Наши летописцы свидетельствуют, -- и какие у нас могут быть основания не верить им? да и кто дерзнет усомниться в их мудро-взвешенных словах? -- что не было в Курляндии монарха лучше герцога Якоба. Всем, конечно, памятны его славные деянья: строительство военнoго флота и круглoго дворца в Рундале, осада Мемеля, покорение Тобаго и Гамбии. Не столь широко известен другой его честолюбивый замысел, который многие годы хранился в тайне -- освоение северо-западнoго прохода в Китай. Весной 1908 года, то есть за десять с лишним лет до упразднения ленной зависимости от белого царства, сиятельный герцог, в своей мудрости предвосхищая позднейшее развитие торговли с Азией, отправил одного из своих самых способных офицеров, Антона Сергеевича фон-Мекка, в длительное и опасное путешествие в Восточный Туркестан.
Вопреки распространившимся впоследствие поверьям, фон-Мекк не был первым курляндцем, кто посетил этот отдаленный край, именуемый также Кашгарией или Синьцзяном. В дополнение ко многочисленным белым консульствам и к гарнизонам недавно занятой Кюльджинской области, фон-Мекк мог раcсчитывать на помощь полковника К.Г.Э. фон-Маннергейма и барона А.П.Николаи, которые в это время как раз командовали операцией по засыпке бездоннoго колодца в некоем Богом забытом селении на полпути между Урумчи и Хотаном (см. об этом нашу статью "Мятежный колодезь"). Однако у фон-Мекка был другой приказ, и, не вдаваясь в подробности, многие из которых и поныне хранятся за семью печатями, скажем только, что приказ этот был выполнен к совершенному удовольствию Его Высочества. Благодарственный рескрипт, доставленный красавцем-фельдъегерем из Митавы, содержал всемилостивейшее дозволение провести отпуск в родных пенатах.
Но как жестока бывает вероломная судьба! Вернувшись из этого во всех отношениях успешного путешествия, Антон Сергеевич истаял, словно копеечная свеча в пасхальную ночь. Мы убеждены в том, что он не мог заразиться уже по возвращении: ведь члены семьи не жаловались ни на что подобное, да и сам возбудитель болезни остается загадкой.
Поначалу его недуг ничем себя не проявил. Вечерами Антон Сергеевич, точно прежде, сидел в покойных креслах у камина, слушал, как дочь разучивает «Грезы любви», курил сигару и читал заглянувшему на огонек соседу-помещику курьезныe статьи из «Ведомостей» («Курляндския Герцогския Ведомости» выходят и поныне, еженедельно по середам и субботам. Цена на годовое издание три рубля серебром. За доставку в дом в Митаве прилагается пятьдесят копеек, а за пересылку по почте два рубля серебром. Подписки принимаются во всех почтовых конторах герцогства.)
Лишь спустя неделю фон-Мекк заметил, что новые и, как ему казалось, на редкость добротно стачанные сапоги стали как будто чересчур просторными. Но разве это хвороба? Антон Сергеевич был еще нестарым, здоровым и сильным человеком, немало испытавшим в своих странствиях. Только на днях, помнится, он с легким смешком раcсказывал Сергею Александровичу Корфу, котораго у нас прочили в товарищи министра юстиции: "Веришь ли, Serge, в городишке, где я остановился, был амбань (городской голова), благоволивший белым. Против него из Урумчи было выслано десять тысяч дунган. Но из Зайсана успел подойти батальон белой имперской пехоты, и все десять тысяч немедленно раcсеялись. Одно слово -- вояки, хо-хо!" и он наклонялся за стаканом глинтвейна. Да, фон-Мекк был видавшим виды путешественником. Поэтому он не придал решительно никакого значения тому, что еще через несколько дней сюртук, совсем незадолго до того так плотно облегавший его ловкую фигуру, несколько обвис.
Зато потом все стало разворачиваться скоро и страшно. Подобно одному из тех ночных кошмаров, где, как вы помните, ваше первое лицо, сжавшееся в дрожащий комочек, неизвестно почему боится... ну, например, волка. Это первое лицо (неспящее "я" сна) идет, скажем, по оживленной улице, где волков нет и не может быть -- а в следующее мгновение, не выдержав ради приличия ни даже кратчайшей паузы между рождением ужаса и его торжествующим осуществлением, этот ужас неотвратимо сбывается: волк тут же взметается, как из-под земли, перед самым вашим существом и немедленно набрасывается на него, на крепко и беззащитно спящeго, идущаго по улице страдальца: и уж тогда все, пиши пропало!
Да, вот незадача! Шинель, которую фон-Мекк уже давно хотел сменить на новую, так как она была до неприличия коротка, теперь только что не волочилась по земле. Позолоченное pince-nez не схватывало сузившейся переносицы, а вечно тесная фуражка сползала на глаза.
Антон Сергеевич, несмотря на придворный чин и на многолетнюю полувоенную карьеру, был человеком скорее научнoго склада. "Это мы сейчас проверим," бормотал он себе под нос, надевая как-то утром халат, который с некоторых пор стал походить на платье с длинным шлейфом, "сейчас мы это разъясним." Хотя шаг у него тоже укоротился, а все коридоры в просторном загородном доме фон-Мекков были по-прежнему широки и просторны, оставалось-то всего-ничего: только пройти из спальни в кабинет, посмотреть в дневнике за 18... год, какого роста он был по выпуске из училища, и сопоставить это с его теперешним ростом.
"Антоша!!" -- из будуара донесся несколько визгливый голос супруги Зинаиды Николаевны, урожденной Нессельроде (или фон-дер-Пален. К великому сожалению, никто больше не сможет сказать наверное.) "Антоша!" -- в коридоре появилась сама Зинаида Николаевна, рослая, полная дама с высоко взбитыми белокурыми буклями и довольно длинным носом, покрасневшим от насморка, а также от причиняемых домочадцами незаслуженных огорчений. Вот и сейчас она разстроенно моргала своими близоруко сощуренными, водянисто-голубыми глазками.
"Что, душенька?" спросил Антон Сергеевич и подивился тому, каким неожиданно слабым и тонким стал его обычно бодрый, воспитанный плац-парадами голос. "...друг мой поспеши..." произнесла она с тем недовольным выражением, которое обычно сопутствовало мигрени и нескрываемому убеждению в том, что драгоценный супруг растерзал ея нежную душу. "...как разве дарья тебе ничего не передавала вот это мило у нас журфикс все званы все велели кланяться и обещали непременно быть ливены остен-сакены корфы толли воронцовы фон-дер-гольцы глазенаппы..." Она продолжала перечислять дворян и перемены блюд и щуриться на пламя свечи в полутемном корридоре: "...антоша я тебя не вижу я снова где-то оставила лорнетку оденься по-человечески я тебя умоляю..." и, не оборачиваясь, проследовала в столовую, где уже вовсю гремели посудой.
Струхнув, Антон Сергеевич, отчасти, впрочем, довольный тем, что никто не заметил случившейся с ним перемены, пробирался далее по корридору. Из-за приотворенной двери гостиной доносились толстые, звучные аккорды, по-видимому, одной из прелюдий Листа: старшая дочь Аделаида Антоновна (в семейном кругу -- Жижи) энергически, хотя и не слишком искусно, музицировала на рояли. "Papa! Allons-nous aller a Biarriz cette annee?!" (1) воскликнула она маменькиным, слегка визгливым тоном, не переставая играть и глядетъ в ноты. "Je ne sais pas, ma chere" (2), пробурчал фон-Мекк вполголоса и юркнул к себе в кабинет, опасаясь почти неизбежного извержения вулкана.
У дверного косяка он измерил самого себя и ужаснулся: шутка ли, за неделю потерять три вершка росту?! А в ширину? Он достал из чулана неведомо как туда попавший портновский аршин и стал прикладывать его повсюду, словно снимая мерку. Боже милостивый! Он весь усыхал, съеживался, неуклонно и равномерно, точно головы над костром у дикарей: кажется, в иллюстрированном приложении к петербургской "Ниве" он когда-то давным-давно читал, что где-то в Патагонии тамошние шаманы весьма искусно усушивают отрубленные у врагов головы и бережно хранят их, как драгоценные талисманы. Но он-то еще жив! Такого страха Антон Сергеевич не испытывал даже во время карательных походов на мятежныe уйгурскиe деревни, когда его дважды ранило и чуть было не взяли в плен. Что-то ворочалось и еле слышно подвывало в нем, но вышколенный полковой муштрой, он пока держал себя в руках.
За стеной раздался оглушительный грохот -- кадет Павлуша, младший сын фон-Мекка,
развлекался у себя в детской небольшими пороховыми зарядами -- визг Жижи и томные увещевания супруги: "...перестаньте же ах боже мой что за дом вы меня убива-а-аете..." -- "Силы небесныe," -- подумал Антон Сергеевич, "Как же я к гостям эдак-то выйду?" В голове пронесся целый поезд диких мыслей о котурнах, костылях, ходулях, о подушке на живот и о женином турнюре в его диагоналевых брюках. Нет, невозможно! Надо сказаться больным.
К счастью, все обошлось как нельзя лучше. Перед гостями ему, конечно, пришлось появиться ("ради душевного спокойствия Зиночки, вы понимаете"), но приглашенные на бал здравомыслящие остзейские дворяне ничего, казалось, не заметили. Лишь две или три дамы сделали ему по-французски комплимент за то, как он загорел в Синьцзяне и как поэтому мужественно выглядел. "Точно лорд Китченер," -- прошептала молодящаяся баронесса фон-Икскюль своей приятельнице, заслонясь веером, и вся зарделась, словно девочка-смолянка. Вскоре после этого опасная часть беседы закончилась. Остаток вечера прошел в разговорах о Большой Игре, о кознях Англии ("Послушайте, Мекк, Вы читали последнюю речь Бетман-Гольвега?!") и о выборах в ландтаг. Далеко за полночь все еще пили и играли в вист.
Спустя неделю Антон Сергеевич был, наконец, в настоящей панике. Теперь, глядясь в зеркало, он видел, что от силы достигает роста и стати восьмилетнeго ребенка. Странным было то, что семейный врач, успевший за свою жизнь попользовать три поколения фон-Мекков, ровно ничего у него не находил. По мнению старика, Антон Сергеевич пребывал в отменном здравии, а сделанные измерения были ненаучны и, следовательно, ничего не доказывали. "Фантазии, мой дорогой Мекк, lauter (3) фантазии," прошамкал он снисходительно, проверив у больного пульс. В глубине Антона Сергеевича раздалось глухое утробное рычание, и закапало с клыков, но он сдержался.
В противоположность старому доктору, вызванное им из Митавы светило проявило больше любопытства, казалось странно растерянным, долго шушукалось с домашним врачом по-латыни, выписало патентованное средство против похудения и уехало, не забыв получить огромный гонорар. Домочадцы ничего не замечали. Кадет Павлуша испытывал в корридоре действующую модель полевой гаубицы, с нетерпением ожидая возвращения в корпус. Жижи громко играла на рояли и еще громче капризничала. Зинаида Николаевна хандрила, с ужимками читала выписанные из Кенигсберга толстейшие романы Карла Мая о мужественных и благородных североамериканских индейцах, страдала мигренями и разговаривала с мужем главным образом через стену. Единственный скандал разразился, когда ей недостало карманных денег, чтобы дать на чай посыльному из модной лавки: могла ли она знать, отчего ея супругу потребовалось добрых полчаса, чтобы вынести из кабинета на крыльцо серебряный полтинник? Посыльный поклонился в пояс (Антон Сергеевич встал на цыпочки), принял полтинник, раболепно поблагодарил и тут же ретировался, не сказав более ни слова. Прислуга между тем вела себя как всегда: бранилась на кухне, била блюдца и воровала сахар. До барина ей не было никакого дела.
Конец наступил внезапно на прошлой неделе, в четверг. Антон Сергеевич только что произвел очередные замеры (будучи педантом, он даже в отчаяньи продолжал вести аккуратные записи и делать сравнения) и установил, что в последние дни он съеживался все быстрее и быстрее. Делать было нечего, приходилось каяться. Он попробовал телефонировать в Митаву за полковым врачом -- "а не то придворнаго лекаря вызвать! какия уж тут церемонии!" -- но не смог достать до трубки аппарата. Зина! закричал он в полном разстройстве, "Павел! Жижи!" Но никто не отвечал: должно быть оттого, что фон-Мекк был теперь ростом в локоть и голос его продолжал слабеть. До ручки двери было тоже не дотянуться, а его армейский револьвер стал слишком тяжел. На веранде слышалось деликатное звяканье чайнаго сервиза, с лужайки доносились тугие хлопки ракеток и радостные выкрики. "Дарья!" --простонал он, готовый зарыдать, и уставился на свои руки, точно собираясь задушить самого себя. Каждый палец был меньше наперстка. "Дарья! Кто-нибудь!!"
Кто бы мог предположить, что человек, подобный фон-Мекку, состоит не из одной комнаты? Тем удивительнее было то, что в этот момент створчатая, складывающаяся наподобие японской ширмы потайная дверца Антона Сергеевича с треском распахнулась, и из темного, душного стенного шкафа, который никогда никому и в голову не приходило открывать, вылетел словно изготовившийся к прыжку в именно это мгновение исполинский матерый волк. Оказавшись на свободе, он неспешно прошелся по кабинету, брезгливо покосился на существо размером едва ли с майского жука, которое еще недавно было фон-Мекком, и навострил уши. За стеной послышался веселый гомон домочадцев, возвращавшихся домой после игры в лаун-теннис.
Яростно хлеща себя хвостом по крутым исхудавшим бокам с торчащими ребрами, свирепый голодный зверь ростом с доброго теленка одним пружинистым прыжком ворвался в гостиную и последовательно зарезал Зинаиду Николаевну, Дарью и визжащую, как собачонка, Жижи. Алыми брызгами заливало обои, занавески; тонкими струйками текло с оскаленной пасти на пушистый персидский ковер. На крик прибежал оторопевший Павлуша, в руках у которого трясся подаренный ему дядюшкой маленький браунинг. Но исступленно мотая окровавленной мордой, волк набросился на кадета, повалил, одним ударом перервал горло и разодрал на куски. Он слишком долго сидел взаперти и по-настоящему проголодался...
Через час, урча и шатаясь от сытости, волк вышел на крыльцо и мутными от крови глазами посмотрел вокруг. Двор был пуст и тих. Солнце садилось за воротами в пыль проселочной дороги. Волк еще раз оглянулся и медленно потрусил по направлению к околице. Мир, полный новых возможностей, манил.
LA, MMI
(1) "Папаша! Мы поедем в этом году в Биарриц?" (искаж. фр.)