"Знаменитый самаркандский дервиш Керим-Абдаллах, исследуя внутреннюю сущность людей, учит, что есть люди ночного тумана, есть люди яркого дня. Над первыми непреодолимую власть имеет луна, над вторыми - солнце. Такое различие знаменитый дервиш объясняет часами рождения: лунными или солнечными, - какая из этих двух взаимопротивостоящих и взаимопротивоборствующих планет первой проникнет своими лучами в кровь новорожденного, той он и останется верен до конца жизни. От луны кровь человека получает прохладность, от солнца - кипучесть и жар; соответственно этому и духовное зрение, которым он объемлет мир вокруг, бывает либо лунным, либо солнечным.
В первом случае оно затуманено дымкой, придающей всему оттенок тишины и грусти, когда все, даже сейчас перед глазами стоящее, воспринимается человеком как отзвук из прошлого, словно бы он живет второй жизнью, что повторяет первую, но повторяет как сон..
Во втором случае оно переполнено ярким, победоносным светом: все видно, все ясно, все живет вечно - ничто не уходит бесследно, все движется и кипит, блещет самоцветной радугой; здесь властвует Жизнь, ни с кем ничего не деля, ничего не уступая ночи, сохраняя все для себя ...
Жить в этом бурливом потоке света и блеска, движения и гула - не легко, зато для души многоприбыльно, в смысле тех высоких наград, которыми Жизнь одаряет своих верных и преданных; здесь нет вчерашнего дня, только всегда, неизменно - сегодняшний, нет слова "был", только - "есть"; значит, для смерти, область которой - ничто, двери сюда закрыты!
Ходжа Насреддин родился, надо полагать, в самый полдень, под прямыми отвесными лучами в упор: кровь его как зажглась от них, так и сохранила в себе неугасимым этот огонь."
Однажды у Тошиного папы разболелся зуб. Причём разболелся очень поздним вечером - все уже спали, так что искать травы и готовить лекарство никакой возможности не было.
Поэтому папа стоически терпел целую ночь.
А утром мама посмотрела на вымотанного, совершенно больного мужа и полетела охотиться.
Тоше к этому времени шёл уже пятый год и кормить его нужно было всего пять раз в день: один раз он ел вместе с мамой, остальные четыре по-прежнему обеспечивала ферма.
Мама вернулась, покормила Тошу - вернее, убедилась, что он наелся, поела сама и пошла смотреть, что там с зубом, потому что вид папы вызывал острое чувство жалости:
- Да, но он же у тебя расколот. Ты об этом знаешь?
- Угу.
- Что, угу? Давно?
- Угу.
- Так кто тебе мешал убрать его сразу??? Чего ты ждал? Пока тебя вот так разнесёт?
Перекошенная флюсом морда виновато понурилась.
В принципе, в потере зуба ничего ужасного не было - на месте утраченного вырастал новый, только и всего. И если бы зуб удалили сразу, воспаления, скорее всего, не случилось бы. Так что жена в своём возмущении была совершенно права. Но заниматься никак не беспокоившим зубом папе было откровенно лень, и он всё откладывал и откладывал. И дождался.
Сложность была в том, что обыкновенный ущербный зуб удалялся носителем самостоятельно и не слишком хлопотно за несколько дней. Для этого плохой зуб требовалось расшатать и сосредоточиться на спящем под ним зародыше, который начинал расти, выталкивая предшественника. Когда корни освобождались, старый зуб попросту вынимали и терпеливо дожидались, пока новый дорастёт до положенного размера.
Но расшатывать нестерпимо болевший зуб и мучиться от неутихающей боли без пищи и сна в течении нескольких дней папа был, прямо скажем, не готов. А будить новый зуб на фоне воспаления было прямо неразумно.
Тошин папа озадачился вопросом "что делать?" и, подумав, пришёл к выводу, что нормальный дракон свою пасть настолько бы не запустил - в перспективе голодной смерти, а самого его развратила постоянная услужливость людей - он уже привык к тому, что о нём в любом случае позаботятся.
Открытие папу шокировало. Он утрачивал самостоятельность, он переставал быть драконом - он становился какой-то домашней скотиной собственных подданных!
Драконы склонны к рефлексии, но не склонны к самобичеванию. Поэтому Тошин папа не пал духом (современный автор написал бы "не впал в депрессию"), а разозлился. Злость подогревалась ещё и тем, что вылечить запущенный зуб без человеческой помощи было очень сложно. Дракон поколебался, попробовал пошатать, чуть не взвыл, плюнул, рассказал болевшему зубу всё, что думал - зуб испугался и слегка притих, слетал на ферму - туда жена раньше не летала никогда, зачем теперь создавать ненужные конфликты, и отправился к Тану.
Тан решением затруднился: мысль о том, что у дракона могут болеть зубы, раньше в его голову никогда не приходила; на что Тошин папа раздражённо заметил, что не видит разницы в процедуре удаления зубов человеческих и не человеческих. На том и согласились.
Врач нашёлся довольно быстро - дракон всего раз слетал на ферму; осмотрел пациента и сокрушённо заметил:
- Ваша Светлость, вам будет очень больно.
- Мне уже очень больно. Не бойтесь, я вас не съем.
И тут дракон сообразил, что в ясном сознании он должен находиться, если меняет зуб естественным путём. А так - это совсем не обязательно:
- Подождите. Я сейчас усну. Только найдите что-то, что будет мне пасть раскрытой держать. И у вас лимон есть? Подсунете мне под нос натёртый - чтобы цедра пахла - я проснусь.
Дракон вытянулся прямо на полу, закрыл глаза, его дыхание становилось всё более поверхностным и редким, и вдруг он обмяк; если бы верхнюю челюсть не придерживал табурет, пасть бы непременно захлопнулась.
Врач удивлённо поднял брови, осторожно прикоснулся к больному зубу - никакой реакции. Зуб был нижний, воспаление - гнойным, так что возиться пришлось долго, но пациент всю операцию пролежал не то, что неподвижно, а прямо не подавая признаков жизни. Но лимон обещанное волшебное действие произвёл - веки дракона дрогнули, он проснулся. Оценил состояние:
- М-м-м... Вербену с подорожником - растереть и приложить. А то я съесть не съем, но кого-нибудь поубиваю.
Врач согласно кивнул, к десне вокруг раны кашицу приложил, велел кушать на другую сторону и не твёрдую пищу и показаться ему завтра.
Требование не есть твёрдое дракона слегка ошеломило.
- А что я буду есть? Нет, дня три можно не есть вообще. По-хорошему, и неделю можно, орлы вон могут месяц голодать и ничего, летают. Это сколько будет длиться?
- Ваша Светлость, я не могу ответить точно. Всё зависит от вашего организма - как быстро прекратится воспаление и закроется рана.
- Хорошо, я понял.
Когда врач ушёл, Тан, помявшись, осторожно начал:
- Ваша Светлость. Не хотел бы вас... обидеть...
Дракон озадаченно уставился на компаньона:
- Я похож на существо, способное обижаться?
- Но... я хочу предложить... ну, в общем... лучше я принесу.
Вернулся Тан с глиняной миской, наполненной какой-то белой полужидкой массой:
- Вот. Это - каша. Манная. Варится с маслом на молоке. Мы едим. Попробуете?
Дракон понюхал. Осторожно макнул в массу кончик языка. Прислушался к ощущениям.
- Гадость. Но съедобная. Ты предлагаешь мне этим кормиться?
- Ну, всё лучше, чем неделю голодать.
Дракон медленно и аккуратно вылакал кашу, облизал миску и согласился:
- Лучше. Но мне варить на воде. Эта порция меня не убьёт, но драконам молоко не полезно.
- Будет совсем не вкусно.
- Но ты же сам сказал, что голод, в любом случае - хуже. Съем. Завтра. Сегодня не надо.
Дракон набрал полную пасть свежей травы и улетел.
А ночью Тошина мама проснулась от того, что папа разводил огонь. Учитывая, что шла вторая половина лета...
- Ты с ума сошёл?
- Холодно.
- Какое "холодно", на улице впору спать.
Мамина голова коснулась папиной.
- Да ты весь дрожишь. А ну, открой рот.
Кончик языка коснулся носа, задержался на верхнем нёбе.
- Лихорадка. Ну как так можно?!
Вообще-то драконы не болеют. Ну-у... болеют, но крайне редко. Но у мамы был Тоша, поэтому на всякий случай в её кладовой лежали сушёные сборы практически от всего, чем может заболеть дракон. И прошлой ночью папе нужно было вовсе не молча страдать, а сразу жене признаться. Возможно, ему удалось бы тогда даже поспать.
Потому что сейчас ему пришлось вылакать горшок удивительно невкусного пойла, но после этого он перестал трястись, передумал разжигать очаг и почти спокойно уснул.
Утром, правда, на охоту снова летала мама - к папе вернулась температура. Не такая высокая, как ночью, но папе всё равно было плохо: голова не соображала, глаза жгло, сердце колотилось, повторяя каждый удар в больном зубе; двигаться не хотелось, спать не моглось. Да спать было и нельзя, как нельзя отключиться - Тоша рос весьма любознательным и без меры изобретательным, и за ним нужно было присматривать.
К тому же Тоша привык по утрам гулять. Тренировать крылья и узнавать что-нибудь новое об окружающем мире.
Гулял Тоша с тем из родителей, кто оказывался в это время дома, поэтому, не обнаружив поблизости мамы, он отправился к папе.
Папа лежал, страдал и меньше всего думал о том, какое впечатление на кого производит. И напрасно. Потому что Тоша никогда раньше не видел кого-нибудь из родителей больным.
Папа был взрослым, большим и сильным. Он мог лежать на поляне - тогда по нём можно лазать и кататься. Мог шутить и играть. Мог рыкнуть - Тоша знал, что тогда нужно сразу же прекращать собираться делать то, что собирался. Мог рассказывать всякие интересные вещи.
А сейчас Тоша вдруг ясно ощутил новое папино состояние - бессилие.
И испугался.
Он не знал, чего, но ему стало очень-очень страшно. И он спрятался - там, где всегда чувствовал себя в безопасности. И стал ждать маму. Он бы, наверное, ещё и заплакал, но страх велел сидеть тихо, и он сидел.
В Тоше сработал очередной очень древний инстинкт. Дракончик был ещё слишком мал и во всём зависел от родителей - сам он не сумел бы ни прокормить себя, ни защитить. Слабость взрослого означала Тошину беззащитность. Охотиться он не мог, но от возможной угрозы мог спастись - затаившись. Что и сделал. Природа ему в этом всячески способствовала: дракончики, все как один, появляются на свет бурыми, в течении первого года жизни приобретают характерный густо-зелёный цвет, который люди даже и прозвали "драконьей зеленью", и остаются такими до конца своего первого десятилетия. Замершего свернувшегося Тошу можно было запросто перепутать с очередным камнем, сплошь поросшим мхом.
Так что мама, возвратившись, нашла Тошу очень необычным. Он никуда не лез и ничего не делал. Он сидел в детской, съёжившись и нахохлившись - если так можно сказать о драконе, и выглядел озадаченным и напуганным.
Мама подождала, пока Тоша поест, и стала осторожно выяснять. что же такое в её отсутствие приключилось. Выудить это из Тоши оказалось крайне сложно, хотя бы потому, что Тоша инстинкту повиновался, но при этом, естественно, ничегошеньки не понимал, кроме того, что к папе он категорически не хочет. Потому что там страшно. Но сказать об этом маме он тоже не мог, потому что не хотеть видеть папу - это неправильно и вообще немыслимо, и признаться в этом совершенно невозможно.
Мама вздохнула, и пошла с другой стороны: они с Тошей стали играть. В другую семью драконов - Тоше уже объяснили, что на свете драконов много, и он обязательно с ними познакомится. А о чужих драконах можно рассказывать всё, что угодно, и увлёкшийся Тоша сам не заметил, как поведал маме свою, вроде бы немудрёную, но такую сложную историю.
Мама костерила папу про себя последними драконьими словами, но объяснила Тоше, что такое случилось с тем драконом, и как его теперь можно и нужно спасать. "Пойдём спасать?" - спросила мама. И Тоша немедленно согласился.
Они пошли на кухню и приготовили отвар. Тоша сунул в горшок нос, сказал "фу" и отошёл подальше. Покосился на варево: "Мама, а папа будет это пить?". "Обязательно. Пойдёшь посмотришь?"
Тоша колебался. С одной стороны - там было страшно. С другой - теперь он был вместе с мамой, а увидеть, как папа станет пить эту ужасную гадость очень хотелось, потому что это было невероятно - Тоша не стал бы её пить ни за что на свете.
Любопытство победило. Тоша, правда, шёл позади, но к папе всё равно зашёл. И не понял, чего он в прошлый раз так перепугался. И совсем не страшно. Папе плохо, но мама знает, как ему помочь. Папе станет хорошо, и всё снова станет, как было. (В присутствии мамы инстинкт, понятное дело, не включался. А зачем?)
Папа против гадости совершенно не возражал; закончил пить, поднял морду от горшка - и рассмеялся: Тоша сидел на хвосте изваянием и не отрывая глаз таращился на потрясавшее его зрелище. Он не понял, почему папа веселится, поднялся, подошёл к горшку, ещё раз понюхал, но мужества на то, чтобы ещё и попробовать, у него не хватило.
Мама сказала, что папе теперь нужно отдыхать, и Тоша согласился уйти, но уже выходя - оглянулся. Папа - выпивший! - это! - всё! - вызывал запредельное уважение.
И, возможно, это восхищение оказалось единственным, что спасло папу от краха при очередном Тошином открытии (о чём папа даже не подозревал, но со взрослыми всегда так).
Дело было в том, что жуткое мамино питьё и постоянные вербено-подорожниковые примочки помогли - папе стало легче, и он захотел есть. К тому же и Тошу пришло время кормить. Поэтому папа слетал на ферму за индюком и напомнил, что ему тоже кое-что положено - насчёт домашней скотины он не забыл, но решил, что всему своё время, а скотину, как и правителя, полагается кормить.
Поданные, видимо, думали так же, потому что буквально через час у пещеры появилась пара посыльных и десятилитровый котёл манной каши. Папа обрадовался и пошёл завтракообедать.
А уже пообедавший Тоша решил, что хочет гулять. И отправился на улицу к папе.
Но папа, как оказалось, был занят: лакал очередную - предположительно - гадость, и это стоило проверить. Тоша сунул нос в котёл. Пахло невкусно, но не отвратительно. Папа не рычал, значит, можно пробовать. Тоша обмакнул язык, распробовал и метнулся прочь.
Папа - что делать? - метнулся следом: Тоша домчался до ближайшего островка зелени и принялся отчаянно вытирать язык о траву. Папа подождал, пока Тоша отплюётся - другого выхода всё равно не было, и они вместе вернулись к пещере.
Папа снова сунул морду в котёл, и Тоша не выдержал - тем более, что только сегодня выучил новое слово: "Папа, а это - лекарство?" И тут папа сделал роковую ошибку. Но, во-первых, он был нездоров и потому вообще соображал плохо. А во-вторых, у него ещё не было достаточно опыта - он пока не научился предвидеть все возможные повороты Тошиной мысли. Поэтому папа ответил: "Нет, еда".
Тоша сел на хвост и ошарашено уставился на папу. Всю свою жизнь маленький дракон знал, что еда - это печень, сердце, мозги и мясо; а папа ел что-то совсем другое.
Всю жизнь Тоша был хищником и знал, что его родители - такие же. И сейчас в его голове начинал туманиться страшный софизм: "драконы едят мясо, папа ест не мясо, значит ..." Завершающий ужас Тоша додумывать не мог. Это было до жути неправильно.
И Тоша уже готов был снова испугаться, но совсем запутаться не успел - каким бы больным папа ни был, он почувствовал, что что-то происходит не так. Конечно, не так - Тоша молчит и не слышно, чтобы двигался. Поэтому папа обернулся, посмотрел на замершего малыша, понял, что срочно нужно что-то делать, облизался и сказал: "Понимаешь. Я вовремя не поменял зуб, он стал болеть, и пришлось его вырвать. На его месте теперь рана, и она тоже болит. Поэтому я не могу есть, как все, а вынужден пить лекарство и есть эту", - он порылся в памяти, - "кашу. А когда всё заживёт, я снова смогу нормально охотиться."
Объяснение было очень простым, но Тоша немедленно перестал себя пугать. Зато пожалел папу. Ощущение было новым - понадобилось время, чтобы к нему привыкнуть, но софизм, в результате, бесследно развеялся, а появился вывод: папа заболел, поэтому пьёт гадость и ест гадость; значит, нужно не болеть.
Эта умная мысль прекрасно сочеталась с некоторыми мамиными наставлениями, которые завершались аргументом: "это нужно делать, чтобы не заболеть" или "не делай этого, потому что можешь заболеть". До сих пор "заболеть" было чистой непонятной абстракцией, но теперь она материализовалась, и оказалось, что "заболеть" - это, действительно, очень плохо.
Вывод на недосягаемую высоту поднял авторитет мамы и, как ни странно, не уронил авторитет папы: Тоша не представлял, как можно пить и есть такую мерзость, однако же папа ел и пил, что в глазах Тоши было героизмом. (Честно говоря, папе крупно повезло: будь Тоша постарше, ход мыслей мог бы оказаться иным - существо, употребляющее такую дрянь, уважать нельзя. Но Тоша был маленьким, и тот же инстинкт, который утром заставил его спрятаться, требовал, чтобы родители были сильными, справедливыми и любимыми.)
Переживаний и впечатлений для одного дня было как-то чересчур много, а ещё очень требовалось немедленное подтверждение папиной силы, поэтому Тоша сделал то, что, в принципе, делал редко - приласкался к папе. Получил свою долю нежности и совершенно успокоился: все новые понятия и события объяснились и устроились на своих местах, жизнь пошла дальше своим чередом.
Ну, почти.
Потому что папа сказал: "Тоша. Я сейчас слетаю к ручью прополоскать зуб. А ты иди к маме, передай, что мне на ночь снова будет нужен её отвар."
Тоша содрогнулся. Потёрся головой о папину челюсть (папа молча незаметно скривился). И отправился к маме.
А температурящий папа, понявший только, что что-то такое, но непонятно - что, произошло, сделал зарубку в памяти, твёрдо пообещал себе разобраться и полетел к маленькому водопаду. Попутно дав себе зарок никогда в жизни больше не запускать зубы.