковыривая ногтем лупившуюся на стене краску.
Да я знаю, что поступил гадко, и все же, ради Бога, выслушайте меня...
Но вместо того, чтобы говорить, стал нервно грызть заусенцы.
Его зовут Антон Гойса. "Гойса, слезами умойся", - дразнят его однокашники. Тогда он заставляет их умываться кровью.
Опасаясь, что его перебьют, он торопливо продолжил:
Я же не лицемерил - за что мне просить прощения? "Каждому воздается по вере", - говорил учитель. А вы с матерью возражаете, что - по делам. Пусть так. Но, если вера чиста, как может быть грязным поступок? А если бы я выиграл, вы бы приняли деньги? Взяли или нет? Вот видите, вы молчите...
За окном качались деревья, тихо выл ветер, а из-за шкафа медленно ползли тени.
Эх, Гойса, никого не бойся...
Он всхлипывал в углу, куда его поставили родители, прежде чем уйти в гости.
Раз он шел с булкой в руках. "Поделись с животным", - остановил его чумазый, рябой, как птичье яйцо, мальчишка с котом подмышкой. "Он же не будет..." - удивился Антон. "Еще как..." - ухмыльнулся чумазый и положил хлеб перед котом. Тот стал принюхиваться, и в этот момент мальчишка наступил ему на хвост. Взвизгнув, кот вцепился в марципан. "Они так устроены, - пояснил чумазый, - от боли им нужно кусаться..." Тогда Антону сделалось не по себе. А теперь он думал, что и его вот также заставляют делать что-то противное, принуждая грызться за кусок хлеба, который должен встать поперек горла...
Юность мелькает коротким осенним деньком. Не успеешь оглянуться, а уж к имени липнет отчество.
Я прожил с женой десять лет. А она со мной в два раза дольше. На свадьбе она обещала мне любовь, но устраивала истерики. А я сулил рай. Но привел в ад. Так мы и жили - спали врозь, а дети были...
Он закусил губу.
А потом разбежались, как ошпаренные тараканы... Но, когда от женщины уходит муж, мужем становится сын. Ведь изнанка эдипова комплекса - женский эгоизм... Бедный, глупый мой сын, ничего-то он не ведает, держится за мамину юбку, а поймет - поздно будет, полжизни корова языком слизнула...
С минуту он помолчал.
Где-то за горизонтом жена с сыном и теперь отношения выясняют, а я вставной челюстью лязгаю: одинокий волк быстрее кладет зубы на полку...
Вилкой из пальцев он опустил мешки под глазами, обнажив красные сети белков.
Да, трудно жить, когда родная кровь только и норовит сесть на шею. И все повторяется. Хотите, верьте, хотите нет, но и со мной - та же история. Как отец умер, маменька сразу к рукам прибрала, всех отваживала... Еле вырвался, но, Боже, сколько упущено, сколько упущено...
Продолжил он уже шепотом, то и дело приговаривая: "Хотите верьте, хотите нет..."
Маменька... Да знаете ли вы, что мировое зло олицетворяют не гитлеры и наполеоны, а сухонькие, одинокие вдовы, пережившие свои болезни... "Я такая несчастная, - говорит она на похоронах детей, - жалейте меня - совсем одна осталась..." Их эгоизм, как ногти у мертвецов, вырастает до небес, в них, как в гниющем осеннем листе, когда-то полном соков, копятся яды...
Спросите: откуда я знаю? Оттуда, что сам таким становлюсь...
Он скрипел зубами в ванной, угрюмо таращась на зеркало, которое двоило его одиночество.
Там же через несколько минут.
Кажется, что с годами мир изменяется, а он неподвижен, как столб, который обходишь то с одного бока, то с другого... А целиком его обойти - жизни не хватит...
Он продолжал смотреть в одну точку.
Да, жизнь меняется мало, и каждый дрожит над своим вечным сегодня. Фактически мы так и живем в клетке одного дня и очень боимся завтра. Оттого и страх смерти - ведь смутно мы подозреваем, что за гробом наступит подлинное завтра, не четверг после среды, а воскресение после будней...
"Волга впадает в Каспийское море, - скалились в углу бесы, которых он не видел. - Сегодня пятница..."
Писатель Антон Галактионович Гойса среди пишущей братии чувствовал себя иголкой среди булавок. Он все чаще забывал бриться, идя на представление чужих книг, и все чаще морщился.
У современников нет вкуса... Скажете: так не бывает, у каждого времени свой вкус... Да, конечно, время всегда право. Даже когда ошибается. Но от этого не легче...
Он вспыхивал, как сухой порох, чадя, как догорающие угли.
Реализм, постмодернизм... На самом деле все пишут собственные сны, и, кто пишет лучше - глубже спит... Но - себя не переплюнешь: что дано, то не требуется доказывать, а что требуется, того, значит, и не дано... И тогда в ход идут выставленные локти...
Он закурил.
Нет, мир безумен, потому что секрет успеха в нем прост: есть нужно двумя ложками, а по лестнице подниматься через ступеньку... Сейчас преуспевают те, у кого герои из каждой строчки кричат: "Ах, до чего же талантлив описавший нас!" А я заявляю: искусство безнравственно, когда лезет из кожи вон, чтобы нажиться... Что мы и видим...
Но он не видел, как за спиной ему крутили у виска.
Выступление затягивалось, он говорил уже битый час, а все не мог остановится. Закашлявшись, отставлял микрофон, пил мелкими глотками из стакана, продолжая вечную песнь.
Искусство не терпит суеты... Ни суеты, ни угодничества... А сегодня...
Он задрал вверх палец.
...не нужно быть Фрейдом, чтобы заметить, как мир вместо "славные деньки" говорит "главное - деньги"...
"А вот еще оговорка, - внезапно послышалось ему, - один стоял на балконе, хотел сплюнуть, а вместо этого спрыгнул головой на мостовую..."
... а когда деньги проникают всюду, как метастазы, умирает не только искусство...
Он многозначительно замолчал.
Сейчас поясню. Я прибыл сюда на метро с одним поэтом. "Сколько мыслей едет", - сказал он мне в набитом вагоне. Но он заблуждался: ехали газеты, желания, тревоги, гримасы, надежды, воспоминания... А мысли - ни одной... Ибо мысли это то, что переживает нас, как бокалы - вино...
Он махнул рукой.
А что переживет нас? Живот? Нет, общество потребления пожирает себя...
Он вконец разошелся, ладонь с жаром рубила воздух.
"Из тебя рассказчик, как из дерьма пуля", - вдруг послышалось ему. Он развел руками:
Что делать - правда скучна... А вот еще заблуждение. Кажется, будто мир устроен, как лестница: наверху стоят достойные, умные люди, а выясняется - там прохвосты, которые тянут друг друга за уши... Вот вам и седьмое небо... Может, и Бога нет - сидит какой-нибудь олух, недоучка, с которым и поговорить-то не о чем...
Стало слышно, как в задних рядах скрипнуло рассохшееся кресло: зал был пуст.
Вечером того же дня он ходил "руки в брюки", продолжая брюзжать.
Вот говорят: люди братья и скоро не будет ни рас, ни народов. Как в раю, все будут одинаковыми - ни черных, ни желтых, - будет одно человечество... А татары? Как же они? Они что, тоже растворятся в этом прекрасном мире? Что, говорите, татары, когда речь идет о человечестве... Не скажите, если татары не согласятся на райские кущи, то случится их второе нашествие... Все забудут свое происхождение, предков сведут к общей обезьяне, а они опять Чингисхана на трон посадят...
Плюнув на мизинец, он разгладил брови.
Раз решили трое в проруби искупаться, от холода зуб на зуб не попадает, договорились вместе нырять, чтобы не страшно... Двое, зажмурившись, прыгнули, а третий смеется на льду - плавайте, плавайте, а я на вашу одежду жребий брошу... Те ему из проруби: "Не ты ли больше всех говорил о новом крещении..." А он им: "Вы не думайте, что нам, татарам, все равно, это вы отцов забыли, а мы своих помним..."
Вот вам и татары...
Нет, если вы все понимаете, значит вам не все сказали.
Несколькими годами позднее, когда время уже замедлилось, потеряв смысл.
Антон Галактионович вышагивал по комнате, как журавль, тряся плечами, за которыми, двигались на цыпочках его мысли. Он чувствовал их кожей, однако заглянуть в лицо не смел.
Жизнь долгая, поверьте, я испытал и то и это...
Он опустил глаза.
И все - бумага для клозета!
Он поднял глаза, увидев в зеркале кривящиеся губы. И понял, что издевается над собой. А, когда снова открыл, было, рот, с языка сорвалась какая-то чушь:
Ветер есть - дождя не будет...
С тех пор так и пошло: он говорил не то что думал, а о чем думал - молчал.
От него шарахались, как от проказы, и тогда, повернувшись спиной, он прикрывал за собой дверь:
Это в молодости скучно с собой, потом - с людьми...
В последние дни Антон Галактионович спал, как кролик - с открытыми глазами, а, проснувшись, вспоминал, что болен. И, как страус, зарывался в подушки. Палата была обширная, в ней делили спертый воздух, пятневший хлебными крошками стол и общий храп. "К смерти, как в пропасть, - можно лететь, а можно спускаться на веревках", - думал он бесконечными ночами, прислушиваясь к шарканью тапочек в коридоре. И все чаще вспоминал тот день. Было Вербное Воскресенье, пахло весной и на полу в храме валялись ветки с набухшими почками. Огромный, похожий на конус, батюшка, перекрестил его, будто связал. "Отче наш..." - поставив свечу у темноликой иконы, начал Антон Галактионович. Все было привычно: тысячи раз произнесенные слова... И вдруг у него задрожали губы, и стали душить слезы. "Отче наш, Отче наш..." - бормотал он, захлебываясь рыданиями, не в силах двинуться дальше.
И чувствовал, что его молитвы не достигают неба.
А теперь, лежа в темноте с открытыми глазами, он перебирал свою жизнь, в которой оказался не пойми зачем, и которую провел, будто менял местами оконные занавески...
Он ощупывал себя изнутри и чувствовал скопившуюся за годы мерзость, от которой несло за версту, и готов был задохнуться.
"Старость... - брезгливо поджав губы, ворчал он. - Незаметно все превращаются в скотов..."
Теперь он стал часто жаловаться.
Душа не семечки - ее не выплюнешь, и если заболит - навсегда...
"Притихни, ругачий..." - шикали из темноты.
Но он не обращал внимания.
Пока не припекло, мнишь о себе, думаешь, пуп земли, возносишься до небес... А все буднично: увозит "скорая", унизительные анализы, пичкают разной дрянью - последние часы отравляют...
Его передернуло.
Дубина-врач диагноз залепит, и пиши - пропало, никаких тебе фанфар. А ведь после каждой смерти солнце должно меркнуть... Нет, неладно что-то в мировом устройстве, раз смерть превратилась в статистику...
Он сплюнул, растерев слюну каблуком.
И нет ни сильных, ни слабых, за силой стоят толстая кожа и бедная фантазия... А как представишь последствия - шага не ступишь...
Подвернув кальсоны, он прикрыл дырку на щиколотке.
Говорят: сильные прячут чувства. Но хорошо скрывает тот, кому нечего скрывать...
"Что ты нам голову морочишь?" - вздохнул кто-то, точно кнутом хлестнул.
Нет, нет, вы послушайте... Вот какое у меня наблюдение... Своего рода парадокс... Юношей много читаешь, но в жизни ничего не смыслишь, потом - совсем не читаешь, но знаешь все... Рано или поздно, у каждого наступает просветление...
Он заторопился, ему казалось, что терпение слушателей вот-вот лопнет.
Да, в юности трудно увидеть мир в истинном свете и не сойти с ума... А в старости видишь все сквозь бляшки в мозгу...
"Короче..." - наступали ему на пятки.
Конечно, конечно...
Он, перескакивал с темы на тему, как воробей на ветках.
Вы замечали: в больнице люди добрее... И религиознее... Это потому, что у больных и здоровых разные боги... Я хочу сказать, Бог един, только верит в него каждый по-своему, правда?
Ему не отвечали.
Часто моргая, он корчился на стульчаке, запершись в уборной...
А потом долго не мог уснуть, повторяя нацарапанные на стене строки:
Ударив по затылку, сунули в бутылку, вода ли там, моча ли - об этом умолчали...
И, беспокойно ворочался, натягивая простыню на горбатый хрящеватый нос.
Ему назначили сиделку, на которую изливались ночами его соловьиные трели.
И все же теперешние времена слишком земные... Вместо сердца все слушают, куда ветер дует... Но счастье не жар-птица - за хвост не ухватишь... До него достучаться нужно, пробудить... Вы согласны?
Сиделка полусонно кивала.
Да, счастье внутри... Но это немногие понимают... Вот и бегают с высунутыми языками, гоняются, черт знает зачем... А напрасно: мир - опытный карманник, как ни крутись, все равно оберет...
Сиделка отвернулась.
Ах, кабы знать это сызмальства!.. Но опыт, как розги - его только на своей шкуре чувствуешь... Есть еще, правда, религия... Конечно, религия - это попытка увидеть истину в кривом зеркале... Но другого - нет...
Сиделка набрала шприц.
Да, жизнь была долгой, многое повидал... Впрочем, и Вы не молоды, верно, освоили земную конституцию, заметили, - чем подлее человек, тем выше забирается... А с моралью, как с гангреной - долго не протянешь...
Сиделка сделала укол.
Спасибо, совсем не больно... Если бы у судьбы были такие же руки...
Вот я жил... А зачем? Жену бросил, написал несколько бездарных книг... Учить всех пытался, наставлять... А сына не воспитал. Я ему Пушкина, а он мне: "По улице гей гонял голубей, у гея стоял "воробей"..." Представляете? Их поколение...
Внезапно Антон Галактионович осекся. Он вдруг вспомнил наивного Тараса Безубяка, жевавшего селедку усатого швейцара, учителя, старавшегося быть современным, мальчишку с котом, огромного батюшку, похожего на конус...
И понял, что каждый прикован к своей судьбе.
Простите, я Вас утомил... Страшно - вот и болтаю...
Сиделка спала.
Он очнулся мгновеньем раньше и сразу понял, что уже умер.
"Что ты вынес из мира?" - пронзил его неземной голос.
Там пошлость и кровь...
Он чувствовал, что говорит не то, но шел напролом, как черт по бочкам.
...и кто только выдумал земную конституцию...
"Каждому - свое", - вздохнули за спиной. Антон Галактионович обернулся:
Но я же не слепой...
"Ты и сейчас ничего не видишь", - вынесли ему приговор.
И Антон Галактионович вдруг понял, что даже не умер, а просто перестал притворяться живым. Он догадался, что надо всех простить, но ведь прошлого этим не вернуть. "Гойса, Бога побойся", - послышалось ему. "Бог един, но верит в Него каждый по-своему", - завертелось на языке . А потом в голову полезла какая-то ерунда: "По улице гей гонял голубей, у гея стоял "воробей"".
Антон Галактионович подыскивал слова и не мог их найти. "Все слова чужие, - понял он, - свое только молчание". Он заплакал, впервые не стыдясь слез, не видя, как ангелы, скорбно сложив крылья, каменели на облаках...