Все персонажи романа вымышлены, совпадения с фактами реальной жизни случайны.

Глава I

Лю-До-Дзюн

Каждому, кто подъезжает к Отару со стороны Курдайского перевала, на спуске с первого серпантина открывается величественная панорама Отарской долины с мерцающим над ней миражом палеоценового моря. Мираж можно наблюдать только с определенной точки, несколько метров вниз по шоссе - и он бесследно исчезает. Многие пытались мираж сфотографировать: что может быть бессмысленнее! - Разумеется, на фотопленке ничего не фиксировалось. Приезжала комиссия из Академии наук, - академики удивлялись, восторгались, строили смелые предположения, но до открытий и озарений дело так и не дошло. Местные жители редко вспоминали про мираж, и без него своих забот хватало: "Палеоцен так палеоцен, и зачем себе голову морочить, есть ведь дела и поважнее: вот, например, за могилой Лю-До-Дзюна некому стало присматривать!" Вы спросите: "Кто такой Лю-До-Дзюн?" Что ж, если не знаете, придётся рассказать.

Кто его родители, где он родился, - этого маленький Лю не знал и так никогда не узнал, несмотря на страстное желание разгадать тайну своего происхождения. Имя ему досталось от родственника, который сдал десятилетнего мальчика в работники богатому торговцу фруктами из города Джаркента. Было это году в 1910-м, не раньше. Вместе со своим хозяином Лю исколесил на повозках с товаром всё Семиречье. Хозяин Лю, уйгур Таратжан, всегда точно знал, куда и в какое время выгоднее везти фрукты на продажу. Поспевали яблоки "белый налив" в селах по берегам реки Или, он вёз их на главный базар казачьего укрепления Верного; раннюю черешню из предгорий Заилийского Алатау доставлял на Джаркентский базар, где своих фруктов всегда хватало, но черешневых садов было мало. Зато джаркентские персики и гранаты исстари были желанными гостями на прилавках всех базаров Семиречья - от Верного до Пишпека, и конкурентов среди местных сортов у них не было.

Теми же фруктами пополам с уйгурской лепёшкой кормился и сам Лю: вкуса мясных блюд он не ведал. Зимой, когда свежие фрукты заканчивались, ему приходилось довольствоваться сушеными яблоками, курагой да вяленой дыней всё с той же неизменной лепёшкой. Вот тогда впалый живот тщедушного Лю совсем уж подводило, и ему приходилось по-настоящему туго. Тайком он забирался в хозяйские ясли и воровал овёс у коня и ишаков. Если б не этот овёс в морозные зимы, не дотянул бы Лю до весенних солнечных деньков и первых подснежников на бурых пригорках Джаркента. А как радовался Лю приходу настоящего тепла, цветению плодовых деревьев, возвращению откуда-то из-за Тянь-Шаня супружеской пары горлинок, неизменно гнездившихся в кроне могучей ели на хозяйском дворе!

В саду Таратжана Лю готов был работать без устали с утра до поздней ночи, ведь кроме фруктовых деревьев и виноградной лозы других друзей и товарищей у него не было. Он уже давно научился у хозяина прививать, лечить деревья, оберегать их от насекомых-паразитов, он знал все местные сорта яблок, персиков, винограда, знал их достоинства и недостатки. Своих детей Таратжану Аллах не подарил, и он решил определить Лю на учебу в Джаркентское начальное училище: пусть, мол, грамотный помощник подрастает! Здесь Лю обучили русскому письму, арифметике и естествознанию.

Смышленый мальчишка, действительно, скоро стал первым помощником Таратжана, у него даже появились карманные деньги, на которые он покупал книги по садоводству и почтовые открытки с видами городов Российской империи. Таратжан нанял из числа местных жителей-казахов новых рабочих по уходу за разросшимся садом, и Лю обязан был поручать им работу, а потом проверять качество её исполнения. Рабочим это сразу не понравилось: командовать ими доверено желторотому мальчишке, да к тому же - китайчонку! А времена наступали смутные, - только что по всему Семиречью прокатилось восстание под руководством Амангельды; в городах, укреплениях и селах к полиции перестали относиться с прежним почтением и страхом, на далёкую и непонятную войну стали вдруг забирать мужчин из местного мусульманского населения, чего раньше никогда не допускалось. Хитрый и чуткий Таратжан всё это мотал на ус и готовился, в крайнем случае, тайно уходить к своим родственникам за кордон: в Синьдзян, в Урумчи. Лю он советовал:

- Бола (1), если я уеду, не оставайся здесь, поезжай сразу же в Ташкент, найди там какую-нибудь работу, а потом иди учиться: в Ташкенте есть медресе, в котором учат на агрономов. Ты должен стать великим садоводом! В Синьдзяне же тебе делать нечего: глаза твои узкие, а язык - русский, да и не любят там китайцев!

Когда отрёкся от власти русский царь Николай, Таратжан начал распродавать своё имущество, а деньги вкладывать в покупку золота и драгоценностей. Последним был выставлен на продажу плодовый сад уйгура - один из лучших в Джаркенте. А покупатель никак не находился: у кого в те смутные времена в Джаркенте водились такие деньги! Но не мог же Таратжан просто так бросить своё главное богатство, поэтому тянул до последнего, пока не пришли с севера совсем уж дурные вести: власть в России захватили какие-то "большаки", - они отбирают у богатых людей и землю, и дома, и скот, а бывших владельцев сажают в тюрьму! Вот тогда не выдержал Таратжан: собрал за один день небольшой караван из своих коней и ишаков и отправился на восток, к известному только ему коридору через границу.

...Раскаленное солнце обжигало глину на обочинах тракта Верное - Пишпек, второй день плёлся по безжизненной Отарской долине караван с грузом шерсти. Невозмутимые верблюды-бактрианы шли, гордо подняв головы, монгольские коротконогие кони прядали ушами и недовольно пофыркивали. Лю нанялся погонщиком в караван, идущий до самого Ташкента, на суконную фабрику. Всего караван сопровождало шесть человек, включая вожатого - старого кривоногого киргиза по имени Суюмбек. Для защиты от лихих людей вожатый был вооружен английским карабином образца 1885 года, неизвестно какими путями попавшим в эти края из Афганистана или Индии. Белая дорожная пыль уже давно плотным слоем покрыла одежду и тюбетейку Лю, она хрустела на зубах, превращалась в грязь, смешиваясь с потом на лбу, на шее и запястьях. К полудню, когда жара достигала своего апогея, все разговоры среди погонщиков прекращались, лишь монотонное позвякивание сбруй и фырканье лошадей оглашали пустынную дорогу. К вечеру караван добирался до подножия Чу-Илийских гор и, почуяв близость постоялого двора, животные торопливо семенили вверх по серпантину.

- Назад не смотри, назад не смотри! - раздалась вдруг команда вожатого.

"Почему это нельзя смотреть назад? - с удивлением спросил себя Лю. - Неужели он думает, что кого-то может испугать высота, на которую взбирается караван?" И выбрав момент, бросил-таки взгляд назад через плечо. То, что он увидел, заставило его остановиться и повернуться назад всем корпусом. Вместо степной иссушенной долины внизу плескалось гигантское иссиня изумрудное море! Не слыша злобных окриков Суюмбека, пораженный Лю стоял, как вкопанный, и зачарованно любовался сверкающим миражом.

- Не смотри, не смотри: шайтан играет! - получив сильный тычок в спину, услышал, наконец, Лю вопли Суюмбека.

- Шайтан играет - подохнешь, как собак! - повторил он ещё раз.

- Почему подохну? - удивился Лю.

- Я знай, я знай карош, ты слушай, когда Суюмбек говорят! - коверкая русские слова, прокричал вожатый.

Войдя в зелёное и прохладное Кара-Достукское ущелье, караван остановился на ночлег у постоялого двора. Сумерки уже опустились на горы, когда погонщики и вожатый расселись за дощатым столом и сосредоточенно заработали челюстями: на ужин у них была каша из распаренного ячменя с салом.

- Теперь твои глаза высохнут, как в жару лужи на дороге, а в глазницах заведутся черви, которые прожрут твой мозг насквозь! - испуганно выкатив красные белки глаз, уверял Лю погонщик-уйгур Мухаммад. - Тот, кто смотрит на зелёную реку, долго не живёт!

- Это не река, это - море, - поправил его Лю.

- Много ты знаешь, сопляк! - рассердился Мухаммад. - Разве ты видел когда-нибудь море?

- Я читал о нём: оно велико настолько, что не видишь края, - ответил Лю.

- А-а, ты ещё и грамотный, - с издевкой произнёс Мухаммад. - Кто же научил тебя, - уж не наш ли бактриан Каскен? - ощерил в злобной ухмылке он гнилые зубы.

- Я закончил начальное училище в Джаркенте, - без тени заносчивости пояснил Лю.

- О-о, - поразился Мухаммад, - ну тогда просим прощения, Ваше благородие! Теперь будем знать, какая важная птица топчет вместе с нами верблюжий навоз!

Смертельно уставшие погонщики вповалку улеглись на широких деревянных нарах и немедленно захрапели на разные лады: кто - тонкой фистулой с присвистом, кто - низким и хриплым басом старого бактриана. Отвратительная вонь прокисших портянок и давно немытых тел наполнила ночлежное помещение, не успевая выветриваться через узкую амбразуру окна под низким потолком. Один лишь Лю не спал и продолжал вспоминать увиденное чудо. "Как хорошо жить на свете, - думал он, - с какой щедростью Красота разлита по всей необъятной Земле, надо только видеть её, не пряча испуганно взгляд в дорожной пыли!" Он обязательно ещё вернётся сюда, в эту загадочную долину, чего бы это ему не стоило!

Ранним утром, лишь только небо на востоке слегка порозовело, караван двинулся дальше, к Курдайскому перевалу. Гигантское, выгнутое дугой плоскогорье синело под белесым небом, за отрогами гор на востоке поднимался малиновый диск солнца. И люди, и животные спешили напиться на целый день утренней горной прохлады. Хотелось петь и кричать от первобытного счастья, что и сделал, не раздумывая, молодой погонщик Усубалла.

- То-омары-ын, ай, ай, томары-ын! - высоким чистым голосом затянул он, и солнце немедленно ответило ему, направляя свой первый, самый длинный луч на макушку плоскогорья.

Ближе к Пишпеку по обе стороны тракта потянулись сады: вишневые, черешневые, яблоневые, сливовые. Счастливый Лю приветствовал своих зелёных друзей, отмечая про себя, какие сорта плодовых попадались им на пути. Не встретилось только ни одного персикового или гранатового дерева: местные холодные зимы были им противопоказаны. За частоколом вишен и яблонь белели глиняные хатки русских поселенцев, - уже более пятидесяти лет прошло с тех пор, как они обосновались здесь, пустили корни, окружили себя невиданными в этом краю садами. Вдоль тракта раскинулись большие сёла с русскими названиями: Георгиевское, Покровское, Луговское.

Через четыре дня пути караван достиг пункта назначения. Лю сразу же попытался найти здесь работу, и ему повезло: на суконной фабрике как раз требовался грамотный помощник конторщика. Так в 1917-м году обосновался он в Ташкенте.

А потом всё сложилось для Лю именно так, как предсказывал мудрый Таратжан: вскоре Лю представилась возможность учиться на агронома! Но даже Таратжан не мог предполагать, что учиться он будет не в медресе, не в сельскохозяйственном училище, которое действительно существовало в Ташкете до 1918 года, а в Университете освобожденных народов Красного Востока!

На агрономическом отделении, куда Лю в силу своего крестьянского происхождения был принят без экзаменов, растениеводство и плодоводство преподавал сам профессор Вельегожский из Петрограда. Поправляя пенсне на кафедре, каждую новую лекцию он неизменно предварял словами: "На прошлой лекции, друзья мои, мы остановились с вами на изучении...", - далее следовало название темы: "...вегетативного периода в жизни зерновых культур", или: "...способов прививания плодовых культур" и т. д. Он говорил глубоким красивым баритоном, и Лю просто боготворил его: близорукий русский профессор знал так много, что Лю нередко овладевало отчаяние, - ему казалось, что он за всю свою жизнь не сможет прочесть и усвоить даже половины того, что было понятно и очевидно Вельегожскому. Однажды профессор поразил аудиторию лекцией, целиком посвящённой одной лишь... верблюжьей колючке, которая лучше всех остальных растений чувствовала себя в глинистой иссушенной почве Средней Азии.

Жили студенты Университета освобожденных народов общежитием-коммуной в бывших куропаткинских казармах недалеко от Центрального базара. Лю оказался среди них не единственным китайцем: был здесь и "настоящий" китаец Цзень Джун, который, в отличие от Лю, по-китайски мог и говорить, и писать, был здесь кореец Пак Мун, щеголявший в застиранной добела красноармейской гимнастёрке. Девушек было очень мало, среди них отсутствовали представительницы коренных народов Средней Азии. Были русские девушки, были девушки-еврейки, одна девушка-армянка.

Лю часто разговаривал на занятиях с некрасивой еврейской девушкой Соней Штейн. Она смущенно опускала глаза и часто поправляла шейный платок, прикрывавший глубокий безобразный рубец в районе щитовидной железы. Как и у Лю, как у многих из них здесь, у неё не было родных, но она хорошо помнила и мать, и отца. Также хорошо помнила она, как их убивали во время страшного еврейского погрома в Кишинёве... В Ташкенте она оказалась после долгих мытарств и скитаний по приютам ведомства матери-императрицы Марии.

Соня удивилась, что Лю почти ничего не знает о Коммунистическом Интернационале молодёжи, и взяла на себя труд по подготовке его к вступлению в комсомол. Лю упрямо не поддавался агитации: ему непонятны были лозунги и призывы, далёкие от земли, воды и неба, он даже боялся их, как боялись невежественные погонщики скота морского миража в безводной полупустыне. Но Соня не сдавалась, - её настойчивость объяснялась уже не только желанием поставить в строй нового комсомольца, но и чем-то большим... Лю без энтузиазма читал "Манифест Коммунистического интернационала", постоянно отрывался от чтения, погружаясь в книги Докучаева и Тимирязева, но в комсомол всё-таки вступил. Вступил ради Сони, заполнившей постепенно в его жизни сразу две пустующие ниши - женщины-подруги и матери, ласки и заботы которой он в своей жизни не познал.

По окончании учёбы их направили в Джизак- осваивать Голодную степь. Лю с Соней поехали вместе, потому что за два месяца до назначения они расписались. В Джизаке они получили поначалу лишь отгороженный ситцевой занавеской угол в глинобитном бараке, но спустя полгода им, как специалистам, выделили комнату в только что отстроенном самими же голодоармейцами доме. Здесь ещё не просохла штукатурка, полы из свежеструганных досок были не крашены, но Лю с Соней были вне себя от счастья: у них есть свой дом! Лю сколотил из досок кровать, сверху положили топчан, набитый овечьей шерстью: супружеское ложе готово!

Перед совхозом им. Розы Люксембург, где они работали агрономами, была поставлена грандиозная задача: в короткий срок заставить расти на местных скудных землях хлопчатник. Дело это было не по душе Лю, - ему бы заниматься любимым плодоводством, но выбирать не приходилось: молодой стране Советов, чтобы одеть рабочих, нужен был хлопок, а не персики и гранаты, без которых невзыскательный пролетариат вполне мог обойтись. Соня, напротив, с энтузиазмом взялась за нужное дело и пропадала на опытных делянках целыми днями. "Мы засеем хлопчатником всю Среднюю Азию, - восторженно вторила она передовицам газет, - и перегоним Америку и Британию по выработке хлопка-сырца!"

Соня была уже на седьмом месяце беременности, но продолжала работать на делянках наравне со всеми. Наступала осень, а в их новом доме было сыро и холодно: комната совсем не отапливалась, единственным источником тепла в доме была большая общая печь под лестницей на второй этаж, которая служила жильцам и для приготовления пищи. По ночам они спали одетыми, накрываясь Сониным пальто. В конце концов, Соня слегла с воспалением лёгких. Ночью она бредила, звала родителей, а наутро Лю попросил в совхозе бричку и отвёз жену в городскую больницу. Он хотел быть рядом с Соней, но надо было идти на службу: накануне привезли новые семена хлопчатника, требовалось отсортировать их и засыпать на хранение.

Второй день небо над Джизаком наливалось свинцом, моросил нудный ноябрьский дождь. Вечером, закончив работу, Лю спешно отправился в больницу. Дежурный фельдшер - немолодой русский поселенец - встретил его неприветливо, сказал, что у Сони начались схватки. Лю поначалу обрадовался, но потом подумал с тревогой: "Не слишком ли рано?" Ведь Соня ему говорила, что роды она ожидает только через полтора-два месяца. Лю попросил фельдшера разрешить ему остаться на ночь в больнице, но тот, угрюмо посмотрев на грязные кирзовые ботинки Лю, отказал.

Усевшись на корточки и спрятав зябнущие руки в рукавах пиджака, Лю пристроился в холодных сенях больницы. Ближе к двум часам ночи изнутри послышались громкие стоны и неразборчивая бредовая речь. Голос был как будто не Сонин, но Лю решил, что это - она, ведь у тяжелобольного человека даже голос меняется. Стоны вперемежку с криками неслись из глубины больницы около часа, затем всё стихло, лишь чьи-то торопливые шаги - фельдшера или медсестры - слышались из-за двери. Лю немного успокоился. "Раз Соня больше не стонет - значит, ей стало лучше", - подумал он, проваливаясь в сон, словно в яму. Перед тем, как фельдшер разбудил его, Лю успел увидеть счастливый сон: Соня родила мальчика с розовыми и налитыми, словно джаркентские персики, щеками. Вот только дотянуться до ребёнка Лю никак не мог: протянет руку, а тот удаляется, удаляется всё дальше и дальше... А фельдшер тем временем уже в третий раз решительно, даже грубо, тормошил Лю за плечо:

- Эй, Азия, проснись, слышишь! Софья Ицковна Штейн, она тебе кем приходится: женой, что ли?

- Да-да, жена, моя жена! - протирая глаза, подтвердил Лю.

- Тут такое дело, - замялся суровый фельдшер, - померла она, вишь ты, и ребёнка мёртвого родила... Будешь забирать, или за счёт наркомздрава оформим?

- Почему умерла? - с трудом разомкнул Лю непослушные губы. - А кто же жить будет?

- Ну, брат, ты вопросы задаёшь... - как можно мягче старался говорить фельдшер. - Это уже - метафизика! Кто жить будет? Ты жить будешь, я буду жить, другие жить будут, - не всё же мне мёртвых детей у рожениц принимать... Ты мне лучше ответь: жену будешь забирать, похоронить сам сможешь?

- Да, смогу, - приходил в себя Лю, - а ребёнок?

Он не спрашивал, кто родился мёртвым: мальчик или девочка? Теперь это уже не имело никакого значения.

- Мертворожденных, согласно постановлению, хоронят учреждения наркомздрава за казённый счёт, регистрировать его не надо.

- Понятно: как будто его не было, - размышлял вслух Лю.

- Его и в самом деле не было, он ведь не дышал даже, - с готовностью подтвердил фельдшер. - Ты, сердешный, не убивайся, нарожаешь ещё китайчат... - неуклюже попытался было поддержать Лю фельдшер, но осёкся, встретившись с его мёртвым невидящим взглядом.

- Ну, ладно, я пойду, - отвёл он глаза, - у меня и другие дела есть...

Вернувшись домой, Лю оглядел комнату и остановился на жалкой горстке Сониного белья, не убранного в спешке перед её отправкой в больницу. "Белье есть, оно ещё хранит запах Сониного тела, а самой Сони нет?" - недоумевал Лю, теряя от горя рассудок. Уткнувшись лицом в скомканные платья и рубашки, Лю оцепенел, слёзы потекли помимо его воли, без остановки. Сколько он так лежал: час, два - Лю не считал, но когда совсем стемнело, взял-таки себя в руки, собрал всю Сонину одежду, уложил в мешок и отнёс на помойку.

Совхоз помог Лю с гробом, схоронили Соню на маленьком русском кладбище, где после революции находили свой покой местные немусульмане: и русские, и евреи, и немцы, и даже ассирийцы - все, кого занесло сюда неспокойное время.

Лю никогда не хоронил близких, их у него просто не было. Когда над могилой вырос маленький холмик, он сел рядом на землю и решил для себя, что уж если судьбе угодно пытать его одиночеством, значит - так тому и быть.

На следующий день он забрал нехитрые пожитки из своей комнаты, где каждая трещинка в стене напоминала ему Соню, и перебрался обратно в общий барак, - пусть, мол, другая семья здесь теперь живёт. Ему хотелось совсем уехать из Джизака, он никогда не забывал о своей давней мечте вернуться в Семиречье, в Отарскую долину. Наверно, только там он мог бы залечить свою кровоточащую рану и начать жизнь снова. Прослышав о строительстве железной дороги Туркестан - Сибирь, он, не раздумывая, отправился в Ташкент, - там вербовали строителей новой трассы. Его взяли шпалоукладчиком, и он без сожаления покинул Джизак, где оставались могилы Сони и их безымянного ребёнка.

В дирекции строительства ему удалось уговорить диспетчера направить его на участок дороги Отар - Бирлик, и мечта Лю становилась реальностью.

Ранней весной двадцать девятого года первый десант строителей Турксиба высадился в Отарской долине. Железная дорога должна была пройти по самому дну пологой котловины, каковой и являлась, собственно, долина, южным своим краем поднимавшаяся к Чу-Илийским горам, а северным - упиравшаяся в желто-бурый безымянный мелкосопочник. Весна того года была скорая и тёплая: уже в середине апреля вовсю цвели маки, и южную половину долины до самых гор покрывали родимые пятна алых маковых полей. В северной половине мак почему-то не цвёл: здесь царил и переливался на ветру всеми оттенками золотого ковыль.

Когда начались трудовые будни, Лю надолго забыл и о своем горе, и о загадочном мираже в Отарской долине, из-за которого он приехал сюда. Труд на Турксибе был настолько тяжёл, что у людей судорогой сводило руки и ноги. Отныне Лю надолго сроднился с пропитанными креозотом тяжелыми шпалами: днём они ложились на землю бесконечной, уходящей за горизонт, лестницей, а ночью, во сне, те же шпалы бесконечной вереницей плыли вдаль и ввысь, и некуда было деться от них, - только шпалы да шпалы перед затуманенным взором...

На строительстве было столько людей различных наций и языков, что даже грамотный и сведущий Лю поражался. Здесь были казахи, узбеки, русские, татары, уйгуры, монголы, тувинцы, таджики, сарты, персы, каракалпаки. Многие из них не знали русского языка, и бригадир объяснялся с ними на пальцах или через переводчика. Ни у кого из них руководители строительства не спрашивали: каких они взглядов, убеждений, признают ли Советскую власть? Всё это в тот момент не имело ни для них, ни для их высоких начальников никакого значения. Главное заключалось только в том, чтобы гнать и гнать вдаль, на восток и север, железное полотно.

Когда по участку Бирлик - Отар прошел первый паровоз, - чёрный, лоснящийся от щедрой смазки, с ярко-красными колёсами, Лю испытал настоящее счастье и чуть не заплакал. Теперь он завидовал машинистам этих чёрно-багряных красавцев, которые за один только день пути могли увидеть и пустыню, и степи, и горы, и северные леса, о которых Лю знал только по рассказам. А строительство Турксиба между тем уходило дальше на север, и Лю вместе с его бригадой собирались перебросить на семипалатинский участок. Но тут он опомнился, вспомнил, зачем он здесь и взмолился перевести его - кем угодно! - на станционное строительство и оставить в Отаре.

- Хорошо, - сказали ему, - но возможно ли будет тебе, человеку образованному, квалифицированному шпалоукладчику, оказаться в роли подсобного рабочего на обычной стройке?

- Да-да, - торопливо соглашался Лю, - я пойду на стройку простым подносчиком кирпичей, но здесь, в Отаре, обязательно в Отаре!

- Что ж, чудак-человек, оставайся в этом пекле, - говорили ему, - а мы поедем укладывать шпалы на Иртыш, на могучий и полноводный Иртыш!

В Отаре остались работать в основном местные жители-казахи. Лю поступил в распоряжение прораба Алимхана Жангильдина. Он был невысок ростом, коренаст, кривоног, ходил ныряющей походкой, забавно говорил о себе в третьем лице. Как и многие молодые казахи, получившие начатки образования только при Советской власти, был фанатично предан этой власти и идее мировой революции. Он был скуп на похвалу, ненавидел бездельников и лодырей, сам же мог работать день и ночь, забывая порой наполнить чем-нибудь свой тощий желудок. Лю ни разу не видел, чтобы Жангильдин когда-нибудь ел баланду или ячневую кашу из общего котла: кружка кумыса да кусок чёрствого чёрного хлеба - вот и вся его еда! Присоединялся он к совместной трапезе лишь в том редком случае, если рабочим давали варёную конину. Он брал в руки красный дымящийся кусок на мосле и объедал его дочиста, нахваливая и сыто отрыгивая.

По окончании строительства небольшого каменного здания Отарской железнодорожной станции всех строителей бросили на главный местный объект - зерновой элеватор, который должен был стать одним из крупнейших во всём Семиречье. Каждый день по вновь отстроенной ветке шли и шли из Чимкента вагоны с кирпичом, - впервые в Отаре строили не из местного саманного, а из прочного обожженного розового кирпича. Жангильдин готов был голову оторвать тому, кто по неаккуратности бил этот кирпич на разгрузке.

- Абдрахманов, байская твоя душонка! - орал он, надувая жилы на шее. - Каждый разбитый кирпич бухгалтер Шацкий вычтет из твоего заработка!

Рабочие удивлялись, зачем в Отаре строят такой большой элеватор: на сотни километров вокруг посеребрённая солончаками земля не родила ни одного колоска пшеницы! Местные казахи-кочевники употребляли в пищу хлеб, как правило, лишь осенью, когда перегоняли отары овец из гор на равнины, - здесь их пути ненадолго пересекались с торговцами мукой, у которых-то они и приобретали хлеб взамен проданных шерсти и мяса. Жангильдин зверел, слыша в очередной раз эти "глупые и вредные", по его мнению, разговоры:

- Прикуси язык, пустая твоя башка! - кричал он с пеной на губах. - Советская власть лучше тебя знает, что делает! Баи и дураки-пустобрёхи также говорили про Турксиб: "не пойдёт железный конь через наши степи и горы, жили веками без него и теперь проживём!" - И где сейчас эти "прорицатели"? Попрятались, да? Или по железной дороге катаются, языками цокают? - злорадно спрашивал он. - Так что лучше помолчи, не зли меня даром!

Лю в этих разговорах и перебранках никогда не участвовал: душой он был за элеватор, как символ цивилизации вообще, даже если б потом в нём нечего было хранить. Хотя - понимал он - если хлеба не будет во всём Семиречье, его будут возить издалека, как бы глупо это не выглядело с точки зрения рачительного хозяина. Но он уже привык не удивляться некоторым трудно объяснимым решениям новой власти.

Год ушел на строительство Отарского элеватора, всего год, а для Лю он пролетел, как один день. Дипломированный агроном, он и работать остался на элеваторе, зерно здесь и в самом деле собирались хранить привозное, из плодородной Таласской долины. В напарники для работы на элеваторе Лю выделили Федота Кривошеина - обстоятельного хозяина из казаков-переселенцев. Разнорабочих на элеваторе не хватало, поэтому приходилось Лю с Федотом и мешки самим таскать, и лопатой орудовать, и все документы в то же время оформлять. Иногда зерно привозили глубокой ночью, вагоны задерживать категорически запрещалось, и тогда директор элеватора Нурпеисов будил Лю с Федотом, собирал еще человек пять грузчиков, и приёмка зерна велась до самого утра.

Лю, как ответственный за качество зерна, отчаянно сопротивлялся таким авралам. Проверить ночью, да в спешке - не заражено ли зерно, не гнилое ли? - было никак невозможно. Но Нурпеисов только клацал зубами от страха и злобы в ответ на все приводимые доводы, стучал кулаком себя в грудь, заверяя, что он здесь - директор и всю ответственность берёт на себя, а "разным прихвостням Чан-Кай-Ши" не позволит "губить мероприятия Советской власти, срывать планы пятилетки" и так далее и тому подобное... За "прихвостня Чан-Кай-Ши" Лю не обижался, только предчувствовал, как надвигается на него большая беда, и надо ему уходить с элеватора. Он уже наведывался к начальнику станции Долматову, просился хотя бы в обходчики, и тот уже будто согласен был взять его, как только новый штат утвердят, но на элеватор неожиданно нагрянули проверяющие из областного земельного управления.

В новой партии зерна, которую опять принимали ночью и ещё толком осмотреть не успели, был обнаружен клещ. Да что там: "обнаружен"! - Почти всё зерно в партии было поражено клещом! Нурпеисов извивался перед проверяющими, как угорь на раскаленной сковородке.

- Я неоднократно говорил агроному Лю-До-Дзюну, я постоянно говорил агроному Лю-До-Дзюну о необходимости регулярной проверки качества зерна! - с выпученными от животного страха глазами топил он Лю с головой.

В эту минуту от Нурпеисова действительно смердело, как будто он на самом деле навалил себе в галифе... Проверяющие решили: масштабы заражения зерна таковы, что одним лишь ведомственным актом не отделаешься, - глядишь, потом уже их привлекут к ответственности за "ротозейство и потворство вредителям"! Поэтому, недолго думая, свои бумаги они отправили в областную прокуратуру...

По злой иронии судьбы, следователь прокуратуры, занимавшийся делом "О массовом заражении зерна на отарском элеваторе", носил фамилию Штейн. Он допрашивал Лю и Кривошеина целый день, на лице его читалось глубокое безразличие к судьбам обвиняемых и их показаниям, если они шли вразрез с линией обвинения; зато его разоблачительного пафоса хватило бы на всю областную прокуратуру, когда речь заходила о поражённом клещом "народном зерне", которое им "доверили беречь и охранять". Грамотный и понятливый Лю уже догадывался, что его и Федота Кривошеина хотят подвести под контрреволюционную пятьдесят восьмую статью за "экономический саботаж и вредительство". "Хорошо, что Соня не дожила до этого кошмара, - с горестным облегчением думал он, - меня спасает моё одиночество: за самого себя не так страшно и больно!"

Гораздо тяжелее приходилось Федоту Кривошеину: у него в семье было пять ртов; сухая и глинистая отарская земля почти ничего не родила, поэтому своим хозяйством прокормиться было невозможно. Жили Кривошеины на одно лишь скудное Федотово жалование. Федот метался, тряс беспрестанно Лю за плечи, взывал к нему со слезой в голосе:

- Люха, да что ты всё молчишь, он же нас под монастырь подведет, понимаешь ты или нет, кукла ты китайская! Ты же образованный, - объясни ему, что клеща этого проклятого нам привезли, а мы и мешки-то не успели ещё открыть!

- Федот, я ему всё рассказал, я не молчал, неужели ты думаешь, что я сам в тюрьме сидеть хочу? Прокурор мне не верит, ни одному моему слову не верит, но ты должен знать, что мы - не виноваты, главное - мы не виноваты! - ещё и ещё раз повторял Лю.

- Э-эх, ты чудак-чудак! - с досадой восклицал Федот. - Да я и без твоих слов знаю, что не виноват, но по мне - пусть уж лучше виноват буду, да не пойман, не наказан! Да я душу дьяволу продам за ребятишек своих: кто ж теперь их кормить-то будет! Эх ты, кукла китайская, прости Господи!

Выездное, закрытое заседание военной коллегии областного суда проходило в маленьком зале Отарского дома железнодорожников. Вина работников элеватора Лю-До-Дзюна и Федота Кривошеина в преступном неисполнении своих обязанностей была доказана полностью: виновные понесли наказание по статье 58-й, пункт 7-й, и приговорены к десяти годам лишения свободы каждый с последующим поражением в правах и запретом проживать во всех городах СССР сроком на 5 лет. "За десять лет Отар, наверно, городом ещё не станет, - думал Лю, слушая приговор, - поэтому, видимо, я сюда смогу вернуться". На Федота Лю старался не смотреть: тот скрежетал зубами и глухо стонал...

Двое суток в сорокаградусную жару шёл состав с заключенными до станции Жанатас. Лю лежал на третьей полке "телячьего" вагона, слушая перестук колёс по дороге, построенной им, и говор товарищей по несчастью в вагоне. Лю одел на себя всё лучшее, что было у него: молескиновые брюки, голубую рубашку, бархатную тюбетейку, купленную ещё в Ташкенте. - А кому всё это оставлять? От спёртого горячего воздуха сердце билось с перебоями, липкий пот застилал глаза. "Может, лучше задохнуться здесь, на этой полке, забыться вечным сном, - размышлял Лю, провожая взглядом полуживую муху, ползущую по грязному потолку вагона, - ведь я одинок, как перст - никого не обездолю, не огорчу своим уходом, никто даже просто не расстроится по этому поводу!" Сильный толчок и лязг сцепных замков прервал невесёлые раздумья Лю. Была дана команда выходить из вагонов и строиться в колонну. Предстоял долгий пеший путь в Каратаулаг - на добычу полезных и нужных стране фосфоритов...

Лю-До-Дзюн не любил вспоминать о лагере, где провел все отмерянные ему десять лет, поэтому пропустим эту страницу его биографии. Вернулся в Отар он сразу после войны, под надзор органов внутренних дел. Выбирать пункт для поселения Лю органам не потребовалось: Отар вполне соответствовал всем критериям места ссылки бывшего политзаключенного.

Дорога из заключения в Отар времени заняла поменьше, но короткой тоже не была: обжигаемый лучами палящего солнца, пассажирский поезд Красноводск - Алма-Ата подолгу стоял на станциях, а то и просто посреди пустыни Муюн-Кум, дожидаясь неизвестно кого. Как и положено бывшему зэку, Лю ехал в переполненном общем вагоне. Зажатый на деревянной скамье между толстыми пожилыми татарками, державшими у себя на коленях узлы с каким-то барахлом, он вынужден был слушать их скорострельную болтовню, не прекращавшуюся всю дорогу. На станции Кулан вышел и освободил багажную третью полку безногий инвалид войны, и Лю договорился с русским мальчишкой-подростком делить по очереди эту бесценную в битком набитом вагоне "плацкарту". Посреди ночи, когда Лю клевал носом в свой тощий вещмешок, добросовестный мальчишка толкнул его в бок:

- Залезай, твоя очередь!

Вытянув на жестком ложе замлевшие члены, Лю почувствовал себя самым счастливым человеком на свете: он - свободен, едет домой, да ещё может немного поспать в лежачем положении! В сладкой полудрёме он мечтал, что теперь уж точно хотя бы у себя во дворе посадит несколько абрикосовых и персиковых деревьев и будет ухаживать за ними, как за родными детьми. Выращенные плоды он ни за что не пустит в продажу, а раздаст даром в семьи, где есть маленькие дети, и будет поступать так до самой своей смерти...

Мало что изменилось в Отаре за время отсутствия Лю. Элеватор закрыли сразу после начала войны: безнадзорный, он постепенно разрушался. Местное население существовало в основном за счёт железной дороги: станция, её службы, депо... Власти пытались было освоить здесь производство опия для медицинских нужд, да специалистов грамотных не оказалось. Мак-цветок сам по себе цветет здесь в изобилии, а вот чтобы вызревали коробочки опийного мака, надо и руки, и голову приложить, но об этом организаторы кампании не подумали. До ареста Лю подумывал уйти на станцию - работать обходчиком, но теперь здоровье уже не позволяло ему отмерять пешком километры вдоль железнодорожного полотна, и Лю устроился в депо табельщиком. Поначалу Лю жил в общежитии, затем перебрался в маленькую мазанку, состоящую всего лишь из двух комнаток, одна из которых, окном на улицу, была выделена Лю-До-Дзюну.

В первый же месяц после своего освобождения от милицейского надзора Лю поехал на поезде в Алма-Ату: покупать саженцы. Купил по три персиковых и абрикосовых деревца, да ещё две яблоньки "белый налив". Посадил саженцы напротив своих окон. Казахи-сторожилы высмеяли его: в нашем Отаре, де, даже карагач не растёт, а китаец персики посадил! Первое лето пришлось попотеть, побороться за жизнь саженцев, - только Лю придёт с работы, сам не поест, а саженцам уже воду несёт, окучивает каменистую почву вокруг, питательную смесь готовит - азот с коровьими лепёшками. Спустя пару лет увидели отарцы, что саженцы Лю-До-Дзюна прижились, зазеленели сочной и здоровой листвой.

- Волшебник! - говорили люди и цокали языками. - Недаром китайцы и порох, и фарфор придумали, - умная нация, что и говорить!

Первый же свой урожай - блюдо абрикосов - Лю в детский сад отнёс. Заведующая удивилась, но дар приняла с радостью. Думала, что Лю своим первым урожаем похвастать хочет, цену товару набивает, а он и второе блюдо абрикосов в детский дом несёт.

- Лю, мы заплатить тебе не сможем, - обеспокоенно предупредила заведующая, - у нас ведь нет ничего, сам знаешь!

- Не волнуйся, денег я брать не буду, - коротко, как отрезал, сказал Лю.

Незадолго до смерти Отца всех народов пришло в Отар невероятное известие: рядом, в четырёх километрах от станции будут строить город для военных и ученых! Местные болтуны тут же связали эту новость с растущим, как на дрожжах, садом Лю-До-Дзюна:

- Видишь, в Академии наук поняли, благодаря нашему китайцу, что в Отаре нужно научный институт по фруктам открывать, а при нём - воинскую часть для охраны от воров и шпионов!

- А нам-то что от этого института, - ворчали другие, - они там, глядишь, железный забор вокруг себя поставят с колючей проволокой, а по проволоке электричество пустят, чтоб не лез наш брат, куда не надо!

- И-и-и, а как же нам теперь овец перегонять в сопки, - беспокоились третьи, - они же все тропы своими колючками опутают, овец током убивать начнут!

Но что бы там они не говорили, а по железной дороге вскоре и в самом деле друг за другом пошли составы с кирпичом, цементом, лесом, появились в Отаре новые люди: строители, военные, важные начальники в пиджаках и при галстуках, озабоченные инженеры с пухлыми папками и портфелями. Вся отарская детвора сбежалась, как только на платформах привезли огромные ажурные фермы настоящих подъемных кранов! Когда началось жилищное строительство, многие из местных жителей по воскресеньям стали ходить в Новый Отар, как на экскурсию: смотреть на возведение больших трёхэтажных домов, а на следующий день знакомили остальных с последними новостями:

- В первом доме уже второй этаж начинают, окна - размером с хорошую юрту! В каждом доме - балконы с колоннами, как во дворце у русского царя!

- Да, нам здесь таких домов не видать, как коню - собственных ушей, - завистливо перешёптывались отарцы.

Как оказалось, в подземных горизонтах под Отаром на большой глубине - целое море пресной воды отличного качества. Пробурив скважину, строители нового города обеспечили себя и будущие поколения пресной водой. А раз есть вода - будет и жизнь для всех. Тем не менее, руководство сельскохозяйственного НИИ, отгородившего себе два гектара территории у самого подножия сопок, было озабочено проблемой озеленения как своей территории, так и всего жилого городка. Как специалисты, они понимали, что даже неприхотливый карагач будет приживаться в полупустыне, на семи отарских ветрах, долго и мучительно, и ещё многие годы надо будет бороться за жизнь чахлых серо-сизых саженцев. А кто из знающих, нужных специалистов согласится без принуждения жить и работать здесь, в иссушенной солнцем глинистой долине, вдали от городов, без спасительной тени, без глотка прохладного воздуха?

Но вот однажды случай свёл директора института Глебкошанского с начальником железнодорожной станции Кундосовым. Глядя на метёлки тощих, погибающих от жары карагачей за окном начальника станции, директор института задумчиво произнёс:

- Да, вот уже больше двадцати лет минуло, как вокзал в Отаре построили, а деревья не хотят расти тут - и всё! Поливаете вы их, Эркен Ахметович?

- Конечно поливаем, ещё как поливаем! Да погоди, Леонид Борисович, ты на наши деревья не смотри, - загадочно улыбнувшись, проговорил Кундосов, - ты лучше к дому Лю-До-Дзюна нашего сходи, посмотри, какие там деревья растут, да не просто деревья - сад плодовый!

- Плодовый? - удивленно вскинул брови Глебкошанский. - Урюк, наверно, местный, полудикий?

- Урюк? Подымай планку выше - персики и яблони!

- Да кто ж он такой, этот Лю-До... - как там его дальше? - спросил директор института.

- Лю-До-Дзюн, - повторил Кундосов, - зэк бывший политический, говорят, плодоводством ещё до революции в Джаркенте занимался, по всему Семиречью фрукты из сада его хозяина славились, а Лю у него главным садовником был.

- Слушай, сведи меня с ним, - попросил Глебкошанский, - это ж для нас не человек, а просто находка!

- Да хоть сейчас иди, - любой тебе к его дому дорогу укажет!

В тот же день Глебкошанский разыскал Лю, осмотрел его сад, поразился и предложил Лю работу в институте на самых выгодных условиях.

- Будете работать у нас научным сотрудником, зарплату хорошую положим, комнату предоставим в благоустроенной квартире: вода, газ, ванная комната. Соглашайтесь! - уговаривал директор.

- Товарищ начальник, я слышал, что институт ваш непростой, секретный, а я - зэк бывший политический... Вы об этом знаете?

- Да, слышал: говорил мне Кундосов, - нахмурившись, произнёс Глебкошанский. - Но я думаю, решим мы эту проблему, да и времена сейчас меняются, к счастью, - понизив голос, убежденно заверил он.

Через две недели Лю подал документы на оформление в институт. От жилья в Новом Отаре он отказался, - кто ж за его садом следить будет? Обрадованный Глебкошанский развернул перед Лю грандиозный план озеленения нового города: парк культуры и отдыха в два гектара, большой яблоневый сад в жилом городке, пришкольный сад плодовых деревьев, опытный сад на территории института. Лю должен был осуществлять научно-методическое руководство всеми работами.

Самую нелёгкую задачу предстояло решить при устройстве парка: надо было добиться, чтобы не только карагачи прижились и пошли в рост, но и чтобы устойчивый травяной покров под ними держался. Лю на опытной делянке опробовал несколько сортов пырея, степного лука, овсяницы и вероники, - результаты были не самыми лучшими. В отсутствие тени, под жгучими лучами отарского солнца самая выносливая трава жухла и желтела. Значит, надо было немного подождать, когда карагачи подрастут и раздадутся в кронах, чтобы потом вновь заняться травами.

Для яблоневого сада Лю выбрал жароустойчивый сорт персидского фурхата - яблока крупного, зелёного и сочного. На пришкольном участке посадили урюк, сливу и черешню. Каждый день Лю был на ногах, обходил свои новые владения, о которых он прежде даже мечтать не мог. На работу в Новый Отар и обратно домой он тоже ходил пешком, пока не открылось регулярное автобусное сообщение: тихоходный круглобокий "жук" на базе ГАЗ-51 каждый час возил пассажиров по новой асфальтовой дороге.

Тем временем Новый Отар рос, как на дрожжах: в течение двух лет были готовы две улицы каменных благоустроенных домов, школа, детский сад, больница, большая часть зданий для института. Параллельно шло обустройство гарнизона для военных: казармы, гаражи, столовая, медсанчасть. Посреди вновь заложенного парка оставили место для Дома офицеров.

Хотя в институте у Лю была довольно высокая должность старшего научного сотрудника, он не имел никакого касательства к основной деятельности загадочного учреждения. Поначалу это его нисколько не беспокоило: есть, мол, договоренность с руководством, у него - свои задачи, у них - свои. Следует признать, что Лю порой сознательно не интересовался работой института, чтобы довести до конца порученные дорогие ему дела в Новом Отаре. Соседи его в Старом Отаре расспрашивали: правда ли, что в институте "зараженных мух разводят", которых, якобы, "зашлют потом в Америку на самолётах", правда ли, что там вредные сорняки изучают и разводят для той же цели? Лю смеялся и отшучивался: до чего ж людская молва глупой бывает! Но люди, тем не менее, продолжали болтать... Старуха-казашка по имени Сарыгуль как-то серьёзно сказала Лю:

- Скажи мне, Лю-До-Дзюн, почему так происходит: ты один всех малых ребятишек в нашем Отаре фруктами накормил, а в новом городе целый институт сельскохозяйственный уже пятый год работает, а у нас они ни деревца, ни кустика, ни былиночки не посадили, не вырастили? Какая польза от них? Что они там делают, скажи мне? Даже там, у себя, они без твоей помощи не могут обойтись!

Ничего не смог ответить ей Лю, не стал выдумывать, врать, да и, честно говоря, мало что знал он о деятельности института. Но с того дня стал внимательно присматриваться ко всему, что творилось в этом учреждении и вокруг него. Заметил он, что скот откуда-то везут в институт в закрытых фургонах с зарешеченными окнами. Куда скот потом исчезает, было непонятно. Заметил также Лю, что на некоторых опытных институтских делянках, куда ему вход был заказан, культурные растения не улучшают, а наоборот - губят, травят их какой-то заразой. Наконец, мимо Лю не могли пройти сведения о существовании таинственного скотомогильника, который являлся секретным объектом первой категории...

Примерно в это же время в институте сменилось руководство: ушел на пенсию Борис Леонидович Глебкошанский, выпускник Тимирязевской академии, ему на смену направили бывшего директора передового украинского совхоза Трофименко Петра Ивановича. Новый директор во всём являлся полной противоположностью предыдущего: грубоват, упрям, с пренебрежением отзывался о дореволюционной агрономической науке. Однако и он сразу же высоко оценил работу Лю-До-Дзюна, ни в чем его не притеснял, должность сохранил, обращался подчеркнуто вежливо, но без той уже симпатии, какую питал к Лю Борис Леонидович.

Чем дальше, тем сильнее ныла душа у Лю при каждом вольном или невольном напоминании о зловещих и таинственных "объектах" института. Как ребёнок, он не мог уразуметь, зачем людям в Новом Отаре парк, сад, зелень, когда основным их занятием в институте является уничтожение всего живого и зелёного. Что-то он тут недопонимал, как не понимал очень давно, в двадцатые годы, зачем вместо плодоносящих садов надо засаживать тысячи гектаров земли чахлым хлопчатником. "Плохо, вероятно, покойная Соня учила меня марксизму!" - говорил себе Лю с иронией и грустью. И уже подумывал Лю об уходе из института. Яблони и карагачи его прижились, - что ему ещё тут делать? Вот и директор школы в Старом Отаре зовёт его к себе: ботанику ребятам некому преподавать.

Пессимизм и хандра, охватившие Лю, удивляли нового директора института: в стране такой подъем, такая стройка колоссальная, в Новом Отаре - всё с иголочки, красивое, современное, душа радуется! А тут... Трофименко сам вызвал Лю на разговор, увидев у себя на столе его заявление об уходе.

- Товарищ Лю-До-Дзюн, да что с тобой, что случилось, может, со здоровьем не ладно? - бодро начал он беседу.

- Здоровье? - бросил быстрый взгляд Лю. - Нет, на здоровье пока ещё не жалуюсь, слава богу.

Лю понял, что придётся как-то объясняться, - просто так директор не отпустит, и вопреки своей восточной скрытности, высказал откровенно Трофименко, которого по заблуждению своему считал идейным соратником Глебкошанского, всё, что так угнетало его в последнее время.

Трофименко слушал, не перебивая, - нельзя было понять, принимает ли он мысли и сомнения Лю. Поначалу Лю показалось, что он нашёл отклик в душе этого человека: в его внимательных серых глазах проснулись глубоко затаённые боль и сочувствие. Но казалось ему так лишь несколько мгновений, а потом директор угрюмо отвёл взгляд, уставился куда-то в угол, а когда Лю закончил, вздохнул и как по заученной шпаргалке, словно школьнику-пятикласснику, казенным тоном прочитал "идейно выдержанный" доклад:

- Товарищ Лю-До-Дзюн, мы ведь живём с Вами в мире, где существуют - мирно сосуществуют - две антагонистические системы. Наши противники, к сожалению, не оставили замыслов реставрировать в нашей стране строй эксплуататоров, и поэтому мы должны - ради нас, ради наших детей - вести с ними борьбу на всех фронтах, в том числе - значительно приподнял он брови и понизил голос - и на бактериологическом!

Засосало от смертной тоски у Лю под ложечкой, и стало ему - впервые в жизни! - тяжело дышать, лоб покрылся липкой испариной...

- Что с вами, товарищ Лю-До-Дзюн, - забеспокоился Трофименко, - на вас лица нет! Вам, наверно, всё-таки подлечиться надо. Хотите, путёвку льготную выбьем для вас в санаторий Боровое? Хорошее место, я сам там отдыхаю.

- Нет-нет, спасибо, - скептически улыбнулся Лю, - Лю-До-Дзюн и санаторий - это звучит очень интересно, но в "санатории" я уже был...

- Где? В каком? В Алма-Ате? - не сразу раскусил его шутку Трофименко, а когда понял, даже обиделся:

-Ах, вы про тот "санаторий"! Пора бы вам позабыть об ошибках прошлого! Партия уже дала свою оценку...

- Я свою жизнь позабыть не смогу, - тихо, но твёрдо возразил Лю.

- Ну что ж, товарищ Лю-До-Дзюн, не буду вас больше агитировать, раз приняли решение, подпишу я ваше заявление, - уже не с сожалением, а с облегчением произнёс директор.

"Не хочет думать как надо, не понимает политику партии, - тяжело подумал Трофименко, - враг он всегда остаётся врагом; нет, не напрасно товарищ Сталин нас о таких вот дзюнах предупреждал! Эх, жаль, не те сейчас времена! С ума можно сойти: на объект первой категории этакий субъект был допущен!"

Лю-До-Дзюн вернулся работать в Старый Отар, в местную школу. Жил он по-прежнему в своей маленькой мазанке, сад его вдоль улицы протянулся уже на добрую сотню метров, зрелые деревья раздались в стволах, покрылись морщинистой корой. Нельзя сказать, что все отарцы с должным уважением и бережливостью относились к саду Лю-До-Дзюна: бывали случаи, что по ночам и воровали спелые фрукты, а потом бесстыдно, тайком, продавали проводникам проходящих пассажирских поездов, - стоянка-то на станции Отар не больше двух минут, а самих пассажиров из вагонов не выпускали. Что и говорить, в семье не без урода! Но Лю никогда не пытался как-то обезопасить свой сад, охранять его.

- Чем выше забор поставишь, тем сильнее искушение будет одолевать людей нечистых перелезть через него, - говорил он с грустью.

Когда Лю перевалило за шестьдесят, начал он вдруг резко сдавать. Всегда подвижный, ловкий, подтянутый, он стал с затруднением нагибаться, не мог присесть, походка его изменилась: казалось, что идёт человек, который постоянно боится упасть. Лю пошёл в местную больницу, к врачу Исхакову.

- Не могу я сказать, что случилось с вами, товарищ Лю, - честно признался врач, - средств диагностики в нашей больнице - почти никаких, надо вам ехать в Алма-Ату, в республиканскую больницу. Я могу выписать вам направление.

Согласился Лю, а что поделаешь? Первый раз в жизни озаботился он о своём здоровье, - ну а как быть, если невмоготу стало? В Алма-Ате его положили на обследование, сделали рентгеновские снимки, взяли анализы. Через три дня вызвала его на приём врач-рентгенолог - немолодая русская женщина. Серьёзно и озабоченно глядя ему в глаза, она сразу заговорила о главном.

- Скажите, больной, вы работали на вредном производстве?

- Да, - ответил Лю, - я десять лет добывал фосфориты в горах Каратау.

- Не может этого быть! - возразила женщина. - Допустимый минздравом срок работы на добыче фосфоритов - не более двух лет!

- В том ведомстве, где я должен был работать, ничего невозможного не существовало, и нормы были другие, - бесстрастно ответил ей Лю.

- Ах, да, понятно, - догадавшись, о каком ведомстве идёт речь, растерянно произнесла врач. - Что же мне теперь с вами делать? - беспомощно спросила она сама у себя.

Она собиралась несколько секунд с мыслями, а затем решительно сказала:

- Ваши суставы и костная ткань разрушаются, - вероятно, они содержат много фосфора, который из организма уже никак не вывести. Вам придётся много терпеть, боли будут усиливаться, пока...

Тут она запнулась, не зная, как сказать пациенту о скорой неминуемой смерти.

- Облегчить ваши страдания, дорогой мой, - она взглянула на него с искренним состраданием, - может только морфий.

- Понятно, - спокойно сказал Лю, - меня скоро выпишут?

- Да, - с горечью ответила врач, - к сожалению, мы не располагаем сегодня ни методами, ни средствами лечения подобного заболевания.

Она взяла Лю за тонкую, прокопчённую отарским солнцем руку, и сказала на прощание:

- Вы, пожалуйста, держитесь, и... простите нас!

С тяжелым сердцем вернулся Лю домой. Лишь дважды в жизни было ему также плохо: после смерти Сони и ребёнка и тогда, в теплушке, по дороге в лагерь... С упрямым ожесточением ощупывал он свои локти, колени, кисти: может, ошиблись врачи, может, всё пройдёт? Но чем сильнее он сжимал больные места, тем настойчивее боль давала о себе знать. Кости начинали ныть постоянно, даже в неподвижном состоянии...

Новый Отар тем временем готовился торжественно встретить 10-летнюю годовщину образования города. Совместное праздничное собрание института и военного гарнизона решено было провести седьмого ноября, в день годовщины Октябрьской революции. В президиуме под яркими лампами блестели лица руководителей: директора института Трофименко и начальника гарнизона полковника Дюбайло. Основной доклад поручили сделать начальнику политотдела подполковнику Карагодину. Всё было сказано, ни о чём не забыто, но отдельной строкой в выступлении была выделена неоспоримая заслуга директора института Петра Ивановича Трофименко в превращении "нашего пустынного уголка, - как подчеркивал докладчик, - в зелёный и цветущий оазис".

После основного доклада на сцену поднялись юные пионеры со стихотворным монтажом и поблагодарили "дорогого Петра Ивановича" за подаренный школе плодовый сад, а также за городской парк, в котором "защиту от зноя и пыли" они "всегда теперь найдут". Венчал праздник, как водится, концерт самодеятельных коллективов института и военного гарнизона. Приглашенные высокопоставленные гости из штаба военного округа и комитета по гражданской обороне остались довольны; как и остальных гостей Нового Отара, их поразили тенистые аллеи парка, ещё не сбросившего осеннюю багряную листву.

По пыльным улицам Старого Отара засвистели пронзительные осенние ветры, поднимая вверх столбом смесь из дорожной, угольной пыли, истолченного в труху конского и коровьего навоза и семян редких акаций. Лю-До-Дзюн впервые за всю свою жизнь перестал выходить на работу. Пенсию ему начислили в собесе крошечную, но не это унижало и мучило его. Он не представлял себе жизни без дела, даже в далёком детстве он всегда работал, не зная выходных дней. Боли его усиливались, не давая спокойно спать по ночам. Никто не мог сказать, сколько теперь осталось ему жить, и какой силы должны быть боли в костях, чтобы остановилось сердце и умер мозг. С трудом выходил он изредка из дома в магазин за крупой и хлебом, осматривал свой сад, поглаживая крепкие шершавые стволы. Из новоотарцев никто о нём не вспоминал, соседи ему как-то сказали, что славу возведения парка в Новом Отаре директор института Трофименко приписал себе, а имя Лю-До-Дзюна замалчивается... Лю на эти новости реагировал спокойно: не ради преходящей мирской славы вкладывал он свои знания и душу в тот парк и сады!

Навещали Лю чаще всего три сердобольные женщины: воспитательница детского сада Сасколь Тулегенова и учительницы: Гюльнара Мансурова и Людмила Попова. Приберут немного в его маленькой комнате, полы подметут, воды принесут, о новостях расскажут старику. В один из холодных зимних вечеров Сасколь Тулегенова зашла к Лю одна и почувствовала неладное: старик лежал на боку в неудобной позе и сипел. Повернув его лицом к себе, Сасколь отпрянула в страхе: лицо его перекосилось, один глаз закрылся наполовину, на губах выступила коричневая пена. Быстро позвали доктора Исхакова, - тот, бегло осмотрев Лю, распорядился отвезти его в больницу, хоть и не питал иллюзий относительно выздоровления старого садовника. Он давно решил для себя, что уж если не может ничем помочь Лю в лечении, то, по крайней мере, постарается облегчить больному последние дни жизни: обеспечит ему уход, чистую палату, свежее бельё. Он считал, что Лю достоин этого, как никто из отарцев. О том, что Исхаков положил находившегося при смерти Лю в больницу, мигом узнали в местном райздравотделе. Немедленно оттуда пошли тревожные звонки: "Товарищ Исхаков, не забывайте, что ваша больница - одна из первых по количеству летальных исходов, прекращайте вашу гнилую благотворительность, не подводите весь район!" Но не робкого десятка оказался главврач Исхаков: не уступил он чиновной братии, не сподличал...

Три дня лежал Лю без памяти, затем сознание вернулось к нему, успел он ещё разок увидеть дорогие ему лица: Сасколь Тулегеновой, Люды Поповой, Гюльнары Мансуровой, директора школы Рыскулова, врача Исхакова, молоденькой медсестры Айгуль... Утром пятого дня сердце старого садовника остановилось. Его маленькое коричневое лицо сморщилось, словно печёное яблоко, одна рука крепко сжимала другую, будто он до самого последнего мгновения хотел унять не проходящую боль в суставах. В поссовете решили похоронить Лю за счет средств бюджета, на похороны его вышел весь Старый Отар, даже глубокие старухи потянулись на кладбище... В железнодорожном депо сварили стальной обелиск, покрасили голубой краской; обязанность следить за могилой Лю взяли на себя учителя средней школы. Вот только за садом Лю никто не мог ухаживать так же, как он сам, и стал сад постепенно хиреть и вырождаться...

Глава II

Григорий Киричок

Поздней осенью 19...9-го года в Главный штаб всех родов войск Неделимой Союзной Державы прибыл командующий войсками Ташкентского военного округа генерал армии Проценко. Тщательно очистив в вестибюле свои заляпанные аэродромной грязью сапоги, генерал отдал честь приветствующим его офицерам охраны и грузно поднялся по парадной лестнице на второй этаж - в кабинет начальника Главного штаба. "Сам", маршал Голобородько, давно уже ждал старого товарища-сослуживца и бодро вышел ему навстречу, скрепив рукопожатие прямо в центре огромного - размером со спортзал - кабинета.

- Присаживайся, Иван Михалыч! - озабоченно указал он ему на большое кожаное кресло из трофейного гарнитура Вильгельма I, стоявшего здесь с послевоенных времён.

- Вчера в ЦК Партии, - понизив голос, сказал он, - получил я с самого верха директиву: восточному "другу" - особое внимание, по форме ? 1. - Понимаешь ты, до чего дело дошло! Доигрались с цинянами, что теперь противник ? 1 у нас не один, а два, да ещё под самым боком, едрит твою!.. - рявкнул он и грохнул кулаком по столу так, что опрокинул на пол малахитовую пушку, подаренную умельцами с Урала.

- Да-да, Андрей Андреевич: беда с ними, беда! - заискивающе подтвердил Проценко.

- Неправильно реагируешь, Михалыч! Какая ещё беда? - с неудовольствием возразил Голобородько. - Не надо паниковать раньше срока! Беда была, когда мы с тобой и войска наши между немцем и Ставкой зажаты были, как цуцики, и пот кровавый у нас с носа капал! - Вот то была беда, так беда! А тут что ж - цинян испугался?

- Никак нет, Андрей Андреевич! Виноват, бабьи слова по глупости выпорхнули, не удержались! Но проблемы они нам, конечно, создают, проклятые!

- То-то же! - Голобородько откинулся на спинку кресла и достал сигарету "Друг". - Значит, так: моё мнение - и в ЦК его поддерживают - создавать вдоль границы с восточным "братом" отдельный, специальный военный округ с центром, скажем, в Алма-Ате, и создавать этот округ с нуля надлежит тебе, Иван Михалыч.

Проценко изменился в лице: насупился, обиженно поджал губы.

- Как же так, Андрей Андреевич? - пряча глаза, произнёс он. - Создавал, создавал базу, - оплот, можно сказать, наших сил на юге страны, а теперь всё бросай и - в голое поле, в палатки?

- Ну ты уж хватил: "в палатки"! - взревел начальник Главного штаба. - Да Алма-Ата - курортное место, обжитое, с цековскими резиденциями: выбирай - не хочу! Или ты хочешь, чтобы я центром округа какой-нибудь Зыряновск назначил, что с точки зрения стратегии военной было бы вернее, а?

- Нет-нет, Андрей Андреевич, - встрепенулся Проценко, - Алма-Ата - мудрое, верное решение, просто старею я, наверно: насиженное место жаль покидать!

- О-хо-хо, "насиженное место"! - с иронией проворчал Голобородько. - Знаем-знаем, как ты с Сафаровым там "соревнуешься": у него бассейн, у тебя - два, у него оздоровительный центр собственный, у тебя - теннисные корты, лучшие в Туркестане! Падишахи, - едрит вашу через шанцевый инструмент! Значит так: про всякий там теннис пока придется тебе крепко забыть! Сроки знаешь, какие?

- Три? - осторожно спросил Проценко.

- Три?!! - Год, год, вашу Машу! - вскричал маршал. - Вот такая задача перед нами поставлена высшим руководством страны! И если мы её не выполним, ни мне, ни тебе в наших кабинетах больше не сидеть!

Тут Проценко, наконец, собрался, мобилизовал всю свою волю, сцепил покрепче зубы - совершенно другой человек сидел теперь перед начальником Главного штаба - и заговорил с маршалом твёрдо, без заискивания, по имени и на "ты":

- Понятно! Андрей, а ресурсы, а люди? Надеюсь, высшее руководство, раз такая срочность, даёт нам везде зелёный свет?

- Безусловно, всё необходимое будет предоставлено по нашему требованию в кратчайшие сроки! И нам важно здесь не просчитаться и не скромничать! - многозначительно поднял он указательный палец.

- Без переброски сил нам не обойтись, - озабоченно произнес Проценко, - за год учебную дивизию или авиационный полк не создашь с нуля.

- Согласен, думал об этом, но надо определяться: где тоньше сейчас - на границе с Мазандараном, Гюлистаном, или - с "вечным другом"?

- Да, - невесело согласился Проценко, - шах Мазандарана сегодня надёжнее, да ведь и вправду надёжнее: серьезный партнёр, даже вооружение у нас начал покупать. Смекнул, стервец, что так ему выгоднее, и Штаты ему - не указ!

- Во-во, совершенно верный ход мысли, - поддержал его Голобородько, - и товарищи наверху также думают! Одним словом, Иван, нужно часть наших проверенных, укомплектованных сил перебрасывать из Туркестана. Думай! План передислокации представишь через неделю!

- Самарканд, Андрей? - спросил Проценко.

- Возможно, и Самарканд. Давай, думай!

Стокгольм, столица Швеции, встречал очередной чемпионат мира по хоккею. Шесть лет подряд уже наши хоккеисты не знали поражений на главных турнирах планеты и приучили миллионы болельщиков Союзной Державы только к победам. Ни один другой вид спорта не имел такой популярности, как хоккей: волшебное телевидение сделало его доступных для всех. Даже футбол понемногу уступал хоккею: там победы всё только обещали, их ждали, а они никак не приходили... В журнале "Крокодил" появилась обидная для футболистов карикатура: стоит верзила-хоккеист в свитере национальной сборной, весь увешанный золотыми медалями, а к нему на тонких кривых ножках подходит дистрофик-футболист и просит эдак заискивающе: "Дай медальку поносить!" Хоккей становился национальным символом страны, и на поддержание победного шествия хоккеистов бросалось всё. Что там говорить, вопрос ставился в самой серьёзной политической плоскости: хоккейная сборная должна была поддерживать уверенность наших людей в том, что мы - лучшие!

За тысячи километров от сказочного Стокгольма, в одном из дворов другого сказочного города - Самарканда, мальчишки-третьеклассники обстоятельно, копируя своих отцов-болельщиков, обсуждали ход хоккейного первенства мира. Накануне по телевизору показывали матч Канада - США, и мальчишки, перебивая друг друга, горячо спорили, у кого из вратарей этого матча была страшнее маска. Как это частенько бывает в мальчишеских разговорах, явь постепенно всё больше обрастала вымыслом, и вот они уже спорили до хрипоты - правда ли, что в одной из американских команд на воротах одно время стояла... горилла, которая не пропустила за свою "карьеру" ни одной шайбы, пока эта самая шайба не попала ей в лоб и не убила её! После яростных споров все, в конце концов, согласились, что история с гориллой - наверно, глупая выдумка, а вот как было бы здорово самим поиграть в настоящий хоккей, - на льду, на коньках, резиновой шайбой, а не консервной банкой! Но ни льда, ни коньков, ни клюшек с шайбами, которые в отсутствие льда были бесполезны, - ничего этого в теплом Самарканде не было. И вдруг один из спорщиков, Борька Коломийцев, огорошил приятелей неожиданным сообщением:

- Ничего, теперь можете быть спокойны: скоро будем и в хоккей играть, и снежные крепости строить, - наша дивизия переезжает в Отар!

- Отар? Что это ещё за Отар? - почти одновременно спросили Павлик Киричок и Славка Битехтин.

- Самый обыкновенный Отар, - на севере, в Казахстане! Там снегу зимой выпадает - во! - провёл он ребром ладони по подбородку.

- Да ну! - поразились мальчишки. - А ты откуда знаешь про Отар?

- От папы, конечно, - важно сообщил Борька, - он в штабе дивизии служит.

- И мы все туда поедем? И ракетный дивизион моего отца тоже? - спросил Павлик.

- Все поедут: и танкисты, и артиллеристы, и сапёры!

- Здорово! А когда?

- Уже через год все там будем, - без заминки выдал Борька приятелям военную тайну под грифом "совершенно секретно".

Цинянским разведчикам, с ног сбившимся в поисках стратегической информации в наших штабах, надо было просто поболтать в самаркандском дворе с русоголовыми пацанами - сыновьями военнослужащих, чтобы получить самую свежую и саму важную для них информацию!

- А мне жалко из Самарканда уезжать! - позволил вдруг себе особое мнение Славка Битехтин. - Мы здесь восемь лет живём, у нас тут Рекс наш похоронен, мы с папой и Костяном недавно у нас во дворе турничок поставили, брусья, - кому теперь это всё оставлять будем?

- Эх ты, нашел, о чем сожалеть! - высмеял его Борька. - Да в Отаре рядом с каждым домом целый спортгородок стоять будет!

- Вот здорово! - с восхищением воскликнули мальчишки. - А бассейн, бассейн в Отаре будет?

Последний вопрос они задали с такой выстраданной надеждой, что Борька просто обязан был ответить положительно:

- Само собой, с десятиметровой вышкой!

- Ура! В Отар! Скорее в Отар! - срывая глотки, в очередной раз выбалтывали пацаны военную тайну.

Уж они-то знали цену последнему известию: сколько лет стоял под Самаркандом военный гарнизон, но ни один его начальник так и не смог осчастливить местную детвору, да и взрослых тоже, - построить, наконец, плавательный бассейн! У самого генерала, командира дивизии, во дворе персонального коттеджа был маленький бассейн, но попробуй кто-нибудь туда сунься, - за высоченным забором круглые сутки дежурила генеральская овчарка Раста! А каково пацанам без "купалки", когда с мая по октябрь в Самарканде - под 40 градусов, и по месяцу, бывает, ни одной капельки дождя с неба не упадёт! И где только не приходилось купаться гарнизонной ребятне: в танкодроме, вода в котором напоминала жидкую грязь, в Большом арыке, течение которого могло и дерьмо принести; наконец, просто в корыте с водопроводной водой, выставленной матерью с утра на солнцепёк: к обеду - извольте, вода нагрелась, - "купаться подано"!

Можно было, конечно, на отцовском газике доехать до Зеравшана, чистая горная вода которого даже в самую жару не успевала прогреваться, но там было мелко - по щиколотку взрослому человеку. А если в Отаре будет бассейн, какие вообще могут быть сожаления о жарком и пыльном Самарканде?

Подполковник Киричок - командир отдельного ракетного дивизиона учебной дивизии им. Героя Михаила Свирина - привычно обходил свои владения, проверял работу служб дивизиона, разговаривал с офицерами. Новенькие подполковничьи погоны резко выделялись на поношенной, пропитанной пылью полигонов, шинели. Всего лишь три дня прошло, как повысили его в воинском звании, но две большие звезды на погонах как-то не радовали. Четыре с половиной года командовал он ракетным дивизионом после окончания академии и всем своим существом давно уже понял, что вот этот его дивизион - высшее, чего он достиг в жизни, что уготовила ему судьба. Ему было всего лишь тридцать девять лет, но в армии счёт времени иной: уже в сорок пять он должен оставить службу и уступить место молодым. Есть, правда, ещё академия Главного штаба, поступив в которую, офицер открывал дверь в генеральские покои и продлевал срок своей активной служебной жизни аж до шестидесяти, но это - не про него, Григория Киричка, сына крестьянина, чудом избежавшего раскулачивания в 30-е годы...

Он осматривал гараж тяжелых тягачей и с грустью размышлял, что уже где-то в высоких кабинетах заготовлен приказ о его "повышении" и назначении на должность начальника штаба артиллерийского полка в маленьком, состоящем всего лишь из двух воинских частей, гарнизоне посёлка Отар Алма-Атинской области. Да, формально - должность немного повыше его сегодняшней, а по сути - болезненное падение вниз.

Будучи командиром дивизиона, Киричок привык подчиняться только матёрым "зубрам" в полковничьих погонах из штаба дивизии, - это были старые служаки, фронтовики намного старше его. Таким и подчиниться было не обидно, особенно, если начальник - не хам и не "горшок", как его куратор последних трёх лет полковник Филь. А в артполку над ним будет поставлен наверняка какой-нибудь "мальчишка" лет тридцати шести, имеющий хорошую "волосатую лапу" в штабе округа. Вот и становись перед таким во фрунт, исполняй его поручения! И вот ещё, наверно, самое главное, что мучило его: он там не будет первым! Тут - всё вокруг него вертится: "Товарищ подполковник, а это как делать будем, товарищ подполковник, как прикажете с таким-то поступить?.." А там? - Высокопоставленный начальник, но не командир, - "рулить" там будет не он...

О передислокации дивизии им. Свирина в Отар он уже слышал, но его это известие нисколько не волновало и не занимало: через месяц его родным ракетным дивизионом командовать будет другой! А он сам и в Отар-то поедет ненадолго, - лишь затем, чтобы участвовать в переброске своей новой части ещё дальше на восток - в Богом забытый Сары-Агач. Но причина радоваться всем этим перемещениям у Григория Киричка всё-таки была, - он ехал в края, где прошли его детство и юность. Именно в южноказахстанских степях и полупустынях находили себе относительно безопасное пристанище отпрыски многочисленного рода Киричков, бежавшие из плодородных районов Северного Казахстана от ретивых раскулачивателей, бросая дома, скот и имущество. Документы беженцев в этих дальних углах с особым пристрастием не изучали, да и начальство местное - уйгуры и казахи - были не столь "политически грамотны", чтобы выслеживать и сдавать ГПУ крепких крестьян, бежавших из родных мест. - И слава Богу!

Хлебопашество - своё исконное и привычное занятие - деду и родителям Григория здесь пришлось оставить: не родят местные земли пшеницы. Занимались они в основном плодоводством и сыроварением, подряжаясь работниками в недавно созданные совхозы. После смерти Отца народов родители, правда, уехали отсюда,- поближе к сыновьям, на Украину, но родственников Григория осталось здесь немало, включая родного дядю. Детская память Григория хорошо сохранила ярко-изумрудные по весне отлогие склоны сопок в его родном Раздольном, по которым они носились с пацанами, как на крыльях, вослед за воздушным змеем. Через Отар этот он несколько раз в юности проезжал на поезде, но ничто здесь не могло врезаться в память, ничто не могло запомниться: типовое здание станции из обожженного кирпича да несколько серых от пыли карагачей у входа - такой пейзаж можно было увидеть на любой другой станции южного участка Турксиба...

Генерал армии Проценко с головой окунулся в хлопоты по созданию нового военного округа. Один из главных вопросов, стоявших на повестке дня - создание новой учебной базы войск, выбор места для неё. Всё здесь надо было предусмотреть: и чтоб граница была не так близко, и чтобы полигон учебный был просторный - гектаров так на 500-800, не меньше, и чтобы, само собой, гарнизон большой можно было разместить, а это - вода, газ, электроэнергия, сточные воды, наконец! Что касается пространства для полигона, то здесь проблем почти не было: где ещё столько никем не используемой, дармовой земли имеется, как не в Казахстане! Это вам не Эстония, не к месту будет помянута, где ему довелось в свое время командовать округом. Вот морока была с этими прибалтами! Уже, казалось, на всех уровнях согласования по выделению земель под военные нужды прошли: ЦК, правительство, комитеты там всякие природоохранные, а местные власти упрутся рогом, - хоть кол им на голове теши! - Рыболовный совхоз, видите ли, сам в землях под расширение нуждается: не могут они передать армии ни гектара и всё! А зачем, скажите на милость, рыбакам земля? Они рыбу свою где ловят? - В чернозёме, что ли? Ну, приходилось кое-кого несговорчивого и попрессовать малость... А то что ж получается: армия их защищай, стой, так сказать, на страже мира, а боевую подготовку крепить негде? - Непорядок!

Одним словом, с территорией под полигон проблем не было, а вот гарнизон десятитысячный где разместить, - над этим голову пришлось поломать. Из больших городов на карте местности - только Алма-Ата да Фрунзе, но Алма-Ата - центр округа, там и так людей в погонах будет напичкано - будь здоров! Фрунзе - большой, хороший город, но местоположение его не подходит для учебной дивизии: зажат между горными хребтами. Заместитель Проценко по химической защите генерал Пахолюк предложил поселок Отар в ста пятидесяти километрах от Алма-Аты. Там уже лет двадцать, как стояли две воинские части и один институт "интересный" - что-то там по линии Пахолюка, только ближе к "биологам". Ведомство "биологов" поначалу - ни в какую: как так - сверхсекретный объект, а вокруг него встанет вдруг целый город с учебной дивизией! Но ничего, - кому надо позвонили, у кого надо спросили, и помалкивают теперь "биологи"!

Поговаривают, что они там, в полупустынном Отаре, где за последнюю тысячу лет ни одного дерева не выросло, садов себе понаразвели, парк настоящий разбили, вот и опасаются, что их яблоки драгоценные теперь разворуют и парк повытопчут. - Ничего, теперь пускай с защитниками Родины поделятся плодами своих чудесных успехов! Опять же, в этом Отаре и газ уже есть, и артезианская скважина водой может обеспечить еще три таких Отара, ну, а что жилья не хватает - так это дело поправимое. Сказали же наверху: под реальный, а не авантюрный план денег жалеть не будут! Заместитель командующего по тылу Восканян уже подсчитал: двадцать пять пятиэтажных шестидесятиквартирных коробок поставить надо для семей офицеров и тридцать щитовых бараков - под казармы для солдат. - Ерунда, маршал Голобородько военно-строительным войскам задачу поставит, Совет Министров тамошний напрягут, и через год дома будут стоять! Главное - и у Проценко аж дух перехватывало от великолепия перспективы - там, в этом Отаре, такие манёвры можно проводить, - с авиацией, с ракетами тактического назначения, с высадкой десанта! Вот где развернуться-то можно, и пусть его преемник в Туркестане тогда от зависти зеленеет! А для отдыха он себе место под резиденцию уже присмотрел: тоже по всем параметрам не хуже будет, чем у туркестанского соседа, - на курортном озере Азыр-Куль, в заповедной зоне, на фоне вечных снегов, вдали от суеты городской и взглядов нежелательных! Так что Проценко в накладе никогда не останется!

Семья подполковника Киричка первой из Самаркандского гарнизона отправлялась в путь по маршруту Самарканд - Отар. И вот уже обняла и поцеловала на прощание Павлика Киричка его первая учительница Валентина Георгиевна, уже забили домашним скарбом Киричков и отправили на товарную станцию металлический контейнер, а в пустой и гулкой квартире офицерской семье осталось провести только последнюю ночь, - на полу, на старых солдатских матрасах...

Как и любой мальчишка, Павлик Киричок был безмерно счастлив, отправляясь в путешествие на поезде дальнего следования. До Ташкента дорога была совсем недолгой, вагон - очень старый, с деревянными полками. За пыльным, давно не мытым окном мелькал такой же пыльный пейзаж, - ведь в конце февраля в долинах Узбекистана преобладающий цвет - серый.

В тот же день поздно вечером путешественники размещалась в новеньком, с иголочки, купе скорого поезда "Ташкент-Новосибирск". Полумягкие полки купе поскрипывали свежим кожзаменителем, постельное белье сияло отнюдь не казенной белизной. Горел яркий верхний свет, в купе было тепло и уютно, и хотелось ехать в нём до самого Новосибирска, который в представлении Павлика превосходил "сам Ташкент": он был застроен огромными десятиэтажными домами, а вокруг него лежали заснеженные хвойные леса без конца и края... Младшего Киричка отправили в постель на верхнюю полку ещё до того, как поезд тронулся, а когда спустя два или три часа он первый раз за ночь проснулся, в купе было уже темно, и все спали.

Поезд стоял на большой узловой станции Арысь, и за окном, к восторгу Павлика, в ярких лучах прожекторов танцевала метель. Станцию оглашали голоса диспетчеров, многократно усиленные динамиками и наплывающие друг на друга из-за эха, так что невозможно было разобрать, что они говорят. Совершенно счастливый, он слушал чудесную станционную музыку. Затем под стук колес он опять уснул и проснулся вновь только в Чимкенте, - было всё ещё темно, за окном желтело большое здание вокзала, на перрон всё также сыпал и сыпал густой мелкий снег.

Когда Павлик проснулся в третий раз, вагон был залит ослепительным утренним светом, за окном мелькала пегая, присыпанная свежим снегом степь. Отец позвал Павлика в коридор: "Иди сюда, здесь интереснее!" Он быстро оделся, прильнул к оконному стеклу и... онемел от восторга: там, на расстоянии 20-30 км, медленно проплывала величественная панорама Тянь-Шаньских гор. Нескончаемая цепь сизо-белых вершин удалялась от железнодорожного полотна всё дальше и после станции Луговой совсем скрывалась за горизонтом. Во второй половине дня поезд прибывал на станцию назначения.

Отар встретил новых жителей всё тем же, выпавшим за прошедшую ночь, снежком, - в полном соответствии с ожиданиями самаркандских мальчишек. Снег этот, правда, оказался мокрым, он едва-едва прикрывал почерневшую за зиму степь. Растаял он очень быстро, на второй или на третий день, потому что наступал март - месяц прихода весны в южном Казахстане. Свежий отарский воздух пьянил: в нем смешались запахи снега и сырой степной целины.

Новое место жительства потрясло Павлика своими бескрайними просторами: сразу же за их новым домом, стоявшим на краю городка, расстилалась необъятная степь, окаймленная с юга голубой грядой Чу-Илийских гор. Монотонный степной пейзаж слегка оживляли едва различимые очертания строений железнодорожной станции Отар да игрушечные ленточки дымящих поездов, которые хорошо было видно в ясную погоду. С северной стороны вплотную к военному городку подступали мелкие сопки рыжевато-серого цвета, а южное окно одной из комнат квартиры Киричков смотрело на Чу-Илийские горы. Во всю стену этой комнаты кем-то из бывших хозяев вполне профессионально был нарисован берёзовый лес, - картина эта, вероятно, должна была напоминать военным далёкую северную родину...

Прямо перед домом Киричков раскинулся большой яблоневый сад, огороженный добротным металлическим забором. До школы можно было дойти за пять минут, до магазина - за те же пять минут, до дома офицеров - минут за семь, не больше. А весь жилой городок можно было обойти минут за пятнадцать-двадцать. Вокруг дома офицеров был разбит парк - главная достопримечательность Отара и гордость местных жителей. Парку было уже лет двадцать, с появлением листвы плотно стоявшие карагачи давали надёжную тень и защищали траву от палящих лучей солнца.

Уже через день после приезда Павлику и его старшей сестре Милене надо было идти в новую школу. С тяжелым чувством, чуть не плача, переступал Павлик порог своего нового класса: как же трудно приходится всем новичкам! Чужие, незнакомые лица, любопытные, порой насмешливые глаза новых одноклассников... К удивлению Павлика, в классе оказалось всего-навсего семеро мальчишек, а девчонок ненамного больше - десять. На первой перемене лишь двое мальчишек захотели подойти к нему для знакомства: рыжий, с озорными глазами, перепачканный чернилами Сергей Ряднов и аккуратный, в чистом костюмчике, похожий на маленького бухгалтера Андрей Ковригин. Сразу же выяснилось, что ребята - не "из военных", а из "институтских", родились здесь же, в Отаре.

Перебивая друг друга, мальчишки рассказали Павлику, что главная фигура в классе - красавчик и пижон Миша Фельдман, он "сильно задаётся", с ними "не водится", и вообще - в классе ему равных ни по силе, ни по успеваемости нет. "Наверно, хорошие ребята", - подумал Павлик. Но будет ли он с ними дружить? Всё вокруг было так непривычно, странно, даже нереально: этот маленький класс, маленькая двухэтажная школа, да и сам маленький городок - разноцветный камушек в гигантском степном океане.

На следующий день Павлик спросил у новых приятелей про бассейн, и те подтвердили, что бассейн, действительно, есть, но... купаться там нельзя уже несколько лет.

- Сам всё увидишь, - сказали они, - в апреле, когда станет совсем тепло, можем взять тебя в компанию - будем открывать навигацию!

Что такое "навигация", Павлик не знал, но не стал в этом признаваться, а решил подождать до апреля. А пока он написал своему самаркандскому другу Славке Битехтину письмо, которое сопроводил планом новой квартиры Киричков: должен же Славка представлять, где они теперь живут! Еще он попросил Славку описать, как наши хоккеисты забрасывали решающие шайбы в матче со шведами на проходившем чемпионате мира. В Отаре старый телевизор Киричков решительно не желал что-либо показывать, поэтому обо всех подробностях главного матча мирового первенства Павлик мог слышать только по радио, прильнув поздним вечером к шипящему и булькающему динамику.

В первые же дни апреля весна в Отаре заявила о себе во весь голос. Промерзшая за зиму степь постепенно оттаивала и под лучами яркого солнца источала аромат жизненных соков земли и подсыхающей прошлогодней травы. От этого первобытного запаха свободы кружилась голова, в душах местных жителей всё пело, играло и цвело. Все дни напролёт отарские мальчишки теперь проводили на улице. Дел было - невпроворот! Вот у Андрея Ковригина в доме кошка Матильда заболела, стала гадить где попало; мама Андрея распорядилась, чтобы кошку спровадили на улицу - "куда-нибудь подальше". А где в Отаре есть место "подальше"? Мальчишки решили, что - в сопках и понесли кошку туда. Перевалив через первую горную гряду и убедившись, что из ущелья, в котором они оказались, не видно жилых домов ("вдруг Матильда увидит и прибежит обратно!"), они взялись за строительство кошкиного дома. Материал для стройки валялся кругом в изобилии - ржавый плитняк, громыхавший и скользивший под ногами. Идеально плоские плитки хорошо ложились друг на друга, из них удалось даже выстроить крышу. Щели законопатили сухой травой. Достраивали кошкин дом с уже сидевшей внутри новосёлкой, - она как будто смирилась со своей участью, даже не пыталась вырваться и убежать, а только покорно прижала уши и сощурила глаза.

- Ей там будет хорошо! - заверил Серёжка. - Даже если дождик пойдёт, она не намокнет!

- Питаться она будет полевыми мышами и сусликами, - решил Андрей, отряхивая грязные руки.

Помахав Матильде рукой на прощание, они отправились домой. Кошка осталась сидеть в своём новом жилище, и друзья решили, что домик ей и впрямь пришёлся по душе.

Вечером того дня погода вдруг стала портиться, подул сильный ветер, а когда стемнело, за окном почти параллельно земле замелькали в бешеном танце трассы мокрого снега. "Как же там Матильда?" - засыпая, подумал Павлик. На следующее утро по дороге в школу, перепрыгивая через лужи и загребая ногами мокрый снег, он думал о том же. Он был почти уверен, что несчастная кошка замерзла и погибла, и виноваты в этом теперь были Андрей Ковригин и его мама... Каково же было его удивление и восхищение, когда выяснилось, что ночью, в пургу, Андрей вместе с отцом ходил в сопки и забрал Матильду назад домой, - кошка всё также сидела в своем убежище, не изменив даже позы, а домик уже наполовину был занесён снегом! Это был настоящий подвиг, а Андрей за прошедшую ночь повзрослел, наверно, сразу лет на пять и глядел теперь на приятелей серьёзно и грустно.

- Мы её будем лечить, - сказал он, - стрептоцидом.

Та апрельская ночная пурга оказалась последним приветом уходившей зимы. Всего лишь через день от мокрого снега и следа не осталось, а солнце начало палить так, что можно было даже загорать. Вот теперь-то пришло время "открывать навигацию"!

В субботу после уроков Павлик забежал домой лишь затем, чтобы переодеться и быстро перекусить, а потом он нёсся к бассейну на встречу со своими новыми приятелями. Давно не крашенная вышка для прыжков стояла на своём месте, и по всему было видно, что бассейн уж несколько лет как не используется, - на дне его глубокой половины чернела заиленная и заваленная всевозможным мусором лужа. На берегу лужи лежал перекошенный самодельный плот.

- Вот наш корабль! - гордо воскликнул Серёга.

Они спустились по ржавой лестнице вниз, в нос ударил густой запах гнилой воды и тины. В луже уже давно обосновались лягушки, - на берегу валялось несколько раздавленных и засушенных прошлогодних трупиков.

- Ваша работа? - поинтересовался Павлик

- Да, это Серёга живодёрничал в прошлом году: делать ему было нечего! - ответил Андрей.

- А сюда кроме вас никто не ходит? - спросил Павлик, морща нос.

- Не-а! - рассмеялся Серёжка. - Остальные брезгуют, летом знаешь здесь какая вонища!

- А бассейн давно не работает? - продолжал расспрашивать Павлик.

- Да года четыре, наверно, - правильно, Серёга? - почёсывая затылок, подсчитывал в уме Андрей. - Мы в нём и не купались никогда, - маленькие ещё были... Но как папа с вышки нырял, я помню!

- А вода голубая была, чистая?

- Голубая: на самом дне камушки можно было пересчитывать!

- Здорово! Эх, может, в этом году почистят бассейн? - с надеждой произнёс Павлик.

- Вряд ли! - усомнился Серёга. - Здесь ведь все трубы грязью забиты, кто их будет чистить!

Закрепив на плоту разболтавшиеся доски, трое "мореходов" спустили его на воду и, вооружившись длинным горбылём - "дрыном", отчалили от берега. "Дрын" уходил под воду почти наполовину, - получалось, что если б вдруг кто из "моряков" оказался за бортом, вода была бы ему "по шейку". Они подплывали вплотную к бетонной стене бассейна, а затем с силой отталкивались от неё своим орудием так, что на поверхности лужи поднималась небольшая волна. Это было почти настоящее плавание!

В мае месяце в Отаре установилась по-летнему жаркая погода, и Павлик полюбил вечерами бегать в парк, на волейбольную площадку, где нешуточные баталии разгорелись между непримиримыми противниками - двумя командами отарских офицеров: командой старшего лейтенанта Малешкина и командой капитана Каратаева. Каратаев был высок, строен, красив, как бог: точеный профиль, белокурые волосы. Он мог так высоко выпрыгивать над сеткой и "гасить" со свистом высоко подброшенный мяч, что просто дух захватывало! Черноголовый и кудрявый Малешкин, напротив, выглядел неспортивно: брюшко, толстые волосатые руки, неприятный тонкий голосок. Но он брал совершенно немыслимой игрой в защите и гениальной распасовкой. Такого разыгрывающего в команде Каратаева не было. Павлик, как и почти все мальчишки, приходившие на площадку, страстно болел за Каратаева, но команда их кумира-красавца, как ни парадоксально, чаще проигрывала. Было обидно до слёз, зло разбирало при виде торжествующего толстого Малешкина, довольных игроков его команды... Но изменить мальчишки ничего не могли: порой Каратаев проигрывал Малешкину по пять партий подряд!

Соперничество это, вероятно, продолжалось бы ещё довольно долго, если б не случилось вдруг страшное несчастье с капитаном Каратаевым. Как и многие молодые офицеры, он был страстным мотолюбителем, владел роскошным чехословацким мотоциклом "Ява", и его частенько можно было видеть летящим на огромной скорости по шоссе из Старого Отара в Новый. Было также известно, что Каратаев мог сесть за руль своей "ласточки" в лёгком подпитии, - гражданские инспекторы безопасности движения в Новый Отар не заезжали, а военная автоинспекция на "шалости" офицеров за рулём личных автомобилей и мотоциклов смотрела сквозь пальцы.

В один из воскресных июньских дней Каратаев, как водится, с ветерком разгонялся по шоссе, не видя, как с "грунтовки" на насыпь шоссе пытается выбраться ГАЗ-69 - "козёл" из сапёрного батальона. "Козёл", разумеется, должен был уступить дорогу любому траспорту, идущему по шоссе, но за рулём сидел пацан-первогодка, рядом с ним - почти такой же пацан-сержант, и они так увлеклись штурмом насыпи, что по сторонам не смотрели. Каратаев же ехал на сумасшедшей скорости, был уверен, что "газик" его пропустит, поэтому не притормозил даже чуть-чуть для страховки. Когда же "козёл" встал на дороге поперёк перед самым носом Каратаева, было уже поздно. "Ява" врезалась в бок "газика" с такой силой, что подлетела вверх на несколько метров вместе с седоком. С этой высоты Каратаев падал вниз головой на асфальт, и его пластиковый шлем раскололся, как яичная скорлупа. С той же лёгкостью раскололся череп несчастного капитана, и на следующий день во дворе среди мальчишек только и было разговоров, что о разбрызганных по асфальту мозгах капитана Каратаева... Павлика подташнивало от таких подробностей, тем более, что речь шла о человеке, который был его кумиром... В реальность происшествия не верилось, - этого просто не могло быть!

Через три дня состоялись похороны Каратаева, - за полгода, прожитые семьёй Киричков в Отаре, это были первые похороны. Смерть крайне редко гостила в городке, средний возраст жителей которого едва переваливал за тридцать. Многие даже не знали, где находится кладбище, - оказалось, что собственного у новоотарцев вообще нет, и хоронить покойного надо на далёком староотарском кладбище - среди мусульманских полумесяцев и полуразрушенных глиняных усыпальниц прошлого века. Пожалуй, это было единственное место, где пути жителей Нового и Старого Отара так тесно переплетались...

Народу хоронить Каратаева собралось много - все, кто был свободен в тот день. Гроб был закрыт, "собрать" лицо капитана врачам из медсанбата не удалось. Павлик вместе с мамой провожал процессию до самого кладбища, а там на какое-то время позабыл о похоронах, настолько его заинтересовали молчаливые надгробья вокруг. На некоторых очень старых оградах с полумесяцами можно было встретить надписи арабской вязью, что чрезвычайно поразило Павлика. Поразил его также стальной голубой обелиск, на табличке которого значилась фамилия умершего: "Лю-До-Дзюн". "Китаец? - недоуменно спросил себя Павлик, - откуда он здесь?" Он поспешил рассказать маме и о надписях арабской вязью, и о могиле китайца. По поводу арабского письма мама затруднилась что-либо объяснить, а о похороненном здесь китайце рассеянно обронила:

- Ну и что - китаец? Не собака же, человек, - тоже имеет право быть похороненным по-человечески...

Но Павлика такой ответ не удовлетворил, и он остался в уверенности, что за этим обелиском и за именем этим кроется какая-то загадка, великая и пугающая...

На похоронах капитана Каратаева подполковник Григорий Киричок не присутствовал: и не знаком он был с ним, и не его части офицер, да и по званию и должности - не ровня они. Но у Киричка была ещё одна причина, гораздо более весомая. В его части случилось серьёзное ЧП: погиб рядовой срочной службы по фамилии Гулямхайдаров, да как погиб! Такое рассказать кому, не поверят: рядовой этот, таджик по национальности, сварился на кухне в котле с компотом! Полез, дурень, по деревянной шаткой лестнице с кружечкой за компотиком, перегнулся через край котла, поскользнулся на осклизлой ступеньке, и - бултых в кипящий солдатский десерт! Каково, а? Его, конечно, сразу вытащили, но зрелище спасителей ожидало - не для слабонервных! Бедняга еще несколько минут жил, а умер даже не от страшных ожогов, от удушья - дыхательные пути были обварены кипящим компотом.

Тут же, разумеется, комиссия из округа приехала расследовать ЧП, родственники погибшего. Ну, родственники оказались людьми понимающими, - какая здесь может быть вина командования, если глупость несчастного солдата очевидна? А вот члены комиссии по-другому думали: всё ли, мол, сделано командирами, чтобы подобного ЧП не произошло? Слава богу, подчиненные Киричка тоже не лыком шиты: в первую очередь, лестницу злосчастную помыли, жир соскребли, представили комиссии в лучшем виде, - не мог, мол, нормальный человек с такой лестницы в котел соскользнуть!

Стали проверяющие теребить с другой стороны: как вообще такое могло случиться, что рядовой с кружкой в котел полез? Где, мол, был дежурный по столовой, и почему в кухонном наряде рядовые от безделья маются? И тут Киричок с подчиненными не ударили лицом в грязь: и должностные инструкции соответствующие представили, и капитан Вигель, дежуривший в тот злополучный день по столовой, грамотно и спокойно отвечал на вопросы проверяющих. Миновали их большие неприятности, одним словом. Но Киричок, как человек опытный и послуживший, вынес одно важное для себя заключение из этого происшествия: случись вдруг что-нибудь подобное в другой раз, но только с более очевидными доказательствами его вины, окружное начальство прикрывать его не станет. Он-то прекрасно знал, как обычно работают проверяющие, какие цели перед собой ставят. Если командир, в подразделении которого произошло ЧП, лоялен, ничем не насолил начальству, его будут выгораживать всеми возможными и невозможными способами и в обиду не дадут. Виновны будут все: пострадавшие солдаты, гражданские лица, подчинённые (в крайнем случае), но только не командир! А подполковник Киричок имел неосторожность в своё время резко поспорить с начальником артиллерии округа генералом Кастыговым и нажил себе этим заклятого врага.

Случилось это два года назад на учениях, на Эмбинском полигоне, в присутствии заместителя командующего округом генерал-лейтенанта Потресова. Чванливый и туповытый Кастыгов проиграл Киричку в словесной дуэли "на все сто", продемонстрировал свое полное невежество в вопросах тактики ракетного боя, и - небывалый случай - Потресов, в нарушение субординации, поддержал молодого командира! Казалось, вот он - путь наверх, по карьерной лестнице, а для Кастыгова наоборот - оргвыводы с понижением. Но не тут-то было! Потресов в то время уже готовился уйти в отставку, а у Кастыгова - "рука" в самом министерстве обороны, вот и получилось, что образованный и знающий Киричок остался во власти человека, люто возненавидевшего его, - мстительный начальник теперь только дожидался случая, чтобы расправиться с "выскочкой".

После отъезда проверяющих можно было вздохнуть с облегчением и позволить себе немного расслабиться. Весь командно-офицерский состав артиллерийского полка с женами и детьми на трёх вездеходах ГАЗ-66 выбрался в воскресный день в Чу-Илийские горы, - за шампиньонами. После шоссе ехали сначала по каменистому просёлку, потом - по каким-то овечьим тропам, а затем - просто по травянистым склонам отрогов главного хребта. Высыпали на волю из машин, разбежались кто куда, не могли надышаться кристально-чистым горным воздухом. Местное население грибы не признаёт, - иногда больше всего соблазнительных белых шляпок можно было увидеть прямо вокруг юрт кочевников, и они сами предлагали русским грибникам собирать "вредное растение" на своих стойбищах.

Павлик вслед за отцом взобрался на невысокий зелёный холм, усыпанный глубоко ушедшими в землю валунами. Старший Киричок наткнулся на большую старую черепаху, и странная блажь ударила ему в голову: с торжествующим криком "Гляди!" он, словно заправский дискобол, запустил её вниз по склону горы. С ужасом смотрел Павлик, как черепаха, вобрав внутрь панциря голову и лапы, покатилась, высоко подпрыгивая на валунах, сердце его сжалось, и первый раз в жизни он позволил себе оскорбить отца, бывшего для него непререкаемым авторитетом.

- Дурак, она же - живая! - срывая голос, закричал он.

Смущенный своим безумным поступком, отец ничего не ответил, а Павлик, сделав несколько шагов вниз по крутому склону, поднял голову и увидел вместо подёрнутой дымкой долины огромное сине-зелёное море, сверкающее на солнце миллионом золотистых звёзд! Нет, он почему-то не вскрикнул: "Смотрите, смотрите!" - а как-то сразу решил для себя, что это - его видение, его море, как его сон, его тайна, и никому он её не выдаст, не доверит, даже отцу...

За всем, что было дальше, Павлик наблюдал отстранённо и равнодушно. Грибники предъявляли друг другу сумки с трофеями, на поляне расстелили огромный кусок брезента, на нём появились водка, домашние настойки, варёная картошка, консервы, тушеная крольчатина, колбаса, большие ломти серого солдатского хлеба... После конфуза с черепахой расстроенный Григорий Киричок выпил больше обычного и надоедливо предлагал остальным офицерам сыграть на этой поляне в футбол; его побагровевшее и поглупевшее лицо покачивалось над недоеденным кроликом и повалившимся набок стаканом из-под чачи, привезенной на это пиршество начфином полка майором Тавберидзе. Потом многие женщины пытались петь, кое-кто - современные песни: "Эти глаза напротив", "Алёшкину любовь", "Свадьбу"...

Выезжали они назад чуть ли не в сумерки, в кузовах вездеходов на крутых склонах повеселевшие пассажиры с хохотом и сальными шутками валились друг на друга, набивая синяки и шишки... Павлик ехал в кабине на коленях у несколько протрезвевшего отца, - он совсем не держал на него зла за черепаху и чачу, ведь это был его отец! Младший Киричок не сводил глаз с темнеющего горизонта, где под свинцовым сводом медленно остывала раскаленная добела степь, становясь сначала розовой, затем кирпичной, и, наконец, такой же свинцово-серой, как облачное небо на западе. Но Павлика игра степных красок не могла сбить с толку, - теперь-то он знал, что перед ним - всего лишь мираж обыденности, за которым кроется истина ослепительного и величественного моря.

Всю оставшуюся часть лета Григорий Киричок был занят по горло вывозом техники, оборудования и имущества отарского артполка в Сары-Агач. Командир полка Донцов собирался в отставку, оформлял документы, паковал домашний скарб, поэтому весь груз проблем ложился на плечи Киричка. Григорию было обидно: он даже не знал для кого, какого нового командира готовит стартовую площадку. И свою семью перевозить надо было, обустраивать на новом месте, а это тоже всё не так просто делается. Впервые за время службы его семье предоставлялась трёхкомнатная квартира, но на первом этаже, что очень не понравилось жене. Она даже устроила бурную сцену мужу, засобиралась сгоряча уезжать домой, в Кострому, - да кто ж там её ждёт!

В начале сентября, когда основные хлопоты по перевозке матчасти были завершены, пожаловал из округа генерал Кастыгов - представлять нового командира полка. Всё сбылось до мелочей, как и предполагал Киричок: и возраст нового командира - 36 лет, и полное отсутствие у него опыта, и звание - майор, и даже фамилия "говорящая" - Мамин. "От мамкиной титьки только что отняли!" - раздраженно пробурчал себе под нос Григорий. Новоиспеченный командир полка был ярко-выраженным блондином с голубыми глазами и густыми пшеничными щеточками-ресницами; он рдел по любому поводу, как красна девица, и нежно смотрел на своего будущего дядьку-подчиненного. Кастыгов произнёс несколько топорных фраз, выразил надежду, что под руководством нового командира полк выйдет на "лидирующие позиции в округе", мазнул напоследок Киричка злобным взглядом: так и знай, мол, - твоя песенка спета! И был таков.

- Ну что ж, Григорий Фёдорович, давайте работать вместе - рука, так сказать, об руку! - ласково предложил Мамин, как только Кастыгов покинул их.

- Работать, разумеется, будем, для чего же мы здесь приставлены, - не очень любезно отвечал Киричок, скрипя зубами от обиды и унижения.

"Интересно, чьего это я тут сынка (или племяша?) "обкатывать" буду? - спросил себя Григорий, нервно доставая из пачки сигарету, - и надолго ли хватит для этого дела моих нервов и терпения?"

Посёлок Сары-Агач, где теперь предстояло нести службу подполковнику Киричку, существенно отличался от Отара. Своей непрезентабельностью и убожеством он поражал даже видавших виды военнослужащих, вынужденных по долгу службы терпеть самые неприспособленные для проживания места. Военный городок здесь располагался на голых сопках, из старой части городка в новую, так называемую Шанхаевку, надо было идти по крутому и каменистому склону, - другой, более удобной пешей дороги не было. В городке не было собственной средней школы, и дети военных, начиная с пятого класса, должны были ходить в далёкую поселковую, а в посёлке контингент - преимущественно бывшие зеки, ненавидевшие людей в погонах. В Сары-Агаче не хватало воды, водопровод частенько не работал, и питьевую воду военным привозили в автоцистернах. Горячей воды в домах не было никогда, - похоже, к домам она вообще не подводилась, хоть и считалось, что пятиэтажки местные - "со всеми удобствами".

Отдыхать в свободное время, особенно в жаркую погоду, было решительно негде, дом офицеров располагался в обыкновенном щитовом бараке с маленьким и тесным зрительным залом. Единственное развлечение - выезд "на природу" за теми же шампиньонами, либо на охоту. Охотились офицеры без билетов, лицензий и разрешений, порой не с охотничьими ружьями, а с боевыми карабинами. Вольница эта зачастую оборачивалась несчастными случаями, причем свои били своих же: по безалаберности, неумению, по пьянке, наконец... Милиция в эти дела нос свой не совала, всё заминалось, как правило, начальником гарнизона и военной прокуратурой. Пусть и не тайга, но очень напоминал тот Сары-Агач глухой медвежий угол... И оставалось здесь либо запить от пустоты и безысходности, либо искать выход из этой дыры.

Григорий Киричок выбрал и то, и другое. Он не стеснялся при новом "пацане", как называл за глаза Мамина, появляться на работе подшофе, частенько брал "козла" и уезжал по личным делам куда-нибудь в Джаркент или Текели, а потом стал наведываться в округ, выясняя тамошнюю обстановку. И обстановка менялась не в худшую для него сторону: главное - "ушли" генерала Кастыгова, а назначенный вместо него полковник Восканян хоть с Киричком и не был знаком, зато заместитель Восканяна, подполковник Голубь, хорошо знал его по Самарканду. О том, чтобы избавиться от Мамина, который уже получил подполковника и собирался быстренько, "экстерном", и в полковники проскочить, речи не шло: этот "фрукт", по выражению Голубя, имел покровителя в недосягаемых для них кабинетах. Но вот помочь старому сослуживцу, прокалённому в горнилах эмбинского и тахта-базарского полигонов, освободиться от "маминого сынка", а заодно и вырваться из проклятого Сары-Агача, Голубь обещал.

Несмотря на сложные отношения Григория Киричка с новым командиром, их семьи на удивление быстро сдружились. Жены стали подругами, а Павлик Киричок и пасынок майора Мамина, Радик, учились в одном классе и всё свободное время проводили вместе. Радику от родного отца досталась смешная грузинская фамилия - Пацация, вызвавшая при первом же появлении в классе бурю насмешек. Майор Мамин усыновил Радика, он получил фамилию отчима, но жестокие мальчишки-зубоскалы с новой силой принялись дразнить Радика:

- О, Цаца-то у нас теперь - мамина Цаца, а не просто так! Ой, умора, ой, животики надорвёшь!

Маленький, невзрачный Радик стойко сносил обидные оскорбления, а Павлик молчаливо поддерживал его и продолжал с ним дружить. Григорий Киричок видел, что жена и сын дружат с Мамиными, но никак не пытался этому помешать: по жизни он не был интриганом. Он продолжал надеяться на подполковника Голубя и тот не подвёл: как только освободилось место заместителя командира артполка в учебной дивизии им. Свирина, уже переехавшей из Самарканда в Отар, он со спокойной совестью застолбил его за Киричком, - не бог весть какой лакомый кусок, но для Киричка - в самый раз. И командир там - сверстник Григория, противостояния между ними не будет, и место жительства - более подходящее по всем статьям. Киричок согласился без раздумий, настолько надоело ему быть наставником у собственного командира.

Все Кирички восприняли новость о возвращении в Отар с воодушевлением. За год, прожитый в Сары-Агаче, они успели сполна хлебнуть "прелестей" местной "цивилизации": горячая вода раз в неделю в поселковой бане, тушёнка вместо мяса на обед, утомительные очереди за молоком в полупустом гастрономе... К тому же, в Отаре их ждала встреча с самаркандскими друзьями, самаркандскими учителями, с милыми традициями старого самаркандского гарнизона!

На коллегии министерства обороны командующий новым округом генерал армии Проценко докладывал о завершении передислокации учебной дивизии им. Свирина из Самарканда в населенный пункт Отар. Все части дивизии были переброшены и размещены на месте точно в срок. Часть личного состава срочной службы разместили, правда, пока в палатках за недостатком отстроенных казарм, но в условиях южного лета, как уверял командующий, солдатам даже приятно будет "пожить некоторое время на свежем воздухе". Главное - вовремя были готовы для заселения новые многоэтажные дома в отарском жилом городке, готовы в рекордные сроки: менее, чем за десять месяцев!

- Как вы намерены помогать нам в поддержании режима секретности вокруг объекта "С-18", товарищ генерал армии? - спросил представитель Комитета гражданской обороны, имея в виду сельскохозяйственный институт.

"Опять эти бацилловеды со своей секретностью!" - недовольно подумал Проценко и поморщился.

- Поддержание режима секретности на должном уровне - прерогатива вашего ведомства, товарищ... э-э-э... - запнулся Проценко, забыв фамилию собеседника.

- Карасёв! - подсказал представитель.

- Да, товарищ Карасёв, вы там... поддерживайте, соблюдайте необходимый вам режим, а мы, то есть наши части, создадим, так сказать, для вас надёжный щит, окружим непроходными зонами, контрольно-пропускными пунктами, как это и положено в армии, - самоуверенно продолжал излагать Проценко.

- Я думаю, товарищ Проценко, - вмешался в разговор маршал Голобородько, - вам с товарищами из Комитета надо совместно разработать в комплексе план мероприятий по этому вопросу, учитывая, безусловно, интересы и пожелания наших друзей. - Ведь служим мы общему делу, не так ли, товарищ Проценко? - спросил он с нажимом.

- Так точно, товарищ маршал, очень правильно вы сказали: "служим общему делу"! - моментально сменил тон Проценко. - Мы уже готовим товарищам из Комитета предложения по укреплению режима секретности вокруг их объекта; не позже, чем на следующей неделе, мы их вам направим, товарищ Карасёв!

Продолжалась коллегия без приглашенных гостей, без стенографиста, в режиме особой секретности. Речь шла о местах хранения ядерных боеприпасов после создания нового военного округа.

- Циняне, похоже, атомной, - маршал Голобородько произнёс это слово с ударением на букве "о", - войны не боятся, или делают вид, что не боятся. Они, как вы знаете, рассчитывают, что такая война вот-вот начнётся между нами и Америкой, а они, переждав, потом уж спокойно пройдут по нашим трупам туда, куда им надо. Но поведение их настолько непредсказуемо, настолько авантюристично, что ждать "фитиля" надо и от них, и в любой момент! Их ядерного потенциала, конечно, недостаточно, чтобы нанести нам серьёзный урон, но атом есть атом, и даже одна тактическая ракета может наделать таких делов!.. - Исходя из этой перспективы, - с нажимом продолжал маршал, -мы должны сделать акцент именно на тактическом ядерном оружии, вплоть до мин!

- Мин? - не удержавшись, удивленно вскинул вверх брови начальник вооружений генерал армии Карпухов.

- Да-да, - мин, вы не ослышались, - подтвердил Голобородько, - в условиях войны с противником, живая сила которого будет исчисляться десятками миллионов, мины с небольшими ядерными зарядами могут сыграть решающую роль.

- В условиях лобового столкновения такое использование ядерных зарядов равносильно самоубийству, - решительно возразил Карпухов, - ветры могут отнести зараженное облако в противоположную сторону, и тогда пострадают не только наши войска, но и население...

- Об этом мы тысячу раз подумали, товарищ Карпухов, - с раздражением отвечал Голобородько, - но мы, в отличие от противника, будем готовы к встрече с радиацией, здесь всё построено на эффекте неожиданности: кто ж будет ждать ядерной атаки перед полосой минного заграждения!

Последнюю фразу он произнёс, не скрывая восторга, - настолько удачной ему казалась сама идея. Похоже, что это была его, возможно - исключительно его идея. Это поняли все присутствовавшие, и в зале воцарилась гробовая тишина.

- И поэтому предлагается, - воодушевленный отсутствием сопротивления, продолжал Голобородько, - опорную базу хранения мин и ядерных зарядов к ним разместить на объекте "Отар", где для этого потребуется минимум дополнительных затрат. Как, товарищ Проценко, потеснитесь, найдёте квартир двадцать-двадцать пять для вселения специалистов базы?

- Найдём, без разговоров найдём, - не мог отказать Проценко, с тревогой при этом вспоминая недавний спор с начальником Отарского гарнизона генералом Дадашевым. - Дадашев "выбивал" из него ассигнования на строительство ещё одного пятиэтажного дома, так как квартир для всех военнослужащих всё-таки не хватало.

"А хрен с ним, с этим Дадашевым! - решительно сказал себе Проценко. - Поднатужится, барак временный для холостяков построит, а распоряжение самого начглавштаба - умри, но выполняй!"

В который уже раз за свою непоседливую кочевую жизнь семья подполковника Киричка переезжала на новое место службы. Но впервые новое место было "старым", - лишь год прошёл с тех пор, как они покинули его. Ехали опять, как и в прошлом году, вместе со всем своим имуществом на двух тентованных грузовиках "Урал", расстояние между Отаром и полком Сары-Агач - не более 380 километров по шоссе. "Урал" - машина тяжелая, нескоростная, поэтому ехали они полтора дня, с ночлегом в пути. Километров за двадцать пять до Отара чуть было не попали в серьёзную дорожную аварию. Павлик сидел с отцом в кабине и первым заметил издали, как пьяно петляет идущий навстречу им на большой скорости бортовой грузовик ГАЗ-53. Григорий, сохраняя внешнее спокойствие, положил руку на плечо молоденькому водителю "Урала". За спиной, в кузове, отдыхали на диване ничего не подозревающие жена и дочь...

- Тормози, и - на обочину, - негромко скомандовал Григорий водителю.

Далее Павлик с ужасом смотрел, как водитель ГАЗ-53, закладывая виражи, словно заправский слаломист, стремительно сближается с ними. Буквально за несколько метров до встречи с "Уралом", он круто вывернул баранку, уходя от столкновения, но потерял равновесие и покатился кувырком по шоссе. "Урал" затормозил, остановился, Павлик вместе с отцом и водителем вышел из машины. Вся дорога была густо усыпана печеньем, макаронами, банками с консервами, - ГАЗ был набит доверху продуктовыми товарами. Потерпевшая аварию машина со сплющенной кабиной стояла на всех четырёх колёсах, оба находившихся там мужика уже вылезли наружу, совершенно невредимые. Их слегка покачивало, - авария встряхнула и несколько протрезвила их. Увидев отца, они тут же стали просить, чтобы он отвёз их в Отар. Киричок-старший спокойно окинул взглядом их пьяные, с лёгкими царапинами, рожи, ни слова не произнёс по поводу случившегося, хотя перед ним стояли люди, по вине которых несколько минут назад могла погибнуть вся его семья, и сухо отказал в просьбе, заметив лишь, что их теперь ждёт встреча с автоинспектором.

Пока "Уралы" не доехали до Отара, Павлик никак не мог унять противную дрожь в коленках. А когда въехали в городок, он изумленно завертел головой и позабыл о страшном происшествии: перед ним был вроде Отар и... не Отар в то же время! Голая некогда степь за улицей Титова на краю городка была плотно застроена новыми, с иголочки, пятиэтажными домами. Их было так много, что просто не верилось в реальность происходящего, - рядом со знакомым городком всего лишь за год вырос ещё один, количеством домов даже превосходивший первый! "Уралы" подполковника Киричка остановились для разгрузки возле одного из новых домов. Стоял ленивый жаркий август, солнце щедро разогревало бетонные стены, из настежь раскрытого окна на пятом этаже неслась популярная эстрадная песенка:

"Ведь он не рыжий, он не рыжий,

Не рыжий он, а золотой!"

Быстренько перекусив, Павлик с радостно бьющимся сердцем побежал разыскивать знакомых приятелей, осматривать такие милые сердцу места: парк с волейбольной площадкой, главную торговую улицу с магазинами и почтой, - всё ли осталось по-старому, или что-то изменилось? Приятелей дома не оказалось, - многие отарцы в это время находились в отпусках и разъезжались кто куда. Парковые деревья за год, казалось, разрослись в кронах, отчего парк стал ещё более тенистым и прохладным; в доме офицеров ничего не изменилось: как и прежде, в субботу, в 16.00, там ожидался детский киносеанс - должны были показать фильм "Последние каникулы". Почти бегом, вприпрыжку, Павлик нёсся к зданию школы, которая после переезда из Самарканда казалась такой чужой, а сейчас стала такой родной и уютной! Хотелось, чтобы поскорее наступило первое сентября, когда можно будет войти в просторный класс, вдохнуть запах свежеокрашенных парт, увидеть лица старых друзей, разноцветье астр и хризантем на учительском столе, раскрыть хрустящие, остро пахнущие типографской краской новые учебники...

Григорий Киричок осваивался в новой роли заместителя командира полка учебной дивизии. Его командир, подполковник Редкоус, в "няньках" не нуждался, руководил сам, без подсказок и советов снизу, поэтому Киричок впервые за многие годы был избавлен от ежедневного тяжкого груза ответственности и нерешенных проблем, он даже заскучал без серьёзных дел, но быстро свыкся с новым положением. Вспомнил, что давно собирался навестить старшего брата отца - Ивана Киричка, который давным-давно обосновался в удаленном совхозе им. Кирова, что в тридцати километрах от Отара. Выкроил удобное время, когда командир был в отъезде, сел в "газик" и поехал к дядьке. Совхоз имени Кирова лежал у подножия Чу-Илийских гор, километрах в пяти от тех знакомых мест, где год назад семьи офицеров его части собирали грибы. Совхоз утопал в садах, - здесь, в предгорьях, был совсем другой микроклимат, влажный и прохладный. Дом Ивана Киричка долго искать не пришлось - в совхозе все знали друг друга. Оставив машину у частокола, Григорий долго стоял у калитки, с опаской наблюдая, как рвётся с цепи громадный волкодав. К калитке вышла тётка Пелагея.

- Что нужно? - сухо и тревожно спросила она.

- Иван Семёныч нужен! - с улыбкой отвечал Григорий, не называя сразу себя.

- Уехал он в район, когда приедет - не знаю, - не очень уверенно ответила тётка.

- Вот те раз! - расстроился Григорий. - В кои-то веки к дядьке в гости собрался, и - на тебе! Я - Григорий, сын Фёдора Семёновича, тётка Пелагея!

- Уй, батюшки, - всплеснула руками старушка, - Гришка Федин, ахвицер! Пошли в дом скорее, Иван-то дома, сейчас увидишь - где, он ведь тебя за гепеу принял, - прыснула она в ладошку.

- Какое еще "гепеу"? - не понял Григорий.

- Пошли, пошли! Керзон, на место, на место, - отогнала она собаку. - Иван, Иван, вылезай! - закричала она, войдя в дом. - Вот, привела к тебе Гришку-ахвицера, сейчас тебя заарестует!

Со смехом открыла она люк подпола, оттуда показалась седая борода испуганного не на шутку старика, с недоверием уставившегося на Григория.

- Гришка это Федин, племяш твой, - в гости приехал! - пояснила тётка.

- От, едрить твою, - вымолвил старик, - ну, Гришка, напужал ты меня!

- Да что случилось, дядь Вань, почему испугались-то? - спросил Григорий.

- Дак, я ж гляжу в окно - фуражка с погонами из машины ко мне идёт, забирать меня, значить, - волнуясь, стал разъяснять Иван.

- Да за что забирать-то, дядя Иван? - не понимал Григорий.

- За что, за что! - осерчал старик. - Уже и не знаешь, за что деда твоего и сыновей его кулачить, в тюрьму посадить собирались, отчего мы здесь, на самом краю свету, обитаемся доднесь!

- Так это было когда, дядь Вань, уж и мхом всё поросло! - поразился Григорий.

- Для тебя это было давно, потому что ты - пацан, тогда у мамки титьку сосал, а для меня - как вчера случилось! Ну да ладно, садись за стол, снимай свой картуз!

Тётка Пелагея накрыла на стол, достала початую бутылку "Столичной", Иван Киричок выпил совсем немного, пояснил:

- Нельзя мне лишнего, всё моё нутро под откос пошло, скоро Богу душу отдам! Как там Фёдор?

- Да отец вроде держится, письма присылает иногда... - неопределённо ответил Григорий, безуспешно пытаясь вспомнить, как называется болезнь отца.

- Я даже сосчитать не могу, сколько уж десятков мы с ним не виделись, с самой войны последней, наверно, - задумчиво произнёс Иван. - Да, раскидало нас, Киричков... Петьки всё Дудкина работа, Манькиного хахаля, знаешь?

- Да слышал что-то, - с неохотой ответил Григорий, - только ведь погиб же он в войну...

- Там многие остались: и хорошие, и плохие, - продолжал Иван, - но грех он свой и кровью не смоет уже никогда, июдства его прощены не будут. Это ж надо: родного тестя и зятьёв гепеу сдать с потрохами!

- Дядь Вань, но не пострадал же никто всерьёз: никого не посадили, никто не погиб!

- Эт как: "никто не пострадал?" - открыл рот от изумления старик. - А Мишатка наш махонький, брат твой двоюродный? Он что ж, по-твоему, шутки ради на тот свет прямо в поезде отправился, в котором мы пять дён тряслись, от Петькиных орёликов тикая?

Григорий с трудом сглотнул кусок, понимая, что сильно промахнулся тут, но подыгрывать дядьке упорно не хотел. А Ивана Киричка между тем понесло, хоть и выпил он совсем чуть-чуть.

- Вот ты, Гришка - Киричок, а ты знаешь, кто такие Кирички были? Ты знаешь, что в Благодатном, на родине твоей, между прочим, целая улица Киричков была - пятистенки в ряд стояли друг за другом! Ты знаешь, что дед твой, Семён Андреевич, хлебом пол-уезда кормил? А Петька Дудкин да отец его - не желаю помнить, как звали, - знаешь, кто они-то были? - Пьянь непросыхающая, бездельники и брехуны! Они всё устройство жизненное раком повернули: самостоятельных, умелых людей - к стенке и на нары, а прихлебателей разных, навоз рода человеческого - в президьюмы, в председатели!

После этой тирады Григорий был напуган не меньше, чем сам Иван Киричок полчаса назад. Слышал бы их особист, в каких разговорах участвует гвардии подполковник Киричок! Холодный пот выступил у него между лопатками: о такой махровой антисоветчине он только в газетах читал, в рубрике "Вражеские подпевалы"!

- Дядя Вань, давай заканчивай эту агитацию, - как можно суровее попытался было он урезонить родственника, - вот я сижу перед тобой, сын крестьянина, сейчас - старший офицер с высшим образованием. Этот факт разве тебе ни о чём не говорит? Кем бы я стал, если б не Советская власть, которую ты хаешь?

- А-а, вот тебе что втемяшили коммунисты: без нас, дескать, сидели бы в грязи батраками неграмотными! Дешёвка это, Гришка! Слыхали мы и эти сказки бредовые! Ты что ж, племяш, думаешь, что дед Семён и Федька, будь они при деле своем, тебя бы в люди не смогли вывести? Если б ты и сам, конечно, силёнку приложил. Деду Семёну туго приходилось в Малороссии, где мы с Федей родились: безземелье! Но Петр Аркадьевич Столыпин - царство ему небесное! - всем крестьянам шанс дал: бери землю и работай, рук не покладая! И Семён Андреевич этот шанс - застучал кулаком по столу Иван Киричок - использовал, всю семью свою за тыщи километров потянул и вытянул всех из нищеты в конце-то концов, пока ваши архаровцы не набежали!

- Дядя Вань, кончай, - почти шепотом просил Григорий, - Столыпин - он же вешатель, а ты - "царство небесное!"

- Твои Ленин со Сталиным поболе народу ухлопали, Гришка, только ты, слепец затюканный, и знать об этом не хочешь!

- Не трожь Ленина! - побелевшие желваки заходили на скулах Григория.

- Эт почему ж "не трожь"? Святой он, что ли, аль архангел Гавриил?

Несколько секунд молча и гневно смотрел Григорий в лицо брата отца своего, в его синие - такие похожие на его собственные - глаза, в которых сейчас было настояно столько ненависти, что Григорий, будь он вооружен, не поручился бы за себя...

- Можешь заявлять на меня, если совесть позволит родного отцова брата заложить, - спокойно говорил Иван, - только я не боюсь ужо ничего и никого, вот как вылез из этого подпола - отбоялся! Мне помирать скоро, - чего уж теперича бояться!

- Не буду я никуда заявлять, пусть слова твои подлые о Ленине на твоей совести останутся! - подымаясь из-за стола, произнёс Григорий.

- Тьфу ты, хоть кол ему на голове теши! Во как вас всех оболванили-то, прости Господи! Тебе жить ишо долго, - что в душе-то дальше несть будешь - Ленина свово? - с досадой и сочувствием вопрошал старик.

Ничего не ответил Григорий, уверенный в своей правоте, но последний вопрос больно задел его за живое: действительно, не видел он, не понимал, как и чем жить будет после предстоящей демобилизации из армии. Не в смысле материальном, разумеется... Может, разговор с Иваном Киричком не получился бы таким резким и непримиримым, не вспомни Иван недобрым словом Петра Дудкина, сложившего голову в Отечественную войну отца Поли Дудкиной - любимой двоюродной сестры Григория, подруги его юности. Григорию не интересны были старые счеты родных, да и не мог видеть он в поступке Петра Дудкина страшного греха. Всё его поколение было воспитано на подвиге Павлика Морозова... Для него реальна была Поля - её открытое, приветливое лицо, её сердечность и отзывчивость, тень на лице её, когда изредка она вспоминала погибшего отца... Не может она быть дочерью предателя! А вот пугливо стреляющий взглядом, вылезающий из подпола дядя Иван совсем не был похож на человека с чистой совестью! Прямо хоть в кино снимай - "Тени исчезают в полдень"! Жаль, конечно, что так вышло, но не бывать больше ему в гостях у дядьки Ивана!

Всю обратную дорогу в Отар суховеи поднимали ввысь фонтаны пыли, клубки перекати-поля гонялись друг за другом по безжизненной равнине, горячий ветер трепал брезентовый верх "газика", врываясь в кабину и срывая фуражку с головы подполковника. "Картуз!" - невесело хмыкнул про себя Григорий, вспоминая прошедший разговор. Думал он устроить себе маленький праздник, ожидал по привычке, как это всегда бывало при встрече с родственниками, восторженных возгласов и похвал: "Гришка-то наш - при больших звёздах: ну, орёл, орёл!" А тут... Ни батя, ни дед в его присутствии никогда на эти темы разговоры не заводили, да и вообще помалкивали, никто о тех лихих временах вспоминать не решался. А этого - прорвало! Не зря отец Григория обмолвился как-то: "Старшой наш, Иван, очень мужик себе на уме, никто ему был не указ, даже отец!"

Хотелось выпить ещё, добавить: разве это выпили - по полчарки "Столичной"! Григорий коротко распорядился, чтобы водитель заехал в Старый Отар, на пристанционную площадь. Зашел в буфет, водки не было, портвейн - "Ала-Арча". Взял бутылку, сто грамм сыра. В углу сидели два подвыпивших казаха, уставились на него: как это подполковник будет пить рядом с ними? Отвернувшись от них, сумрачно глядя в пыльное окно, Григорий торопливо, качая кадыком, как насосом, выпил один стакан, за ним другой... Приторный портвейн противно полез назад; Григорий сглотнул несколько раз, чтобы сбить тошноту, закусил, стало хорошо: тепло пошло вниз, к ногам, голова освободилась от тягомотины. "Ну вот - теперь порядок! - сказал он себе, - и нечего больше голову забивать себе этим! А Иван-то - кулак, матёрый кулак!"

По прибытии домой Григория здорово развезло от некачественного портвейна: в голове шумело, ноги не слушались. С трудом поднялся он на третий этаж, услышал привычное ворчание жены ("Опять надрался!"), заметил испуганно-осуждающий взгляд сына, и завалился, не раздеваясь, на кровать. "Надо драпать в отпуск, - подумал он, засыпая, - поеду в санаторий, отдохну..."

Центральный санаторий Среднеазиатского военного округа, расположенный вблизи Чимбулакского биосферного заповедника, был любимым местом отдыха Григория Киричка. Рядом была красавица Алма-Ата, где жили двоюродные сестры Поля и Люба, жила родная тётка по отцу - Глафира Семёновна. Каждый раз, бывая здесь, он обязательно навещал сестру Полю. Но в этот раз ехал к ней не просто так, - ему захотелось после размолвки с Иваном Семёновичем найти поддержку у близкого человека, единомышленника, укрепить пошатнувшуюся убежденность в незыблемости своих идеалов, никогда не расходившихся с официальными партийными установками. Одно его смущало: Поля, безусловно - лицо заинтересованное, ведь она - дочь Петра Дудкина, можно ли в такой ситуации полагаться на её беспристрастность? Ведь погибший на войне отец был для неё почти святым!

Старый двухэтажный дом на окраине Алма-Аты утопал в садах, прохладная горная речка Весновка шумела невдалеке, встреча Григория с Полей, как всегда, была радостной и волнующей. Каждый раз, встречаясь друг с другом, они возвращались в свою юность и не могли наговориться вдоволь. Поля работала инженером-строителем в крупном тресте, ее взрослая дочь училась в университете, с мужем она давно была в разводе. Так случилось, что в большой семье отца Григория у пятерых его сыновей не было сестёр: единственная дочь умерла в младенчестве. У Поли в семье, напротив - одни сёстры, поэтому так жадно тянулись они друг к другу с самого отрочества.

Наскоро расспросив друг друга о последних новостях, Григорий с Полей вышли в тенистый и уютный двор, здесь Григорий решил заговорить о наболевшем. Рассказав вкратце о поездке к дяде Ивану, Григорий, не касаясь их спора, как бы невзначай спросил сестру:

- Поль, а мать тебе никогда не рассказывала о конфликте между дядей Петром и Киричками? Что там за история, никак не пойму?

Поля бросила на него испуганный взгляд, вся напряглась, радушие и беззаботность исчезли с её лица.

- Зачем ты об этом? Дядька Иван что-нибудь наболтал?

- Ну, как сказать... - подбирал слова Григорий, - болтал, не болтал, а вижу я, что давние счеты у них с твоим отцом, и даже время ничего исправить не может. Ты только пойми правильно: я вовсе не на их стороне, скорее - наоборот, но мне разобраться хочется!

- Разобраться? - зло переспросила Поля. - А чего тут разбираться? У них выходит, что отец мой негодяем и предателем был, на его совести - загубленные души тех из Киричков, кто коллективизацию не пережил... А кто эту коллективизацию придумал? Мой отец, что ли?

- Нет-нет, об этом мы не будем, - поспешно попытался сменить небезопасное направление разговора Григорий.

- А раз об этом не будем, так зачем вообще было начинать? - с некоторым раздражением спросила Поля.

- Коллективизация была великим делом, если кто-то и пострадал от перегибов, так их было немного! - заученно провозгласил Григорий.

- Хочешь сказать, что мой отец как раз и был в числе перегибщиков? Да ты знаешь, сколько семей в Благодатном он спас от ссылки и репрессий?

- А почему ж своих родных не спас? - робко спросил Григорий.

- Да потому что дед Семён самым настоящим кулаком и был, в отличие от остальных, - ведь мой дед, Иван Дудкин, батрачил у него в 20-х! Но в том-то и дело, что отец их всё-таки спас, когда раскрыл им дату ареста. И они все бежать успели, дома только свои побросали...

- Значит, всё правильно было, по справедливости, - испуганно и неуверенно подвёл итог Григорий, - и не надо больше ворошить прошлое...

- Так я тебе сразу и сказала: зачем вообще об этом говорить?

Григорий и сам уже был не рад, что затеял своё разбирательство. Бессмысленным и неприятным оно получилось. Но если после ссоры с Иваном Киричком он был скорее растерян, чем повержен, то теперь почувствовал, что предал своих родных во второй раз, вслед за Петром Дудкиным, когда безропотно согласился с приговором: "кулаки!" Но чтобы защитить их, он должен был переосмыслить все свои представления о советской истории, советской системе ценностей, о самом понятии "справедливость", привитом ему ещё в начальных классах школы. Да, он хорошо помнил, как будучи старшеклассником, свысока посматривал на доживавшего свой век деда Семёна. "Пережиток проклятого прошлого, не понимающий задач и планов новой эпохи!", - примерно так думал он в своё время о старике.

Разумеется, в семье под строгим запретом были любые разговоры о жизни деда Семёна и его сыновей до 30-го года. До Григория иногда доходили отрывочные сведения об отнюдь не пролетарском прошлом Киричков, - он тяжело переваривал эту информацию и считал справедливой выпавшую на их долю ношу по искуплению грехов: мыкаться по совхозам и стройкам в поисках куска хлеба. Став офицером, он вообще полагал, что поднялся по отношению к ним на недосягаемую высоту. И вот, теперь, на финише своей командирской карьеры, Григорий узнаёт, что плешивый, подслеповатый, впадавший перед смертью в маразм дед Семён, оказывается, мог "пол-уезда хлебом накормить"! А что может сам Григорий, если снять с него мундир, освободить от опеки начальства и государства? Ракеты запускать? - А кому они нужны в обычной, мирной жизни? Людьми "руководить"? - Но в какой сфере производства, в каком деле? Он и дела-то никакого реального не знает, как и ремесла: даже кран на кухне дома починить не может, к стыду своему! Вспоминая своё "героическое" командирство в Самарканде, только сейчас признаётся себе, что большую часть времени он и его офицеры просто пропьянствовали при попустительстве начальства... Итак, итог: ничего не умеет, ни во что не верит, всего боится, на поступок не способен. "Зато отдыхаю в роскошном санатории, - примиряюще подумал он, - наверно, заслужил всё-таки?"

- Ну что загрустил, Гришка? - теребила его за локоть Поля. - Давай, кончай старое поминать, лучше расскажи, как ребята, как Анна?

- Думаю их в следующем году сюда привезти, должны семейную путёвку, наконец, дать, - пять лет, как уже не получал.

- Вот это дело! - обрадовалась Поля. - Приедете, ко мне - в первую очередь! Павлик, наверное, вырос! У нас здесь, видишь, сколько черешни, а обирать некому! У вас-то там, в вашем Отаре - поди, ни деревца, ни травиночки?

- Возле нашего дома, действительно, ничего не растёт, а вот возле дома офицеров у нас настоящий парк раскинулся, там даже трава растёт всё лето!

- Не может быть! - усомнилась Поля. - Неужто солдатики парк посадили?

- Да нет, конечно: институтские вырастили, у нас ведь НИИ сельскохозяйственный размещен.

- Что ты говоришь! - удивилась Поля. - Надо же, куда ученых загнали! Может, они и картошку научились в солончаках выращивать?

- Нет, - рассмеялся Григорий, - картошку нам из Чуйской долины возят, там за нашей дивизией несколько гектаров закреплено.

- Неплохо вы устроились, и мясом вас, наверно, снабжают?

- Кроликами в основном, - подтвердил Григорий.

- Ого, так это ж - самое диетическое мясо! - ещё больше поразилась Поля.

- Приезжай - угостим, нам, признаться, оно порядком надоело: из кролика ведь ни борща, ни супа простого не сваришь, только жаркое из него и готовим.

- Заелись, заелись! Ты знаешь, из какого мяса я в последний раз Натке своей на день рождения жаркое готовила? - Из выдры речной: ничего другого в магазине больше не нашлось! Так поверишь: даже за выдрой этой вонючей очередь через весь магазин тянулась, почти час отстоять пришлось!

- М-да, - сочувственно произнёс Григорий, - а ты меня ещё уговариваешь в Алма-Ату после демобилизации перебираться!

- А у тебя разве есть выбор, или тебя, может, в Москве, Ленинграде или Киеве кто-то ждёт?

- Да нет, конечно, нет, - криво усмехнулся Григорий.

Беспечная беседа не притупила его боли, скорее - наоборот. "Крольчатиной давишься! - мрачно подумал Григорий. - Того бы кролика тушеного - семье Ивана Киричка в своё время, - глядишь, и Мишка, братец, в живых бы остался!"

Григорий вернулся в санаторий, но ничто его не радовало: ни ослепительный горный пейзаж, ни дубы вековые в парке, ни экскурсии; лишь в расположенном по соседству ресторане находил он утешение: то в пивной кружке, то в бокале с напитком покрепче... До того дошло, что вызвал его однажды к себе главный врач и сделал предупреждение: будет злоупотреблять без разбору - выпишут досрочно, да ещё в часть Григория бумажка полетит нехорошая. Только тогда Григорий и образумился.

Возвратившись в гарнизон, Григорий застал там лихорадочные приготовления к широкомасштабным окружным учениям, - с привлечением авиации и даже флотилии на озере Балхаш. Григорий ужаснулся: ведь полигон Отарский, по сути, к учениям совершенно был не готов! - Нет ни наблюдательных пунктов с надлежащей защитой, ни зон безопасности на случай возникновения нештатных ситуаций, нет даже указателей целей для авиации! И время выбрано неудачно: курсанты в середине лета ещё не обучены, значит - жди жертв больше допустимого норматива. Каждый военный знает об этих страшных нормативах. Какие бы и где бы военные учения не проводились, заранее всегда должно быть известно, какой умными людьми в штабах установлен допустимый предел по несчастным случаям, в том числе со смертельным исходом. Если такой предел не превышен, значит, организаторы учений могут спать спокойно: "разбора полётов" не будет. Ну, а если среди личного состава жертв больше, чем положено, жди высокую комиссию из Москвы: могут и головы чьи-нибудь полететь!

Григорий и командир его, Редкоус, выезжали в поле, - подбирать удобные и безопасные участки для стрельбы из полковых гаубиц. Места вроде безлюдные, населенных пунктов - никаких, но казахи-то - народ кочевой, сегодня их юрты в одном месте, завтра - в другом. Территория полигона еще не огорожена, знаков предупреждающих - никаких. Решили самодельные щиты подготовить: "Опасная зона! Въезд и проход закрыт!", указатели объезда поставить. Доложили о проблеме командиру дивизии, генералу Дадашеву. Тот вытаращил свои рачьи, навыкате, глаза, и - в крик:

- Вам известно, кто отдал приказ о проведении учений?! Что вы тут паникёрские настроения сеете! Да знаете ли вы, что к северо-западу от Отара незаселенная зона - тридцать километров! План учений согласован с ЦК компартии Казахстана! Марш отсюда - готовиться! Подумайте лучше о том, как точно ваши гаубицы стрелять будут на глазах у начальства!

Впервые Отар и его окрестности были оглушены рёвом сверхзвуковых истребителей-бомбардировщиков. Мальчишки задирали головы, с восторгом вглядываясь в детали проносящихся на бреющем полете МИГов. Пролетали они так низко, что можно было считать заклёпки на промасленных серебристых днищах. Разговоров в городке только и было, что о предстоящих учениях. Сам министр обороны должен был пожаловать! Говорили, что он прилетит на личном Ту-134 в Кант, где базировались истребители-бомбардировщики, а оттуда уже на вертолёте - в Отар. Городок мели, белили бордюры, скребли грабельками кюветы дорог. Казалось, всех солдат дивизии выгнали на уборку территории. Порой можно было видеть, как десятиметровый участок дороги метут сразу пять-шесть солдат, толкаясь и мешая друг другу. Перед новым домом Киричков посадили саженцы... дубков, привезенных сюда, вероятно, аж из Чимбулакского заповедника и обреченных на неминуемую гибель. Саженцы тоже побелили, подвязали верёвочками, поручили офицерам, живущим в доме, поливать их ежедневно. Поливали из шланга прямо с балконов, но резные изумрудные листики дубков всё равно жухли и сворачивались в трубочку буквально на глазах.

Перед началом учений в Отаре воцарилось нестерпимое августовское пекло. Асфальт повсюду расплавился и потёк чёрными гудронными ручейками. В чистом поле, вне укрытия, находиться более двух часов стало опасно для здоровья: на открытой коже появлялись ожоги. Первыми в жертву были принесены солдаты из роты сигнальщиков, выброшенные в степь без ограничения пребывания на солнце. Сигнальщики со своими красными флажками и ракетницами дежурили пятёрками. Пока один стоял на посту, на условной трассе прохождения тяжелой техники, остальные пытались спрятаться от солнца в наскоро вырытом окопчике. По истечении суток такого дежурства люди были настолько измучены, что могли моментально уснуть в любом относительно прохладном месте.

Так на одном из постов вся пятерка, дождавшись желанной прохлады в предутренние часы, блаженно растянулась прямо на земле, под метёлками ковыля, и забылась мёртвым сном. Спящими их и подавили проходившие по своему маршруту в пять утра танки. Танкисты даже не заметили, что переехали их, и прошли дальше без остановки, отсутствие сигнальщика на этом участке их не насторожило... ЧП ужасное, но докладывать о нём министру обороны командующий округом Проценко не решился. "Как так, из-за каких-то болванов сразу же портить впечатление! - размышлял он, - да этих пятерых спишем потом, по окончании учений, в порядке плановых потерь, и дело с концом!" Командиру дивизии Дадашеву и командиру мотострелкового полка Кандаурову он устроил выволочку, но в итоге всё-таки договорились, что вина командиров заключалась только в том, что личный состав был плохо проинструктирован.

- Ничего, теперь остальные будут бдительнее нести службу, если им собственная шкура дорога! - подвёл итог разбирательству заместитель командующего округом по учебной подготовке генерал Тягнирядно.

О чрезвычайном происшествии с раздавленными солдатами сразу стало известно всем в гарнизоне, - а как утаишь-то? Страшное известие больше всего потрясло, разумеется, женщин, и от предстоящих учений они не ждали теперь ничего хорошего. Те из них, кто работал в обслуге штаба дивизии, недобрые предзнаменования видели во всем, включая готовящийся церемониал по случаю исторического приезда министра обороны. Дело в том, что генерал Дадашев дал указание собрать все красные ковровые дорожки в гарнизоне, чтобы застелить ими центральную аллею отарского парка, по которой министра проведут в здание штаба. Но длина аллеи - почти сто метров, а дорожек хватало отсилу на половину пути. Заместитель Дадашева по тылу объехал все магазины района в поисках этих дорожек, скупил всё, что было, но их всё равно не хватало! Пришлось взывать к чувству патриотизма офицеров, просить, чтобы из дома несли красные дорожки, если у кого такие есть. Но после кровавого кошмара с раздавленными солдатами эта длиннющая красная дорожка кое-кому впечатлительному стала напоминать широкий поток крови...

Как бы там ни было, но министру королевский приём понравился, он даже пошутил, тяжело отдуваясь:

- У вас тут, смотрю, дорожка длиннее будет, чем в аэропорту Внуково!

На что свита его дружно холуйски рассмеялась, а идущий поодаль сзади Дадашев ног под собой не чувствовал от счастья: угодил, угодил министру! Гостил в Отаре министр совсем недолго: менее часа Проценко докладывал ему о предстоящих учениях, ещё примерно час он осматривал подготовленную новейшую технику, ознакомительный полёт на вертолёте ему устроили над отарским гарнизоном и полигоном - ещё около часа. Жару пожилой министр переносил плохо, поэтому принимающей стороне дали понять, что мероприятия следует сворачивать и торжественного приема в доме офицеров не будет. Высокий гость пожелал Проценко и его подчиненным "крепить оборону страны", успешного проведения учений, сел в свой вертолет, где его уже ждал охлажденный обед, и улетел.

Все вздохнули с облегчением, потому что теперь им предстояла привычная военная работа, которую они знали гораздо лучше, чем церемониймейстерское дело...

Участвовать в учениях в самую жару Григорию Киричку приходилось и раньше, поэтому погодные условия его не особо волновали. Он побаивался авиации: от этих ждать можно было чего угодно. Они на своих-то полигонах, без участия других родов войск, точностью бомбометания не отличались, а тут - народу тьмища! В Сары-Агаче, где стоял авиационный полк, летчик Шавейко, приятель Григория, рассказывал, как они производят бомбометания: бомбы и ракеты ложились порой в сотнях метрах от цели! Но судя по тому, с какими хохмочками живописал эту картину Шавейко, начальство не слишком усердствовало, наказывая горе-бомбометателей. Все продолжали служить, летать, получали новые должности и звания...

Ключевым моментом учений должен был стать день массированной атаки предполагаемого противника силами артиллерии, тактических ракет и авиации. В квадрат "Ц" притащили на буксирах отслужившие свой век тягачи, грузовики, танки, которые должны были стать целями нашей атакующей армады. На пологом склоне доминирующей высоты оборудовали пункт для высокопоставленных наблюдателей из округа и министерства обороны, - понавезли откуда-то брезентовые шезлонги, натянули солнцезащитный тент. День главной атаки выдался жарким и ветреным, над развороченной саперами степью тянулись шлейфы пыли. Пыль подымалась на большую высоту, поэтому из соображений безопасности летчикам было дано указание не снижаться менее, чем на пятьсот метров. Бомбометание с такой высоты даже на сравнительно низких скоростях становилось еще менее предсказуемым.

Около десяти часов утра жители городка могли наблюдать, как обвешанные серо-голубыми бомбами МИГи с угрожающим свистом медленно проплыли над Отаром. Спустя несколько минут со стороны полигона донесся гул бомбовых ударов. Игравшие на пустыре в футбол мальчишки приостановили игру и прислушивались к рокоту взрывов.

- Бомбят! - со знанием дела заключил старший из братьев Катасоновых и смачно сплюнул.

- Эх, посмотреть бы! - мечтательно произнёс младший. - Хоть бы одну минуточку!

- Ишь, чего захотел, - важно возразил ему Алик Нургалиев, - там наблюдают знаешь кто? - Генералы и маршалы!

- Маршалов там нет! - одёрнул его старший Катасонов. - Маршал был только один - министр обороны, он всего на три часа в Отар прилетал!

- Значит - генералы армии! - не сдавался Алик.

Между тем, завидовали мальчишки наблюдателям с большими звёздами совсем напрасно. В эти минуты генералы проклинали тот день, когда услышали слово "Отар", и спасали свои жизни, кто как мог. МИГи приняли скопление техники у наблюдательного пункта за нужные им цели, и начали сбрасывать бомбы на головы в красно-золотых фуражках. Земля вокруг задрожала и заколыхалась, сквозь клубы пыли не видно было ни зги даже в десяти метрах. Первым выскочил на бруствер и побежал, петляя, словно заяц, генерал Тягнирядно. Пробежать ему удалось не больше тридцати метров: осколком разорвавшейся бомбы генералу отсекло пятку. В более выгодном положении оказались те, кто не поддался панике и плотно залег на дне окопчика. Но летчики били в этот день, как назло, на удивление метко: бомбы сыпались кучно, как будто их магнитом притягивало к наблюдательному пункту. Одна из бомб прямым попаданием угодила в окоп, завалив землей всех, кто в нём находился.

- С командного пункта в эфир летчикам летел даже не трёхэтажный, а какой-то совсем уж остервенелый мат:

- Бля-а-а-а-а!!! Под трибунал всех, - к стенке!!! Отставить бомбы!!!

- Хохлов, ты кого бомбишь, мудак!? - со стоном просипел сорвавший голос дежурный по КП.

Команда "Отставить бомбы!", впрочем, уже мало что могла изменить. Звено бомбардировщиков успело сбросить свой смертоносный груз, квадрат вокруг наблюдательного пункта представлял собой вскопанный пьяным великаном огород: горы земли, горящие перевернутые машины, в том числе санитарные. Санитарных машин в гарнизоне оставалось только две, которые уже были вызваны. Всех пострадавших они не могли вывезти, поэтому надо было привлекать любой транспорт, способный ехать. Кто-то вопил сгоряча, что и танки надо привлечь, но его быстро заткнули: как это будет выглядеть, когда танки пойдут по асфальтированным дорожкам к медсанбату!

Комэск Хохлов уже знал, что произошло, многотонная сверхзвуковая машина заиграла, загуляла у него в руках. "Так: всё? Это - всё?" - спрашивал он себя, почувствовав, как низ живота налился омерзительным страхом смерти. Сердце молотком стучало в горле и в ушах... "Не больно ведь это? Не больно?" - лихорадочно стреляло в воспаленном мозгу... "Куда? В эту сопку? Или - в эту?" - гадал он и стремительно терял высоту...

Начальник КП генерал Федюнин оказался единственным в ту минуту, кто подумал о лётчиках. Он вырвал у дежурного микрофон с наушниками и заговорил, стараясь сохранять спокойствие:

- Хохлов, Хохлов, отвечай! Я - генерал Федюнин! Я - генерал Федюнин! Отвечай, сынок! Ты кто по званию, Хохлов?

- Майор, товарищ генерал, - чуть слышно проскрипело в наушниках.

- Майор, заворачивай своих на посадку, чтобы все машины сели, слышишь? У тебя дети есть, майор?

- Да, двое мальчиков..., - с трудом сдерживая себя, сквозь хлынувшие слёзы проговорил Хохлов.

- Ты ведь не хочешь оставить их сиротами, - не так ли, комэск?

- Нет! - рыкнул по-звериному сдавленным горлом майор, и дрожа всем телом, резко потянул штурвал на себя.

- Звено, слушай мою команду, слушай мою команду! Делай, как я: заходим на посадку, заходим на посадку! - услышали лётчики в шлемофонах хриплый голос комэска.

Григорий Киричок находился на позиции своих гаубиц, когда со стороны наблюдательного пункта донёсся оглушительный грохот, а ввысь полезли клубы чёрного, как сажа, дыма. Он понял сразу, что произошло нечто ужасное, непоправимое. Спустя десять минут пришёл приказ с командного пункта об отмене учений на сегодняшний день. Других команд не последовало, и весь личный состав вынужден был оставаться на позициях без действий, обжигаемый безразличным солнцем. О чрезвычайном происшествии вскоре стало известно всем, включая солдат. Проходя мимо одного из расчётов, Григорий услышал истеричный хохот, но кто-то из солдат уже урезонивал хохмачей:

- Ладно вам, а если б вас так покрошило: нога - там, голова - здесь? Над этим разве смеются?

Григорий спешил к полевому телефону, чтобы по прямому проводу распорядиться: дежурный по части должен позвонить ему домой и передать от его имени привет родным. Иначе жена, до которой моментально дойдут сведения о трагедии, не будет находить себе места до самого его возвращения. О том же думали сейчас и другие офицеры, которых на неопределённое время оставили на полигоне. Они хорошо понимали, что никаких списков погибших и раненых для всеобщего обозрения выставлено не будет - "военная тайна"! Будут напрямую оповещать родных пострадавших, а остальным - ни-ни! К Григорию подошел один из его комбатов, стал просить передать от него весточку беременной жене:

- Товарищ подполковник, только одно слово: жив - и всё! Очень Вас прошу!

Тогда Григорий ещё раз позвонил дежурному и распорядился, чтобы тот отправил посыльного по домашним адресам всех полковых офицеров. Текст сообщения должен быть максимально кратким и ни словом не упоминать ЧП. "Капитан Иванов здоров и передаёт привет!" - примерно так. Он и не предполагал, какие беды падут на его голову после этого простого человеческого поступка...

Анна Киричок стояла в гастрономе в очереди за приевшимися кроликами, когда к ней подошла Надежда Коломийцева, бледная, как полотно, и вполголоса сообщила, что к медсанбату подвозят на "Уралах" убитых и раненых.

- Кровь из кузова прямо на колеса льется, - прикрывая рот дрожащей рукой, с ужасом сквозь слёзы вымолвила она.

Паника охватила очередь в ту же секунду, словно пламя. Почти бегом женщины кинулись к медсанбату, но там уже было выставлено оцепление, и пройти им не удалось. Анна и другие женщины остались на месте, пытаясь издали рассмотреть, что происходит у входа в медсанбат. Оттуда выскочила Вера Тищенко, близкая подруга Анны, работавшая медсестрой, и поспешила мимо них в жилой городок. Анна нагнала её, та на ходу успела сказать, задыхаясь:

- Кошмар: бинтов не хватает, простынями перевязываем, это просто мясорубка какая-то, бегу за подмогой, - приказано всех медсестёр вызвать по тревоге! Гриши там нет, точно нет! Там почти все - с лампасами!

Последнюю фразу она произнесла, дико округлив глаза. Схватившись за сердце, Анна с облегчением выдохнула и пошла домой. О кроликах в гастрономе она даже не вспомнила. Дома её встретил радостный Павлик и сообщил, что по телефону от папы им передали привет. Анна всё поняла и, украдкой перекрестившись, успокоилась окончательно. А спустя некоторое время на новой отарской улице можно было наблюдать странную картину: за тщедушным салажонком в мешковатом "хэбэ" гналась вереница крайне взволнованных женщин, чего-то добивавшихся от смущённого паренька. Это был тот самый посыльный, которого по указанию подполковника Киричка отправили с сообщением по квартирам офицеров артиллерийского полка. Кто-то из женщин поспешил поделиться новостью с соседкой, женой офицера другого подразделения, и тут закрутилось всё в немыслимом хороводе: потерявшие покой жёны выбегали из квартир, ловили посыльного за рукав, называли фамилию мужа... Не сразу стало ясно, что посыльный обходит лишь квартиры артиллеристов, так как солдату строго-настрого было приказано не выходить за рамки полученного задания. Он даже не решался "выдать тайну", что является рядовым артполка и только растерянно отвечал всем односложно:

- Я не знаю, я больше ничего не знаю!

Довольно большая группа неуспокоенных женщин сопровождала солдата до самого КПП и там атаковала дежурного, который никаких инструкций не получал и растерянно разводил руками, советуя им лишь идти к штабу дивизии. Они дошли до штаба, добились, чтобы к ним вышел дежурный офицер, и загалдели все разом: почему, дескать, жен офицеров артполка оповещают о судьбах их мужей, а остальных - нет? Холеный офицер штаба затруднился ответить на их вопрос, он только понял по-своему, что артиллеристы "устроили провокацию" и пообещал, что с ними, то бишь с артиллеристами, "разберутся и накажут".

- Да тому, кто солдата послал с известием, орден надо дать, а не наказывать, это ваша была обязанность - оповестить всех, не держать бедных женщин в неведении! - закричали ему из толпы.

Офицер штаба растерялся, нырнул обратно в прохладный полумрак особняка, и через несколько минут появился вновь на крыльце за спиной коренастого, угрюмого начальника политотдела дивизии - полковника Смородина. Тот негромко и коротко предложил женщинам: составить список офицеров и дожидаться ответа поодаль, в парке. Ожидание их было долгим и мучительным, уже стемнело, когда к ним вышел знакомый дежурный и противным высоким голоском сообщил, что никто из офицеров и прапорщиков, включенных в список, в числе убитых и раненых не значится. По толпе пронёсся стон облегчения...

На следующий день Отар гудел, как разбуженный улей. Быль обрастала небылицами, из-за полного отсутствия достоверной информации у многих разыгралось воображение. Говорили среди прочего, что командующий округом Проценко жив, но только благодаря тому, что проспал (!) начало учений и его черная "Волга" появилась у командного пункта в самый разгар вывоза окровавленных трупов и раненых с полигона. Одни утверждали, что салон своей "Волги" он пожертвовал для эвакуации раненого наблюдателя из Москвы, - какого-то генерал-полковника (тот, мол, в дороге скончался). Другие, напротив, болтали, что командующий пачкать кровью свою машину не позволил. Но одно известие упорно кочевало из разговора в разговор: генералы в красных фуражках бежали от бомбовых ударов "до самого Бирлика", и последнему из них оторвало пятку!

Сколько всего погибло человек в результате ошибки пилотов, отарцы так и не узнали; своих отарских погибло трое, - все из штаба дивизии. Сверху было спущено иезуитское распоряжение-рекомендация: этих троих хоронить по месту жительства родителей или других близких родственников. В цинковых гробах. Смысл "затеи" понятен: избежать групповых похорон по месту трагедии. Учения же через день были возобновлены, и даже авиация опять участвовала, правда, без вооружения. Стрелять летчикам разрешили только из фотопушек... Звено командира эскадрильи Хохлова от учений было отстранено и дожидалось допросов следователей из военной прокуратуры.

По окончании учений подполковника Киричка вызвал к себе начальник особого отдела дивизии подполковник Пашков - "для беседы". Радушный и доброжелательный, он вышел из-за стола навстречу, подал Григорию свою мягкую и теплую руку, пригласил сесть. Задал несколько незначительных вопросов об итогах учений, о последних образцах гаубиц, поступивших в распоряжение артполка. Потом нахмурился, надел маску глубокой озабоченности и начал издалека:

- Да-а, не можем вот только мы пока, к сожалению, без чрезвычайных происшествий, без жертв, не научились беречь человеческие жизни. А что может быть дороже этого? - задал он риторический вопрос. - Только безопасность страны - и больше ничего! Вот о безопасности с Вами я как раз и хотел поговорить...

Продолжал он "беседу" уже с нескрываемой досадой, как будто был принужден разъяснять азы, прописные истины далеко не ребёнку, а это ему, как человеку культурному и воспитанному, претило, оскорбляло его достоинство.

- Григорий Фёдорович, Вы ведь понимаете, наверно, что несчастные, порой катастрофически несчастные случаи происходят и в нашей стране (увы!), а не только в Америке или там, в Бразилии, скажем. А Вы представляете, что было бы, если б обо всех этих случаях открыто сообщали наше радио, телевидение, газеты? Представили? Чем бы отличались мы тогда от стран с безудержной свободой слова, где на головы несчастных граждан льются ушаты крови, помоев и прочей грязи? Догадываетесь, наверно, к чему я клоню?

- Догадываюсь, но не совсем Вас понимаю; мне, кажется, всё-таки есть разница... - начал было возражать Григорий.

- Да нет, нет по большому счёту никакой разницы между Вашим "добродетельным" поступком и вот той самой пресловутой свободой слова! - резко оборвал Пашков собеседника и встал со стула. - Вы знаете, что своими необдуманными действиями Вы спровоцировали демонстрацию протеста?

- Протеста? - недоуменно переспросил Киричок, чувствуя, как предательский пот выступает у него на лбу и ладонях.

- Да-да, протеста, именно с протестом пришла группа женщин к штабу дивизии. Они требовали - ни много, ни мало - немедленно раскрыть всю информацию о безвозвратных потерях на учениях! Каково, а? А спровоцировали их на это беззаконное безумие Вы, товарищ подполковник!

- Но ведь даже в войну сообщали родным об убитых, и о ранениях не возбранялось писать, - пытался оправдаться Киричок.

- Сообщали компетентные органы, товарищ подполковник, - те, кому это положено! - как пригвоздил Пашков. - А вы превысили свои полномочия!

- К числу моих обязанностей относится и забота о подчиненных, о здоровом моральном климате в подразделении, - не сдавался Григорий, - как я мог отказать в просьбе офицеру, у которого жена на седьмом месяце беременности!

- Не разводите демагогию, товарищ подполковник, ничего с женой вашего офицера не случилось бы, если б не утечка информации! Она знала, что муж на учениях, вернётся только через неделю, - зачем ей беспокоится?

- Ответственно заявляю Вам, что уже через десять минут после трагедии все подробности происшествия обсуждали солдаты моего подразделения, которые общаются между собой, с такими же солдатами из других частей, и каждому из них накинуть платок на роток ни я, ни кто другой не в состоянии! Скрыть информацию о ЧП такого масштаба можно от страны, но не от гарнизона, не от членов семей военнослужащих!

Рафинированная глупость особиста выводила из себя Григория. Он смотрел на нежно-розовое лицо Пашкова, на его пухлые, стерильно чистые руки кабинетного работника, и сознание его мутилось от неприязни и ненависти. Хотелось загнать этого жирного лощёного кота в окоп, повесить на него сапёрную лопатку, автомат, вещмешок, противогаз, да ещё долбануть над самым ухом из гаубицы, чтоб неделю потом собственного шёпота не слышал, как Григорий сейчас!

Последний аргумент Григория сбил с толку особиста, он поостыл и собирался с мыслями. Винить Киричка в том, что его солдаты каким-то образом узнали о ЧП, было бы уж совсем глупо, но и оставлять последнее слово за ним Пашков не собирался.

- Товарищ подполковник, - спокойно, но холодно подвёл он итог, - я пригласил Вас для того, чтобы сделать Вам предупреждение о недопустимости подобной самодеятельности впредь, о неразглашении любой информации при проведении учений без указаний высшего командования! Сделайте, пожалуйста, выводы и идите! Извещаю Вас, что я обязан буду подать записку о Вашем проступке в особый отдел округа.

С тяжелым сердцем и страстным желанием напиться вышел Григорий Киричок из штаба дивизии на свежий воздух, где вовсю светило солнце, с запада, со стороны анархаевских степей, дул тёплый, сухой бриз. Навстречу ему шёл нелепый расхристанный солдат без головного убора, увидев подполковника, он испуганно и торопливо приложил руку к виску, приветствуя старшего по званию.

- К пустой башке руку не прикладывают, растяпа! - улыбнулся Григорий и на душе у него немного потеплело.

А ещё через минуту из музея медсанбата высыпала стайка школьников, среди которых оказался его Павлик. В школе начались занятия, и шестиклассников водили в местную "кунсткамеру".

- Папа, папа, - радостно закричал Павлик, увидев отца, - мы видели там зародышей в банках!

Встреча с беззаботно улыбающимся сыном почти полностью вытеснила тревогу и тоску из его сердца. Он привлёк Павлика к себе, взлохматил копёнку русых волос, заглянул в чистые вопрошающие глаза. "Почему мы не можем оставаться такими же, как дети, всю жизнь? - с грустью задал он себе вопрос. - Вот ведь и Пашков был когда-то таким же наивным, чистым мальчишкой, не способным на подлость! Или не был? Или уже тогда слыл маленьким гадёнышем, презираемым сверстниками?"

О том, что над головой подполковника Киричка сгущаются тучи, стало известно и командиру артполка Редкоусу, поэтому, как только из округа пришёл приказ - направить одного старшего офицера на Высшие артиллерийские курсы в Ленинград, он, не раздумывая, включил в заявку Киричка. Срок обучения на курсах - одиннадцать месяцев, глядишь, за это время гроза и пройдёт стороной...

Глава III

Павел Киричок

Когда 1-го сентября Павлик Киричок вновь пошёл в отарскую школу, там он, как и ожидалось, встретил своих самаркандских одноклассников. Вот братья-погодки Кубраковы: старший Славка - плотный и кряжистый, в русского папу, младший Тимур - маленький, смуглый и вертлявый, в маму-грузинку. В одном классе они оказались потому, что Славка был второгодником. Вот Женька ("Жека") Арлаускас - белобрысый, конопатый, длинный и жилистый, отчаянный смельчак и задира. Вот беззаботный повеса Борька Коломийцев, первым известивший одноклассников о переезде дивизии в Отар. Жгучий брюнет и красавчик Гришка Амбарцумян в Самарканде учился в параллельном классе, но здесь он уже был своим в доску: самаркандцем!

Как и раньше, в Самарканде, почти всё свободное от уроков время мальчишки из 6-го "в" проводили на местном стадионе, гоняя футбольный мяч на гандбольной площадке. Их главный непримиримый соперник определился сразу: команда мальчишек из 7-го "б" во главе с их вожаком - желчным и неулыбчивым Вадиком Кандауровым. Вадик был худ, невысок ростом, но жилист и неуступчив, в футбол он играл, как бог: мог разом троих обвести на "пятачке". В команде шестиклассников тон задавали братья Кубраковы и Жека Арлаускас; место в воротах, как всегда, доставалось самому слабому полевому игроку, и эта незавидная роль чаще всего отводилась Павлику Киричку, - ловкостью обращения с мячом природа - увы! - его не наградила.

Футбол - это вам не задачки по математике, не диктант по русскому языку, при игре в футбол все меняются ролями: двоечники становятся отличниками, а отличники... - вратарями! Исключения из этого правила встречались крайне редко. Но и в воротах Павлик чувствовал себя не очень уверенно, частенько пропускал "бабочки" и "пенки". Лишь однажды на футбольном поле случилось чудо, и приятели не просто обратили внимание на Павлика, а буквально вынесли его на руках после матча, как героя.

Игра была принципиальной: 6-й "в" никак не мог прервать серию неудач в матчах с постоянными противниками из 7-го "б". Борьба шла за каждый мяч, Павлик на этот раз пропустил голов не больше, чем вратарь семиклассников. И вот - ничья и послематчевые пенальти! Забить пенальти никому не удаётся: то вратарь отобьет, то мяч летит мимо. Павлик бьёт пенальти самым последним. Мяч для игры в футбол у мальчишек был тогда несерьезный, совсем детский, - литой резиновый красно-синий мяч, каким девчонки играли в "вышибалы". Волнуясь, Павлик Киричок подходит к мячу, перед ним - маленький и шустрый вратарь 7-го "б", за его спиной - проволочная сетка гандбольных ворот. Никто особенно на Павлика и не надеется, хотят только, чтобы ударил он, по крайней мере, по-человечески.

- Пашка, "щёчкой" бей, "щёчкой", - с тоскливой безнадёжностью подсказывают ему бомбардиры 6-го "в", провалившие свои попытки.

Но он упрямо изо всех сил бьёт "пыром" (то есть носком), так как по-другому и не умеет; мяч круто взмывает вверх, и Павлик видит, словно в счастливом сне, как резиновое ядро пролетает над поднятыми руками вратаря и звонко ударяется в металлическую сетку прямо под перекладиной! Гол!!!

- "Пыром" ударил, - презрительно цедит сквозь зубы Вадик Кандауров и в сердцах сплёвывает.

- "Пыром" забил! - радостно кричат одноклассники Павлика, валят его на землю и устраивают "кучу-малу".

Потом они всей командой шли в гастроном, на собранную по карманам мелочь покупали два стаканчика мороженого, по очереди запускали палочки в тающую сливочную мякоть, и в сотый раз обсуждали эпизоды победного матча.

Вскоре в Отар пришла осень. Она почти ничем не отличалась от осени самаркандской, вот только чаще дули свирепые, сбивающие с ног, ветры. В новом микрорайоне ветры несли по голым улицам песок и мелкие камушки, норовя подбросить этот сор за шиворот одиноким прохожим. Они раскачивали на крышах пятиэтажек мачты антенн, спасавших отарцев от информационной блокады. Чтобы добиться более или менее приличного приема телепередач центрального телевидения, на крышу надо было водрузить металлический шесть высотой метров в пять, не меньше, и закрепить его растяжками из прочной металлической проволоки. Из-за этих антенн отарские "небоскрёбы" напоминали издали парусные корабли с частоколом мачт.

Как и все мальчишки в Отаре, Павлик с нетерпением ждал прихода зимы, первого снега. Каждое утро, выпрыгнув из постели, он с надеждой приникал к оконному стеклу, но там, в серых утренних сумерках, по-прежнему темнела голая обветренная земля. Уже декабрь перевалил за середину, а зимы всё не было, и некоторые мальчишки из 6-го "в" стали язвительно подшучивать над Борькой Коломийцевым:

- Где же обещанные снежные крепости и хоккейные площадки? Где снег, Коломиец?

Не моргнув глазом, Борька парировал едкие уколы, кивая в сторону далёкой стены Чу-Илийских гор:

- Снег есть в горах, поезжайте и катайтесь там, сколько влезет!

Снег действительно с середины ноября лежал на вершинах синих гор, и белоснежные шапки с каждой неделей становились всё пышнее. Самые нетерпеливые теперь ежедневно пристально смотрели сквозь дымку на горную цепь: не опустилось ли снежное одеяло уже к подножью гор, не накрыло ли оно и степь в предгорьях?

За неделю до наступления Нового года ветер в Отаре разгулялся так, что затрепыхались, заскрежетали жестяные отливы под окнами, загромыхали ограждения на балконах, не давая отарцам уснуть. Павлик со страхом и надеждой прислушивался к завыванию бурана, и перед самым рассветом услышал - наверно, самым первым, - как по стеклу застучали ледяные иголки. Сначала по мерзлой земле кружило снежную крупу, затем пошёл сухой, колючий снег, и всего за два-три часа он накрыл землю лёгким бархатистым одеялом. Вне себя от счастья, Павлик выскочил на балкон, собрал с металлического парапета снег в пригоршню и с наслаждением растопил его во рту: зима пришла!

В школе Борька Коломийцев ходил именинником, раздавая оплеухи своим вчерашним критикам и остальным скептикам:

- Ну что, говорил я вам: зима, как в Сибири! Получите вашу зиму! Чтобы вы без меня делали? Готовьте коньки и санки!

К полудню, однако, отарская зима проявила свой капризный нрав: ветер продолжал дуть с утроенной энергией и после того, как снегопад прекратился. Нежное и пышное покрывало он сдувал с земляной корки без остатка, нагоняя лишь высокие заносы перед препятствиями: стенами домов, трансформаторных будок и мусорных боксов. Только в парке снег ещё как-то держался под защитой деревьев и кустарников. Сюда и высыпала вечером с санками и лыжами вся отарская детвора, утрамбовывая свежий снег на дорожках аллей. Павлик появился здесь позже всех в компании старшей сестры Милены и ее подруги Ады Колокольцевой. Часы показывали девять вечера, опять пошёл мелкий искристый снег, парковые аллеи опустели, а Милена с Адой неторопливо прогуливались и везли за собой на санках Павлика. Снег поскрипывал под ногами, кружился в лучах фонарей, стало вдруг тихо-тихо, будто на отарскую степь опустилась гигантская войлочная юрта, преградившая дорогу ветру, через дымоход которой падал медленно танцующий снег.

К разговору подруг Павлик не прислушивался, поглощенный своими мыслями. А разговор они завели самый что ни на есть серьёзный: Милена уговаривала Аду поддержать её проект выпуска независимой стенной газеты. Газета должна была противостоять диктату и произволу классной руководительницы - физички Анны Павловны. Физичка была мрачным, мнительным и жестоким человеком, старшеклассники давно придумали ей прозвище "Палкина". Управлять своими подопечными она умела только с позиции силы, грозила всем нелояльным и нерадивым "гроссбухом", куда аккуратно записывала прегрешения учеников, обещая непременно вспомнить о них перед экзаменами. С ней Павлик и его одноклассники уже познакомились, но не о физичке думал он сейчас.

Чем старше становились самаркандские товарищи Павлика, тем больше в них копилось наносного и дурного, позаимствованного зачастую из армейской среды. Вот и сейчас заводилы 6-го "в" - братья Кубраковы, Жека Арлаускас, Гришка Амбарцумян - решили поиграть в "дедушек" и "сынков". К "дедам", разумеется, они отнесли перво-наперво себя, кое-кого из приятелей отнесли благосклонно к кандидатам в "деды", а остальных одноклассников записали в "сынки". В "кандидатах" значились почти все "самаркандские", в "сынках" оказались в основном "институтские" и ребята коренной национальности, которые в Новом Отаре составляли абсолютное меньшинство.

Новоиспеченные "деды" стали вести себя заносчиво, понапридумывали себе клички (Славка Кубраков - "Доцент", Тимур Кубраков - "Принц", Арлаускас - "Кастет", Амбарцумян - "Граф"), наградили кличками и некоторых "кандидатов". Павлику оказали сомнительную честь, наградив его кличкой "Фантом". Говорить они стали с каким-то отвратительным прононсом, растягивая слова, изобрели "хипповый" способ завязывания пионерского галстука: узелок затягивали маленький-маленький где-то глубоко внизу, в области солнечного сплетения, так что хвостики получались размером почти крысиные. Особым шиком у них считалось прожечь в галстуке дырку сигаретным окурком и написать шариковой ручкой название какой-нибудь западной рок-группы. Учителя поругивали их за такое отношение к "святыне", но как-то не особенно сурово, ведь "деды" не отказывались от красных галстуков вообще, что считалось более серьёзным проступком. Пионера без галстука учителя могли и домой отправить прямо с урока!

К Павлику "деды" относились хорошо, как к старому самаркандскому однокашнику, но новые порядки были глубоко противны младшему Киричку. У него не хватало смелости активно противостоять им, он лишь продолжал дружить с ребятами, зачисленными в "сынки", не опасаясь вызвать недовольство "дедов". Обиднее всего ему было за новичков, которым особенно доставалось от "дедов". Нет, "деды" не нападали всей стаей на новенького, сначала они присматривались к нему, и если только тот проявлял независимость, не желал "прогибаться", для наказания строптивца использовали кулаки "Доцента" - Славки Кубракова. Славка был невысок ростом, но коренаст и невероятно силен. Силу его бычьей шеи Павлик опробовал еще в Самарканде, в первом классе: она совершенно не гнулась, хоть ты виси на ней! Парнем он был довольно добродушным, сам зла на новичков не держал, но друзья-интриганы умело направляли его мощь в нужную сторону. Долго раскачивать его не требовалось: медвежья сила ему досталась от русского папы, а от мамы-грузинки - быстрое "зажигание". Несмотря на плотное сложение, Славка был также лучшим в классе волейболистом и баскетболистом, - природа наградила его многими талантами, вот только знания упорно не лезли в его голову!

Особенно тяжело вживался в загнивающую среду 6-го "в" новичок Сашка Соловьёв - красивый, атлетично сложенный парень. Он был почти на голову выше Кубракова-старшего, крупные кулаки - налиты недюжинной силой. Его мама была мастером спорта по гимнастике, и её сразу же приняли в школу на место учителя физкультуры. "Вот кто наверняка не сдрейфит перед "дедами"! - с восхищением и надеждой подумал Павлик и не ошибся: Сашка сразу дал понять местным авторитетам, что плясать под их дудку не намерен. Но вскоре Соловьёв появился в школе с огромным синяком под глазом. Как рассказывали потом "деды", Славку Кубракова опять умело натравили на строптивца, внушили ему, что он "отбивает" у Жеки Арлаускаса первую красавицу 6-го "в", Лену Бондарчук, которая, впрочем, Женькиных знаков внимания и не думала принимать, но это не имело значения для пацанов: "забита" и всё! Славку не смутили ни рост, ни габариты новичка, и удар "Доцента" был неотразим. Сашка однако, хоть и оказался несилён в уличном боксе, не сдался, а лишь отошел в сторону, а потом быстро подружился с Павликом.

Сашкин отец, похожий на шкаф капитан Соловьёв, страдал алкоголизмом, причем, на горе домашним, алкоголиком он был "буйным". Кулаки его раза в два превосходили размером отнюдь не маленькие Сашкины, поэтому, когда отец появлялся дома в сильном подпитии, Сашка уходил куда-нибудь подальше от побоев свирепого папаши. Для вольных шатаний ему нужен был приятель, вот тут и завязалась его дружба с Павликом. Сашка относился к той категории мальчишек, которые не могут жить без историй и постоянно в них влипают. Вместе с Соловьёвым Павлик попадал пару раз в такие опасные переделки, каких у него в жизни до того не было. Первое приключение случилось на отарском стрельбище, куда Сашка после долгих уговоров затащил осторожного Павлика. Правда, и сам Сашка не подозревал об опасностях, которые их там могут подстерегать. Военные вновь, как и на недавних учениях, оказались не на высоте: границы стрельбища обозначены не были, поэтому попасть под обстрел мог любой случайно забредший сюда разиня.

Никем и ничем не остановленные, мальчишки дошли на стрельбище до самоходных мишеней, установленных на тележках, похожих на железнодорожные дрезины. Они устроили на них весёлое катание, как вдруг услышали сухой стрёкот очередей, свист пуль над головами, и поняли, что стреляют в их сторону, и вот-вот какая-нибудь шальная пуля доберётся до них. Они припустили, что есть силы, степью в сторону городка, но пули всё свистели и свистели над головами и, казалось, ещё чуть-чуть - настигнут их. Наконец, кто-то из офицеров заметил нарушителей, стрельбу остановили, наперерез им бросили троих солдат, - беглецы были пойманы и доставлены в бетонный подземный бункер. Там их встретил взбешенный незнакомый майор, который стал требовать, чтобы они назвали свои фамилии. Как по команде, не сговариваясь, испуганные мальчишки назвали вымышленные фамилии и имена.

Майор приказал солдату отвести их в пустую маленькую комнатку и сказал, что сидеть они будут там до тех пор, пока за ними не придут их отцы. Мальчишки с ужасом ждали разоблачения, особенно трусил Сашка. "Убьёт отец!" - шептал он побелевшими губами. Павлику было легче: его отец улетел в длительную командировку в город Ленинград. Сашка и Павлик были так напуганы, что быстро запросились в туалет, и не уловки ради. Но подымаясь из бункера наверх, Сашка решил, что надо использовать этот шанс и энергично стал знаками показывать Павлику: "Будем бежать!"

Выводивший их "до ветру" солдат был долговяз, нескладен и худ. Выйдя на волю, Сашка что есть силы врезал кулаком солдату поддых, и толкнув в спину Павлика, сорвался в побег. Павлик - за ним, и пока солдат разгибался, пытаясь восстановить сбитое дыхание, мальчишки успели отбежать уже метров на двадцать. Летели они так, что свистело в ушах, - наверно, Павлик пробежал тогда свою самую быструю стометровку в жизни. Неуклюжий солдат попытался было догнать их, но безуспешно: махнув безнадёжно рукой, он поплёлся обратно в бункер.

Павлик и Сашка остановились только в зоне прямой видимости отарских "небоскрёбов" и плюхнулись с размаху в пыльную траву. Жадно хватая ртом воздух, они долго не могли восстановить дыхание, а потом затряслись от беззвучного смеха.

- К...как ты с...себя назвал: "Курбатов"? - выдавил сквозь смех Сашка. - Это к...кто такой?

- Был такой офицер в Самарканде, его дочка, Галка Курбатова, сидела со мной за одной партой, - прерывисто дыша, ответил Павлик.

- Хорош у папы Курбатова сынок, нечего сказать, - язвил Сашка, - бегает по стрельбищу под пулями, на "губу" попадает!

- А ты ничего оригинальнее, кроме фамилии "Иванов", придумать не мог? - подкалывал приятеля Павлик.

- Не-а, сказал первое, что в голову пришло!

Они были по-настоящему счастливы и провалялись в пахучей степной траве ещё часа полтора. Тут-то Сашка и посвятил Павлика в свои сердечные дела: поведал с огорчением, что Лена Бондарчук избегает его, даже проводить домой после школы не позволяет. Павлик не мог всерьёз отнестись к увлечению товарища: им было всего по тринадцать, а в этом возрасте барышням мальчишки предпочитали футбол и книжки Фенимора Купера. Но Сашка и здесь, как видно, был исключением из правил.

Недели две или три Павлик отказывался от участия в Сашкиных авантюрах, но весной, в начале мая, солнце уже так соблазнительно пригревало, что он не выдержал и согласился отправиться с Соловьёвым и двумя его новыми приятелями из совхоза "Уч-Кел" на охоту в сопки. Познакомился Сашка с учкельскими на рыбалке, на водохранилище, что расположено недалеко от совхоза. Приятели предложили ему поохотиться на куропаток, как только сопки зазеленеют. Ружья у них были отцовские, но распоряжались они ими вольготно, как своими, - по всей видимости, им даже никто не запрещал ходить в одиночку с оружием. Ребята эти Павлику сразу не понравились: уж больно дикими и тёмными они казались, двух слов без грязного матерного ругательства произнести не могли. Оба были худы и сутулы, с неопрятными патлами, один - смуглый и черный, как смоль, другой - конопатый и пепельно-серый. Ещё в дороге они повздорили, и Сашке пришлось их даже разнимать. Суть их спора Павлику была совершенно непонятна: речь шла о каких-то "зажатых" патронах, "сочках", - приятели, вероятно, увлекались игрой в кости. В сопках охота отвлекла их на какое-то время, но так и не поймав на мушку ни одной куропатки, они разругались с новой силой.

Сашка и Павлик стали удаляться от них, собираясь уже направиться домой. Увлекшись своим разговором, они на минуту упустили учкельских из виду, как вдруг неожиданно прогремел выстрел. Сашка и Павлик повернули головы и онемели от ужаса. Конопатый учкелец полулежал на склоне сопки и, бледнея на глазах, медленно сползал на огромный замшелый валун, левая рука его неестественно согнулась, костлявая детская ладошка сложилась в лодочку, и в эту лодочку быстро-быстро, как вода из родника, стекала по руке темно-бордовая кровь. Вот лодочка уже наполнилась до краёв, и кровь потекла тонкой струйкой на землю...

- Это - не я, он сам меня толкнул, и ружье выстрелило! Вы же видели: он сам меня толкнул! - деревянным голосом оправдывался чернявый.

- Надо перетянуть рану, он кровью истечёт! - быстрее всех пришёл в себя Сашка.

- Н...нет, я не могу, я боюсь: там - к...кровь, к...кровь! - заикаясь и дрожа, воскликнул учкелец.

Он попятился, затем бросил ружье и, словно полоумный, кинулся бежать в сопки.

- Сашка, надо и нам смываться отсюда, этому мы ничем помочь не сможем, смотри: у него глаза стекленеют! - испуганно прошептал Павлик. - Пусть они тут сами разбираются!

- Да, пожалуй, - согласился Сашка, - "делаем ноги"!

И они рванули бегом напрямую, через сопки, в сторону Отара. Всю обратную дорогу они никак не могли унять дрожь в руках. Под ложечкой у Павлика противно тянуло, тошнота подкатывала к горлу. Дома он ещё долго никак не мог отвлечь себя от тягостных воспоминаний: тёмная кровь конопатого, словно в замедленном телеповторе, вновь и вновь выливалась из ладошки на свежую траву... К удивлению матери, он не стал в этот день ужинать, только попил чаю.

Несколько дней после происшествия на охоте Павлик и Сашка ждали визита милиции, допросов, мучительно обдумывали, какие они дадут показания следователям. Ведь человек погиб, как-никак! Но следователи не приезжали, не приехали они ни через неделю, ни через месяц. И что там стало дальше с чернявым убийцей, они так никогда и не узнали.

В начале лета, как раз в годовщину приезда "самаркандских" в Отар, был восстановлен отарский бассейн! Территорию бассейна огородили внушительным проволочным забором, ввели пропускную систему: вход - только для своих, ребят из Старого Отара пускать было не велено. Новоотарцы одобрительно отнеслись к этому запрету: вода, мол, чище будет и от заразы всякой - дополнительная гарантия. Все дни напролёт мальчишки из бывшего 6-го "в" пропадали теперь на бассейне! На девчонок начали посматривать... Гвоздём купального сезона того года стал выход "на подиум" в самодельном ситцевом купальнике их одноклассницы-акселератки Ирки Бекетовой. К четырнадцати годам Ирка вымахала ростом выше всех учительниц в школе, формы её соответствовали формам зрелой двадцатилетней женщины. Свой канареечный купальник она не догадалась проверить заранее на прозрачность при намокании, - окунулась, вышла из воды, и через минуту все мальчишки на территории бассейна пялились на её тёмно-коричневые соски и густую растительность на лобке, контрастно и рельефно выступающие из-под тонкого мокрого ситца. Обнаружив себя почти голой перед публикой, Ирка густо покраснела и быстро скрылась в раздевалке, став, таким образом, ещё одной невольной жертвой повального дефицита товаров широкого потребления. А ведь старалась, наверно: не один вечер строчила на швейной машинке...

Других интересных событий больше замечено не было, и сонное времяпрепровождение на бассейне быстро надоело Павлику. Каждый день начинался одним и тем же: банальными вопросами приятелей: "Как дела? Как жизнь?", пустыми разговорами о физических достоинствах и недостатках отарских девчонок; соревнования по прыжкам в воду наскучили уже всем, но никто не мог придумать что-нибудь новенькое. А впереди маячили ещё целых полтора месяца летних каникул...

Павлик перестал ходить в бассейн, несколько дней сидел дома, и копаясь как-то в кладовке, среди всевозможного барахла нашёл старый отцовский бинокль. Недолго думая, он отправился с ним в степь и довольно скоро нашёл себе занятие по душе. Взобравшись на невысокий холм неподалёку от кладбища, Павлик навёл окуляры на нитку железной дороги и сумел даже рассмотреть надписи на табличках проходивших мимо зеленых вагонов: "Алма-Ата - Свердловск". Это немудрёное открытие так обрадовало его, что он решил дождаться следующего поезда. Прошло не менее полутора часов, пока не появился ещё один пассажирский состав: "Фрунзе - Междуреченск". Увлекшись своими географическими "открытиями", Павлик стал каждый день забираться на облюбованный холм и рассматривать в бинокль проходящие поезда. Имена далёких городов притягивали, словно магнит, обещали другую, - интересную и увлекательную жизнь в неведомых краях... Там стояли роскошные северные леса, текли полноводные реки, там поджидали любого блага современной цивилизации: парки с аттракционами, цирк, зоопарк, эскимо в тележках уличных продавцов! По улицам там катили нескончаемым потоком разноцветные автобусы, легковушки, мощные самосвалы...

Размечтавшись однажды о поездке в большой северный город, Павлик не сразу заметил, как к кладбищу со стороны Старого Отара подошли две скромно одетые женщины-казашки с авоськами. Они нашли на кладбище голубой металлический обелиск, пропололи сначала сорную траву вокруг, а затем достали из авоськи банку с голубой краской и споро принялись за работу. Подновив обелиск, они налили в двухлитровую банку из принесённой бутылки воду, поставили свежие цветы. Вытерев пот со лба, постояли задумчиво у могилы, затем отправились обратно, не обратив никакого внимания на Павлика, - может, и вовсе его не заметили. Павлик спустился со своего наблюдательного поста, как только женщины скрылись из виду. Он нашел только что убранную могилу и поразился, прочитав на табличке знакомое уже ему имя: "Лю-До-Дзюн"! Он тут же пошёл искать могилу капитана Каратаева, после похорон которого прошло уже более двух лет.

Могилу красавца-волейболиста Павлик нашёл с трудом, - обескураженный, стоял он у заросшего полынью холмика, на котором кренилась фанерная табличка с выцветшими буквами: "гвардии капитан Каратаев И.Т." "Неужели после похорон на могилу капитана никто ни разу не приходил?" - недоумевал Павлик, больно задетый столь равнодушным отношением к могиле своего кумира. А к Лю-До-Дзюну, имя которого резало слух фантастическим неправдоподобием, похороненному много лет назад, приходят и по сей день? Он попытался было выполоть полынь на могиле капитана, но слабым мальчишеским рукам она не поддавалась: витые жгуты корневищ глубоко уходили в землю. Оборвав лишь верхушки, Павлик протёр от засохшей грязи табличку, а затем, подумав немного, сходил на могилу к Лю-До-Дзюну, вытащил из банки несколько цветов и отнес их Каратаеву. "Хватит этому китайцу!" - сказал он вслух, весьма довольный собой.

Вечером Павлик рассказал о дневном происшествии сестре Милене, надеясь услышать похвалу в свой адрес. Но Милена отреагировала довольно резко:

- Воровать цветы с могилы - это самое последнее дело! Как ты мог до такого додуматься?

- Я не крал, я только взял три цветочка, ведь это же несправедливо, когда у китайца целый букет, а у Каратаева - ничего! - покраснев, вспылил Павлик.

- Вот собери букет своему Каратаеву и отнеси, а брать с чужой могилы даже не воровство, а кощунство, что гораздо хуже!

- Хорошо, я так и сделаю: на могиле Каратаева теперь всегда будут цветы! - запальчиво воскликнул Павлик.

- Посмотрим-посмотрим, надолго ли только тебя хватит! - усомнилась в серьёзности его намерения Милена.

Следующим утром Павлик стал раздумывать, где взять цветы. В Отаре они росли только в огородах в старой части городка, где жили "институтские", но рвать в чужом палисаднике - значит опять красть! Маки в степи уже отцвели, тюльпаны - тем более, оставалась только какая-нибудь мелочь, которую и цветами-то назвать трудно. Цветы еще можно было купить на пристанционном базарчике в Старом Отаре, но где взять деньги? И тут его осенило: копилка! У них с сестрой есть копилка с мелочью, - они уже давно собирали деньги на ракетки для бадминтона. Милена давно потеряла интерес к этим ракеткам, и теперь, может, она согласится пожертвовать часть собранных денег на цветы для капитана Каратаева? Предположение это подтвердилось, сестра ответила спокойно и равнодушно:

- Что ж, если тебе больше не нужны ракетки, можешь тратить!

Загоревшись, Павлик в тот же час отправился на станцию. Это был будний день, на убогом и пустынном отарском базаре цветами - мелкими и несвежими чайными розами - торговала только одна пожилая казашка. Она с удивлением посмотрела на юного покупателя и спросила:

- А тебе зачем цветы? Маму хочешь поздравить?

- Да, у неё сегодня день рождения, - соврал Павлик.

- Ай, молодец, вот молодец, - бери, бери розы, таких сейчас ни у кого нет! - обрадовалась она нежданному покупателю. - Всего по полтиннику за штуку отдаю!

Пришлось Павлику за семь розочек выложить почти всё содержимое своей копилки. На кладбище он летел, словно на крыльях, повторяя про себя: "Капитан, тебя любят и помнят, капитан, тебя любят и помнят!" Поникшие за день цветы, позаимствованные у китайца, он отнёс назад, а розы посадил в выдолбленные в каменистой земле лунки. "Полить бы их ещё, - может, будут расти?" - подумал Павлик, но идти за водой домой было слишком далеко. Усталый, но удовлетворенный, он вернулся уже после обеда, получив выговор от матери. Ей он о своей "героической миссии" ничего не сказал. Поздним вечером, перед сном, он долго думал, почему командование дивизии не жалеет денег на розовый гранит для памятника герою Свирину, а на могиле капитана Каратаева не может установить хотя бы бетонный обелиск. "Конечно, он не герой, и погиб не геройски, но всё же...", - размышлял Павлик, забывая при этом, что покойный капитан служил совсем в другой воинской части, которая давно обосновалась в посёлке Сары-Агач...

Когда наблюдение за поездами наскучило Павлику, он нашёл себе новое занятие - копаться в старых газетах в мастерской художника дома офицеров. На время летних каникул Милена Киричок устроилась здесь на работу, чтобы подзаработать денег на поездку в Ленинград, в гости к подруге детства, и теперь пропахшая красками просторная мастерская в полуподвальном помещении перешла в её полное распоряжение. Обязанности художника в доме офицеров были нехитрыми: ежедневно обновлять две киноафиши, да изредка писать гуашью всевозможные объявления. Милена рисовала хорошо, подбирать каждый день новые шрифты и краски ей доставляло удовольствие. Пока сестра колдовала над холстом, Павлик переворачивал огромные кипы старых газет, оставленных здесь, вероятно, предшественником Милены. Сначала он с жадностью перечитывал репортажи с прошедших чемпионатов по хоккею, а потом напал на настоящую "золотую жилу": центральные газеты времён Великого Кукурузника!

С лихорадочным интересом он рассматривал многочисленные фотографии бывшего руководителя державы, имя которого замалчивалось и упоминалось теперь лишь в неприличных анекдотах. В день 70-летия Хрущева номер газеты "Правда" был целиком посвящен этому событию: на первой странице - огромный портрет юбиляра с четырьмя звёздочками на лацкане пиджака, далее - поздравления президентов и премьер-министров государств мира, за ними следовали поздравления руководителей союзных республик, коллективов крупнейших предприятий страны, ученых, космонавтов, тружеников сельского хозяйства, рационализаторов, изобретателей, комсомольцев, пионеров, юных натуралистов, свекловодов, кукурузоводов и так далее, и тому подобное... Поздравление вождей коммунистической партии Китая стояло особняком и содержанием отличалось от всех остальных. Между вежливыми строчками читалось недружественное высокомерие, за витиеватым восточным красноречием слышны были нравоучительные нотки: не туда, мол, идёте товарищи, вернитесь на путь революционной борьбы с империализмом, пока не поздно! Имена правителей - Мао-Дзе-Дун и Чжоу-Энь-Лай - говорили сами за себя: ничего хорошего от таких имён, как полагал Павлик, ждать не приходилось...

Вечером, покручивая по обыкновению ручку настройки радиоприемника, Павлик остановился на позывных китайского радио. "Говорит Пекин, говорит Пекин! Здравствуйте, дорогие советские радиослушатели!" - бодрым и сладким, как патока, голосом, громко и четко, словно из соседней комнаты, вещало китайское радио. Обругав по привычке советское руководство за "ревизионизм" и "экспансионизм", за "оккупацию Чехословакии", дикторы с умилением поведали Павлику историю немолодой стрелочницы с маленькой железнодорожной станции на севере Китая, которой товарищ Мао-Дзе-Дун подарил когда-то шапку-ушанку из собаки, и эта шапка, как самое дорогое и незабываемое, что только и было в жизни стрелочницы, согревала её многие годы, всё сильнее укрепляя веру в гениальность и несокрушимость учения Великого Кормчего! Чем дальше слушал Павлик китайского диктора, тем сильнее сомневался: "Всё ли у них там в порядке с головой?" Он смеялся до слёз, но долго слушать этот бред был не в состоянии.

На следующий день он рассказал Сашке Соловьёву о китайской радиопередаче и о могиле Лю-До-Дзюна. Сашка, недолго думая, предложил:

- Так мы ж должны отомстить этому Дзюну за наших на Даманском! (2)

- Как отомстить? - не понял Павлик.

- Да просто сломать обелиск, или насрать на могиле!

- Да нет, ты что, это ж - осквернение, этого делать нельзя! - испугался Павлик.

- Осквернение? А как они наших сквернили, из живых мясо вырезали, читал? - рассердился Сашка. - Им, значит, - можно, а нам - нельзя?

Павлик крепко пожалел, что рассказал приятелю о могиле китайца: чего доброго, тот и в самом деле осуществит свой замысел, и не удержишь его! Он решил срочно переводить стрелки разговора на другую тему, подальше от кладбища:

- Ладно, фиг с ним, с этим Дзюном, ты лучше скажи: вчера вечером в кино ходил? Там такой классный фильм итальянский про мафию показывали! Страшный! Голую бабенцию с "буферами" один раз показали...

Павлик попал в точку: только эта тема могла наглухо закрыть образовавшуюся брешь в Сашкиной голове. Глаза его заблестели, и он принялся выспрашивать, что показывали, при каких обстоятельствах, как долго... Добрая половина разговоров, которые заводил с Павликом Сашка, посвящалась запретным темам. То он в степи фотокопии карт с обнаженными красотками найдёт, - солдат какой-то, вероятно, обронил, то двоюродная тётя его, двадцати пяти лет, в постель к себе затащит (если не врёт он, конечно), то ещё что-нибудь в этом роде...

Когда в городке показывали фильм "Золото Маккены", Сашка исхитрился посмотреть его два раза подряд ради одной соблазнительной сцены с голой индианкой: залез под кресло в заднем ряду, переждал минут десять, а когда начали запускать в зал новых зрителей, вылез, как ни в чём не бывало. Но фильм "Золото Маккены" стал единственным исключением из общего незыблемого правила, когда при появлении в кадре обнаженного женского тела кинокартина получала гриф "Дети до 16-ти лет не допускаются", поэтому отарские мальчишки могли видеть запретную "клубничку" только на вечерних сеансах через забор летнего кинозала, разместившись повыше на ветвях карагачей. Вот с этой позиции и наблюдал Павлик итальянский фильм накануне.

- Да, жалко, что я вчера не пошёл, - сокрушался Сашка, - я люблю про мафию смотреть, и итальянок тоже люблю: они фигуристые...

Вскоре о могилах Каратаева и Лю-До-Дзюна Павлик благополучно забыл, - вернулся домой после учёбы из Ленинграда отец, получил на работе отпуск, и они с Павликом по нескольку часов кряду просиживали на балконе за шахматной доской. Случались дни, когда Павлик совсем не выходил на улицу, спасаясь от жары в бетонной коробке квартиры. Казалось, что в знойном августе жизнь в Отаре остановилась: ни детских криков во дворах, ни музыки из открытых окон жилых домов, только нудное жужжание мух вблизи помоек, да изредка несущиеся из окон домов крики домохозяек, отчитывающих своих нашкодивших отпрысков. - Скука, беспросветная скука воцарилась в городке!

Ночью на Отар опускалась звенящая, немыслимая в больших и малых городах тишина. Любой незначительный шорох детонировал эхом, как мышиная возня в пустом металлическом сосуде. Шум выпускаемой из сливного бачка воды в какой-либо квартире разносился по всем этажам, вызывая у соседей желание проверить работу и своего водоспускного механизма. Сон у Павлика в эти ночи был зыбким и тревожным, липкие и омерзительные кошмары виделись ему. То окровавленный Лю-До-Дзюн в собачьей шапке-ушанке забирался к ним в квартиру и устраивался в туалете, пугая до смерти всех заходящих, то свирепый солдат стаскивал Павлика за ногу с дерева у летнего кинотеатра и вёл на гауптвахту... Лишь чтение книг спасало от полного отупения и деградации.

Но вот, наконец, наступил сентябрь и принёс избавление от духоты и пустоты, поселил в школе новые лица, а с ними и новые порядки. Самым ярким новичком отарской школы стал девятиклассник Игорь Соболев, в одночасье сразивший всех особ женского пола от тринадцати до пятидесяти лет и ставший кумиром отарских подростков. Только он появлялся в школьном коридоре, как все взоры невольно тянулись к нему; одна только походка чего стоила: он шел будто по невидимому канату, мягко, по-кошачьи, заплетая ноги. Его светлые "клеша" развевались и шелестели при этом, словно знамёна, гордо поднятая голова с прямым тонким профилем поворачивалась медленно, с царственным величием. Длинноволосая, холено-аккуратная прическа Соболева вопиюще не вписывалась в рамки дозволенного в средней школе им. XXII партсъезда, но никто из учителей не осмеливался сделать ему замечание! Нет, Соболев не был сыном высокопоставленного папаши, хотя его отец занимал не маленькую должность в штабе дивизии, - он сам был высоко, очень высоко поставлен! И поставил так он себя сам, - очевидно, ещё задолго до приезда в Отар.

Проходя однажды с кем-то из новых приятелей-одноклассников мимо группы ребят из 7-го "в", Соболев с нарочитым удивлением вскинул брови, увидев Алика Нургалиева, сделал несколько шагов в его направлении и произнёс с убийственной интонацией, словно хлыстом стеганул:

- Гук!(3)

Алик растерялся: не понимая, что происходит, стал озираться, как бы ища поддержки у товарищей. Но остальные ребята тоже ничего не поняли, понял только Павлик и густо покраснел, ему стало невыносимо стыдно за Соболева. Павлик читал книжку о войне во Вьетнаме и прозвище "гук" хорошо запомнил. Никогда прежде ни в самаркандской, ни в отарской школе никто не смел оскорблять товарища по признаку национальности или расы, такое даже в голову никому не приходило - ведь кроме чистокровно русских вокруг было столько полукровок, узбеков, корейцев, немцев, евреев, что оскорбление кого-то из них могло привести к войне всех против всех!

Сделав своё грязное дело, удовлетворённый Соболев так же не спеша удалился, приятели его бросали через плечо презрительные взгляды в сторону Нургалиева, который так ничего и не понял.

Соболев довольно быстро стал лидером девятиклассников и всех остальных, кто помладше. С десятиклассниками он заключил негласный договор о нейтралитете. Несмотря на тонкие черты лица и не очень массивные габариты, Игорь оказался физически крепким и тренированным парнем, знакомым, к тому же, с приемами рукопашного боя. Кулаком он бил в лицо безжалостно, не раздумывая. Павлик испытывал противоречивые чувства к новому отарскому идолу: вальяжный и пластичный красавец не мог не нравиться, мальчишкам-подросткам часто нравятся обаятельные герои-злодеи, но уже вполне созревшее нравственное чувство Павлика возмущалось его внутреннему уродству и подлости.

Как и полагается настоящему герою шестнадцати лет, Соболев вскоре стал появляться "в свете", на киносеансах в доме офицеров, вместе с первой красавицей девятого класса - Оленькой Ратушинской, рослой розовощекой девушкой с кукольными чертами лица. История их взаимоотношений нам неизвестна, и вообще многим казалось, что Соболев сблизился с Оленькой только для того, чтобы в очередной раз доказать: всё самое лучшее вокруг, включая девушек, - только для него! Но не "роман" с Олей Ратушинской занимал больше всего Игоря Соболева. С первых же месяцев пребывания в Отаре Соболев стал сколачивать из ребят покрепче боевую группу для походов в Старый Отар - бить "гуков". Как эта безумная идея пришла ему в голову, тоже неизвестно, но сторонников такой забавы среди подростков Нового Отара нашлось немало. Староотарцы никогда не досаждали им, они и появлялись-то в военном городке крайне редко, поэтому агрессия юных бездельников была явно неспровоцированной.

Павлик был далёк от новых увлечений сверстников, лишь изредка в школе до него доносились обрывки разговоров Жеки Арлаускаса и Славки Кубракова о "подвигах", совершенных ими в компании соболевских бойцов: сколько носов было расквашено, сколько синяков посажено, и как они обратили в бегство неумелых и неорганизованных "гуков". Павлик никогда не участвовал в подобных драках "до крови", да он в своей недолгой жизни и в лицо-то ни разу никого не ударил.

Одновременно с Соболевым в школе появился новый преподаватель трудового обучения - немолодой плюгавый мужичок в старомодных круглых очках с толстыми линзами и смешной фамилией Вораваркин. Откуда он взялся, никого не интересовало: мало ли по свету носит людей из породы "перекати-поле" в поисках заработка и жилья? Вместе с Вораваркиным приехала дочка Таня - маленькая и худенькая девочка тринадцати лет с затравленным взглядом черных глаз-бусинок. Девочку определили в класс, где учились "деды", Павлик и Сашка Соловьёв. На уроки она приходила в одном и том же застиранном тёмно-красном платьице, из которого, несмотря на худобу и малый рост, уже давно выросла. На фоне взрослеющих девочек 7-го "в", разодетых дочек майоров и полковников, она выглядела золушкой, замарашкой. Никто из них, разумеется, не собирался водиться с ней, лишь добрая толстушка Наташа Грушина не побоялась злых языков и стала Тане единственной подругой.

Каждый день после уроков можно было видеть, как через пустырь в сторону дома не торопясь идёт забавная парочка: большая и круглая, как шар, Наташа и рядом с ней - мышонок Таня Вораваркина, едва достающая ей до плеча. Вдвоем им было хорошо - они смеялись, эмоционально размахивали руками, разыгрывая друг перед другом маленькие сценки. Жили отец и дочь Вораваркины одни, мамы у Тани не было; надо думать, что Таня в доме была и стряпухой, и прачкой, - невозможно было представить себе её отца на кухне у плиты, или у корыта. Корявые задубелые пальцы его с черными обломанными ногтями, казалось, предназначались только для работы с молотком, стамеской и зубилом.

Безобидный и нелепый Вораваркин сразу же был избран мальчишками-старшеклассниками объектом для насмешек: они немедленно придумали ему кличку "Штырь", некоторые не стеснялись кричать вслед трудовику прямо на улице: "О, Штырь за колбасой пошёл!" Семиклассники на уроках труда соревновались друг с другом в придумывании дурацких вопросов преподавателю, вроде таких: "Иван Григорьевич, а алюминий сношается с медью?" Видя замешательство Вораваркина, не знавшего, что ответить на эту хулиганскую выходку, шутники корчились за верстаками от смеха, схватившись за животы. Забывая, что в одном классе с ними учится дочка "Штыря", они не стеснялись в её присутствии пересказывать, как "поуссыкались" очередной раз над трудовиком. Таня Вораваркина в эти минуты серела лицом и замыкалась в себе...

В тот год зима в Отар пришла раньше обычного, а в декабре ударили настоящие морозы под 20 градусов. Все отарские дороги и тротуары покрылись плотной коркой утрамбованного снега, настолько плотной, что по дорогам можно было кататься на коньках. Толстый слой льда образовался на "сливнухе" - огромной луже в степи, образовавшейся вокруг отстойника городской канализации. Здесь можно было играть в хоккей с шайбой, и баталии разгорались нешуточные: с выбитыми зубами, сломанными носами и вывихнутыми ногами. Хоккейные клюшки изготавливались самими игроками, ведь настоящие клюшки отарским мальчишкам были просто недоступны. Смастерить прочную и удобную клюшку без помощи отцов было не так просто. Заняться бы этим делом на уроках труда, но там приходилось корпеть над изготовлением ненавистных табуреток. Куда они отправлялись потом, эти табуретки, - непонятно. Договор у школы с какой-нибудь воинской частью был заключен, что ли? Ножками для табуреток на уроках труда фехтовали, табуретками кидались, били по "горбу", катались на них верхом. Бедный Вораваркин терпел этот бедлам недолго, а затем и силу стал применять против расшалившихся юнцов.

Уроки труда в 7-м "в" проходили один раз в неделю в среду, сдвоенной парой. Хмурым и тёмным декабрьским утром перед уроками труда Павлик зашел в школьный туалет и увидел там намалеванный на стене большими буквами похабный стишок:

"Для Серёги здесь - буфет, для Маринки - кабинет,

Для Штыря - рыгальня, а для Зойки - спальня!"

Павлик невольно рассмеялся, хотя и поразился беспредельной дерзости автора стишка, потому что "Серёгой" звали за глаза учителя физкультуры Сергея Ивановича Котова, "Маринкой" была завуч Марина Николаевна Берковская, кого звали "Штырём" - мы уже знаем, а "Зойкой" - собственной персоной директора школы Зою Андреевну Мильченко!

Спустя несколько минут все мальчишки 7-го "в" шепотом пересказывали друг другу стишок, прыская и хрюкая в ладошку. Трудовик о настенной "росписи" ничего не знал, поэтому никак не мог взять в толк, почему это сегодня его подопечные смотрят на него с какой-то особенной наглостью, с усилием удерживая ухмылки в уголках губ. А на перемене в кабинет труда ворвалась старшая пионервожатая Жанна Калдыбекова и огласила срочное распоряжение директора: на большой перемене в главном холле - экстренная общешкольная линейка! Сгоняли и строили учеников в шеренги лично классные руководители, уклонившихся отлавливали в туалетах и ставили на место, - такого ажиотажа не наблюдалось даже перед линейкой, посвященной столетию В.И. Ленина!

Когда всех, наконец, расставили по ранжиру, в центр холла вышла сама директриса -невысокая полная женщина с огромной копной начёсанных ярко-рыжих волос. Лицо её покрывали бордовые гипертонические пятна.

- Сегодня у нас в школе было совершено преступление, - надтреснутым металлическим голосом объявила она, - негодяй, имя которого обязательно будет установлено, осмелился грязно оскорбить руководителей и учителей школы!

Напротив 7-го "в" стояли девятиклассники во главе с Игорем Соболевым, и Павлик внимательно наблюдал за его реакцией: тот кривился в усмешке, по-наполеоновски скрестив руки на груди. Нет, Павлик был не настолько глуп, чтобы подозревать в содеянном самого Игоря, - тот никогда не стал бы мараться, писать и рисовать что-то в туалете. Но у него был верный "оруженосец" - огромный и тупой, похожий на бульдога Олег ("Лёлик") Деревянко. Тот стоял во втором ряду, низко нагнув голову, сосредоточенно рассматривая носки своих ботинок. Сочинить что-либо даже в прозе он был неспособен, но вот начертать на стене произведение своего "патрона" - это, пожалуйста! Павлик почти не сомневался, что автором стишка является именно Соболев.

- Я думаю, - продолжала директриса, - что это безобразие - результат слабой работы комитета ВЛКСМ, пионерской организации школы. Сегодня же после уроков в каждом классе, начиная с пятого, секретари комсомольских организаций и председатели пионерских отрядов обязаны провести собрания с разбором этого вопиющего случая, который не должен больше повториться в нашей школе! Ну, а в районную милицию мы сообщим, и они быстро найдут виновных!

После таких слов "Зойки" все приуныли: кому же охота оставаться после уроков, да ещё на собрание наверняка пришлют кого-нибудь из учителей, чтобы всё прошло "как положено". Тоска! Председателем совета отряда в 7-м "в" "работала" активная и образцовая Надя Боровкова, на большой перемене её вызвала в коридор старшая пионервожатая и что-то долго и серьёзно объясняла. После уроков 7-й "в" задержали в кабинете физики. Как и ожидалось, с ними осталась физичка Анна Павловна. Надя Боровкова вышла к доске и энергично затараторила:

- Ребята, сейчас мы все должны осудить поступок неизвестного хулигана, опозорившего нашу школу, оскорбившего наших уважаемых учителей! Мы все, как один, должны дать должную оценку бандитской выходке этих негодяев и зафиксировать её в протоколе. Я уверена, что никто из нас не останется в стороне!

Боровкова окинула класс своим незамутненным взглядом и остановилась на Павлике, - тот, однако, угрюмо отвернулся, давая понять, что выступать не будет. Тогда Надежда обратилась к Наташе Грушиной:

- Вот ты, Наташа, скажи, что ты думаешь по этому поводу?

- Ну что я могу ещё думать, свинство это, конечно, хотя я сама не читала, не могу же я в туалет к мальчикам зайти... - грузно приподымаясь с места и густо покраснев, произнесла Наташа.

- А мы разрешаем, а мы разрешаем: заходи, Наташа, не стесняйся! - сострил с задней парты Гришка Амбарцумян и загоготал над собственной шуткой.

Тут напомнила о себе сидевшая, сложив на груди руки, Анна Павловна. Она подняла голову, прищурила близорукие глаза и коротко приказала:

- Амбарцумян, вон из класса! Боровкова, веди собрание!

Надежда послушно кивнула и принялась увещевать одноклассников:

- Ребята, ну давайте серьёзнее отнесёмся к мероприятию, кто ещё выступит, только без глупостей?

В классе воцарилась гробовая тишина, лишь надсадно жужжала и билась в оконное стекло жирная муха. Из мальчишек выступать не смел никто, даже если б и захотел: было ясно, что выступавшего могут выдать потом самому автору скандального стихотворения. И тогда ни директриса, ни милиция ему не помощники!

- Хорошо, если нет желающих выступать, - продолжала Боровкова, - давайте утвердим следующий текст резолюции нашего собрания: "Пионеры 7-го "в" класса гневно осуждают хулиганский поступок неизвестных злоумышленников, оскорбивших учителей нашей школы. Требуем провести тщательное расследование обстоятельств этого дела, выявить и наказать виновных". Кто за эту резолюцию - прошу поднять руки!

Боровкова бросила взгляд на частокол лениво поднятых рук, скороговоркой подвела итог: "Кто против? Воздержался? Единогласно!" и облегченно вздохнув, объявила собрание закрытым.

После этого ЧП для отарских подростков наступили чёрные времена. Директриса, как говорят, ходила к самому начальнику гарнизона и договорилась с ним о том, что военные патрули будут отныне присматривать за старшеклассниками: навещать район "сливнухи", где чаще всего устраивались побоища со староотарцами, сгонять пацанов с деревьев вокруг летнего кинотеатра во время "взрослых" киносеансов. Особо злостных хулиганов решили доставлять в комендатуру и приглашать туда для "очной ставки" родителей.

О том, что отлавливать несовершеннолетних силами военных патрулей не совсем законно, организаторы "акции" даже не задумывались. О том, что солдаты срочной службы, снаряжаемые в патрули, могут получить отпор от своих почти что сверстников, тоже никто не подумал. Во всяком случае, Игорь Соболев с дружками не собирался корректировать планы по полному завоеванию Старого Отара и продолжал методично совершать набеги в стан противника, совершенствуясь в искусстве ведения рукопашного боя. С наступлением весны, в один из погожих выходных деньков в середине марта они в очередной раз напали на группу казахских мальчишек в степи между "сливнухой" и железной дорогой. Патрулировавший неподалёку наряд заметил издали скопление дерущихся подростков, и по команде начальника патруля прапорщика Кобзева солдаты кинулись бегом в их сторону.

- Отставить драку! - подбегая, приказал прапорщик.

- А мы не дерёмся, у нас тут просто тренировка по джиу-джитсу, - с хладнокровным вызовом ответил ему Соболев, который сам не дрался, а только руководил действиями своих бойцов.

- Дерутся, дерутся! - размазывая кровь по лицу и отступая от наседавшего на него Славки Кубракова, выкрикнул мальчишка-казах. - У них свинчатки на кулаках, - можете проверить!

- Да врёт он всё, товарищ прапорщик, ну кого вы будете слушать: этого или нас? - лениво выдавил Соболев, не сомневаясь в исходе разбирательства.

- Кого слушать, это я сам решу, - сказал прапорщик и крикнул Олегу Деревянко, не выпускавшему свою жертву из медвежьих объятий:

- Эй, детина, а тебя что, команда не касается?

- Левченко, - обратился прапорщик к патрулю-ефрейтору, - помоги-ка ему отцепиться!

Невысокий Левченко подошёл к Лёлику, возвышавшемуся над ним на полголовы, и хлопнул того по спине:

- Эй, парень, отпусти его, слышишь?

- А если не отпущу, что будет? - нагло осклабившись, утробным басом проговорил Деревянко.

- Не отпустишь, пойдёшь с нами в комендатуру, - ответил за ефрейтора начальник патруля, - там с тобой разберутся: чей ты сын, кто твой отец, в какой части служит!

- А хо-хо ни хо-хо? - глядя прапорщику прямо в глаза, с угрозой произнёс Лёлик.

- Ну, ты - наглец! - разозлился прапорщик. - Левченко, Миронов, давайте этого - под руки, и вёдем в комендатуру!

Солдаты нерешительно подошли с двух сторон к Деревянко, попытались ухватить его за руки, но тот резко развернулся и вмазал локтем одному из них по лицу. Охнув, патрульный согнулся, схватившись за разбитые губы и нос.

- Зачем же руки применять, товарищ прапорщик, может, у него отец - подполковник! - выкрикнул Соболев.

- Ах вы, шпана! Подполковник папа, говоришь, - так тем хуже для него! - в ярости прокричал прапорщик, сделав несколько шагов в сторону Соболева. - Левченко, забираем этих обоих с собой!

- А-а, ну что ж, попробуй: на, возьми, прапор! - по-кошачьи мягко отступая назад, поманил Соболев.

Прапорщик кинулся за ним, но Соболев был в кроссовках, он непринужденно увернулся, сделал резкое ускорение и, подпрыгнув, вновь повернулся лицом к прапорщику, небрежно покручивая на указательном пальце цепочку с ключами и нагло ухмыляясь.

- Ты у меня сейчас попрыгаешь! - пригрозил прапорщик и полез в кобуру за пистолетом.

Выхватив пистолет, он поднял вверх руку и нажал на спусковой крючок: раздался сухой щелчок.

- Предупреждаю: в случае неисполнения приказа начальника патруля буду стрелять на поражение! - голос прапорщика окреп, оружие в руках добавило ему сил и решимости.

Но не тут-то было: пацаны мгновенно сорвались с мест и бросились врассыпную.

- Жми на газ, рёбя, прапор - припадочный! - орал своим бойцам Соболев, удаляясь от места происшествия со скоростью мотоцикла.

Мальчишки-казашата тоже припустили в сторону своего поселка во весь опор, радуясь счастливому избавлению. Лишь трое патрулей в растерянности остались стоять на месте, открывать же стрельбу по убегающим пацанам прапорщику не позволило элементарное благоразумие.

- Ладно, разогнали, - и то неплохо! - вздохнув с облегчением, подвёл итог прапорщик. - Поливанов, что у тебя там? - обратился он к пострадавшему патрульному.

- Губу ражбил, гад, - ощупывая кровоточащую распухшую губу, прошепелявил тот.

- Ничего, до свадьбы заживёт, а этого верзилу мы в школе найдём! Никуда он от нас не денется!

На следующий день в школе появились странные гости: комендант гарнизона майор Турчак и с ним прапорщик Кобзев, исполнявший накануне обязанности начальника патруля по жилому городку. Они прошли в кабинет директора, а спустя несколько минут вышли вместе с ней и направились по кабинетам, в которых занимались старшеклассники. Они заходили в класс, директриса предлагала преподавателю продолжать урок, а прапорщик тем временем внимательно вглядывался в лица парней. Так они дошли до 9-го "б", но найти того, кого искали, военные не смогли: Деревянко просто не пришёл в школу ни в тот день, ни на следующий.

Не было в школе и Игоря Соболева: это он предложил товарищу посидеть несколько дней дома, получить же справку из поликлиники им не составило большого труда: старшая сестра Соболева работала там медсестрой. Справка - не больничный лист, строгого учета не требовала, чем кое-кто и пользовался. Правда, чтобы выпросить справку ещё и для приятеля, Соболеву пришлось довольно долго уламывать сестру, обещая всевозможные услуги со своей стороны: от внеочередного дежурства по уборке квартиры до давно обещанной магнитофонной записи альбома Сальвадора Адамо - сестричкиного кумира. Матерям филоны объявили, что у них поднялась температура.

Через день после происшествия на "сливнухе" Соболев звонил Деревянко по телефону:

- Лёлик, один?

- Один.

- Агентура доложила: прапор в сопровождении начальства шарил по классам, нас искал. Усёк, да?

- Усёк, - лениво и внешне равнодушно отвечал Лёлик.

- Цени мой светлый разум, рожа! Сидел бы сейчас на "губе"!

- Ага, как же: на "губе"! Прямо так и сел!

- Ну, сесть бы, может, и не сел, а папочку твоего в политотдел точно бы потащили! Как-никак, солдату Красной Армии морду расквасил, - это же почти фашизм!

- Ну, чё мелешь-то, чего добиваешься? - недовольно пробасил Деревянко.

- Благодарности, одной лишь чистой благодарности и обещания вечной дружбы до полного истребления супостатов!

- Ладно тебе, не до шуток! А вдруг они ещё раз придут через неделю, через две?

- Всё продумано, не ссы! Во-первых, не придут: будет ещё майор Турчак больше одного раза за какими-то пацанами по классам ходить! А во-вторых, если вдруг и пожалуют во второй раз, поручим пацанам надёжным следить за приближением неприятеля, и как только сигнал получим - сделаем ноги! Под благовидным предлогом, разумеется. Железно?

- Железно!

- То-то же, что б ты без меня делал, орясина?

- На охоту ходил бы, - простодушно ответил Деревянко, нисколько не обидевшись.

- Это на сусликов, что ли? - издевался Соболев.

- Каких сусликов, мы с батей здесь и лисиц били!

- Ладно, охотник, закругляемся! В школу - сначала я, через день - ты, понял?

- Понял, мне - хоть через два! - довольно хмыкнул Лёлик.

Соболев просчитал всё верно: недосуг было майору Турчаку во второй раз идти в школу, да тут ещё солдатам-грузинам нарды из дома прислали, помощник коменданта их изъял, и теперь все дни напролет Турчак играл в "шаши-беши" то со старшиной дивизиона связи, то с секретарем комсомольской организации артполка лейтенантом Козиным, то ещё с каким-нибудь "дюже занятым" офицером, и отвлекать от этого занятия коменданта гарнизона было чревато!

Слух о том, что "телохранитель" Игоря Соболева "вырубил" патрульного солдата, мигом облетел школу, известие это вознесло авторитет Соболева и Деревянко среди пацанов на недосягаемую высоту. А тот факт, что оба приятеля еще и не попались, обещал покрыть их имена легендарной славой. Помешать этому мог только какой-нибудь совсем уж из ряда вон выходящий случай. И такой случай подоспел в лице новичка Аманжола Оразбаева...

Появление Аманжола в новоотарской школе покрыто тайной. Сын пастухов-кочевников, он в свои пятнадцать лет добрался только до пятого класса средней школы, да и среди пятиклассников сразу стал самым неуспевающим. В городке он не жил, приходил в школу прямо из степи: семья его, как догадывались ребята, обитала в обычной казахской юрте. Аманжол был дик, чёрен и угрюм, как индеец, ни с кем из школьников не общался, одноклассники вообще опасались подходить к нему близко. Держаться бы и остальным от него подальше, включая Соболева с товарищами, но Игорь не мог терпеть рядом такого романтического соперника, да ещё казаха! Он недолго присматривался к "индейцу", а затем подошёл как-то к нему на перемене и развязно предложил пойти в туалет - умыться. Аманжол долго не мог понять, чего от него хочет наглый пижон в кремовых "клешах", а когда понял, глаза его налились кровью, он быстро ругнулся по-казахски и... смачно плюнул Соболеву прямо между глаз! Все вокруг онемели, видя, как густая слюна стекает по тонкому соболевскому носу. Соболев медленно вытер лицо рукавом и хрипло произнёс:

- Ну что ж, гад, теперь ты - труп, но убивать сейчас я тебя не буду! - Немного попозже, пока поживи...

После уроков Оразбаева за школой дожидалась соболевская компания: он сам, Деревянко, двое девятиклассников и Славка Кубраков. Они окликнули его, Соболев, привычно скрестив руки на груди, надменно вещал:

- Гук, ты посмел оскорбить белого человека, ты знаешь, что тебя ожидает?

Аманжол молчал, глядя исподлобья мрачно и настороженно: количество противников его, по всей видимости, нисколько не пугало.

- Ты только не думай, чумазая морда, что я прячусь за спины своих друзей. Бить я тебя буду один и бить беспощадно! - продолжал Соболев, натягивая на руку кожаную перчатку со свинцовой пластиной.

Он быстро подошёл к Оразбаеву, заученным движением левой руки сделал ложный замах, собрался было вложиться всей мощью в удар правой, но Аманжол поймал его руку на лету и, как молодой бычок, резко боднул Соболева в переносицу. Раздался глухой удар, что-то хрустнуло, Соболев вскрикнул и сразу же обмяк, рухнул на колени. На какое-то мгновенье он даже потерял сознание, а придя в себя, закричал, прижимая руки к лицу:

- Сука, он мне нос сломал!

- Падла, ты чё бодаешься! - опешив, пробасил Деревянко. - Ига, он ведь - дикий, он и прирезать, наверно, может!

- А ты уже обоссался! - перекошенный от боли, кричал Соболев. - Давай, лови его, я сейчас с него скальп снимать буду!

Общими усилиями приятели загнали Оразбаева в угол, у Деревянко получился коронный захват за шею сзади, и Аманжол лишился своего главного оружия - головы. Первым приложился к скуле зажатого, как в тиски, Оразбаева Славка Кубраков, но следующего боксера Аманжол остановил ногами, - оттолкнувшись от земли, он выпрямил их, как пружину, в живот нападавшему. Тот ойкнул, согнулся пополам и засеменил в сторону. Опасаясь получить такой же удар, Соболев подошел к Оразбаеву сбоку и несколько раз ударил пастуха кулаком в солнечное сплетение. Аманжол захрипел, налился кровью, и изловчившись, впился зубами что есть мочи в оголенное запястье Деревянко. Лёлик заорал благим матом, тут же выпустил свою жертву, и с ужасом уставился на сине-багровый рубец, из которого уже сочилась тёмная кровь.

- Падла, ты что сделал! - плаксиво завопил Деревянко, но Оразбаев не дал ему договорить: молниеносно схватив валявшийся под ногами кусок кирпича, он заехал им обидчику в висок, и Лёлику пришлось убегать, позабыв об укушенной руке. Следующий кирпич полетел в голову Кубракову, он же обратил в бегство и остальных: Соболев и его приятели рванули молча, не оглядываясь. А разъяренный, как вепрь, Оразбаев всё швырял и швырял им вдогонку огромные куски кирпичей, отхаркиваясь кровью и выкрикивая казахские ругательства...

Так неожиданно и бесславно закончилась в новоотарской школе "эра Соболева". Сам "герой" недели две лежал в больнице с сотрясением мозга и переломом носа, Лёлик появился на следующий день в школе с перевязанной рукой и заплывшим глазом, - тихий и смирный. Незадачливые приятели старались обходить стороной кабинет пятого класса, где учился Аманжол. Слух о вчерашней драке моментально облетел школу, на Оразбаева, как на уникума, приходили посмотреть даже десятиклассники, и Аманжол настороженно оглядывался по сторонам, готовый к новым провокациям. Но насладиться сполна свалившейся ему на голову славой он не успел: также загадочно, как появился, он исчез из школы. Возможно, его родители откочевали на летние пастбища, и Аманжол в лучшем случае пошел в другую школу, но скорее всего опять вынужден был постигать науки верхом на коне с пастушеской плёткой в руке...

Сонная и размеренная жизнь Отара, казалось, теперь совсем замерла, остановилась на месте: ничего не происходило неделя за неделей, месяц за месяцем. Павлик Киричок окончательно превратился в добровольного домашнего затворника, все дни напролёт он только и делал, что читал и читал: книги, газеты, словари, справочники, календари, даже учебники старшей сестры. Учёба в школе не доставляла ему особых хлопот, на уроках он подолгу засматривался в окно на далёкую гряду синих Чу-Илийских гор, - то припорошенную ранним снегом, то покрытую лёгкими барашками стремительно убегающих облаков. Туда, вслед за облаками, за новыми впечатлениями, в неизведанные края стремилась его душа. Игры и забавы сверстников совсем перестали интересовать его. Его всё сильнее тянуло к одноклассникам сестры, ему хотелось слушать вместе с ними загадочную рок-музыку, говорить на серьёзные, интригующие темы, ходить в турпоходы, но никто из них не воспринимал маленького семиклассника всерьёз. Даже сестра Милена многое из своей жизни стала тщательно скрывать от брата, резко пресекая его попытки проникнуть в её таинственный взрослый мир.

Глава IV

Милена Киричок

Когда Милене Киричок исполнилось шестнадцать, она, впервые не спрашивая разрешения матери, сделала себе короткую стрижку, пошила модную мини-юбку из старого вельветового платья, купила в Военторге черную водолазку и создала, таким образом, свой собственный стиль: строгий, элегантный и демократичный. Игнорируя школьную форму одежды для девушек (платье плюс фартук), она неизменно стала появляться на уроках в этом костюме. Неуставной наряд её не бил по глазам яркостью красок, поэтому учителя не стали особо возражать против такого "вольнодумства", тем более, что на черной водолазке Милены уж очень хорошо смотрелся бордовый комсомольский значок!

- Хорошая девушка: активная, правдивая, но порой чересчур запальчива, эмоциональна, - говорила о Милене на учительском совете завуч Марина Николаевна Берковская.

- Неуправляемая она, эта Милена Киричок! - возражала ей классный руководитель 10-го класса Анна Павловна, - никогда не поддержит классного руководителя, только критикует, стремится стать неформальным лидером в классе!

- Что ж худого в стремлении к лидерству? - не соглашалась Берковская. - Ведь мы должны формировать в молодых людях активную жизненную позицию, вырабатывать в них бойцовские качества, а не плодить послушных и бездумных истуканов!

- Не надо крайностей, Марина Николаевна, - вмешивалась в спор директор Зоя Андреевна, - Анна Павловна безусловна права, когда говорит о вреде своеволия, нежелания слушать старших, учителей, отрицания всего нашего опыта, наших традиций. К чему всё это приводит, мы уже знаем!

- Если Вы имеете в виду последние безобразия наших молодцев, то я не вижу здесь никакой связи... Как можно сравнивать: Милена - образцовая комсомолка, комсорг класса... - растерянно произнесла Берковская.

- Знаем-знаем мы этих "комсомолок": они с нашими боксёрами на виду у всего гарнизона уже под ручку ходят, а что уж позволяют себе наедине, - с жеманной улыбкой гнула свою линию директриса, - нетрудно догадаться!

В отличие от младшего брата, Милена тяготилась одиночеством, она всегда была с подругами, без общения с ними не могла прожить и дня. Казалось, она дружит со всеми сразу: почти все девушки из 10-го класса бывали у Киричков дома, но две подруги были у неё "самые-самые" - Ада Колокольцева и Наташа Федина. Причем, как это часто бывает, Ада с Наташей не дружили и порой ревновали Милену друг к другу: каждая из них хотела быть основной, единственной подругой. Они действительно были очень разными: Ада Колокольцева - белокурая холодная красавица, ленивая и мечтательная, а Наташа - почти двойник Милены по характеру: неугомонная правдоискательница, колючая и бескомпромиссная, этакий "комиссар в юбке".

Так сложилось в новоотарской школе, что 10-й класс Милены Киричок выбивался из общего ряда: по степени зрелости и уровню интеллектуального развития своих учеников он значительно превосходил как своих старших предшественников, так и тех, кто позже пришёл им на смену. Даже физически парни из 10-го больше походили на студентов, нежели на школьников: рослые, крепкие, некоторые уже брили бороду. Десятиклассники жили своим обособленным миром, других старшеклассников они как будто не замечали, те им были совершенно неинтересны. Когда "дяденька" из 10-го класса шёл по коридору, малышня уважительно расступалась, прекращая на время свои игры. Парням из 10-го не составляло труда приструнить какого-нибудь Соболева или Деревянко, но они брезговали вмешиваться в дела "мелкоты", они были выше всех этих "драчунов-недоумков", а отношения между собой выясняли цивилизованным способом - в боксёрских перчатках, в школьном спортзале.

Тренером по боксу у них был одноклассник - Сергей Леонидов, кандидат в мастера спорта. Сергей так много времени отдавал любимому виду спорта, что умудрился ещё в Чимкенте, откуда его родители переехали в Отар, просидеть дважды в одном классе по два года. Ему стукнуло уже девятнадцать, он отрастил пышные бакенбарды, и новенькие ребята из младших классов частенько принимали его за учителя физкультуры.

В полном соответствии со статистикой, в этом десятом классе училось тринадцать девчонок, а ребят - всего десять, поэтому вниманием мужчины обделены не были. Ещё в девятом классе парни и девчонки начали проводить время вместе: основным местом встреч стала квартира Володи Варибруса, неистощимого на выдумки балагура и рассказчика, сочинителя эпиграмм и шуточных куплетов. Квартира Варибрусов располагалась в старом доме неподалёку от школы, на самом краю городка. Одно из окон большой угловой комнаты Володи на третьем этаже смотрело на запад - в безбрежные степные дали. Осенними вечерами стены этой комнаты заливало желто-оранжевым светом заходящего солнца, гостьи-девчонки уютно располагались на огромном старом диване хозяина, а кто не умещался, рассаживался по бокам на широких упругих валиках. Мальчишки разбирали стулья или просто присаживались на корточки у стены.

За весёлым беззаботным трёпом внимательный наблюдатель мог обнаружить непростую игру в переглядки, которую вели и сам хозяин, и его гости. Многие уже заметили, что красноречие Володи Варибруса утраивается, когда среди его гостей появляется Ада Колокольцева. И чем заразительнее смеялись шуткам хозяина подружки Ады, тем серьёзнее и невозмутимее становилось лицо самой Колокольцевой, а немигающий, гипнотический взгляд её серых глаз отрешенно фокусировался где-то на шевелюре рассказчика, как бы находя только там что-то интересное.

Другого этот взгляд наверняка смутил бы, но не Володю: он принимал вызов и игру своей пассии, вдохновенно сыпал перлами, но смотрел при этом неотрывно в глаза... Милене Киричок. Милена заливисто смеялась, была польщена вниманием классного златоуста, однако игру своей лучшей подруги и её поклонника понимала, а встать между ними не могла по той простой причине, что Володя как человек был очень ей симпатичен, но не более того...

А вот тот, чей взгляд Милена не могла выдерживать без трепета даже пару секунд, сидел на корточках в темном углу комнаты, сложив огромные ладони на мосластых коленях. Его серо-зелёное каменное лицо в неосвещенном углу казалось ещё темнее, белки больших глаз светились в полумраке, как у индуса. Он флегматично и бесстрастно глядел в одну точку на противоположной стене, ничем не выдавая своего присутствия на этих посиделках. Звали молчуна Константином, фамилия его - Заломов - очень была похожа на фамилию героя Великой Отечественной войны, поэтому приятели, не сговариваясь, уже давно называли его "партизан Заслонов".

Улыбка на этом каменном лице появлялась так редко, что когда всё-таки приходилось улыбаться, она казалась приклеенной или пришитой к остающемуся неподвижным лицу. Если Заломов поднимался во весь рост, он загораживал своей долговязой широкоплечей фигурой полкомнаты, в помещении сразу становилось тесно, и он, как бы понимая это, торопился всегда первым выйти на улицу, низко пригибаясь в дверных проемах. Говорил Заломов глухим басом, носил всегда один и тот же тёмно-серый, "с искрой", пиджак огромного размера, который даже на широченных плечах Константина сидел довольно свободно. В классе, несмотря на габариты, он был незаметен, учился средне, но в точных науках - алгебре и геометрии - был силён.

Милена смеялась шуткам Варибруса, но время от времени осторожно и виновато переводила взгляд в угол, где сидел Заломов, проверяя его реакцию: не слишком ли она увлеклась, не обидно ли ему? Лицо Заломова оставалось непроницаемым, и это ещё больше огорчало Милену. "Получается, ему всё равно?" - спрашивала она себя.

Они с Заломовым ещё никогда не разговаривали один на один, о потаённом чувстве Милены не знали даже самые близкие её подруги. Она и сама-то порой стыдилась себе признаться в том, что этот угрюмый великан волнует её. Она помнила, как ещё год назад посмеивалась вместе с остальными девчонками над нелепым и неуклюжим парнем, не знавшим, куда деть свои ладони-лопаты. На голове у него всегда стоял вихор, юношеские угри размером с горошину покрывали лицо и шею, полуботинки сорок шестого размера на длинных худющих ногах смотрелись уморительно, - хоть на цирковую арену выводи. Но за последние летние каникулы это "огородное чучело" вдруг преобразилось: было заметно, что он стал следить за своим внешним видом - растрёпанные лохмы его, хоть и непричёсанные, лежали теперь как будто даже в художественном беспорядке, вместо коротких подростковых брюк появились великолепные "клеша" цвета хаки, пошитые, вероятно, из отреза для отцовского мундира. И, наконец, главное - выправилась осанка, появилась богатырская стать, костлявые квадратные плечи обросли мускулами, голова на окрепшей шее сидела прочно и горделиво. И даже угри на его лице теперь совсем не портили общего впечатления.

Компания десятиклассников засиживалась у Варибруса дотемна, и рано или поздно должно было так случиться, что Заломову пришлось провожать Милену: ведь жили-то они в одном доме. Конечно, при большом нежелании провожать несимпатичную тебе девушку можно и к различным уловкам прибегнуть, - маршрут сменить, например. Мало ли, какие у человека могут быть ещё дела после вечеринки? Но Заломов "бегать" не стал, потому что Милена нравилась почти всем парням, и ему не требовалось заставлять себя, чтобы хотя бы просто поддержать вежливый разговор с ней. Константин, как всегда, вышел из подъезда Варибруса первым, не спеша направился домой, но тут же услышал цокот каблучков за спиной и невольно обернулся. Милена старательно смотрела куда-то в сторону, поправляя прическу, - какое ей дело до этого Заломова! Он остановился и спросил коротко, чуть-чуть небрежно:

- Проводить?

- Проводи, - так же коротко, стараясь унять мгновенно охватившую её дрожь, сказала Милена.

Минуты две или три они шли молча: два шага Милены точно соответствовали одному Заломова. Испугавшись, что вот так молча они и прошагают до самого дома, Милена сама решила завязать разговор.

- Костя, а мы от тебя у Володьки когда-нибудь услышим хоть слово? - мягко и доброжелательно спросила она.

- Слово? Какое слово?

- Ну, хоть какое-нибудь, ведь ты нем на наших вечерах, как рыба!

- Хорошо, одно слово, так и быть, вы услышите, ты только скажи - какое?

Милена так и затряслась от смеха, - ответ ей явно понравился, но еще больше она обрадовалась тому открытию, что её избранник - неглупый и остроумный человек, который, как она и предполагала, лишь прячет своё истинное лицо под маской угрюмого молчуна.

- Ну, раз ты сам не можешь придумать, что тебе говорить, - продолжая смеяться, сказала Милена, - скажи, пожалуйста, в следующий раз во всеуслышание: "Я - рыба!"

- Хорошо, скажу, - невозмутимо согласился Заломов, - рыба, так рыба...

- Смотри, не забудь! - приближаясь к своему подъезду, напутствовала Милена.

Дома Милену ожидал нелюбезный прием родителей. Часы показывали половину одиннадцатого, мать с отцом сидели на кухне. Мать, видимо, уже провела с отцом "разъяснительную работу", и он впервые готовился включиться в процесс воспитания дочери: до сих пор мать боролась с "ослушницей" в одиночку.

- Ты где опять шляешься? - первой пошла в наступление Анна.

- Мам, ну что ты говоришь: "шляешься"! Мы все были у Володи Варибруса, и Ада была, и Наташка!

- Ты мать не учи, как говорить, ты посмотри на часы!

- Десять тридцать, - и что тут такого? Разве у нас введён комендантский час?

Упоминание комендантского часа в такой ситуации разозлило благодушно настроенного отца. Он даже дал себе слово ни в коем случае не повышать голос, он хотел только объяснить дочери, что столь поздние её возвращения заставляют их с матерью переживать и нервничать. Но эта шутка Милены неожиданно взорвала его: то ли он почувствовал в ней "наезд" на всю их военную братию, то ли посчитал неуместным вот так походя, легкомысленно поминать один из символов минувшей войны... - Такой выходки Григорий Киричок не мог простить даже дочери!

- Что ты знаешь о комендантском часе, мерзавка? - побагровев, зарычал он.

- Папа, не надо оскорблений! - не очень твёрдо ответила Милена, понимая, что наверно совершила ошибку, неловко коснувшись темы, неприкосновенной для старшего поколения. Но отец уже встал из-за стола, вышел в прихожую и с ходу влепил ей звонкую пощечину.

- Теперь я сам установлю для тебя комендантский час! - почти кричал он. - Девять ноль-ноль и ни минутой позже!

Милена вскрикнула, как раненая птица, закрыла лицо руками и бросилась в свою комнату. Громко хлопнув дверью, она зарыдала, повторяя сквозь слёзы:

- Папа, ты не должен был этого делать, ты никогда не должен был этого делать!

Решительно настроенная мать тоже не ожидала такого поворота событий: даже она, сама не раз пускавшая в ход руки "в воспитательных целях", почувствовала, что эта пощёчина - за гранью, явный перебор.

- Ну, ты уж разошелся, - шёпотом накинулась она на мужа, - в казарме, что ли, у себя? А если у неё синяк будет - что в школе завтра скажут?

- А ну вас всех! - раздраженно и растерянно воскликнул отец. - То ты меня, как собаку, науськиваешь: "Всыпь ей, всыпь ей!", то в защитники вдруг рядишься!

- Меру, меру надо знать! - продолжала пилить его Анна. - Ты и в пьянке меры не знаешь, и за дочь если берёшься - тоже самое выходит! Теперь пойди - объясни ей что-то, теперь мы перед ней виноваты, а не она!

Домашний скандал тяжело переживал и Павлик: набычившись, он продолжал слушать по радиоприемнику футбольную трансляцию, но нить игры уже потерял и даже гол в ворота любимой команды воспринял равнодушно. Во всех домашних баталиях он мысленно всегда был на стороне сестры, остро чувствуя несправедливость и надуманность всех обвинений в её адрес. И сейчас сестру ему было искренне жаль, но в комнату к ней он не пойдёт - не нужен он сейчас там.

Утром следующего дня Милена летела в школу, как на крыльях, - там, только там теперь был её самый близкий человек, которому можно будет доверить самое дорогое, самое сокровенное, который никогда не оскорбит ни словом, ни делом, а если потребуется - защитит, прикроет своим широким плечом! В класс она пришла третьей: в углу уже шушукались две подружки - Света Юркова и Люба Дьяченко. Заняв своё место у окна, она села вполоборота, чтобы можно было наблюдать за входной дверью. Заломов появился одним из последних, небрежно окинул взглядом класс и на долю секунды встретился с горящим, полным надежды, взором Милены. Она первой молниеносно отвела глаза, повернувшись в сторону Ады Колокольцевой, та что-то говорила ей, но Милена ничего не слышала, сердце её бешено колотилось, в ушах штормило на все девять баллов...

- Мила, эй, ты меня слышишь или нет, в двадцатый раз спрашиваю: что нам задавали по химии? - теребила Милену подруга. - Да что с тобой, в конце концов, ты больна?

- А? Что? - отозвалась наконец Милена. - Нет-нет, что ты, голова только немного болит! Я нормально добралась вчера, без приключений.

- Да я тебя об этом разве спрашиваю! Странная! - обиделась Ада.

Весь день Милена ждала, что, может, Заломов подойдёт к ней, спросит о чём-нибудь, но потом немного успокоилась, внушив себе, что рановато ещё рассчитывать на какие-то знаки внимания с его стороны: он всего-то лишь один раз проводил её домой - и что с того? "Не надо торопить события, - говорила она себе, - и уж, во всяком случае, не бегать за ним, подобно собачонке!"

Обычная школьная текучка постепенно вывела её из полуобморочного состояния. А тут ещё неожиданно Сергей Леонидов к ним с Адой на большой перемене подошёл с просьбой: цифры на майках нашить для школьной баскетбольной команды. Без особого энтузиазма девчонки согласились и договорились, что Сергей придёт вечером к Колокольцевой домой. Здесь следует пояснить, что до этого момента Леонидов ни с кем из девчонок нового для него класса даже не пытался заговорить: только - парни, только - мужская компания, бокс, мотоцикл, тяжёлая рок-музыка... Девчонок презрительно игнорировал, на вечерних посиделках у Вовки Варибруса не бывал, да и не звали его туда: с его-то кругозором...

И вот вечером Леонидов пришёл к Аде Колокольцевой, - та, естественно, не одна, а с Миленой. Нарядился, одеколоном облился: в комнате Ады запахло сразу, как в мужской парикмахерской. Майки он с собой принёс, но подруги сразу поняли, что пришёл он не за этим, майки - просто предлог. Нелепо и манерно надуваясь, Сергей по собственной инициативе стал рассказывать о своей "великой" спортивной карьере, о том, как он "чуть было" не стал чемпионом Союза среди юношей, но переезд в Отар, мол, помешал; о том, как и сколько раз он посылал в нокаут своих соперников - "уже взрослых мужиков".

Милена вежливо слушала, Ада строчила на машинке, но Леонидову, судя по всему, хотелось, чтобы о его подвигах слышала именно Ада, поэтому он упорно подвигал стул в её сторону и говорил всё громче, стараясь перекричать стрёкот швейной машинки. Но Колокольцева даже не пыталась делать вид, что слушает его. Ей всё это порядком надоело, и последнюю цифру она с раздражением нашила вкривь и вкось, переделывать не стала - сойдёт, мол, и так!

Когда казалось, что с навязавшимся Леонидовым можно уже и расстаться, он вдруг вытащил из-за пазухи коробку конфет и, самодовольно улыбаясь, масляно заглядывая в глаза Аделаиде, предложил:

- Девчонки, долг платежом красен: предлагаю чай пить!

Как тут откажешь? Пришлось идти на кухню, ставить чайник. Ада аж позеленела от злости, превратившись в настоящую Мегеру: так Леонидов её допёк! А он почему-то её реакции не замечал, продолжал без остановки трепаться о своих спортивных подвигах. На кухне он совсем освоился, стал за "девчонками" ухаживать, попытался даже галантно подхватить Аду под локоток, но та резко отдёрнула руку и выразительно кольнула его ледяным взглядом. Опорожнив два бокала чая, Сергей засобирался, и подруги вздохнули с облегчением. Удерживать его они не стали!

На другой день на уроке физкультуры Леонидов, как водится, собрал вокруг себя мужскую компанию и развязно стал поучать молодёжь, как надо "охмурять тёлок". Рассказал он, как бы между прочим, и о том, что гостил накануне "у Адки с Милкой", имел сумасшедший успех и "потискал немного" одну и вторую. Неподалёку играли в мяч Света Юркова и Люба Дьяченко, у которых всегда - ушки на макушке. Они-то и пересказали, не медля, всё услышанное Милене с Адой. Подруги аж задохнулись от такой наглости и дали себе слово непременно проучить наглеца. Вспомнив о том, зачем приходил к ним Леонидов, Милена предложила сшить ему "спортивную форму" - такую, чтобы всю жизнь потом помнил! После уроков они спешили домой к Аде, чтобы немедленно приступить к осуществлению своего замысла. Подруги уже заранее давились от смеха, предвкушая, как отомстят болтливому ухажёру.

Сначала они долго выбирали материал, остановились на старой Адкиной ночнушке - белой, в крупный голубой горошек. Трусы выкроили побольше, настоящие "семейные", думали пришить сзади большой карман, но Милену осенило: надо пришить длинный карман изнутри, как раз по форме мужского органа! Тут они вовсе повалились на пол и долго не могли унять удушающий приступ смеха. Когда "изделие" было готово, на улице уже стемнело, про неприготовленные уроки они и не вспоминали, все их мысли были в завтрашнем дне, в классе, где они преподнесут свой подарок отважному "покорителю женских сердец"!

Первым уроком следующего дня была физика, но Анна Павловна по своему обыкновению задерживалась, и Милена с Адой решили не тянуть с "мероприятием". Вынув из портфеля бумажный свёрток, перевязанный розовой капроновой лентой, Милена подошла к парте Леонидова и, с трудом сдерживая улыбку, ангельским голоском произнесла:

- Серёжа, ты у Ады гостил недавно и забыл кое-что, - возьми, пожалуйста!

- Чё это? - не подозревая о подвохе, удивленно спросил Леонидов.

Не откладывая, он стал тут же развязывать свёрток, а затем на виду у всего класса развернул огромное полотнище трусов и, не врубившись, опять тупо спросил:

- Чё это?

Вопрос его потонул в оглушительном хохоте, извергнутом одновременно десятком луженых юношеских глоток. Девушки захихикали потише, но кто-то даже завизжал.

- Что здесь происходит? - гневно прокричала входившая в этот минуту в класс Анна Павловна.

Леонидов поспешно спрятал свой "подарок" в парту, остальные надели маски отсутствующего неведения.

- Киричок, комсорг, что здесь происходит? - повторила вопрос физичка.

- Ничего, Анна Павловна, не происходит, - ответила Милена, - просто Леонидов всех рассмешил, вот и всё!

- Если бы эти дикие вопли можно было назвать смехом, я бы и не спрашивала, - недовольно проворчала Анна Павловна, и открыв классный журнал, начала перекличку.

На перемене Милена поймала на себе весёлый заинтересованный взгляд Заломова, от которого на душе сразу потеплело, захотелось делать глупости, острить, смеяться всему на свете: торчащему хохолку на макушке сидящего впереди Кольки Барабанова, яркому солнцу за окном, перепачканной мелом щеке учительницы химии, недоуменному взгляду Ады Колокольцевой: "Что это ты, подруга, разошлась: ну, проучили Леонидова, но можно ли только из-за этого быть такой до неприличия счастливой!" Сегодня намечалась очередная встреча десятиклассников у Володи Варибруса, и Милена считала минуты до окончания уроков...

В Володиной комнате заходящее солнце нещадно било по глазам сидевших на диване девчонок, Ада с Наташей Фединой недовольно щурились, Милена прикрыла глаза и с блаженной улыбкой подставляла лицо тёплым лучам; по потолку непоседливо прыгали солнечные зайчики от стеклянных и лакированных предметов. Хозяин дома проводил очередное тестирование: на это раз он предлагал гостям расшифровать рисунки из книги психолога Леви. Заломов расположился на своем месте всё в той же статичной позе, Сергей Ребров тихонько бренчал на гитаре в противоположном углу. Обойдя со своим тестом всех девчонок, Володя подошёл к Заломову и, высоко подняв для обозрения очередную картинку, громко объявил:

- Послушаем все, что скажет нам об этом ребусе наш загадочный сфинкс, и скажет ли вообще что-нибудь? Константин Заслоныч, будьте так любезны, взгляните на картинку!

Заломов поднял на него свои большие, серые в крапинку глаза и укоризненно прогудел:

- Я - рыба!

Девчонки нестройно захихикали, а Милену как огнём обожгло: это был сигнал, знак, тайное для непосвященных исполнение её желания! Володя же недоумевал не более трёх секунд, а затем быстро нашелся:

- Что ж, вольному - воля, кому-то и рыбой надо быть, не всем же, как нам, по земле ползать! Тогда переходим к следующему номеру нашей программы - танцам!

- Ура! - захлопала в ладоши Лена Стручаева и спрыгнула с диванного валика.

Нет, Милена не танцевала с Заломовым в этот вечер, скорее она даже не хотела этого и была благодарна своему избраннику, что он, не меняя позы, всё так же сидел у стенки, не обращая внимания на танцующих. Милену пригласил Сергей Ребров, танцуя, она не совсем понимала, о чем он её спрашивает, отвечала невпопад, рассеянно. Мысли о приближении чего-то значительного, великого в её жизни всецело поглощали её. Она думала о возвращении домой, безумно желала, чтобы Заломов проводил её, и в то же время трусила: как теперь с ним разговаривать, ведь обычная шутливая болтовня, как ей казалось, между ними уже невозможна! Ни с кем не попрощавшись, без двадцати девять она шмыгнула в прихожую, быстро накинула плащ и вышла на улицу. Пройдя по диагонали школьный сад, она услышала шаги за спиной, обернулась и ... обмерла: это был он!

- Нехорошо уходить, не попрощавшись! - как бы между прочим заметил он.

- Мне надо домой пораньше, - с трудом сдерживая волнение, оправдалась Милена, - не хотела никому объяснять.

- Уроки учить? - спросил он то ли в шутку, то ли всерьёз.

- Да нет, так - домашние дела!

- Виртуозно вы сегодня Серёгу "подвесили"! Настоящий нокаут!

- А-а, - рассеянно, словно о чём-то далёком, из прошлой жизни, вспомнила Милена, - надо было проучить товарища...

- Вы давно с Адой дружите? - спросил Заломов.

- Давно: с седьмого класса. А что?

- Разные вы очень!

- Я и сама вижу, что разные, но мы любим друг друга, у неё есть то, чего не хватает мне, и наоборот...

- Не думаю, что тебе следует заимствовать у кого бы то ни было самовлюбленность, эгоизм и капризность! - сказал, как припечатал, Заломов.

- Ого, какой ты, оказывается, проницательный! Но ты, мне кажется, немного прямолинейно судишь об Аде.

- Прямая линия - всегда лучше кривой и запутанной! - вновь отчеканил он.

Милена промолчала. Ей понравилось, что Заломов с ходу отметил в её подруге самые характерные её черты, на которые она обратила внимание не сразу. Она перестала трястись, успокоилась, собираясь с мыслями. Холодный октябрьский вечер опустился на землю, воздух был свеж и прозрачен, черный силуэт Чу-Илийских гор отчетливо проступал на тёмно-синем фоне не успевшего ещё остыть неба, сквозь тридцатикилометровую толщу пространства у подножия гор искрились миниатюрным ожерельем огни совхоза имени Кирова.

- Смотри: как далеко, а огоньки - словно на ладони! - восторженно произнесла Милена, пряча шею в кашне. - У меня там двоюродный дедушка живёт!

- Да? - удивился Заломов. - Никогда б не подумал, что у кого-то из наших могут жить родственники в этих местах.

- А почему бы и нет? - удивилась Милена.

- Мёртвые земли, - пояснил Заломов, - летом всё выгорает, солончаки...

- Папа говорит, что там, в предгорьях, совсем другой климат, там даже вишни растут!

- Хм, значит, съездить надо! - Вот куплю мотоцикл...

- Ты хотел сказать: "Родители купят?" - задиристо поправила его Милена.

- Помогут купить, - уточнил он, - я этим летом кое-какую сумму сам заработал.

- Правда? - обрадовано переспросила она, - а я тоже летом работала, только всё уже потратила: к подруге в гости ездила, в Ленинград. А ты где работал?

- На Алтае, у маминого брата, на лесопилке.

- Там, наверно - красота? - мечтательно спросила Милена.

- Да, - сдержанно подтвердил он, - зелени побольше будет, чем у нас.

За разговором они не заметили, как прошли мимо своего дома, мимо двух соседних и вышли к черной ленте пустынного шоссе.

- Ой, мне пора домой, - спохватилась Милена, - пошли быстрей назад, а то родители мне опять засаду устроят!

В этот раз они попрощались, как близкие друзья, помахав друг другу рукой. Дома у Милены всё было спокойно: отец читал на кухне газету, мамы вообще не оказалось: гостила, вероятно, у подруги; Павлик валялся с книгой на диване. Милена прошла к себе в комнату, прикрыла дверь и несколько минут стояла перед окном, задумчиво наблюдая, как зажигаются окна в доме напротив. "Интересно, что он сейчас делает? - подумала она про себя. - Сел ужинать, за уроки, или просто лёг и глядит в потолок?" "Он такой длинный, - восхищенно размышляла она, - ни на одном диване, наверно, не умещается - спит, видимо, на специальной солдатской кровати!" Милена тихонько рассмеялась, вспоминая, как Заломов признался сегодня в том, что он - рыба. Неужели он ушёл с вечеринки только из-за неё? Милена не могла поверить собственному счастью! За уроки этим вечером она не садилась, - в голову ничего не шло; она достала свой заветный блокнот с любимыми стихами и перечитывала их до поздней ночи.

Этим же вечером Володя Варибрус в очередной раз провожал Аду Колокольцеву и безуспешно пытался разговорить её. Ада не гнала его, не пыталась избавиться, как от нежелательного провожатого. Она вроде и не возражала против его ухаживаний, но сделать хотя бы шаг навстречу не желала. Она просто молчала, а на все вопросы отвечала лениво и односложно. Ада относилась к тому типу людей, которым всегда чего-то не достаёт. Всё казалось ей не соответствующим её неземной красоте, её особому предназначению: и скромная обстановка Володиной квартиры, и сам Володя - парень, конечно, умный, симпатичный, но такой... кривоногий и косолапый! И отарский городок раздражал её: как только она может терпеть это убожество, эту пыль и неустроенность! Просто невозможно пройти до школы или магазина в хороших туфлях на высоком каблуке! В Отар её отца перевели из Германии, из Карл-Маркс-Штадта, где на улице если и найдёшь единственный окурок, так и тот - брошен советским офицером!

Ада никак не могла дождаться того счастливого времени, когда, закончив школу и поступив в университет, она переедет в большой город - желательно, в Москву или Ленинград - и там дождётся достойной её партии: не с Володей же Варибрусом связывать свою судьбу, в конце концов! Смешно, ей богу!

Читал бы Володя эти мысли своей возлюбленной, может, и забросил бы давно своё бесполезное занятие... Но самолюбию Колокольцевой льстило, что за ней ухаживает самый интересный парень из их класса, поэтому она и не отпускала его совсем, а держала при себе в качестве этакого престижного украшения. И потом, могла ли она допустить такое, что её вообще никто не провожает домой, как какую-нибудь простушку Юркову!

Изобразив в очередной раз улыбку на лице на прощание, Ада пожелала Володе спокойной ночи, и озадаченный кавалер отправился домой. К каждому такому вечеру он готовился, как к самому решительному бою, подбирал интересную литературу, стихи, пластинки - и всё без толку! Его Аделаида почти никак не реагировала на новые Володины затеи: с её лица не сходила мина беспросветной скуки и усталости. "Может, она больна, может, какая-то редкая болезнь незаметно точит её изнутри?" - с беспокойством думал Володя. Тщательно перебирал он в памяти эпизоды сегодняшнего вечера: что сделал неудачно, что сорвалось, как реагировала Ада? - И выходило в итоге, что как всегда, все девчонки смеялись, некоторые до упаду, а та, ради которой всё и затевалось, сидела, словно изваяние, издевательски равнодушно высматривая что-то в его шевелюре...

Прошло две недели, и соседи Киричков по дому всё чаще видели Милену вместе с высоким широкоплечим парнем из соседнего подъезда. Они не спеша прогуливались после занятий в школе, появлялись вдвоем на вечерних киносеансах в доме офицеров. В маленьком городке новая юная пара была быстро замечена, и подруги Анны Киричок при встречах не упускали возможности прокомментировать это событие:

- Анна, парень у твоей Милены - хоть куда: серьёзный, стройный, косая сажень в плечах!

- Да ладно вам, сороки, - пряча улыбку, отмахивалась Анна, - сколько этих парней ещё будет, за ней с восьмого класса женихи гурьбой ходят!

- Нет-нет, - возражали ей, - этот "не из гурьбы", этот, сразу видно,не попрыгун и не балаболка какая-нибудь!

Заломов стал бывать у Киричков дома, - Павлик от нового друга Милены был в восторге! "Вот это да! - думал Павлик. - Он может рукой достать до потолка, а когда входит в комнату, плечами задевает за оба дверных косяка!" Заломов стал его кумиром, Павлику хотелось находиться рядом с ним, искать у него защиты. Как раз в это время десятиклассники проводили в школьном спортзале показательные состязания по боксу. Все парни, занимавшиеся у Леонидова, разбились на пары в соответствии с весовыми категориями. Заломов, естественно, выступал в самой тяжелой категории, в спарринг ему определили Виктора Козлова - тоже очень высокого парня, но сутулого и худого, на фоне Константина выглядевшего мальчишкой-подростком. "Сейчас Заломов вобьёт его в стенку!" - в предвкушении быстрой расправы потирал руки Павлик.

И вот бой начался, но тут вдруг обнаружилось, что громадный, как шкаф, Заломов неповоротлив и медлителен, а бить вообще не умеет: все его попытки достать соперника легко пресекались. Козлов же боксировал резко, зло и напористо, хорошо двигался, и в третьем раунде кумир Павлика с трудом отбивался от наседавшего противника, - лицо его распухло от точных ударов. Только финальный гонг спас Заломова от полного и унизительного разгрома. Павлик был в отчаянии! Он чуть не плакал и ненавидел Козлова, самодовольно вскинувшего руки после своей победы.

Милена сидела в дальнем углу зала и грустно улыбалась: она, конечно, тоже была огорчена, но трагедии из поражения своего друга не делала. Её больше беспокоило, не повредил ли Витька Козлов своими ударами Заломову нос: общеизвестно, что все боксеры имеют свёрнутые набок носы. Очень ей не хотелось, чтобы Костя тоже ходил с кривым носом! И ещё ей было просто жаль его: ведь это, наверно, очень больно, когда тебя бьют изо всех сил по лицу!

После боёв Заломов шел домой вместе с Миленой.

- Тебе, наверно, лучше не заниматься этим боксом, Командор (называть так она стала его совсем недавно), - ты слишком большой и неуклюжий!

- Да, скорости и реакции мне не хватает, - согласился Заломов, - ты расстроилась?

- Нет, что ты! - поспешно успокоила его Милена. - В жизни есть вещи поважнее какого-то там бокса, не так ли?

- Так! - кивнул он и посмотрел на Милену долгим и тёплым взглядом.

В маленьком городке влюбленным было тесно, поэтому они с радостью восприняли известие о поездке в районный центр на соревнования по волейболу. Заломов, как один из лучших волейболистов школы, ехать был обязан, а вот Милене пришлось долго уговаривать физрука, чтобы он взял её хотя бы в качестве запасной. Соревнования проходили по круговой системе в течение трёх дней, ночевали школьники в классах местной школы на раскладушках. Первую ночь никто из ребят и девчонок почти не спал: расположились в "спальне" у девчонок, пели, травили анекдоты часов до четырёх; Милена и Заломов сидели вместе на её раскладушке. Утром во время игры невыспавшиеся парни не поспевали за мячом, плохо двигались, в результате проиграли и получили втык от физрука.

Вторую ночь все уже спали, как убитые; рано утром Милена поднялась первой, и по дороге из умывальника, не удержавшись, заглянула в комнату мальчишек. Все они ещё крепко спали: кто на боку, кто - свернувшись калачиком, и только Заломов лежал, словно монумент, на спине: его каменный профиль гордо возвышался над подушкой, широкая грудь еле заметно приподнималась в такт дыханию. Милена долго любовалась своим избранником, пока не послышались чьи-то шаги по коридору.

В третий день соревнований новоотарская команда уверенно выиграла все матчи, Заломов заколачивал мячи в площадку соперников с такой силой, что те, отскакивая, взмывали под потолок! Девчонки-болельщицы визжали от восторга! Но первое место занять не удалось из-за обидного вчерашнего поражения, поэтому пришлось им довольствоваться только вторым.

Обратно в Отар волейболисты ехали ослепительным солнечным днём, Милена с Заломовым сели в автобусе рядом в один из последних рядов, никто им не мешал, от остальных они были отгорожены высокими спинками кресел. Взобравшись на плоскогорье, автобус натужно взревел, каждый поворот на трассе дарил новые, один краше другого, пейзажи заснеженных гор и каменистых ущелий. Когда перевал остался позади, старенький "ЛАЗ" медленно, без конца притормаживая, начал спуск по серпантину. Милена с Константином прильнули к окну, всматриваясь в искрящуюся на солнце морозную даль. Вдруг снежный полог распахнулся, и в бескрайнюю ширь заснеженной долины выплеснулось бирюзовое тропическое море с гигантскими папоротниками у ближнего берега! Онемев на мгновение от восторга, Милена заворожено глядела на мираж, море отражалось и блистало в её широко раскрытых карих глазах. В эту секунду влюбленные позабыли обо всем на свете, и Заломов нежно коснулся губами бархатистой кожи подруги чуть пониже розовой мочки. Милена вздрогнула, но не отстранилась... Мираж быстро исчез, - так же неожиданно, как и появился.

- Ты видел его раньше? - спросила Милена.

- Нет, только слышал, а видеть не приходилось.

- Сегодня он появился только для нас, правда? - шепотом спросила она.

Заломов улыбнулся и утвердительно кивнул головой...

Прошло ещё около двух месяцев, и Павлик всё чаще становился невольным свидетелем разговоров Анны Киричок и её подруг о дружбе Милены и Константина Заломова. Почти каждый их шаг комментировался, а после того, как Милена в зрительном зале дома офицеров на виду у всех заботливо повязала Заломову шарф, впрямую стала обсуждаться не столь уж далёкая перспектива, когда семьям Киричков и Заломовых, возможно, предстоит... породниться. Павлику ужасно не понравилась такая перспектива! Он часто встречал маму Заломова - высокую и дородную даму с мясистым напудренным носом, носившую смешные старомодные шляпки. Звали её Агния Рудольфовна. С Анной Киричок она никогда даже не здоровалась, как, впрочем, и с остальными женщинами в доме. Ему казалось, что Заломов должен непременно страдать, имея такую маму: вот уж не повезло, так не повезло! Но почему теперь все они, вместе с Константином, должны будут страдать? Неужели нельзя будет породниться с одним только Костей? Проблема эта чрезвычайно волновала Павлика, но он не мог поговорить на эту тему ни мамой, ни тем более с Миленой.

И вот однажды случилось невероятное: Агния Рудольфовна сама пришла к ним в гости! Павлик по своему обыкновению сидел на диване с книгой, мама готовила ужин, Милены не было дома, когда неожиданно раздался звонок в дверь, и из прихожей донеслось неприятное контральто старорежимной классной дамы - Агния Рудольфовна многословно и церемонно извинялась "за вторжение". Анна пригласила нежданную гостью на кухню, обрывки разговора из-за тонкой перегородки можно было расслышать без труда.

- Милочка! - низким и приторным голосом говорила Агния Рудольфовна, - мне кажется, наши детки заигрались! Ну куда это годится: Костя садится за уроки только после девяти вечера. Впереди такой ответственный этап - поступление в ВУЗ, потом - учёба, а головы у них забиты, бог знает чем: бесконечные прогулки вдвоем, чтение не по программе!

- Что же мы можем сделать, ведь они - уже взрослые люди? - недоуменно спросила Анна.

- Взрослые?! Да вы шутите, милочка, взрослый человек - это тот, кто себе на хлеб зарабатывает и живет в своем доме, а пока мы не только вправе, мы просто обязаны направить их на путь истинный!

- Не знаю, я своей дочери указать не могу, с кем дружить, а с кем - нет, - возразила Анна, - да и не послушает она! А вы что ж, считаете, что встречаясь с моей дочерью, ваш сын отклоняется от "пути истинного"? Я правильно вас поняла?

- Да вы не обижайтесь, милочка, дело не в вашей дочери! Она, возможно, замечательная девушка, но мой Костя женится не раньше двадцати восьми лет, - об этом уж я позабочусь! Сначала нужно выучиться, встать на ноги, материально окрепнуть...

- Ах, вы о женитьбе! - резко перебила её Анна. - Хорошо, уважаемая, я передам Милене, к кому ей следует обращаться по вопросу о женитьбе вашего сына, а то она, бестолковая, до сих пор этого не поймёт!

- Ну, зачем же вы так, милая моя, - осуждающе воскликнула Агния Рудольфовна, - я к вам пришла с добрыми намерениями, с заботой о будущем наших детей!

- Спасибо, о будущем нашей дочери мы с мужем позаботимся!

- Напрасно, милая моя, напрасно вы рассердились! - послышался голос мамы Заломова уже из коридора. - До свидания, всего наилучшего!

- До свидания! - не пытаясь смягчить тон, попрощалась Анна.

Входная дверь захлопнулась, послышался раздраженный возглас Анны: "Мамзель в шляпке!"

"Что же теперь будет?" - тоскливо подумал Павлик. Он больше не увидит Заломова у них в доме?

Вечером, с приходом Милены, Анна закрылась с ней на кухне. О чём они говорили, нетрудно было догадаться, но слов поначалу не было слышно. Лишь потом, когда страсти накалились, отчетливо прозвучали отчаянные возгласы Милены:

- Костя - не мальчик, он не будет плясать под мамочкину дудку, я в этом уверена! Ты не знаешь, какой он гордый, он помыкать собой не позволит!

- Ты лучше о своей гордости вспомни, - перебивала её Анна, - для его матери ты - нежелательный элемент, помеха на жизненном пути сыночка! Посмотрим, что твой Костя завтра тебе скажет, хватит ли у твоего гренадёра силёнок супротив мамаши пойти!

- Мама, не говори так о Косте, ты его не знаешь!

- Ты - знаешь!

- Знаю, лучше всех знаю! - последние слова Милена выкрикнула сквозь слёзы.

На другой день Милена не пришла домой после школы, не появилась она и вечером - ни в девять, ни в десять часов. Несмотря на позднее время, Анна послала Павлика к Аде Колокольцевой: интуиция ей подсказывала, что Милена услышала сегодня от своего Кости совсем не то, что ожидала, и отсиживается теперь у подруги... Дверь Павлику открыла Ада:

- А, Павлик, проходи, - растеряно вымолвила она, - да, Милена у меня, мы тут...

Из комнаты вышла Милена, прикрывая глаза рукой.

- Ну что ты уставился, дурак, иди домой, я сейчас приду! - шмыгая распухшим носом, злобно выкрикнула она.

Павлик даже не нашелся, как ответить ей на эту напрасную ругань, настолько поразило его совершенно разбитое и жалкое состояние сестры. Никогда он не видел её такой: руки дрожат, спина согнута, как у старухи, волосы растрепались...

- Иди, иди, Павлик! - мягко направила его к выходу Ада и попыталась помочь подруге привести себя в порядок.

С приходом Милены домой никто из Киричков больше не проронил ни слова: все хранили молчание, как если бы в доме был покойник. Только ночью, когда все уже легли, из комнаты Милены долго доносились задушенные подушкой рыдания...

Утром жидкий зимний рассвет нехотя цедился сквозь тюлевую занавеску в комнате Милены. Голова, словно налитая свинцом, не поднималась с подушки. С ужасом думала она, как пойдёт сегодня в школу, как увидит его... Вновь и вновь молотком стучали в висках страшные слова минувшего дня, самого чёрного дня за семнадцать лет её жизни...

Накануне она первой начала разговор с Константином после уроков, - полушутя, уверенная в его благоприятном исходе:

- Эй, Командор, кажется, нас с тобой хотят изолировать друг от друга? Ты - в курсе?

К удивлению её, Заломов даже не улыбнулся, он нахмурился, старался не смотреть ей в глаза.

- Понимаешь, - в несвойственной ему манере, тягуче и неуверенно заговорил он, - это может показаться тебе странным, даже ужасным, да и мне бы, наверно, всё показалось таким несколько дней назад, но моя мать во многом права: у нас ещё нет ничего своего, мы не принадлежим сами себе, как бы нам этого не хотелось! А мать у меня одна, поменять её на другую я не могу, изменить её я тоже не могу...

- Но ты же не собираешься жить умом своей мамы, я надеюсь? - недоуменно спросила Милена.

- Нет, конечно, - неохотно отвечал Заломов, избегая по-прежнему взгляда Милены, - но на данный момент обстоятельства сильнее нас...

У Милены после этих его слов подкосились ноги. "Куда деваться? - лихорадочно спрашивала она себя. - Уходить сейчас, или дойти всё-таки с ним, как обычно, до дома?"

- Мне надо к Аде зайти, - поспешно выдавила она из себя, забывая, что та ещё наверняка не вернулась домой.

- Хорошо, иди, - подавленно (ей показалось - с облегчением!) произнёс он.

Битый час стояла она у подъезда Ады, ошалело заглядывая под колёса проезжавших мимо грузовиков. Покрывая рябью лужи на дороге, дул сырой порывистый ветер. За унылыми бетонными строениями танкового полка неколебимо и безучастно лежали бурые сопки. "Там сейчас завывает ветер, ночью пойдёт снег, лечь бы где-нибудь под валуном на склоне и замёрзнуть навсегда! - думала Милена. - И что б никто не нашёл..." Она чуть было не собралась идти туда, но подошла, наконец, Ада.

- Ты что? - удивленно спросила она.

- Я у тебя посижу немного, можно? - дрожа скорее нервной дрожью, спросила Милена.

- Ты вся синяя, что случилось? Пошли, конечно, что спрашивать-то?...

Больше Ада ни о чём не расспрашивала подругу, она без труда догадалась, что произошло. "Вот до чего может довести безрассудное, неконтролируемое чувство!" - глядя на рыдающую подругу, думала она. Никогда она не позволит довести себя до такого же состояния! Пускай они (мужчины) страдают, унижаются, рвут на себе волосы, а она будет холодна, строга и спокойна!

- Ну, хватит убиваться! - воскликнула Ада. - Пошли, я тебя лучше супом накормлю, у нас сегодня лапша грибная: любишь?

- Не буду я ничего, не могу, - выдавила из себя Милена.

- Пошли-пошли, горячий сытный обед - это как раз то, что должно возвратить тебя к жизни! Я беру над тобой шефство, ты ещё нужна обществу, - улыбаясь собственной шутке, сказала Ада.

- Никому я не нужна! - всхлипывая, бросила Милена.

- Нужна, ты ещё будешь смеяться над собой, когда у тебя появится другой парень, ни чета нашему Заломову!

- Не говори мне о другом! - истерично вскрикнула Милена. - Никаких других больше не будет! И не смей так отзываться о Косте!

- Да ладно-ладно, не будет, так не будет, зато я у тебя навсегда останусь! Может, они нам и не нужны совсем, все эти вовы, саши, серёжи? Одни трагедии из-за них. Разве не так?

Шутка подруги развеселила на миг Милену, размазывая тушь по мокрому лицу, она взглянула на подругу и заметила:

- Мне бы твоей змеиной мудрости и отрешенности хоть чуть-чуть!

- Давай-давай, перенимай опыт, а то долго так не проживёшь: сгоришь вся дотла!

- Да нет, пожалуй, уж лучше сгореть, чем... - ответила Милена, и слёзы с новой силой потекли по её перемазанным щекам.

Нет, в школу она не пойдёт, - думала Милена, вставая с постели, - вообще больше никогда в эту школу не пойдёт, она уедет к тёте Наташе в Пермь: та её не раз приглашала погостить. А почему бы не погостить три-четыре месяца, как раз до окончания десятого класса, а потом и поступать там же в университет? В Перми очень хороший университет! Эта спасительная мысль так её обрадовала, что она даже стала напевать в ванной и пританцовывать, пока умывалась. В коридоре Милена столкнулась с мамой, - та удивленно подняла брови: "В уме ли ещё её дочь?"

- Мам, я еду в Пермь, буду там заканчивать десятый класс! - радостно сообщила Милена. - Тётя Наташа столько раз уже звала меня, прямо неловко как-то перед ней!

- Ага: "неловко", именно "неловко", - с угрюмой иронией отозвалась Анна, - это ты хорошо придумала: она ждёт тебя - не дождётся!

- Но ведь она и в самом деле столько раз писала... - смутилась Милена.

- Писала-то писала, да летом, и приглашала она тебя только недельки на две, не больше. Больно нужна ты там сейчас кому-то: у Натальи своих забот - полон рот! Вот ведь выдумала! Ты давай лучше за учёбу берись: если в чем "мамзель" наша и права, так это в том, что вы и в самом деле учёбу-то совершенно забросили!

- Я не пойду в эту школу... - сглотнув комок в горле, произнесла Милена: минутное озарение улетучилось, и она вновь вернулась в свою невозможную, нетерпимую действительность...

- Ещё чего! Других школ у нас здесь нет! Или вон иди - в староотарскую, к казахам учиться!

- И пойду, и пойду, - хватаясь за неожиданное предложение, как за соломинку, упрямо затвердила Милена.

- Иди-иди, только переоформлением будешь заниматься сама, мы с отцом ради твоих прихотей и заскоков бегать и хлопотать не будем! Да и не примут тебя туда, - там казахский язык небось знать надо! Вот наказание на наши головы!

Милена собрала портфель, как обычно в школу, но на улице ноги понесли её в противоположную сторону - на остановку автобуса, следующего в Старый Отар. Минут через двадцать подъехал замызганный "пазик", и Милена с бьющимся сердцем поднялась в пахнущий бензином салон. Она сама не верила в успех собственного предприятия, но мысль о жестокой необходимости входить в свой класс ещё в течение трёх месяцев, видеть каждый день Заломова, была просто невыносима!

Староотарскую школу она нашла не сразу: приземистый длинный барак, белённый, как и остальные дома в посёлке известью, прятался за плотной шеренгой приземистых урючин. Она спросила у старого вахтёра-казаха, как пройти к директору, тот посмотрел на неё, как на инопланетянку - возможно, принял за сотрудницу роно - и уважительно проводил до самого кабинета.

- Как его зовут? - шёпотом у самой двери спросила Милена.

- Его зовут Алибек Керимович, - ответил вахтёр, - Алибек Керимович Рыскулов.

Директор, маленький пожилой человек в тёмно-синем костюме, сидел в своем маленьком кабинете за обычным, видавшим виды, канцелярским столом боком к входной двери и читал газету. Он быстро поднял живые глаза на гостью, поздоровался, пригласил сесть на одинокий стул у стены.

- Алибек К...керимович, - запнувшись, виновато произнесла она, - я из Нового Отара, учусь в десятом классе, хочу перейти в вашу школу.

- Что-что? - не сразу понял её директор. - Перейти к нам? Из Нового Отара? Зачем?

- У меня так сложились обстоятельства, я не могу больше ходить в свой класс... - с трудом, кусая губы, вымолвила Милена.

- Это удивительно! Это надо мне где-то записать, зафиксировать, как исторический факт! - быстро-быстро, скороговоркой произнёс Алибек Керимович. - Русская девушка из Нового Отара просится к нам в школу, в барак!

Он даже привстал со стула, очки его поползли вниз. Достав из кармана не совсем свежий носовой платок, директор вытер пот со лба, затем сел на место, постучал пальцами по столу и озадаченно прогудел сквозь сжатые губы:

- Пр-р-ру-у-у! А ведь мы тебя не сможем принять, даже если бы очень захотели - в пику новоотарским зазнайкам! Ваша школа на особом положении в районе: из программы совершенно исключен курс казахского языка для русских школ. А это целых шесть лет учёбы, понимаешь? Вот ты, например, говоришь по-казахски? Хоть чуть-чуть?

- Нет, совсем не говорю, - безнадёжно покачала головой Милена.

- Вот видишь... Тебя как зовут, как фамилия?

- Милена, Милена Киричок.

- Вот что, Милена: ты, если не шутишь только и завтра не передумаешь, приезжай ко мне через неделю, а я пока в роно почву прозондирую, поговорю, с кем надо. Может, в порядке исключения, разрешат тебе без казахского языка нашу школу заканчивать? Если разрешат, мы тебе, конечно, поможем, - учителя у нас хорошие, предметы свои знают. Ну как, договорились?

- Договорились, огромное Вам спасибо! - слабо улыбнулась Милена.

Словно гора свалилась с её плеч: ей показалось, что она решила самую трудную задачу в своей жизни. Милена добралась до автобусной остановки и простояла там не менее полутора часов, пока к группе ожидающих не подошла пожилая женщина-диспетчер и не объявила, что сегодня автобусов на Новый Отар больше не будет: единственный, бывший на линии, сломался. Погода, тем временем, портилась, порывы ветра несли с собой снежное крошево вперемежку с дождём, черные облака нависли над степью. Несколько человек с тяжелыми сумками и чемоданами пошли на станцию ловить такси, а Милене ничего больше не оставалось, как идти пешком: денег на такси у неё не было... До новоотарских пятиэтажек она добралась спустя час с небольшим, последние сотни метров дались ей с огромным трудом: свирепея, ветер обжигал лицо, ноги под короткой курткой заледенели, каблуки сапожек то и дело увязали в раскисшей дороге. А ночью у неё начался жар, и проблема посещения школы временно отпала сама собой.

Отсутствия Милены в классе почти никто не заметил, лишь Заломов, не знавший, как теперь общаться (или вообще не общаться?) с бывшей подругой, вздохнул с облегчением, да Ада Колокольцева отметила про себя, что Милена, скорее всего, слегла после вчерашнего водопада слёз. Володя Варибрус напоминал всем, что сегодня - очередная вечеринка у него дома, и Ада даже всерьёз подумывала, не прекратить ли ей ходить к Володе, - не обнадёживать напрасно парня. Но дома сидеть одной было скучно, и она всё-таки пошла. "Потешусь-ка я над вами всеми в отместку за слёзы Милены!" - злорадно думала она, подразумевая под "всеми" мужчин вообще - "болтунов и изменников", какими они ей виделись.

Ничего не подозревавший Володя в очередной раз тщательно готовился к вечерним посиделкам, штудировал изрядно потрепанную книжку Леви, подбирал музыкальные записи "под настроение", проговаривал про себя новые заготовки. Ему казалось, что вот в этот раз, наконец, его Ада не устоит и рассмеётся искренне и с симпатией, и все его титанические труды окупятся с лихвой: первая и самая загадочная красавица 10-го класса станет его девушкой!

И вот - о, чудо! - впервые за всё время посиделок Володя поймал на себе прямой и заинтересованный взгляд Ады; вот она улыбнулась его первой шутке, а потом и второй, и третьей! Что ж с того, если улыбка эта могла показаться кому-то натянутой и неискренней, а во взгляде Милены проницательный наблюдатель не мог не заметить замаскированной, затаённой угрозы... Она смотрела и улыбалась ему, и это - главное! Словно на крыльях дельтаплана, воспарил Володя, красноречие его блистало и переливалось всеми цветами радуги, девчонки смеялись от души, даже парни - Серёга Ребров и Витька Козлов - не удержавшись, захохотали во всю мощь своих лёгких.

- Следующий номер нашей программы - танцы! - с упоением и надеждой объявлял Володя.

И вновь надежде его суждено было сегодня сбыться: Ада согласилась танцевать с ним, не ссылалась капризно, как обычно, на головную боль, насморк или мозоль на ноге, - во всех этих отговорках раньше было столько неприкрытой издёвки! Она мягко положила ему на плечи свои длинные тонкие пальцы, от её бронзовых распущенных волос исходил волшебный, совершенно неподражаемых аромат неразгаданной тайны, аромат лунного камня! Осторожно, словно бумажный цветок, обхватив талию любимой девушки, Володя старался дышать как можно тише, и за те три минуты, что они танцевали, он не проронил ни единого слова.

Опьяненный долгожданной благосклонностью своей возлюбленной, Володя, выбрав момент в конце вечеринки, предложил Аде совершить прогулку вокруг городка, не ограничиваясь лишь скоротечными проводами до её дома. Ада с лёгкостью согласилась, только попросила его подождать её в школьном саду, пока она сбегает домой, чтобы немного утеплиться. Володя не верил собственным ушам! "Вот он - блаженный миг победы! - восторженно пело всё его существо. - Его любовь и терпение взяли-таки вверх, посрамив всех скептиков!"

Они расстались в тёмном и сыром саду у старой корявой урючины, Ада попросила, чтобы Володя ждал здесь, а к дому её не ходил. Условие это слегка смутило его, но он быстро нашел ему объяснение: "Она пока не хочет раскрывать тайну наших свиданий родителям!" Ада пообещала вернуться минут через пять-десять. В школьном саду царила тишина, будто в глухом лесу, черные ветви урючин и яблонь на фоне ночного беззвёздного неба были едва различимы, слышно было только, как изредка с веток срываются в прошлогоднюю листву тяжелые капли недавно прошедшего дождя.

Прошло минут двадцать, Володе надоело стоять на месте, но Ада всё не шла. Она просила его не отходить далеко от этой приметной урючины, и он покорно исполнял её просьбу, протаптывая тропинку вокруг дерева. Прошло ещё минут двадцать, и Володя уже забеспокоился: не случилось ли что с Адой в дороге? Но дом её от школьного сада располагался так близко, что любой крик о помощи он наверняка бы расслышал. Не отпустили родители? Но в таком случае ей должны были позволить хотя бы добежать до него, чтобы сообщить об этом. Володя терялся в догадках и стал по-настоящему зябнуть. Февраль в Отаре в тот год выдался тёплым, мокрый снег то и дело сменял настоящий осенний дождь, но в ночные часы зима всё-таки давала о себе знать, сковывая мелкие лужицы тонким ледком.

Наконец, после часа ожидания он решился нарушить запрет и подойти к дому Ады: свет во всех окнах, кроме одного на первом этаже, был потушен. Он знал, что Ада живёт на втором этаже, два окна её квартиры выходили во двор, окно спальни родителей - в степь. Володя обошёл дом вокруг, но и в спальне родителей свет тоже не горел. Озадаченный, он ещё несколько минут простоял под чёрными окнами возлюбленной, которая после сегодняшнего вечера, казалось, уже принадлежала ему, совершенно продрог и ни с чем отправился домой. Дома его ждала взволнованная мама, но бросив взгляд на расстроенного, опавшего лицом сына, ни о чём расспрашивать не стала. Только под утро Володя провалился в короткий и тяжелый сон, а в семь часов уже надо было вставать и собираться в школу.

В школе Володя смог заговорить с Адой только на первой перемене, - на урок она пришла с опозданием. Его поразило её чужое, холодное лицо. Так холодно и равнодушно она никогда не смотрела на него.

- Почему ты не пришла? - не надеясь уже получить заслуживающий прощения ответ, спросил Володя.

- Ты знаешь, - с кислой миной лениво вымолвила она, - голова разболелась так, что сразу пришлось лечь в постель, извини!

- Но я простоял целый час, мы же договорились, ты обещала! - не сдержавшись, повысил он голос.

- Что-что? - недовольно вскинула Ада брови. - Ты что тут разорался? Никаких договоров у меня с тобой не было и быть не может! Ненормальный!

Мотнув гривой своих роскошных волос, она резко повернулась на каблуках и отправилась по своим делам, закрывая для себя тему "Володя Варибрус" навсегда. Со стороны могло показаться, что Володя чем-то кровно её обидел: так гордо и непреклонно она удалялась!

Совершенно уничтоженный, Володя ещё долго не мог прийти в себя. "В чем же я был неправ? - пытал себя он. - Почему такая реакция, и как теперь исправить положение?" Мучительно обдумывал он, что теперь сказать Аде, как загладить свою вину, вернуть её, ведь не приснился же ему, в конце концов, вчерашний день: счастливо улыбающаяся Ада, её тонкая талия у него в руках... "Наверно, - размышлял он, - надо извиниться за грубость: я, и в самом деле, почти кричал на неё; люди с обостренным чувством собственного достоинства не терпят, когда на них кричат, а Ада, безусловно, из их числа!"

После уроков он поджидал Аду у дома ? 17, мимо которого она проходила обычно домой. Ждать пришлось довольно долго, он прятался в подъезде от ветра, беспрестанно выглядывая наружу. Наконец, появилось её зелёное пальто, длинные волосы развевались на ветру, словно знамя. Володя вышел из своего укрытия и сразу же, на ходу стал торопливо оправдываться:

- Ада, извини, я был неправ, я не должен был таким тоном разговаривать с тобой!

- О, господи! - закатывая глаза, злобно выкрикнула она. - Да отстанешь ты от меня, наконец, или нет?

- Отстанешь? - недоуменно повторил он, провожая взглядом уходящую Аду. - Да, отстану, конечно...

Словно ушат холодной воды вылили ему на голову. Только сейчас он будто в первый раз увидел, какое злое и неприятное лицо бывает у его возлюбленной, а бывало оно таким очень часто! Он наивно полагал, что его любовь сможет одолеть эту злобу, растопить лёд её сердца, как в известной сказке, а в результате - она возненавидела его ещё сильнее, точнее - её равнодушие сменилось откровенной ненавистью...

Милена поправлялась после тяжелой болезни, и чем лучше она себя чувствовала, тем меньше оставалось у неё желания переводиться в староотарскую школу, ехать опять к директору Рыскулову. Недавняя пешая прогулка из Старого Отара остудила её пыл. "Ну вот, будут ломаться эти автобусы, и ей придётся каждый раз полтора часа добираться домой? - примерно так думала она. - А на Заломова можно просто не смотреть, во всяком случае, стараться не смотреть!" За время её болезни он не только не навестил Милену, но даже не спросил у подруг: что с ней, как себя чувствует?

"Что ж, всё это - к лучшему, - рассудила она, - если бы он интересовался, беспокоился, мне труднее было бы избавиться от бесконечных воспоминаний о нём".

Никаких иллюзий насчёт того, что можно будет вернуть прошлое, она не питала: с горечью Милена признавала, что её возлюбленный - не из тех, кто способен на поступок ради любимой девушки, а перспектива оказаться невесткой такой свекрови и женой такого маменькиного сына её абсолютно не прельщала. "Всё могло быть прямо как у Островского в "Грозе"! - с усмешкой думала она.

Чтобы не киснуть в плену своих переживаний, Милена с удвоенной энергией вновь окунулась в неформальную общественную деятельность, она решила всё-таки выпускать независимую стенгазету, о которой многократно уже говорила и с Адой, и с Наташей Фединой. Физичка за три месяца до выпускных экзаменов совсем озверела: половине класса грозила в аттестатах поставить "неуд" по поведению, любой факт нелояльности и непослушания фиксировала в своем пресловутом "гроссбухе", беззастенчиво поощряла доносительство.

Убедившись, что Ада Колокольцева в этом деле ей не товарищ, Милена собралась выпускать газету с помощью одной Наташи. Рисунки Милена могла взять на себя, а тексты они с Наташей как-нибудь осилят! Готовилась газета несколько вечеров подряд дома у Милены, за процессом разрешено было наблюдать их однокласснице Тане Куропаткиной, соседке Киричков по лестничной площадке. Входить в состав редколлегии Таня отказывалась, она отчаянно трусила и уговаривала подруг:

- Умоляю вас, девочки, только не вписывайте меня, я с вами всем сердцем, но "Палкина" меня со свету сживёт, я ведь физику еле-еле на "тройку" тяну!
Павлику тоже было интересно взглянуть на газету, но его в комнату не впускали: "Ещё разболтает приятелям, а там, глядишь, и до "самой" слух донесётся!" Он слышал только, как подруги время от времени заливались безудержным смехом и оживлённо обсуждали, какой будет реакция физички на их очередной "перл". Наибольшую взрывоопасность в стенгазете представляла карикатурная фигурка физички, размахивающей огромным черным "гроссбухом": кривые тощие ножки, злобное лицо, громадные очки на носу. Такой "портрет" наверняка не понравится суровой классной руководительнице, и девчонки, конечно же, здорово рисковали.

И вот настал день, когда скандальная стенгазета заняла своё место на стенде "Комсомольского прожектора" в кабинете 10-го класса. Лишь только десятиклассники заметили её, вокруг собралась тесная группа читателей. Раздались первые сдавленные смешки, озадаченные посвистывания ребят ("Что ж теперь будет-то, а?"), некоторые девчонки отходили от стенда с широко раскрытыми от ужаса глазами, не зная даже, как реагировать на газету: панический ужас сковывал их.

- Киричок - камикадзе! - воскликнул Колька Барабанов. - Теперь её посодют! Гы-гы-гы!

- Что разгоготался-то, балабол? - одёрнула его Марина Локотко. - Не слушай его, Миленка! Молодец: хоть одна в классе нашлась, кто правду не побоялся сказать!

Первым в этот день был урок литературы, и учительница Елена Степановна на стенгазету внимания не обратила, не взглянули на неё также преподаватели алгебры и иностранного языка. Разве могли они предполагать, что там понаписано и понарисовано, - в этой газете на стенде безобидного и беззубого "Комсомольского прожектора"! Физика в тот день следовала за иностранным, Анна Павловна вошла в класс в бодром настроении, что случалось с ней довольно редко. На газету она обратила внимание через несколько минут, когда у доски уже отвечал что-то о поверхностном натяжении Сергей Ребров. Удовлетворенно покачивая головой - мол, молодцы: подготовили новый листок без напоминаний! - она подошла поближе, собралась было почитать свежий номер, но увидев в левом нижнем углу собственное изображение, изменилась в лице и даже покачнулась, словно от удара. Весь класс, не дыша, наблюдал за Анной Павловной, только Милена отстраненно смотрела в окно, будто происходящее её совершенно не касалось. Немного оправившись от шока, Анна Павловна вымученно улыбнулась и, изо всех сил пытаясь сохранить хорошую мину, срывающимся голосом произнесла:

- Ну-ну, герои! Так значит, да? Долой авторитеты, да?

Обдумывая с ядовитой усмешкой, что сказать дальше, она прошла на своё место, села и, глядя в журнал, предложила:

- Может, Милена Киричок готова заменить меня на месте классного руководителя, что ж, тогда - пожалуйста, Милена Григорьевна, - прошу на моё место!

- Мне ещё пока рановато, Анна Павловна, - спокойно ответила Милена, - я не ставила перед собой такой задачи.

- Ах, ты "не ставила перед собой такой задачи"! Что ж, тогда мне придётся поставить задачу перед педагогическим советом! - с удовольствием провозгласила физичка, и добавила как бы между прочим, вполоборота повернувшись к доске:

- Ребров, садись на место: "три"!

Озадаченный и расстроенный Ребров даже не стал спорить, хотя отвечал-то он вполне прилично; он только покосился на Милену, как виновницу несправедливо полученного им "трояка".

Внеочередное заседание педагогического совета было назначено в тот же день на шесть часов вечера. На столь срочном сборе настояла директриса Зоя Андреевна, - она всегда считала, что школьная администрация должна оперативно реагировать на чрезвычайные происшествия, чтобы упредить распространение "злокачественной опухоли". На газету она приходила смотреть сразу после пятого урока, тут же распорядилась её снять и отнести в учительскую. На заседание педсовета были приглашены все учителя, даже Вораваркина обязали присутствовать. Газету смотрели по очереди, молча качали головами, только Вораваркин глупо таращил огромные глаза за линзами очков и спрашивал коллег:

- А кто это, кто это нарисован? Марина Николаевна?

- Иван Григорьевич, бог с вами, ну неужели не узнаёте: это ж Анна Павловна! - укоряли его учителя.

- Анна Павловна? - криво улыбнувшись, наивно переспрашивал он. - А похожа, очень похожа!

- Фу, как вы бестактны, Иван Григорьевич! - недовольно фыркали дамы.

Директриса тем временем уже в третий раз стучала стальной шариковой ручкой по столу, предлагая начинать заседание.

- Я думаю, мне не надо лишний раз объяснять, зачем мы с вами здесь собрались, -выдержав паузу, объявила Зоя Андреевна, - не знаю, как у вас, а в моей педагогической практике - это первый такой случай!

- Дождались! - со значением подняв брови, высказалась биолог Галина Алексеевна Пивоварова.

- А завтра они наши чучела понесут сжигать на площадке перед школой! - запальчиво выкрикнула географичка Антонина Петровна.

- Ну, зачем так, дорогие мои, - попыталась остудить их пыл Марина Николаевна Берковская, - ведь перед нами - всего лишь карикатура, а эту газету, знаете ли, можно даже рассматривать, как своеобразную проверку нас всех на терпимость, восприимчивость к критике...

- Посмотрела бы я, милейшая Марина Николаевна, - ядовито вставила Анна Павловна, - если б карикатуру нарисовали на вас!

- Я была б только польщена, - с улыбкой ответила Берковская, - значит, ученики ко мне неравнодушны, я для них - не пустое место.

- Кх-м-м! - громко выразил свой протест физкультурник Сергей Иванович.

- Да-да, я тоже так думаю, Сергей Иванович, - поддержала его директриса, - всем нам известен Ваш безграничный либерализм, Марина Николаевна, но и он должен иметь пределы! Мы обязаны высоко нести знамя нашего авторитета, - авторитета советского учителя с большой буквы! Мы никому не позволим глумиться над этим почётным званием!

Берковская с трудом сдержала улыбку и с ужасом взирала на оседлавшую любимого конька директрису. Зоя Андреевна встала из-за стола, оправляя на широких бёдрах складки нового шерстяного костюма, - внутреннее чутьё ей подсказывало, что эту речь необходимо произносить стоя, - обвела строгим взглядом присутствующих и продолжила своё выступление:

- Исключить Киричок из школы за такой проступок мы, конечно, не можем: у нас тут не гражданская, не обычная городская школа, отец Киричок - не какой-нибудь там прапорщик, да и наши шефы из дивизии такое решение никогда не одобрят... А вот вынести вопрос о Киричок на заседание комитета комсомола мы можем и обязаны! Я думаю, наша партийная организация должна принять самое деятельное участие в рассмотрении этого вопроса. Клавдия Львовна, где вы?

- Я здесь, здесь, - с готовностью выглянула из-за грузной фигуры физрука преподаватель немецкого языка Клавдия Львовна Городецкая, она же - парторг школы, она же - "бабушка Клава" среди учеников.

- Клавдия Львовна, надо срочно подготовить вопрос, а вам - принять обязательное участие в заседании комитета комсомола и сориентировать комсомольцев в верном направлении!

- Слушаюсь, Зоя Андреевна, когда планировать заседание?

- Я думаю, слишком торопиться не нужно, подготовиться надо как следует, поэтому - не ранее, чем через неделю!

"Бабушка Клава" была в общем-то неплохим человеком, но стоило ей только приступить к исполнению своих партийных обязанностей, менялась на глазах: на лице её появлялась маска то ли мартышки, то ли глупой козы, то ли злобного кабана - не разберёшь. Все свои силы она отдавала исполнению директивы вышестоящего органа, и старалась сделать это образцово. Иногда её оценка той или иной ситуации в зависимости от обстоятельств и позиции руководства менялась кардинально, с разворотом на все сто восемьдесят градусов. Вот и сейчас поначалу она недоумевала: "Милена Киричок - лучшая ученица в классе, активистка, что тут обсуждать!" Но стоило заявить о своей позиции директрисе, "бабушка Клава" насупила брови, закачала головой и заохала: "Какое безобразие, какое безобразие! Как же это можно, как можно!"

К заседанию комитета комсомола "баба Клава" подготовилась - "будь здоров!", своё длинное вступительное слово она начала с рассказа о Зое Космодемьянской, - о том, как героиня войны горячо любила свою учительницу. Комсомольцы, присутствовавшие на заседании, должны были проникнуться мыслью, что учитель - это полномочный посол Родины, поэтому оскорбление учителя следовало расценивать, как измену Родине!

Даже Милене, в общих чертах представлявшей, что будет происходить на заседании, стало не по себе. А "бабу Клаву" несло и несло всё дальше: вспомнила она и революцию, и гражданскую войну, и даже двадцать шесть бакинских комиссаров зачем-то приплела! Милена уже приготовилась к худшему: вот сейчас парторг и об исключении из комсомола заговорит, но... гора родила мышь, - после столь внушительных экскурсов и аналогий, она предложила "всего лишь" объявить Милене выговор. Все вздохнули с облегчением, и никто из комсомольцев даже не подумал спорить: не до жиру, как говорится!

О полученном выговоре Милена даже не сообщила родителям, неприятность эта была просто несопоставима с той личной драмой, которую ей только что пришлось пережить. А после того, как ей объяснили знающие люди, что выговор по комсомольской линии нисколько не понизит её шансы при поступлении в университет, она об этом курьёзном происшествии вообще перестала думать. Огорчило её лишь известие о том, что лучшие подруги - Наташа Федина и Ада Колокольцева - будут поступать в институт в других городах: отец Наташи увольнялся с военной службы и увозил своих в Воронеж, а отца Ады переводили в город Целиноград, где её ждали вступительные экзамены в местный пединститут. Планам Ады о поступлении в московский или ленинградский ВУЗ не суждено было сбыться: её родители наотрез отказались отпускать единственную дочь из дома "неизвестно куда, в общагу".

Жарким июльским днем Милена в сопровождении мамы и Павлика уезжала из Отара в Алма-Ату - поступать в университет, на юрфак. Всё тот же, хорошо ей знакомый "пазик", натужно взревев, вывернул на шоссе и, подпрыгивая на колдобинах, не спеша довёз пассажиров до станционной площади.

- Удачи тебе, Мила! - смахнув слезу, сказала мама, - ешь там, как следует, супы готовь себе, слышишь: не ленись! Тётю Полю слушай!

Милена должна была остановиться на первых порах у тёти Поли, пока не получит место в общежитии. Павлик не знал, что сказать на прощание сестре, вернее, он, конечно, понимал, что надо пожелать ей поступления в университет, но это пожелание ему казалось таким скучным и казённым, что и произносить эту фразу не хотелось. Поэтому он просто сказал ей: "Счастливо!" и криво ухмыльнулся при этом. В том, что сестра поступит, он не сомневался.

И она действительно не подкачала: через две недели одна за другой домой шли радостные телеграммы: "По сочинению - 5!", "По истории - 5!", "По литературе - 5!". По иностранному языку ей поставили "четвёрку", но она никак уже не могла помешать триумфальному поступлению Милены в университет, набранных баллов ей хватило с запасом. Первого сентября первокурсников, как водится, должны были отправить на сельхозработы, и у Милены было ещё целых десять дней свободы, которыми она решила распорядиться по собственному усмотрению, - разве она не заслужила этого права? Она умудрилась за месяц сэкономить целых тридцать рублей и теперь думала, как лучше их потратить: махнуть на несколько дней на Иссык-Куль, или ограничиться базой отдыха на Капчагайском водохранилище?

Но тут она получила совершенно отчаянное письмо от Ады Колокольцевой, которая, мало того, что против своей воли вынуждена была поступать в Целиноградский "пед", так ещё и не поступила даже в этот весьма скромный ВУЗ! Холодную и самоуверенную Аду нельзя было узнать, она писала, что умирает "от тоски и одиночества", что была глупа, когда не ценила "нашей интересной и полнокровной жизни в Отаре, торопила события: "Быстрей, быстрей из этой "дыры!" "Надо искать где-то работу, - горестно сетовала Ада, - ужас! Но сидеть одной дома - ещё ужаснее!" Досталось от Ады и её родителям, которые её "совершенно не понимают", она для них, дескать, "дорогая кукла, которую лучше держать к себе поближе". "Какая ты счастливая, - с неподдельной завистью писала Ада, - поступила в университет в красавице-Алма-Ате, почти все наши там будут учиться, дом - рядом!"

Долго Милена не раздумывала: скорее, скорее - спасать подругу! Она теперь - взрослый человек, студентка, может сама распоряжаться своим временем. И вот тридцать рублей потрачены на билеты до Целинограда и обратно, и она едет к несчастной Аде. Та и в самом деле оказалась в абсолютно разобранном состоянии: слезливо жаловалась, беспрестанно вспоминала, как несправедливо обошлись с ней на вступительных экзаменах... Она даже забывала о своём макияже! Милена провела с подругой два дня, они часами просиживали в местном парке и всё говорили, говорили, не в силах остановиться.

А перед самым её отъездом в Целинограде вдруг резко похолодало, и Милена в своём лёгком сарафане продрогла до костей. В поезде тоже было холодно, она никак не могла согреться, а утром следующего дня, когда ехать оставалось ещё несколько часов, Милену залихорадило, поднялась высокая температура, и она даже потеряла сознание. Соседи по вагону сразу заметили, что девушка серьёзно заболела, вызвали на станции Жанатас врача, который распорядился о немедленной госпитализации: гнойная ангина! Милене удалось-таки уговорить врача, чтобы её не ссаживали с поезда, дали добраться до Алма-Аты. В Алма-Ате прямо на вокзале её забрала "скорая помощь" и отвезла в больницу.

Сколько дней она пролежала в бреду, Милена так и не смогла потом сосчитать. Родителям о своей болезни она решила пока не сообщать, чтобы не напугать сверх меры. На ноги она поднялась только 5-го сентября, когда её однокурсники уже работали на табачной плантации в одном из пригородных совхозов. Выписали её 10-го, на следующий день она пошла со справкой из больницы в деканат, но там ей то ли секретарь, то ли помощник декана с круглой, как футбольный мяч, головой важно сообщил, что она отчислена "ввиду неявки на занятия". На предъявленную справку он не взглянул, заявив, что "бумажка эта сильно запоздала".

Милена ещё долго стояла в полной растерянности в коридоре, не зная, к кому обратиться за помощью. Она была ещё очень слаба после тяжелой болезни, и от внезапно свалившейся беды у неё сильно разболелась голова. Теперь-то конечно, родителям надо обо всём сообщать, причем срочно! В тот же день на почте она заказала телефонный разговор с Отаром, и не в силах более сдерживать слёзы, поведала отцу свою историю...

Григорий Киричок выехал в Алма-Ату на следующий же день, взяв краткосрочный отпуск. Однако ни его погоны, ни суровый командирский голос в деканате не возымели действия: место Милены, вероятно, занял студент, имевший более серьёзную "подпорку". О том, чтобы обратиться в суд, Григорий Киричок даже не помышлял: никогда в своей жизни он не сталкивался с примерами справедливого решения в суде дел простых смертных против сильных мира сего. Он поступил так, как привык, как это было принято в военной среде: пошел к начальству - "просить"... Его принял проректор университета, убелённый сединами профессор, выслушал Григория до конца, не поразился, не возмутился явному беззаконию, а только с ласковой улыбкой, обращаясь на "ты", предложил подполковнику Киричку "помощь":

- Товарищ подполковник, мы можем пристроить твою дочку на вечернее отделение. Там ещё есть места, ты только оформи её быстренько где-нибудь на работу, на любую - хоть уборщицей! Пусть пишет заявление, я всё устрою!

Как и оказалось на самом деле, "быстренько" только уборщицей и можно было Милене устроиться на работу в чужом городе. Этот незаменимый персонал требовался везде, в любом учреждении! Вот так Милена Киричок всё-таки стала студенткой университета, но помимо этого ещё - уборщицей в окружном доме офицеров по совместительству...

Глава V

Аманжол Оразбаев

Какое наслажденье - нестись во весь опор на резвом Кайрате по ровной, как стол, степной целине! Гряда мелких сопок справа уходит всё дальше и дальше на северо-запад, сливаясь с горизонтом, а впереди расстилается циклопическая взлетно-посадочная полоса с рвущимися в космос ковыльными стрелами. Но тут даже двужильного Кайрата надо было придерживать: не ровен час, надорвётся, выбьется из сил, - такого коня следует беречь! Спешившись, Аманжол валился в густой, отливающий лунным светом, ковыль, с наслаждением раскидывал в стороны затёкшие руки и ноги. Он мог долго лежать так, разгадывая ребусы из перистых облаков, неспешно плывущих друг за другом по выцветшему бледно-голубому полотну неба. За отару можно было не беспокоиться: младший брат подрос и вполне управлялся сам, имея к тому же таких помощников, как Энбек и Жолдас - неутомимых лохматых волкодавов-трёхлеток. Одна лишь мысль давно уже не давала покоя Аманжолу: что будет с ним дальше? Будет ли он, как отец его, дед и прадед, всю жизнь гонять в горы и обратно в степь отары овец, сроднившись со своим конём, или попробует найти иное применение своим силам? Он хотел учиться, но даже курс восьмилетней школы ему никак не удавалось пройти; где она теперь, эта школа, когда до ближайшего населённого пункта от их стойбища - целый день перехода?

Кое-как за пять лет учёбы урывками он научился читать и писать по-казахски и по-русски, но смысла и назначения некоторых наук так и не понимал. Зачем нужна, скажем, ботаника? Как растет трава, и цветут цветы, лучше постигать здесь, лежа на подушке из мягкого ковыля, а не из толстого непонятного учебника! Но вот почему дует ветер, Аманжол не мог постичь сам, он слышал, что есть науки физика и география, которые объясняют это явление природы, однако до них в своём учении он ещё не добрался. По необъятной Отарской долине ветры гуляли всегда, трудно было припомнить хоть один день в году, когда бы ковыль в степи стоял, не шевелясь, не переливаясь на солнце. У каждого времени года был свой брат-ветер. Весенний брат, Наврыскул - резв и напорист, как молодой всадник, летний брат, Истыкпай был нежен и горяч, как влюбленный юноша, осенний брат, Толганбек - силён и неутомим, как вожак кочевого рода, а старший, зимний брат, Боранай - лют и безжалостен, словно обезумевший от голода волк. Вот и сейчас, летним маем, а май в этих краях - месяц летний, тёплый ветерок ласково шевелил жёсткие вихры на макушке Аманжола, сушил капельки горячего пота на верхней губе и шее. Как тут без него, без освежающего ветра? - Палящее солнце выжгло бы всё живое!

Вечером Аманжол возвращался с отарой в стойбище и ещё издали заметил неладное: бабушка, мать, отец и старший брат суетились возле юрты, разжигали большой огонь под громадным казаном, используемым только в большие праздники для приготовления бешбармака. Подъехав поближе, он заметил несколько освежеванных овечьих тушек, приготовленных для разделки.

- Уи-и, Аманжол, смотри что делается, - запричитала мать, заметив его, - шесть наших маток на мине подорвались! Пропади они пропадом, эти военные!

- Какие мины, что ты болтаешь, мать, осколками от снаряда их побило! - вмешался отец. - Говорил я Темирбаю: не води отару далеко в сопки, - шальные пули и снаряды там так и свистят, так нет же - не слушает, упрямый ишак!

- Тебе бы легче, наверно, было, если б не маток, а меня осколками посекло, - недовольно пробурчал Темирбай, строгая ножом черенок для новой камчи.

- Цыц, щенок, прикуси свой поганый язык! - ещё пуще разъярился отец. - Вот вырастил на свою голову наглеца!

- Там ограждение из колючей проволоки уже больше года, как стоит, - заметил Аманжол, - мы с Азатом стараемся подальше от него держаться.

- О-о, умники сопливые! Старший брат, выходит, глупее вас? - язвительно спросил Темирбай. - Я тоже подальше держался, а снаряд в километре от заграждения, на нашей стороне взорвался!

- Надо ехать в городок, требовать у военных возмещения ущерба! - предложил Аманжол.

- Гляди, мать, какие и впрямь у нас "умники" растут! В небо плевать - самому оплеванным быть! - раздраженно отвечал отец. - Вернёшь ли ты хоть копейку за маток - большой вопрос, а вот полосу отчуждения они еще на пять километров продвинут - это точно, и придётся нам дальше на запад драпать, - в солончаки, в безводье!

Аманжол промолчал, понимая, что отец прав: никому они тут со своими баранами были не нужны, об их существовании, казалось, иногда вообще забывали. Неоднократно в местном совете просили они, чтобы хоть раз в три месяца автолавка к ним заезжала: не дикари ж они натуральным хозяйством в XX веке обходиться! "Бензина нет, дороги к вам нет, в райцентр сам приезжай!" - всегда один был ответ. Это только в киножурнале автолавка и к чукчам едет, и к калмыкам едет, а на самом деле Аманжол и его братья даже не знали, как та автолавка выглядит!

Вечером того же дня Аманжол с какой-то особой остротой почувствовал, что вот: самое время опять проситься у отца на учёбу в интернат, другого такого случая не представится.

- Ата, - подсел он ближе к отцу в полутьме юрты, - отправь меня в Покровское, я хочу школу закончить, потом на юриста учиться.

- На юриста? - удивился отец. - А ты знаешь, что это такое?

- Знаю, - обиделся сын, - юрист преступников ищет, а потом их судит!

- Ай, рассмешил! - захохотал отец. - Тот, кто ищет - следователем называется, а сам он судить не может: на то судья есть!

- Значит, следователем буду, - упрямо подтвердил Аманжол, - овец пусть Темирбай с Азатом пасут: они справятся!

- Ишь ты, как ты всех по местам расставил ловко, а если они за тобой в интернат побегут, тогда что?

- Не побегут, я знаю, - уверенно воскликнул Аманжол, - они про школу даже разговоров не терпят!

- Они, значит - двоечники, а ты - отличник? - съязвил отец.

- Я не отличник, но учиться хочу, - не сдавался сын.

- Ладно, подумать надо, - сказал отец, накинул на плечи затёртый до дыр тулуп и пошел проведать на ночь отару.

Утром Аманжол проснулся чуть свет, выскочил из юрты в морозный туман, вопросительно заглянул отцу в глаза, - тот седлал своего Арабая.

- А-а, юрист! - не поймёшь: то ли осуждающе, то ли одобрительно воскликнул отец. - Собирай свои учебники, завтра повезу тебя в интернат, должен же хоть кто-то один из нашего рода учёным человеком стать!

Ата-а-а-а! - во всю силу лёгких радостно закричал Аманжол. - Ого-го-го, слушайте все: я еду в Покровское - учиться!

- Чего орёшь-то? Нашёл, чему радоваться! - выглянул из юрты заспанный Темирбай. - Дурачина и есть дурачина: радуется, что за одну парту с мелюзгой сопливой его посадят!

***

Почти двадцать лет минуло с тех пор. Смутные времена переживал Новый Отар. Давно уже покинули гарнизон и подполковник Киричок, и генерал Дадашев, и особист Пашков. Новые люди служили здесь, хотя всё то, что им теперь приходилось испытывать и преодолевать в Новом Отаре, не вязалось с высоким понятием "служба". Великая Неделимая Держава развалилась, финансирование гарнизона осуществлялось в режиме жесточайшей экономии: с трудом набиралось средств даже на жалование офицерам. Асфальт на улицах и тротуарах городка повсюду полопался, выпуская на волю побеги верблюжьей колючки и степного пырея. Вновь, как и двадцать лет назад, перестал заполняться водой знаменитый новоотарский бассейн: на дне его покрывалась тиной зловонная лужа с трупами одичавших кошек и собак, вышка для прыжков в воду проржавела и накренилась набок под ударами безвестных вандалов. И будто чувствуя беду, начал хиреть и засыхать знаменитый парк.

В поселковой администрации, созданной десять лет назад для управления жилым городком, в соответствии с новыми веяниями готовились к первым свободным выборам руководителя. Не думал, не гадал бессменный глава новоотарской администрации Мухтар Рахимов, что на старости лет, разменяв четвёртый десяток лет партийного стажа, придётся ему участвовать в избирательной кампании на альтернативной основе! Никто об этой самой "альтернативе" в Новом Отаре и не вспомнил бы, если бы не выскочка Аманжол Оразбаев.

Всего лишь полтора года назад пришел он работать инженером на насосную станцию, а уже успел здесь намутить воды на десять лет вперёд! Сначала поднял шум, почему технология очистки сточных вод в Отаре не соблюдается, потом стал людей баламутить из-за устаревшего оборудования на водопроводе: одна, мол, авария - и городок может надолго совсем без воды остаться! А он сам, спрашивается - на что? Предшественник его, майор-отставник Глухов, своими собственными руками насосы, задвижки по винтикам перебирал, никогда ни на что не жаловался, и всё у него было в порядке.

И уж совсем у парня голова съехала, когда принялся он на военных тявкать: в доме офицеров после торжественного собрания поднялся на трибуну, командиру дивизии вопросы стал задавать: зачем, де, заповедный степной гумус танками и бульдозерами почём зря переводите? Это после того, как они площадку для нового танкодрома в трёх местах выбирали, пока не остановились на подходящем варианте. Так генерал Идрисов с ним даже разговаривать не стал, - и правильно сделал! Выскочил, понимаешь, мальчишка, сопляк, да ещё учить вздумал! Он, Рахимов, с первого дня своей службы знал и понимал, что военных за этот городок надо только благодарить: что бы тут, в чистом поле, вообще без них стояло?

Сначала думали сотрудники администрации - чудит, шутит этот Оразбаев, когда заявил, что в председатели баллотироваться будет. А он избирательный закон чуть ли не наизусть выучил, всем рты затыкает, на статьи ссылается по памяти! Начал сбор подписей в свою поддержку, а народ-то - дурак: услышали один раз, как этот пустомеля самого Идрисова не испугался, и - косяком за ним потянулись, как гуси за гусаком! Группу поддержки создали, митинги во дворах начали проводить. Тьфу! Рахимов на всё это внимания почти не обращал: был уверен, что решения, как всегда, наверху, в партийных органах, приниматься будут, - нельзя же допустить, чтоб домохозяйки бестолковые поселкового руководителя назначали!

А тут вдруг всего за четыре дня до выборов секретарь райкома Юсупов приезжает и разнос ему устраивает: почему, дескать, сидишь, сложа руки, в избирательной борьбе не участвуешь? Рахимов аж поперхнулся от удивления и возмущения: ведь этот же Юсупов всего лишь год назад на оперативном совещании в райкоме грозился снимать тех местных начальников, которые "митинговщину" поощряют! Сказал он об этом Юсупову: осторожно так, не грубо. А тот даже не смутился, наоборот - набросился на него с удвоенной энергией:

- Ты что ж, - говорит, - дырявый малахай, чёрное от белого уже отличить не можешь? Газеты читаешь? Выступление Президента предвыборное по телевизору смотрел? Всё, что было вчера - забудь, новые времена наступают!

Эх, что тут было старику Рахимову возразить? Что красивых слов про демократию эту и раньше немало сказано было? А вот как понять, когда эти слова прямое значение начинают обретать? - Поди, разберись! Вынужден был Рахимов срочно собрание избирателей в доме офицеров созывать, да только зал большей частью солдатами (спасибо Идрисову - помог) пришлось заполнять: не пришли люди Рахимова послушать. Вот она -благодарность людей за многолетний труд во их же благо!

В день выборов у Мухтара Рахимова с утра затылок заломило, мошки заплясали перед глазами: сказалось напряжение последних дней. Хочешь, не хочешь, а на участок надо идти, улыбаться там всем без разбору, даже самой последней сволочи. Плюнуть бы на всё, да нельзя: "партийное задание"! Принял таблетку от давления, взял свою старуху под руку - пошли! Перед участком и на участке народ так нахально и злорадно посматривает, некоторые даже здороваться не желают: вышел, мол, твой срок, на пенсию пора! Не стал Мухтар, как раньше бывало на нормальных выборах, даже в буфет заходить, интересоваться у народа: всем ли довольны? Пошёл быстрее домой - прилечь, подлечиться...

Вечером поздно председатель избиркома Шайбергенова звонит, голос дрожит: "Что делать, Мухтар Рахимович, у этого Оразбаева - больше 80 % голосов, какие будут Ваши указания?" Не сдержался Рахимов, обругал её: "Да ты что ж, старая овца, газет не читаешь, телевизор не смотришь? Под статью меня хочешь подвести?" И по грудине - словно ножом кто-то прошелся, - единственную поселковую "скорую" жене пришлось вызывать!

О том, что он избран главой поселковой администрации, Аманжол узнал в двенадцать часов ночи: члены его избирательного штаба сообщили. Тут же в однокомнатную холостяцкую квартиру Аманжола народу собралось - не протолкнуться, шампанское кто-то принёс... За эти последние два месяца он столько друзей новых здесь приобрёл, сколько до этого за всю жизнь не встретил. Давно уже всем официальная брехня и очковтирательство надоели, но никто не решался первым о наболевшем публично высказаться, пока Аманжол в один памятный вечер на трибуну дома офицеров не поднялся. А ему даже усилия никакого для этого прилагать не требовалось: никогда он и никого не боялся, всегда говорил, что думал, а думал, как правило, по-своему, а не так, как наверху велят.

Они искренне радовались победе, и казалось им, что теперь они горы свернут, всю жизнь в Новом Отаре перестроят по своему разумению - на началах общей пользы и справедливости. Надо только побыстрее избавиться от старых поселковых чиновников, которые, разумеется, будут вредить делу, тормозить созидательную работу. Аманжол уже подумывал, кому из членов его избирательного штаба какую должность предложит в новой администрации, какие первые шаги в качестве руководителя предпримет. "В первую очередь, - думал он, - надо будет с военными размежевание земель произвести, чтобы не хозяйничали повсюду без разбора!" Была ещё у него одна фантастическая мечта: энергию отарских степных ветров использовать, ветряков-генераторов понаставить. Читал он в одном голландском журнале, сколько дешевой электроэнергии с помощью этих ветряков можно вырабатывать, - и городок тогда обеспечен будет, а избыток электричества - соседям продавать. Парк знаменитый они восстановят, не дадут ему погибнуть, ещё и новые деревья посадят! Руки так и чесались от нетерпения: поскорее за какое-нибудь серьёзное дело взяться!

Представлять вновь избранного руководителя сотрудникам поселковой администрации приехал высокопоставленный чиновник из района по фамилии Жунусов. Широко улыбаясь, раскрыл он объятия навстречу Аманжолу, похлопал его по спине, воскликнул с хорошо отрепетированным оптимизмом:

- Ну что, сокол молодой, нашего полку прибыло? Будем вместе работать на благо республики?

Повёл он Аманжола по кабинетам, там ему навстречу - радостные улыбки, обожаемые глаза женщин, в бухгалтерии даже букет преподнесли. Зашли в кабинет руководителя, бывший рахимовский, - пусто там и гулко, запах неприятный, застоявшийся, пыль на столах. Сели.

- Султан Акимович, - обратился Аманжол к Жунусову, - вы, конечно, знаете, что я выиграл выборы на альтернативной основе, поэтому было бы логично мне на некоторые ключевые посты назначить людей, которым я доверяю, которые поддерживали меня.

- Ключевые посты? - удивленно переспросил Жунусов. - А у тебя вакансии есть для этих ключевых постов?

- Вакансий нет, насколько я знаю, но разве новый руководитель не вправе набрать свою команду?

- Команду? - ещё больше удивился Жунусов. - Ты - кто? Президент, что ли? Вот твоя команда - только что видели! Ты про КЗОТ вообще-то что-нибудь слышал? Куда ты этих людей денешь? Уволишь? На каком основании?

- Как же мне с ними работать, если они рахимовским духом насквозь пропитаны? - недоумевал Аманжол.

- А ты их оразбаевским духом теперь пропитай! - захохотал, восторгаясь собственным остроумием, Жунусов. - Они быстро впитают, вот увидишь! Видел, как улыбаются тебе?

- Улыбки-то - неискренние! - горячо возразил Аманжол.

- И-и-и, какой ты наивный ещё! Думаешь, они Рахимову искренне улыбались? Искренне они только детям дома улыбаются! А здесь - работа! В общем, давай, не мудри, если кто не справляется с работой - увольняй в соответствии с законом, а так - по желанию-хотению, из политических соображений - уволить не имеешь права. Тут я, кстати, тебе документ один срочный привёз, вот лучше им займись для начала. И запомни: сначала ты должен сделать всё, что от тебя район требует, и только потом - остальное!

Попрощался Жунусов, уехал, стал Аманжол срочную бумагу из района читать. Предписывалось этим документом во всех селах и посёлках района "День национального героя" провести, тут же рекомендуемый список героев был приведён: Чокан Валиханов, Курмангазы, Мухтар Ауэзов... Срок исполнения документа истекал через два дня: пока бумага сверху в область пришла, пока до района доехала, - вот и вышли все дни на пересылку по инстанциям. Ругнулся Аманжол с досады, стал номер телефона районной администрации набирать. Долго не мог нужного человека найти, - никто из чиновников про "День национального героя" ничего не знал. Наконец, нашелся некто Мукасанов -начальник отдела культуры.

- С вами говорит Оразбаев - новый глава Новоотарской поселковой администрации, - представился Аманжол, - я по поводу "Дня национального героя" хочу говорить. Мы его проведём, но только в приемлемый срок: не раньше, чем через две недели.

На другом конце провода произошла заминка. Мукасанов, видно, опешил от такого заявления, и не нашелся сразу, что ответить. Наконец, он пришел в себя, и заговорил тоном наставника несмышлёной молодёжи:

- Сразу видно, Оразбаев, что ты кумыса нашего ещё не пробовал: сам не понимаешь, что говоришь! Этот праздник - инициатива президента, ты разве не слышал, дурья башка? Вся республика уже работает, а ты, значит, сроки хочешь подкорректировать, президента поправить?

- Но я получил документ только сегодня, а исполнить его надо через два дня! - негодовал Аманжол.

- Два дня и две ночи, - уточнил Мукасанов, - этого не так уж и мало, а если не будешь торговаться по телефону, времени у тебя ещё больше останется. Понял?

- Я не буду исполнять это задание! - рявкнул Аманжол и бросил трубку.

Решил Аманжол, что раз он теперь в поселке начальник, а сколько смогут его терпеть районные и областные власти - неизвестно, надо каждую минуту использовать для реализации своих замыслов. Позвонил в дивизию, решительно попросил помощника генерала Идрисова о встрече "с самим" уже сегодня. Тот тоже - удивился чрезвычайно, переспросил несколько раз фамилию Аманжола, но обещал перезвонить. Через полчаса звонок: Идрисов примет его сегодня, но только в 21.00, - знай, мол, мальчишка, своё место в распорядке дня командира дивизии! Проглотил эту пилюлю Аманжол, поблагодарил только вежливо.

В просторном кабинете генерала Идрисова царил полумрак, только большой стол под зелёным сукном ярко освещала массивная настольная лампа с государственными гербами в бронзовой оправе абажура. Плотно сомкнув губы, генерал внимательно читал какой-то документ. Мельком взглянув на Аманжола, кивком головы предложил сесть. Спустя минуты две он отложил документ в сторону, изобразил на лице подобие улыбки и весомо произнёс:

- Вас можно поздравить с избранием на ответственную должность? Поздравляю, поздравляю! Поселковой администрации мы всегда помогали, будем и вам помогать по мере сил, так сказать, - живут-то в городке в основном наши люди! Вы уже с просьбой?

- Как вам сказать, Габдрахман Кадырович, наверно, это не просьба, а скорее -предложение, - попытался как можно твёрже говорить Аманжол.

- Предложение? - с лёгкой иронией переспросил Идрисов. - Что ж, выкладывайте ваше предложение.

- Речь пойдёт о разграничении земельных владений между посёлком и дивизией, надо нам дальше цивилизованно жить, по закону.

- А, опять вы о своём, - с кислой миной поморщился Идрисов, - по какому закону-то?

- По Основному нашему закону, согласно которому земля и её недра принадлежат народу республики.

- А армия, по-вашему, не народ? - криво усмехнулся генерал.

- Армия - государственное образование, и, как любое ведомство, должно соблюдать законы.

- А мы нарушаем закон? - вскинул брови Идрисов.

- Ваше действия по бессистемному освоению земель не подкреплены соответствующими актами.

- Актами? А кому они нужны, кроме вас, эти акты? Ни областные, ни районные власти никогда даже разговоров на эту тему не заводили, претензий никто не предъявлял, а размещение здесь дивизии произведено согласно закрытому постановлению Совета Министров. - Вы намерены оспорить постановление Совмина? - ехидно спросил Идрисов.

- Я не читал это постановление, но оно не может противоречить закону, - не сдавался Аманжол.

- А вам и не дадут его читать, молодой человек, - высокомерно заключил генерал, - оно с грифом "совершенно секретно". Слышали о таком?

- Слышал, - понимая, что не удастся взять ему эту крепость с наскока, тихо произнёс Аманжол.

- Ну, а раз слышали, желаю успехов в работе, - приподымаясь в кресле, дал понять Идрисов, что разговор окончен.

"Мальчишка! - ругал себя Аманжол, выйдя на улицу, - надо было подготовиться как следует, документы собрать, а только потом идти! Голыми руками хотел Идрисова взять, простофиля!"

Наутро в сопровождении главного инженера Панкратовой Аманжол произвёл обход аварийных зданий городка. После сокращения штатов в дивизии некоторые дома стояли полупустыми, а если квартира без хозяина, то "хозяйничать" там начинали все, кому не лень. Сначала рамы принялись выламывать неизвестные захватчики из Старого Отара и Уч-Кельского совхоза, сантехнику снимать, потом до половых досок добрались. В первую же зиму после этих налётов батареи в пустых квартирах полопались, из некоторых подъездов жильцов немногочисленных переселять пришлось. Дома стояли, что гнилые зубы: почерневшие, с дырами выбитых окон.

- Финансирование по статье "Капремонт" у нас уже несколько лет не осуществляется, - равнодушно объясняла Панкратова, - исправить что-либо мы не в состоянии.

Поднялись в одну из таких квартир на третьем этаже: сквозняк гоняет по бетонному полу обрывки газет, висит забытая старомодная люстра с выцветшими обрывками новогодней гирлянды, на единственной неснятой межкомнатной двери сохранились метки измерения роста детей бывших жильцов: "Наташа - 1,40, Саша - 1,26"...

- А почему позволили растаскивать имущество? - спросил Аманжол.

- Имущество? - удивилась Панкратова. - Наше имущество - это то, что в бухгалтерии на учёте состоит, а тут - какое имущество? Это всё - внутренняя отделка дома.

Она поежилась от холода и недовольно посмотрела на нового начальника: "Вот свалился на нашу голову чудак! Как с таким работать теперь?"

- Будем нести посменно дежурство по охране домов от расхитителей! - решительно заявил Аманжол. - Один наш сторож за всем городком уследить не в состоянии!

- Аманжол Мухтарович, побойтесь Бога! Это ж - сверхурочные! У всех - семьи, дети, да и грабители по башке могут дать...

- Будем добровольцев отбирать, а потом им премии хорошие выплачивать!

- Да у нас премий никогда не было, где вы возьмёте деньги на премии? - всё больше удивлялась новому начальнику Панкратова.

- Найдём! - упрямо отрезал Аманжол.

На другой день выписал он себе командировку и поехал в Алма-Ату, в министерство экономики, где в строительном департаменте работал его лучший студенческий друг Николай Галимзянов.

- Ветряки? - непонимающе смотрел на Аманжола Галимзянов после того, как тот раскрыл ему свои сокровенные планы. - Ты их, вероятно, в Голландии собираешься закупать, или в Германии? У тебя уже есть миллион долларов?

- Ну не язви ты, Коляныч, ты дослушай до конца: идея есть, но надо её на рельсы поставить и проталкивать, потому я к тебе и приехал!

- Ты, вероятно, думаешь, что я здесь уже министром работаю или советником премьер-министра... - начал было свою отповедь Галимзянов, но встретившись с полным надежды взглядом Аманжола, сменил тон:

- Идея, разумеется - красивая, даже очень красивая, аж дух захватывает... Слушай, надо её инкрустировать, как бриллиант, в дельную, работающую программу! Только должен быть разработан основательный и правдоподобный бизнес-план. Каков объем энергопотребления на предприятиях вашего района сегодня?

- Не знаю, но могу разузнать, - с готовностью заверил Аманжол.

- Вот и разузнай, - сказал Николай, - и чем больше цифр, подробностей - тем лучше; ещё план экономического развития района надо представить, - он у вас должен быть.

- Постараюсь! Достану! - без колебаний обещал Аманжол.

По второму вопросу, о секретном постановлении Совмина о размещении учебной дивизии в Отаре, Николай ничего путного не обещал, - сказал, что только попытается узнать, как и по какому каналу можно добраться до этого документа.

Домой Аманжол летел, полный планов и надежд. Он ещё поразит мир, и мир ещё узнает об Отаре! Они установят здесь целый ветряной флот и будут питать энергией всю Отарскую долину до самой реки Чу! За окном поезда тем временем неспешно проплывали платформы ближайших к Отару станций: Турундай, Жельнеу, Каджи-Сай... Глинобитные мазанки из саманного кирпича, нищие одежды редких прохожих, грязные всклокоченные куры у пыльных палисадников... Даже полузаброшенные новоотарские дома на этом фоне смотрелись бы не так плохо! "Здесь, наверно, тоже "День национального героя" отмечают, - с раздражением подумал Аманжол, - пустозвоны, очковтиратели!"

Дома, в администрации, подчиненные встречали его недоуменными взглядами. Секретарь, Гульнара Акаевна, смотрела испуганно и враждебно.

- Аманжол Мухтарович, - нерешительно обратилась она, - вчера из района звонили, очень ругались, требовали план мероприятий по проведению "Дня национального героя", Алия Мирзакуловна взяла на себя ответственность, подготовила документ, текст передали по телетайпу уже в одиннадцатом часу, вечером. Она сама Вам всё расскажет...

Алия Мирзакуловна Каскерова - заместитель Аманжола, немолодая опытная чиновница, много лет проработавшая бок о бок с Рахимовым - появилась через минуту.

- Аманжол Мухтарович, - надменно и сухо обратилась она к нему, - хочу предостеречь вас от необдуманных шагов. Согласитесь, вы - человек не очень опытный в наших делах. Нельзя так безрассудно вести себя. Таких демаршей, какой вы позволили себе, начальство не прощает. Говорю это вам, как старший товарищ и коллега.

- Спасибо, Алия Мирзакуловна, я помню о своем возрасте, но меня выбрал народ и одно из его требований заключалось в том, чтобы исключить впредь всякую показуху, пустую трату денег.

- Я бы не рекомендовала вам, Аманжол Мухтарович, важные патриотические начинания нашего президента называть показухой, тем более - публично. Результат может быть самым плачевным для вас. И голоса избирателей вам не помогут! - с нескрываемым торжеством в голосе произнесла она.

- Хорошо, я прислушаюсь к вашим рекомендациям, но давайте лучше поговорим вот о чём: как прежнее руководство решало вопросы земельных отношений в зоне юрисдикции поселковой администрации?

- С военными не ссорьтесь, уважаемый Аманжол Мухтарович: плетью обуха не перешибёшь, и потом - зачем вам земля? Разве её нам не хватает? Или вы тут картошку намерены выращивать? - издевательски осведомилась она.

- Нам нужно развиваться, - стал убеждать Аманжол, - нам нужны свободные средства, а для того, чтобы добывать их, должны быть оформлены наши отношения собственности, и прежде всего - на землю.

- Аманжол Мухтарович, вы - фантазёр! У нас здесь - военный объект государственного значения, и поселковая администрация никогда здесь хозяйничать не будет: не дадут! - значительно подняла она глаза к потолку.

- "Дадут" или "не дадут" - это уже от нас самих зависит! - почти прокричал Аманжол.

- Эх, в облаках витаете, уважаемый! - с досадой бросила Алия Мирзакуловна, направляясь к выходу.

Каблуки под её грузным телом стучали громко, в кабинете остался тошнотворный аромат дорогих арабских духов. Аманжол порывисто встал и распахнул форточку, с наслаждением вдохнул свежего степного воздуха.

- Как с такими работать? - спрашивал себя он. - Всех до единого увольнять надо, они ведь любое начинание загубят, - в бумагах, в столах похоронят!.. Что ж делать-то?

Тяжело задумавшись, Аманжол несколько минут с грустью глядел в окно: высохший черенок тополя-саженца упрямо мотался на ветру, пыль после прошедшего по грунтовке самосвала относило далеко в степь, долго громыхал на колдобинах пустой раздолбанный кузов... Следом прошла рота солдат: сутулые, тщедушные новобранцы...

На следующий день Аманжол впервые все восемь рабочих часов провёл в администрации, никуда не ездил, никуда не ходил, и с удивлением обнаружил, что большинству его подчинённых, собственно, и заняться-то нечем, если нет каких-либо заданий или поручений из района. Проходя мимо кабинета планово-экономического отдела, он заметил, что одна из сотрудниц сосредоточенно выщипывает перед зеркальцем брови, а две других склонились над журналом по вязанию и осваивают с помощью крючка новые приемы и узоры. Когда спустя пару часов он проходил по коридору во второй раз и увидел, что в планово-экономическом занимаются всё тем же, не выдержал, вошел, и с ходу огорошил смутившихся женщин вопросом: "Известно ли вам, дорогие мои экономисты, что такое "бизнес-план"?" Женщины переглянулись, быстро попрятали своё рукоделие и начальник отдела, Мария Николаевна, с достоинством произнесла:

- Аманжол Мухтарович, советские экономисты бизнесом не занимаются! Социалистическое плановое хозяйство пока что никто у нас не отменял!

Аманжол крякнул с досадой и вышел, с шумом захлопнув дверь.

- Да, с этими наработаешь! - раздраженно шептал он себе под нос. - Какие там ветряки? Какой там план экономического развития?

- На кого ж опереться? - тревожно прикидывал он. - Один я тут поднять всё не в состоянии. Обратиться за помощью к ребятам из избирательного штаба? Но как я с ними расплачиваться буду?

Решил всё-таки Аманжол пойти к своей лучшей помощнице из избирательного штаба - Милене Феоктистовой, попросить её хотя бы на общественных началах немного поработать, а там, глядишь, и в администрации места будут освобождаться. Милена нигде не работала, - трудно было дипломированному юристу в гарнизоне работу найти. Аманжол застал семью Милены за обедом. Он извинился и хотел уйти, но Милена замахала на него руками, завела на кухню, усадила. Нервно потирая крепкие смуглые ладони, Аманжол сбивчиво изложил суть просьбы: помочь ему собрать материал по экономическому развитию района, ближайших к Отару поселков и совхозов. Милена пристально и тревожно глядела ему в лицо, время от времени переводя взгляд на мужа Андрея.

Андрей тоже внимательно слушал, а когда Аманжол закончил говорить, рукой дал понять Милене, что хочет ответить первым.

- Аманжол, мы много тебе помогали и дальше будем помогать, мы - твои единомышленники, - говорил Андрей, - но раз победа наша была общей, распоряжаться её плодами в одиночку ты, мне кажется, не совсем вправе. - О чем, собственно, я? - продолжал он. - Я вижу, что ты решил, как говорят, "поскакать с места в карьер", хочешь совершить здесь, у нас, в маленьком посёлке, большую экономическую революцию. Подожди, подожди, не гоношись, послушай дальше! Когда мы тебя выдвигали, никто из нас, мне кажется, не ждал от тебя "сокрушения всех основ", да ведь это и невозможно в одном лишь нашем поселке! Мы надеялись и продолжаем надеяться, что с избранием тебя председателем администрация наша повернется лицом к людям, а не задним местом, как это было все прошлые годы. Вот каких перемен ждут от тебя твои избиратели, Аманжол!

- Не горячись, Андрей, - вступилась за Оразбаева Милена, - я думаю, Аманжол помнит об этом, но ведь одно другому не мешает: и стиль управления надо менять, и новые источники дохода искать, и самостоятельности добиваться. А прав, как мне кажется, ты в том, что, наверно, действительно начинать с малого надо - улыбнуться людям, чиновничью спесь из администрации вымести поганой метлой, самых одиозных хамов и хамок, вроде Алии Мирзакуловны, приструнить... - Разве не так, Аманжол? - заглянула она в глаза Оразбаеву.

- Косметическим ремонтом предлагаете мне заняться? - сдерживая закипающий гонор, тихо проговорил Аманжол. - А враги наши, идрисовы и рахимовы, будут руки довольно потирать, да? Не-е-ет, я тут политес соблюдать не буду, не для того сюда пришёл!

Оразбаев резко встал и, не реагируя на отчаянные крики Милены: "Аманжол, да ты что?!", решительно направился к выходу.

- Да с кем же ты тогда останешься, чудак! - только и успела выкрикнуть Милена перед тем, как за ним громко бухнула входная дверь. - Ну вот, - растерянно произнесла она, - ушёл...

Она с укором посмотрела на мужа и вымолвила как можно мягче:

- Не надо было тебе, Андрей... Разве ты не знаешь его? Его необузданный нрав - это "что-то"! Мерзко теперь на душе так!

- Не вижу своей вины, - мрачно буркнул муж, - сказал, что думал. - И потом, - заверил Андрей, - он ведь скоро "отойдёт", вот увидишь!

В глубине души Милена соглашалась с мужем: ей бы не знать Аманжола! Она была единственной в поселке, кто помнил Оразбаева ещё по школе, несмотря на разницу в возрасте. Аманжол-"индеец" крепко запомнился всем, кто учился с ним в одно время. А на восприимчивых девчонок и девушек он производил, пожалуй, и вовсе неизгладимое впечатление: этакий степной Зорро на коне!

Милена Киричок вернулась в Отар только два года назад, - в другом качестве, под другой фамилией. Её мужа, командира санитарного батальона майора Феоктистова, перевели сюда из приграничного Джаркента. Смешанные чувства пережила Милена, свидевшись с городком своей первой любви спустя столько лет! Парк, знаменитый отарский парк, конечно, невозможно было узнать: добрая половина карагачей погибла или даже была попилена, дорожки парковые рассыпались в шуршащую бетонную крошку, каменная чаша центрального фонтана заросла кустарником и бурьяном... Но вольные отарские ветры дули по-прежнему, по-прежнему волнующе будоражили кровь по весне тёрпкие степные запахи, и кружилась голова от бега по ярко-зелёным откосам низкорослых отарских сопок.

Когда-то, давно-давно, Милена в тяжелую минуту хотела уйти и сгинуть в этих сопках... Но сегодня она вспоминала об этом с грустной снисходительной улыбкой. Всё в её личной судьбе сложилось потом как нельзя лучше: с нею были любимый и заботливый муж, двое вихрастых мальчишек, - её плоть, кровь, её мысли и надежды. Константина Заломова она почти не вспоминала, хотя ей и было известно, что он тоже стал офицером, служил где-то очень далеко - в Забайкалье...

С Аманжолом здесь Милену свёл случай: она недолго работала в ЖЭУ, подменяя заболевшую паспортистку, и тут несколько раз имела возможность видеть и слышать "в деле" инженера насосной станции Оразбаева. Того Аманжола, из детства, она разглядела в нём не сразу, а когда узнала, поразилась и обрадовалась. Она признала в нём родственную душу, ведь и ей, где бы она ни работала по окончании университета, претили казенщина и равнодушие, безразличие к интересам людей, в поисках справедливости она тоже всегда шла до конца.

Милена тянулась к людям, мыслящим нестандартно, не умеющим лгать, приспосабливаться, жить двойной жизнью. Ещё в студенческую пору, в Алма-Ате, она познакомилась с бухгалтером-ревизором Николаем Трофимовичем Шелковским. Шелковский слыл умеренным "диссидентом", был исключен из КПСС в 60-е годы за "несоблюдение партийной линии": слишком рьяно проводил ревизию хозяйственной деятельности пригородного совхоза "Путь Ильича", где много лет руководил Герой труда Хайдаров, личный друг секретаря ЦК Компартии республики. Шелковскому объяснили тогда напрямик, как "надо" проводить ревизию у Хайдарова, но он не послушал, пошел в атаку с открытым забралом, да ещё письмо в ЦК КПСС написал, а оно вернулось в республиканское ЦК "на рассмотрение". Ну, вот его и "рассмотрели": из партии Николая Трофимовича исключили в рекордно короткие сроки, была попытка ещё и прокуратуру привлечь, чтобы посадить Шелковского за "клевету на советскую действительность", но прокурорские вдруг заартачились, не стали рисковать: не те всё же времена, - не 37-й, не 52-й год на дворе.

Шелковский и пугал Милену, и притягивал. Вчерашней правоверной комсомолке, пусть и с выговором в личной карточке, страшновато было слушать разоблачительные речи старшего товарища: получалось, что всё или почти всё вокруг прогнило, погрязло в коррупции и мздоимстве, "социалистическая собственность" разворовывалась всеми, кто "имел право", то есть состоял при должности и был приближен к сильным мира сего. Шелковский не ограничивался критикой экономической деятельности предприятий, он покушался на святая святых - политическую систему страны Советов! Саркастически высмеивал он так называемые "всенародные выборы". И она с горечью и удивлением признавалась себе, что никогда раньше просто не задумывалась над тем, почему, действительно, выборы у нас выбором как таковым-то и не являются!

На первые же ближайшие выборы в Верховный Совет Республики она решила просто не ходить: какой, мол, смысл? Что тут началось! Пришли к ней домой члены избирательной комиссии с урной,- поразились, увидев не безногого инвалида, не парализованную бабушку, а молодую девушку. Ещё больше поразились, услышав от неё, что она всё равно голосовать не будет! Немолодая дородная активистка с двадцатилетним стажем работы в избирательной комиссии принялась стыдить Милену, попрекать её куском хлеба, который она, де, ещё "не заработала"; серьёзный дядечка в очках - судя по всему, партийный пропагандист - убеждал Милену, что она "недопонимает" политику нашей партии и правительства, которые, мол, ночей не досыпают, а только и думают о том, как бы жизнь таких молодых, как Милена, "сделать ещё прекраснее"! Но Милена выстояла и не проголосовала, даже несмотря на угрозу активистов "сообщить о её политически вредной выходке по месту учёбы".

Шелковский очень её хвалил потом, настойчиво предлагал ей перетягивать "на нашу сторону" друзей и подруг, но Милена не представляла себе, как заговорит на "опасную" тему с кем-нибудь из своих подружек, у которых на уме лишь - как бы сапоги раздобыть югославские, в кинотеатр на американский фильм билеты достать, ну и замуж, естественно, удачно выйти. И ещё очень долго, до самой своей смерти, оставался Николай Трофимович Шелковский единственным идейным единомышленником Милены. Даже с мужем Андреем не было у неё такого взаимопонимания в политических вопросах: тот, как кадровый офицер, состоял в партии, и вынужден был соблюдать установленные правила игры.

Познакомившись поближе с Аманжолом, Милена поняла, что имеет дело с человеком совершенно иного склада: даже Николай Трофимович из чувства самосохранения иногда заставлял себя притормаживать, а вот Аманжол в самых опасных ситуациях, наоборот, "давил на газ" что было сил. Милена как-то попыталась напомнить ему об элементарной осторожности и осмотрительности, но тот обезоружил её простым и естественным объяснением логики своих поступков, своего "безрассудства":

- Я - на своей земле, вокруг - моя степь и мои горы, моё право и моя правота - от моих дедов и прадедов-кочевников, тысячу лет живших на этой земле! А кто такие они - эти партийные секретари и генералы? Кто им дал право хозяйничать здесь?

На седьмой день пребывания у власти Аманжола пригласили в район на совещание глав сельских и поселковых администраций. Тема совещания - "О продаже государству продуктов животноводства" - Аманжола непосредственно не касалась, поэтому доклад районного начальника и последующие прения он слушал невнимательно, лишь изредка усмехаясь в кулак, наблюдая очередную выволочку какому-нибудь сельскому главе за низкие надои и неправильно организованную пастьбу скота. В разгар прений Аманжол всё-таки не выдержал и бросил в зал едкую реплику:

- Может, с какого бока к корове подходить, не будем здесь обсуждать, у нас ведь - не слёт доярок!

Головы заседавших, как по команде, повернулись в сторону сидевшего на отшибе Аманжола. Кто-то глядел с удивлением, кто-то - с любопытством. Районный инструктор внимательно посмотрел на Оразбаева и, не вспомнив, из какого он села, - лицо совсем незнакомое - раздраженно ответил:

- А вы чем зубы скалить, лучше бы своим "бесценным опытом" поделились! Или в вашем хозяйстве всё шито-крыто и план по молоку выполнен?

- Да мы ведь - поселковые, нет у нас молочного хозяйства, и зачем я здесь сижу - сам не понимаю! - недоуменно пожал плечами Аманжол.

- Ну вот, опять орготдел прокололся, - возмущенно ругнулся в сторону инструктор, - уж сколько раз говорили им: приглашать на совещания только заинтересованных лиц!

Потеряв впустую полдня, Аманжол возвращался домой на рейсовом автобусе, - "газик" Новоотарской администрации опять стоял в ремонте.

Ночью Аманжола поднял с постели звонок дежурного из администрации: горел один из полузаброшенных домов. Военные пожарные уже приехали, к счастью, в доме пострадал лишь пустой подъезд, откуда жильцы давно выехали или были переселены. Возгорание, наверняка, произошло по вине непрошеных гостей из Уч-Кела или Старого Отара, которые продолжали опустошать бесхозные квартиры. Очевидцы утверждали, что видели двух убегавших субъектов, одеждой своей напоминавших бродяг. Пламя уже было прибито, из окон валил густой и едкий белый дым. Один из пожарных сбросил с балкона дымящийся кусок линолеума, и узнав Аманжола, крикнул:

- Принимай, товарищ начальник, спасённое "добро"!

Двое пожарных, куривших в стороне, дружно засмеялись. Капитан, начальник пожарного расчета, громко высказался в сторону Аманжола:

- Давно пора забить эти пустые подъезды, чтобы никто не шастал! Второй раз такой пожар тушим!

Утром Аманжол собрал всех сотрудников в актовом зале и объявил им, что дежурить по ночам у пустующих домов всё-таки придётся.

- Дежурить будут все, включая меня, дежурить будем парами; это будет выглядеть, как дежурство в ДНД, с красными повязками, - заявил Аманжол.

- Может, привлечем сотрудников учреждений поселка, военных попросим о помощи? - недовольно запротестовала Алия Мирзакуловна. - Лично я дежурить отказываюсь, у меня - тромбофлебит!

- Того, кто представит медицинскую справку - разумеется, освободим, - сухо заметил Амашжол.

- Справок будет много, - язвительно отреагировала Алия Мирзакуловна, - мы сторожами не нанимались работать!

- Кому моя инициатива не нравится, могут уходить из администрации! - резко бросил в ответ Аманжол. - Удерживать не стану!

- Никто и не подумает уходить, - саркастически прошипела себе под нос Алия Мирзакуловна, покидая актовый зал.

Для себя она уже давно решила: бороться с этим желторотым выскочкой всеми возможными и невозможными способами, бороться не на жизнь, а на смерть! Она использует весь свой опыт, весь свой потенциал многоопытного мастера интриг, ловушек и подсидок! Она не допустит, чтобы ею помыкали, как сопливой девчонкой! Даже старый хрыч Рахимов опасался её, никогда не позволял себе давить на неё, игнорировать её, зная о её способностях плести вязь интриг наверху! Для начала она поедет в район, пожалуется, поищет сочувствия, выяснит, есть ли у Оразбаева среди районного руководства сторонники. "Не может быть такого, - думала она, - чтобы этот самозванец вот так, без всякой поддержки влиятельных людей, в начальство выбился!"

После обеда того же дня Аманжолу неожиданно позвонил алма-атинский товарищ Николай Галимзянов. Аманжол обрадовался, закричал, не сдержавшись, при посторонних:

- О, Николай! Чем порадуешь, дорогой, давно ждал твоего звонка!

- Аманжол, звоню из дома, с работы не решился: опасно, - с тревогой говорил Николай. - Новый Отар стоит на пороге больших, очень больших перемен, поэтому все постановления Совмина, в том числе по земле отарской, получили дополнительный гриф: "Контроль Службы Безопасности Республики". О ветряках и о свободной экономической деятельности, я думаю, тебе придётся забыть надолго, а может - и навсегда! Военные ждут из бюджета под Новый Отар таких жирных кусков, что только держись! Ни о чём подобном они даже в лучшие времена империи не мечтали! Ты, главное, не донкихотствуй там, слышишь? А не то тебя просто "задвинут", понимаешь? Ну, пока, будь здоров!

Аманжол положил трубку и надолго замолчал, хотя у него были посетители. Всё, на что он надеялся, чем жил в последние месяцы, рушилось и превращалось в прах, в ничто. Полномочия главы Новоотарской администрации теперь и вовсе могли быть сведены к нулю, функции - превратиться в номинальные, представительские, сама администрация становилась декорацией, лишь имитирующей народовластие... "Ну нет, сдаваться я не намерен, буду стоять до последнего!" - запальчиво сказал он себе. "Вот только за что и за кого теперь стоять? - одумавшись, тут же спросил себя. - За простых людей? Но когда прольется золотой дождь, им кинут кусок, и они успокоятся, а о гибели природы отарской вряд ли сокрушаться станут, тем более - протестовать: никто здесь не собирается жизнь свою прожить, все ведь надеются в большие города перебраться со временем!"

Впервые в жизни он почувствовал своё полное бессилие и собственную ненужность. - Да, наверно, Новый Отар восстановят, отремонтируют, построят новые магазины, детский сад, поликлинику... Тут бы, конечно, только радоваться надо! Но он, Аманжол, к этому не будет иметь никакого отношения, всё это будет достигнуто не трудом и стараниями его и местных жителей, а подарено надменным и бездушным Хозяином. А какова будет цена подарка, догадаться нетрудно: покорность, молчание и беспрекословное подчинение...

Алия Каскерова поздним вечером возвращалась домой из района: удалось-таки, наконец, добиться приема у самого Юсупова! В шесть часов только он её принял, - растянулся в широкой плотоядной улыбке, по-хозяйски оглядывая её крутые бока, затянутые в добротное шерстяное платье.

- Ну что, бейбиче (4), как у молодого батыра в подчиненных, - хорошо? Не пристаёт? А-ха-ха-ха! - самодовольно расхохотался Юсупов.

- Полно вам смеяться над пожилой женщиной, Динуш Эркенович, - униженно залебезила Каскерова, - лучшие годы позади, осталось только вспоминать таких руководителей, как вы, как Мухтар Рахимович...

- Почему только "вспоминать"? Ты что, меня тоже со счетов списала, как Рахимова? - недовольно гаркнул Юсупов.

- Что вы, что вы, Динуш Эркенович! Видим вас редко, вот потому и остаётся только вспоминать! Как тяжело без вашего глаза, вашего совета!

- Ох-ох, запела! Видать, с первого дня с демократом нашим, Оразбаевым, кость не поделила?

- Делить мне с ним нечего, будь моя воля, я б такого "начальничка" на порог администрации не пустила, дворницкую метлу бы не доверила! - ненавистно зашипела Алия Мирзакуловна, гордо выпрямив спину.

- О-о-о, во как! - воскликнул Юсупов, и в голосе его послышалось скрытое удовлетворение. - Слышал я уже о его фокусах, Идрисов рассказывал. Полигон у военных хочет оттяпать! Видали артиста?

- Динуш Эркенович, - заглядывая в глаза, проникновенно заговорила Алия, - этот человек нас до беды доведёт, он думает только о своей славе, о своих обещаниях глупых, какие людям давал, он нас в изоляции оставит, никто из соседей с нами дела иметь не захочет, а про военных я и не говорю уже!

Юсупов слушал, самодовольно ухмыляясь, затем надел личину озабоченности и веско проговорил:

- Может, рановато об этом говорить, но раз завела ты такой разговор, открою тебе одну обнадёживающую тайну. Готовится указ Президента - из достоверных источников знаю - об отмене выборов глав сельских и поселковых администраций. - Хватит, наигрались в "колхозную демократию"! - злобно стукнул он кулаком по столу. - Сельские и поселковые начальники будут назначаться областным руководством по представлению района, вникаешь? - Так что служи верно, демократа этого контролируй, не давай ему заходить слишком далеко, и... мы тебя не забудем, - тут он вновь широко улыбнулся.

Каскерова от волнения аж подскочила, заёрзала на стуле.

- Динуш Эркенович, да вы, вы же нас просто к жизни вернули! - умиленно глядя на начальника, воскликнула она. - Вы не представляете, что нам пережить пришлось после этих выборов, будь они неладны!

- Почему ж не представляю? - слегка обиделся Юсупов. - Не хуже тебя представляю, не одна ты с жалобой ко мне пришла. Сам через выборы прошел, но в районе, хвала Всевышнему, - хитро сощурил он глаз, - мы такого безобразия, как у вас в поселке, не допустили!

- Так, ну ладно, - завершая разговор, на мгновение задумался он, - было бы ещё неплохо, чтобы демократ наш в хозяйственных неразрешимых проблемах побултыхался, по инстанциям побегал с протянутой рукой... А помогать мы ему не будем, - незачем нам идейных противников "подкармливать"! Улавливаешь мою мысль?

- Поняла, поняла, Динуш Эркенович, совершенно с вами согласна! - горячо закивала Каскерова. - Это - верный план! Пусть попробует поработать без поддержки руководства, спесь-то и гонор его быстро выветрятся!

Подъезжая к Новому Отару, Каскерова издалека заметила, что в городке опять отключили свет: бетонные коробки домов угрюмо чернели на фоне закатного неба. Впервые она порадовалась этому факту: теперь любой поселковый "негатив" будет в её пользу. "Хорошо бы, чтоб Оразбаев ещё с райэнерго разругался, тогда отключать нас будут почти каждый день!" - со злорадной надеждой подумала Каскерова. "Ну, вот и первая идея, - удовлетворенно рассудила она, - надо этого Оразбаева натравить на Океева, начальника райэнерго - замшелого и грубого партхозбюрократа! А уж Океев ему покажет "лампочку Ильича"!

Свет дали только поздней ночью, и когда утром Алия Мирзакуловна вошла на кухню, возле размороженного холодильника обнаружила приличную лужицу. "Посмотрим-посмотрим, - сказала она себе, - что будут говорить об Оразбаеве наши домохозяйки, когда электричество только по графику будут включать!"

В администрации, к величайшему удивлению Аманжола, уже в 9.00 Каскерова пришла к нему с "докладом о текущих делах". Учтивая и обходительная, она смотрела на него, словно преданный пес. И куда только делись брезгливое высокомерие и менторский тон! "Что это с ней?" - всё больше дивился Аманжол.

- Аманжол Мухтарович, - перешла к главному вопросу Алия Мирзакуловна, - люди недовольны вчерашним отключением света, с Океевым надо серьёзно разбираться. - Мухтар Рахимович, - с нажимом вставила она, - умел это делать.

- Кто такой Океев? - спросил Аманжол.

- Океев? Вы не знаете Океева? - изобразила крайнюю степень удивления Каскерова. - Это начальник райэнерго. От него и только от него зависит, как будет составлен график веерных отключений электроэнергии в районе.

Аманжол вспомнил про ветряки и подумал, что с этим Океевым несколько дней назад можно было бы вести разговор, а теперь... Когда в Новый Отар по линии министерства обороны начнут закачивать миллионы и миллионы, никакой Океев не позволит себе отключать здесь рубильник электропитания! Но пока обещанные миллионы не хлынули, придётся с начальником райэнерго "пободаться", побороться за лишние часы света...

Азат Абишевич Океев оказался маленьким толстым мужчиной лет пятидесяти с вечно недовольным выражением на обрюзгшем лице, смотрел он на всех подозрительно и обиженно: "Вот ходите вы все ко мне, просите, а что я от вас имею? - Ничего, одну лишь головную боль!" Скромные подношения глав сельских администраций его уже давно не прельщали, он презрительно отмахивался от них. Коньяк? Американские сигареты? - Да не нужны они ему, с его-то язвой, а дом новый из коньячных бутылок не построишь!

И вот Аманжол Оразбаев, мало того, что с пустыми руками к нему пришел, так ещё вместо того, чтобы просить слёзно, требовать осмелился!

- Ты кто такой? Откуда вылупился? - после минутного замешательства "очнулся" Океев. - Да известно ли тебе, что лимиты по электроэнергии область утверждает? Порядков не знаешь?

- А вы тогда зачем здесь, если область всё решает, распределяет? - запальчиво ответил вопросом на вопрос Аманжол.

Океев аж привстал от изумления, чтобы получше рассмотреть посетителя, налился пунцовой краской, - за всю свою долгую карьеру такого наглеца он ещё не встречал!

- У-и-и, котакпас! (5) Ты меня учить приехал, собачий сын! Не твоего это ума дело - зачем я здесь! Тебя, сопляка, только не спросили!

- За эти оскорбления вы ответите, - еле сдерживая себя, играя желваками, пообещал Аманжол, - сегодня же об этом безобразии будет известно районному руководству!

- Пошёл на ...! - уже не контролируя себя, заорал Океев. - И чтоб духу твоего здесь больше не было!

Почти бегом Океев выкатился за Аманжолом в приёмную и с пеной на губах прокричал своей секретарше:

- Вот этого, волосатого, ко мне больше не пускать! Приму только по личному указанию самого Юсупова! Всё!

"Так, поговорили!" - стараясь унять дрожь после полученных оскорблений, подумал Аманжол. Теперь, пожалуй, проблемы со светом в Новом Отаре он решит лишь в том случае, если ему удастся снять с должности "товарища" Океева! Вот ещё задачка! По горячим следам он попытался попасть на приём к кому-нибудь из районных руководителей - к Юсупову, или к Колпакову, его первому заместителю, - да не тут-то было! Юсупов - на "празднике чабана" в дальнем стойбище, Колпаков - в Алма-Ате на "семинаре по шелководству", как ему объяснили в секретариате. "По шелководству?" - недоверчиво переспросил Аманжол, полагая, что его разыгрывают. Но опытная секретарша смотрела серьёзно и значительно: вряд ли можно было её уличить в таком "грехе", как шутка или розыгрыш даже вне служебного кабинета. Единственный, кто оказался на месте - "старый знакомый" Аманжола Жунусов, по должности оказавшийся первым помощником Юсупова. Но и тот говорил с ним на ходу, сухо, всем видом демонстрируя свою чрезвычайную занятость.

- Океев? - переспросил он, после того, как Аманжол вкратце изложил суть своего дела. - Так он нам не подчиняется, его начальство в облэнерго сидит!

- Как? Вообще не подчиняется? - не поверил Аманжол.

- Ну-у, - замялся Жунусов, - подчиняется, но только по политическим, организационным вопросам, а по техническим - нет.

- А разве отключение электричества в крупном поселке городского типа на несколько часов - только "технический вопрос"? - спросил Аманжол.

- У них там график есть, утвержденный облэнерго, в соответствии с ним они и работают, - нахмурившись, отвечал Жунусов, - может, тебе в облэнерго съездить, там поговорить с товарищами?

Не хотел Жунусов ни разговаривать с Оразбаевым, ни помогать ему. Двадцать без малого лет работал он в районе: сначала инспектором мелким, потом заместителем начальника отдела, и вот - до первого помощника дорос; и уж кому, как не ему знать, что расположение руководства надо долгим и тяжким трудом зарабатывать: себя позабыть, свои желания и потребности, только поручения начальника в срок исполнять, а ещё лучше - досрочно! А этот Оразбаев, как уже всем в администрации было известно, первое, самое первое своё задание, которое, как священный материнский наказ должен был исполнять, завалил, и не по отсутствию опыта или знаний завалил, а намеренно, демонстративно, как "гастролёр" какой-нибудь! Его, видите ли, "народ избрал"! Да народ, что стадо овец: завтра ему другую приманку покажут, и он всем гуртом к новому хозяину кинется! "Популист он, этот Оразбаев! Работать надо, служить, а не кулаками размахивать, дешёвую славу приобретать!" - так думал Султан Жунусов.

Не солоно хлебавши вернулся в Новый Отар Аманжол. И как с тревогой предчувствовал он, вечером опять во всем городке отключили свет. У военных же в казармах отключения не было, и это уже был знак! Значит, договорились Океев с Идрисовым...

Словно раковая опухоль, поползла по Новому Отару людская молва: Аманжол Оразбаев разругался со всеми начальниками, ни одной проблемы поселковой не может решить, только и умеет, что горло драть, да требовать от окружающих невозможного. В гастрономе в очереди женщины предрекали, что скоро не только свет будут отключать, но и воду, - глотнут они, одним словом, лиха с этим Аманжолом непутёвым.

- Сами голосовали, никто не принуждал, вот и получите теперь! - выступала пожилая домохозяйка из очереди.

- А что ж по-вашему, за старого взяточника и бездельника Рахимова надо было голосовать? - возражала ей покупательница помоложе.

- Да при Рахимове свет каждый день не отключали! - обрадовалась возможности поспорить пожилая домохозяйка.

- Как вы не поймёте, что свет-то нарочно стали отключать, чтобы нас на Аманжола натравить! - перебила её учительница Твердохлебова. - И по всему видно, что они своего добились!

- И что ж вы теперь предлагаете? - быстро ответила ей пожилая. - Ради вашего "золотого" Аманжола всё сносить, помалкивать?

- Да нет - наоборот, надо жаловаться, писать на самый верх, чтобы местным "боярам" хвосты поприжали!

- Вот вы и пишите, коли грамотные, в школе никак преподаёте, - продолжала наседать пожилая, - только за всю свою жизнь не припомню я ни одного случая, чтоб от писулек таких толк был!

- А наверху, вы думаете, - ядовито вставила высохшая от болезни жена начфина Касперовича, - друзья и идейные соратники Оразбаева сидят? - Правозащитники? - залилась она трескучим недобрым смехом.

- Наш Оразбаев - белая ворона, - согласилась неприметная жена командира сапёрного батальона, - а белой вороне никогда в вороньей стае не верховодить: заклюют!

- Золотые слова, золотые слова! - подтвердила пожилая домохозяйка. - Думать надо, кого выбираешь!

Милена Феоктистова тоже стояла в той очереди, но в разговор не вступала, а только с горечью слушала, как мнение большинства не в пользу Аманжола складывается. А что в защиту его голос не подавала - в том смысла не видела, да и сомневаться сама она стала: верный ли путь избрал Аманжол? Плетью-то обуха не перешибёшь! Как можно было голым да безоружным в волчье логово лезть? Это только в книжках говорится: "Безумству храбрых поём мы песню!" А в управлении, в политике не грех и хитрости поучиться, изворотливости... Не по прямой к намеченной цели идти, а лавируя, петляя, иногда и отступая... Только больно уж тошно стало у неё на душе после таких рассуждений. "Лавировать и отступать будешь - не заметишь, как до предательства опустишься, а как опустишься - никто и ничто тебе уже не поможет! - подумала она с досадой, обвиняя себя в минутном малодушии. - Завтра же пойду к Аманжолу, расскажу, что люди говорят, надо ведь что-то предпринимать, в конце концов!"

Невероятное известие получил из Центра генерал Идрисов, настолько невероятное и радостное, что хотелось ущипнуть себя: не снится ли ему это всё? Высшее руководство Республики решило Отарский гарнизон преобразовать в Главную Межгосударственную Базу противодействия терроризму в Центральной Азии! Только краешком глаза большие начальники позволили Идрисову взглянуть на цифры ассигнований, выделяемых из республиканского бюджета на обустройство базы: там блистали во всем своем великолепии не миллионы даже - миллиарды! "Вот только дозволено ли будет самому Идрисову остаться при таком большом деле, а если - да, то в каком качестве?" - тревожно прикидывал он.

Пока же ему только последовала команда: готовиться к встрече высокопоставленной делегации. Высокие гости из правительства и министерства обороны должны были прилететь на вертолетах, поэтому первым делом Идрисов представил, какую картину они здесь будут наблюдать с высоты птичьего полета: огромные, напрасно распаханные бульдозерами и брошенные площадки, огромные пятна мазута и ГСМ между Новым и Старым Отаром... Могут ведь и спросить: "Что это у тебя тут, Идрисов, будто сапожным кремом поля перемазаны?" А что он мог поделать? Везти отработанные масла за тридевять земель? Или куда-нибудь в сопки? Тоже не выход. Вот и пришлось, когда старые склады ликвидировали, повыливать всё прямо на землю...

"Ну, тут можно придумать что-нибудь, сеткой зелёной маскировочной черноту подзатянуть. Бульдозерами-то сгрести не успеем, да и нет их, бульдозеров-то: последний директору Уч-Кельского совхоза продали!" - напряженно размышлял Идрисов.

Как Отарскому гарнизону удавалось выживать все последние годы - об этом Идрисов лучше любого знает. Сколько ему перетерпеть пришлось, сколько унижений пережить - врагу не пожелаешь! Самое страшное началось, когда выплату жалования офицерам стали задерживать. Многие охотой в сопках решили промышлять, некоторые офицеры - стыдно признаться! - лишних стреляных кекликов на базаре в Старом Отаре продавали! Кое-кто и боеприпасами начал приторговывать, было дело... Одно спасало: продовольственное снабжение не прекращалось ни на месяц: тушёнка, картошка всегда были на столе в семьях военнослужащих. Ну, а когда в кармане пусто, да в желудке - одна тушёнка с картошкой, до всего остального дела нет. Не заметили новоотарцы, как парк их - краса и гордость! - высыхать начал, бурьяном зарастать, и ведь до чего дело дошло: уч-кельские пастухи настолько осмелели - повадились своих тощих коров на кормёжку сюда водить! Гнали их поначалу, а им - хоть бы хны: на следующий день опять прутся! Не боятся, главное, ничего и никого, в старые добрые времена коров их и пострелять могли - никто б пикнуть не посмел, а теперь - попробуй только: по судам затаскают!

В назначенный день прибыли в Новый Отар дорогие высокие гости. Принял их Идрисов в штабе дивизии, там же, в штабе их и поселили: обставили мебелью пять лучших кабинетов. Гостиница-то новоотарская и раньше особым комфортом не отличалась, а теперь и вовсе стояла закрытой: всё там было разгромлено, разграблено, поросло многолетней паутиной... В первый же день повёз командир дивизии членов комиссии на танкодром. Понравилось им там: места - вдоволь, коммуникации подведены. Удивились они, что даже водопровод сохранился старый!

Посетовал Идрисов, когда вернулись в городок, что жилые дома офицеров в полную негодность приходят, - много лет на ремонт средства не выделялись. Глава делегации, заместитель председателя Совмина, - холёный такой молодец лет тридцати пяти, небрежно бросил:

- Не волнуйтесь, скоро свои дома не узнаете: полный евроремонт сделаем, сам Ермек Серкибаевич (премьер-министр!) лично указал: "Чтобы было "евро" и не ниже!"

Прикусил тут язык пораженный Идрисов, хотел было робко попросить: может, обычным капитальным ремонтом ограничимся, а сэкономленные деньги на казармы, дороги, ремонт водопровода направим? Но совминовец, будто читая его мысли, успокоил:

- На всё остальное денег тоже хватит: водопровод полностью полипропиленом здесь заменим, - слышали о таком, да?

Он самодовольно рассмеялся, похлопывая вобравшего голову в плечи Идрисова по спине.

- А парк? Где ваш парк знаменитый? - вспомнил высокий гость в конце первого дня.

- Да, от парка-то, - замялся Идрисов, - грубо говоря, одни рожки да ножки остались: высохло почти всё, агрономы из института бывшего разъехались, наблюдать за ним некому стало...

- Та-а-ак, значит новый парк будет! - как будто даже обрадовался услышанному столичный гость. - Что там в вашем парке раньше росло? - высокомерно поморщился он. - Карагач? Саксаул? А теперь - кипарисы будут, магнолии с орхидеями расти! Денег не пожалеем! Сам президент будет сюда приезжать!

"Ну, уж про магнолии загнул ты, парень, - подумал Идрисов. - Наших пыльных бурь ты ещё не видал, да судя по всему, кроме столичного шика и больших денег, мало что на свете вообще повидал! Не говори "гоп", пока не перепрыгнешь!"

Аманжола Оразбаева в группу сопровождения высокой комиссии не пригласили, хотя он, как глава местной гражданской власти, по статусу там должен был присутствовать. Вместо него район направил Жунусова, но гости этой подмены даже не заметили. Глава делегации данный факт вроде как принял к сведению, а военные из министерства обороны вообще не придали ему значения: они кроме Идрисова другого хозяина здесь не знали и не признавали. Да и совминовец по всем вопросам, в том числе сугубо гражданским (коммуникации, соцкультбыт жилого городка), обращался исключительно к Идрисову.

И тут, естественно, напрашивался вопрос: кто в Новым Отаре будет распоряжаться теми гигантскими средствами, что совсем скоро потекут сюда? Ну, с военной частью всё понятно: министерство обороны будет здесь распоряжаться. А вот "коммунальный пирог" кто будет делить? Идрисов не стал дипломатию разводить, спросил на совещании в первый же вечер об этом главу делегации в присутствии Жунусова. Тот понимающе улыбнулся широко, лукаво скосил глаз в сторону районного чиновника - тот весь напрягся в ожидании - и заявил во всеуслышание:

- Никакой делёжки не будет, новый стратегический комплекс - единое целое, и целесообразнее будет все работы, в том числе по гражданскому благоустройству, сосредоточить в руках министерства обороны. - Но возведение и капремонт гражданских объектов, - лукаво и многозначительно поднял он палец вверх, - будет осуществляться при участии местных властей.

Военные начальники из столицы при этом деловито и согласно покачали головами: им-то уже давно было известно, кто здесь будет "есть большой ложкой", а кто - крохи под столом собирать. Жунусова, впрочем, такое известие не очень огорчило: никогда районное руководство не претендовало в Новом Отаре на первые роли, да и областное начальство о положении дел в поселке, где восемьдесят процентов населения - военные, никогда с них не спрашивало. Может, потому и выборы последние здесь они проморгали, что не относили Новый Отар к своей вотчине...

Вскоре о совещании у заместителя премьера Жунусов докладывал главе района, Юсупову, в конфиденциальной беседе. "Первый" слушал и смотрел на помощника пристально, не мигая, а потом хмыкнул с досадой и выдал Жунусову тайный ход своей мысли:

- Что это за "участие" в освоении средств - мы все прекрасно понимаем! Но всё же! Сидеть там только, да помалкивать, ничего не выгадывая для себя - тоже не годится! Очень важный момент: кто будет стоять во главе поселковой администрации? Дурака Оразбаева мы уже в расчёт не берём: как только выйдет указ Президента, снимем при первой же возможности! Я уже посулил его место этой старой склочнице - Каскеровой. Она, конечно, лиса хитрая, но, думаю, для решения столь деликатных финансовых вопросов не подойдёт! Обещание своё я сдержу: поставлю её немного поруководить, а потом...

Юсупов ещё раз внимательно заглянул в глаза помощнику, как бы проверяя: стоит ли дальше его в свои планы посвящать? Вроде не подводил пока ни разу даже в мелочах...

- Нам же молодёжь надо выдвигать, Султан! - с наигранным энтузиазмом произнёс Юсупов. - Ты ведь знаешь, мой Данияр уже на третьем курсе, на экономическом! А нам грамотные экономисты на местах - во как нужны! Вот я и подумал: а почему бы его не поставить вместо тётки этой, Алии? В нескромности, наверно, не обвинят: я же его работать назначаю, а не штаны просиживать в "тёплом" месте! Верно я рассуждаю?

- Верно, абсолютно верно, Динуш Эркенович, - с готовностью подхватил Жунусов, - кому, как не сыну, передавать вам свой бесценный опыт! Есть ведь династии у чабанов, у военных, должны быть и династии руководителей! Я знаю вашего Данияра: он не имеет ничего общего с сегодняшней "золотой" молодёжью, - вежливый, скромный парень, хороший спортсмен!

- Да-да, - растаял Юсупов, заулыбался, - мы с Айгуль его не баловали, не то, что некоторые! Ты же знаешь: он у меня - чемпион института по дзюдо!

- Да, вы рассказывали! - радостно кивал головой Жунусов.

- Никому не говорил, но тебе скажу, - положил Юсупов по-дружески свою пухлую ладонь на руку помощнику, - надо готовить и себе самому смену! Ну кому я ещё свой район оставлю? Я ведь здесь уже пятнадцать лет руковожу, всё родное вокруг, люди меня знают, я их знаю... Так ведь, Султан?

- Это золотое решение, Динуш-ака! Мы все вас поддержим! Зачем нам чужаки, самозванцы? Мы - за преемственность, за стабильность!

Милена Феоктистова зашла в администрацию к Аманжолу как раз в день прибытия в Новый Отар правительственной комиссии. Люди в городке уже вовсю судачили о приезде невиданных гостей: кортеж автомобилей в сопровождении автоинспекции возглавлял роскошный лимузин "мерседес"! Аманжол один сидел в своем кабинете, сотрудники его суетились и выполняли какие-то важные поручения, но делали они всё это, похоже, не по команде своего начальника, - к Аманжолу никто не заходил, ни о чём не докладывал, ни о чём не спрашивал, как будто его вообще не было на месте.

- Аманжол, что происходит, - спросила его Милена, - ты уже со всеми разругался, включая тех, кто в "мерседесе" к нам приехал?

Оразбаев криво усмехнулся, оценив шутку, процедил неохотно:

- Меня от них изолировали, как опасного зверя: я ведь могу укусить!

- Смеёшься! - недоверчиво воскликнула Милена. - Ну что ты дурака валяешь?

- Да нет, Милена, это уже - не мои "фокусы", меня в самом деле изолировали: не включили в группу сопровождения важных персон. - Нечего, мол, Оразбаеву там делать, пусть сначала в парикмахерскую сходит, пострижётся хотя бы... И галстук наденет!

- Опять шутишь! Как же так? Или ты уже - не глава администрации? - удивилась Милена.

- Прислали "делегата" из района, он там нашу администрацию представляет.

- Невероятно! - поразилась Милена. - Значит, чтобы иметь право вершить свою судьбу, победить на местных выборах недостаточно, надо ещё победить и в районе, и в области! Так получается, да?

- Нет, не так, Милена: надо победить в Республике! - тихо и мрачно сказал Аманжол. - Но ты не расстраивайся, комиссия из столицы приехала, чтобы осчастливить всех отарцев: теперь здесь будет "Лас-Вегас в камуфляже"!

- Что-что? - не поняла Милена.

- Международную военную базу в Отаре разместят, будете жить не хуже столичных жителей: горячая вода в домах, супермаркет, ходить будете по асфальту в туфельках на высоком каблуке!

- Ну что ж: это хорошо! - сдержанно заметила Милена. - А взамен всего этого? Чем мы взамен должны поступиться?

- Степь утрамбуют гусеницами во всей округе на десятки километров, землю соляркой пропитают, в сопках новые "кладбища" негодной техники появятся... На отдых придётся всё дальше выезжать...

- М-да, - задумчиво протянула Милена. - Но ведь где-то эту базу надо размещать? Наверно, она всё-таки нужна?

- Её можно разместить на старых площадях, не захватывая сотни гектаров целины! - взорвался Аманжол. - Но для этого должен реально работать Закон об охране природы! И чтоб он всех касался! И земельное межевание должно быть, мы же не в первобытную эпоху живём!

- Аманжол, но может... - неуверенно предположила Милена. - Может, у тебя ещё есть возможность довести эту точку зрения до сведения правительственной комиссии?

- Не знаю, - нахмурился Аманжол. - Мне позвонил информированный товарищ, сказал, что все вопросы организации базы - под строгим контролем Службы Безопасности. Встречался я в своё время с этими людьми: вежливые, закон формально как будто соблюдают, но если ты лезешь в их дела тёмные, да ещё и поперёк горла становишься костью - башку снесут, не раздумывая! И всё будет - шито-крыто! Я никого не боюсь, ты знаешь, но с этими - тягаться не смогу...

На минуту в кабинете воцарилась напряженная тишина.

- Ухожу я, Милена, вы уж меня простите: не оправдал вашего доверия! - глядя в стол, тихо продолжал Аманжол. - Но в таких условиях работать не могу! Слух опять же до меня дошел: снимать меня собираются... Только я им такого удовольствия не предоставлю: сам уйду!

- Да ведь тебя люди избрали! - всплеснула руками Милена. - Кто и как тебя может снять?

- Новый указ президента не сегодня, так завтра опубликуют: вот там и будет прописано, кто и как может меня снять...

Вечером Аманжол, как обычно, вернулся в свою холостяцкую квартиру на последнем, пятом этаже самого крайнего, углового дома. Он сам выбрал себе эту квартиру, от которой многие отказывались: плоская рубероидная крыша здесь то и дело давала течь. Но зато балкон этой квартиры как будто нависал над степью: с юга и востока - бескрайнее пространство, в дымке на горизонте - Чу-Илийские горы под шапками облаков... Он открыл нараспашку балкон, поставил на кухне разогревать чай, включил радиотранзистор. По первому государственному радиоканалу дикторша что-то восторженно тараторила о восстановлении в Республике на официальном уровне праздника Навруз. Аманжол невольно вспомнил своё кочевое детство: в их большой семье Навруз всегда праздновали по традиции, как праздновали испокон веку отцы их и деды. О том, что Навруз запрещён они даже не думали: кто их мог контролировать на дальних стойбищах? И вся их родня, все друзья и знакомые с соседних стойбищ праздновали. Весело было!..

А что в городах праздник этот почти забыт был, так в том ничего противоестественного нет: в городе - свой уклад, свои, новые, традиции. А теперь этим Наврузом насильно, до отвращения, "кормить" начнут, разнарядки разошлют по всем чиновничьим инстанциям! Аманжол презрительно поморщился от этой мысли, перевёл ручку транзистора на другую волну. И зачем, он, действительно, полез в эту власть треклятую! Не оказалось рядом мудрого советчика: отец-то его уж пять лет, как похоронен на старом Анархаевском кладбище... Только сейчас он себя спросил: что отец мог бы сказать ему по поводу избрания на столь высокий руководящий пост? - Да ничего хорошего! Недолюбливал он чиновников, не верил в "хорошего начальника" в принципе, порой искренне сочувствовал им: "И-и-и, сами себе не хозяева: как малахай на голову надеть - даже об этом у своего руководства спрашивают! Никчемные людишки!"

Аманжол вышел на балкон, присел на колченогий стул, закурил. "Наверно, придётся уезжать отсюда, - размышлял он, - как бы ни было жаль оставлять этот любимый пейзаж за окном! Вот горы действительно жаль, а не кресло руководителя!" Ну, а работу он себе везде найдёт: в любом городе или поселке инженера-коммунальщика с распростёртыми объятиями встретят! И жильё дадут: хотя бы койку в общежитии... "А может, далеко и не уеду отсюда, - успокаивал он себя, - есть ведь ещё Старый Отар, там тоже дело для меня найдётся!" Эта спасительная мысль согрела его душу, и он, выкуривая одну сигарету за другой, просидел так на балконе до позднего вечера, пока очертания Чу-Илийских гор не растворились в чернильной бездне звёздного неба.

- Навруз! Радостный праздник Навруз пришел к нам в поселок! - воодушевленно, с надрывом, кричала в микрофон с импровизированной эстрады новый поселковый руководитель Алия Каскерова. Она нервно переминалась с ноги на ногу по наспех сколоченному дощатому помосту, острые каблуки лакированных туфель под тяжестью грузного тела оставляли глубокие лунки в мягкой древесине; её полнеющие, но всё еще привлекающие внимание мужчин ноги обнимались друг с другом с откровенностью, неуместной на мусульманском празднике. Прижимая к груди руки и дразня стоявших позади помоста своим тяжелым задом, Алия Мирзакуловна проникновенно рассказывала немногочисленным слушателям о трудной судьбе замечательного народного праздника в недавнем прошлом, о личном вкладе президента Республики в дело восстановления "великих традиций нашего великого народа", о всенародном подъеме и энтузиазме, "охватившем сегодня наши аилы, посёлки и города".

Ей казалось, что сама искренность льётся сегодня из её уст, что судьба выбрала именно этот день, этот праздник для её чествования, её "инаугурации" в новой должности. Наконец-то, наконец-то справедливость торжествует, и ей, после стольких лет неблагодарного труда, вынужденного раболепства, воздаётся по её заслугам!

Родители назвали её в честь героини Великой Отечественной войны, но род деятельности она избрала себе отнюдь не героический - секретарскую работу в поселковой администрации. Глава администрации Рахимов - тогда ещё сравнительно молодой сорокалетний руководитель - присмотрел её в машбюро и посадил в своей приёмной вместо изрядно надоевшей "старой большевички" Капитолины Ивановны. Сухой и суровой Капитолины даже Рахимов побаивался, в чем стыдился себе признаться. А новую секретаршу с первых же дней он беззастенчиво рассматривал "от бёдер и выше", и только потом заглядывал в глаза. Сальные взгляды начальника не очень смущали Алию: она была готова к этому, к тому же гордилась своей фигурой, - где ж ещё, как не на работе, её демонстрировать? Её широкие бёдра и узкая талия всегда были подчеркнуто затянуты в ткань костюма или платья, летом она позволяла себе и довольно глубокие декольте. Но не только привлекательной фигурой она зарабатывала карьерные очки: природа наделила её способностью чутко улавливать настроения и желания начальства, умением вовремя угодить, улыбнуться, быстро выполнить любое поручение.

Рахимов оценил её способности и продвигал по службе, невзирая на кривотолки. "Платы" за быстрое продвижение он не требовал, если не считать только лёгких похлопываний по заду наедине... Но однажды Алия всё-таки согрешила со своим благодетелем, - изменила мужу, своему Касымжану. Случилось это двенадцать лет назад, когда Рахимов повёз её с собой в Павлодар, на съезд председателей местных советов. После обильного банкета она помогла дойти ему до номера, да так и осталась там на всю ночь...

Для себя она решила тогда: пусть уж лучше один раз это случится, но этим единственным разом она повяжет своего патрона по рукам и ногам. Так оно и получилось: Рахимов, переспав со своей бывшей секретаршей, попал в крепкую зависимость от неё. Он знал о её "талантах" по части интриганства, знал, что она не погнушается донести о его "аморалке" наверх если что, и сделает это умело. Так что, кто кого попользовал тогда, в Павлодаре, - ещё большой вопрос...

Алия Мирзакуловна закончила, наконец, свою длинную вдохновенную речь, но со сцены уходить не захотела, а лишь отошла в сторону, предоставляя микрофон мастерам искусств, приехавшим из района и даже из областной филармонии. С артистами очень помог Динуш Эркенович Юсупов. О нём Алия все последние дни думала с теплотой и любовью: сдержал ведь слово аксакал, назначил её руководителем! Были у неё сомнения, и небеспочвенные: ведь и возраст предпенсионный, как-никак, а в области и в районе всё чаще молодых руководителей, из новой плеяды, назначать стали. Но Юсупов остался верен себе: отблагодарил за службу "бейбиче"!

Певица из области запела модную ритмичную песню, и Алия, не выдержав, на волне своего приподнятого настроения принялась легонько пританцовывать в такт, поскрипывая досками помоста. Зазывно приподымая руки и покачивая головой, она приглашала равнодушных зрителей последовать её примеру, но люди отзывались очень вяло, только несколько девочек-подростков хлопали в ладоши и пытались образовать свой маленький хоровод.

Пела певица, пела и ликовала душа Алии Каскеровой, не замечала только она, как искоса насмешливо поглядывает на неё районный гость - помощник Юсупова Султан Жунусов. Только он один из присутствующих знал, что на следующем празднике Навруз Алия Каскерова танцевать уже не будет...

***

Каждому, кто подъезжает к Отару со стороны Курдайского перевала, на спуске с первого серпантина открывается величественная панорама Отарской долины с барражирующими над нею геликоптерами. Дух захватывает, когда эхо над долиной разносит сухой стрёкот очередей крупнокалиберных пулеметов, а ярко-красные хвосты трассеров медленно пикируют вниз и затухают, не достигнув земли. В правом, самом дальнем углу долины несколько замысловатых иероглифов гигантской татуировкой красуются на девственном теле степной долины; несведущим местные жители спешат разъяснить, что "иероглифы" - это хитросплетение танковых дорог. Именно там расположен крупнейший в Центральной Азии танкодром - гордость Отара и его визитная карточка.

Кто только не бывает здесь теперь хотя бы раз в три года, когда проводятся совместные антитеррористические учения с привлечением войск МАТО, Шанхайской девятки и Джалал-Абадской пятёрки! Даже президент Великой Северной Державы однажды посетил Отар! На господствующей высоте рядом с танкодромом был разбит изумительной красоты шатёр, чтобы братья по оружию - президенты Республики и Северной Державы - могли в деталях, как на ладони, наблюдать ни с чем не сравнимую красоту танковой атаки.

Конечно, отарцы просто обязаны были увековечить такое грандиозное событие, и вскоре на месте шатра появилась гордо устремленная ввысь каменная стела, на которой были высечены имена президентов всех стран, участвовавших в тех учениях! Произошел тогда, правда, и досадный инцидент, немного омрачивший торжество. Кладбище - старое, заброшенное и никому не нужное кладбище - как раз лежало у подножия той господствующей высоты. Разумеется, его необходимо было перенести! И местные власти всё сделали, что было в их силах: из тех могил, на которые родственники усопших документы представили, останки были перезахоронены на новое место, поближе к посёлку. - Для удобства людей, опять же!

Ну, а бесхозные, совсем старые могилы, за которыми никто не смотрит давно, - что с ними было делать? Они и так уж бурьяном заросли, надгробия развалились, проржавели. - Пришел, значит, и их срок! Жизнь-то ведь идёт дальше, не стоит на месте! Так власти некоторым крикунам и объяснили...

Ну, а громче всех опять кричал этот Аманжол Оразбаев - известный мастер воду мутить и пустое молоть! Само время уж доказало его бездарность и никчемность, все помнят его "великое правление" на посту главы Новоотарской администрации, так нет же - не уймётся никак! Собирался даже в прокуратуру Республики жалобу писать, да кто ж боится его жалоб?

(1) Мальчик (тюрк.)

(2) Советско-китайский вооруженный конфликт на острове Даманском (Чжэньбао) в марте 1969 г. унёс жизни 58-ми советских пограничников.

(3) Гук - расистское прозвище вьетнамцев, распространенное среди американских солдат в период войны во Вьетнаме в 60-70-е гг. XX в.

(4) Старшая жена (каз.)

(5) Казахская нецензурная брань.