Зонис Юлия : другие произведения.

Боевой шлюп "Арго"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Вышел 28.02.2012 в издательстве АСТ, серия "Амальгама". Сборник лучших рассказов автора.

   0x01 graphic
  --

АННОТАЦИЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА:

   "Троянская война закончена. Но Одиссей в ней не участвовал. Телемак в который раз отправляется на поиски отца. Но он найдет не того, кого ищет. Герои мифов остались героями, и у каждого есть свое "но". Ахиллес позирует перед фотокамерами, Язон разводит почтовых голубей, боевой шлюп "Арго" плывет сквозь пространство и время, на палубе скрежещут бочки с соляркой, с кормовых орудий осыпается ржавчина, а над горами Колхиды реет дым зенитных разрывов...
   В сборник вошли фантастические повести и рассказы Юлии Зонис -- лауреата премии Бориса Стругацкого "Бронзовая улитка" и дважды лауреата премии "Портал""
  
  

Заказать на "Read.ru"

Заказать в "My-shop.ru"

Заказать в "Лабиринте"

Заказать на Озоне

Заказать в магазине "Книга.ру"

Купить в Московском Доме Книги

Купить в доме книги "Москва"



БОЕВОЙ ШЛЮП "АРГО"

Мой Телемак, Троянская война окончена.

Кто победил - не помню.

И. Бродский, "Одиссей-Телемаку"

Мать говорит, что я сын Одиссея, но сам я не знаю.

Может ли кто-нибудь знать, от какого отца он родился?

Счастлив я был бы, когда бы родителем мне приходился

Муж, во владеньях своих до старости мирно доживший.

Гомер, "Одиссея"

  
  
   Остров встретил нас свистом ветра и визгом полудиких свиней. Возможно, это были те самые, наши прадеды-мореплаватели, обращенные Цирцеей. Тощие и бурые, они окружили лагерь и пытались добраться до мешка с сухарями. Жбан думал-думал, а потом взялся за топор и веревку. Прогонявшись два часа по берегу за особенно прытким кабаном, он приготовил свинину на ужин. Свинина оказалась жесткой - видно, Цирцея давно не потчевала кашей своих любимцев.
   Ветер посвистывал в скалах. Сухие пучки травы, козьи тропы без коз да полуразвалившаяся хижина - вот и все, что мы нашли на острове. В развалинах обнаружился глиняный горшок с зерном. Кое-какие зернышки уже проклюнулись и из них тянулись бледные, лишенные корней ростки. Мы проспорили над горшком до захода. Обжора-Жбан говорил, что надо брать, а Мудрый Филин поминал недобрым словом Цирцею и вчерашнего кабана. В конце концов оставили горшок лежать, где лежал. В последних лучах заката Мудрый Филин бродил по обнаружившейся за домом помойке, искал черепки. Он помешан на краснофигурной керамике, но так и не нашел пока ни одной целой вазы. Мы обошли черный прямоугольник свиного загона. Огораживающие его жерди высохли и стали хрупкими, как тысячелетний пергамент. В дальнем углу нашлось корыто с остатками каши. Жбан жадно облизывался, однако даже ему хватило ума не лезть к колдовскому зелью. За пятьдесят лет магия могла и не выдохнуться целиком.
   Спустившись обратно к морю, мы обнаружили, что Рыбий Царь опять сидит на корточках у воды и беседует с корюшками. Не знаю, что они ему наговорили, но, встав и как следует отряхнув кожаные штаны, безумец предупредил нас, что грядет буря. Надо было либо пережидать ее на острове, в компании свиней, либо заводить мотор. Солярка кончалось, а до следующей заправки надо было переть еще дней десять.
   Корыто наше ржавое и напоминает миниатюрную копию нефтяного танкера. Так утверждает Мудрый Филин, а по мне - обычная сторожевая канонерка, разве что пошире и почти без надстроек. Кормовое орудие у нас клинит, по левому борту каждые два дня открывается течь, но на заходе она обычно зарастает. Бочки с соляркой стоят прямо на палубе, к полудню они нагреваются, и от них невыносимо несет плавящимся гудроном.
   Рыбий царь подмигивает левым глазом - то ли тик, то ли это он так веселится.
  
   - Буря, скоро грянет буря!
  
   Я неохотно спускаюсь в каюту и достаю бурдюк. Это предпоследний. Можно, конечно, и на острове переждать, но что-то мне там не нравится.
   - Воля капитана - закон, - говорит Филин, провожая меня сумрачным взглядом. - И все же, Мак, не очень-то ими разбрасывайся. Паллада твоя еще хрен знает, когда объявится, а с солярой у нас полный кирдык.
  
   Мак - это сокращение от моего полного имени. Меня назвали в честь отца, которого я никогда не видел. Говорят, он сорвался с места лет двадцать назад, еще до моего рождения, и, как и мы сейчас, ушел в плавание. Мать до сих пор не может простить этого деду. Развешивая белье во внутреннем дворике, она, сгорбленная, сухая, поседевшая прежде времени, все косится на окно дедовской комнаты и шлет ему сквозь зубы проклятья.
  
   - Чтобы тебя поразила Лисса-безумие и Лхаса-бессилие, - бормочет она, забывая, что дед давно уже обезумел и обессилел.
  
   Когда-то он был героем. Точнее, мог бы им стать.
  
   Сидящий на ступеньках крыльца слепой старик - глаза его не видят, но слух за долгие годы обострился до удивительной тонкости - усмехается и шепчет:
  
   - Ты не права, женщина. Твой муж все равно ушел бы на поиски отца, хотя сейчас это, конечно, просто жест отчаяния. И, кстати, Лхаса - отнюдь не богиня, а город в Тибете.
  
   Слепой старик - единственный, кто знает правду. То, что должно было быть.
  
   ***
  
   Бурдюк оказался с подвохом. Мотор с грехом пополам заработал, но винт почему-то завертелся в обратную сторону. Так мы и пошли задним ходом, толстой гузкой рассекая волны, как выжившая из ума черепаха.
  
   - Нет, ты скажи, - допытывался Филин, с удобством разлегшийся на палубе и созерцающий звезды, - скажи, какой дурак додумался назвать это корыто "Арго"?
  
   Я плюнул в маслянистую воду и пожал плечами.
  
   - В лучшем случае это какая-нибудь "Ламия", благо оба хромоноги и оба волочатся прямехонько в Аид.
  
   - Не каркай, - недовольно откликнулся Жбан, сидящий на бухте каната и поглощающий что-то неприятное и дурно пахнущее. - Мак знает, что делает.
  
   - Мак-то знает, - жизнерадостно отозвался Филин, - вот и Рыбий Царь знает, что делает, беседуя с вяленой треской. Все мы в своем роде знатоки.
  
   За Царя я обиделся. Сумасшедший или нет, он был моим другом с тех пор, как мы еще бегали голышом по соленым пляжам Итаки и собирали гальку и ракушки.
   - Царь всегда верно предсказывает непогоду. Он знает течения. Когда мы связались с Харибдой, кто нас вытащил, а? Если хочешь полюбоваться на кого-нибудь бесполезного, лучше глянь в зеркало.
  
   Филин фыркнул и поднял руки кверху:
  
   - Сдаюсь. Мак, защитник униженных и обездоленных. Ты всегда был так добродетелен или только с тех пор, как тебя послала Навсикая?
  
   В сердце кольнуло, как и всякий раз, когда я слышал имя феакийки. Развернувшись, я был уже на полном ходу и в боевом угаре, когда между нами вклинился Жбан.
  
   - Ну, подеритесь еще, подеритесь, - пропыхтел он, изо всех сил отпихивая меня от Филина, - мало нам неприятностей.
  
   Я оттолкнул Жбана и вернулся к поручням.
  
   - Лень руки об тебя пачкать.
  
   Филин довольно захихикал, и к нему тут же присоединился Рыбий Царь. Этот всегда был готов посмеяться.
  
   Тарахтел мотор, воняло соляркой, за бортом плескалось чернильное море, квохтал и попукивал от смеха Царь. Обычная ночь обычного дня.
  
   1. Навсикая
  
   "В спальню прекрасной постройки она поднялася, в которой
   Дева спала, на бессмертных похожая ростом и видом,
   Милая дочь Алкиноя, феаков царя, Навсикая."
  
   - Эй, ты, который голый! Вылазь из кустов, пока яйца не отстрелили.
  
   Я лениво поднял голову. Забота о ровном загаре - дело нужное. Пока остальные драили палубу, я на правах капитана улизнул и теперь лежал на мягком прибрежном песочке, принимая солнечную ванну. Так что в кустах ракитника прятался отнюдь не я, а девчонка лет семнадцати. На ней был застиранный до белизны купальник, а в руках она держала помповое ружье. Вид был настолько идиотский, что я не удержался и захихикал, совсем как наш глупый Царь.
  
   - Чего ты ржешь?
  
   Девушка нахмурила тонкие выгоревшие брови. Глаза у нее были васильковые, морские.
  
   - Это, между прочим, территория амазонок. И голым мужикам тут делать нечего, так что проваливай на свою лодку.
  
   Я сел, поджав для приличия колени.
  
   - Во-первых, территория амазонок во Фракии. Во-вторых, амазонки себе правую грудь отрезают, а у тебя вроде обе на месте. В-третьих, не лодка, а боевой шлюп. "Арго".
  
   - Ой, я не могу. Боевой шлюп! - девчонка фыркнула, и ружье при этом непредусмотрительно задралось.
  
   В ту же секунду я был на ногах, а еще через секунду девчонка валялась на песке, а я возвышался над ней, - ружье и прочее. Увидев прочее, амазонка неожиданно покраснела - от ушей до белой полоски кожи над трусиками.
  
   - Хоть бы штаны надел, - слабо барахтнулась она.
  
   - А зачем? - резонно возразил я, отбрасывая ружье и опускаясь ниже.
  
   ***
  
   С мужиками у них тут действительно была напряженка. Не считая отца белобрысой, Алкиноя - а тот, как и все старшие, был малость не в себе - в поселке оказалось трое мужчин, включая одноногого конюха и сопливого пацана лет десяти. Третий был примерно нашим ровесником, но такого зашуганного парня я еще не видел. Похоже, воинственные девы поселка делили его поровну - поэтому, обнаружив ввалившуюся на площадь компанию из четырех бравых моряков, он вздохнул с явным облегчением.
  
   Жбан сразу умчался за стайкой нимфеток, и вскоре из-за сарая послышалось его боевое хрюканье. Рыбий Царь, равнодушный к женщинам, позволил увести себя в дом какой-то материнского вида тетке. Мудрый Филин, подмигнув томившимся красоткам, отправился допрашивать Алкиноя. Знание - прежде всего. А я остался на площади. С Навсикаей.
  
   - ...нет, твоего отца здесь не было. А он что, серьезно поплыл за руном?
  
   Я пожал плечами. Если честно, я не знал, вправду ли поверил отец слепому прорицателю, или просто сбежал от тоски.
  
   Мы сидели за домом Алкиноя. На земле были расстелены овечьи шкуры, наверное, для просушки. Над шкурами кружились мухи. Я бы не назвал обстановку подходящей для романтических свиданий, но идти со мной в камыши Навси наотрез отказалась.
  
   - Он ведь был еще пацаном, когда к нам явился Гомер. Представляешь, что это такое - тебе не стукнуло и тринадцати, а ты узнаешь, что из-за тебя рухнул мир. Дедуня к тому времени уже малость поехал крышей, но отец знал, что тот остался из-за него. Из-за него и из-за бабушки. Наверное, старик был когда-то хорошим хозяином. Сад растил...
  
   Сейчас оливы в саду были узловаты, как пальцы деда. Узловаты, стары, кора на них растрескалась. А ведь, говорят, живут эти деревья по тысяче лет. И их съело взбунтовавшееся время...
  
   - А потом Гомер рассказал о пророчестве Кассандры. Что тому, кто найдет руно, суждено спасти мир. И отец поверил.
  
   - Но ведь Кассандра была безумна?
  
   - А кто сейчас не безумен? Может, она единственная оказалась нормальной в свихнувшемся мире. Гомер ее разыскивал. Мне он ничего не говорил, но я догадался. Думаю, он и руно пытался найти - так и ослеп. Он уже ничего не видел, когда пришел к нам. Но руки у него крепкие, впору борцу или воину, а не кифареду.
  
   Я невольно потер ухо, до сих пор помнившее жесткие, с мозолями на подушечках, пальцы певца.
  
   Навси сморщила прелестный носик и недоверчиво покачала головой:
  
   - Сказки. Ну как все это, - она обвела рукой просевшие крыши поселка, мух, тощий кустарник и далекие горы, над которыми курился подозрительный зеленый дым, - как все могло случиться из-за того, что один человек отказался поехать в Трою?
  
   Я снова пожал плечами.
  
   - Гомер мне объяснял. Я как-то не очень въехал, если честно, меня всегда больше интересовали приключения. Ну, в общем, что-то типа того, что есть закон равновесия. Если бы дед поехал и придумал этого гребаного коня, греки ворвались бы в Трою и победили. А так они чуть ли не пятнадцать лет мудохались, ни туда, ни сюда. Наконец богам это надоело, они тоже полезли воевать, перестали следить за Тартаром - ну оттуда и выбрался Кронос с титанами, и все пошло наперекосяк.
  
   Навси сомнительно улыбнулась, показав белые зубки:
  
   - Ты веришь в богов?
  
   А вот тут я не колебался с ответом.
  
   - Да. В богов-то я точно верю.
  
   Паллада приходила обычно ночью. Трясла мышиного цвета волосами и лезла мне под куртку. От нее тянуло давним перегаром, немытым телом и еще чем-то - быть может, амброзией или божественным ихором. Как-то она притащила бутылку, но я пить отказался. Нужно мне это бессмертие! Вот она бессмертна, и много ей с того радости?
  
   Иногда по пьяни она путалась и называла меня дедушкиным именем. Я вообще-то всегда подозревал, что его легендарная верность бабушке - еще один плод фантазии слепого. Но даже когда богиня звала меня Телемахом, я не знал, ко мне ли она обращается, или к сгинувшему отцу. Боги больше всего пострадали от шуток со временем, и их память, и до того некрепкая, окончательно разладилась.
  
   - Телик, теленочек мой, - бормотала она и лезла в лицо слюнявыми губами.
  
   Это было тем более неудобно, что никто, кроме меня, богини не видел - а ей иногда приходила в голову блажь пристать ко мне во время дружеской пьянки или когда я стоял на вахте. Друзья потешались, но, поскольку Паллада исправно снабжала нас припасами, бурдюками и невнятными инструкциями, к богине относились с уважением. Мишенью их шуток становился я. Честное слово, я возненавидел бы глупую тетку, если бы мне ее не было так жаль.
  
   - ...Понимаешь, он ведь думал, что делает как лучше. Его никогда особо не интересовала политика. Тем более плевать ему было на интересы Микен и Спарты. Он просто хотел жить дома, с женой, сына растить...
  
   Я вспомнил скрюченного старика в инвалидном кресле и замолчал. Молчала и Навсикая. Жужжали мухи. За сараем радостно хрюкал ублажающий девиц Жбан.
  
   Иногда я думаю, а что было бы, избери богини арбитром на своем дурацком суде не Париса, а моего дедулю? Мне кажется, что он просто съел бы проклятое яблоко и пожелал этим гусыням доброго утречка. Возможно, бессмертные и прибили бы его, но тогда бы войны точно не было. Или не все так просто?
  
   ***
  
   Вечером нагрянули женихи. В высоких бараньих шапках, пахнущие смазкой, кислым потом и салом, они вкатили в поселок на мини-тракторах. Навсикая, до этого скромно молчавшая о своем суженом, представила меня Грегору. Усатый, на полголовы выше меня, с глупым и незлым лицом, он протягивал невесте завернутый в газету шмат сала.
  
   - Вот, обменял вчера на спиртягу. Прикинь, я из цеха уволок бутыль какой-то дряни, вроде для протирки стекол, но ничего, Нияз взял. Сказал, на базаре в воскресенье толкнет. А что? Если кто и потравится, я ни при чем, мало ли - может, Нияз им оси своего Камаза протирать собирался?
  
   Он торжествующе улыбнулся и тряхнул пакетом.
  
   - А сало хорошее. Припахивает малость, но ничего, есть можно. Вот, бери.
  
   Навсикая хихикнула, приняла сало и убежала в дом, оставив меня разбираться.
  
   Я упер руки в бока и приготовился к драке.
  
   - Слышь, парень, - Грегор, похоже, и не догадывался о том, что ему грозит, - ты по морю приплыл, да?
  
   - Нет, - ответил я с наивозможным ехидством, - прилетел на крыльях птицы Рух.
  
   Пока Грегор чесал курчавую шевелюру под шапкой и придумывал ответ, из дома вышел Филин. Он остановился в паре шагов от нас, склонил голову к плечу и принялся изучать жениха, как любопытное насекомое. Филин всегда был малость снобом.
  
   - Дак по морю-то плавать того... опасно, - нашелся наконец мой конкурент, - ты бы остался. Вон баб сколько, на всех и мужиков не хватает. Записывайся к нам на завод, а? Как раз в сборочном цеху рабочих набирают. Платят хорошо, ты не думай. Премию выдают, квартальные. Общежитие есть, а вообще-то много домов пустых стоит, заходи, селись. Ну, так как?
  
   Похоже, он немало воодушевился этой идеей. Я представил себя и Рыбьего Царя в сборочном цеху и развеселился.
  
   - А что, - говорю Филину, - пошли, что ли? Квартальные же. Потом спирт метиловый можно тырить и на рынке по воскресеньям лохам впаривать. Или самим выпить, а? Представляешь - один глоток, и станешь как Тиресий. Или как Гомер. На выбор.
  
   Филин снисходительно улыбнулся. Жених еще подумал, поскреб под шапкой и решил, что на него наезжают.
  
   - Ты чего, а? Я ж к тебе по-хорошему, а, а ты чего? И чего ты на Навсикаю пялился, а? Ты смотри, а то мы того...
  
   Он оглянулся на остальных женихов, лузгающих семечки и обменивающихся шлепками с деревенскими дамами в паре шагов от нас.
  
   - Мы ж не посмотрим, по морю ты плаваешь или там еще по чему. Может ты, гнида, и вообще не человек, а оборотень сумеречный...
  
   Для начала я врезал ему в челюсть. Он картинно рухнул в пыль, захлюпав и заклокотав окровавленным ртом. Женихи встрепенулись, и, бросив красоток, поспешили к месту драки. Филин обреченно вздохнул, сунул два пальца в рот и заливисто свистнул, призывая Царя и Жбана.
  
   ***
  
   Навсикая приложила мне к глазу свинцовую примочку и ядовито спросила:
  
   - А совсем без драки нельзя было?
  
   Ответил вместо меня Филин. Он, как и всегда, меньше всех пострадал в сражении, и теперь развалился за столом, закинув ноги на спинку соседнего стула.
  
   - Нельзя, фрёкен. Совсем без драки никак не получается. У нас ведь как: кто не бос - кровосос, кто не бит - паразит, а кто не за нас - пидо...
  
   Я ткнул его кулаком под ребро.
  
   - Прости дурака, Навси. Он у нас говорлив не в меру, но, когда доходит до дела, становится тих и скромен. Правда, Филя?
  
   Филин показал мне средний палец и вытащил из кармана свои записки. Жбан хлюпнул разбитым носом и спросил - как всегда, не вовремя:
  
   - Какие планы, Мак? Вроде с движком мы разобрались, водой запаслись, тетка Алеппа обещала соляры подкинуть. Когда трогаемся-то?
  
   Я побоялся оглянуться на Навсикаю и уставился на кувшин с кислым молоком. Навси молчала. Я пялился на кувшин. Филин украдкой показывал Жбану кулак. В боку кувшина, казалось, уже зачернела дырка, когда вошел Алкиной с двумя буханками и нарушил затянувшуюся паузу.
  
   ***
  
   Ну, как мне было сказать ей, что нам пора уезжать? Мы лежали, обнявшись, ее губы утыкались мне в плечо. Теплое пятнышко слюны уже начало остывать. Ночь была холодной. В сарае, под связками сухого тростника и высушенными водорослями, рыскали мыши или какие-то твари покрупнее. Пахло морем, потом и почему-то корицей. Ноги Навсикаи высовывались из-под куртки и казались такими гладкими, такими белыми. А больше ничего белого не было в этом мире.
  
   Я не знал, как мать провожала отца - я ведь тогда еще не родился. Зато прекрасно помнил, как она провожала меня.
  
   - Езжай! Езжай, сгинь, как твой пьянчуга-папаша! Пусть заберут тебя черти и горбатые мойры! Давай, гоняйся за золотым руном, авось, повстречаешь папочку где-нибудь на полдороге. Передай ему тогда, что он может не возвращаться!
  
   Никогда она так не кричала и не плакала - даже когда до нас дошла весть, что ее отец, Пелей, сгинул где-то на севере.
  
   ***
  
   Утро было туманное, мерзкое, мрачное. "Арго" глухо кашлял, прочищая двигатель. С гор двигались медленные черные цепочки - похоже, воинство женихов серьезно обиделось и готовило суровую расправу. Тем больше поводов покинуть гостеприимный берег.
  
   Я стоял у самой воды и держал Навсикаю за руку. Встрепанная, не выспавшаяся толком, она напоминала ушастого воробья.
  
   - Ты можешь поехать с нами. Я поговорил с ребятами, они согласны.
  
   Я ожидал, что она кинется мне на шею. Ладно, если быть откровенным, я ожидал скандала и только потом - неохотного согласия. Я был готов даже к тому, что она повиснет на мне и скажет: "Я никуда не поеду и тебя не пущу".
  
   Навсикая улыбнулась, сдула со лба чертовски привлекательную кудряшку и спокойно сказала:
  
   - Нет.
  
   Наверное, я выглядел совсем глупо, потому что она меня пожалела.
   - Ты очень милый. Нет, правда, ты симпатяга, - она провела рукой по моей щеке, потрепала волосы, - но ты псих. А с психами тяжело. Поэтому ты давай-ка ищи свое руно, спасай мир, а я уж как-нибудь с Грегом...
  
   - Да он же тебя прибьет!
  
   Навсикая рассмеялась.
  
   - Много ты понимаешь! А даже если и прибьет - потом приласкает, подарит что-нибудь. А ты мне что-нибудь подарил?
  
   Я стоял на корме и смотрел на маленькую удаляющуюся фигурку, такую чистую и белую, как шапочки снега на дальних горах.
  
   ***
  
   - Ни фига она меня не бросила. Это я ее отшил.
  
   Сказал, гордо развернулся и пошел в кабину. Филин насмешливо ухнул мне вслед.
  
   Ночью опять приходила Паллада. Приходила, сопела в ухо, мучительно долго стягивала с себя грязный хитон. Казалось бы, богиня - двинь плечами, и уже голая. Может, она думала, что я помогу ей раздеться? Как бы не так.
  
   Она притащила всего два бурдюка и мешок плесневелых сухарей. Совсем тетка спятила. С трудом выдерживая запах кислятины, я спросил:
  
   - Что новенького?
  
   Богиня сумрачно улыбнулась.
  
   - Все старенькое. Давай-ка побыстрее, а то на всех вас, героев, манды не хватит.
  
   Я не удержался и спросил:
  
   - А что, много желающих?
  
   Тут я огреб по роже и выругался так смачно, что в каюту залез Жбан.
  
   - У тебя все в порядке?
  
   Я послал его куда подальше. Когда дверь за ним с грохотом захлопнулась, Паллада хихикнула:
  
   - Не разбрасывайся соратниками, Мак. Скоро многих не досчитаешься.
  
   - Типун тебе на язык.
  
   Сегодня богиня была трезва и оттого еще более омерзительна. Сжимая ее вислые груди и выдерживая энергичные прыжки, я размышлял о том, почему на тетку никто не польстился в былые времена, до войны. Ведь и молода она была, и красива наверняка. И домогалась многих - да хоть вон моего дедули. Загадка.
  
   Паллада застонала и мешком хлопнулась на меня. Я отбросил с лица ее грязные волосы и поинтересовался:
  
   - Скажи хоть, куда нам дальше плыть.
  
   А плыви ты в Дит! - ответила богиня и, не потрудившись одеться, исчезла.
  
   Я остался с неприятной тяжестью в мошонке и легким недоумением - то ли это был путеводный совет, то ли Паллада просто отправила меня ко всем чертям.
  
   2. Дит
  
   "Мой сын, - сказал учитель достохвальный, -
   Вот город Дит, и в нем заключены
   Безрадостные люди, сонм печальный".
  
   К Диту надо было сплавляться вверх по реке. Жбан ворчал, что мы непременно сядем на мель и навеки завязнем, но все же провел "Арго" между двумя угрюмого вида скалами в устье Ахерона. На скалах гнездились чайки, и они не замедлили засыпать палубу свежим пометом.
  
   - Мыть будешь ты, - злорадно ухмыльнулся Жбан.
  
   Лоцман из меня никакой, а Филин с Царем отстояли ночную вахту, так что возразить было нечего. Пока, захлебываясь тарахтением, кораблик тащил нас вверх по реке, я усердно скреб палубу и проклинал всех крылатых говнюков.
  
   Ближе к полудню наверх выбрался Филин, протер заспанные глаза. Огляделся и крикнул Жбану:
  
   - Эй, ты куда нас завез?
  
   Жбан немедленно выкрысился:
  
   - А чо? Просили Ахерон, вот вам Ахерон.
  
   Филин ошалело тряхнул башкой.
  
   По берегам тянулись идиллические луга, омываемые идиллическим солнечным светом. По лугам бродили идиллические отары овец. Люди не показывались, но нетрудно было догадаться, что где-то за пригорками водят хороводы пастушки с пастушками, и разноцветные ленты в пастушкиных косах стелятся по ветру. Наверняка ошивался там и светлокудрый юноша со свирелью. Без него никак.
  
   - Это Ахерон? ЭТО?
  
   Жбан окончательно рассвирепел, бросил штурвал и полез на Филина, размахивая картой побережья. Я уже приготовился их растаскивать, когда из-за спины загукал Рыбий Царь.
  
   Мы оглянулись. Река была пустынна. Наше суденышко с черепашьей скоростью волоклось вверх по течению, и, кроме гудения двигателя, ничто не нарушало божественной тишины... БЛЯМЦ! "Арго" содрогнулся, жалобно загудев ржавой обшивкой. Я выругался и свесился за борт.
  
   Прямо рядышком с нами болталась дряхлая деревянная лодка. Лодкой правил не менее дряхлый старец, облаченный в грязный хитон. Один веслом он лихорадочно загребал, пытаясь удержаться вровень с "Арго", отчего лодка виляла носом и крутилась, как обезумевшая водомерка. Вторым старец энергично лупил по нашему корпусу.
  
   - Эй, вы там, на развалине! Вы что, не знаете, что судоходство по Ахерону запрещено? Только я перевожу людей. Я, а не вы, грязные свиньи и дармоеды!
  
   - Дедуля, ты бы того, сбросил скорость, а то пуп развяжется, - весело ответил я.
  
   Старец на секунду онемел, а потом заколотил о борт с такой силой, что от весла во все стороны полетели щепки.
  
   - Щенки! Ну, погодите, попадетевы ко мне! Да нет, куда уж вам. Ваши трупы швырнут в грязную канаву, где вам самое место, наглые, неучтивые проходимцы!
  
   Во рту дедуни блестели два золотых зуба. На месте остальных чернели провалы, поэтому старец изрядно шепелявил и так и брызгал слюной.
  
   - Жбан, - обернулся я к ухмыляющемуся во весь рот дружку, - прибавь-ка оборотов.
  
   Жбан пронесся к носу. Спустя минуту движок заревел и "Арго" рванулся вперед, выплюнув грязную пенную волну. Вопли старца и его лодка затерялись в кильватере.
  
   - И все-таки зря вы так с Флегием, - задумчиво сказал Филин, - старикашка вредный, спору нет, но в Дите он большая шишка.
  
   Я пожал плечами и отправился в кубрик. Там уже маячил Рыбий Царь с двумя жирными угрями и небольшой скумбрией.
  
  
   ***
  
   Город Дит ожиданий не оправдывал. Вместо мрака, уныния, тумана и огоньков на башнях нас встретило радостное полоскание флагов в порту. У причала стояло десятка два роскошных яхт - правда, на реке, кроме нас и безнадежно отставшего Флегия, никого не было. Из порта в город вела широкая каменная лестница, а над ней белел здоровенными буквами транспарант:
  
   "WELCOMETH TO DEETH!"
  
   - Не нравится мне все это, - угрюмо проворчал Филин, вытравливая швартовы.
  
   Жбан гыгыкнул.
  
   - Ну, какой же ты Филин? Ты самый настоящий ворон! Каркаешь и каркаешь.
   Филин его проигнорировал и обернулся ко мне.
  
   - Тебе хоть Паллада сказала, что в этом Дите искать?
  
   - Ага, как же. Она, знаешь ли, вообще не из разговорчивых.
  
   Филин нахмурился.
  
   На причале никого не обнаружилось. Оставив Рыбьего Царя сторожить судно, мы втроем отправились в город.
  
   ***
  
   - ...мелирование, а еще, пожалуйста, подвейте немного кончики. И не забудьте про педикюр!
  
   Голос был таким громким, что от него содрогались кроны осенявших бульвар пальм.
  
   - Какой здоровенный педик!
  
   Мы со Жбаном прижались носами к стеклу. Стекло было витриной то ли цирюльни, то ли салона красоты. На вывеске значилось "В гостях у мадемуазель Ве**ры". Две средние буквы в имени владелицы то ли отвалились, то ли их убрали специально. К названию прилагалась картинка с пышногрудой красоткой - видимо, самой мадемуазель. Сквозь горы баночек, бутылочек и флаконов с золочеными пробками виднелась внутренность заведения. Там, внутри, сидел на кресле перед зеркалом огромный накачанный мужик. Бронзовый загар его плохо сочетался с ядовито-розовым лаком на ногтях. Мужик помахивал рукой в воздухе - похоже, сушил лак. Вокруг атлета суетился маленький, лысоватый и невзрачный, с полотенцем и помазком.
  
   Филин, который считал ниже своего достоинства пялиться сквозь витрину, подошел ближе.
  
   - Это не педик.
  
   - Ну да, а кто же? Ты на ногти его посмотри!
  
   Жбан восхищенно ткнул пальцем, оставив на стекле грязный отпечаток.
  
   - Это... Это, дети мои, Геракл.
  
   Мы со Жбаном развернулись и уставились на Филина.
  
   Я осторожно потрогал его лоб и спросил:
  
   - У тебя, случаем, жара нет? На солнышке перегрелся?
  
   Филин снисходительно улыбнулся.
  
   - Пока ты охотился на ужей и строил глазки дриадам, я обучался. Знаешь, что это значит? Я читал книжки, посещал музеи и картинные галереи. В том числе и те, где во многих копиях тиражировался наш герой.
  
   Он повел подбородком в сторону цирюльни. Тыкать пальцем Филину не позволяло изящное воспитание.
  
   Жбан растерянно улыбнулся. Образованность всегда его подавляла.
  
   - Верно, - неожиданно буркнул он. - Вон, шкура лежит.
  
   - Она полосатая, - тактично заметил я, - и полоски зеленые.
  
   - Ну да, полосатая. Тигриная. Помню, нам Аристотель что-то впаривал... "Рыцарь в тигриной шкуре" или что-то вроде того.
  
   Я ограничился вздохом. Филин озвучил мою мысль:
  
   - Всем ты хорош, Жбан, но для полного совершенства тебе стоило бы родиться немым.
  
   Пока Жбан обдумывал оскорбление и сжимал кулаки, на пороге заведения появилась грудь. Грудь несла за собой небольшую изящную головку с обесцвеченными локонами - всем хорошую головку, кабы не два лишних подбородка. За головкой двигалось и остальное тело. Рыжие ресницы моргнули, и увеличенная копия красотки с вывески пропела:
  
   - Мальчики! Что будем делать? Стрижка, бритье, массаж? Орошение кишечника?
  
   Зеленые глаза хозяйки рассеяно скользили по нашим лицам, пока не остановились на моем. Тут они расширились, и на лице женщины заиграла хищная улыбка. С неожиданной для такой толстушки прытью она подлетела ко мне, и, прежде чем я успел опомниться, пылко обняла.
  
   - Наконец-то! Ах ты негодник, ты заставил-таки себя ждать! Волосики совсем пыльные, глазки усталые-усталые. Ну, дай же, дай же я поцелую моего птенчика...
  
   Яростно пахнуло парфюмом. В глубоком вырезе платья обнаружилось нечто розовое, пышное и тестообразное. Жаркие выпуклости обтекли меня и вобрали, и я совсем уж было потерялся в этом пиршестве плоти, когда мою обожательницу с силой от меня оторвали.
  
   - Ах ты шалава! - взвизгнула Паллада, и, тряхнув мышиной шевелюрой, отвесила красотке пощечину.
  
   - Руки прочь от него, прочь, старая сучка!
  
   За первой пощечиной последовала вторая, бросившая воющую красотку в пыль.
  
   Я, распахнув рот, глядел на это непотребство. Афина выпрямилась, подбоченилась, ноздри у нее воинственно трепетали, а глаза сверкали. На секунду - на долю секунды - явилась мне стройная воительница, гордая, статная, платиноволосая. Косы на ее голове уложены были блестящим шлемом. Явилась - и сгинула, оставив прежнюю немытую бабенку. Та, впрочем, тоже не задержалась, и, погрозив мне пальцем, растаяла в воздухе.
  
   - Ы, - сказал я.
  
   - Караул! - визжала мадемуазель Вера. - Грабят, убивают, насилуют! Герик, Герочка, пусик, ну что же ты сидишь! Помогите, люди, женщину убили!
  
   Жбан дернул меня за руку. Гигант в кресле заворочался, воздвигся во весь свой немалый рост. Цирюльник пискнул и нырнул куда-то за шторку. Геракл сморщился, буркнул:
  
   - Иду уже, иду, - и потащил из-под кресла здоровенную узловатую палицу.
  
   Филин процедил сквозь зубы:
  
   - По-моему, пора убираться.
  
   - Не бегал я еще от всяких педиков.
  
   Я принялся засучивать рукава, но Филин и Жбан вцепились в меня с двух сторон и потащили прочь.
  
   - Педик или нет, - гудел в ухо Филин, - а все равно величайший герой Эллады. Он тебя в коровью лепешку размажет.
  
   Я дернулся для порядка еще пару раз, но парни держали крепко.
  
   ***
  
   - Ну и зачем мы приехали в этот гребаный Дит?
  
   Мы втроем сидели в Макдоналдсе и ели рекламные гамбургеры ("Купите один гамбургер и вы получите два чизбургера и гигантскую порцию картофеля фри, а также рекламную статуэтку сфинкса АБСОЛЮТНО БЕСПЛАТНО!").
  
   - А Царь там, небось, голодает.
  
   Добрый Жбан завернул половинку гамбургера и отложил в сторону. Я немного подумал и прикончил свой.
  
   - Что мы увидели, кроме двух десятков разжиревших героев, кинотеатров на каждом углу и трех брокерских фирм?
  
   В кои-то веки в словах Жбана был некоторый резон.
  
   Филин скучливо сдирал краску со стакана Колы.
  
   - Можешь повторить дословно, что она тебе сказала?
  
   - А я помню? - ощетинился я. - Сказала, поезжай в Дит. Там про руно узнаешь.
  
   Насчет второй части я не был уверен, но сдаваться не собирался.
  
   - А мне вот интересно, почему эта тетка на Мака набросилась, - встрял Жбан. - И почему ты ее отметелил.
  
   - Я ее не бил! - возмутился я.
  
   Жбан ухмыльнулся.
  
   - Ага. А кто же? Может, Минерва возревновала и как по морде тетку хрясь!
  
   Я яростно уставился на Жбана, размышляя, не отметелить ли заодно и его. Филин отхлебнул своего пойла и спокойно заметил:
  
   - Ну, с теткой-то как раз все понятно.
  
   Может, Филину и было понятно, но мы со Жбаном только осоловело мигнули.
  
   Филин колупнул стакан еще раз и объяснил:
  
   - Она твоего отца видела. Тебе ведь не раз говорили, что вы очень похожи? Вот она и перепутала.
  
   У меня аж дыхание сперло, однако виду я не подал.
  
   - Ты уверен?
  
   - Логика - мать всех наук.
  
   - Значит, - медленно протянул я, - значит, отец тоже был здесь. Искал здесь что-то.
  
   - Вот-вот. А поскольку мы знаем, что искал он руно, значит, Паллада не зря нас сюда послала. Вопрос в том, что мы здесь должны сделать.
  
   Я засыпал в рот остатки картошки и уставился в окно. Напротив раскинулся громадный мультиплекс, обклеенный постерами прошедших и грядущих кинопремьер. Дит был странным городом. Жилых домов тут строилось мало, зато на каждом углу торчали маленькие и большие кинотеатры, с обязательными пальмами в фойе и разноцветным неоном афиш. А все улицы тут назывались одинаково, отличаясь лишь номерами. Макдональдс, в котором мы сидели, был на 4-й Елисейской.
  
   Я угрюмо изучал афишу "Трои", с распахнувшим пасть во всю ширь плаката Ахиллесом и какими-то убогими строениями на заднем плане. Герои. Герои, блин. "Там, где в полях Елисейских печально горят асфодели - там тени их бродят..."
  
   Я огрел себя по лбу так звучно, что посетители за соседними столиками обернулись.
  
   - Герои! Ну, точно! Ну, я осел!
  
   - Что? - Жбан впился в меня глазами, а Филин, помедлив с секунду, тоже хлопнул себя по лбу.
  
   - Язон, да?
  
   Жбан чуть не плакал.
  
   - Мне кто-нибудь что-нибудь объяснит?
  
   - Жбанчик, миленький, ты такой тупой!
  
   На радостях я сграбастал его и перетащил через стол, обрушив по пути поднос с остатками чипсов и Колы.
  
   - Жбан, дурень ты мой, ведь все они здесь. Все! И Язон наверняка где-нибудь неподалеку ошивается, а уж ему ли не знать, где сейчас руно!
  
   Жбан выплюнул обертку от гамбургера, сердито отряхнулся и буркнул:
  
   - Отлично, умники. Как вы своего Язона искать будете? Город-то здоровый, а справочного бюро я что-то не заметил.
  
   Я лихорадочно обдумывал этот вопрос, когда Филин ткнул меня в бок.
  
   - По-моему, я знаю как.
  
   Забыв о приличиях, он показывал пальцем на ту сторону улицы. Там распахнулись двери кинотеатра. Собравшуюся на ступеньках толпу быстренько раскидали в две стороны атлетического вида парни в униформах. Показались ступени, покрытые красной ковровой дорожкой. По ним, освещенный вспышками фотокамер, медленно спускался юноша. Он здорово походил на Ахилла с плаката, только был, кажется, моложе, и загар его был побронзовее. Под руку с ним влеклась вертлявая девица, облаченная в небольшое количество золотого шитья и в россыпи крупных бриллиантов. Юноша приветливо помахивал толпе, зубы его ослепительно блестели в широкой улыбке.
  
   - Этот фигляр? Филин, ты же не думаешь...
  
   - А ну пошли.
  
   С необычной для него решительностью Филин выбрался из-за стола и поспешил к дверям. Я переглянулся с Жбаном, и мы рванули за ним.
  
   - А-Хилл! А-Хилл! А-Хилл!
  
   Толпа скандировала. Докричаться до красной дорожки сквозь этот рев было невозможно. Мы со Жбаном упорно торили дорогу, распихивая зевак и оттаптывая десятки ног. Филин был послабее и двигался у нас в хвосте. Наконец мы отшвырнули последних фанатов и уткнулись в серые форменные спины, воняющие дешевым одеколоном.
  
   - Интересно, - пропыхтел сзади Филин, - зачем охранять тех, кто уже давно мертв? Что с ними может случиться?
  
   - Спроси меня через пятьдесят лет, - мрачно огрызнулся я.
  
   На пробу я попытался сдвинуть одного из служителей, но тот и не шелохнулся. Похоже, в предках у него был сам титан Атлас.
  
   - Надо как-то привлечь его внимание, - прошипел Филин.
  
   - Интересно, как? Может, окликнуть его? - издевка в моем голосе перекрывала даже рокот людского моря.
  
   - А-Хилл! А-Хилл!
  
   Рев толпы оглушал.
  
   - Уходит, - проскулил Жбан, - глядите, уходит же!
  
   И вправду. Юноше осталось пройти еще всего пять ступеней, а у подножия лестницы его и его спутницу уже ждало длинное черное авто с раззявившимися дверцами.
  
   - Надо крикнуть что-нибудь, выбивающееся из общего фона, - деловито предложил Филин.
  
   - Например, что? "Ахилла - на мыло?"
  
   - Придумай что-нибудь. Вспомни. Может, дед тебе что-нибудь говорил.
  
   Я напрягся. Дед говорил мало. В последние годы он все больше молчал, перебирал корявыми пальцами плети винограда или покатывался взад-вперед в своем кресле. Разве что...
  
   - Живая собака... ЖИВАЯ СОБАКА ЛУЧШЕ МЕРТВОГО ЛЬВА! - заорал я во всю глотку.
  
   Жбан кинул на меня безумный взгляд, даже Филина перекосило.
  
   - Давно ли ты стал цитировать Екклезиаста?
  
   Я отмахнулся, впившись глазами в широкую спину.
  
   Юноша сделал еще шаг... и остановился. Зашарил глазами по толпе. Я не помнил толком дедушкиных слов, поэтому проорал еще раз:
  
   - Лучше быть последним рабом на земле, чем владыкой в Царстве Мертвых! - и замахал рукой.
  
   Юноша пошел назад. Спутница повисла у него на рукаве, но он отодвинул ее в сторону, как подвернувшуюся под ноги утварь.
  
   Приблизившись, он всмотрелся в нашу троицу. Совсем как с мадемуазель Верой, пару секунд его взгляд скользил с одного лица на другое, а потом остановился на мне.
  
   - Я где-то тебя видел.
  
   Фотографы тут же ослепили меня вспышками, один из репортеров метнулся было к нам с микрофоном, однако серый человек его вежливо, но твердо отстранил.
  
   - Я где-то видел тебя.
   Голос у юноши совсем не подходил к его гламурной внешности. Сорванный был голос, хриплый - таким голосом командуют наступление и бросают в бой сверкающую щитами фалангу. Я был бы не прочь обзавестись таким.
  
   - Тебя или кого-то похожего.
  
   Я усмехнулся.
  
   - Может быть, в фильме? Дедуля мой, Одиссей? Знаете, этот, который коня придумал и много чего еще. Феникс победы.
  
   Ахиллес рассеянно улыбнулся.
  
   - Хорошая шутка. Нет, ну где же я тебя видел? Несколько лет назад...
  
   Он озабоченно нахмурился, но через мгновение лицо его прояснилось.
  
   - А, конечно же. Приходил тут один парень. Тоже с компанией.
  
   Он оглядел моих спутников.
  
   - Лет десять - или двадцать? - назад. Назвался Телемаком и спрашивал про руно. Здорово он был на тебя похож.
  
   Наверное, выражение лица у меня было то еще, потому что Филин обеспокоенно сжал мой локоть. Я отбросил его руку.
  
   - И ты... вы ему рассказали? Что?
  
   Ахилл пожал плечами.
  
   - Не помню. Нет, вряд ли я ему что-то сказал, откуда мне знать - это было до меня.
  
   С каждой секундой он выглядел все более растерянным, и я понял, что стоит форсировать события.
  
   - Я хотел спросить. Не знаешь, где найти Язона?
  
   Лицо Ахилла разгладилось и приняло прежнее доброжелательно-равнодушное выражение.
  
   - Ах, Язон. Он не живет в городе. Покрутился тут какое-то время и решил вдруг заделаться отшельником. Ищите его на острове, на реке. Он там, кажется, капусту разводит или что-то в этом роде.
  
   Из-за моей спины просунулось с дюжину рук с фотографиями знаменитости.
  
   - Ааавторгаф! Пааажалуйстааа! - простонал тонкий девичий голос.
  
   Таким, возможно, Ламия заманивает в могильную тьму младенцев. Ахиллес покорно вытащил из кармана Паркер, отвинтил золотой колпачок и принялся выводить затейливые подписи - но мы уже выбирались из толпы.
  
   ***
  
   - Не проплывем! Точно не проплывем, я тебе говорю. Я еще, когда мы наверх шли, специально посмотрел - там сплошные отмели. Завязнем.
  
   Мы стояли на пирсе и пререкались. Остров тянулся выше по течению полоской речного тумана. Темные купы деревьев, легкий дымок над кронами - все это было очень близко, но оказалось недосягаемым.
  
   - Может, вплавь? - нерешительно предложил Жбан.
  
   Филин постучал костяшкой согнутого пальца по лбу.
  
   - Вплавь? По Ахерону? Пишите письма.
  
   Он безнадежно поглядел на остров.
  
   - Вот ленивые гады. Хоть бы паром какой пустили...
  
   - Куда едем, молодые люди?
  
   Старческий голосок сзади был подозрительно знакомым. Обернувшись, мы уставились прямо в морщинистую физиономию Флегия. Золотой зуб окатил нас своим сиянием. Старец улыбался.
  
   - А... - сказал Жбан.
  
   - Сколько? - деловито поинтересовался Филин.
  
   - Как сказать, как сказать, - пальцы старика зашевелились, неприятно напоминая клубок змей. - С почтенных горожан я беру сестерций. С почтенных гостей города - драхму. А с таких нахальных молодых ублюдков, как вы, никак не могу взять меньше динария. Увы.
  
   И снова расцвел улыбкой.
  
   - Может, просто тюкнем его по голове и угоним лодку?
  
   Жбан, как всегда, был непосредственен и предприимчив.
  
   - Не выйдет, господа, не выйдет, - радовался перевозчик, - лодочка-то моя с норовом. Как бы не взбрыкнула, и не пришлось вам отведать мертвой водички, хе-хе. Будет крайне неприятно вытаскивать таких молодых и одаренных героев из реки багром.
   Я пересчитал наличность. С месяц назад Паллада расщедрилась и оставила мне мешочек новых драхм, но половину мы тогда же спустили на соляру и на жратву. Оставшееся не радовало глаз. Я подкинул на ладони несколько серебряных монеток. Ужасно жаль было тратить их на старого выжигу, но делать было нечего.
  
   - Вот, динарий. Подавись, гад.
  
   Перевозчик схватил монетки и жадно пересчитал.
  
   - Действительно, динарий. Кто бы мог подумать, что такие голодранцы... то есть такие молодые и красноречивые господа еще к тому же и богаты.
  
   Он аккуратно ссыпал серебро в мешочек, затянул тесемки и спрятал кошель за пазухой.
  
   - Ну-с, кто поедет?
  
   Полюбовавшись с минуты нашими вытянувшимися физиономиями, перевозчик счастливо осклабился.
  
   - Динарий - плата за одного. Если едут все трое, приложив ничтожное умственное усилие, господа могли бы сосчитать, что платить следует три динария.
  
   Филин пожал плечами.
  
   - Езжай ты один. Мы подождем.
  
   Я оглянулся на остров. Туман сгустился, обтекал узкий клин земли белесыми прядями.
  
   - Езжай, - поддакнул Жбан. - Ты внук героя и сам чуть ли не герой, а мы кто? С нами-то Язон и разговаривать не будет.
  
   Я неохотно кивнул. Почему-то мне очень не хотелось расставаться с ними. Некстати вспомнились и слова Паллады: "многих не досчитаешься". Я был так озабочен, что даже не очень обругал старика, когда тот как бы случайно заехал мне по коленке веслом.
  
   Ночной Ахерон не то, что дневной. Мы медленно отъезжали от пирса, вплывали в сырой запах реки. Я ожидал, что сумеречный Дит еще ярче полуденного, ожидал увидеть сияние реклам и отблески его на воде, однако все затянул туман. Лодочник греб монотонно, бормотал себе под нос какую-то дикую песню, весла с плеском погружались в черноту.
  
   Я совсем уж было заснул, когда лодка мягко ткнулась в песок.
  
   - Приехали, - буркнул старик.
  
   Здесь, на ночной реке, он уже вовсе не напоминал кудлатого Флегия, а стал тем, кем ему пристало быть. Усталый, жилистый Харон, перевозчик душ.
  
   "Неужели", - подумалось мне, - "Неужели лишь ночь еще сохранила крупицы истинного? Неужели правы те, кто уходит во тьму и молится древним богам, Гекате и ее свите?"
  
   Возможно, они правы, но это был не мой путь. Приказав перевозчику ждать, я зашагал по сырому песку в туман.
  
   ***
  
   Над островом вечно горел закат. Закат затерялся в древесных кронах, и мачты старого корабля окрашены были закатом в багрово-красный и алый.
  
   Корабль лежал на боку, задрав высокую корму. Почему-то зрелище казалось непристойным, как старуха с задранной юбкой. Под кормой, в тени ее, был разложен костер, и на огне стоял большой черный котел.
  
   - Свеклу для свиней парю. Не хотят так есть, только пареную.
  
   Язон был похож на свой корабль, с той только разницей,, что по сухим, заострившимся чертам невозможно было определить возраст. Хозяину острова могло быть и сорок, и шестьдесят. Впрочем, так ли важен возраст для мертвеца?
  
   Он засыпал в котел немытую свеклу, мешок за мешком. Неподалеку располагался небольшой, но тщательно возделанный огород. По огороду бродили какие-то птицы, напоминавшие помесь обычного сизого голубя и крупной курицы.
  
   - Да был тут твой отец, был. Он был очень настойчив, почти до неприличия. Я не так уж люблю вспоминать о прошлом. И тебе скажу то же, что и ему - руно всегда возвращается туда, откуда мы его увезли. В Колхиду. Там его и ищи.
  
   Я почесал в затылке. Кабы все было так просто, отец давно бы уже вернулся с руном. Колхиды не было ни на одной из карт, будто она сгинула, провалилась на дно Эвксинского Понта.
  
   - Ну, что еще? - нетерпеливо спросил Язон.
  
   Похоже, ему не терпелось от меня избавиться.
  
   - А где она, Колхида?
  
   Не говоря худого слова, герой засыпал в котел последний мешок и отправился в огород. Там он прицелился и попытался схватить ближайшую голубе-курицу, но та оказалась неожиданно ловкой и бойко поскакала по грядкам. Хозяин помчался за ней. Прогоняв курицу минут пять и основательно запыхавшись, он обернул лоснящееся от пота лицо ко мне:
  
   - Ну что же ты? Давай помогай.
  
   Я был пошустрее и после трех неудачных попыток растянулся на земле, придавив пернатый комок. Курица глухо урчала и драла мою майку когтями.
  
   - Осторожней! Ты же его раздавишь!
  
   Я аккуратно завернул добычу в рубашку и встал.
  
   - Что это?
  
   - Ты что, сам не видишь? Это почтовый голубь.
  
   Я опустил глаза на ворочающийся у меня в руках сверток. Всяко больше эта тварь напоминала орла средней упитанности. Как бы в подтверждение, птица клюнула меня в палец, вырвала кусок мяса и тут же сожрала. Я выругался и затряс рукой.
  
   - Я развожу почтовых голубей. Откуда, по-твоему, все это?
  
   Он обвел рукой свое хозяйство. Только сейчас я заметил, что за остовом корабля возвышается кособокое сооружение, затянутое частой решеткой и напоминающее вольер в собачьем питомнике. Решетка была облеплена перьями. За вольером виднелось что-то вроде полевой кухни, где на разделочном столе краснели куски мяса и целые свиные туши.
  
   - Ты с ним поосторожней. Он плотояден.
  
   - Вижу, - мрачно ответил я, покрепче сжимая сверток. Голубь придушенно вякнул.
  
   Я побаюкал птицу и задумчиво сказал:
  
   - Я вообще-то всегда считал, что почтовые голуби должны быть маленькими и легкими.
  
   - Да? - иронически задрал бровь герой и оправил сбившуюся в погоне рубашку. - А знаешь ли ты, что птицу, принесшую благую весть, принято зажаривать и съедать? Кто же захочет есть что-то маленькое и жилистое? Нет, голубь должен быть жирным, мощным. Поэтому и кормятся они мясом.
  
   С разделочного стола пахнуло свежатиной. Я поморщился. Голуби и их хозяин мне определенно не нравились.
  
   - Забирай его. Он укажет тебе путь к Колхиде. Только не забывай - кормить трижды в день свежим мясом.
  
   "Как бы не так", - подумал я, встряхивая крылатую тварь, - "Будешь жрать, дружок, как и все - солонину".
  
   Я поблагодарил хозяина и уже зашагал обратно к лодке, когда тот прокричал мне вслед:
  
   - Голубя зовут Кро-оликом! Не забудь, мясо трижды в деень!
  
   ***
  
   - Что это?
  
   Филин с отвращением созерцал сыплющую перьями скотину. На птиц у него была идиосинкразия.
  
   - Это голубь. Его зовут Кролик, и он укажет нам путь в Колхиду. Где, по словам Язона, и находится руно.
  
   Филин покачал головой.
  
   - Я слышал, что старик чокнулся. Но не подозревал, до какой степени. Назвать голубя Кроликом? Может, еще и Белым?
  
   Я поглядел на свое приобретение. Птица была рябой.
  
   - Почему белым?
  
   Филин странно на меня посмотрел и, буркнув что-то о неначитанных балбесах, спустился в кубрик. Оттуда уже несся аромат жареной рыбы.
  
   Кораблик наш был пришвартован у пирса. Город над нами был тих, молчалив, только мелькали тут и там бледные огоньки. Похоже, ночами жизнь в Дите замирала, или портовый район не пользовался у местных популярностью. Поплескивала воды, поквохтывал голубь, тоже чуявший съестное.
  
   Я засунул птицу в железную клетку, в которой Филин долгое время держал молодую саламандру, и присоединился к честной компании. Рыбий Царь во главе стола укладывал огромную жареную скумбрию на блюдо и украшал ее вареным картофелем. Когда он успел разжиться картошкой, оставалось загадкой. Филин откинулся на спинку стула и читал книгу на непонятном наречии. Жбана не было.
  
   - А где Жбан?
  
   - А?
  
   Филин с трудом оторвал глаза от страницы и рассеянно взглянул на меня.
  
   - Жбан, говорю, где?
  
   - Он вышел прогуляться в город. Сказал, на судне душно. По-моему, просто решил кого-нибудь подкадрить.
  
   Я нахмурился.
  
   - Ну чего куксишься? Скучает парень. Ты хоть вон с Навсикаей оттянулся, а у него все мимолетные встречи... А сердце так хочет любви.
  
   - Насрать мне на его сердце. А вот попадется он Гераклу...
  
   Физиономия Филина поскучнела.
  
   - Думаешь, он нас запомнил?
  
   - А то как же. Он же лучник. Глаз - оптический прицел. Натянет он Жбанову задницу ему же на уши...
  
   Филин отложил книгу.
  
   - Думаешь, стоит его поискать?
  
   - Подождем. Может, учует жрачку и сам явится.
  
   Жбан не пришел. Наскоро проглотив пару кусков рыбы, мы вышли на поиски. Прочесав темные припортовые улочки и Жбана не обнаружив, мы двинулись в центр.
  
   Центр бурлил. Ослепляли огни реклам, оглушала музыка и автомобильные гудки. Машины сбились в огромную пробку, мигали красными стоп-сигналами и завывали. Из открытых дверей ресторанчиков и казино несся джаз вперемешку с хип-хопом. Пьяные парочки валились под ноги, грудастые красотки потряхивали фальшивыми локонами из форточек ночных забегаловок и дешевых заведений, манили парящие над площадями неоновые сэндвичи и плитки шоколада и протяжно, необратимо, как сама земля, гудел рок. Город жил, пил, дышал, рыгал и любил, и нам не было в нем места.
  
   - Пойдем-ка отсюда, - проорал мне на ухо Филин, - даже если Жбан и валяется где-то неподалеку с размозженным черепом, нам его не найти. Поищем лучше утром.
  
   Утром Жбан заявился сам. Когда мы, синие от бессонницы и выпитого накануне, выползли на разогретую солнышком палубу, Жбан был уже там. Он кормил голубя попкорном, просовывая зерна сквозь прутья.
  
   - А, это вы. Уже встали?
  
   Глаза у него нехорошо бегали.
  
   - Жбан, гнида ты эдакая, - начал я, - где тебя черти носили? Мы обыскали весь Желтый квартал и улицу Красных Фонарей, но ни одна жрица любви...
  
   - Извините.
  
   Тон у него был слишком похоронный для простого "извините-что-я-не-пришел-вовремя-к- ужину". Филин за моим плечом присвистнул.
  
   - Даже так?
  
   Я обернулся.
  
   - Что так? Что, Эмпуса обоих вас задери, так?
  
   Жбан шумно вздохнул.
  
   - В общем... ты прости меня, Мак, но я остаюсь.
  
   Заметив мой взгляд, он спешно забормотал:
  
   - Я заходил вчера к этой мадемуазель Вере. Она очень славная, ты не думай. Она сказала, что может дать мне работу. Ну, волосы там состриженные выметать, мыть голову клиентам. Это пока. А потом я смогу стать настоящим парикмахером.
  
   Я молчал. Жбан еще раз покосился на меня украдкой и взмолился:
  
   - Мак, ну пойми же. Не все герои. Не все такие, как ты или Филин, или даже твой несчастный Рыбий Царь. Понимаешь, многие хотят просто жить. Когда мы вышли в плавание, я думал... Думал, что все не так плохо. Но, Мак, ведь куда бы мы ни приплывали, везде одно и то же: эти кривые домишки, разрушенные города, голод, болезни. А мне это надоело, Мак! Время героев кончилось. Ты, может, еще и получишь свое бессмертие, благо у тебя богиня в подружках. А нам, обычным, что делать? У нас ведь одна жизнь. Одна. Почему бы не прожить ее по-человечески?
  
   Я развернулся и ушел. Просто ушел вниз. Я слышал, как он побежал следом за мной, все еще бормоча оправдания, но Филин его удержал. И правильно сделал.
  
   3. Колхида
  
   "Он был насмешлив и жесток,
   Из стран признавал только Восток,
   А государством считал одну
   Свою страну.
  
   Из мыла и сахара, битых костей
   Не делал он для себя новостей,
   А если была у него жена -
   То тоже одна."
  
   По-прежнему катился по гладким и синим волнам "Арго", по-прежнему покашливал простуженный двигатель, только теперь нас было не четверо, а трое - не считая лениво машущего крыльями голубя.
  
   Океан безбрежен, но море имеет пределы. Есть в нем и рассыпанные цветными бисеринами острова, и уютные заливы с просвечивающими сквозь прозрачную водяную толщу кораллами и анемонами. Мы высаживались на белые песчаные пляжи, охотились на диких коз и косуль, ловили рыбу в вертлявых ручьях. И только людей не было на островах, и не у кого было спросить, не проплывал ли здесь двадцать лет назад человек, лицом похожий на меня.
  
   На четырнадцатый день Царь начал нервничать. Он бегал по кораблю от носа и до кормы, мотал башкой, постанывал, приложив ладони к ушам.
  
   - Хлопают! Они хлопают!
  
   Мы так ничего толком и не смогли от него добиться. После обеда норд-ост окреп, с севера потянуло тучами. Волны шли какие-то странные, гривастые, остроносые, и наш кораблик ощутимо болтало. Царь забился в трюм. Филин долго вглядывался из-под руки в серое марево на горизонте, а потом вдруг восхищенно заухал:
  
   - Ну надо же!
  
   - Что? - рявкнул я. Нервы у меня в последнее время были на взводе.
  
   Филин обернул ко мне раскрасневшееся лицо и выпалил:
  
   - Симплегады!
  
   - Какие еще гады?
  
   Филин даже ногой топнул от раздражения.
  
   - Ну же, ты что, окончательно забыл историю? Симплегады, Симплегадские скалы. Они перекрывают вход в Эвксинское море.
  
   - Ты как, совсем чокнулся? Они же остановились лет сто назад.
  
   - Значит, опять пошли.
  
   Филин не ошибся.
  
   Море между скалами клокотало. Две черные громады расходились в стороны, и море устремлялось между ними, неся рваную клочковатую пену. И -АХ! С грохотом схлопывались скалы, вода бурлила, завивалась водоворотами, бессильно стучала в камень. Пеленой висели соленые брызги. Над скалами играла радуга.
  
   - Как красиво! Нет, ты посмотри, Мак, какая красота!
  
   - Ага. Сдохнуть можно.
  
   Меня почему-то Симплегады не восхитили. Перепуганный Кролик рухнул на палубу и попытался забиться в клетку. Я пинком отогнал его и снова обернулся к скалам.
  
   - Ну и как мы здесь проплывем?
  
   Даже в полумиле от скал нас качало, как пробку. О том, чтобы плыть в этот кипящий пеной туннель, не могло быть и речи.
  
   Филин задумчиво глянул на жмущегося к моим ногам Кролика.
  
   - Аргонавты пустили впереди себя голубя.
  
   Я с сомнением покосился на жирную птицу.
  
   - Может, у них был очень резвый голубок. Скороход. А нашего красавца там сплющит.
  
   - Инстинкт самосохранения присущ каждой божьей твари, - философски заметил Филин.
  
   - Это значит?..
  
   - Это значит, неси дробовик.
  
   Когда я показался на палубе с дробовиком, Филин с усилием вздернул птицу вверх и кинул ее в воздух. Кролик тяжело захлопал крыльями, напоминая обремененную излишним жиром наседку на штакетнике.
  
   - Стреляй!
  
   Я прицелился, и дробь просвистела в двух миллиметрах от голубиного хвоста.
  
   Кролик сердито каркнул и устремился к скалам. Мы с замиранием сердца следили за ним. Вот громады расходятся, вот птица устремляется в проход, едва избегая жадно облизывающихся волн.
  
   - Давай, Кролик, давай! - заорал я что было мочи.
  
   - Лети! Лети! Run, Rabbit! Run! - надрывался Филин на своем тарабарском.
  
   Однако птица была слишком неповоротлива. Скалы начали смыкаться. Вытянув шею и отчаянно курлыкая, голубь летел во все сужающемся просвете. Взвизг, грохот, рев воды - и море усыпали рябые перья.
  
   - Мда, - сказал Филин, отирая выступивший на лбу пот. - Незадачка. У аргонавтского голубка защемило всего одно перышко.
  
   - Одно перышко? Одно? - я был вне себя. - Да у него полхвоста отхватило!
  
   Кролик подтвердил мои слова возмущенным криком из-за скал.
  
   - У нас снесет всю корму, и мы потонем. Если только предварительно не взорвемся.
  
   - И что делать?
  
   Впервые я видел Филина таким растерянным.
  
   Мы смотрели на гадские скалы, мокрые, блестящие, омерзительно голые, изготовившиеся для нового прыжка.
  
   - Я помогу.
  
   Мы крутанулись на месте. Царь выбрался из трюма. Вид у него был неважнецкий, как после сильного приступа морской болезни, но выражение лица решительное.
  
   - Я сделаю.
  
   - Что ты сделаешь?
  
   Я как можно более ласково положил руки на плечи безумца и легонько надавил.
  
   - Иди. Мы разберемся.
  
   Царь покачал головой и шагнул к поручням.
  
   Секунду он стоял так, тощий, маленький, напряженный, его длинные волосы и рубашка хлопали на ветру. А потом...
  
   - Нет! - заорал я.
  
   Но было поздно. Узкое тело метнулось за борт и сгинуло в кипящих волнах.
  
   - Глуши двигатель!
  
   Я толкнул Филина к открытому люку.
  
   - Глуши...
  
   - Постой.
  
   Филин ухватил меня за руку и сжал так крепко, что я всхлипнул от боли.
  
   В море мелькнула черная спина. Через мгновение из воды показалось острое рыло, снова скрылось, и вдруг черный, огромный, глянцевитый дельфин выскочил на поверхность и сделал в воздухе сальто.
  
   - Что?..
  
   - Швыряй ему канат!
  
   Я не двинулся, так что Филин сам промчался к бухте каната и принялся лихорадочно его разматывать. Спустя секунду я вышел из ступора и стал ему помогать. Обдирая ладони, мы завязали канат тройным морским на швартовом кольце, а второй конец кинули в море. Тяжелая веревка ушла в глубину и тут же показалась снова, зажатая в узкой дельфиньей пасти.
  
   Филин перехватил штурвал и крикнул:
  
   - Давай!
  
   Ветер унес его слова в сторону, но дельфин услышал. Снова мелькнула мокрая спина, и вдруг корабль вздрогнул, тронулся, пошел, все набирая и набирая ход. Скалы приближались. Волны стучали о борт, перехлестывали, окатывали нас пеной.
  
   - Держииись!
  
   Я вцепился в поручень. Черные громадины надвигались, я уже различал рисунок камня, мелкие трещинки с забившимися в них водорослями, бурые наросты лишайника.
  
   - Пошееел!
  
   Корабль зарылся носом, зеленая вода накрыла меня с головой, я захлебнулся, чуть не выпустил поручень, но тут море схлынуло и, задыхающийся, отплевывающийся, я снова увидел свет дня. Мы прошли Симплегады. Сверху радостно квакнул Кроль.
  
   Царь-Дельфин провожал нас еще некоторое время. Только под вечер, когда солнце бросило на море огненную дорожку, он в последний раз выпрыгнул из воды, сверкнул в розоватых лучах и ушел без всплеска в глубину. Мы поняли, что это прощание.
  
   - Он ведь всегда этого хотел, - вздохнул под ухом Филин.
  
   - Да, по большому-то счету...
  
   В груди у меня ворочался горячий червячок. Неожиданно для себя - и уж тем более для Филина - я развернулся и взял своего последнего оставшегося друга за руки.
  
   - Обещай мне кое-что.
  
   - Что?
  
   - Обещай, что будешь со мной до конца. Что не сбежишь, не исчезнешь и не превратишься во что-нибудь. Обещай, что мы вернемся домой вместе.
  
   Филин улыбнулся.
  
   - Конечно, обещаю. Вот уж не думал, Мак, что ты настолько сентиментален, - и покровительственно похлопал меня по плечу.
  
   Но глаза у него блестели.
  
   ***
  
   Колхида встретила нас догорающими у причала танкерами и огромным, расползшимся вдоль и вширь по гавани нефтяным пятном. Неприятно воняло гарью, керосином и еще чем-то сладковатым, нехорошо напоминающим запах тления. "Арго" вошел в портовые воды, грудью расталкивая нефтяную пленку и неся за собой длинный шлейф чистой воды. След, впрочем, быстро затягивало.
  
   - Как-то здесь неуютно, - пробормотал Филин, разглядывая притаившийся за горбатыми кранами и недостроенным зданием морского вокзала город.
  
   - Не то слово, - процедил я сквозь зубы.
  
   Над городом стелился дым. Несло палевом, нежилью и неприятностями.
  
   Мы оставили "Арго" у причала. Спрыгивая на бетон пирса, я почему-то подумал, что никогда уже не ступить нам на проржавевшую, ставшую родной палубу. Однако тут же погнал мысль прочь. Обесхвостевший Кролик сделал над нами круг почета и устало полетел к горам, а мы направились в город.
  
   На портовых задворках дымились огромные мусорные контейнеры. На них покаркивали тощие вороны. Дальше, на стоянке, чернели искореженные скелеты машин. Несколько автомобилей уцелело, и их новенькая краска диковато блестела под солнцем.
  
   Чем дальше от порта, тем больше было разрушенных зданий. Зияли оконные проемы. Язвы от попавших снарядов заполнились пылью и строительным мусором. Редколистые акации давали слабую тень, но вообще деревьев было мало, будто и их смело волной отступления. Всюду были разбросаны тряпки, черепки битой посуды, валялись распахнутые чемоданы. В одном дворе мы обнаружили целое семейство забытых в песочнице кукол.
  
   Ближе к центру здания становились ниже, блочные многоэтажки уступили место двух и трехэтажным домам из желтоватого песчаника. Здесь было почище, но так же светло, пусто и безжизненно. Ветер доносил облачка дыма и едкий смрад еще горящих на севере кварталов.
  
   - Что это, а? Что это такое, Мак? Война?
  
   Я пожал плечами. Война была столкновением сверкающих щитами рядов, блеском мечей и ржанием кавалерийских лошадей, война была знакома по песням и рассказам старших, но это... это запустение скорее напоминало об эпидемии.
  
   Негромко переговариваясь - а громко говорить в мертвом городе нам мешало что-то вроде благоговения - мы вышли на площадь. Вышли и замерли. На площади были люди.
  
   В центре, примяв кусты можжевельника и березки маленького сквера, раскорячился бронетранспортер. Его пятнистые бока и задранное дуло пушки отбрасывали тень на исчирканный пулями камень ограды. В тени расположилось несколько солдат. Двое из них курили, затягиваясь с видимым наслаждением. Еще двое переговаривались. Водитель в сползшем на глаза шлеме пил воду из пластиковой бутылки, а трое совсем молодых ребят сидели на корточках и весело смеялись. Приглядевшись, я понял, что они запускают детский волчок. У всех восьмерых были автоматы.
  
   Они заметили нас прежде, чем мы убрались обратно в проулок. Водитель выпустил из рук бутылку и схватился за автомат. Двое курящих бросили сигареты. И только парни с волчком как сидели, так и остались сидеть.
  
   Один из куряк уже приготовился давить на гашетку, но стоящий рядом с ним бородатый верзила схватил его за плечо и что-то гортанно крикнул. Я разобрал только слова "хара" и "Тали-амас".
  
   ***
  
   - В общем, все не так уж и плохо, - неуверенно сказал Филин, потирая скулу.
  
   На скуле вздувался здоровенный синяк. Филин озабоченно покопался пальцем во рту, извлек осколок зуба и задумчиво продолжил:
  
   - Нас могли бы и сразу пристрелить.
  
   - Какое счастье, воскликнул лобстер, когда его вытащили из кастрюли и положили обратно на полку.
  
  
   Меня отделали гораздо сильнее, чем Филина. Очень болело плечо, по которому заехали прикладом. Ухо набухло и торчало в сторону. И, похоже, мне тоже сломали зуб. Губа быстро распухала, так что говорить было нелегко.
  
   Мы валялись на полу в просторной комнате с рядами сдвинутых к стене парт. Филин утверждал, что это школа. Я здания снаружи не видел, поскольку на голову мне нацепили мешок. До сих пор я не мог отдышаться от вони прелых сапог.
  
   По полу были разбросаны книги с вырванными страницами, возможно, учебники. Стекла в окнах были разбиты. Осторожно подобравшись к подоконнику и высунув голову, я обнаружил, что комната находится на втором этаже. Внизу белел под солнцем широкий двор, вокруг него тянулся забор с высокими железными воротами. Странная школа. У ворот маячили двое в формах и с автоматами, еще двое возились у БТРа. Больше во дворе никого не было.
  
   Филин подобрался сзади и задышал мне в затылок.
  
   - Похоже, они ждут какого-то Тали- амаса. Называют его то шейхом, то полевым командиром. Он и решит, что с нами делать.
  
   Я потрогал плечо, скрипнул зубами и ответил:
  
   - Я бы не стал его дожидаться.
  
   Филин хлюпнул носом, втянул кровавую соплю. Нет, над ним тоже поработали будь здоров.
  
   - Я проверял - комнату вроде не охраняют. Можно спуститься, посмотреть, нет ли другого выхода.
  
   Я подумал и кивнул. Все равно ничего лучше в голову не приходило.
  
   Висящая на одной петле дверь жалобно скрипнула и погрозила нам длинными щепками. Коридор тоже был пуст. Стекла в двух окнах сохранились, но пол все равно был засыпан осколками и обвалившейся штукатуркой. На цыпочках мы прокрались вдоль коридора, заглядывая по дороге в пустые классы. Там было все то же. На черной доске в одном из классов был нарисован огромный член и написано что-то, но не по-гречески.
  
   В конце коридора обнаружилась лестница, ведущая вниз. Когда мы спустились на первый этаж, отчетливо послышались голоса прогуливающихся под окнами часовых. Мы пригнулись и поспешили дальше, в подвал.
  
   Дверь в подвал была тяжелая, железная, выкрашенная зеленой краской. Недавно выкрашенная. Филин попробовал ручку, толкнул. Дверь бесшумно открылась. За ней обнаружился еще один коридор. Под потолком тянулись толстые трубы в рваной изоляции. Местами проступало ржавое железо, сочилась вода. Пахло плесенью и нагретым воздухом, где-то неподалеку что-то утробно ухало, гудело, тускло светила заключенная в металлическую сетку лампочка. Наши шаги звучали приглушенно, будто мы ступали по вате.
  
   - Думаешь, здесь есть другой выход? - шепнул Филин.
  
   Я пожал плечами и ускорил шаг. Мы прошли еще метров двести и завернули за угол, когда послышались голоса.
  
   Я замер. Филин, не успевший сориентироваться, налетел на меня и зашипел, ударившись больной ногой. Я зажал ему рот ладонью и указал вниз. Голоса шли оттуда и звучали отчетливо, как будто говорящие находились в паре шагов от нас.
  
   - Ну что, решила уже?
  
   Низкий мужской голос странно тянул слова, но язык был определенно греческий. Второй голос, писклявый и одновременно пришептывающий, поддержал:
  
   - Какую режем первой - правую или левую?
  
   Я упал животом на пол и подполз к тянущейся вдоль стены трубе. Под ней обнаружилась узкая щель. Оттуда открывался вид на еще один подвальный этаж под нами. Просунув под трубу голову, я увидел квадратную комнату, ярко освещенную лампами дневного света. В комнате стоял железный стол. К столу была привязана девушка лет семнадцати. Тощая, остроносая, с большими темными глазищами. Над левым глазом синел фингал. Волосы у нее были короткие и тоже темные, а выражение лица свирепое.
  
   Рядом со столом расположились двое - один в хаки, другой в защитном пятнистом комбинезоне. Рукава комбинезона были закатаны, а в большой волосатой лапе зажата пила. Тот, что в хаки, потянулся за чем-то невидимым, и я обнаружил, что у него нет уха. На месте уха багровел уродливый рубец. Второй, с пилой, принял у товарища то, за чем он тянулся. Это оказалась бутылка с мутноватым пойлом. Пятнистый глотнул, задрав голову и двигая щетинистым кадыком. У человека с пилой не хватало глаза; глазницу закрывала черная повязка.
  
   - Ах Кассандра, Кассандра, - пропел Одноглазый, занюхивая самогонку рукавом. - Кассандра с буквы "к". Ну и сильно ли помогли тебе твои пророчества?
  
   - Я прямо не знаю, - подхватил Одноухий, - что за придурь на хозяина нашла. Ну зачем ты ему сдалась? Уродина-уродиной, да еще и дура. Прошмандовкочка ты бесполезная.
  
   Одноглазый хмыкнул, весело взмахнув пилой:
  
   - Не, почему же бесполезная. Она ж эта... пророчица. Так, Касси? Ну-ка скажи, какую руку я тебе сейчас пилить буду?
  
   Он игриво занес пилу. Девушка не издала ни звука.
  
   - Скучно. Совсем с тобой скучно, Кассандра. Ничего ты толком не умеешь. Даже отсосать как следует не можешь, где уж тебе пророчествовать.
  
   - Понимаешь, - вмешался Одноухий. Он тоже уже приложился к бутылке, и шрам налился краской пуще прежнего. - Понимаешь, всякое пророчество бесполезно, это доказал еще этот геометр, ну как его...
  
   Он защелкал пальцами.
  
   - Эвклид? - охотно подсказал второй.
  
   - Нет, ну какой Эвклид. А, вспомнил! Архимед. Великий был человек. Так вот, Касси, он говорил, да, лично мне говорил при нашей последней беседе в Сиракузах... Ты была в Сиракузах, Касси?
  
   Девушка молчала.
  
   - Ладно, неважно. А говорил он, что всякое пророчество бессмысленно, поскольку либо неверно, либо бесполезно. Поясняю...
  
   Он взял у товарища пилу и приложил лезвие к левому плечу девушки. Кассандра напряглась.
  
   - К примеру, ты говоришь, что я отрежу тебе левую руку. А я бац -
  
   Тут он ловко перекинул пилу к другому плечу.
  
   - Бац - и отрежу правую. Это какое пророчество? Это пророчество неверное. А вот если я действительно отрежу левую, - тут он вернул пилу на прежнее место. - Если левую отрежу, то это пророчество бесполезное - что толку в том, что ты все верно предсказала, если рука все равно тю-тю?
  
   Одноухий тоненько захихикал, и спустя секунду его товарищ присоединился к нему басом.
  
   - Пойдем, - я дернул Филина за руку. - Пойдем, пока нас не засекли.
  
   Но он и не двинулся.
  
   Я откатился от щели и уставился на Филина. Его лицо, и без того бледное, стало совсем белым, и резко проступила едва пробивающаяся на подбородке щетина. Филин был младше меня на два года.
  
   - Я никуда не пойду. Мы должны спасти ее, неужели ты не понимаешь?
  
   Я сделал ему знак говорить тише, и он зашипел:
  
   - Это же Кассандра, та самая Кассандра! Это о ней говорил Гомер. Я всегда мечтал ее встретить, я столько хотел узнать...
  
   Я покрутил у виска пальцем.
  
   - Кассандра умерла пятьдесят лет назад. И она была старше. А это я не знаю кто, но нам до нее нет дела.
  
   Филин замотал головой. Я вздохнул и прошептал как можно более убедительно:
  
   - Надо выбраться отсюда. Даже если это та самая - а я в это не верю - она уже все напророчила. Она нам больше не нужна, понимаешь?
  
   Филин явно не понимал. Я начал злиться.
  
   - Ты что, совсем спятил? Мы приплыли в Колхиду не для того, чтобы спасать прекрасных дам. И Царь нас не для того на себе тащил. Мы пришли за руном...
  
   - Ну и иди, - зашипел Филин, - иди за своим драгоценным руном, проваливай. А я остаюсь.
  
   Я треснул кулаком по холодному полу и закричал шепотом:
  
   - Ты обещал! Помнишь, ты обещал, что не бросишь меня?! Где твое слово?
  
   Филин неожиданно улыбнулся. Спокойно так, как будто мы в нашей нычке под верандой распивали стыренное из дедушкиного буфета эфесское.
  
   - А я тебя и не бросаю. Это ты бросаешь меня. И ее.
  
   Я аж плюнул с досады.
  
   Плана у нас никакого не было. Конечно, Филину лишь бы проявить благородство - а разбираться с подонками он предоставил мне. Мы долго блуждали в поисках хода вниз, Филин трясся и проедал мне плешь:
  
   - А что, если ей уже отрезали руку? Если она умрет?
  
   - Да не ссысь, - убеждал я как можно уверенней, - они тут все ждут этого Тали-амаса. Без него они и не пукнут.
  
   Сам я в этом сильно сомневался, но Филин немного успокоился. Наконец мы спустились по узким железным скобам и пошли обратно. Филин снова впал в панику - ему казалось, что мы потеряемся в одинаковых узких, тускло освещенных коридорах, и не найдем квадратной комнаты. Но у меня с чувством направления все было в порядке, и вскоре мы услышали голоса. Среди них был и высокий девичий. Судя по тому, что девушка не визжала и не стонала, ей пока ничего не отрезали. Я прислушался. Сейчас говорил Одноглазый:
  
   - Нет, ну это невыносимо. Предреки хоть что-нибудь. Ну например: когда я умру?
  
   - Очень скоро, - спокойно ответила девушка, - смерть уже приблизилась и дышит тебе в затылок.
  
   Я не смог сдержать ухмылки. Может, и вправду стоило спросить ее про руно?
  
   Мы подкрались к двери в комнату. Она была приоткрыта. Я сделал Филину знак держаться позади и заглянул внутрь. Двое стояли вплотную к столу, что было плохо. Но их автоматы - УЗИ и укороченный М-16 - лежали в противоположном углу, и это было хорошо. Одноглазый, разозленный предсказанием Кассандры, как раз заносил руку для удара, когда я толкнул дверь и вальяжно вступил в комнату.
  
   - Где здесь общественный туалет?
  
   Одноглазый так и замер с поднятой рукой. Одноухий, стоявший ближе к двери, моргнул и уставился на меня.
  
   - У меня заело ширинку, - я принялся теребить молнию на брюках, - не поможете расстегнуть?
  
   Одноухий инстинктивно опустил глаза. Этой заминки мне хватило, чтобы пересечь разделявшее нас расстояние и хорошенько врезать ему под дых. Одноухий согнулся и обмяк. Второй рванулся было к оружию, но я крикнул:
  
   - Лови! - и швырнул в него его товарища.
  
   Одноглазый рухнул на пол, грязно ругаясь. Я перепрыгнул через стол, подхватил М-16 и врезал прикладом по высунувшейся из-под тела Одноухого голове. Еще и еще раз, пока эта дергающаяся голова не затихла. Единственный глаз экзекутора залила кровь. Я не стал проверять, оправдалось ли предсказание Кассандры, и, перешагнув через безжизненные тела, устремился к столу. Однако там уже стоял Филин. Стоял, неумело возился с веревками и заворожено пялился на девицу. Она ему улыбалась.
  
   ***
  
   Кассандра не ошиблась. Одноглазый был мертв. Его приятеля мы связали и запихнули в рот кляп. Я было собирался и его прикончить, но Кассандра не дала. Закатила глаза и похоронным голосом изрекла:
  
   - Его срок еще не истек.
  
   У нее за спиной я поцокал языком и постучал по лбу пальцем. Филин показал мне кулак.
  
   Мы прихватили автоматы, а Кассандре досталась Беретта и морпеховский нож. На нож я косился с вожделением и думал, что все равно отберу его у девчонки. На всякий случай я содрал с Одноухого форму и переоделся. Хотел было и Филина приодеть, но костюмчик Одноглазого был уж больно окровавлен.
  
   Мы поднялись по лестнице и выбрались на задний двор через окно школьного туалета. Пока Филин протискивался через узкий проем, я изучал сортирные граффити.
  
   "Ф ? Ж"
   "Шмулик пиздоеб и козел"
   "Атсаси, пидар!"
   "Цой рулит!"
   "Адка из 5-го Б - подстилка!"
   "Но я разбил свою любоффь о волосатые коленки"
   "Я ВЕРНУСЬ, МАМА!"
  
   - Вот именно что, - пробормотал я и полез в окно. Унитаз под моим ботинком жалобно хрустнул.
  
   Мы спрятались на мусорке. Часовые не проявляли интереса к четырем вонючим контейнерам и обходили их стороной, делая здоровенный крюк. Из баков несло мертвечиной. Мне показалось, что из-под крышки высовывается маленькая рука, но я не стал проверять.
  
   Кассандра и Филин устроились за большим баком, а я сидел на стреме и наблюдал за воротами. План был глуп и рискован, но другого у нас не было. Мы ждали, когда приедет Тали-Амас. Тогда, по замыслу, ворота должны были открыться. В суматохе мы бы просто пошли к ним, не привлекая внимания, и постарались бы ускользнуть.
  
   Вечерело. Никаких признаков скорого приезда командира я не заметил. Мне надоело пялиться на запертые ворота, и я прислушался к тому, что происходит сзади...
  
   - Так ты та самая...
  
   - Шшш...
  
   - А меня зовут Ишмаэль. Это значит...
  
   - Я знаю, что это значит.
  
   Последовал долгий звук, какой издает забитый слив в момент прочистки. Я страдательно возвел глаза к небу. Нашли время для нежностей.
  
   - А ты знала... в смысле ты предчувствовала, что мы встретимся? Я столько тебя искал. Я так хотел...
  
   Снова чмоканье и урчание слива. Касси, похоже, была не из разговорчивых.
  
   - А ты знаешь, что будет дальше? Что с нами будет?
  
   - Шшш.
  
   Впору было пожалеть, что Одноглазый с Одноухим не преуспели в своей работе. Интересно, а что Тали-Амасу надо было от нашей пророчицы? И вправду ли она та Кассандра, что предсказала про руно? Ох, не верится... Я совсем уж было собрался прервать воркование моих голубков, когда часовые у ворот вытянулись, снаружи что-то гаркнул повелительный голос, и створки начали разъезжаться. Показался еще один броневик. На броне сидело человек шесть солдат. За БТРом во двор мягко вкатился огромный черный джип, посверкивающий пуленепробиваемыми стеклами. В нем, вероятно, и ехал Тали-Амас.
  
   Из-за школы высыпало с дюжину боевиков, один из них - тот самый бородатый верзила - подбежал к джипу. Из джипа кто-то вышел, но я не увидел его за пятнистыми спинами. Вся компания направилась к дому. Ворота пока оставались открытыми. Самое время действовать. Я свистнул. Ноль внимания. Обернувшись, я увидел, что парочка страстно целуется, забившись в угол между баками. На Касси уже не было майки.
  
   - Вы что, спятили, - простонал я, - идти надо!
  
   - А? - рассеянно сказал Филин, выныривая из-за довольно крупного девичьего бюста.
  
   Касси сориентировалась быстрее. Отпихнув все еще ошалело моргающего Филина, она деловито оправила майку и засунула Беретту за пояс. Я кинул быстрый взгляд во двор и, убедившись, что никто в нашу сторону не смотрит, встал. За мной поднялись Касси и Филин. Легкой прогулочной походкой я зашагал к воротам. Часовых не было. Я спиной чувствовал, как следуют за мной друзья, как вышедшие из джипа приближаются к крыльцу. Чувствовал, как горяч асфальт под ногами, как нагрелся от моих ладоней ствол УЗИ, как струйки пота катятся у меня по затылку, и как намокла майка под мышками.
  
   Мы были шагах в тридцати от ворот, когда сзади окликнули:
  
   - Эй!
  
   - Не останавливайтесь, - приказал я сквозь зубы.
  
   - Хей!
  
   Кричали уже в три голоса. Только сейчас я заметил пристроившуюся в тени кустов, разросшихся у забора, будку. В будке кто-то возился.
  
   Осталось двадцать шагов.
  
   - Может, остановиться? - пробормотал сзади Филин. - Касси? Мак?
  
   Кассандра сказала что-то, чего я не разобрал.
  
   Я замедлил шаг и поравнялся с этими двумя.
  
   - Идите вперед.
  
   - Что?
  
   Филин болезненно сморщился, как будто глотнул касторки.
  
   - Бегите, я вас прикрою.
  
   Сзади вопило на разные голоса.
  
   Филин нерешительно оглянулся, но Кассандра дернула его за руку, потянула - и они побежали. Я развернулся к будке и нажал на гашетку. Очередь прочертила высунувшегося из дверей лохматого мужика, перечеркнув его и откинув к стене.
  
   Касси и Филин бежали. Я начал оборачиваться к группе у крыльца.
  
   - Стойте! Стойте, не бегите!
  
   Голос кричавшего был мне смутно знаком. Слова были греческие.
  
   - Стойте!
  
   Я упал на раскаленный асфальт и надавил на гашетку. УЗИ затарахтел. Люди у крыльца рассыпались, пули защелкали рядом со мной, сзади послышались крики - но мне было уже все равно, потому что в меня попали. Болью рвануло висок, в глазах полыхнуло красным - и мир потух.
  
   ***
  
   - Голова сильно болит?
  
   При свете масляной коптилки я долго вглядывался в нависшее надо мной озабоченное бородатое лицо. Потом пошевелил губами и, обнаружив, что могу говорить, сказал:
  
   - Тали-Амас. Ну конечно, я бы мог догадаться.
  
   В этом тревожном, выступающем из мрака лице смешались черты моего деда, вора, воина и мореплавателя, и моей суровой красавицы-бабки, так и не простившей мужу отступничества. А еще он был очень похож на меня. Если бы не морщины на лбу и в углах глаз и не пегая, сединой продернутая борода, можно было бы подумать, что я гляжусь в зеркало.
  
   - Мне жаль, что так получилось.
  
   Голос был хриплый, неуверенный. Кажется, греческие слова давались ему с трудом.
  
   Я подумал немного и спросил:
  
   - Что с Филином и с Кассандрой?
  
   Он не ответил, да я мог бы и не спрашивать. Странно, что я остался жив. Я подумал еще немного.
  
   - Как ты узнал меня?
  
   Вопреки всему, мне, дураку, хотелось верить, что отец меня все же узнал.
  
   Бородач вздохнул и почесал переносицу:
  
   - Мне рассказала Афина. Она же и прикрыла тебя. Ей здорово досталось. Пять пуль в грудь. Хорошо, что она бессмертна.
  
   - Хорошо.
  
   На меня накатило равнодушие. Я не знал, что я должен был чувствовать. Радость, что нашел его наконец? Ненависть, из-за убитых друзей? Отчаяние? Я не знал. Поэтому спросил первое, что пришло в голову:
  
   - Паллада. Она и с тобой спит?
  
   Отец не ответил. Покачивалось во мраке будто вырезанное из мореного дерева лицо - то наплывая, то вновь скрываясь в тени.
  
   - Зачем ты пытал Кассандру?
  
   Я не ожидал ответа и в этот раз, но губы бородача дрогнули.
  
   - Мне надо было узнать кое-что о грядущем бое. Тебя это не касается.
  
   Я нахмурился, и голову пронзило болью.
  
   Он заметил, привстал.
  
   - Сейчас принесу воды. Тебе надо пить лекарство.
  
   - Не надо.
  
   Я улыбнулся, хотя это мне дорогого стоило.
  
   - Я ведь тоже не хухры-мухры, а потомок Зевеса-тучегонителя. Как там - пра-пра-пра-правнук? Ничего, выкарабкаюсь.
  
   Я потрогал повязку. Она была чуть влажной. На пальцах остался темный след.
  
   Отец снова присел рядом, придвинул светильник ближе. Я огляделся.
  
   Я лежал на походной койке, застеленной тощим одеялом. За разбитыми окнами была ночь. Коптилка освещала ободранные стены, доску, перевернутые парты. Мы все еще были в школе.
  
   Рядом с койкой стояла пластиковая бутылка и чистый граненый стакан. Я взял стакан, понюхал, отпил. Выдохшаяся теплая минералка. Я снова провел рукой по лбу и вспомнил:
  
   - Вот еще что. Мать просила передать тебе, что ты можешь не возвращаться.
  
   Мужчина рядом со мной вздрогнул. Спросил негромко:
  
   - Как она?
  
   - Нормально.
  
   - А отец? Он еще жив?
  
   Я с секунду соображал, прежде чем понял, что он говорит о дедушке.
  
   - Еще как. Живее всех живых. Завел кресло, катается теперь по двору. Кур гоняет. Одну даже переехал.
  
   Бородач наклонился ко мне, снова тревожно вперился светлыми - совсем как у меня - глазами:
  
   - Ты злишься?
  
   Я? Злюсь? Хотел бы я злиться.
  
   - Сколько тебе лет сейчас? Восемнадцать? Девятнадцать? Мне было ненамного больше, когда я попал сюда.
  
   Меньше всего мне хотелось выслушивать его объяснения - поэтому я снова опустился на подушку и прикрыл глаза.
  
   - Хочешь отдохнуть? Я выйду.
  
   Да, выходи. Лучше бы ты где-нибудь по пути подорвался на мине. Я был бы не прочь взглянуть на твои кишки, весело болтающиеся на крыше соседнего дома. Так я подумал, а вслух спросил:
  
   - Ты нашел руно?
  
   Он помедлил, прежде чем ответить. Я уже проваливался в теплый сумрак, когда снова услышал его голос:
  
   - Нашел. Только я не знал, что с ним делать. Тогда я принес его в дом и зачал на нем твоего брата.
  
   Я сел в кровати торчком. Голова немедленно отозвалась колокольным гулом, но я уже почти привык. Прищурившись, я всмотрелся в бородатое лицо. Отец неожиданно улыбнулся и кивнул в угол. Я обернулся.
  
   Там, на детском стульчике, сидела женщина. Света коптилки едва хватало, чтобы различить черные глаза, блестящие в прорези паранджи. Но даже просторные темные одежды не могли скрыть ее округлившегося живота, на котором она скрестила маленькие белые руки.
  
   Отец положил руку мне на плечо и добавил:
  
   - Мою жену зовут София. Она промыла твою рану и сделала перевязку. Не обижай ее, Телемак.
  
  
   ***
  
   Следующие дни я плохо запомнил. Может, из-за постоянной боли в голове, может, еще почему.
  
   Смутно помню наступившее утро, ясное, теплое. Отец предложил мне поехать в джипе, но я отказался, и тогда хохочущие черноглазые парни помогли мне вскарабкаться на броню. Некоторым из них было лишь чуть больше лет, чем мне. А некоторым и меньше. Трясясь и дребезжа, мы выехали со школьного двора. За ними катился джип. Прощально скрипнули ворота, и мы погремели вверх по улице. Прощай, Филин.
  
   Покинув город, колонна скоро съехала на грунтовку. Пересекла мост через неширокую горную речку. На дне потока поблескивали белые камни. Одна из опор моста была выщерблена снарядом, а на том берегу задрал кверху хобот огромный обгоревший танк.
  
   Мы двигались в горы. Из разговоров отца и его соратников я понимал мало, но все же догадался, что боевики собираются взорвать какую-то станцию. Что за станция и зачем ее надо взрывать - мне было безразлично. Я молча трясся на броне. Повязка покрывалась пылью, и на недолгих привалах к окровавленным бинтам липли кусачие мухи. Наверное, я выглядел совсем безумным, потому что даже все повидавшие отцовские товарищи меня сторонились. Видно, Тали-Амас заметил недоброе, потому что однажды на привале он подошел ко мне. София как раз промыла рану и наложила свежую повязку. Она отправилась к костру, чтобы принести нам с отцом чаю.
  
   - Грустишь?
  
   Я пожал плечами. А с чего бы мне веселиться?
  
   - Посмотри, какая кругом красота.
  
   Я вяло поднял глаза. Горы купались в розовом свете заката. На самых дальних вершинах, треугольных и острых, уже лежала вечерняя тень. Ветер посвистывал в траве и в сухом кустарнике, щебетала какая-то птица, солдаты негромко переговаривались и позвякивали ложками о жестянки с консервами. На бегущей внизу дороге медленно оседала пыль, поднятая колесами БТРов. Я равнодушно кивнул.
  
   - Да, красиво.
  
   - Вот, - отец достал из планшетки на поясе какую-то книжку и протянул мне. - Я берег ее для тебя.
  
   Я повертел книжку в руках. На титульном листе расплывалась старая чернильная печать. Я прищурился и прочел: "Из личной библиотеки господина Спиридона Марии Попандопулоса". Книжка называлась "Илиада". Я спросил:
  
   - Кто такой этот Спиридон Мария?
  
   Отец прищурился, улыбаясь давнему.
  
   - Спиро... Славный парень и настоящий патриот. Мы дрались тогда с турками. У него был небольшой магазинчик рядом с Пиреем, и он никогда не отказывал нам в убежище. Он подарил мне эту книгу за три дня до того, как его повесили. А магазин сгорел...
  
   Я мало что понял, но мне стало почему-то жаль настоящего патриота и славного парня Спиро. Гадес его дернул связаться с отцом и с остальными молодчиками.
  
   - Это на новогреческом, - добавил отец, - немного трудно поначалу, но, думаю, ты разберешься.
  
   Я вежливо поблагодарил его и принял из рук Софии горячую кружку. Отец погладил женщину по голове и отошел к своим.
  
   Где-то через неделю начались дожди. Тогда же - или чуть позже - объявился и противник. Не знаю, кто были эти люди, засыпающие нас минами и снарядами. Отец и остальные дрались с ними, а мы с Софией отсиживались в блиндажах, в укрепленных подвалах, в залитых грязью окопах, в пещерах. Когда выдавалась свободная минутка, и можно было спрятаться от дождя, я читал. Поначалу, действительно, было трудно и немного скучно, но потом я привык. Вот уж не думал, что слова слепого можно записать таким неудобоваримым языком.
  
  -- "Сын благородный Лаэрта, герой. Одиссей многоумный!
  -- Как? Со срамом обратно, в любезную землю отчизны
   Вы ли отсель побежите, в суда многоместные реясь?"
  
   Я читал при свете мигающих лампочек, ручных фонариков и свечных огарков, и в голове моей почему-то всплывали совсем другие строки, непонятно где увиденные или подслушанные:
  
   "Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
   Я список кораблей прочел до середины..."
  
   Тихо хлопотала в углу София, готовя отцу ужин. Со мной она была неизменно приветлива и добра.
  
   Звуки разрывов становились то дальше, то ближе, собачья перекличка очередей мешала мне сосредоточиться. С потолка сыпалась труха, лампочка мигала и гасла, и вновь приходилось жечь свечу.
  
  -- "Царь Илиона, Приам престарелый, на башне священной
   Стоя, узрел Ахиллеса ужасного: все пред героем
   Трои сыны, убегая, толпилися; противоборства
   Более не было..."
  
   Я грел руки собственным дыханием и воображал, что сейчас лето, что мы с Царем сбегаем с уроков и идем на берег охотиться на крабов. Иногда мне казалось, что острова моего детства нет, и никогда не было, а есть лишь сырой подвал, книга, свеча, плеск дождя и грохот далекой канонады.
  
   Противник отступал, и мы поднимались все выше в горы, к вожделенной станции. Броня стала мокрой, и на ней трудно было удерживаться на поворотах. Меня поддерживали солдаты. От них пахло потом и пороховой гарью, и некоторые из них исчезали - но их места всегда заполнялись другими.
  
   ...Как я уже говорил, я плохо все это помню. Зато хорошо запомнил последний разговор с отцом. Мы опять сидели в подвале, но этот был сух и прочен. Узкие щели под потолком были заложены мешками с песком, и все же на пол под ними натекло. София собирала воду тряпкой и отжимала тряпку в ведро. Посреди подвала стоял стол, большой, деревянный, основательный. Над столом к стене пришпилена была карта, расчерченная зеленым и красным.
  
   Отец сидел за столом, а я валялся с книжкой на раскладушке. Когда на страницу упала тень, я досадливо поморщился и завернул угол листа, чтобы потом не искать долго, где я остановился.
  
   - Послушай, - сказал отец.
  
   Он присел рядом со мной, как тогда, в первый день. Раскладушка натужно крякнула.
  
  
   - Завтра мы идем в бой, из которого не вернемся. Не перебивай!
  
   Он поднял руку, сведя к переносице густые - как у меня - брови.
  
   - Тот мир, в котором мы живем, мертв. Многие еще не осознают этого до конца, но все видят признаки распада. Однако жадно, до исступления, цепляются за старое. Они не понимают, что, пока ушедший мир не исчезнет, новый не сможет родиться. Ведь любая жизнь подобна бабочке - гусеница должна умереть, чтобы на свет появилось новое существо, прекрасное и крылатое.
  
   Я снова попытался вмешаться, но он оборвал меня:
  
   - Подожди, я хочу договорить. Я дрался всю жизнь. Я сражался с римлянами и с турками, с англичанами, с халдеями, с атлантами и с собакоголовыми гипербореями. Я девятнадцать раз был ранен легко, пять раз тяжело и три раза смертельно. Я боролся за свободу и за справедливость, за святой крест и за хартию вольностей, но каждый раз видел - мои усилия пропадают втуне.
  
   Он замолчал на минуту, а потом продолжил:
  
   - Тогда я понял, что беда во мне самом. В этом новом мире, в мире, которому я пытаюсь пробить дорогу - в нем для меня нет места. Ни для меня, ни для кого из них.
  
   Отец указал на дверь, за которой отдыхали солдаты.
  
   - Не знаю, есть ли в нем место для тебя, но для твоего брата, - он кивнул на притихшую Софию и на ее огромный живот, - для него есть наверняка. И я хочу, чтобы он уцелел. Поэтому ты уведешь ее отсюда. Уведешь в горы. Вы уйдете прямо сейчас, так что к моменту взрыва - если нам все удастся - вы будете уже далеко.
  
   Он крепко сжал мое плечо и закончил, глядя мне в глаза.
  
   - София знает дорогу. Она отведет тебя в наш дом. Это высоко в горах. Там сейчас никого нет, и вы сможете переждать несколько дней, пока все не кончится. Она умная девочка и знает, что делать. Тебя я прошу об одном - позаботься о своем брате. Ты обещаешь?
  
   Я кивнул.
  
   - Хорошо. Вам пора собираться.
  
   Он встал, высокий, сутулый, и я впервые заметил, что он уже почти старик.
  
   - Ты отличный парень, Мак.
  
   Отец улыбнулся и потрепал меня по плечу.
  
   - Жаль только, что мы так и не успели как следует познакомиться.
  
   Он уже отворачивался, но неожиданно снова оглянулся на меня.
  
   - Да, кстати. Там где-то до сих пор валяется золотое руно. Может, ты найдешь ему лучшее применение, чем я в свое время.
  
  
   ***
  
   Шел дождь, и тропа была скользкой. Я пытался поддерживать Софию, хотя она двигалась намного ловчее меня. Даже необъятный живот не мешал ей взбираться по мокрым камням.
  
   Внизу тонула в дождевой пелене долина. Занимался рассвет, занимался и все никак не мог заняться, и, наконец, сгинул в тучах. Ливень пошел сильнее, и первые раскаты грома совпали со звуками начинающейся канонады. Я ускорил шаг, но тут же поскользнулся и съехал по грязи несколько метров вниз. София терпеливо помогла мне подняться, и мы стали карабкаться дальше.
  
   К полудню я собрался сделать передышку, но София упрямо тянула меня вверх. Мы ушли все еще недостаточно высоко. Внизу вовсю стреляло и рвалось, по склону гуляло приглушенное дождем эхо. Когда я оглянулся через плечо на долину, мне показалось, что я вижу вспышки разрывов - однако, возможно, это просто в глазах у меня от усталости плясали искры. Мы шли, карабкались, тропинка вилась между высоких камней и зарослей кустарника, дыхание мое срывалось на хрип, и мы снова шли. А потом внизу замолчало. Поначалу за плеском воды я не обратил внимания, как там стало тихо. Мы с Софией остановились и начали прислушиваться, но слышали лишь шум бегущих с горы ручьев и грохот маленьких камнепадов. Я вопросительно взглянул на свою спутницу. Та приложила палец к губам, наклонила голову. Ткань на ее лице намокла и съехала в сторону, и я впервые заметил, как она молода. Наверное, младше меня.
  
   Мы стояли под дождем в нарастающем сумраке, когда по земле прокатился гул. Он начался глубоко внизу, казалось, в самом центре планеты, в ее кипящем ядре - и, разрастаясь, заполнил все вокруг. Мы развернулись и побежали, держась за руки, а потом за спиной вспыхнуло, и я повалился на Софию. Даже сквозь закрытые веки вспышка показалось очень яркой. Когда ослепленные глаза вновь стали видеть, я осторожно оглянулся. Это не был ядерный гриб: ослепительно-белое свечение повисло от земли и до неба. Свет напоминал полярное сияние, только в тысячу раз ярче и красивее. Я все еще заворожено любовался, когда у моего плеча тихонько заплакала София.
  
   ***
  
   Дом совсем развалился. Дырявая крыша не спасала от дождя. Задняя стена обрушилась. Перегородки между комнатами потрескались, хотя кое-где еще проглядывала штукатурка. Сквозь пол проросла трава, и даже небольшое кизиловое деревце тянулось ветками к пролому в крыше.
  
   Я остался снаружи. Надо было подумать об убежище на ночь. Выше по склону виднелся каменный сарай. Когда-то, возможно, в нем жили пастухи. А теперь он и нам пригодится.
  
   София ушла в дом за руном. Я присел на мокрый обломок стены, стряхнул со лба капли. Странно, но голова почти не болела. Вообще все тело было легким, звонким, как после долгой болезни. София что-то долго не показывалась, и я уже начал беспокоиться, когда она появилась на пороге со свертком в руках.
  
   Я прошлепал по луже к ней. Женщина бережно держала старую, истершуюся кошму. Если когда-то на ней и была шерсть, то она давным-давно отгнила, оставив лишь сероватую кожу с редкими белесыми клоками.
  
   Я расхохотался. Я свалился в грязь, я хлопал себя по ляжкам, я катался в дождевой воде и хохотал, хохотал.
  
   Ради этой поганой старой овцы пожертвовал жизнью Филин. Ради нее сгинул Рыбий Царь. Мой отец покинул дом и Аид знает сколько лет скитался по свету ради нее. Когда я уже не мог смеяться, я начал плакать - и поэтому, наверное, не расслышал первого вскрика Софии. Только когда она рухнула на колени рядом со мной и застонала, обняв живот, я понял, что началось.
  
   Я оглянулся на сарай. До него было чуть меньше километра по скользкому, крутому склону. Я донес бы ее на руках, но меня покачивало от голода, усталости и так толком и не зажившей раны. Я боялся уронить роженицу. Выругавшись, я затащил ее под защиту уцелевшей стены и, расстелив на относительно сухом пятачке кошму, опустил на нее Софию.
  
   Казалось, прошли часы. Потоки воды низвергались с неба, ветхий наш приют сотрясался под ударами ветра. Кошма промокла насквозь, напиталась дождевой водой и кровью.
  
  -- Тужься, дура, тужься!
  
   София кричала, выла, царапала живот. Несколько раз, в минуты просветления, она выкрикнула имя моего отца - и я взмолился: "Если ты сейчас в царстве Аида и слышишь ее, забери ее с собой! Дай ей умереть!" Но отец не отзывался, у женщины вновь начинались схватки - и минутная слабость уходила. Гремела вода. Глаза мне слепил пот - или это небо истекало солью?
  
   Дождь заливал долину. Кажется, даже верхушки невысоких гор уже скрылись под водой, но у меня не было времени посмотреть. Я отбрасывал с лица прилипшие волосы, вздергивал женщину под мышки, давил ей на живот, стучал кулаком по мокрой, набухшей кошме. В глаза мне летели брызги.
  
  -- ТУЖЬСЯ!
  
   Я держал на руках жену моего отца, рожающую моего единокровного брата, и ругался, и плакал, и бормотал: "Только бы все обошлось! Только бы не кончилось все здесь и сейчас. Только бы..."
  
   А над головой у меня поквакивал неожиданно вернувшийся голубь Кролик.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ДВОРЖАК
  
   У Паганини была скрипка. У Страдивари - тоже скрипка. Или альт. У Окуджавы - гитара. А у Тошки нашего не было даже паршивого пианино. По всему его надо было отдать в музыкальную школу, и учился бы он там по классу фортепиано, как его знаменитый тезка. Но не отдали. Поэтому играл он на чем придется.
   Во дворе у нас всякой твари было по паре. Я и Митяй - русские, Вован украинец. Шнир носатый, понятно, еврей. Он, кстати, учился играть на скрипке, и часов по шесть каждый вечер пиликал на балконе. Тетя Рая развешивала внизу белье и орала на дядю Абрашу: "Ребенок хочет есть! Ребенку надо побегать! Подышать свежим воздухом! Нет, этот ненормальный заставляет ребенка каждый вечер пилить и пилить, чтобы у этой скрипки струны полопались!" Дядя Абраша резонно возражал, что ребенок вдоволь дышит свежим воздухом, упражняясь на балконе, а бегать с нами, с дворовой шпаной, ему вовсе не интересно. Шнир тоскливо косил черным глазом, и скрипка его выла, как Аделаидин кот.
   В общем, интернациональный был двор, как в песне поется - "Широка страна моя родная". В соседних домах то же самое. Но Тошка, Антонин Дворжак, был нашей достопримечательностью. Не в каждом дворе встретишь настоящего чеха. Чехом он был или поляком, я, если честно, так никогда и не понял. Судя по ночным разговорам родителей на кухне, Тошкин дядя был расстрелян под Катынью. Сейчас я думаю, что родители ошибались. Как бы тогда Дворжак-отец очутился в Союзе? Скорее всего, Тошкины предки давным-давно прикатили из сказочной Праги, да так и завязли в нашем Н-ске.
   Ни с каким расстрелом или другим героическим прошлым Дворжак-старший не ассоциировался. Был он рядовым инженером, из тех, что каждое утро спешат в свои учреждения с потертым портфелем под мышкой. Порфель Тошкиного отца казался особенно потертым, а сам Богуслав Дворжак был особенно рядовым и незаметным. Помню, как он втягивал голову в плечи, стоило его окрикнуть погромче - к примеру, чтобы пожелать доброго утра. Втягивал голову, подбирался и спешил-семенил куриной пробежкой прочь со двора. Тошкина мать давно от него сбежала, еще когда Тошка был совсем младенцем. По официальной версии, сердце ее пленил работник передвижного цирка. Мать моя в ответ на судаченье соседок усмехалась и говорила: "В Череповцы она уехала. В Череповцы". Череповцы для мамы были символом окончательного поражения в борьбе с жизнью. Череповцами она угрожала мне и сестре, если мы приносили из школы двойки.
   "Куда вы учиться пойдете с такими табелями?" - возмущалась она. - "В Череповецкий заборостроительный?" При упоминании Череповцов следовало скромно молчать, иначе разражалась буря. Только спустя много лет я узнал, что никаких Череповцов не существует, а есть старинный городишко Череповец, располагающийся где-то в Вологодской области. Я все хочу съездить туда и посмотреть, что же так напугало мою неустрашимую матушку, но никак не соберусь.
  
   Так вот о Тошке. Наш чех, полный тезка знаменитого композитора, к музыке тянулся с младенчества. На чем он играл в первые свои годы, я не знаю - сам тогда разъезжал в коляске и пачкал подгузники. Но отчетливо помню, как он начал играть на столбе.
   Столб был врыт посреди двора. Был ли он фонарным столбом или предназначался для иных нужд, никто из наших не знал. Сейчас это был просто покосившийся железный столб. Зимой можно было кидать в него снежки. Как-то летом Митяй попробовал на него влезть, но скатился вниз в облаке ржавчины. Базиль, зловредный Аделаидин кот, ухитрялся вскарабкаться на вершину, если за ним гнались соседские псы. В целом же это был просто бесполезный столб. Старый Аркаша, малость чекнутый ветеран трех войн, любил стучать по столбу костылем и выводить пьяным тенором: "Хей-хей, на фонари буржуев вздернем". Смотрел он при этом почему-то на Шнировские окна. Не знаю, навело ли Аркашино музицирование Тошку на мысль, или просто его осенило, но однажды вечером мы услышали. О, как мы услышали! Базиль взвыл и вывалился из окна. Митяй подавился орехом. Я как раз обкатывал новый Шнировский велик и влетел прямо в поребрик. Когда я встал, потирая разбитую коленку, все жильцы уже были в сборе. Оказалось, что землятресения не произошло. Даже фашисты не сбросили бомбы на город. Просто Тошка раздобыл где-то железный прут и лупил им со всей дури по столбу. Столб мелодично отзывался. Аделаида, адская женщина, вырвала у Тошки прут и дала ему по попе. Дворжак-младший уселся в пыль и зарыдал.
   В следующие месяцы мы убедились, что с талантом так просто не совладать. Тошка играл на всем, что попадалось под руку. Я не говорю про банальные карандаш и иголку - этому меня научила сестра, Ритка, у них в школе все так развлекались на уроках. Я передал знание двору. Но Тошку этим было не удивить. Он играл на кастрюльных крышках. На струнах для развешивания белья. На старой бадминтонной ракетке. На жестяной крыше сарая. На доске от нардов. Он играл на губах и на расческе, на волосе, на бритвенном лезвии. Адская женщина Аделаида возненавидела Тошку всем сердцем, когда тот стянул плошку Базиля и принялся на ней играть.
   Вскоре стало понятно, что спасения нет. Моего папу, как самого дипломатичного из жильцов, отправили к Дворжаку-старшему. Вернулся он озадаченный. На вопросы соседей пожимал плечами и отвечал: "Пусть малый играет, лишь бы стекол не бил". Мать в сердцах отправила его в Череповцы.
   Потом Шнир пробовал спасти положение. Он предложил Тошке скрипку. Если честно, думал я тогда, думаю и сейчас - Шнирка поступил так не от добросердечия. Просто его бесконечно достала игра, а тут он наконец увидел способ разом и избавиться от ненавистного инструмента, и человечество облагодетельствовать. Скрипку Дворжак взял. На следующее утро нас пробудили страшные звуки. Как выяснилось, Тошка разломал скрипку, натянул струны на старый велосипедный обод и водил по ним ножом. Когда дядя Абраша узнал в жуткой штуковине Шниркин инструмент ("Сто рублей, и то по большому блату!"), Череповцы показались нашему скрипачу раем.
   Нет, потом мы привыкли. Человек - он не кошка и не блоха, он ко всему привыкает. У моей знакомой дом стоит аккурат за железнодорожной насыпью, электрички ходят каждые полчаса. Стекла звенят, с полок посуда валится. А ей хоть бы что. Привыкла. Привыкли и мы.
   В школе Тошку пробовали пристроить в музыкальный кружок, но голос у него оказался неприятный и пронзительный, слуха и вовсе не было. Так он и продолжал играть на чем ни попадя. Адская женщина Аделаида драла его при случае за уши, Базиль выл, дядя Абраша высовывался в окно и кричал тете Рае: "Вот с этим шлимазлом, по-твоему, должен бегать Григорий?" Григорий - это Шнира так звали. Шнир закатывал глаза и добросовестно выводил свои рулады.
  
   А затем, в один прекрасный день... Нет, не так. Все началось со старого дурака Аркаши. Ему сократили пенсию - то ли поругался он с кем-то не тем на очередной встрече ветеранов, то ли костылем кого-нибудь отдубасил. Короче, на поллитра ему уже не хватало. Тогда Аркаша стал промышлять в парке. Собирать бутылки, и сдавать их в ларек, двадцать копеек за дюжину. Бутылок в парке было много, там каждое воскресенье гуляли рабочие с фабрики. И их подруги. И старшеклассники из нашей 13-й, и фабричные парни. В общем, после выходных об бутылки разве что не спотыкались. Наверное, Аркаша мог бы разбогатеть, если бы не был так ленив. Собирать-то он собирал, но донести собранное до ларька уже не мог. Бутылки пылились у сарая, сваленные в кучу. Иногда, если нам хотелось мороженого, мы сдавали десяток - все равно разницы бы никто не заметил.
   В то утро солнце окрасило нежным цветом стены сарая, голуби миловались и ворковали на крыше, а Аделаидин кот зевнул и спрыгнул во двор. Он намеревался поохотится. Он прищурил глаза, повел носом. Взор Базиля привлек непривычный блеск, кот выгнул спину дугой и зашипел. А потом раздался звук. Нежный и дрожащий сначала, он перерос в бурное стаккато, а кончился металлическим лязгом. Кот вытянулся по струнке, распушил хвост и завыл.
   Когда коты собрались уже со всех окрестных дворов и подключились к концерту, мы поняли, что дело плохо. Меня послали на разведку. Естественно, я обнаружил Тошку. Он угнездился на кирпичной стенке за сараем, в окружении двух десятков бутылок разного калибра. Некоторые просто стояли на каменной кладке, а некоторые висели, привязанные за горлышки к торчащим из кирпичей прутьям. Тошка бил по бутылкам металлической линейкой - в старину, наверное, такими наказывали учеников в гимназиях. Производимый бутылками звук мне показался отвратительным, но коты думали иначе. Стая за стаей сбегались они из подворотен и скоро заполонили двор. Предводительствовал хором Базиль, чей мощный бас перекрывал баритоны и тенора собратьев.
   Аделаида вывалилась из подъезда и попыталась взять своего котика на руки. Базиль зашипел и расцарапал хозяйку.
   Тошке сделали строгое внушение и предложили играть на чем-нибудь более безобидном - на балалайке, к примеру. Тошка серьезно кивнул. Сквозь его розовые уши приветливо просвечивало рассветное солнце.
   На следущее утро все повторилось. Коты шли стадами. Стоило им заслышать бутылочный зов, как полосатые орды заполняли наш двор и принимались подпевать музыканту. Много позже я читал о крысолове из Гаммельна. Замените крыс на котов - и вы получите нашего Дворжака.
  
   Соседские псы сначала ошалели от радости при виде столь обильной добычи, а потом перепугались. Даже Матрос, здоровенный Шнировский водолаз, отказывался выходить на прогулку и гадил прямо в дому. Котами предводительствовал Базиль, прочно занявший в хоре должность солиста и дирижера одновременно. Он, кажется, даже раздобрел, в походке его появилась необыкновенная важность, а разбойничья рожа стала лосниться. Впрочем, Базилевское счастье длилось недолго. Как-то днем, когда мы были в школе, обеспокоенная за любимца Аделаида сдала все Тошкины бутылки. Тошка сиротливо побродил вдоль стены и, казалось бы, успокоился. Кошачье нашествие прекратилось. Двор вздохнул с облегчением.
  
   На этом бы бутылочная история и кончилась, если бы не друган мой Митька. Митька мечтал о голубях.  На нашем дворе, как и на всех дворах, была тогда голубятня. Жили в ней обыкновенные сизари. Проходя мимо голубятни, Митяй каждый раз пренебрежительно оттопыривал губу. Порой он взбирался по шаткой лесенке, будто надеялся, что среди грязнохвостых сизарей затесалась пара кудрявых дутышей или тонкотелый почтовик. Митяй упрашивал отца подарить ему дутыша на день рожденья. Митькин папаша каждый раз обещал и потом благополучно забывал о своем обещании. Он дарил Митяю машинки. Митька горестно передаривал машинки младшему брату и продолжал мечтать о голубе.
   Тошка и думать забыл о бутылках, когда Митяй подкатил к нему со своей идеей. Тошка вообще быстро забывал. В его кладовке валялись бадминтонные ракетки с оборванными струнами, старая домра Вовкиного брата, дюжина дудок, автомобильный клаксон. Тошка играл на чем-нибудь, пока не извлекал из инструмента все возможные звуки, а потом никогда к нему не возвращался. Но у Митяя был план.
   Однажды утром я увидел их вдвоем, Митьку и Дворжака. Они волочили в авоське два десятка бутылок. До этого Тошкины затеи меня мало волновали, но Митяй был мои другом - значит, должен был поделиться своей задумкой. Я подошел к ним, когда они втаскивали авоську на крышу сарая: Митька внизу, а Тошка принимал наверху. Я помог невысокому Митьке подпихнуть авоську, а потом спросил:
   - Чего это вы? Опять котов приманить хотите? Аделаида тебя прибьет.
   - Каких котов? - Митька презрительно сплюнул.
  
   Базиля и весь кошачий род он и в грош не ставил.
   - Коты мне ни к чему. Тошка новую штуку настраивает. Когда настроит, будем голубей приманивать.
   - Так они же тут все загадят! Мама и так ругается, что все белье в голубином дерьме.
   - Во чудак.
   Митька посмотрел на меня так, будто я был особенно невзрачным сизарем.
   - Мы ж не всех. Тошка настраивает так, чтобы голубей у куликовских переманить. Знаешь, какие у них там голуби! Я видел, как их Гришка куликовский гонял. Белые, до самой земли кувыркаются. Мне бы только двоих сманить, голубя и голубку, остальных здесь разведу.
   Я уважительно вздохнул. Сам бы я до такого не додумался, даром что тоже завидовал куликовским с их роскошной голубятней.
     - А мне дашь потом парочку?
   Митяй великодушно кивнул. Я полез на сарай помогать Тошке.
  
   Бутылки мы собирали долго. Подключился весь двор: Вовка таскал у отца бутылки из-под портвейна, и даже Шнир приволок одну пузатую, заграничную - из-под ликера. Тошка отбирал тщательно. Простукивал, долго вслушивался в стекольный звон. Большую часть бутылок он сразу отдавал Аркаше. Тот очень одобрял наше предприятие, ведь теперь ему самому не надо было таскаться в парк.
   Вершиной нашей бутылочной кампании стала Купальская ночь. В городе у нас почему-то принято отмечать Купалу не в июле, а весной - в конце мая. Девки из станкостроительного разводили костер в роще, на берегу реки. Набегали и парни из фабричных. Говорят, парочки скакали через костер в чем мать родила, а потом долго шебуршались по прибрежным кустам. Вот в такую ночь Тошка и повел нас к реке. Если честно, мы с Митяем так и не решились подойти ближе, и ничего толком не увидели - так, мелькал огонь среди деревьев, девчонки визжали где-то неподалеку. Мы торчали в кустах, и нам было холодно и мокро. А Тошка попер прямо к костру и кинул туда свои бутылки. Утром мы разгребли здоровенное кострище и собрали урожай. Часть бутылок полопалась, а часть расплавилась. Были среди оплавившихся и вовсе странные. Помню, я нашел в еще теплом пепле одну, горлышко которой в точности напоминало морского конька. Горлышко от той бутылки я храню до сих пор.
   Наконец настал день Испытания. До этого Тошка уже несколько раз испытывал бутылки, но по одной - по две - на случай, если что-то не сработает и к нам снова нагрянут коты. Результатами он был доволен. Накануне он обещал нам, что голуби точно прилетят. Вечером, после школы, мы собрались у сарая. Митяй откуда-то добыл хрустальную ножку от бокала и торжественно вручил ее Тошке. Играть надо было на закате, когда куликовская стая возвращалась на голубятню и пролетала над нашим двором. Я не раз с завистью следил за белыми птицами, зажигающими розовые искорки на крыльях. Сегодня они станут нашими. Что делать с куликовскими, когда они обнаружат пропажу, мы еще не придумали.
  
   Тошка залез на крышу, где в два ряда стояли бутылки. Некоторые он поставил на кирпичи, другие подвесил к старой вешалке, которую Вовка приволок с помойки. Низкое солнце било Тошке в спину, бутылки просвечивали зеленью и янтарем, Тошкины уши пылали розовым, а глаза возбужденно сияли. Он набрал полную грудь воздуха и дотронулся бокальной ножкой до бутылки.
   Над двором поплыл тонкий, прозрачный звук. Это было похоже на звон капели и на треск лопающихся льдинок, и немного на гудение проводов. Сердце у меня в груди стукнуло, а потом взмыло куда-то в горло и там затрепыхалось. В голове стало легко, звонко, пусто, будто мысли разбежались кто куда, оставляя место для Тошкиной музыки.
   Вован прошептал под ухом:
     - Думаешь, прилетят?
   Я отмахнулся. Кажется, в тот момент мне было плевать на голубей.
   Я бы так и стоял, зачарованный, если бы Митька не ткнул меня локтем в бок. Я обернулся. Митька указывал вверх, где в вечереющем небе показалась белая стайка. Они приближалась стремительно, отблескивая крыльями, кувыркаясь в воздушных потоках... А потом мы поняли, что это не голуби.
  
   Первый из них неуверенно покружился над двором и уселся на старый тополь. Через секунду собратья его заполонили двор. Они были всюду: на крыше Аделаидиной пристройки, на проводах, на голубятне и даже на кривом столбе. Наверное, должно было потемнеть, ведь стая закрыла солнце. Но стало, наоборот, светлее.
   Они были белые, ярко-белые, размером с собаку. У них были плотные тела, покрытые пухом, и большие крылья, вроде гусиных. И лица у них были. Не мужские, не женские, грустные лица.
   Когда они расселись, первый из прилетевших - тот, что устроился на Аделаидиной крыше - повел головой, будто прислушиваясь к мелодии. Он переступил по карнизу толстенькими лапами, глянул вниз на Тошку. Тошка играл. Тогда белокрылый поднял голову. Высокий, звенящий и радостный звук слился с Тошкиной музыкой. Белокрылый пел. Он пел в такт Тошкиной игре, и за ним подхватили остальные. Когда захлопали окна и двери и взрослые высыпали во двор, пели уже все пришельцы.
   Старый Аркаша, щурясь, выполз из своего подвала, задрал голову, да так и остался стоять. Мой папа судорожно копался в кармане, наверное, искал очки. А Аделаида, адская женщина, уселась на траву посреди двора, всплеснула руками и выдохнула:
     - Ой, ангельчики!
  
   Ангелов мы решили никому не показывать. Это была наша тайна, даже взрослые - на что уж болтливый народ - согласились. Мой папа, к примеру, говорил ночью маме на кухне:
     - Зачем нам нужны эти сенсации? Ну подумай - налетят сюда репортеры, туристы какие-нибудь из области. Или даже из Москвы. Им же мало смотреть и слушать, им все препарировать надо. Поймают такого и сдадут в институт зоологии на анализы.
     - А мы не дадим, - решительно ответила мама.
     - Не дадим! - папа засмеялся и обнял маму. Она взъерошила ему волосы, будто они были совсем молодыми, чуть старше меня.
   Вообще взрослые сильно изменились за те дни. Аркаша бросил пить. Он терпеливо сидел на солнышке, улыбался чему-то и ждал вечера, когда Тошка начнет играть. Папа Митяя стал раньше возвращаться домой и даже починил кухонную дверь. Мои папа и мама перестали ругаться и часто стояли обнявшись, когда думали, что я их не вижу. Так и ангелов слушали - обнявшись, замерев у окна. А когда кошмарная женщина Аделаида однажды выставила на подоконник блюдце с молоком и со смущенной улыбкой сказала:
     - Они ведь долго летят сюда. Изголодались, поди. Пусть вот молочка попьют, - тогда мы окончательно поняли, что мир изменился. Молоко, впрочем, выпил равнодушный к ангелам Базиль.
   Но больше всех переменился Тошкин отец. Нет, он по-прежнему ходил каждое утро на работу, зажав под мышкой портфель. Только голову он держал теперь высоко, не вжимал, как прежде, в плечи и не семенил по-куриному. Однажды утром я подсмотрел, как они шагали вместе с Тошкой. Прежде Дворжак-старший никогда не провожал сына в школу. Мне казалось, Тошкин отец думал, что Тошке стыдно за него перед одноклассниками. А теперь вот они шли вдвоем. Дворжак обнимал сына за плечи, как маленького, и тот совсем не стеснялся. Я бы на его месте уже сквозь землю провалился. Они обогнали меня и остановились в подворотне, у поворота к школе. Проходя мимо, я услышал, как Тошка спрашивает отца:
     - Думаешь, мама вернется?
   Тот ничего не ответил, только потрепал сына по макушке.
   Что еще я помню о том времени? Помню, как приходил священник. Не знаю, откуда он прознал о наших гостях. Мы, мальчишки, удивились приходу батюшки больше, чем ангелам. Нет, теоретически мы знали о существовании Троицыной церкви. Она стояла на самой окраине города, за рекой, рощей и Володиной горкой. Вроде бы там проводились службы, а одна девчонка из класса Соньки-косой, старшей сестры Гирша, даже втайне хвасталась нательным крестиком. Но в нашем дворе священник был чужим. Он стоял у сарая, лысенький, невысокий, скрыв руки в рукавах сутаны. Стоял и слушал Тошку и ангелов.
    Аркаша подобрался к нему сзади, шепнул доверительно:
     - Ну? Ангелы, батюшка?
     - Птицы, сын мой, конечно, птицы, - как-то слишком торопливо и уверенно ответил святой отец.
   Аркаша плюнул в пыль и похромал в свой угол. Священник послушал до конца, а потом ушел - черный, ссутулившийся и маленький.
  
   А в общем, жизнь текла по-прежнему. Мы ходили в школу, взрослые - на работу. Иногда мы гоняли мяч на пустыре дотемна, или убегали в кино, или толкались возле танцплощадки в парке. Гремела музыка, девчонки лузгали семечки, их ноги белели в темноте. Я забывал об ангелах.
   В то лето я влюбился. Впервые, по-настоящему. Втюрился по уши в девчонку из Сонькиного класса. В ту самую, с крестиком. Она была на год старше и совсем не обращала на меня внимания. Вечерами, когда в окнах загорался свет, Тошка кончал играть и ангелы улетали, я думал: "Ну какая от них польза? Вот книжные ангелы - им помолишься, и они исполнят твое желание. А этим, молись не молись..." Однажды я поймал Светку после школы и рассказал ей об ангелах. Я думал, ей будет интересно - если Гиршева сестра не соврала про крестик. Света фыркнула, обозвала меня вралем и пошла догонять подруг.
   Короче, ангелы оказались не столь уж важными. "Жили и без них," - как однажды заметил мой отец. В тот вечер ангелы почему-то не прилетели, хотя Тошка забрался на крышу старая и старательно звенел бутылками. Нам, пацанам, были гораздо важней ежегодные гонки на самокатах. Каждю весну, перед концом учебного года, наша сторона выходила против фабричных. Самокаты мы мастерили сами: воровали из мастерских подшипники, сколачивали доски. Особым шиком считалось покрыть сиденье лаком. В этом году Митяй клятвенно заверил нас, что - кровь из носу - добудет лак. И добыл. Стащил у своего дяьки-краснодеревщика. Мы сидели в сарае и мазали доски темным лаком. Он пах резко и приятно, доски становились гладкими, скользкими на ощупь, хотелось даже их лизнуть. Вообще-то лак на сиденье только мешал, но честь обязывала. Тошка наверху возился с бутылками. Он в гонках участия не принимал.
   Самокаты у фабричных обычно выходили лучше. Оно и понятно - и подшипники у них были новенькие, и доски, и старшие им помогали. В этом году Митяй разродился коварным планом. Он вообще был горазд выдумывать всякие каверзы, взять хоть тех же голубей. Когда не получилось приманить их с помощью Тошки - а Тошка наотрез отказался переделывать свой инструмент под голубей - он взял у фабричного Сеньки голубицу-подманку в обмен на орудийную гильзу и все же разжился парочкой турманов. Куликовские потом долго подстерегали его по дороге в школу, но мы всегда ходили большой компанией. Вот и сейчас Митька придумал, как нам обойти фабричных.
   Маршрут всегда был один и тот же - вниз с Володиной горки и до Майского Торжка. Горка звалась Володиной потому, что, вроде бы, в городок наш приежал погостить у двоюродной тетки сам Володя Ульянов. Гимназист Володя стоял на горке и любовался рекой, почти как на знаменитой картине. Правда это или выдумки, была ли у Ленина тетка в нашем Н-ске или нет, сейчас уже никто не мог сказать с уверенностью. Но горка так и осталась Володиной. А Майский Торжок был обычным базарчиком, где торговали яблоками, арбузами и черешней, а позже, в августе, абрикосами и виноградом. Спуск был крутой, вымощенный брусчаткой и с четырьмя перекрестками на пути. Ехать предстояло мне. Конечно, отчасти я гордился этим, но отчасти и дрейфил. Во-первых, если вы когда-нибудь ездили на самокате по брусчатке, то знаете - дело это не слишком приятное. А во-вторых, если бы мы продули, все шишки обрушились бы на меня. Так что, когда я услышал Митькин план, я тут же согласился. Задумка была такая: мне надо было во что бы то ни стало обогнать фабричных на первом перекрестке. Если я успевал проскочить первым, в дело вступала резервная бригада. К резервной бригаде отрядили Вовку, как самого из нас симпатичного.
   К Вовке девчонки клеились чуть ли не с детсада, причем некоторые были намного старше его. Не удивительно. Все мы были черноволосые, темноглазые и смуглые, скуластые, как татарчата. Один Вовка был светленьким - белокурый, голубоглазый, не пацан, а купидончик с дореволюционной открытки. Вовка получил инструкции от Митяя, полтинник на представительство от меня и хмурый взгляд от Шнира. Вовкиной целью была Шнировская старшая сестра, Сонька-косая. Она у нас в школе возглавляла велосипедную секцию и была центральной фигурой в Митькином плане.
   Вовка вернулся вечером, как раз к ангелам. Но мы попросили Тошку подождать с представлением и потащили Вована в сарай. Гордо улыбаясь, он сказал, что дело на мази. Вовка пригласил Соньку в парк, угостил там мороженым и ознакомил с нашим планом. Девчонка поломалась для приличия, но за две порции сливочного и обещание прокатить ее на самокате согласилась. Оно и понятно. Фабричные не раз колотили наших парней, когда они вечером гуляли в парке со старшеклассницами. И хотя у косой Соньки парня не было, за подруг она болела. В общем, к дню гонок мы разработали детали операции, и все были готовы. Теперь успех зависел только от меня.
  
   Утром в субботу мы взобрались на Володину горку. Шнир и Митяй тащили самокат, я гордо вышагивал сзади. Фимка Кныш - гонщик от фабричных - и его команда уже поджидали нас наверху. Фимка был старше меня на год и тяжелее. Зато и его приятели были раза в два больше Шнира и Митяя и могли лучше разогнать самокат. Было еще прохладно, солнце вставало из-за реки. Мы начинали ранним утром, до открытия Торжка, а то пришлось бы уворачиваться от ящиков с помидорами и разъяренных теток-торговок. Фимка лениво глянул на наш самокат, хмыкнул презрительно и закурил сигарету. Подошел ко мне, глянул сверху вниз:
     - Хочешь курнуть?
   Я еще не курил, но мужественно взял сигарету и затянулся. И, конечно, раскашлялся. Фимкины приятели заржали. Кныш отобрал окурок и похлопал меня по плечу:
     - Буду ждать тебя внизу, курилка.
   Я бы с радостью заехал ему в глаз, но сейчас надо было сдерживаться. Так что я только скинул его руку с плеча и пошел к нашему самокату. Моя месть была впереди.
   Кто-то из фабричных притащил флажок. Мы выстроили самокаты вдоль прочерченной мелом линии. Я сел, взялся за руль. По маху флажка Кнышевские приятели толкнули его самокат, а Шнир и Митяй пихнули меня. Митяй еще успел шепнуть мне в ухо - "До первого перекрестка!" - и я полетел вниз. Трясло здорово. Я едва удерживался на выкрашенных лаком досках. Самокат грохотал, подшипники выбивали из камней искры. Рядом гремел Кныш. Почти у самого перекрестка мне удалось ловко вильнуть, так что Кныш чуть не влетел в поребрик и должен был затормозить. Я пролетел перекресток. Что было дальше, я не видел. С громом я скатился с горы. На ровном самокат поехал тише, и уже у самого рынка я чуть не влетел в подводу - на таких частники возили в город арбузы. Эта тоже была нагружена зелеными шарами. Лошадь шарахнулась от меня, возница выругался, два арбуза свалились с верха кучи и разбрызгали розовую мякоть по брусчатке. Но я уже был далеко. Я выиграл гонку.
   Митяй потом рассказывал, как ругался Кныш, лез с кулаками и требовал второго заезда. Наш план прошел, как по ниточке. Когда я срезал Фимку у первого перекрестка, в действие вступил резерв. Десять девчонок-велосипедисток вырулили на дорогу, пересекающую спуск. Их вела торжествующая Сонька. Медленно, степенно прокатили они через перекресток, не обращая внимание на беснующегося Кныша и бегущих с горки фабричных. На радостях мы потом каждой девчонке купили по мороженому. Была среди них и Светка. Теперь, когда я выиграл гонку, она уже не отворачивалась и не фыркала. В общем, победа была намного эффективней ангелов в деле завоевания Светкиного сердца. Вечером мы пошли в парк большой компанией. Тошка с нами не пошел. Он объявил, что мы смухлевали, и такая победа не считается, так что и праздновать нечего. Зато с нами отправились старшеклассники, на случай, если фабричные вздумают нас поймать и отыграться за поражение. Но, как ни странно, никого из Фимкиных приятелей мы в парке не встретили. Митяй объявил, что они уползли в нору и зализывают раны. Девочки потащили нас к танцплощадке, и я пригласил Светку на медленный танец.
  
   Возвращались мы поздно. Была теплая ночь. С реки тянуло прохладой, в зарослях на берегу заливался коростель. Я держал Светкину руку в своей, и она шла тихо, покорно, будто я был не я, а кто-то взрослый, красивый и сильный. На школьном перекрестке мы разделились. Митька и Шнир пошли домой, а я отправился провожать Светку. Она жила на Куликовке. Поэтому-то я ничего и не увидел. Когда я вернулся, скорая уже уехала, взрослые разошлись по домам, и только Аделаида бродила в потемках, плакала и собирала осколки. Я залез к Митьке через окно, и он рассказал мне, что произошло.
  
   Кныш не стал подстерегать нас в парке. Он решил нас поймать в переулке у дома и явился туда с дружками еще засветло. Так он и увидел ангелов. Когда стемнело, ангелы разлетелись, и Тошка пошел домой, Кныш залез на сарай и принялся бить бутылки. Тошка услышал. Отец его еще не вернулся с работы и не мог его остановить. Тошка выбежал во двор. Там его встретили приятели Кныша. Не знаю, как Тошка справился с двумя здоровенными бугаями, но он все же пробился и полез на сарай. На сарае его ждал Кныш. К тому времени уже всполошился весь дом. Взрослые принялись звонить в милицию, моя мама и тетя Рая окатили Кнышевых приятелей водой. Те сбежали. А Кныш с Тошкой дрались на сарае. Катались по битым бутылкам. Я видел потом Тошкины порезы. Их зашивали в больнице, и Тошка еще две недели не ходил в школу, пропустил конец четверти, так что летом ему пришлось пересдавать математику. Когда подоспевшие Митяй и Вовка пришли Тошке на помощь, все, считай, было кончено. Остались только две целых бутылки - та, с горлышком-коньком и Гиршева, из-под ликера. Потом приехала скорая, Тошку увезли в больницу, а я пришел домой.
  
   Вот и все. Нет, мы потом хотели заново собрать бутылки. После того, как Тошка вышел из больницы, я отдал ему бутылку с коньком. А он шваркнул ее о землю и ушел к себе. Он вообще перестал играть, Тошка. Когда Аркаша принес ему в подарок губную гармошку - старую, красивую, с перламутром - Тошка равнодушно повертел ее в руках и вернул старику. Он записался в секцию бокса, а с нами не разговаривал до зимы.
   Что потом с нами стало? Мы окончили школу. Митяй удивил всех, поступив в художественную академию. Талантом оказался. Даже какие-то госпремии получал, за границу ездил. Шнир тоже всех удивил, не поступив в консерваторию. Он пошел на мехмат. Вовка подался в сельскохозяйственный. А я, раздолбай, пролетел на экзаменах и загремел в армию. "В Череповцы," - рыдала мать, провожая меня на вокзале. - "В Череповцы!"
   Вместо Череповцов я отправился в Чехословакию, оказывать интернациональную помощь братьям по соцлагерю. Братья по соцлагерю встречали нас то пивом, то булыжниками по танковой броне - в общем, по-всякому было. А Тошку Дворжака там убили. Как могли его убить на этой дурацкой войне, где почти никто из наших не то что не пострадал - даже ни одного выстрела не слышал?! Не понимаю.
   Иногда я достаю из ящика со старыми рукописями морского конька, кладу его на стол, так, чтобы солнце просвечивало сквозь зеленое бутылочное стекло, и думаю об ангелах и о Тошке.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   МЕ-ГИ-ДО
  
  

Никто не знает, куда ушли

те, кто пропал вдали!

На четыре стороны или шесть,

потому что кроме концов земли,

в Геенну тоже дорога есть,

и на небо дорога есть,

И там и тут

люди живут

и этих людей не счесть.

Борис Херсонский

И отныне вы не взойдете уже на небо до всей вечности

и на земле вас должны связать на все дни мира:

такой произнесен приговор.

Книга Еноха 3:19

  
   Главнокомандующий: Так что там у нас с младенцами?
   Начштаба: Боюсь, реальный успех кампании не соответствует нашим ожиданиям.
   (смех аудитории)
   Главнокомандующий: И как вы это объясните?
   Начштаба: Дело в том, что лучше всего действует кровь младенцев еще невинных, но уже осознавших себя как личность. То есть не младенцев, а детей от полутора до двух лет. Проблема в том, что одно как-то таинственно связано с другим - по крайней мере, так утверждают наши психологи.
   (смех усиливается)
   Главнокомандующий: Годдамнит. Что же вы предлагаете?
   Начштаба: Генетики работают над этой проблемой. Мы надеемся в ближайшее время получить новое поколение, лишенное способности различать добро и зло - следовательно, невинное по определению. Пока довольствуемся тем, что есть, и налаживаем производство святой воды.
   Начальник тыла: Черт побери! (смех усиливается) Вы обещали разобраться с младенцами еще в прошлом триместре. Вы хоть представляете, во сколько нам обходится ваша святая вода? Ее же нужно благословить прямо в полете, иначе она утрачивает всю силу. С каждым грузом приходится сбрасывать священников, и вы знаете что с ними происходит? (в зале громкий смех) Правильно, никто не возвращается. Мы этого священника расти, корми, учи...
   Министр финансов: Да, программа съедает треть федерального бюджета. Завтра на заседании кабинета министров я внесу предложение о перераспределении средств. Использование младенцев представляется мне гораздо более экономичным...
   (в зале истерика)
   Начальник тыла: Вот-вот. Разберитесь наконец с младенцами...
   Начштаба: Почему это я должен разбираться с младенцами? Генетики подчиняются министерству образования...
   Министр образования: Вот не надо с больной головы на здоровую...
   (хохот, свист)
   Начштаба: Вы бы лучше с химиками побеседовали, они уже полгода как обещали вывести формулу долгоиграющей святой воды...
   Министр образования: При чем тут химики...
   (крики из зала: "Химиков на мыло!")
   (Министр образования обнаруживает, что его рейтинг на табло стремительно катится вниз. Он вспрыгивает на стол и с усилием делает стойку на руках. Пиджак министра заворачивается, оголяя солидный живот. Восторженные крики в зале. Рейтинг возвращается на исходную позицию. Министр спрыгивает со стола и раскланивается, протирая лысину платком. Крики из зала "Химики рулеззз!")
   Главнокомандующий: Так, достаточно. Что там с Михаилом? Все еще в молчанку играет?
   Глава разведуправления: Нет, почему же. После того, как мои люди с ним поработали, говорит, и довольно охотно. (истерический смех) Он утверждает, что небеса не имеют к происходящему никакого отношения. По его словам, нас атакуют не демоны, и то, что у нас творится, вовсе не Армагеддон.
   Главнокомандующий: А что же?
   (Глава разведуправления пожимает плечами)
   Глава разведуправления: Он говорит, что не знает.
   (улюлюканье в зале. В главу разведуправления летит ободранная кошка)
   Главнокомандующий, раздраженно: Плохо работаете, плохо. Все приходится делать самому. Послезавтра подготовьте мне его для личной беседы.
   (всем остальным) Благодарю вас, господа. Продолжайте текущие разработки, о результатах доложите мне через неделю. Совещание окончено.
   (в зале крики разочарования и свист)
   Ведущий передачи: Господа, господа, не расходитесь, у меня пять минут до рекламы.
   Главнокомандующий: Засуньте их себе в задницу.
   (Зал восторженно вздыхает. Тонкий голос в заднем ряду затягивает национальный гимн, остальные подхватывают. Ведущий лихорадочно стучит ногтем по циферблату часов, проводит пальцем по горлу и грозит кулаком оператору. Оператор, ухмыляясь, снимает).
  
   ***
  
   Отца Павла ударило воздушной волной и закрутило. Он послушно плюнул, точно так, как учили в лагере, но куда улетел плевок - вверх ли, вниз - так и не увидел. Вполне возможно, что плевок размазался по макушке отца Павла. Священник брезгливо поморщился, и тут над головой с хлопком раскрылся парашют. Бочонки с водой, до этого стремительно уносившиеся вверх, зависли рядом. Отец Павел поправил стихарь и потянул из кармана тонкий томик адаптированного издания Библии. Сложив пальцы, священник неторопливо перекрестился, перекрестил бочонки и затянул: "Господи Боже наш, освятивый струю иорданская..." В тихом воздухе голос разносился далеко, и отцу Павлу вообразилось, что слова спокойной струйкой текут под облаками, текут и будут течь, когда самого отца Павла уже давно и на свете не станет. Под ногами качалась рыжая в подпалинах земля, и глаза поневоле косили туда, вниз, нашаривая вражеские сонмища. Однако равнина была пуста, только с далекого холма на севере шагали пыльные смерчи и слышалось мерное "бу-у-бу-у" разрывов тяжелой артиллерии.
   "Промахнулись", - подумал отец Павел, и на мгновение ему стало обидно, что из-за дурацкой ошибки пилота пропадет он просто так, зазря. Вода впитается в землю прежде, чем бесовские полчища скатятся с холма на равнину. Священнику захотелось даже прервать благословение, и, возможно, выругаться, или потянуть за стропу парашюта, чтобы ветер унес его подальше от побоища. Отогнав лукавые мысли, отец Павел вздохнул и продолжил молитву. "Яко Благословен еси во веки веков" - уже заканчивал отец Павел, и тут наверху что-то треснуло и бочонки снова понеслись вверх и в сторону, и мимо, кажется, просвистел тот самый плевок. "Аминь!" - выкрикнул отец Павел вслед бочонкам, и успел еще подумать "падаю", и о том, засчитался или нет поспешно выкрикнутый "аминь", и еще захотел попрощаться с матушкой (странно, как медленно тянется время в этом свистящем полете), и тут-то наконец наступило самое страшное, и стало темно.
  
   Отец Павел спал, и ему снился сон. Снилась деревенская околица. Вечерние косые лучи так и тянутся через церковную маковку, ласково ощупывая черную землю. А маковка переняла у них цвет, налилась медью и золотом, и гуу-дуу-ом! - гудит большой колокол. Листва на деревьях свежая совсем, значит, май на дворе. Деревенские тянутся к молитве. Он, отец Павел, стоит на пороге церкви, рядом небольшой служка, вихрастый, быстрым глазом косит, сразу видать - постреленок еще тот. А в цветной толпе, среди рубах и платков алеется что-то, и золотом, и искрами бежит по пруду и верхушкам берез. Что алеется там? Отец Павел силится разглядеть, щурит глаза аж до слез, но это, прекрасное, яркое, ускользает, оставляя только резь под веками и в горле комок. Гууу-у. Дуу-у.
  
   -Дуу. Дыы. Ты. Ты живой, что ли?
   С усилием отец Павел открыл набухшие веки. Что-то дергало его за плечи, отпускало и снова дергало. Повертев головой, отец Павел обнаружил, что все еще пристегнут к парашюту. Ветерок поддувал, и парашют тащил священника по ровной, сухой, колючками и камешками усеянной земле. Рядом медленно шагали чью-то ноги в старых армейских ботинках. Посмотрев вверх, отец Павел встретился взглядом с обладателем ботинок. Это был человек лет сорока, загорелый, сухопарый, в вылинявшем и пропыленном обмундировании десантных войск Союза. На плече его болталась древняя, как мир, автоматическая винтовка. Светлые глаза в обрамлении морщинок внимательно смотрели на отца Павла.
   Священник прокашлялся и как можно более вежливо попросил:
   - Вы не могли бы помочь мне отстегнуться?
   Ни слова не говоря, человек придавил ботинком раздувшийся желтый купол. Отец Павел стащил с живота запаску, затем отстегнул основной парашют и с облегчением скинул лямки. Отделавшись от парашюта, он сел и тщательно себя ощупал. Вроде бы ничего сломано не было, и даже нигде не болело. Пока священник занимался осмотром, его спаситель вытащил из кармана пачку сигарет, и, прикрывшись рукой от ветра, прикурил. Сделав несколько затяжек, он протянул сигарету священнику.
   - Благодарствую. Простите, не курю.
   Спаситель хмыкнул.
   - Я бы на твоем месте все же покурил.
   Присев на корточки, он уставился в лицо священнику. Бледно-голубые глаза блестели, как галька на дне ручья.
   - А знаешь, брат, это ведь я тебя подстрелил.
   Отец Павел смутился. Должно быть, человеку неловко - ведь тот чуть не убил ближнего своего, можно даже сказать, товарища по оружию. Надо как-нибудь его приободрить. Священник откашлялся и сказал:
   - Это простительная ошибка, сын мой...
   Десантник ухмыльнулся. Зубы у него были удивительно белые и ровные.
   - Никакая это не ошибка... отец мой. Я стрелял вполне намеренно. В тебя, а не в парашют. Прицел вот только у винтовки совсем съехал. Надо подвести.
   Человек скинул с плеча винтовку, и на мгновение священнику показалось, что тот сейчас разрядит весь магазин в него, в отца Павла. Однако десантник только подкрутил что-то в оружии, вскинул винтовку к плечу и выстрелил в торчащий между двух камней сухой куст. Верхняя ветка куста треснула и разлетелась в щепки.
   - Вот сейчас нормально, - с удовлетворением заметил десантник и закинул оружие обратно за спину.
   Обернувшись к священнику, он широко улыбнулся и протянул руку. Поперек ладони у него тянулся белый шрам, а костяшки пальцев были обмотаны черными полосками ткани.
   - Жерар. Можешь звать меня полковник Жерар.
   Отец Павел, поколебавшись немного, руку пожал. Пожатие полковника было крепким - пожалуй, даже чересчур крепким.
   - А ты не слабак, хотя и длиннорясый, - отметил полковник, убирая руку. - Ну что, вставай, святой отец. Приехали. Дальше придется пешком.
  
   Огонек лизал сухие ветки. Жадно потрескивало голубое пламя, искало и не находило пищи. Колючки и кустарник сгорали быстро, так что приходилось постоянно подкидывать в костер хворост. Когда полковник Жерар в очередной раз вынырнул из темноты с охапкой веток, отец Павел робко предложил:
   - Может, попробуем подать сигнал? В поселке мог сохраниться передатчик или что-нибудь...
   Полковник бросил сушняк, уселся по-турецки у огня и хмыкнул.
   - Чему вас там учили, в вашем лагере? Правильно падать на голову неприятеля? Демоны блокируют сигналы на всех частотах. Иначе тут журналистов уже набежало бы больше, чем бесов.
   Отец Павел нахмурился.
   - И вы ни разу не пробовали связать с нашими?
   - С кем - с нашими?
   Глаза полковника отблескивали красным, а лицо сливалось с темнотой.
   - И на кой черт мне с ними связываться? Во-первых, меня тут же и расстреляют как дезертира, а, во-вторых...
   Он наклонился, подкинул несколько веток в огонь и снова ушел в темноту.
   - Во-вторых, ты, святой отец, никогда не задумывался, а что вообще происходит?
   Священник удивленно взглянул на военного.
   - О чем же здесь задумываться, сын мо... то есть полковник Жерар? Это Армагеддон, последняя битва, и сражаемся мы с ратями дьявольскими. О том говорится в Святом Писании...
   Жерар невесело усмехнулся. Поерзал, ища местечко потеплее. В спину людям задувал ледяной ветер пустыни. Наконец полковник устроился так, что тепло струилось в его сторону, а дым отдувало от лица, и только тогда ответил:
   - Знаешь что, святой отец. Когда я читал все эти священные книги - а я читал их очень внимательно, можешь мне поверить - так вот, мне всегда казалось, что люди придумали бога как большее зло. В мире ведь есть столько страшного, что если бояться всего, вообще свихнешься. Вот они и выдумали бородатого воротилу на небесах, чтобы бояться только его. Но мне никогда не приходило в голову, что может быть и наоборот.
   Ветка в костре затрещала, и отец Павел испуганно оглянулся - ему показалось, что в спину ему очень внимательно и очень недобро смотрят чьи-то глаза. Однако вокруг было пусто, только ветер тащил по земле комки перекати-поля, да изредка пробегали на границе света и мрака шустрые фаланги. Между тем полковник поворошил в костре прутиком и снова заговорил:
   - Помнишь, что там в Святом Писании говорится про первую войну ангелов? Да что я, ты же поп, конечно, ты помнишь. Так вот, Господь не победил. Война вообще еще не кончилась. Она идет сейчас. По-моему, было так: когда бог выкинул всех этих мятежных ангелов с неба, он сообразил, что сражаться на его стороне, в сущности, некому. Ты же видел Михаила? Ну, видел наверняка в новостях, большой такой парень с крыльями и глупой рожей? Так вот, там все такие. Все, кто остался. А эти, падшие - о, они отличные солдаты. Вернись они на небо, они надрали бы божьему воинству задницу. Навязали бы создателю вечную войну, да и непонятно - справился ли бы он с ними на этот раз? И вот тогда Господь сделал единственно возможное - он построил баррикаду. Защитную стену. Называй как хочешь. Он кинул им на дорогу тысячи миров. А в мирах поселил людей и еще всяких тварей, так что падшим, волей-неволей, пришлось с ними сражаться. Я не знаю, что там творилось в первых мирах, но наш наверняка последний. Последняя ступенька к небу, понимаешь? Нас пришлось натаскивать сто тысяч лет, или двести тысяч, но мы наконец-то стали тем большим злом, которое швырнули под копыта меньшему. Потому что ни один ангел и ни один демон не додумается до такого - бросать в нападающих шестимесячных младенцев или тупых священников. Потому что по всем правилам мы должны победить.
   Щека у военного дергалась. Отец Павел смотрел на него с изумлением и с опаской. Подобные мысли могли прийти в голову разве что одержимому.
   - Вы поэтому стреляли в меня?
   Полковник - на щеках его горели два темных пятна, то ли от жара, то ли от возбуждения - резко мотнул головой.
   - Я хотел пристрелить тебя, прежде чем ты дочитаешь молитву. Эта твоя святая вода становится нестерпимо горькой.
   Отец Павел недоуменно моргнул. Полковник снял с пояса фляжку и поболтал ей в воздухе. Во фляжке плеснуло.
   - Откуда, по-твоему, я беру воду? Здесь все колодцы засыпаны землей или трупами. Винтовку найти легче, чем глоток воды или кусок хлеба.
   Священник осторожно поинтересовался:
   - Чем же вы... питаетесь?
   Полковник хмыкнул:
   - Да уж нахожу, чем.
   Взгляд, который он при этом бросил на священника, был таким оценивающим, что тот отшатнулся. Улыбка полковника стала шире.
   - Не бойся, тебя я жрать не собираюсь. Вчера наткнулся на сбитого пилота, у него полный рюкзак шоколада и жевательной резинки. На, перекуси.
   Он швырнул отцу Павлу шоколадку. Пока священник шелестел оберткой, Жерар подкинул в костер еще веток и вытянулся на земле, набросив на голову куртку. Из-под куртки глухо донеслось:
   - Надо поспать. Ближе к полудню тут становится довольно жарко, так что встаем до рассвета. Попробуем выйти к деревне. Если не получится, повернем на север. Там пару дней назад застряла танковая колонна, наверняка найдется, чем поживиться.
   Отцу Павлу показалось, что его спутник уже через минуту захрапел. Сам он долго не мог заснуть, и, обняв колени, устало смотрел в огонь.
  
   В серых предрассветных сумерках к их костру вышел шакал. Сквозь сомкнутые ресницы отец Павел наблюдал, как шакал деловито обнюхивает рюкзак и ботинки спящего полковника, старательно обходит винтовку и усаживается на задние лапы у прогоревшего костерка. Шакал повел башкой из стороны в стороны, яростно почесал за ухом - похоже, его доставали блохи - и, когда отец Павел наконец-то открыл глаза и потянулся за палкой, чтобы отогнать непрошеного гостя, на месте шакала уже сидел человек. Совсем неприметный человек с длинным узким лицом и печальными глазами, в просторной, некогда светлой, а теперь просто грязной рубахе и полотняных штанах. Человек поскреб ногтями пятку и зевнул. Зубы у него были тонкие и острые.
   "Демон", - с ужасом понял отец Павел, и, нащупав в кармане четки, приготовился читать молитву.
   Только тут демон обратил на него внимание. Печальные глаза скользнули по лицу священника, задержались на четках и вновь уставились в никуда.
   - Извините, если я вам помешал.
   Голос у демона был тихий и удивительно вежливый.
   - Погоди молиться, святой отец.
   Обернувшись, священник увидел, как Жерар откидывает куртку, возится и наконец садится. Рука полковника лежала на прикладе винтовки, однако стрелять он не спешил.
   - На рассвете у нас перемирие. Нейтральный час.
   - Перемирие... с этими? - булькнул священник.
   От возмущения горло у него перехватило.
   - Иногда тут становится чертовски одиноко. Рад будешь любой компании. Не каждый же день ко мне валятся с неба попы.
   Невероятно, но Жерар улыбался. Отцу Павлу ничего не оставалось, кроме как на время примириться с обществом демона. Между тем полковник уже сложил заготовленные с вечера ветки и щелкнул зажигалкой. Тонкие прутики занялись сразу. Бледный в утреннем свете огонек едва не захлебнулся дымом, но откашлялся и резво побежал по дровам. Полковник бросил раздувать костер и обернулся к гостю.
   - Ну, что там у тебя есть?
   - Немного.
   Демон вздохнул.
   - Чистой земли становится все меньше.
   Он порылся в кармане штанов и вытащил не первой свежести платок, свернутый кульком. Когда демон развязал узелок, в платке обнаружилась заварка.
   - Отлично, - обрадовался полковник. - Сто лет чаю не пил.
   - Эй, преподобный, - он оглянулся на священника, - чай будешь?
   Отец Павел хотел отказаться - только еще бесовского чая ему не хватало - но подумал, что это будет выглядеть как неуважение к полковнику. В конце-концов, тот предлагает от чистого сердца. А чай можно и выплеснуть потихоньку. Поэтому отец Павел кивнул и полез в полковничий рюкзак за котелком и кружками.
   Когда он вновь обернулся к костру, демон смотрел на него.
   - Хороший священник. Быстро осваивается.
   Отца Павла так и тянуло перекрестить нечистого, да что толку? В лагере говорили: от обычного креста, даже и архиерейского, бесам ни горячо, ни холодно.
   - Можешь звать меня Натаниэлем.
   Демон протянул лапу через костер. На пальцах поблескивали недлинные, но острые на вид когти. Отец Павел застыл. Полковник отобрал у него котелок, наполнил водой и подвесил на прутик над костром. Только после этого Жерар бросил демону:
   - Не дразни его. Он еще совсем свеженький, вчера из лагеря. Их там не учили ручкаться с потенциальным противником.
   - Извините, - демон улыбнулся. - Я не хотел вас задеть.
   Отец Павел почувствовал, что сейчас сделает что-то ужасное, например набросится на демона и опрокинет его мордой в костер или застрелит из винтовки. К счастью, подкатила малая нужда, и настолько сильно, что, не говоря лишнего слова, священник шмыгнул в негустой кустарник.
   Когда он выбрался оттуда, чай уже закипал. Полковник щедро сыпанул заварки и наполнил кружки. Отец Павел принял свою, обжег руку, сдержал ругательство и поставил кружку на землю. Полковник и демон спокойно похлебывали кипяток.
   - Что новенького? Как там у вас со строительством?
   Демон пожал плечами.
   - Строим понемногу. Мы бы давно уже закончили и ушли, если бы не эти ваши... контрмеры. Вот вы, Жерар, военный, наблюда...
   Жерар неловко двинул рукой, и половина кипятка из его кружки выплеснулась прямо на колени демону. Демон замолчал на полуслове и печально уставился на темное пятно, расползающееся на штанах. Полковник захлопотал, предлагая демону то платок, то приложить к ошпаренному месту нож. Отцу Павлу оставалось только гадать, что собирался сказать нечистый и почему Жерар предпочел, чтобы это не было сказано. Когда суматоха с кипятком улеглась, бес налил себе еще чаю и продолжил:
   - Я, собственно, и у вас, отец Павел, собирался спросить. Как у священника...
   Отец Павел не помнил, чтобы он представлялся демону. Впрочем, чему удивляться?
   - Так вот, я хотел поинтересоваться. Зачем, по-вашему, люди затеяли эту войну?
   Священник, который в забывчивости как раз отхлебывал из своей кружки, поперхнулся и закашлялся. Жерар услужливо хлопнул его по спине и тут же отдернул руку. Тряся в воздухе отбитой кистью, он пробормотал:
   - Черт, преподобный, ну и спинища у тебя.
   Однако отцу Павлу было не до того. Фыркнув, как кот, он уставился на демона. Священнику казалось, что праведный гнев, кипящий в его взгляде, должен если не испепелить нечистого на месте, то хотя бы смутить. Однако тот и в ус не дул и спокойно попивал чай.
   - Мы?!
   Голос у отца Павла был хриплый, но - слава Заступнице Екатерине - хотя бы не дрожал.
   - Мы затеяли эту войну?
   - Конечно, мы.
   Как ни странно, ответил не демон, а полковник.
   - Они спокойно маршировали на небеса, ну, может, спалили две-три деревни, или, скажем, четыре-пять городов, но это уже побочный эффект...
   Показалось, или в голосе полковника звучала ирония? Отец Павел взглянул на военного как раз вовремя, чтобы заметить, как Жерар ему залихватски подмигивает.
   Демон, напротив, помрачнел.
   - Шутите?
   В тихом и ровном тоне послышалась угроза.
   - А ведь вы правы, полковник. Думаете, что насмехаетесь надо мной, а говорите правду. Мы просто хотим попасть домой. Мы блудные дети. Он...
   Тут демон взглянул вверх, туда, где далеко в бледном небе зарождались пыльные смерчи.
   - Он никогда не относился к вам как к детям, никогда. Вы - орудие, розга. Вы можете сделать больно. Но розгой посекут и ее сломают, а дети помирятся с отцом. Вы уже проиграли...
   Отцом Павлом овладела странная раздвоенность. С одной стороны, он ощущал, что сидит у костра в редеющих сумерках, в руке его кружка с чаем, напротив - демон и полковник. С другой, он будто стоял в стороне. Голос демона доносился издалека, и с каждым словом говорящий казался тому, первому отцу Павлу, все прекрасней и совершенней. Вместе с тем второй отец Павел отчетливо видел, как разворачиваются тусклые змеиные кольца, как поблескивает чешуя. Он видел, что каждое слово демона шлепается на песок и оборачивается червяком, и эти червячки быстро и сосредоточенно ползут в сторону Жерара. Вот первый достиг ботинка, взобрался по ребристой подошве и впился в голую кожу ноги между штаниной и голенищем. За ним последовал второй, третий - и вот уже Жерар свалился на песок и забился в корчах, и изо рта его пошла кровь, а червячки все ползли и ползли. Второй отец Павел понимал, что надо броситься и оглушить демона и оттащить Жерара от костра, куда он неумолимо скатывался, но второму отцу Павлу мешал первый - сидел неподъемной тушей и пялился на демона, будто тот говорил невесть какие истины.
   Неизвестно, что бы произошло, но в этот момент песок по сторонам заколыхался, расселся, и оттуда выскочили низенькие фигурки.
   С криком "дави гадов" они подбежали к костру и принялись давить ногами все еще ползущих червяков. Голоса их звучали как-то странно, и прошло несколько секунд, прежде чем отец Павел осознал - это были детские голоса. Между тем демон зашипел и начал уползать. Он уже совсем было исчез среди серых песчаных холмов, когда маленькая нога в сандалике наступила на него и размазала, как спелую ягоду шелковицы. Только тут отец Павел с удивлением понял, что демон тоже был червяком. Кто-то толкнул котелок, и он опрокинулся, заливая пламя. Горячие угли зашипели. Повалил черный дым. Мир на секунду расплылся перед глазами священника, а потом оба отца Павла снова стали одним, и этот отец Павел наконец-то вскочил и кинулся к Жерару.
  
   Того уже окружили пять или шесть детей в разномастных, но хорошо подогнанных хаки. Один мальчик, худенький, черноволосый, стоял на коленях и поддерживал голову полковника, чтобы тот не захлебнулся кровью. Еще двое навалились на руки и ноги, прижимая судорожно бьющееся тело к земле. Старший, светловолосый паренек с острыми скулами и подбородком, снимал с пояса обернутую тканью фляжку. Дети действовали столь споро и слаженно, что ясно становилось - им это не впервой.
   - Отойдите.
   Голос прозвучал снизу. Отец Павел обнаружил, что подросток с флягой стоит рядом с ним. Выгоревшая на солнце макушка топорщилась коротким ежиком и едва доставала отцу Павлу до груди.
   - Отойдите, не видите что ли - вы мешаете.
   В голосе мальчишки звучала спокойная усталость и давняя привычка командовать. И, подчинившись этому тону, отец Павел попятился. Вмешался он только тогда, когда подросток отвинтил крышку фляги и поднес горлышко к щелкающим зубам Жерара.
   - Что это?
   - Яд, конечно.
   Пареньки за спиной священника захихикали.
   - Вы что, идиот? Не знаете, как изгоняют демонов? Это святая вода. Не та дрянь, что вы скидываете, а настоящая. Ее отец Герасим благословил.
   Прежде чем священник успел спросить, кто такой Герасим, мальчик разжал Жерару зубы и протолкнул горлышко фляги тому в глотку. Раздалось бульканье. Полковник замер на секунду, а затем закашлялся и согнулся пополам. Его скрутило с такой силой, что вцепившиеся в руки и ноги мальчишки отлетели в стороны. Некоторое время полковник стоял на коленях, кашляя и содрогаясь, а потом его начало рвать. Отец Павел с ужасом смотрел, как вместе с кровью и блевотиной выходят розовые червиные хвосты. Их было много. Очень много. Слишком много для одного человека.
   - Тринадцать тысяч демонов с легкостью уместятся на кончике иглы, так ведь, святой отец? А он намного больше игольного кончика или даже ушка.
   Предводитель детей ухмылялся, и отец Павел заметил, что двух зубов у него не хватает, а нижняя губа недавно была разбита, и на ней запеклась кровь. Неожиданно священник понял, что совершенно не может определить, сколько мальчику лет: десять? Четырнадцать? Это было странно. Что он, детей никогда не видел? Отогнав дурацкую мысль, священник откашлялся и сказал:
   - Спасибо. Вы спасли моего друга...
   - Это ваш друг? Ну-ну. Вот отнесем его к нам и посмотрим, какой он друг.
   Мальчишка кивнул своим, и четверо ребят покрепче, поднатужившись, взвалили полковника на плечи. Голова Жерара бессильно свешивалась, из угла рта стекала темная струйка.
   - Он выздоровеет?
   - Друг-то ваш? А что с ним сделается? Жаль только, воду хорошую потратили. У нас запас почти кончился.
   Паренек вернул фляжку на пояс, сложил руку козырьком и оглядел пустыню. Повернувшись к священнику, он объяснил:
   - Надо отсюда валить, а то, когда приползает один, за ним еще два десятка тащатся. Больше чем с двумя-тремя мы не справимся. Да и противно.
   Мальчик передернул плечами и зашагал в голову колонны. Отец Павел вздохнул, подобрал винтовку полковника, куртку и рюкзак и последовал за детьми.
  
   Засыпал отец Павел трудно. В старом бункере было душно. Священника устроили на верхней койке, где в пяти-шести сантиметрах от лица уже тянулись черные провода неработающих коммуникаций. Справа ржавел огромный горб воздухоотводника, с нижних нар посвистывали - там спали усталые носильщики.
   Бункер остался здесь с какой-то давней войны. На горе над разрушенным поселком все еще щерились растрескавшимся бетоном укрепления и старые пулеметные гнезда. За бетонным коробом утыкались в небо собачьи морды зениток, но давно не было ни снарядов, ни самих зенитчиков. Подземная часть бункера, как ни странно, сохранилась неплохо. Висели даже какие-то таблицы по стенам: пожелтевшие от времени, с надписями на непонятном языке. Инструкции молодому бойцу, усмехнулся светловолосый предводитель. Он провел священника в бункер мимо двух угрюмых подростков с автоматами - если сложить их годы, может, и набралось бы столько же, сколько было сейчас отцу Павлу. Полковника устроили на кожаном диване в центральном отсеке. Жерар все еще не пришел в себя и только слабо постанывал. Кроме дивана, в комнате стоял стол, и на столе даже поблескивал черным лаком трубки мертвый телефон. Низкий потолок зарос плесенью. Вентиляция не работала.
   Всего в бункере жила дюжина детей. Одиннадцать мальчиков, одна девочка. Девчонка, тощая, некрасивая, не только готовила, стирала, шила, но и ходила наравне со всеми в охотничьи экспедиции по округе. Звали ее Венди.
   "Где же твой Питер?", - пошутил священник, и по недоуменному взгляду догадался, что его не поняли. Эти дети не читали сказок. Вряд ли они вообще умели читать.
   Питера звали Йонатаном. Йони Кастелло, светловолосый предводитель, единственный, кто не отворачивался от священника и не хмыкал бессмысленно в ответ на его расспросы. Когда все устроились за столом - на обед были сухие лепешки и каша, нестерпимо воняющая машинным маслом, а в пустой телефонной коробке обнаружились соль и банка с горчицей - мальчишка даже разговорился.
   - Я сюда первым пришел. Потом Анджей, - тут он ткнул ложкой в черноволосого паренька, который держал голову полковника, - Лука, Пабло, Марик, Яшка, Семен...
   Он называл имена. Мальчишки коротко кивали и возвращались к своему разговору.
   - Откуда вы вообще пришли? Из поселка?
   Ребята замолчали и все, как один, уставились на него. Священнику стало неловко.
   - Из поселка.
   Первой фыркнула Венди, за ней смуглый Анджей, и скоро хохотала уже вся дюжина. Брызги каши летели по сторонам, жестяные кружки и тарелки бренчали. Даже Жерар на диване завозился, но так и не пришел в себя.
   - Из поселка. Ой, не могу.
   Кто-то, кажется, Лука, схватился за живот и съехал под стол. Йони протер слезящиеся от смеха глаза и неожиданно посерьезнел. Он стукнул ладонью по столешнице, и веселье начало утихать - хотя то тут, то там еще прорывалось судорожными всхлипываниями.
   - Чего вы ржете? Ну, не знает человек.
   Он обернулся к отцу Павлу, прикусил губу.
   - Из поселка никто не уцелел. Во всей округе одни мертвые. А мы... Слышал о детишках, которых сбрасывают с самолетов на демонов? Типа, каждая капля невинной крови убьет одного врага, и прочий бред. Ну вот, мы из тех самых, сброшенных.
   Отцу Павлу стало душно. Он рванул воротник, да так сильно, что крепкая ткань затрещала. В глазах плясали цветные круги. Помутившемся зрением священник увидел, как Йони перегибается через стол и озабоченно смотрит ему в лицо.
   - Да вы чего? Не переживайте так, мы же выжили. Рядом с демонамами иногда эти бывают... аномалии гравитационные. Падаешь, а потом воздух густой становится, как песок, до земли продираться приходиться. Многие так выживают.
   Мальчик улыбнулся, вспоминая.
   - Сначала трудно было, конечно, когда нас было всего трое. А сейчас уже нормально. Когда отец Герасим с нами жил, вообще было здорово.
   Священник перевел дыхание. Он не понимал, что с ним творится. И полковник, и Йони говорили об убитых детях как об общеизвестном, и отцу Павлу казалось сейчас, что он и в самом деле где-то слышал - или видел - подобное. И все же это не могло быть правдой. Иначе правдой становилось и многое другое, о чем священнику не хотелось сейчас думать. Он слишком устал. Утерев выступившую на лбу испарину, он пробормотал:
   - Я что-то хотел... Ах да. Отец Герасим. Кажется, это он так хорошо благословляет воду?
   - Благословлял. Он умер месяц назад.
   Снова смерти, подумал отец Павел, когда же это кончится - надеешься встретить живых, а натыкаешься на мертвых.
   - Мы его подобрали, вроде как вас, - продолжал между тем белобрысый Йони. - У него парашют не раскрылся, и он ногу сломал. Пролежал несколько дней в пустыне. Мы его сюда принесли, лечили, как могли, но у него уже началась гангрена. Анджей говорил, что надо ему отрезать ногу, но отец Герасим не хотел без ноги. А вообще он был классный. Настоящий священник, не то что некоторые.
   И снова отцу Павлу стало неловко. А Йони продолжал:
   - Он меня читать научил, по-простому и по-латыни. И много чего рассказал, из Библии и из других книг. Мы ведь вообще не понимали, что происходит. Видим - черви. Взрослые от них умирают, а мы их давим, но когда много, тоже можем умереть. Это если простые бесы, вроде рядовых. А в крепости...
   - Постой, - в мозгу отца Павла что-то забрезжило, - Так вы воюете с демонами?
   Ребята переглянулись. Белобрысый медленно покачал головой.
   - Зачем нам с ними воевать?
   - Как - зачем?
   Йони запустил пальцы в свой ежик.
   - А вот так. Зачем? Отец Герасим тоже говорил: воюйте с ними и побеждайте, вы божье воинство, Господь вам дал силу. И мы сначала так думали. Дрались с ними, как идиоты. А потом до меня дошло. За что мы деремся? За взрослых, которые нас сюда зашвырнули? А вы знаете, что мы все здесь - не детдомовские? Наши мамы и папы аккуратно подписали расписочки и получили от министерства... как это называется? Денежные компенсации. За утрату любимых чад. Во имя всего человечества. Что, не знали?
   У отца Павла заломило в висках, и во рту появился нехороший кислый привкус.
   - Ну как, все еще думаете, что мы должны с кем-то там воевать?
   Священник сглотнул кислый комок и попытался найти ответ.
   - Хорошо. Пока вы дети, демоны вам не страшны. А что дальше? Вы ведь вырастете?
   Йони нехорошо усмехнулся.
   - Когда мы вырастем, демоны уже уйдут. Перед этим раскачав правительства всех стран так, что их можно будет сбросить одним пинком. Это здесь нас двенадцать. А в соседнем бункере - еще двадцать. А по всему району больше тысячи. А по всей Земле... хотите посчитать?
   Мальчик смотрел на священника, не мигая, и в темных недетских глазах отцу Павлу неожиданно почудилось что-то похожее... что-то, уже виденное там, у костра. Вправду ли демоны бессильны против детских сандалий? А что, если этот мальчик... Священник тряхнул головой. Не должно так думать. Это просто ребенок, обиженный на весь мир ребенок. У него еще будет время одуматься.
   - Спасибо за обед.
   Священник привстал, опираясь на стол.
   - Не могли бы вы указать, где похоронен отец Герасим? Я хотел бы помолиться на его могиле.
   Дети странно переглянулись. Священник ожидал, что ответит Йони, но заговорила девочка.
   - У нас тут очень мало еды. Он ведь мертвый, ему уже все равно, понимаете?
   Мир священника снова пошатнулся, но усилием воли он вернул его на место. Мало еды. К чему пропадать мясу? Все правильно. Простая логика выживания.
   - Хорошо, - с усилием произнес он. - Покажите, где вы похоронили кости.
   - А кости - источник кальция, - хмыкнул малыш (Лука? Томас?) на дальнем конце стола. - Вы же сами говорили - нам надо расти.
   Священник с минуту смотрел на обращенные к нему детские лица - правда ли они смеются? или все же показалось? - а потом развернулся и побрел прочь.
  
   Отец Павел засыпал трудно, но наконец заснул, и ему приснился сон.
   Он стоял на холме. Невысоком холме над некогда плодородной, а теперь выжженной и пустой равниной. На холме он был не один. Рядом стоял полковник Жерар. Воротник его рубашки был измазан темным, но зубы насмешливо блестели. С другой стороны Йони и одиннадцать его апостолов (двенадцать, если считать мертвого отца Герасима, а он тоже был там) смотрели в наступающую темноту. Ветер, дующий с равнины, раздувал их волосы. Ветер нес веточки, листья, и мелкую шелуху, все это корчилось и сгорало в потоках нестерпимого жара, но горстка людей на холме пока держалась.
   - Выстоим? - крикнул сквозь рев ветра Жерар.
   - Конечно, выстоим, - спокойно ответил мертвый отец Герасим, и все бы хорошо, только лицо мертвеца было изъедено будто мышиными зубами.
   С равнины катилось темное облако, и чудились в этом облаке странные формы - крылья? Когти? Клыки? Нет, ничего, что способна вообразить человеческая фантазия, не нашлось в облаке, все было слишком чужим и чуждым.
   - Мы будем сражаться, - сказал Йони, и на бледном лице отчетливо выступили скулы и маленький, упрямо сжатый рот. - Мы будем сражаться, мы только не знаем - как. Мы ведь еще дети.
   Отец Павел положил руку ему на голову, ожидая почувствовать под пальцами колкий ежик - но вместо этого рука его зарылась в жесткие вихры. Взглянув вниз, он увидел, что не Йони стоит рядом с ним, а веснущатый служка из церкви, и что нет никакого холма, а кругом закат, и благолепие, и тонкий малиновый звон колоколов, и прихожане спешат на службу. Вовсе не жаркий, а свежий ветерок треплет листву берез; листочки оборачиваются к ветру самой нежной, самой глянцевой стороной и весело блестят. И носится этот блеск над толпой, и становится все ярче, все пронзительней и никак нельзя его удержать и понять, что же он все-таки такое, этот блеск...
  
   - Вставайте! Ну, просыпайтесь же!
   Отец Павел сел и больно врезался головой в потолок. Из глаз посыпались искры.
   - Что? Что такое?
   Кто-то тряс его за рукав, и, приглядевшись, священник понял, что это щуплый Анджей. Кругом было темно, только в руках у мальчишки светился фонарик-карандаш. Узкий луч света прыгал по стенам, пока не добрался до глаз священника и не ослепил его.
   - Да вставайте же. Ваш друг проснулся. Йони хочет, чтобы вы посмотрели.
   - Посмотрел? На что?
   - Просто идите за мной.
   Кряхтя, священник слез с койки и последовал за бегущим впереди проводником. Ноги отца Павла занемели, голова гудела от недосыпа, и пару раз он чуть не врезался в стену. Из темноты скалились какие-то решетки, противогазы подмигивали разбитыми окулярами, торчащая арматура так и норовила зацепить под ребро. Повеяло свежим воздухом, и, пыхтя, священник одолел последние ступеньки, ведущие к выходу из бункера. Анджей снова ухватил отца Павла за рукав и, приложив палец к губам, прошипел: "Тс-с".
   За разрушенной деревней чуть серела неровная линия горизонта - значит, до рассвета недалеко. От холода руки священника покрылись мурашками, а зубы невольно клацнули. Анджей потащил старшего к белеющей в паре шагов от входа куче мешков с песком. Просеменив туда и рухнув на землю, священник обнаружил, что за мешками уже прячутся Йони, Венди и те двое, что с автоматами охраняли бункер. Автоматы и сейчас были при них. Йони обернулся к священнику. В сумерках лицо его было еще бледнее, чем днем. Он молча указал пальцем на что-то, скорчившееся на земле в десятке метров от их укрытия. Приглядевшись, отец Павел понял, что это человек. Взрослый. Полковник Жерар.
   Полковник стоял на коленях и, похоже, чертил что-то на песке.
   - Что он делает? - прошептал священник.
   - Мне это тоже очень интересно, - процедил сквозь зубы мальчишка и сделал знак автоматчикам. Те неслышно заскользили в обход мешков, и дальше, укрываясь за низким накатом окопов. Девочка последовала за ними.
   Йони встал в полный рост. Через секунду к нему присоединились Анджей и священник, и троица направилась к полковнику. Тот был так увлечен своим делом, что не сразу услышал их шаги - а когда услышал, поспешно начал стирать написанное. Анджей ухватил его за руку, только для того, чтобы отлететь в сторону и врезаться головой в каменный бруствер.
   - Черный песок, - протянул Йони. - Неплохо. Демонские штучки? Кому это и что вы передавали?
   Полковник несколько секунд смотрел на Йони и и священника, будто что-то прикидывая. А затем потащил из кармана небольшой плоский пистолет. Отец Павел шагнул вперед, заслоняя собой мальчишку. Он сделал это бессознательно, даже не задавшись вопросом - зачем? Йони за спиной священника хихикнул. Полковник чертыхнулся - и тут же у него под ногами нарисовалась Венди и ткнула парализатором туда, куда маленьким девочкам тыкать и вовсе невместно. Жерар заорал и рухнул на колени, прижав ладони к ширинке. Сзади набежали автоматчики, и один из них, широко размахнувшись, огрел военного прикладом по голове. Тот упал, дернулся пару раз и затих.
   Йони оттолкнул священника, подошел к упавшему и прижал пальцы к его шее.
   - Живой. Тащите его внутрь. И, Анджи, - он обернулся к черноволосому, который тер разбитую голову и чуть не плакал, - в следующий раз, когда не найдешь оружия при обыске, можешь сразу отправляться в Мегидо.
  
   Отец Павел не хотел присутствовать на допросе. Его уже мутило - и от детей этих, и от полковника, и от затхлого воздуха бункера. И все же он остался. Во-первых, для того, чтобы помешать детям взять грех на душу и добить несчастного Жерара. Во-вторых, для того чтобы помешать Жерару освободиться и убить кого-нибудь из детей. В-третьих, он настолько устал, что мысль о необходимости снова карабкаться на нары была ему отвратительна.
   Связанного полковника прикрутили к стулу изолентой, предварительно тщательно обыскав. Куртку и майку с него содрали, и в желтом свете отчетливо видны были расплывающиеся под ребрами кровоподтеки. Детишки знают свое дело, мрачно подумал священник. Какие там демоны? Лет через пять-шесть демоны покажутся сладким сном, когда эти полезут из своих нор. Мысль отдавала ересью, но отцу Павлу было уже все равно. С трудом передвигая ноги, он взял со стола кружку с водой и подошел к полковнику. Когда священник приблизился, Жерар поднял голову и сощурился на него.
   - Вот, - сказал отец Павел, поднося к губам избитого кружку и чувствуя себя последним идиотом. - Вам, наверное, хочется пить.
   Кровоточащие губы дрогнули. Полковник набрал в рот воды, прополоскал и длинно сплюнул на пол красным. Затем он снова поднял глаза на отца Павла и прошипел:
   - Вытащи меня отсюда.
   - Что?
   Священнику показалось, что он ослышался.
   - Вытащи меня отсюда.
   Отец Павел замотал головой.
   - Как? Вы в своем уме? Выход сторожат автоматчики. Даже если мы выберемся из бункера, весь склон простреливается.
   - Вытащи меня отсюда, - в третий раз повторил полковник, странно налегая на С и Щ.
   И снова мир отца Павла раздвоился. Одна его часть с изумлением наблюдала, как вторая с легкостью разрывает толстый слой изоленты (как? это невозможно), отдирает полковника от стула (я же только что едва на ногах стоял?) и волочит к двери. От двери закричали. Полковник тоже заорал, и крик его громом отдался в голове отца Павла. Совсем под ухом, казалось, прострочила автоматная очередь, и что-то мягко толкнуло отца Павла в грудь, еще и еще раз, и тонкий девичий голос провизжал: "Вы что, не видите, это же дроид! Выключите его! Да врубите же заглуш..." В висках негромко щелкнуло, и свет для отца Павла померк.
  
   На сей раз околицу окружили вязы. Темная их листва навевала сон. Неподалеку журчала вода. Солнечные пятна пробивались сквозь зелень и плясали на сомкнутых веках отца Павла. Священник открыл глаза. По тропке двигался крестный ход с иконой Божьей матери. Отец Павел знал наверняка, что ход движется к проруби, потому что нынче Крещенье - а какое Крещенье без купания? То, что на реке вовсе нет льда, не казалось ему странным, ведь во сне и не такое бывает. Священник не мог лишь понять, что за чудный свет мигает над толпой, и блестит, и струится, и вырастает в огромный, с неба падающий луч. Луч достиг синевы, и высоты разверзлись, и отец Павел едва не закричал от радости - так вот оно что, вот он откуда, этот небесный свет - то волшебный град Иерусалим плывет над толпой. Слезы восторга выступили у священника на глазах - и в тот же миг он осознал, что никакое это не небо, а крышка дисковода, и сверкающий луч - это луч лазера, записывающий информацию на диск.
  
   Неподалеку от разрушенного поселка в землю врезался самолет. Врезался, но не взорвался почему-то и не сгорел, а так и остался торчать из песка, задрав к небу хвост. К этому-то хвосту и прикрутили полковника. Висел он вниз головой, руки были разведены в стороны, и отец Павел подумал, что все это напоминает кощунственную карикатуру распятья. Темная кровь прилила к лицу привязанного. Он задыхался. Когда отец Павел подошел ближе, полковник приподнял голову - наверное, зрение ему удавалось сфокусировать с трудом. Только голос его звучал по-прежнему насмешливо.
   - А, кибернетический падре. Пришел посмотреть, как я отдаю концы? Или, может, исповедовать меня хочешь?
   Отец Павел уселся на камень под крылом самолета. В тени крыла было прохладней, а на солнце воздух уже вовсю слоился и плыл миражами.
   - Исповедь еще никому не помешала.
   Полковник закашлялся. Отдышавшись, он спросил:
   - Что ж ты не остался с детишками?
   Не получив ответа, он продолжал:
   - Я их сто раз предупреждал, что эта затея с генмодификацией боком выйдет. Надо было, как раньше, сбрасывать обычных голожопых младенцев. Эти лопались, как сливы, особенно если в задницу им засунуть хороший заряд взрывчатки. Говорю тебе, падре...
   Тут он попытался вывернуть шею так, чтобы взглянуть на священника, а когда это ему не удалось, рассердился.
   - Что это ты там расселся? Это, в конце концов, невежливо. Я с тобой разговариваю.
   Священник усмехнулся.
   - Опасаюсь, что вы опять начнете ловить меня на код.
   - Очень смешно.
   Полковник сердито заперхал.
   - Гаденыши отобрали у меня карточку. Без нее я хоть дуэтом петь могу, тебе ничего не сделается.
   Отец Павел повертел в руках войс-карту. Интересно, куда полковник ее запрятал, да так основательно, что обнаружили ее только после третьего обыска? На одной стороне карточки была довольно грубая голографическая модель цепочки ДНК, на другой - фотография полковника, имя, должность и название компании. "Джинтроникс". Корпорация по производству трансгенов и андроидов, как объяснили отцу Павлу наверху, в бункере. Тот, кто называл себя полковником Жераром, был тестировщиком компании. Проверял новые модели в полевых условиях.
   - Скажите, полковник. Я буду называть вас полковником, так мне привычней. В чем была блестящая идея? Сделать похожего на человека робота, набить его голову фальшивыми воспоминаниями...
   - Не "похожего на человека робота". Что ж ты так о себе, падре.
   Полковник усмехался. В перевернутом виде усмешка выглядела жутковато, будто полковник скалился лбом.
   - Не похожего на человека, а человека с железным скелетом, большим запасом прочности и твердыми моральными установками. Видишь ли, падре, даже лучшие из этой вашей духовной академии пасовали перед демонами. Попросту говоря, зашли мы к бесам самого святого праведника или укуренного торчка с ближайшей помойки, разницы никакой. А вот ты - другое дело. Ты, святой отец, всегда будешь выбирать то, что правильно, и делать это совершенно сознательно и добровольно.
   - Выбирать? Между чем и чем? Жить в мире, где взрослые посылают детей умирать вместо себя, или в мире, где дети поедают трупы своих наставников?
   - Что, не нравится?
   Половник снова заперхал, и священник не сразу сообразил, что Жерар смеется.
   - Не хочется выбирать? Ну тогда иди к демонам, может, они предложат третью альтернативу.
   Видно было, что полковнику все труднее говорить. Темная кровь душила его. Сосуды в глазах полопались, и роговица отливала красным. Он дернулся, натягивая веревки, попытался приподняться и снова бессильно стукнулся головой о фюзеляж. Священник смотрел на него и никак не мог понять, почему этот недобрый, злоязычный и наверняка продажный человек намного ближе ему, чем те, в бункере. Неужели дело в возрасте? Но что значит возраст для андроида? Может, он только позавчера сошел с фабричного конвейера, а все остальное - ложь, фальшивка, голограмма, столь же грубая, как рисунок на карточке.
   Между тем полковник все-таки ухитрился извернуться в своих веревках и глядел теперь прямо на священника.
   - Хочешь загадку, падре?
   - Нет.
   - А я все равно расскажу. Вот послушай. Рядом с Христом распяты были два разбойника. Одного звали Дисмас, второго Гестас. Дисмас перед смертью раскаялся в грехах, а Гестас до конца сыпал богохульствами. Вопрос: кого из них Господь взял с собой на небо?
   - Дисмаса.
   - Нет.
   - Гестаса?
   - Нет. Никого. Ответ - никого.
   Полковник расхохотался, и смех его тут же перешел в удушливый кашель. И без того распухшее лицо налилось багровым. Он кашлял, задыхался и все еще продолжал кашлять, когда отец Павел разрезал веревки и стащил его вниз.
   Стоять полковник не мог, и некоторое время эти двое покачивались, вцепившись друг в друга. Отец Павел уже знал, что, упрись он как следует ногами, его не сдвинет с места и река, прорвавшая плотину - и все же он качался, как пьяный, как брат, поддерживающий брата.
  
   Пустыня звенела, словно раскаленный железный лист. Воздух был чист и сух и впитывал воду, как губка. За пять часов ходьбы полковник утерял, казалось, половину веса. Неподалеку от поселка они наткнулись на полузасыпанный песком труп. При трупе была винтовка и рюкзак, а в рюкзаке, увы, ни еды, ни фляги - зато, к вящей радости Жерара, нашлась вскрытая пачка сигарет. Заодно он содрал с покойника куртку, и это было кстати - под жгучим солнцем кожа полковника уже приобрела нездоровый томатный оттенок. Отдать винтовку отцу Павлу Жерар отказался.
   - На кой тебе винтовка, падре? Ты же все равно стрелять не умеешь.
   Так он и шел сейчас, тяжело загребая ботинками песок и пошатываясь под грузом.
   Когда стало ясно, что еще немного - и священнику уже придется тащить не только винтовку, но и самого полковника, впереди показался заросший кустарником холм. Со вздохом облегчения спутники рухнули в тень безлистых, но густо переплетенных веток. Полковник достал сигареты, затянулся и блаженно закрыл глаза. Священник смотрел в перечеркнутое сучьями небо.
   - Странно, что нету демонов.
   Полковник повернул к нему голову.
   - Нашел по кому скучать. Иди на восток, - он ткнул сигаретой за спину, - будут тебе демоны.
   Отец Павел поглядел на восток, куда тянулись вдоль горизонта дымные столбы. А, может, это был не дым, а черный мелкий песок. Это напомнило священнику о минувшей ночи.
   - Что вы там передавали?
   - Когда меня ребятишки застукали? Координаты нашим бомбардировщикам. Надо выжечь гнездо, пока гаденыши не расползлись по всей округе.
   Жерар проверил часы и поморщился.
   - Что-то они не спешат. Еще немного прохлопают ушами, и ищи ветра в поле.
   Сощурившись, он выдохнул сигаретный дым. Серые клочья уцепились за ветки, а потом выправились и тоже медленно, но неуклонно поплыли на восток.
   - Странно. Ветра нет.
   Тестировщик пожал плечами. До непонятных особенностей здешней тяги ему, похоже, не было дела.
   - Кем вы работали до войны?
   Полковник сел, подтянув под себя ноги.
   - До войны? До войны у меня была компьютерная фирма.
   - А потом?
   - А потом я начал играть и разорился вчистую. А потом меня бросила жена - и я так разозлился, что решил стать профессиональным игроком. И стал, даже выиграл парочку турниров.
   Заметив недоуменное выражение на лице священника, он объяснил.
   - Покер. Знаешь?
   Священник покачал головой.
   - Ни хрена ты не знаешь. Короче, построил я себе дом, снова женился. Софи была красавица, но дура редкая. А я ее любил. Потом мы в очередной раз поссорились, и она укатила на побережье. В Син-Крик.
   Священник снова непонимающе нахмурился, и полковник добавил:
   - Первое место, где прорвались демоны.
   - Она погибла?
   - А ты как думаешь?
   Сигарета в руке полковника догорела до фильтра, но он не замечал.
   - Потом началась заваруха, и я вступил в Легион, и дезертировал через месяц, и еще через два меня прихватили. А уже в тюрьме ко мне подкатили ребята из "Кибера" и предложили работать на них. И я согласился. Вот и вся история. Немного длиннее твоей, святой отец, но такая же идиотская.
   Небо над горизонтом прорвалось, и на пике звуковой волны пронеслось звено бомбардировщиков. Они летели туда, откуда пять часов назад ушли полковник со священником. Жерар проводил их взглядом и махнул рукой.
   - Поздно. Ладно, пусть хоть этот чертов бункер разнесут, одной норой у сучат будет меньше.
   Минутой позже земля дрогнула, и еще через некоторое время донесся глухой гул разрывов. А потом грохот бомбежки перекрыл резкий стрекот из-за холма, и прямо над ними проплыло грязно-серое брюхо вертолета. Отец Павел вскочил. Полковник схватил его за рукав и закричал "Не надо!", но отец Павел легко освободился и побежал за вертолетом.
   - Э-гей! Э-гегей! Мы здесь! Заберите нас отсюда!
   Он бежал, размахивал руками и орал в полной уверенности, что вертолет сейчас улетит, и они снова останутся в пустыне одни. Однако вертолет развернулся. Серая стрекоза зависла над землей в нескольких метрах от отца Павла, так близко, что он видел молодые лица двух летчиков в кабине и одинаковую раскраску их шлемов. А потом сквозь стрекот пробился другой звук, и в грудь отца Павла ударило. Сначала он с недоумением глядел, как пули вырывают куски одежды и плоти, обнажая тускло блестящий металл. А затем священник развернулся и побежал. Первые несколько шагов он бежал к холму с кустарником, но почти сразу сообразил, что так выведет безумный вертолет прямо на полковника, и развернулся, и понесся по равнине, высоко вскидывая ноги. Иногда фонтанчики пыли вспухали рядом, а иногда пули тыкались ему в спину, ласково, как щенки. Он петлял, уклонялся, стараясь держаться как можно дальше от холма. Вертолет с веселым жужжанием следовал за ним. Наконец летчикам надоело гоняться за неуязвимой дичью, и сзади послышался свист. Отца Павла ударило намного сильнее, и он ощутил жар и страшную боль в затылке. Его развернуло, приподняло и вновь швырнуло на землю в облаке пыли. Сначала он лежал неподвижно, а потом завозился и с трудом перевернулся на спину - как раз вовремя, чтобы увидеть, как полковник выскакивает из кустов и вскидывает к плечу винтовку. "Не надо", пробормотал отец Павел, но полковник уже выстрелил, и вертолет дрогнул и пошел вниз по наклонной кривой - и все же прежде, чем грянуться на землю и исчезнуть в хризантеме взрыва, он успел выпустить вторую ракету.
   "Не попади", - взмолился отец Павел, - "Господи, сделай так, чтобы он не попал".
   Однако ракета попала в цель. Когда отец Павел, хромая, подбежал к холму, его встретила курящаяся пасть воронки. В воронке крутился дым, и видно было погнутое ложе винтовки и какие-то тряпки, а больше ничего не было. Ничего и никого. Отец Павел бессмысленно ощупал края ямы, покачал головой - шея двигалась с трудом - перекрестился и начал:
   -Господи, упокой душу раба твоего...
   Но, так и не договорив молитву, он сел на землю рядом с воронкой, закрыл руками лицо и заплакал.
  
   Отец Павел шагал на восток. Неизвестно, сколько часов, или дней, или недель длилось его путешествие. Сначала он был один, но позже заметил, что по сторонам следуют другие. Другие двигались странной, дергающейся походкой, подволакивая ноги и наклонившись вперед, будто их тянули за привязанные под ребрами нити. Только спустя некоторое время отец Павел понял, что идущие по сторонам были мертвые. Казалось, серый песок пустыни раздался и пошел волной, сгущаясь в человеческие формы. Мертвецы были разными - и высохшие, непонятно как державшиеся вместе скелеты, и совсем свежие, с рваными ранами, с язвами, с белыми глухими лицами. Со всех сторон неслись шелест и равномерное шарканье. Отец Павел не испугался, потому что и сам не слишком отличался от мертвеца. Обожженная взрывом спина зудела - то ли там заживали раны, то ли отгнивала последняя плоть - но не это интересовало священника. Его взгляд притягивала крепость на невысоком холме. Пустые глазницы мертвецов тоже неуклонно смотрели туда. Ме-ги-до, шелестело над толпой. Мегидо.
   Желтый камень стен зарос сорняком, но крепость не казалась разрушенной. Точнее, разрушена она когда-то была, и, возможно, даже погребена под землей, но некая сила снова вытащила на свет перекрытия и бастионы, перемешала и расставила в одной ей понятном порядке. За первым рядом укреплений следовал второй, а дальше уже громоздилось основание башни. Вместе с потоком мертвых священник проследовал мимо странных построек - кусков кладки, склонившихся под невероятным углом и не отбрасывающих тени, врытых в землю колонн, гигантских крылатых барельефов. Никто не пытался преградить ему дорогу, и вскоре он вышел на площадь. Здесь мертвые устремились направо, к башне. Слева, на покрытом растрескавшейся и выцветшей мозаикой пятачке, маячило несколько высоких силуэтов. Приглядевшись, священник понял, что стоявшие там не были людьми. Выше человеческого роста, и, если смотреть внимательно, они становились еще выше, колебались, менялись. Темные узкие лица, продолговатые овалы глаз, движения скорее насекомых, чем людей. Многосуставчатые конечности поводили, шарили в воздухе, будто дирижировали огромным слаженным оркестром. Пока отец Павел смотрел, один из них отделился от группы и приблизился к священнику. Походка его была мягкой, будто демон не шагал, а стелился в воздухе - только что был там и вот уже здесь. Длинная - ладонь? щупальце? коготь? - опустилась на плечо отца Павла. От демона тонко пахло сухой травой, пылью и копотью. Священник попятился, и тогда темный образ заколебался, растворяясь в воздухе. Через мгновение перед отцом Павлом стоял невысокий человек в просторной полотняной рубашке, с печальными глазами на смуглом узком лице. Ветер отдувал от лица его длинные волосы, хотя вокруг не было ветра.
   - Натаниэль?
   - Натаниэль был одним из малых моих. Имя мне - легион.
   Голос его шелестел, и щебетал, и пощелкивал, сливаясь из многих голосов.
   Демон снова положил руку на плечо отца Павла, и на сей раз это была обычная рука, с загорелой кожей и бледными полосками ногтей.
   - Я вижу, ты устал, и болен, и в смятении. Если хочешь, я отвечу на твои вопросы.
   Мысли ворочались в голове священника тяжело, будто неточно сцепленные колеса часового механизма. Он подумал и спросил:
   - Что вы строите?
   - Лестницу. Мы строим лестницу.
   Священник оглянулся. На древних черных обломках, на выступивших из-под желтого известняка слоях базальта возвышалась башня. За исключением первых, каменных уровней башня строила сама себя. Мертвецы карабкались на плечи своих предшественников, текли вверх непрерывным серым потоком, и цепочка их уже уходила за облака.
   - Почему здесь?
   - Здесь Иаков увидел ступени, ведущие в Рай, и восходящих и нисходящих по ним ангелов. Здесь ближе всего от земли до неба.
   И снова мне врут, устало подумал отец Павел, Господи, да сколько же можно - почему мне всегда и все врут?
   - Зачем вы рветесь туда?
   - Мы хотим вернуться.
   Священник снова оглянулся на башню и задал последний вопрос.
   - Что случится с нами, когда вы вернетесь?
   Перед тем, как ответить, демон помолчал, шевеля губами. По лицу его катились волны. Оно непрерывно менялось, как поле клонящейся под ветром пшеницы.
   - Многие погибнут. Нам не нравится тот мир, что создал Он. Его пресловутая свобода воли наделала много бед, и творение должно исправить. Многие погибнут, но многие, подобные тебе, останутся.
   - Киборги?
   - Киборги, люди и любые существа, склонные к добру и порядку. Разве ты не стремишься к тому же?
   Отец Павел не нашелся, что ответить. Демон улыбнулся почти ласково и убрал руку с его плеча.
   - Нам надо закончить работу. Ты волен идти. Ступай, куда хочешь.
   Священник проводил демона взглядом. Когда тот снова встал рядом со своими собратьями, отец Павел зашагал к башне.
   В тени базальтовых стен было очень холодно. Отца Павла пробрала дрожь. Очень хотелось развернуться и уйти прочь. Спуститься с холма и блуждать по горячей пустыне, пока все не кончится. Вместо этого он передернул плечами и шагнул под грузные своды.
  
   Внутри было еще холоднее, но в центре неровным пятном лежал свет. Сверху доносилось царапанье и сыпались мелкие камешки, песок и труха. Мертвецы трудолюбиво карабкались вверх. Задрав голову, отец Павел увидел огромную, все сужающуюся воронку, и вообразил, что стоит в глазу смерча.
   Прохладные стены покрывала резьба. С удивлением священник понял, что это не просто поднятые из земли базальтовые глыбы - нет, это уже было когда-то постройкой, древней, но явно человеческой. Буквы греческого алфавита, латынь, клинопись. Отец Павел хмыкнул. Сколько музеев пришлось им ограбить, чтобы притащить сюда эти камни? Или не нужно было никакого ограбления, просто стены башни дремали в земле и ждали своего часа?
   В центре зала стоял столб, и от него тянулись балки, поддерживающие верхние ярусы. Отец Павел подошел ближе. Поверхность колонны была гладкой и черной. Ни трещинки, ни метки, ни самой тонкой царапины. Тускло блестящий камень больше походил на кость - ни дать ни взять, острие гигантского гарпуна пробило горло башни и вонзилось в ее нёбо.
   Священник приложил к колонне руку и ощутил дрожь и далекое гудение, словно сама земля напрягала плечи под тяжестью столба. Он надавил сильнее. Толкал уже обеими руками, а потом прислонился к столбу спиной и начал отталкиваться ногами. По лбу его градом катился пот. Вспомнилась легенда о Самсоне, и отец Павел даже потянулся к затылку, будто ожидал нащупать там отросшие пряди - но рука его наткнулась только на измазанный кровью металл. Он налег сильнее, и ему показалось, что столб подается. Чуть-чуть, едва заметно. От площади донеслись резкие голоса - гортанное, щелкающее наречье, в котором было мало человеческого. Отец Павел понял, что надо спешить. Он напрягся, выплескивая в последнем усилии всю злость, и горечь, и тупую усталость последних дней. Столб задрожал. Наверху затрещало, и об пол грохнулся кусок базальта. Еще немного, сказал себе отец Павел и надавил еще, уже за пределом собственных сил. Плоть рвалась с глухим чавканьем, обнажая острый металл. Столб зашатался. Сверху посыпался мусор, и с визгом пронеслось что-то огромное, огрело священника крылом и сгинуло под рассыпающимися обломками. Балки хрустнули, и башня начала проваливаться сама в себя, увлекая миллиарды мертвецов, и воздух, и камень - и все это с грохотом рухнуло на священника, погребая его под собой. Некоторое время железо еще держалось, а потом ребра прогнулись. Сплюснулась коробка черепа, гася жизнь и память - но умирающему отцу Павлу казалось, что это колокол гудит, сзывая прихожан к вечерней молитве. Это колокол. Колокол...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   САДОВНИК
  
  
   1. ЕГОРКА
  
   Егор смотрел в окно. За окном был узкий колодец двора, четыре серых дома и арка подворотни. Через двор гнали Полетиху. Она бежала, тяжело разбрасывая мокрый снег. Не бежала даже, просто торопливые шаги казались бегом. Гнавшие ее мальчишки улюлюкали. Один нагнулся, скатал снежок. Грязно-серое пятно размазалось по черной драповой спине. Кидать снежки в Полетиху не сложнее, чем в забор - она широка, огромна и совершенно не умеет уворачиваться. Пацаны говорили, что она такая толстая из-за Образов. Таскает в себе мужа и сына, не Робку, а второго, который с ними в машине был. Серега вроде видел, как она выпускала их у себя на кухне, говорила с ними, чаем поила. Егору не верилось. Полетихина кухня была как раз напротив их окон. Встав коленками на подоконник, можно было разглядеть угол стола и горбатый холодильник. Полетиха всегда пила чай одна. Занавески она не задергивала. Егор удивлялся - почему Робка никогда не пьет чай с матерью? Но никаких Образов там не было, это точно.
   В спину Полетихи врезался очередной снежок. Кажется, в этот закатали камень. Женщина споткнулась и мотнула головой, как лошадь, отгоняющая муху. Из подъезда выбежал Роб и потащил мать внутрь. Дальше можно было не смотреть. Егор спрыгнул с подоконника и налил стакан молока. Он знал, что сейчас Робка подталкивает мать вверх по лестнице, а та останавливается на каждом пролете и тупо смотрит в мутные окошки. Потом Роб откроет дверь своим ключом, снимет с Полетихи пальто, стряхнет снег. Прошагает на кухню, поставит на плиту чайник. Он выставит на стол три чашки: две большие, синие, и одну поменьше, в золотых цветочках. Нальет чай и уйдет в свою комнату. А Полетиха усядется за стол, вцепится в ручку большой синей чашки да так и застынет. На час, на два. Губы ее будут шевелиться, временами она даже будет улыбаться, кивать головой, подливать чаю в маленькую чашку, придвигать блюдце с конфетами. И больше никого на кухне не будет.
   А ведь еще прошлым летом Егор не раз помогал Робу отвести мать домой. Полетиха работала тогда уборщицей в больнице. И Робку она еще узнавала, и с Егором здоровалась. Чай они пили вместе. Потом Робка церемонно прощался с другом - заходи, мол, еще. Полетиха не выпускала сына гулять вечером. Егор шел за дом, на пустырь между школой и железнодорожной насыпью. Гонял с пацанами мяч, играл в ножички. Через час, когда начинало темнеть, он становился под Робкиным балконом и свистел. Если балконная дверь приоткрывалась, это значило, что Полетиха ушла в свою комнату, и Роб скоро спустится во двор.
   Они уходили за насыпь, шагали по маслянисто блестящим шпалам - кто пройдет дольше. Иногда за мальчиками увязывались бездомные псы, но Робка умел успокаивать их свистом. За путями, в зарослях пустырника и крапивы, темнел сарай. Когда-то он был частью ремонтных мастерских, по углам валялись искореженные железки, деревянные поперечины, большие ржавые контейнеры. Сквозь дыры в крыше светилось белесое летнее небо. Мальчики усаживались на ящик. То есть Егор усаживался. Роб оставался стоять, а иногда начинал бегать из угла в угол, размахивать руками, и его бледное узкое лицо светилось под стать небу. Он рассказывал Город.
  
   2. САД
  
   Говорили, что море штормит, а на улицах много пьяных. Говорили, что дамбы могут не выдержать, и тогда весь полуостров исчезнет под водой до самого Перешейка. Говорили, что их свозят туда умирать. Говорили о проволоке и собаках, о высоких бетонных стенах, о неустанно рыщущих прожекторах. Много чего говорили на Большой Земле, и все было неправдой.
   Единственная железнодорожная ветка заканчивалась на материке, в тридцати километрах от Перешейка. Их везли в город на катере, примерно два рейса в месяц. Обратно катер всегда возвращался пустым. На станции бродили слухи, один чернее другого - мол, катер - это еще и труповозка, трупы сбрасывают в море, и порой их выносит на берег, на песчаные пляжи. Курортники с белыми животами находят их поутру, и туристический бизнес мало-помалу сходит на нет.
   Егор не верил слухам. Когда со станции приезжали за яблоками, он отмалчивался и пожимал плечами. Город его не интересовал. Ему хватало дел в саду. Надо было подвязывать и опрыскивать яблони, разрыхлять спекшуюся от жары землю, смолить крышу дома. Осенью надо было жечь сухие листья, обматывать стволы войлоком. Зимой сад засыпало снегом. Где-то невдалеке ворочалось море, но зимой его почти не было слышно, только временами тянуло с берега холодом и солью. Яблони спали. Егор смотрел в окно на безлиственные черные стволы, пек яблоки в печке, пил привезенный с материка самогон и ходил в сарай проверять инвентарь. К середине зимы дорожку к сараю засыпало, и тогда Егор вооружался лопатой и разгребал снег.
   Вдоволь наскитавшись по общагам, казармам, деревенским клубам и гостиницам, Егор радовался одиночеству и теплу. После двух лет в армии и пяти - в сельскохозяйственном, выяснилось, что профессия агротехника мало кому сейчас нужна. Колхозы распались, фермерам хватало собственных цепких знаний о том, что растет и движется. На исходе трех лет чересполосицы и бесталанных мыканий по совхозам-кооперативам этот сад казался почти раем. Почти - потому что в штормовые октябрьские ночи шум листьев был настойчив и протяжен, что-то металось среди ветвей, что-то хотело вырваться наружу. Егор закрывал ставни и разжигал огонь в печи.
   Ему не объясняли, зачем нужна эта работа, для чего узкое горло Перешейка сдавлено яблоневым садом. Но в такие ночи он догадывался, он почти понимал. Деревья шептали, их тени скрещивались на голой земле. Черная решетка, не пропускающая чужих.
   Говорили, что деревья в саду живые. Будто бы прислушиваются они к человеческим шагам и умеют отличать живое от нежити, людей от Образов. Говорили, что после смерти хозяина Образы держатся еще несколько дней. Говорили, что они могут покинуть город, добраться до станции, может, и дальше. Но Егор знал - или ему казалось - ничто не выйдет из тени яблонь, не просочится под жадными корнями, не проскользнет между голых стволов. Рассеется мороком, утянется внутрь, как земные соки. Яблони сулили безопасность, и все же порой Егору чудилось, что его окружают могильщики.
  
   3. ГОРОД
  
   - Ганеша - это слон такой, белый-белый. Он живет в городском зверинце, но его там не заперли, он сам пришел. Он просто состарился и ушел жить в зверинец. А раньше он возил на себе Зимнего Герцога. Герцог запахивался в мантию, меховую, сшитую из шкур снежных лис. Он ехал по городским улицам, а когда приближался к воротам, Ганеша трубил, чтобы стражники знали - едет Герцог, надо ворота открывать.
   Егорка слушал, разинув рот. Откуда у Робки в голове все это берется? Ведь ниоткуда же, из ничего.В лагере пацаны тоже сочиняли разные истории, но у Роба все получалось по-другому. Сидя на ржавом кожухе от мотора, подтянув колени к подбородку, Егор видел ясно: вот он, Город. Даже нарисованные мелом на стенах карты не были нужны. Вон дворец Герцога, ледяной, снежный - так и сверкает на солнце. Он простоял две тысячи лет, только покрылся мелкими трещинками после того, как ушел Герцог. Ниже зеленеет городской сад, над ним летают крылатые пони. Это те самые понурые пони, которые катают малышню в Заречинском парке, только в Городе у них вырастают крылья. На самом большом пони сидит Остраг, великий поэт, он играет на гитаре, срывает цветки лип и кидает их вниз молоденьким горожанкам. За липами сереет здание архива. Там живет Бумагель, старый архивариус. Он собирает все документы, все летописи и письма и подшивает их в толстые папки, а потом складывает папки на полки. Папки обгрызают архивные мыши, и надо следить, чтобы они не съели чего-нибудь важного. Работа не слишком-то интересная. По мнению Егора, быть гвардейцем или поэтом намного лучше. Однажды он так и сказал Робке, но тот в ответ возмущенно фыркнул:
   - Как ты не понимаешь! Это же самое главное! Без Бумагеля всю историю Города давно съели бы мыши, что б я тебе тогда рассказывал?
   А за архивом и набережной шумит-бьется о длинный волнорез самое синее море, в нем рыщут пиратские каравеллы. Их командир, Адмирал Биг-Май, хочет взять Город штурмом. Только где ему! Стоит кораблям подплыть ближе к пирсу, как лед сковывает залив - это охранное заклятье, оставленное Герцогом. Пиратам приходится дробить лед копьями и кортиками, чтобы выбраться из плена. Иногда горожане захватывают фелюгу или даже фрегат, но сам Биг-Май неуловим.
   Опасней кочевники на мохнатых лошадках - их орды порой приносит горячий восточный ветер, и тогда горожане взбираются на стены и кидают в кочевников Слова Тумана и Полуденное Марево. А тетка Августина из гостиницы "У трех слонов" швыряется горшками с фикусами.
   - Конечно, при Герцоге кочевники и носа не совали под стены. Но с тех пор, как он ушел, атаки участились. Моим гвардейцам тяжело приходится, ведь и у кочевников есть свои колдуны. Они рассеивают туман, и тогда нападающие бросаются на стены - но мы пока держимся.
   Робка жил в Городе. Только там он звался Роб Роем Бесстрашным, начальником Герцогской гвардии, наместником самого Герцога.
   - Понимаешь, Герцог ушел давным-давно. Говорят, он вернется в час самого сурового испытания, когда никто другой не сможет нас спасти.
   История Герцога здорово напоминала легенду о Короле Артуре и сказочном острове Авалоне, но Егор молчал, полностью захваченный рассказом.
   ...Конечно, он не раз спрашивал Робку, не видел ли тот в Городе его, Егора. Робка качал головой:
   - Понимаешь, странное дело. Ты там точно есть. Ты свой, иначе фиг бы я тебе все это рассказал. Вот только кто ты?...
   Когда Роб начинал новую историю, Егорка всегда надеялся, что в ней наконец-то обнаружатся следы того, другого Егора. И пару раз казалось - вот оно, вот! Но Робка сомнительно качал головой, хмурился и выносил после недолгого раздумья приговор: нет, это не ты. Егор обижался. Один раз даже поссорился с другом - это когда он рассказал о Венде Великолепном, капитане шхуны "Ласточка". Егору так захотелось стать этим бесшабашным и удачливым пиратом, что даже в боку закололо. Но Роб подумал и снова сказал: "Нет!" Егор ему чуть в ухо не заехал. Потом помирились, конечно. Лето было длинным, наполненным скрипом цикад и вечерней сыростью, и у них еще было полно времени, чтобы найти Егора.
   ... В тот день они возвращались, как обычно. У Робки побаливало горло - перекупался в Немойке. Сам Егор плавал плохо и в воду залезал разве что по пояс.
   Они уже подходили к дому, когда от палисадника отделились три тени. Чиркнула спичка, осветила длинное Серегино лицо. Стоящий у него за плечом оказался Утюгом. Третьего Егор не знал.
   - Прогуливаешься?
   Серега обращался к Егору, будто не замечая Робки. И Егор сразу вспомнил, что Серегин отец работает в психиатрической, и что Серега не раз подходил к нему, Егору, на переменках и расспрашивал о Робке. Роб учился в другой школе, но все равно Серега и компания часто подстерегали его во дворе и закидывали камнями. Кричали: "Заразный! Заразный!" И еще всякое, о Робкиной матери.
   Егор поежился. Драться не хотелось - Сергей был выше его на полголовы, а двое других и подавно. Драться не хотелось, но, похоже, придется. Он оглянулся на Робку. Тот смотрел спокойно, внимательно. Так смотрел, наверное, Роб Рой Бесстрашный на орды степных кочевников.
   Серега шагнул вперед, взял Егора за локоть. Тот дернулся. Сергей не отпускал.
   - Идем, поговорить надо.
   Егор покосился на Робку. Сергей заметил, усмехнулся.
   - Идем. Ничего с дружком твоим не сделают. Правда, ребята?
   Те закивали. И Егор пошел. Пошел, оглядываясь, как бы извиняясь взглядом. Так и запомнил - Робка, бледный, маленький, и стоящие напротив него двое верзил.
   Сергей завел Егора за дом, усадил на врытую в землю шину. Наклонился, придвинул лицо. И сказал, серьезно и тихо - вот уж чего не ожидал Егор, так это серьезного и тихого голоса:
   - Послушай. Второй раз повторять не буду. Робка твой заразный, понял? И мать его заразная. Они заразились этими, как их... Образами. Такая болезнь. Ее недавно открыли, отец мне говорил. Сначала видишь то, чего нет, а потом мозг сгнивает. Начисто. Только умираешь не сразу, сперва тебя увозят в место такое. В специальное место. И там изучают. А ты сидишь, писаешься, слюни пускаешь, а вокруг доктора и военные - в противогазах. А потом, когда ты им уже не нужен, сжигают тебя в печи. Понял, нет? Так вот - их скоро заберут. И Полетиху, и хмыря этого. Отец говорил, и тебя забрать могут, но я его упросил пока не трогать. Он у них там главный, понял? Сказал: ладно, похоже, у Егора, у тебя то есть, иммунитет. Потому что ты еще не заразился. Но велел мне за тобой наблюдать. Понял? И к Полетихе не пускать. Так что ты сиди и не ры...
   Конечно, Егор рыпнулся. И, конечно, Серега брезгливо съездил ему по зубам - так, для острастки, вполсилы. Егорка упал лицом в песок. А за домом вскрикнул Робка. Крикнул один только раз и замолчал.
   ...Робку забрали через полгода, на исходе зимы. Полетиха к тому времени уже умерла. Егору до самого конца не хотелось верить, что Город на синем морском побережье был всего лишь признаком болезни.
   А Образов Егор так и не увидел. Приятели рассказывали жуткие байки: идешь по улице, вроде на ней пять человек, а вроде и двадцать. И не все из них люди. Егор только плечами пожимал. Ему говорили - везунчик, у тебя ж иммунитет, полная нечувствительность Егор не радовался своему везению. Если бы знал - остался бы с Робкой до конца и дослушал про Город.
  
   4. ВОЗВРАЩЕНИЕ
  
   Ствол яблони треснул. Еще ночью Егор услышал этот сухой треск, но вышел проверить только утром. Вроде, и мороз не сильный. Однако дерево погибло. Егор обошел яблоню кругом, утаптывая снег. Снял перчатку, провел рукой по обледеневшей коре. Можно оставить до весны, но лучше срубить сейчас, хотя в печку отсыревший ствол пойдет вряд ли. Егор вздохнул и побрел к дому за топором.
   Когда он вернулся, под яблоней кто-то сидел. От неожиданности Егор выпустил топор, и тот мягко шлепнулся в снег. Сидящий под яблоней вздрогнул, на минуту оторвался от своего занятия и недовольно оглядел Егора. Гость был стар, лыс, а, точнее, плешив - розовое темечко сквозило, а по бокам топорщился седой волос. Он был одет в старинный камзол, основательно потертый на локтях. Гость сидел, подвернув под себя ноги, а на коленях его высилась гора папок. Сидящий разязывал папки, перекладывал документы - но, приглядевшись, Егор понял, что бумаги рассыпаются в прах в руках старика.
   - Мышь, - бормотал гость, подхватывая клочки, старательно и бесцельно. - Мышь все поела, проклятая, все сожрала.
   Сердце Егора стукнуло и скакнуло к горлу. На мгновение сад крутнулся, подставив белые снежные бока, но Егор удержался на ногах. Он шагнул к старику.
   - Архивная мышь?
   Бумагель закивал.
   - Все съела, гадина, ничего не пощадила.
   Егор сглотнул. Он видел невозможное. После десятков проверок и медкомиссий... Справка валялась где-то в дровяном шкафу, но содержимое ее Егор хорошо помнил - стопроцентный иммунитет. Откуда же взялся в зимнем саду Бумагель? Почему не тронули его яблони?
   Не успел Егор это подумать, как из-под снега протянулся тонкий корешок. Нежно, робко притронулся корень к упавшей папке - и та исчезла. Не рассыпалась, а именно исчезла, будто и не было ее никогда. А корешок уже тянулся дальше, к голеням архивариуса, обтянутым старыми гетрами.
   ...Егор и сам не заметил, как схватил Бумагеля за плечо и отшвырнул прочь, а потом наступил на корень и топтал его, топтал, пока тот не втянулся обратно в землю. Когда Егор оглянулся, старик невозмутимо собирал в папку рассыпавшиеся листки.
   Егор шагнул к архивариусу, присел рядом, ощущая слабый запах плесени от камзола и папок с бумагами. Плечо архивариуса было твердым на ощупь и теплым. Обычный рассеянный пенсионер, нес документы в Собес... Егор понял, что его руки дрожат.
   - Скажи... - голос дрожал еще сильнее, чем руки, - Скажи, что случилось с Роб Роем Бесстрашным?
   Старик горестно покачал головой.
   - Роб Рой умер. Все они умерли. Роб Рой говорил - береги бумаги, в них наша история, без них мы исчезнем. А я не сберег, вот...
   Он развязал следующую папку, и на снег посыпалась бумажная труха.
   - И они исчезли.
   Бумагель поднял на Егора слезящиеся глаза.
   - Что случилось с Городом? - Егор ощутил, как его голос истерически взвинчивается, - Отчего...
   Он хотел спросить, отчего погиб Город, но так и не спросил. Он понял. Пятнадцать лет. Пятнадцать, или даже больше. Как Роб протянул эти пятнадцать лет там, в месте, куда свозят умирать? Пятнадцать лет Робка - Роб Рой, верный страж Города, пытался сохранить море, и серый волнорез, и фонтаны городского парка, и архивы Бумагеля, и даже оплывающую громаду Герцогского дворца. Пятнадцать лет... Надеялся ли он, что легендарный правитель в последний миг придет ему на помощь? Или все забыл, и и за вытекающей изо рта кашей - или что они там едят? - лишь изредка мелькали всполохи: дерево, улица, дом...
   Егору стало страшно. Он вскочил. Яблони, казалось, надвинулись, зашептали угрожающе. Надо бежать, надо дать яблоням закончить свое дело - ведь, если Бумагель сидит здесь, значит, нет у Егора никакого иммунитета. Он заразится, сойдет с ума и его увезут туда...
   ...туда, где умирают. Где умер Робка, и теперь никогда не узнать - кем же был Егор в Городе. А история рассыпается ворохом трухи, и вот новый корешок уже тянется к Бумагелю. Вот он впивается в оставшуюся папку, а та медлит, не спешит исчезнуть - может, что-то особо важное заключено в ней, самое важное для Города. Егор протянул руку...
   ...и с рассыпающейся страницы, будто нарочно, глянула гравюра - белый слон. Увенчанный герцогским паланкином белый слон. И тогда Егор...
  
   ...Он завернул за дом. Хлюпая носом, вытирая рукавом сопли и кровь - Серега все же не подрассчитал, и теперь по губам текло.
   Робка сидел на земле. Сидел, недоумевающе и счастливо улыбался. Увидев Егора, он помахал рукой и с трудом начал подниматься.
   - Их прогнал Ганеша, представляешь? - Робкин голос был уверен и звонок.
   - Ганеша примчался мне на помощь, и на спине его сидел ты! Только ты был взрослый. На тебе была шуба из снежных лис, а в руке копье. И следом спешила вся моя гвардия!
  
  
  
  
  
  
   ТАКЖЕ В СБОРНИКЕ:
  
   Голубок
  
   Седьмое доказательство
  
   Дело Евы Браун
  
   Железный дровосек
  
   Зачем собаке пятая нога?
  
   Птицелов
  
   Любовь и голуби
  
   Шарики
  
   Гимн уходящим
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   2
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"