Зингерман Евгений Юльевич : другие произведения.

Деотай

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Популярное изложение моего мировоззрения.

Деотай

Предисловие

   Книга, которую благосклонный читатель держит в руках, является плодом размышлений одного единственного человека - ее автора, который на протяжении последних двадцати лет пытался ответить на неразрешимые вопросы (хоть это и предисловие, но абсурд уже начался) и понять, как и, главное, зачем ему жить.
   Автор не претендует на оригинальность - поиск "истины" (это смешное слово я вынужден заключать в кавычки уже сейчас) сопровождался рассмотрением предыдущих попыток справиться с сей непосильной задачей, а посему естественно предположить в данной работе явные следы различных классических теорий. Вместе с тем, автор не претендует также и на полноту, какое бы дополнение не было сделано к этому слову: знания, понимания, изложения. Единственное, на что человек, решающийся перевернуть эту страницу, может рассчитывать - это на попытку создания единого, непротиворечивого, но вместе с тем и абсолютно абсурдного самообмана, благодаря которому я, при условии своего существования, продолжаю выполнять это условие, да к тому же и на уровне несколько более высоком, чем простая, как бы я ни завидовал сей простоте, амеба.
   Вместе с тем, я не могу удержаться от удивления: почему автор за это взялся? Ведь труд писателя - либо сизифов, либо мартышкин, и было бы странно, что тип, о жесткой циничности которого читатель мог заключить из стиля предыдущего абзаца, примется за столь неблагодарную работу. Однако, я не оставляю надежду, дойдя до конца хоть приблизительно постичь истинные причины, принуждающие автора к сочинительству столь непопулярного труда.
  

Часть первая

А?

Глава первая,

а посему самая трудная.

   Книги о себе можно начинать по-разному. Можно описать момент своего рождения (а если автор желает известности, то и зачатия), подробно осветить подробности своего воспитания или же начать с события, которое на данный момент кажется автору самым значимым в его жизни. Можно рассказать о месте своего проживания (которое, как правило, носит наименования "Пуп Земли", только на разных языках), об эпохе (обязательно переломной), в которой автору посчастливилось уродиться, или о людях, которых угораздило встретиться автору на его жизненном пути. Также не лишено смысла начать с изложения проблемы, которую автор в великом озарении своего могучего ума пришел разрешить, подчеркнув несостоятельность всех предлагавшихся до сего дня решений оной, или даже предложить ответ до постановки собственно вопроса, сделав чтение остальных страниц труда лишенным всякого смысла (как будто до того он был).
   Я же не знаю, с чего мне начать. И именно в этом незнании - и мое рождение, и мое воспитание, и моя родина, и мое время, и моя проблема, и ее решение. Все, кого я когда-либо встретил, и все, что когда-либо со мной произошло: все укладывается в это незнание.
   Поясню. С чего бы я ни начал свое повествование, оно будет предопределено этим началом. Если я начну со своей эпохи, я поведу рассказ о себе и своих проблемах в историческом ключе, а если решусь на описание момента рождения (славы, как я уже сказал, мне не надобно) - в фрейдистском, или даже просто физиологическом. Описание места моего проживания заставит меня поставить себя в четко ограниченные рамки страны или народа, а постановка интересующей меня проблемы предопределит тему данной монографии с начала и до конца, лишив меня свободы маневра. Я же хочу посмотреть на всю картину целиком, не концентрируясь на каких-либо отдельных составляющих, и не предпочитая одни из них другим. Желая обозреть все полотно в целом, я вынужден отдалиться от элементов, из которых как из цветных лоскутков скроено мое существование, и тем самым лишить себя точки опоры, и, более того - по-мюнхгаузеновски выдернуть самого себя из болота своего бытия.
   Простой пример поможет нам постичь весь ужас ситуации. Представим себе амебу, нашу старую знакомую из шестнадцатой строчки предисловия, всю свою жизнь проведшую на масляном полотне в художественном музее. Ежели по какому-то капризу природы это почтенное существо вдруг обретет зрение, и, что еще печальнее, - разум, можно предположить, что оно захочет постичь свое место в мире, огромном, безграничном мире, который, как это ни смешно, даже в самом лучшем случае ограничен для нее маслянистым холстом (про то, что это полотно висит на стене ей, при ее обзоре, увы, даже в голову не придет).
   И вот амеба начинает ползать по краскам. Она видит изменения цвета под собой и света над собой, она понимает, что в такой-то точке закончилась одна линия и началась другая; но для того, чтобы понять, что именно за картина под ней, и что это вообще картина, ей нужно полностью отрешиться от всех этих мелких данных, подняться над картиной на огромное расстояние, и только тогда, если ее зрения еще хватит на это, она сможет уразуметь, сидела она на "Ночном дозоре" или на "Черном квадрате".
   Но как амеба может это сделать? Как она, не только крыльев, но и желудка не имеющая, сумеет подняться ввысь? И кто поможет ей в этом, если она, мизерная капелька никому не нужных белков, неразличима на фоне своей картины (которая вполне может оказаться плакатом "Смерть амебам!" на выставке современного искусства)?
   Самое же кошмарное заключается в том, что, даже увидев картину целиком, амеба вряд ли поймет, что на ней изображено. Реалии, запечатленные на картине, ей незнакомы, а если картина абстрактна - то и непостижимы (впрочем, я не думаю, что она заметит какую-либо разницу между картиной реалистической и абстракционистской). Как знания, так и логика амебы скорее всего окажутся неприспособленными к окружающему ее.
   Эта амеба - я. С чего бы я ни начал свои рассуждения - понимания общего у меня не будет: я лишь удалюсь в ни к чему не способные привести меня дебри. А вырваться из клещей самого себя, своего мира, я не имею возможности. Где ты, друг Лагерквист, мечтавший о "преодолении жизни"? Приходи ко мне на субботнюю трапезу, помечтаем вместе!
   Здесь я введу ключевое понятие сей экзистенциальной трагедии (выражение-то какое, мамочки!) - понятие абсурда. Определим абсурд как невозможность постичь реальность при желании это сделать. Любое живое существо на земле находится в этом положении, и горе тем, кто, вроде меня, ощущает его ежечасно.
   Углубимся в кошмары. Данное мной определение абсурда подразумевает существование двух объектов: реальности и разума, желающего ее постичь (предположим, для упрощения картины, что желание, и особенно желание понять что-либо - плод разума). Но насколько это предположение соответствует истине? Может статься, что ни реальности, ни разума, старающегося ее постичь, просто не существует!
   Возможность отрицания реальности существовала на фоне человеческого сознания тысячелетиями. Кажется, это Конфуций не знал, спит ли он и видит сны, или же это кто-то другой спит, и видит его во сне (впрочем, в западной традиции есть параллель этому высказыванию, не помню кому именно приписываемая). Досократики не верили своим чувствам, разыскивая первоматерию, а стоики отрицали движение (вспомним Пушкина). Перепрыгнув через сверхрациональность средних веков и веру в разум как в Бога нового времени, процитируем Бертранда, столь поносимого Полем: "откуда мы знаем, что конторка не превращается в кенгуру, стоит нам лишь повернуться к ней спиной?". Напомним читателю также произведения киноискусства последнего времени: "Матрицу", "Шоу Трумэна", "Авалон", "13 этаж" и другие.
   Напомнив об этих вехах сомнений в окружающем, вернемся, последовательности ради, к нашим микробам. Представим себе инфузорию, сидящую в спичечном коробке посреди полного небытия. Эта инфузория ползает по коробку, но ей кажется, в результате какого-то каприза природы, Творца или своей сущности, что она амеба, живущая на масляном холсте. Она видит смену дня и ночи, бескрайнее пространство холста (она, конечно же, не понимает, что это холст, и что на нем что-то изображено), изменение красок под собой в зависимости от места, на котором, как ей кажется, она находится, но все это происходит лишь в рамках ее разума, в то время как на самом деле нет ничего, кроме нее и спичечного коробка. Может быть я не амеба, а эта туфелька?
   А вот существует ли возможность отрицать существование разума - вопрос сложный. Вспомним Августина и Декарта. Вспомнили? Прекрасно! Итак, "я могу сомневаться во всем, кроме существования этих сомнений, а если так - то должен быть некий разум, в рамках которого эти сомнения существуют, а стало быть сей разум, то есть Я, существуют" (цитата, разумеется, свободная). Но насколько убедителен приведенный "гвоздь программы" отца Новой Философии?
   Это рассуждение построено на принципах логики (если есть А, должно быть и Б), но ведь именно ее существование мы и ставим под сомнение! Кто сказал, что в "истинном мире" эта логика действительно существует?
   Представим себе, что на самом деле ничего нет: ни мира, на музея, ни коробка, ни микробов - полное небытие. В этом небытие существует несуществующая инфузория в нереальном коробке, которой кажется, что она амеба на холсте, покрытом масляными красками. "Противоречие!" - вопит читатель, "противоречие!" - кричат философы разума, "противоречие!" - орет толпа, которой только бы поорать. "Как может нечто существовать в небытие? Несуществующего, нереального объекта быть не может!" "Прекрасно!" - отвечаю я, - "Разве действительность обязана быть непротиворечивой? "Умом Россию не понять!"" Бытие не обязательно отрицает небытие, оно может быть всего лишь его проявлением.
   Более того: оперирование понятием небытия подразумевает возможность бытия, отрицанием которого небытия и является. В самом рассуждении о существовании или его отсутствии того или иного предмета заложено признание возможности и того и другого. Но, ежели в мире нет ничего, кроме небытия, и возможности существования чего бы ни было быть не может, то наши человеческие рассуждения об этом предмете заведомо обречены на провал, ибо для нас в самом слове "небытие" заложена возможность бытия. Иными словами, даже если на самом деле ничего нет, сознание наше и его проявление в языке никогда не позволят нам этого ни постичь, ни понять.
   Также обстоит дело и с рассуждением о наличии или отсутствии моего разума, моего Я: в самом рассуждении об этом предмете заложена возможность его существования, которая лишит смысла любое предположение, согласно которому меня нет и быть не может.
   Выразим ту же мысль с другой стороны: любая попытка рассуждать о реальности с помощью логики, которая является частью этой реальности, подобна попытке определить некое понятие, используя его самого в своем определении. Это ведь замкнутый круг: "исходя из логический рассуждений, являющихся частью реальности, реальность существует, а поскольку она существует, я могу опираться на логические рассуждения, являющееся ее частью". Явно, нам следует отказаться от использования логических построений при онтологических изысканиях.
   Вместе с тем, не следует забывать, что приведенное в предыдущем абзаце рассуждение тоже является продуктом логического анализа, плодом которого много веков назад и стало отрицание легитимности "круговых" рассуждений. Иными словами, отрицание возможности использования логики при онтологических исследованиях явственно следует из самой логики! Так мы приходим к еще одному замкнутому кругу.
   Совместив замкнутые круги друг с другом, получаем еще один, но на сей раз уже парадоксальный: "исходя из понятий логики, логику нельзя использовать при занятиях онтологией, из чего следует, что при занятиях онтологией логика лишена смысла, а значит логику можно использовать при занятиях онтологией". Заметим лишь, что этот парадокс также выведен на основании логических рассуждений.
   Из этого парадокса нет выхода, ибо любая попытка из него выбраться, будет построена на логике, и тем самым мы создадим новый замкнутый круг или сделаем шаг к новому парадоксу. Иными словами, рассуждая об онтологии, мы никогда ничего не сможем однозначно доказать (см. первую часть парадокса), одновременно с тем прекрасно все доказывая (см. вторую часть парадокса). Впрочем, это тоже логическое построение, а значит оно также не имеет силы (вместе с тем ее имея)! Иными словами, я не могу ничего сказать об онтологических проблемах, не заявив в тот же самый момент обратное, включая сам этот принцип!
   Подведем неутешительные итоги: даже при наличии объективной реальности и оценивающего ее разума, шансы ее постичь близки к нулю; но и само существование реальности и разума как таковых вполне может являться не более чем обманом. Более того: любое обсуждение онтологических вопросов заводит нас в область противоречивых парадоксов, выход из которых одновременно и есть, и отсутствует. В результате, у нас не остается ни единого ориентира, за который можно было бы ухватиться, хотя бы для того, чтобы начать с него эту книгу. Ну и как, спрашивается, жить в такой ситуации?
  
  

Глава вторая,

утверждающая необходимость задаваться вопросом, завершившем предыдущую.

   И не то, чтобы жить уж очень хотелось, но и умереть страшно. Кто знает, что находится за занавесом жизни? А вдруг там пекло адское, или серая бесконечность теней, или чудовища рогатые? Более того: кто сказал, что за той черточкой, к которой мы относимся, как к последней грани, что-нибудь прояснится? С другой стороны, все там будем, так зачем торопиться? Впрочем, об этом уже много писали, а посему оставим вопрос о самоубийстве до лучших (худших?) времен, весело, с мясом и музыкой, празднуя труса.
   Если же я не решаюсь на сей священный подвиг смелых трусов, мне требуется что-либо, что заставит меня встать с кровати рано утром. Одеться, позавтракать. Пойти куда-нибудь. Я не могу существовать в вакууме неопределенности и неизвестности. Ничего не зная, ничему не придавая значения, качаясь на волнах сомнений, и вместе с тем не решаясь на самоубийство, я не способен ни на одно осмысленное действие.
   Карьера? Зачем?! Дети? Для чего?! Учиться? Еще чего! Быть хорошим человеком? Ну да, как тот бегемот: "щас все брошу и побегу фигнёй заниматься!" Да, поддерживать в себе жизнь - надо, да и вкусненького иногда хочется, но для этого достаточно работать продавцом в чужом магазине, жить с родителями, не вступая в брак, которым, как известно, хорошее дело не назовут... Этнографическая и художественная литература полны примерами таких людей. С одной стороны, грубо примитизировав его, вспомним идеал буддизма; поднимем со дна памяти впечатления от традиционистских островков в нашем индустриально-просвещенном мире, вроде арабских образований ближнего востока, ленивых левантинцев и полуголых жителей Океании. С другой, припомним героев Моэма ("Падение Бернара"), Пелевина (буддист из "Поколения П"), Мерфи, Бартлби, сидячего старичка Вордсворта и других. Напрягая мозги, возродим в памяти полузабытые имена внутренних бунтарских движений, такими, какими эти сложные общественные феномены запросто и неверно запечатлелись в ней: "Дети цветов", "потерянное поколение", "Зеленый лист"... Почему не быть таким, как они? Ширяться, веселиться, подрабатывать по мере необходимости, красть по мере возможности.
   Да, анально-оральные импульсы (говоря по-пелевенски) заставляют меня к чему-то да и стремиться: своя квартира, последняя модель пелефона, туфли от Версаче (правда, мои мечты безнадежно провинциальны? - старался!). Но в какой-то момент коэффициент удовольствия начинает резко падать, достижение каждого следующего желания достается все большим трудом, и вот ты уже вкалываешь на трех ставках в течении года ради одной недели счастья, когда сможешь выбраться на экскурсию в Скандинавию. Не проще ли посмотреть на ее красоты по телевизору? Затраты перестают себя оправдывать. Ну и чем тогда себя занять?
   Себя занять... Великие слова! Все мы себя занимаем, все время. Во всяком случае те, что не стремятся к богатству. Ведь на первых порах, для многих становящихся последними, человек, сжигающий себя в погоне за деньгами, гонится за средством, с помощью которого он надеется достичь своих целей (квартира, мобильник, туфли). А ищущий, чем бы себя занять, находится в погоне за самими целями (марки, друзья, путешествия), уже располагая средствами для их достижения. Обычная ситуация для человека, решившего вопрос о своем пропитании. Но чем? И зачем?
   Не стану обманывать уважаемого читателя: мои наклонности и воспитание во многом помогают выбрать род занятий, и вопрос их влияния на мою жизнь будет подробно рассмотрен в четвертой главе. Однако, этих факторов недостаточно для принятия ежедневных решений, требующих, как правило, более подробной мировоззренческой базы, чем может сформировать слепое следование принципам воспитания и своим собственным позывам.
   Приведу несколько простых примеров-дилемм. Следить ли за своим внешним видом? Я имею склонность к крайностям, и предпочитаю либо ходить расхристанным, либо при полном параде (цилиндр, бабочка, смокинг или что-то в этом роде). Ежедневно следить за собой - это противоречит моей внутренней предрасположенности. Однако, моя жена предпочитает, чтобы я был хорошо одет в любое время. Что поможет мне принять решение, продолжать слушаться веления своего сердца или склонить голову перед желаниями супруги, как не обоснование того или иного мнения? И на чем же его обосновывать при отсутствии абсолютных ориентиров?
   Мы встречаемся с смертью довольно часто. У нас недавно скончался приснопамятный хомяк, а до этого - бабушка и дедушка. В моем воспитании не было ничего, что помогло бы мне сформировать то или иное отношение к смерти, а "нутром" я ее очень боюсь. Ну и как мне относиться к смерти близких мне существ (для читателя с психологическим образованием сформулирую вопрос иначе: какую тактику защиты от страхов мне выбрать)?
   Продолжим. Мне часто объясняли, что обманывать людей - некрасиво, а поэтому врать работодателю о своем присутствии на рабочем месте в то время, как на самом деле меня там не было - не следует. С другой стороны, я очень люблю постоянно находиться в обществе своей жены. Итак, уйти ли с работы пораньше, "забыв" отметить карточкой свой уход, или - честность превыше всего? А если такое самоволие угрожает мне увольнением?
   У нас кончились деньги, и нам необходимо перейти на режим строжайшей экономии. Вместе с тем, развитие дочки требует определенных затрат. Лезть ли в заведомые долги, только для того, чтобы оплатить ей кружки и проживание в столичном районе, где все ее друзья, а все культурные мероприятия - близко?
   Я - гуманитарий, но технические специальности мне вполне по зубам. Идти ли учиться на гуманитарный факультет, зная, что по завершении его шансы найти работу будут невелики, или идти со всеми на экономику, в которой мне звезд никогда не хватать, но хотя бы есть возможность прилично устроиться сразу по завершении университета?
   У меня уже есть один ребенок (дочка). С каждым годом жена все больше боится пагубного влияния гормональных противозачаточных препаратов на ее возможность родить еще одного ребенка. На данный момент (исчисляющийся годами) его появление будет сопряжено с резким падением нашего жизненного уровня, пресечением карьеры и необходимостью забросить воспитание уже родившейся дочери. Стоит ли рисковать?
   В ближайшем учебном году я могу занять свое свободное время простым чтением или же платными курсами по интересующей меня теме, обладающими весьма отдаленным практическим значением. Что выбрать?
   Меня "достали" взрослые по ряду вопросов. Я могу принять их точку зрения, притвориться, будто я ее принял, или нагрубить по-черному (они довольно быстро простят). Что выбрать? А если решение этого вопроса связано с их благополучием?
   Я столкнулся с неприкрытой грубостью со стороны незнакомого человека. Осадить наглеца или сохранить невозмутимость?
   Мое хобби - компьютерные игры. Я их просто обожаю. Вместе с тем, мне очень хочется быть начитанным, образованным человеком. Свободного времени у меня мало - на все не хватит. Что выбрать - комп или монографию?
   Все эти примеры - абсолютно реальны (в том понимании слова "реальность", которое мне кажется обыкновенным). Они взяты из последнего года моей жизни, и в каждом из этих случаев было принято решение. При его принятии в первую очередь были учтены факторы склонностей, воспитания, тактических и стратегических желаний, реакции семьи и т. п., причем учтение всех этих факторов, как правило, удаляло меня от однозначного решения: исключительно редки случаи, когда все со всем согласуется. В этих случаях мне, прежде всего, приходилось решать, какие факторы важнее. Но даже при более или менее однозначности решения, передо мной всегда вставал вопрос о мере его согласованности с неким "абсолютом", идеалом, мерилом всех решений. Вполне вероятно, что такая потребность в "соотношении с вечностью" тоже плод моих склонностей и воспитания, однако отмахнуться от нее нельзя, откуда бы она ни пришла. Иначе - дискомфорт, душевное расстройство, озлобленность, неудачи, чего все "врожденные" факторы единогласно не могут позволить.
   Правда, я не знаю, как принимают решения другие люди. И хоть один из известных психологов (забыл фамилию) занимался именно этим - пытался понять процессы принятия решений у людей, - на мой взгляд, современная психология еще очень далека от того, чтобы хоть приблизительно описать этот процесс. Если я себя с трудом понимаю, при бесконечных попытках это сделать, то как может человек посторонний понять происходящее в душе индивидуума, не склонного к самокопанию, да еще с его собственных слов, в которых он, может быть, подспудно (или осознанно) старается создать в воображении психолога некий желаемый образ себя самого (по себе знаю), который зачастую далек от действительности (при условии ее существования)?
   Итак, я не знаю, как принимаются решения у других, и, скорее всего, до конца своей жизни так и не узнаю. Вместе с тем, люди принимают решения ежедневно, причем даже те, которые при вопросе о смысле жизни посылают на мир. Не должно ли это убедить меня в возможности выбора без особой теоретической базы? Иными словами, зачем создавать себе мировоззрение, когда столь многие спокойно живут и без него?
   Все дело в том, что в предыдущем предложении вводный оборот "иными словами" неуместен. Ибо возможность выбора без теоретическо-философской базы существует. Более того, сама эта база, как мы уже показали в первой главе, весьма вероятно будет парить в воздухе, не смея ни на что опереться вследствие отсутствия чего-либо незыблемого. Выбор же можно делать и случайно, и по совету друга, и следуя "врожденным" факторам.
   Однако, у меня, у меня лично, существует потребность в некоем "абсолюте". Я даже знаю - откуда она. "Врожденные факторы" (склонности, воспитание, способность к наукам и плохая физподготовка, ранняя необходимость защищать свое "я" перед лицом эмиграционной травмы, противоречивая русско-еврейско-общеевропейско-украинская национальная принадлежность) принуждали меня к постоянному конфликту с внешними источниками информации.
   Имея склонность к языкам, мне всегда хотелось знать древнегреческий, перед носителями которого всегда преклонялся мой дедушка, который, к слову сказать, никогда не стремился к познанию этого языка, но это вступало в резкий конфликт с тем, что мне казалось общественным мнением, об обреченности и ненужности "мертвых языков" (лишь позже я понял, что за этим мнением стоит не только практическая неприменимость классических языков в обществе потребления и педагогическая несостоятельность преподавателей позапрошлого века, но и теоретическая база, подведенная под это де Соссюром в начале прошлого).
   Преклонение перед символами общеевропейской культуры, в гуще которых я родился и был взращен, и которые составляют наисущественнейшую часть меня самого находилось в постоянном противоречии с украинским и еврейским партикуляризмом с одной стороны и узким зацикленным российским пониманием паневропеизма (литературоведение - историческое, лингвистика - швейцарская, религия - православная, литмодерн - реалистический).
   Пристрастие к чтению не согласовывалось с интересом к тусовкам, походам и дешевому западническому фетишизму (жвачки, джинсы, двухкассетник, рок-н-ролл), характерными для моего поколения в первой столице Украины в восьмидесятые годы прошлого века (за этим, стоит отметить, тоже стояла идеологическая база, сложившаяся, по всей видимости, в интеллигентных семьях, и подхваченная всем остальным обществом - идеология "антисоветскости").
   Маска духоядного каннибализма, нацепленная на себя, как мне казалось, юной израильской общественностью, открыто желающей (в качестве средства притупления сознания собственной неполноценности, что ли?) духовно поглотить новоприбывших, перекроить их по своим лекалам и заставить отказаться от самих себя, принуждала меня, только-только начавшего формироваться одиннадцатилетнего мальчика, любящего родителей, учителей и Родину, библиотеку дедушки и грибные дожди на даче, занять жесткую оборонительную позицию, прекрасно понимая, что лучшая защита - нападение, особенно в ситуации, когда мои родители с радостью ринулись в пекло плавильного тигля "абсорбции", сжигая и себя и мосты к себе.
   Все это привело к повышенной потребности в четко сформулированном мировоззрении, подобно тому, как привлечение в лоно еще неокрепшего христианства высокообразованных идолопоклонников с одной стороны и необходимость защищать его перед нападками соперничающих религий с другой стороны вынудили только-только сформировавшееся духовенство к четким теологическим формулировкам, ради буквы которых нередко жертвовали десятками тысяч верующих, отсечение которых от ствола церкви не могло не быть сопряжено с ее ослаблением, уменьшением доходов и необходимостью тяжелых открытых конфронтаций.
   Итак, для меня лично мировоззрение оказалось необходимым, иначе "врожденные факторы" оказались бы в опасности: дискомфорт, расстройство, апатия, как уже и было сказано. Но, как я заметил несколько абзацев назад, у меня нет ни малейшего понятия, как принимают решения другие люди. Кто сможет с должной долей уверенности сказать, что у них полностью отсутствует теоретическая база принятия решений? Я часто слышу от людей попытки обосновать свое поведение общими правилами, якобы верными для всех и вся. Сколько раз мне приходилось слышать от ведущих активный общественный образ жизни, что "человеку необходимо общество", от многодетных матерей, что "дети - единственный смысл жизни", а от ушедшего с головой в свою работу - о "самовыражении" и "самовоплощении"! Не свидетельствует ли это о некоей внутренней потребности списать собственные желания, обстоятельства своей жизни, принятые по ее ходу решения и сформированные мнения на какой-то общий идеал, обязательный для всех?
   Иногда (опять же, по себе знаю) в потребность в мировоззрении выливается чувство вины, неполноценности, ошибочного выбора. Так сложилось, что из-за нищеты моих родителей я не смог поступить на факультет биологии (даже документы не подавал, ибо денег на учебу не было, а идти работать на год-другой значило просто забыть все выученное и затупить мозг старением, что и произошло с моим другом, который через три года работы по-специальности (!) забыл все, чему учился на первую степень, поскольку работа его была излишне перегружена бюрократией и слишком непритязательной в профессиональном плане). В результате, я оказался в бесплатном педагогическом институте, обрекая себя раз и навсегда заниматься гуманитарными науками (к которым, чего греха таить, я был больше расположен, чем к естественным). До сего дня я сомневаюсь в правильности сделанного выбора, и в первую очередь из-за того, что мое денежное положение намного хуже, чем моих друзей - биологов. Может быть, мне все же стоило найти возможность поступить на биофак?
   Это чувство - вины, сомнения в сделанном выборе, и чтобы притупить боль, причиняемую им, следует разработать подробненькую идеологию, соответственно которой гуманитарные науки будут предпочтительнее естественных, или же человек, принявший решение под давлением обстоятельств, не несет за него ответственности или что-либо другое. Главное - чтобы чувство вины исчезло, или хотя бы притупилось.
   Кроме того, многие из приведенных выше дилемм не поддаются простому "факторному" или случайному разрешению. Слишком высока цена, чтобы пустить все на самотек, слишком важна тема, чтобы прислушиваться к мнению чужих. Нужно ли мне продолжение в этом мире в виде сына? Все мое существо кричит: "да!", к этому же склоняет меня воспитание, родители, общество. Но существует также и другая сторона монеты, уже представленная выше: падение жизненного уровня, замедление карьерного продвижение, необходимость забросить воспитание дочки и, главное, собственное духовное развитие, а ведь мне это все ой как важно! Ну и как принимать решение, скажите на милость? Без четких представлений о нашем месте в этом жизни и о ждущем нас в мире грядущем, без четкой градации приоритетов не обойтись. Причем они должны быть созданы до того, как необходимо будет сделать выбор, ибо почти что равные по весу стороны дилеммы не способны заставить меня разработать четкое мировоззрение, которое поддержит только одну из них.
   Подытожим: по целому ряду причин, мировоззрение мне необходимо. Причем, оно должно быть как можно более авторитетным, чтобы ссылаясь на него для решения какой-либо дилеммы или пытаясь себя оправдать, я не наталкивался каждый раз на смутное чувство, что это мировоззрение - блеф, искусственно созданный мной ради этих целей, эдакий ничего не стоящий самообман. Себя ведь обманывать ой как трудно, а ведь надо, никуда не денешься! Иными словами, мировоззрение должно быть абсолютным, единственно возможным, стопроцентно истинным, иначе оно просто не выполнит своей задачи.
   Однако, начиная его разрабатывать, я сталкиваюсь с невозможностью найти какие-то абсолютные точки опоры, и даже в существовании собственного разума, что было наглядно показано в предыдущей главе. Какой тут может быть абсолют, какая истина, если я ничего, ну ничегошеньки, толком доказать не могу!
   Перед тем как перейти к предложению о решении этой проблемы, мне бы хотелось обсудить пару принципиально иных решения представленных выше экзистенциальных проблем, чем разработка мировоззрения, и лишь убедившись в их относительной несостоятельности продвигаться далее.
   Первое возможное решение - полагаться на пять собственные чувств. Каждое утро я просыпаюсь (слава Б-гу!) в одной и той же комнате, нахожу рядом с собой с тех же людей, что и вчера; счет в банке не приносит никаких сюрпризов, да и окружающие меня сотрудники продолжают прерванную накануне беседу, как будто ничего не могло измениться. Не принять ли эту реальность, как данность? Многие, наверное, так поступают...
   Но нет, не могу. Причины тому самые разные, и в первую очередь существование непостоянного, вечно изменяющегося мира параллельно с этим якобы постоянным - моего собственного. Большую часть времени я нахожусь внутри себя, а окружающая меня действительность - блеклые обои, под которые колупнешь ноготком - и сразу увидишь пустоту. Иными словами, я не могу принять сей мир как данный, поскольку я знаю про существование еще одного - не менее реального, но намного, намного более обманчивого, непостоянного, сложного, а также более широкого и глубокого. Макрокосм (то есть я) мешает мне остановиться на признании существования исключительно микрокосма (то есть окружающей меня реальности). Я понимаю, что этот окружающий меня мир не единственно возможный, не абсолютный, не постоянный, ибо, если есть мой внутренний мир, не являющийся ни тем, ни другим, кто даст гарантию, что внешний мир лучше или реальней моего внутреннего? Также и человек, проведший свои юные годы в одной стране, а потом вынужденный переехать в другую, начинает сомневаться в незыблемости, вечности и истинности устоев своей родины, ибо он видит, что возможны и другие.
   Кроме того, изучение истории, этнографии, экономической географии, социологии и других общественных наук, причем честное, непредвзятое, не дает возможности ограничиться лишь рамками "реальности, данной нам в ощущениях". Было же время, когда люди чуть ли не ежедневно заявляли о пророчествах или видениях, ломали свою жизнь в соответствии с ними, да еще и начинали пользоваться уважением или испытывать ненависть со стороны своих соотечественников! Да, каждый из этих случаев я могу рационализировать, списать на возбуждение, расстройство, буйность фантазии, желание поверить в собственную избранность и т. п., а уважение сограждан - отсутствием образования, потребностью в чудесах, самообманом, наконец. Но ведь есть и более простое решение, не предполагающее, что люди всегда и везде были идиотами, не способными отличить истину от лжи: почему бы не предположить, просто так, в качестве одного из возможных решений, что все это когда-то было? Ну не все, ну процент-другой, не более. Согласен, это всего лишь одна из возможностей, но достаточно даже возможности существования такой возможности, чтобы поколебать неизменную абсолютность мира, в котором мы живем. Кто сказал, что он абсолютен и неподвержен изменениям?
   Я вспоминаю учебную экскурсию по югу Хевронского Нагорья, где маленькие арабские поля-огородики просто лезут друг на друга. "Почему бы", спросил я тогда у экскурсовода, "им не объединить эти поля, или хотя бы одному из них не скупить их у менее состоятельных соседей, убрать ограды, закупить комбайны, и стать конкурентоспособными на израильском рынке? Более того, многие евреененавистники по всему миру с удовольствием будут покупать арабскую продукцию, только для того, чтобы не покупать поселенческую (как в том анекдоте). Ведь дома их пусты, в них нет ничего, кроме потертых ковров!" "Они никогда не пойдут на это", ответил экскурсовод, "ибо это не по традиции, не по привычному. Они не готовы меняться". И таких арабских полей тысячи по всему Ближнему Востоку, десятки тысяч! Может быть, их образ жизни лучше нашего? Так какую реальность мне принять для себя - еврейской метрополии или арабской деревни? Из одной в другую пять минут езды!
   А миллиард мусульман? А миллиард католиков? А шахиды, приносящие свою жизнь ради свидетельства истинности ислама? А монахи, медленно спаливающие себя на службе Господу? А миссионеры и учителя-по-призванию, а борцы за права человека и защитники окружающей среды, а волонтеры и революционеры, а наши родные студенты ешив, наконец? Все они и каждый из них по отдельности представляют реальное опровержение, - а часто и просто подвергают опасности, - наше "западное общество потребления" (впрочем, название не имеет значение), ту реальность, в которую я просыпаюсь, и в которой живу. Для них по-настоящему реальными являются другие вещи, другие принципы, другие действительности. Для шахида райский сад реальнее нашего мира, а для вегетарианца жалость к животным естественнее страсти к накоплению денег. У каждого из нас другая реальность.
   Нам, прожженным западникам двадцать первого века, удобно расположившимся на пике мира, окружившим себя облаками силы и песком денежных средств, легко отгородиться от прошлых времен и от иных стран и обществ. Я не имею ни малейшего желания идеализировать чужаков, подпитываясь столь распространенной у нас ненавистью к своим, и предпочитаю свою трехкомнатную квартиру любому высокодуховному шалашу на Мысе Доброй Надежды с многовековой (устной, разумеется) философией, связью с миром духов, голодом, отходной ямой у входа и грязными телами, нагроможденными друг на друга. Единственное, что для меня важно подчеркнуть, - это возможность, всего лишь возможность, жизни по-другому, по иным канонам, по непохожим на наши принципам. Если такая возможность существует даже в рамках нашего, столь "реального", мира, значит, он сам не слишком "реален", не совсем "единственно возможен", не до конца "абсолютен". Значит, я не могу на него полагаться, формируя свое мировоззрение.
   Да, в случае насморка я иду к традиционному врачу, но что я могу сказать против идущего к гомеопату? Я пью вино по праздникам, но что я могу сказать не пьющему вино совсем или набирающемуся каждый божий день? Я ем мясо, но что могу противопоставить доводам буддиста или просто вегетарианца? Люди такие разные, жизни такие непохожие, обычаи и стремления так разнятся между собой, что говорить о каком-либо абсолюте этого мира невозможно.
   Чем же тогда объяснить постоянство хотя бы окружающих меня вещей и людей, законов природы, наконец? Живя в мире хаоса, не должен бы я был каждый день попадать в другое зазеркалье, где количество измерений будет произвольным, а яблоки начнут падать направо?
   Нет, не обязательно. Обман может быть постоянным, ежедневным. А почему бы, собственно говоря, и нет? Обманываю же я своих учителей интересом к изучению Талмуда уже десять лет! Я прихожу на все уроки, подобострастно смотрю в глаза, неплохо сдаю экзамены - разве это не ежедневное доказательство моего интереса к предмету? И лишь некоторые смутно догадываются, что выезжаю я на голой интуиции, что во время уроков вместо конспектов пишу эти заметки, что при сдаче экзаменов и работ списываю напропалую! И так уже десять лет. Я получаю денежные призы за успеваемость, повышенные стипендии, удостаиваюсь общего уважения. Также и мой учитель математики считал меня блестящим учеником, хотя не было ни одного экзамена, при сдаче которого я бы не сжульничал. Но что я могу поделать, если мне нужны деньги на жизнь и свободное время на учебу тому, что мне действительно важно, а такие условия есть только здесь, в ешиве!? Если я, не слишком искушенный в хитростях простой вьюноша, могу обманывать людей столько лет, почему этот мир не может обманывать меня своим видимым постоянством?
   Наоборот, любому газетчику известно, что ложь, повторенная трижды, становится, с точки зрения потребителя, правдой! Исходя из этого, не за постоянством ли этого мира и скрывается его истинная сущность? Если я могу врать - природа тоже! А почему бы и нет?
   Вторым возможным решением проблем, изложенных в начале этой главы, может стать полный отказ от собственного "я", признание в его абсолютной и неоспоримой иллюзорности, и, вследствие этого, построение жизни либо по принципу "как все", либо в соответствии с девизом "абы как". Это решение - воистину опасный вызов всему труду, всему поиску моей жизни, ибо исходя из него жизнь эта - не моя, да и поиск - ничей, ибо нету меня, нет и не было испокон веков, и не будет во веки вечные, аминь, бейте в литавры!
   Более того, человеческий опыт сотен поколений брал сию простейшую истину за отправную точку своей философии и религии, о чем любой профан может прочитать в самом базисном учебнике по буддизму (я не поленился обратиться также к первоисточникам), в то время как пятичувственному безбожничеству, полагающемуся исключительно на собственный опыт, от силы столетие. Так может быть правы нагорцы-изгнанники?
   В качестве подтверждения отсутствия собственного "я", можно привести невозможность его определения. Но сначала давайте сыграем в игру, дорогой читатель, простую и завлекательную, ибо любомудрствования мои, надоев мне самому, Вам-то уж точно приелись и опротивели.
   Итак, кто "я"? Даю вам три попытки определить меня, после чего, в случае неудачи, я исчезну, а продолжение книги будет считаться сочинением некоего моего современника, который прошел жизненный путь, подобный моему, и которого тоже звали Зингерманом Евгением. Представляете, какой фурор Вы произведете своим открытием? Сколько скандальной славы, сколько банкнот и дензнаков, статей и интервью! Шекспироведы - и те позавидуют!
   "Вы есть совокупность всего своего опыта, чувств и мыслей." Благодарю, я вижу, что вы человеку искушенный. Вы не стали определять меня "евреем", "израильтянином" (черт, каждый раз, когда я произношу это слово, меня одолевают рвотные спазмы: мое счастье, что на сей раз я его не произнес, а всего лишь набрал) или, чего доброго, "человеком". Стало быть, Вы понимаете, что вслед за этим последует требование определить любое из этих определений, что приведет нас лишь к неразберихе, в которой смешаются сухие факты со внутренними оценками, а социологические типажи ярлыкового типа с яркими образами якобы реальности. Впрочем, если Вы настолько неискушенны в философских прениях, что не понимаете этого, а ответ на мой вопрос дали лишь вследствие некоего озарения свыше, обратитесь ко второй части сего сочинения, там вы найдете парочку небесполезных пассажей.
   Итак, "совокупность опыта, чувств, мыслей". Скажите, а перестану ли я быть своим собой, если некий опыт моей жизни просто канет в небытие? Возьмем, например, мою одноклассницу Олю Пупенко. Опупенная такая Оля, я, оказывается, с ней в парке им. Тараса Бульбы в классики играл. Не слыхали об этом случае? Знаете, я и сам о нем услышал только вчера, когда одна моя дальняя знакомая, сохранившая обо мне теплые воспоминания (во дает! как можно так обманываться?), напомнила мне об этом эпизоде в межсетевом послании. До того момента эта часть моего опыта напрочь стерлась из моей памяти, да и память о памяти этого воспоминания приказала долго жить и сыграла в коробку (черепную, естественно). Перестал ли я из-за этого быть самим собой, по крайней мере до того момента, когда моя наивная знакомая напомнила мне об этом веселом факте? А ежели она его выдумала, просто так, дабы проверить меня на вшивость, а я, настоящий наивняк в этой веселой схемке, возьми да и поверь ей? Стал ли я теперь другим, введя в свое сознание опыт, которого там "и близко не покладено"?
   Вы бледнеете. Умоляю Вас, не надо. Ничего страшного не происходит, даю вам честное слово полуисчезнувшего привидения, которое, как известно, за свои слова отвечает, ибо лишь они остаются после того, как существо, их произнесшее, обращается в дым без огня! Позвольте мне продолжить свои контрдоводы. Тридцать пять секунд назад (видите, как я быстро печатаю на компьютере? черкните об этом строчку-другую в стенографические конторы, сделайте милость!) я был лишен опыта написания предыдущего абзаца. А теперь этот опыт распирает меня своей новизной и неповторимостью. Неужели же "я", существовавший сорок секунд назад (еще раз обратите, пожалуйста, внимание на мою фантастическую скорость набора) являюсь чем-то иным, чем "я" теперешний, шестидесятисекундный с того момента? В таком случае невозможно говорить об одном определенном "я", ибо оно изменяется ежеминутно, а стало быть и речь следует вести о линии непрерывных изменений...
   Постойте, Вы желаете использовать вторую попытку? Прекрасно, похвальная смелость. Учтите, что человек, исчезающий на глазах, великолепное зрелище - спросите у Маноя, только, ради всего святого, не пугайтесь так, как этот муж своей жены. Итак, "я - уникальная линия изменений". Благодарю, Вы воистину разумный, я бы даже сказал - завидный, собеседник. Позвольте мне лишь, как герою той восточной сказки, превратиться в камень еще на треть, доведя до Вашего сведения, что, определив себя, как линию изменений своего опыта, мыслей и чувств, я лишаюсь всяческой возможности определения самого себя. Каждую минуту я - другой. Совокупность всех этих изменений также изменяется ежеминутно, поскольку каждую минуту, да что там минуту, не будем мелочиться, каждую секунду, к ней добавляется новый опыт, новая мысль, новое чувство. Определив же меня как конечную совокупность всех изменений, вы выносите мне смертный приговор, ибо только по моей смерти, да и то если она окажется достаточно подкована с точки зрения научного атеизма, череда изменений в моем "я" прекратится. Пока же я жив - меня нету, и лишь по моей кончине я, наконец, обрету существование. Боже мой, как это прекрасно - иметь такое тонкое чувство абсурда и алогизма бытия! Я с удовольствием преклонился бы перед Вами, если бы мое тело на две трети не стало камнем. Итак, продолжаем разговор.
   Вы не хотите продолжать сего бесчеловечного занятия? Вы абсолютно правы - это занятие бесчеловечно, поскольку через несколько минут выяснится, что никакого человека рядом с Вами действительно не существует. Но все же позвольте продолжить мне самому, иначе Вам не узнать о том решении, которое использовалось мной на протяжении последнего года. Ах, Вы о нем слышали? Я и забыл, что имел честь видеть Вас на втором отборочном туре при приеме на работу в "ГеШеР", эту "Группу Шизофреников-Революционеров", стремящихся силой замирить четыре-пять секторов израильского общества), существующих лишь в их больном воображении, и тем лишь усиливающих поляризацию мнений. Что поделаешь, нам надо добывать средства к существованию, а у таких образованных людей, как мы с Вами набор масок, помогающих устроиться на работу, выдавая себя за того, в ком заинтересован работодатель, неограничен. Всего за неделю до этого я с большим успехом выступил на интервью в организации авраамитов-реформистов, а за две недели до того чуть не был принят продавцом в магазин модной рванины, представ в нем студентом второго курса биофака, душой компании и грозой противоположного пола. Итак, Вы помните, как я определил себя, когда эти недочеловеки предложили мне это сделать? Да, "Евгений Зингерман". Впрочем, как я Вам сейчас и покажу, это был не более чем риторический прием, стремящийся привлечь внимание к моей персоне, которой и не ставил своей задачей сжато выдать решение проблемы моей самоидентификации. Итак, представьте себе, что я решил поменять и имя и фамилию, чего все эти смешные окружавшие меня люди и ожидали в первые годы моего пребывания в Столице Мира. Теперь меня зовут Хаим Замир. Правда, страшно? Но ведь это ни в коей мере не изменило того, кто я есть на самом деле! Какое имеет значение паспорт, когда бьют не по нему, а по тому, что запечатлено на вклеенной в него фотографии?
   Известный зубоскал-однодневка, что не мешает ему быть вполне состоявшимся юмористом (я же шутить не умею, а поэтому стремлюсь принизить его сим циничным определением, что, впрочем, вполне естественно), когда-то написал следующую пьесу: мужик вертится в постели, мучаясь вопросом, есть ли Бог или же его, упаси он сам, нету. В конце концов с небес звучит глас Господень: "Нету меня, нету, спи уже!" По всей видимости, мне ничего не остается, кроме как обратиться к Вам с теми же словами, и, выбрав между полным и окончательным окаменением и впечатляющим и грозным растворением в воздухе, предоставить Вам нести эту книжицу в люди, хоругви подобну, заранее намереваясь через год-другой оспорить ее авторство, чем снискать себе известности и благ.
   Но нет, почему-то мне кажется, что "весь я не умру" (хотя, разве о смерти мы говорим?). Наоборот, мои прощающиеся с милой реальностью члены вдруг обрели "легкость в мыслях необыкновенную" и сознают себя намного более живыми, чем, скажем, и заранее прошу меня простить, Вы. Знаете, почему? Да потому, что Вы - плод моего вымысла, я просто изобрел Вас, чтобы вложить в ваши несуществующие уста нужные мне доводы, дабы читатель, не Вы, а тот, другой, который сейчас просматривает эти быстро накатанные строки (Вы уже отметили ракете подобную скорость моего набора, не правда ли?), имея, в отличие от Вас, глаза, не уснул от однообразности изложения. А теперь позвольте мне дать себе истинное определение. Я - Тарас Бульба. Помните, что он сделал с тем, кого породил? Итак, Вы уже исчезли, или прикажете Вас собственноручно? Благодарю, Вы очень понятливый, я бы даже сказал - схватывающий на лету, собеседник. Были. Еще раз спасибо.
   Во всех вышеприведенных рассуждениях заложено одно ошибочное зерно, прорастание которого на поле наших рассуждений подавляло сорняками своих следствий любые попытки добиться четкого и ясного ответа на поставленный вопрос: "кто я?". Это зерно - смешение двух понятий: определения и сущности. Определив себя, так казалось, я должен сформулировать основной принцип своей сущности, нечто главное, присутствующее во мне, и являющееся центром моей измордованной личности (которая все же лучше, чем безликая морда). Тут-то мы и попадали впросак с моим благословенной памяти собеседником (черт, я ему даже имени не придумал! ладно, пусть ретроспективно будет Погремушкин Иван, жалко мне, что ли?), ибо в моей личности нету какой-либо одной главной составляющей, без которой я - не я, а Мэри Энн (простите, Тарас Бульба). Таких элементов много, и без каждого из них в отдельности я вполне могу обойтись, не подвергнув особенной опасности ценность своей тонкой поэтической натуры.
   Однако, определение должно всего лишь позволять выделить явление из множества других, делая упор на его уникальности, находя в нем некую неповторимую черту, присущую ему одному, какой бы второ- или даже тримиллионностодвадцатичетырехтысячнопятьсотшестьдесятвосьмой она ни была. Итак, позвольте мне определить себя, как совокупность своего опыта, мыслей и чувств, в которой в обязательно порядке присутствует опыт появления на свет божий (насколько это возможно в полутемной операционной страны воинствующего атеизма) двадцать седьмого ноября тысячи девятьсот семьдесят восьмого года от Рождества Х... (прошу каждого заменить многоточие на буквы в соответствии с его мировоззрением) в родильной палате города Харькова у родителей, в паспорте которых фигурировали фамилии Мовшович и Зингерман. Могу заверить всех желающих - больше таких людей на свете нет, не было и никогда не будет. Подобное определение делает меня уникальным, что, собственно говоря, от определения и требуется.
   Хотите попробовать еще раз, просто так, для притирки? Пожалуйста! Итак, я - это совокупность своего опыта, мыслей и чувств, в которой наличествует также опыт обучения в средней школе "Мекор Хаим" в городе Иерусалиме между 1992-1998 годами под именем Зингермана Жени (пользоваться своим полным именем я считал тогда непозволительно заносчивым, ибо, как известно, я бесконечно скромен от природы). Иного такого нет, не было и никогда не будет. Ну, чем не определение? А если я могу себя определить, стало быть - я вполне могу существовать, а если это так, то мне надо каким-то образом решать проблемы, становящиеся передо мной, ибо жизнь эта - моя, и проблемы - мои, и решать их должен - я сам.
   И последний штрих к картине "Принц Евгений громит довод о логической неизбежности отрицания своего "я"" (плоский экран, электроны, 2004). Даже если бы я не смог бы определить себя, это еще не обязательно свидетельствовало о собственном небытие, и не только потому, что неумение себя определить может быть всего лишь порождением философской неискушенности определяющего, но еще и потому, что в пользу собственного существования свидетельствует очень четкое осознание самого себя, как отдельной личности. Я чувствую, что я есть, и никакая логика не докажет мне обратного, ибо то, что ясно, как день, не затмить никакими построениями. Говоря простым языком: вы че, охренели? Да вот же я! Туточки!
   Подведем итоги, на сей раз вполне утешительные: я вполне могу определить себя, а, следовательно, по крайней мере, с точки зрения логики, которая, как мы уже показали в первой главе, ни к чему нас не обязывает, я (точнее, "я") - существую. Это никоим образом не значит, что в действительности, которая никакой логике подчиняться не обязана, дела обстоят именно так. Но, во всяком случае, от проблемы вопиющего отсутствия собственного "я" я благополучно избавился, а потому вполне могу брать в расчет в дальнейших рассуждениях, что - существую. Даже если перестану мыслить, вследствие истощенности организма уронив свою верхнюю конечность носом в клавиатуру, причем прямиком на букву яяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяя
  
  

Глава третья,

дающая ответ на вопрос, обсуждаемый в предыдущей.

   Около шести лет тому назад я читал одну очень грустную книжку, из-за которой мое настроение явно испортилось. Дабы развеселиться, я принялся убеждать себя, что грустный сюжет не стоит моего переживания, ибо его никогда не было на самом деле: все перипетии, неизбежно ведущие к трагическому финалу, были плодом воображения канальи автора, стремившегося выдавить у меня слезу, и вследствие сего, Г-споду известно, каким образом продать еще несколько экземпляром своего сочинения.
   Развеселиться я не развеселился, но что отвлекся - это точно. Ведь немного подумав, я понял, что в любой момент чтения прекрасно осознавал всю, мягко говоря, призрачность описываемых в книге событий, и, тем не менее, переживал из-за происходящего, не только как будто оно было на самом деле, но и как будто я мог что-либо изменить в ходе действия героев. Иными словами, мое сознание оказалось расщеплено: на одном его уровне я осознавал, что "сказка - ложь", а на другом переживал, как будто все происходит на моих глазах, здесь и сейчас. Эти уровни сознания существовали параллельно, не смешиваясь и не мешая один другому.
   Нечто подобное я предлагаю для решения проблемы жизни при отсутствии четких онтологических ориентиров: осознание возможности полного небытия и обманчивости реальности, отдача себе отчета в парадоксальности любых онтологических исследований и невозможность доказать собственное существование не должны мешать формированию моего собственного мировоззрения, при условии, что сомнения и мировоззрение будут находиться на параллельных уровнях моего сознания, не смешиваясь, но и не исчезая. Тем самым, в одно и то же время, я буду и во всем, включая собственное существование, сомневаться, и иметь четкие жизненные ориентиры. Правда, моя жизнь будет протекать в постоянном противоречии, но поскольку противоречащие друг другу положения будут находиться параллельно, не смешиваясь, то практических последствий такого противоречия удастся избежать.
   Попытаюсь пояснить с помощью отвлеченного сравнения. У меня есть жена и дочка. Жена любит собирать марки, а дочка не видит в этом никакого смысла; я же не имею по этому поводу никакого собственного мнения. В данной ситуации глупо было бы перестать дарить жене марки, лишь потому, что дочка считает мамино занятие пустой тратой времени. Но точно такой же глупостью было бы обсуждение с дочкой моих последних приобретений для маминой коллекции.
   Первый уровень сознания, на котором находятся сомнения во всем и вся подобен дочке, а второй уровень, на котором формируется мое мировоззрение касательно вопросов добра и зла, уместности тех или иных действий и т. п. - жене. Оба этих уровня - мои, я не собираюсь отрекаться ни от одного из них, но вместе с тем, с каждым из них мне следует обращаться отдельно от другого.
   На самом деле подобное расщепление сознания намного более обычная и общепринятая вещь, чем может показаться читающему эти строки. Так, все люди знают, что умрут, но при этом живут, как будто они вечны. Верующий преступник - также не такое уж необычное явление: в храме у него одно сознание, а вне него - совсем другое. А сколько курящих и наркоманов знают, что вредят своему здоровью! Подобная шизофрения - "не болезнь, а дар божий", как говорится в одном известном анекдоте.
   Наоборот, неумение создать параллельные уровни сознания приводят к трагическим абсурдам, столь метко воплощенных автором "Маленького Принца" в образе пьяницы, который пьет, чтобы забыть, что он пьет. Простейшее размежевание между осознанием вреда пьянства и желанием выпить принесло бы старику желаемое облегчение, и хоть пить он все равно не перестал бы, но хотя бы не доводил себя до сизых пупсиков в попытке запить свой позор.
   Похожее предложение, только доведенное до обратной крайности, изложил Гессе в брошюре, прочитанной его степным героем, который никак не мог решить, кто же он на самом деле: человек или волк. Загадочный сочинитель душеспасительной книжицы, адресатом которой, как это ни странно, оказался именно тот человек, к которому она попала в руки, предлагал задуматься над тем, что в каждом человеке обретается намного больше разных сущностей, чем можно себе предположить, а соответственно дихотомия разделения себя на человека и волка - слишком примитивна. Лишь отказ от собственного Я в духе учения Будды, столь уважаемого уважаемым Германом, от попытки определить себя той или иной монолитной сутью, может привести человека к миру с самим собой, ибо на самом деле, если нет его самого, то и воевать некому и не с кем. Иными словами, грубо говоря, в человеке намешано столько противоречивого, что следует отказаться от любой попытки навести в себе порядок. Я же предлагаю просто разделить два основных противоречивых пласта, а затем заняться уборкой в каждом из них по отдельности. Вопросу о том, как именно это следует делать, и посвящена следующая глава.
  
  

Глава четвертая,

излагающая практические стороны предложения, высказанного в предыдущей.

   Эта глава, как и вся книга, написана от первого лица. Сей факт имеет принципиальное значение, не только отражая главный вывод сочинения, над которым вот уже три главы подряд (не считая предисловия) бьется самоотверженный читатель, но и в порядке фактической скромности - откуда мне знать, что происходит с другими людьми! Я и себя-то знаю не очень хорошо. Однако, меня не оставляет слабая надежда, что в описываемых здесь переживаниях я не одинок, и некто, узнав в следующих абзацах некоторые процессы из сформировавших его личность и мировоззрение, сможет использовать мой опыт, каким бы ограниченным он ни был, в решении собственных онтологических проблем.
   Мое мировоззрение формировалось с раннего детства. Еще до того, как я толком научился говорить, мне уже было известно от родителей, что самостоятельно кушать - хорошо, а пачкаться при этом - плохо, что будить папу и маму по ночам - никуда не годится, а, наоборот, улыбаться им по утрам - самое то. И хоть мое восприятие этих фактов происходит еще не на интеллектуальном уровне осознания всеобязующих моральных императивов (я и слов-то таких не знал до недавнего времени), а на примитивнейшем уровне - "будешь орать ночью - придет злой родитель", - все же подчас такое восприятие оказывается намного сильнее любого другого, ибо касается истин, испытанных много раз на самом себе (крики родителей, конфеты, шлепки и ласки), и остается на всю жизнь (привет бехейвьористам!). И хоть я совсем не помню этот период своей жизни, такое развитие событий мне, как отцу своих детей, кажется вполне возможным и вероятным.
   Затем пришла очередь общества. В компании двоюродных и троюродных братьев и сестер, друзей и просто знакомых я узнал, что жульничать в игре - плохо, а наоборот делиться игрушками - хорошо. То же самое происходит с моей дочерью - я это вижу каждый день своими глазами.
   В школе меня стали учить более абстрактным истинам о любви к людям и равенстве всех перед лицом закона, об уважении и охране женской чести, о праве каждого на свое собственное мировоззрение...
   Самое же главное, что я выучил в младших классах, как в классе, так и в семье - это необходимость стремиться к знаниям, любовь к книгам, к наукам, к искусству. Из всех своих ранних впечатлений я лучше всего запомнил наши книжные шкафы, рассказы об ученых и художниках, о прекрасных мирах литературы и физики. Именно им, всем, вдохнувшим в меня любовь к истине, к познанию мира, к философии, к прекрасному обязана эта книга своим существованием.
   Таким образом, к тому моменту, когда я стал понимать относительность любого мировоззрения (и далеко не в последнюю очередь благодаря требованию учителей уважать всякое мнение каждого человека), у меня был полный набор моральных императивов, живых или почивших примеров правильной жизни, четкое разделение между добром и злом, между стоящим, нейтральным и недостойным уважения.
   Я не задаюсь вопросом, откуда этот набор взялся, да это и не имеет значения, ведь у каждого человека и он сам и его источники - другие. Единственное, что мне кажется необходимым отметить, это относительную случайность моего набора - я не был воспитан людьми, последовательно придерживающихся какого-то одного религиозного или философского учения, и старающихся воспитать меня исключительно в его рамках. Мировоззрение моих учителей не было письменно оформлено в каком-либо обязательном катехизисе: каждый из них был личностью сам по себе. Это замечание будет иметь значение ниже.
   Встреча с людьми, имеющими иное, а иногда и прямо противоположное моему, мировоззрение, поставила передо мной задачу найти разумное объяснение своему собственному. Не совсем еще осознавая свои поступки, всего лишь чувствуя смутную разницу между собой и другими, я ухватился за соломинку религии, столь своевременно подброшенную мне отцом в возрасте девяти лет, и объяснил свои взгляды на мир и на место человека в нем Абсолютной Истиной, открытой нам Творцом мира в Святых Писаниях и Святом Предании.
   Это было революционным шагом. В том возрасте, больше чем когда бы то ни было, я воспринимал религию, как ожившую сказку, фантастическое волшебство, воспринятое взрослыми дядями и тетями в качестве объективной и реальной истории. Тем самым, сбрасывание груза "случайного набора императивов" на широкие плечи Г-спода Б-га, превращалось в перенос самой существенной части самого себя, своей жизни и своих восприятий в область литературы, книги, вымысла. Библия, эта книга сказок для взрослых детей, стала источником моих мнений, вследствие чего они переместились в область книжной реальности, случайно принятой миллиардами верующих в качестве реальности объективно существующей. Теперь, точно так же, как читающий героический опус преисполняется героизмом, а читающий элегию - грустью, оба прекрасно осознавая, что перед ними всего лишь вымысел, я мог стремиться к красоте горних сфер, к познанию Б-жественного замысла, к совершенствованию и исправлению черт своего характера (естественно, в соответствии с библейской моралью), прекрасно понимая, что эти процессы имеют место исключительно в мире книг, к моему счастью принятыми тьмами тем слишком всерьез. Мое сознание разделилось на две параллели.
   Прошло много лет перед тем, как я начал понимать и, главное, осознавать, механизмы существования в двух параллелях. В одной из них (назовем ее первой, хоть она и сформировалась значительно позже второй) я ничего не знаю и ничто не имеет доказанной ценности, и я даже не имею права полагаться на свои логические способности, чтобы найти хоть что-нибудь незыблемое, в то время как в другой параллели (назовем ее второй) у меня есть полный набор духовных ценностей и моральных императивов, ни на что, с точки зрения первой параллели, кроме как на случайное воспитание, сформировавшем мою личность, не опирающихся, а посему подпирающимися божественным авторитетом.
   Существование обеих параллелей независимо друг от друга и обеспечивает мне возможность спокойного существования: я полагаюсь на религию, защищая свои убеждения и размахиваю невозможностью доказать что-либо перед носом оппонента, пытающегося защитить свои. Поскольку параллели сознания не смешиваются, никакого противоречия я не ощущаю. Да здравствует двойная мораль!
   Можно ли обойтись без религиозного авторитета? В принципе - можно, но очень тяжело. Ведь моя цель - убедить самого себя в том, что некие императивы могут рассматриваться мною, как абсолютные, то есть существующие независимо от чьего-либо отношения к ним. Но кто может быть уверенным в незыблемости этих императивов, если в рамках нашего мира относительно - всё, что и было доказано в первой главе? Стало быть, необходим некто знающий всё таким, какое оно и есть на самом деле, и не имеющий никаких сомнений в истинности своего знания, чем он и будет отличаться от нас, людей. Явившись человечеству в той или иной форме, открывшись посредством Святого Писания, он станет вещать нам незыблемые истины, целиком опираясь на своё всеохватывающее знание.
   Альтернативой божественного откровения может стать лишь кантовское самоубеждение в реальности незыблемых императивов, эдакое наложение сказочно прочной решётки на хаос окружающего мира, которая, однако, сразу же будет подвергаться атакам со стороны "здравого смысла", отделаться от которого можно лишь приписав создание этой решётки некоему существу, чей разум неизмеримо выше любого человеческого, атакующего наше сознание неизменности морали.
   Причём божественный авторитет не обязательно должен быть признан той или иной общиной верующих. Вполне возможно начать ссылаться на откровение Первичного Бегемота, который создал наше болото из первичного межсетевого спама, обилие которого в наших почтовых ящиках является явственным признаком близкого конца света. Однако, такой путь самообмана вряд ли станет достаточно эффективным, ибо сей гиппопотамов священнослужитель будет обделён поддержкой какого-никакого общества, играющего столь важную роль в укреплении уверенности в несуществующем. Точно так же, как некогда члены общества, в котором я вращался (семья, друзья, одноклассники) убедили меня в том, что красть у людей - нехорошо, а у государства - нужно (всё равно своего не вернёшь), хотя вполне может быть, что с точки зрения Абсолюта дело обстоит как раз наоборот, причём убеждение это было привито безо всякой попытки ему поддаваться и принимать для себя именно его, трудно переоценить ту силу, с которой некое выбранное мной религиозное сообщество станет постоянно поддерживать моё убеждение в существовании и превосходстве выбранного мной божества (при условии совпадения сделанных мною выборов), и особенно если общество это, как все религиозные сотоварищества, достаточно сплочённое, и, что самое главное, я сам желаю быть в этом убеждён. Уверовав в Бога Израиля в одном (как у мусульман), двух (как у евреев) или в трёх (как у христиан) лицах, я мгновенно войду в общину верующих, которые с радостью станут поддерживать мою веру всеми возможными способами (живое общение, книги, межсеть), а чаще всего - своей дружбой со мной ("мои друзья - верят, так чем же я хуже?") или просто фактом своего существования ("во-он их сколько, верующих, разве столько человек могут ошибаться?"). Популярной религией легче глушить спазмы релятивизма.
   Впрочем, у примыкания к одной из давно существующих религий, есть ещё одно немаловажное преимущество, причём, чем многочисленнее её приверженцы - тем лучше. Речь идёт о культурных сторонах многовековых систем верований. Религиозное сообщество, как мне кажется, редко совершенно разделяет свою веру и проявления своих интеллектуально-эстетических способностей. Литература и изобразительное искусство, историческая и философская науки, архитектура и музыка: многое из этих областей бывает проникнуто, преднамеренно ли, подсознательно ли, религиозными символами, а некоторые представители перечисленных областей прямо предназначены служить религиозным нуждам. Человек неверующий, или же Единственный Представитель Религии Абсолютно Первичного Бегемота (ЕПРАП (б)), даже просто испытывая интерес к культуре той или иной массовой религии, а тем более считая их в какой-то мере частью своего культурного наследия, не говоря уже о случаях маниакально-исследовательских пристрастий (какие могут быть наблюдаемы у автора сих многовдумчивых заметок, например, к литературе и церковной музыке), встретится с трудностью полного восприятия объектов своего интереса, наследия или мании, ежели их религиозная составляющая будет ему чужда и неприятна.
   Поэтому при выборе религии одним из ключевых вопросов будет: насколько именно эта система верований приблизит к моему восприятию культурные и научные области, в которых я заинтересован? Естественно, что принятие зороастризма ни в коей мере не подсобит в святом деле приближения перипетий римского права к душе посвящающего им свои досуги, равно как и переход в ислам не сыграет положительной роли в установлении душевного комфорта у доморощенного специалиста по тонкостям православной иконописи XIII-XV веков.
  

Глава Пятая,

содержащая инструкции по устранению неисправностей, возникающих в ходе эксплуатации модели, описанной в предыдущей.

   Но тут-то я и попадаю в ловушку. Ведь никакая религия, во всяком случае, при поверхностном понимании этого слова (см. вторую часть данного сочинения, где определение понятия религии удостаивается более подробного обсуждения), тем паче широко распространённая, не может соответствовать целиком моему мировоззрению, ибо развивались они (и продолжают развиваться) абсолютно разными путями, почти что не соприкасающимися друг с другом. Мировым религиям - тысячи лет, моему мировоззрению - от силы двадцать пять. Мировые религии концентрируются на своём божестве и служении ему, я же сосредоточен исключительно на себе, любимом (иначе и быть не может). Мировые религии стремятся к вырабатыванию общинных норм и уставов, я же заинтересован в личностном учении, подогнанном к моим запросам как свадебный костюм - к моим размерам. И, что может быть самое важное, та или иная вера пытается распространить нечто, что её основатели и последователи считают за истину, я же ищу способ убежать от истины, которая, как я уже не раз провозглашал, исчерпывается полным агнозисом, включающим себя самого.
   Желая избежать голословности, мне следует привести несколько примеров из моей религиозной практики. Здесь в скобках (стоит заметить, что я - иудей), но на данном этапе это не существенно, ибо в каждой религии существуют свои предписания, которые могли бы оказаться неприемлемыми для меня, выбери я какую-либо другую религию; преимущества же собственно иудаизма, равно как и причины, по которым я его предпочёл иным верованиям, будут изложены мной в серии апологий, написание которой на данном этапе только запланировано.
   Рыцари Накрытого Стола однозначно запрещают прикосновение к осквернённой менструацией жене, дабы оградить мужа от пробуждения желаний, над которыми он не властен, подчинение коим приведёт его к нарушению одного из самых строгих запретов Властелина (правда, Маймонид, вроде бы, рассматривал прикосновение к осквернённой жене уже как нарушение этого запрета, но здесь это особое мнение не играет особой роли). Лично мне запрет на прикосновение к жене страшно мешает: с одной стороны, его соблюдение приводит меня к напряжению и нервозности, отрицательно сказывающимся на моих отношениях с супругой, а с другой стороны после обоюдного решения отказаться от него ни разу не возникла ситуация, в которой собственно запрет Властелина оказался нарушен (мнение Маймонида не в счёт). Естественно, соблюдая запрет на прикосновение, я мог бы постараться держать себя в руках и не поддаваться раздражению, но факт остаётся фактом - для меня этот закон оказался неудобен.
   В законодательных источниках иудаизма отношение к обнажённому телу крайне отрицательное. Человеку нельзя молиться в голом виде, запрещено читать святые тексты, а кроме того даже в собственном доме следует находиться скромно одетым. Отдельный разговор о гениталиях - во время молитвы или занятий Учением, они должны быть отделены от "чистой" части тела поясом или резинкой, чтобы "сердце не видело срама". Про постоянное покрытие головы я уже не говорю. Лично мне всё это кажется глупым. Чем обнажённое тело, включая гениталии, провинилось? Почему его надо стыдиться? По-моему, нет ничего более естественного, чем разгуливать по квартире голышом. Тем паче, это так удобно в нашем жарком климате! И не важно, что все запреты и предписания, изложенные выше, можно убедительно обосновать (я сам готов это сделать по первому требованию), ибо факт есть факт - они инстинктивно вызывают у меня неприязнь, а стало быть изначально мне не подходят. Я вполне могу снизойти до принятия их для себя и даже со временем согласиться с выраженной в них точкой зрения на обнажёнку, но это всё будет потом, а сейчас эти уставы не для меня.
   Последний пример. Наибольшее значение в современном иудаизме придаётся изучению Учения, или Торы, включающего в себя весьма ограниченный набор дисциплин. Так, в рамки Учения не входит литература и древнегреческая философия, но включаются юриспруденция и экзегеза. Для меня же, как для человека воспитанного в обществе, где литературе и философии придают особо важное значение, неприемлема религия, исключающая их из числа важнейших областей знаний.
   Вместе с тем, большинство положений нашей религии кажутся мне правильными или, по крайней мере, не противоречат моим убеждениям. Законы субботы и судебные нормы, правила молитвы и теологические положения неоплатоников, межполовые отношения (за исключением тех, что между супругами) и превознесения чистого интеллектуализма над всем остальным в подавляющем большинстве своих глав, пунктов и подпунктов либо устаивают меня, либо кажутся мне правильными. Именно поэтому я и иудей.
   Но что же делать с теми областями религии, которые мне не подходят? Вначале нужно осознать их несоответствие моим взглядам, не причинив при этом вреда самой сущности религиозного самообмана, и это, пожалуй, и есть самое трудное.
   До сих пор мы говорили о двух параллелях сознания: в первой торжествуют истины релятивизма, следования которым, как уже было сказано, несказанно затрудняет жизнь и парализует человека при необходимости принять мало-мальски существенное решение, во второй же помещается некий вымышленный Абсолют, следование воле которого позволяет мне вырваться из цепких лап окружающего нас хаоса и построить относительно прочную основу для тех мнений и поступков (также помещённых во вторую параллель), какие, вследствие полученного мной воспитания и других факторов, кажутся мне разумными и хорошими. Главным условием успешного функционирование второй параллели было её конечное отделение от первой, выражающееся в изгнании сомнений из сферы Абсолюта и полной самоотдачи во власть религиозного самообмана.
   Поэтому осознание несоответствия наиболее действенного в области самообмана Абсолюта - одной из популярных религий - ряду тех мнений и действий, ради обоснования которых к нему и прибегли, угрожает статусу авторитета, коим до сих пор был наделён Абсолют. Ибо если мои мнения и поступки конфликтуют с той базой, которую я под них подвожу, дабы иметь возможность относиться к ним, как к бесспорно истинным, база сия не просто перестаёт исполнять свою функцию, но и вызывает сомнения (в рамках второй параллели, где сомнениям - не место!) в своей абсолютности.
   Единственно возможный способ разрешения данной проблемы - перенос разборок между религией и своими мнениями в отдельную, третью, параллель в которой я позволю себе осознавать, что моё сознание расщеплено. Именно там наименее ценные для меня мнения и поступки со временем будут подогнаны к религии во имя сохранения целостности базы, обеспечивающей обоснование существования других мнений и поступков, представляющих для меня большую ценность, а для мнений и поступков поважнее придётся постепенно искать способ слегка модифицировать религию, (причём, как правило, в рамках модификаций, заложенных в ней самой в качестве легитимных), после чего грамотно изменённая база не только перестанет противоречить тому, ради чего она существует, но даже не станет воспринимать самое себя как нечто отличающееся от первоначально воспринятого варианта религии. Противоречия же, не улаженные в относительно приемлемые сроки, должны быть переброшены в отсек нерешённых вопросов, с тем, чтобы вернуться к ним позже (иногда - на столетия позже).
   Как это выглядит на практике? Проще, чем можно было бы предположить во время чтения всей этой маловразумительной мути.
   Начнём с самого простого случая. Когда-то, причём довольно давно, я считал нежелание значительной части религиозного населения смотреть телевизионные программы чем-то смехотворно глупым, особенно в свете попыток религиозно обосновать это нежелание. Вначале это вызывало неприязненное отношение ко всем глубоко верующим людям, но потом я решил не принимать в расчёт своё положительное отношение к телевидению при оценке иных сторон современного иудаизма; я изолировал своё мнение касательно телепередач от тех областей сознания, где шёл активнейший процесс познания и формирования отношения к иудаизму, воспрепятствовав влиянию на этот процесс со стороны нежелания принять точку зрения оппонентов о разрушительной роли современного телевидения.
   Но прошло совсем немного времени, и я убедился в правоте тех людей, которые избегали телевидения, как свинины. Почему? Да потому что тупее и похабнее, чем современные телепередачи (особенно наши, израильские) придумать трудно, а кроме того жаль драгоценного времени. Теперь у нас дома телепередачи, за мизерным количеством случайных отходов от этого правила, не смотрят. Даже новостные программы (новости я читаю два раза в неделю на межсетевой страничке МигНьюз, посвящая этому процессу не более пяти минут, чего мне вполне хватает). Единственное официальное исключение делается для научно-популярных и культурных программ по каналам Нацгеографии или нашему восьмому ("Культура-Наука-Природа"), в которые мы позволяем себе уставиться, когда нет сил или времени взять в руки книгу или посмотреть художественный фильм. Художественные же фильмы (а также мультфильмы), которые стоило бы или хотелось бы посмотреть, мы записываем на видеомагнитофон и смотрим, когда на это находится время. Причём, спешу заверить, количество коммерческих среди этих фильмов не превышает двадцати процентов - всё остальное истинное, или претендующее на это название, киноискусство.
   Итак, в этом примере моё мнение, сперва противоречащее одному из важных, хотя и не обязательных, аспектов современного иудаизма, а посему отправленное на первых порах на задворки третьей параллели собачиться с ним подальше от центральной части сознания, дабы не влиять на процессы познания и оценки никак с телевидением не связанные, в конце концов оказалось идентичным своему бывшему оппозиционеру, а посему с почётом возвращено во вторую параллель.
   Теперь вернёмся ко второму из приведенных выше религиозных положений, кажущихся мне не совсем разумными: к запрету на молитву нагишом. Как я уже сказал, человеческое тело представляется мне не менее естественным, чем, скажем, дерево или муравей, а посему я не вижу ничего отрицательного в обращении к Богу, не будучи прикрытым материей. Однако, это моё мнение не слишком мне дорого и важно (в конце концов, воспитание моё стопроцентно соответствует рассматриваемому здесь религиозному отношению к нагому телу), а посему я вполне могу пожертвовать им ради сохранения всей религиозной базы. Поэтому голым я не молюсь.
   Вопросы же, по которым в течение долгого времени так и не было достигнуто примирение в битве между конфликтующими сторонами должны быть удалены из третьей в четвёртую параллель, иными словами "в долгий ящик". На данный момент у меня, например, туда сослана тематика взаимоотношений между первыми главами книги Бытия и теорией эволюции, благо время, когда она составляла главный предмет общественных дискуссий безвозвратно миновало, освободив место для подчёркнуто индифферентного взгляда на "библейские истины".
   Это не значит, что отправленные в ссылку четвёртой параллели вопросы никогда не удостоятся свежего обсуждения, включающего в себя возможность разрешения. Так, в течение последнего месяца я постоянно возвращаюсь к мысли, что "библейские истины" не претендуют на роль объективных фактов, вещающих громовыми письменами, как было дело когда "селил Бог народы кто-где по земле и границы делил, сотворив этот свет", но вместе с тем требуют, чтобы мы их в качестве таких воспринимали, понимая при этом, что тем самым подменяем реальность историческую реальностью литературной. Иначе говоря, мне всё больше начинает казаться, что, Библия претендует на роль "прекрасной, придуманной Богом сказки", исходя из которой нам следует, по предписанию Господа, строить свою жизнь и обогащать культуру, хоть она и не является строгой фиксацией происходившего в действительности. Господь как бы говорит нам: "жизнь на земле действительно развивалась в соответствии с прозрением Дарвина и, вероятно, последующей модификацией Доккинса, но, исходя из теории эволюции, можно прийти лишь к грубой самоуверенности школы Графа-Вельхаузена, к нигилизму Ницше или к кровожадным теориям немецкого нацизма. Я же, как Господь Бог, Творец этого мира и его единственный устроитель и распорядитель, направляющий колёса составов истории на правильные рельсы, желаю, чтобы вы росли и развивались исходя из придуманной мною сказки про Адама и Еву, ибо она несёт в себе зёрна тех идей и того эстетизма, на которых Я бы хотел, чтобы развивалась любезная мне человеческая цивилизация. Поэтому осознавайте, что на самом деле никакого творения за шесть дней не было - пожалуйста! Главное, чтобы в основу вашей культуры была положена история о шестидневном творении. Живите в сказке!"
  

Глава шестая,

подчеркивающая один из центральных моментов, упомянутых в предыдущих.

   Я никогда не любил Пушкина. Мне не нравится его нигилистический настрой, насквозь пропитанный примитивным гедонизмом, его вечное недовольство окружающим, - в чём я вижу посягательство на собственную прерогативу, - языковый минимализм его прозы и неоднородность стиля в его поэзии.
   Если бы мне поручили составить подборку всех его произведений, которые, на мой взгляд, достойны быть напечатаны широким тиражом, боюсь, что вошло бы туда не более двух-трёх процентов пушкинского наследия. Большая часть сказок, несколько стихотворений, поэма-другая, роман в стихах. Всё. Садистские наслаждения "сказки о медведице" (несмотря на присутствие в ней коронной фразы "он оглянуться не успел, как на него медведь насел"), антирелигиозная порнографичность "Гаврилиады" и бытовая пошлость "Графа Нулина", бесконечные матерные эпиграммы, незаконченные наброски чёрт-ти чего, прославления любвеобильных пьяниц древней Греции, как будто кроме них в ней не было ничего достойного, и постельные призывы, обращённые к каждой, которая согласится преклонить ухо своё к вязкой липкости поэтического шепотка, и, конечно же, сухая и деловитая проза, больше напоминающая казенную публицистику из газеты, прилагающей неимоверные усилия не считаться жёлтой прессой - все они остались бы за бортом и отданы на растерзание сладострастной толпе российских школьных учителей и литературных критиков от восторга, страдающих откровенным фетишизмом, но при этом лишённых достаточной компьютерной грамотности, чтобы общаться с себе подобными в межсетевом форуме, вместо того, чтобы выливать ушаты суперлятивных эпитетов на всех кого не попадя.
   Но есть у Александра Сергеевича одно произведеньице, из-за которого я бы никогда не согласился составлять этого "Пушкина - в массы!", ибо вот уже сколько лет, как я не способен чётко сформулировать своё отношение к нему. В виду имеются "Маленькие трагедии". С литературной точки зрения подборка сия не отличается ни оригинальностью, ни силой исполнения, ни уж, тем более, стройностью сюжета или законченностью мысли. Так, наброски, реминисценции, обрывки, недоделанные обработки чужих мотивов. Вместе с тем, советская кинопостановка сего Тришкиного кафтана настолько объединяет текстуальные лоскуты воедино, создаёт настолько стройное и выверенное развитие зрительского восприятия от сюжета к сюжету, наподобие гениального Монти-Пайтоновского "Смысла Жизни", что порой мне начинает казаться, что пушкинские козлодействия могут рассматриваться в качестве одной из вершин российского драматического искусства.
   Кинопостановка малюток начинается с четырёх якобы взаимоисключающих констатаций: "Я - царь!", "Я - раб!", "Я - червь!", "Я - Бог!". В своё время восклицания эти являлись ещё одной причиной моей неприязни к А.С.су: что сие означать должно? Что хочет этим сказать альфа и омега культуры, выбросившей того, кто определил себя ими, на задворки? Ведь ежу понятно, что нельзя одновременно быть и кольчатым и всемогущим! Что же в таком случае эти короткие восклицания, как не попытка ошеломить зрителя ничего не значащим противоречием, не желая ему сказать ничего конкретного? Однако, со временем мне начало казаться, что всё же существует один человек, который может быть одновременно и царём, и червём, и рабом, и Богом. И для того, чтобы узнать, кто же - этот бедолага, запутавшийся в тенётах ментальных противоречий, не нужно далеко идти, достаточно обратиться к пушкинскому тексту: "Я - червь", "Я - Бог". Этот человек - Я. Творец всего сущего, включая себя самого и самый презренный и слабый представитель своего же творения одновременно.
   Данный момент чрезвычайно важен, ибо он является одним из основных логических заключений из всего, о чём шла речь в предыдущих главах, а посему его следует разъяснить, как следует. Итак, начнём. Что я знаю о себе и окружающей меня действительности? Ни-че-го (см. главу 1)! Я даже не могу быть уверен в существовании нас обоих. С другой стороны, в рамках той иллюзии, которую именуют жизнью, я должен хоть как-то существовать, принимать решения, определять жизненные ориентиры, продолжая сомневаться в реальности, как её, так и себя (см. главу 2). Поэтому я расщепляю сознание, оставляя релятивизм на самом нижнем уровне, и перемещаю все умственные и ментальные процессы во вторую, надстроенную на основании собственного воспитания и склонностей, параллель (см. главы 3-4). Процесс завершается надстройкой двух вспомогательных, служебных параллелей, о которых шла речь в пятой главе.
   А теперь зададимся вопросом: кто создал этот мир, со всем его наполняющим? Для того, чтобы на него ответить, необходимо уточнить, в каком контексте он задаётся. Если этот вопрос звучит в контексте объективного, внеличного, исследования, проистекающего в первой параллели сознания, то, к сожалению, ответить на него не представляется возможным, ибо, не будучи уверенными в реальности окружающего нас мира, как можно однозначно ответить о создавшем его, чьё существование ещё больше скрыто от нас? Для того, чтобы появилась возможность на него ответить, необходимо в первую очередь придать вселенной незыблемость, признать её объективно существующей, что в рамках объективных рассуждений, как уже было сказано, невозможно. Иными словами, вопрос о создателе вселенной должен быть задан лишь после постуляции её существования.
   Эта постуляция, что уже было указано выше, происходит во второй параллели. Однако решение разделить сознание и постулировать существование окружающей действительности зависит исключительно от моего желания. В любой момент я могу отринуть сей постулат и, отрицая всё и вся, провозгласить себя со всем меня окружающим несуществующей иллюзией, не обращая внимания на логическую несовместимость членов этого выражения, ибо, если нет ничего, логики тоже не существует; впрочем, в первой главе об этом было сказано достаточно. Иными словами, постуляция реальности зависит исключительно от меня.
   С другой стороны, как уже было сказано выше, без сего постулата невозможно поднять вопрос о творце всего сущего. Таким образом, и Бог и творение находятся в прямой зависимости от моей прихоти: захочу - признаю реальность вселенной и подниму вопрос о творце, захочу - отрину действительность, и вопрос о существовании творца её автоматически решится отрицательно. Стало быть, я и есть высшее существо, творец и всего мира и Бога. У Пушкина: "Я - Бог", "Я - Царь".
   Вместе с тем, сила моя проистекает исключительно из моей слабости, из неумения доказать существование реальности. Если бы я мог быть уверен в том, что всё меня окружающее - есть, не бывать бы и моей власти над ним и творцом её. Ведь лишь потому, что я ничего не знаю, во всём сомневаюсь, ни в чём не уверен, у меня появляется возможность поиграть в Господа. "Я - червь", "Я - раб".
   Мудрец из столичного города Коцка говорил, что у человека в карманах всегда должны лежать записки с двумя изречениями: с одной стороны - "мир создан для меня", а с другой - "я есмь прах и пепел". Всё сказанное в этой главе может рассматриваться лишь в качестве резкого ужесточения (если не сказать - утрирования) сего предписания одного из самых суровых учителей хасидизма: с одной стороны - "Я есмь Бог!", с другой - "Я - несть". В рамках сего труда эта дилемма амбивалентности эгоцентризма неразрешима.
   Конец первой части
  

Часть вторая

Жизнь в сказке

Глава первая,

полная житейской мудрости

   "Все люди добры от рождения, общество же портит их", "евреи умнее остальных", "ребёнку нужно общение со сверстниками", "женщины от природы стремятся к материнству", "родившиеся под знаком стрельца не знают страха", "труд облагораживает", "все эстеты - педерасты", "желание жить свойственно любому здоровому человеку", "человек - сам кузнец своего счастья", "у мудрости преимущество перед невежеством, как у света - перед тьмою", "место работы должно быть компромиссом между склонностью к ней и уровнем дохода": кто из нас не встречался с подобными утверждениями? Ими полнится эфир, они постоянно присутствуют в печати, но более всего встречаются в простых человеческих разговорах и спорах, ленивых ли, горячих ли; к ним же стремятся философы, пытающиеся свести воедино множество единичных явлений, ибо имя этим утверждениям - обобщения.
   Силу обобщений трудно переоценить. Эти лёгкие фразы рекламного типа формировали человеческое общество с зари веков и продолжают свой дьявольский труд до сего дня. Не будем ходить далеко за примерами, возьмём навскидку парочку из бытующих на раскалённых улицах вотчины царей из дома Давида.
   Илан (наизаядлейшие русофилы из "Славянского Союза", сокращённо СС, сим приглашаются к замене второй буквы сего популярнейшего израильского имени на четвёртую последнего числительного в этих скобках) только что закончил армию. Три года он просидел в обкуренной конторе, сортируя прошения об увольнительных по причине вывиха челюсти (Зив Акоэн - пьяная драка), ранения средней тяжести (Шлоймо Леви Броер - ночной бой в Калькилии без права открытия огня), растяжения мышц правого мизинца (Хен Исраелович - ковыряние в носу во время обязательной октябрьской лекции о том, как св. Исаак детей любил), незапланированной беременности (Рон Штеппер - интересно, как это ему удалось?). Наконец-то, отдав народу народово и Главгенштабу - главгенштабово, он получает в дар предмет борьбы стольких поколений французских безбожников веков минувших и штатных вместесбожников века минующего - Свободу.
   Со вздохом обозрев распечатку счёта оборзевшего банка и в восемьдесят третий раз дав себе слово перестать тринкать деньги на сигареты (15 шекелей за пачку, тридцать пачек в месяц, свыше пяти штучек в год), осознаёт, что в Индию он не поедет. Затем, промаявшись девять миллионов секунд на ответственной должности охранника больницы и посвятив тёплые летние ночи относительно успешной охоте на письки, благополучно пожравшей всё заработанное жаркими летними днями, он начинает задумываться над ближайшим будущим.
   Итак, ларька на рынке у ближайших родственников нет. Семейный долг банку равен (в десятках тысячах шекелей) количеству братьев и сестёр. Папа уволен в связи с переводом производства текстиля в Китай, а средняя сестра Анат приобретает на последние шекели четыре справочника по вязанию носочков, в то время как Рон Штеппер носит ей по банке солёных огурцов в день, злобно поглядывая в сторону не выбившему ему освобождение от армии Илана, которого внезапно осеняет ответ на поставленный в позапредыдущем абзаце вопрос. Итак, денег нет и не будет, баста.
   Значит, надо идти учиться. У них в семействе подобного никогда не случалось (за исключением четвероюродной сестры матери, получившей в Штатах диплом социальной работницы и погибшей во время атаки Эль-Каеды два года назад), но от друзей он слышал, что обладателям первой академической степени принадлежит мир с его окрестностями. Выдержавшему три года неясных мистических церемоний в одном из израильских ВУЗов дорога в двадцать первый век устелена розами, на которые, по причине колючести последних, наброшен ковёр алого бархата. Правда, для этого нужно иметь аттестат зрелости, но он-то у Илана есть, да и психотест уже, оказывается, от нечего делать сдан (за счёт армии, естественно).
   Впрочем, на какой, позвольте спросить, факультет поступать? На экономику или там юриспруденцию не берут - говорят, что такую оценку по психотесту как у него только психи получают. Оно и верно, Илан от депрессии тогда на курсы психотеста и направился, спасибо, что хоть маньяком от подшивания медсправок по папочкам не заделался. К бухгалтерии там или физике какой, опять же, сердце не лежит - он с цифирью всяческой давно и резко разошёлся, ещё с тех пор как на просьбу учителя математики найти икс радостно подбежал к доске и, указывая на икс в исходном уравнении, радостно заголосил, что, мол, вот, вот он! А может...
   Тут Илана тоска взяла. Почему это, спрашивается, у одних и денег до средней ноги и берут их, куда ни попросятся, а он, три года в армии отгрохав, никуда тыкнуться не в состоянии. Вон у ультраортодоксов, ешибботников... и так далее в том же духе.
   Тут начал Илан примечать, что у всех ближайших друзей дела как-то тоже не по-сериальному идут. То есть плакать-то они, конечно (в переносном смысле и тёмном углу) плачут, вот только с богатством как-то подкачали. И так его это заинтересовало, что решил он заняться вопросом всерьёз, по-научному. Пошёл, выяснил, посоветовался, бумажки там всякие предъявил и без особых проблем поступил на факультет социологии. Заодно там и девушки красивые.
   Мама плачет, папа плачет, сёстры, братья и Рон Штеппер кудкудахчут. Сакраментальный вопрос задают: "ну и что ты будешь делать с этой сотерикологией?" Хорошо ещё, что на герменевтику не пошёл. Друзья, к которым наш герой (в обоих смыслах) обращается в поисках утешения начинают искать в его имени намёк на древесину, тонко и аккуратно давая понять, кто здесь дубина стоеросовая...
   Оборвём рассказ на этой лесоповальной ноте: во-первых, потому что грядущую мыслю этой зарисовочкой из жизни средиземноморских весельчаков я уже проиллюстрировал в достаточной мере, а во-вторых, потому что я не имею ни малейшего понятия, изменит ли Илан своё решение или, наоборот, лишь укрепится в нём. Теперь же проанализируем прочитанное.
   Перед нами стандартная ситуация: молодой человек собирается поступать на факультет, выпускники которого в общественном сознании (допустим на секундочку существование такого монстра) считаются незавидными кандидатами на предлагаемые рынком труда посты - денег таким не заработать, даже если куда и посчастливится устроиться.
   Откуда берётся такая уверенность в невостребованности социологов, а также антропологов, математиков, лингвистов, океанографов и иже с ними? Можно предположить несколько основных причин, как, например, относительная редкость представителей данных профессий на фоне столь популярных должностей, как агент, компьютерщик или инженер, создающая иллюзию их невостребованности среди широких масс населения; однако, какие бы причины не были мной предложены, грош им цена до их научной проверки тем же самым Иланом, если он таки доведёт своё начинание до победного конца. Важно другое: сформировавшееся в обществе мнение о профненужности выпускников подавляющего большинства факультетов основано не на фактах и их анализе.
   Ни мама Илана, ни господин Штеппер, ни даже его друзья, в достаточной мере владеющие древнееврейским и русским, чтобы каламбурить на тему Илана-дубины, не собирали информацию о социологах, благополучно работающих (или сидящих без работы) на территории Израиля и сопредельных стран (ЕС, США, НКВД). Они не руководствовались какими бы то ни было неоспоримыми фактами, добытыми в ходе исследования состояния и тенденций развития рынка труда, и даже не потрудились опереться на одну из уже проведённых работ на заданную тему. Они даже живого социолога в глаза не видели. Их мнение висит в воздухе, ни на что, за исключением общего впечатления усиленного некими психологическими процессами, не опираясь, никак не будучи обосновано. Вместе с тем, они настолько уверены в своей правоте, что считают просто необходимым спасти любимого сына, друга и будущего шурина от фатальной ошибки, к которой его приведёт игнорирование сего простого, всем известного, обобщения: "социологу - не заработать".
   Кстати, может быть, они и правы. Может быть, социологи в Израиле и правда на фиг не нужны. Но вопрос не в правоте или ошибочности того или иного обобщающего утверждения, а в том, каким образом это обобщение делается. Даже при его конечной истинности (что будет установлено или опровергнуто лишь после серьёзной научной проверки), если обобщение было сделано не на основании неоспоримых и всеобъемлющих фактов (сколько социологов работает в Израиле? сколько безработных? где и какой процент выпускников социологических факультетов находит работу? и так далее), оно не может быть использовано в ходе принятия ответственных решений. Ибо вероятность того, что оно истинно не превышает, мягко говоря, вероятности его ошибочности.
   Рассмотрим вкратце ещё два-три утверждения из приведённых в самом начале этой главы. Итак, как не раз подчёркивалась в прессе, проеврейской ли, антисемитской ли, "евреи умнее остальных". Это обобщение, подтверждённое, например, процентными соотношениями лиц еврейской и других национальностей среди лауреатов нобелевских премий в сравнении с процентным соотношением еврейской и нееврейской популяциями, вызывает у меня перво-наперво всего один вопрос: что, все? То есть, неужели каждый отдельно взятый еврей будет умнее каждого отдельно взятого нееврея? Готов поспорить (и проиграть), что ответ у довольно значительной части разделяющих это утверждение будет отрицательным. "Видала я таких евреев...", как сказала бы Белая Королева. Что же в таком случае значит это обобщение? Наверное, его смысл следует понимать так: не каждый еврей умнее каждого нееврея, но среднестатистический еврей умнее среднестатистического нееврея.
   Простите, вы когда-нибудь видели среднестатистического еврея? Я, прожив всю свою жизнь среди одних евреев, - не видел. Мойше Когана, Яшу Бродского, Давида Штайнберга, Иосифа Флайшмана и даже Эзру Гатено с Томером Альбагли - да, видел, причём неоднократно, некоторых вижу даже ежедневно. А вот среднестатистический еврей как-то подкачал. Нету его, гада, в наших палестинах. Может просто ещё не репатриировался?
   Итак, если утверждение "евреи умнее остальных" касается только сего еврейского прототипа неуловимого Джо, то оно недостойно быть общим местом, цитируемым в газетах и на улице. Ведь всё равно на основании сего высказывания отношения к соседу, врагу, невесте не сформулируешь, ибо они живые, реальные, а не среднестатистические. Ан, нет! Ведь формулируют-таки, а затем ещё и мативируют последними словами! И пытаются выводы делать, что вот наш Хаим обязательно станет профессором, ибо евреи - умнее остальных, да и особенно вкладывать в математическое образование Леи и Риввы не надо, поскольку всё равно любого Альберта с Адольфом переплюнут, стоит только захотеть. Опять же, любого еврея надо опасаться, поскольку он, гад, всё равно перехитрит, а власть повсюду принадлежит евреям, только этого не видно, поскольку каждый из них такой хитрющий, что кого угодно вокруг пальца обведёт. Вот вам и сила обобщений: переход от статистики на личности, причём и глазом не моргнув, как будто так и надо.
   Может быть, еврейский вопрос вам неинтересен? Ну, уж бабами-то вы точно интересуетесь! Тогда извольте поразмыслить над следующим заявлением. Опять же, гадом буду (а может уже стал и не заметил?), если не слышал его в разных формах в различных форумах: "женщины от природы стремятся к материнству".
   Откуда такое утверждение? Для того, чтобы его сделать следует опросить всех женщин, которые когда-либо существовали, существуют и будут существовать на планете Земля, причём они должны быть изолированы от любого общественного влияния и давления обстоятельств, иначе мы никогда не узнаем, что же у них "от природы", а что от иных факторов. Насколько мне известно, подобное исследование проведено не было: ведь в будущее мы ещё не летаем, а изолированных от иных, кроме чисто природных, факторов женщин даже среди тибетских монахинь не найти, по причине отсутствия таковых. Можно попытаться провести опрос среди репрезентативной выборки, да грош цена этой выборке, когда речь идёт обо ВСЕХ женщинах ВСЕХ времён и ВСЕХ народов!
   Более того. Даже проведя такое исследование, всё равно мы получим результат касательно среднестатистической женщины, а не собственно Маруси Пупкиной (реальное имя хранится в редакции), которую мамы упрекают за предпочтение карьеры детям на основании только что рассмотренного нами утверждения! А со среднестатистической женщины знаком, по всей видимости, только среднестатистический еврей. Может он думал когда-то на ней даже и жениться, да не может, ибо среднестатистический закон среднестатистического иудаизма среднестатистически не велит ему брать в среднестатистические жёны никого, кроме среднестатистической еврейки.
   Может быть, женщины вам так же до фени, как и евреи? В таком случае, Вы, должно быть, просто слишком много времени проводите на работе, не оставляя ничего для личной жизни? Тогда следующий пример для Вас!
   "Труд облагораживает". Что, всех? Всегда? Неужели раб на южноамериканских плантациях был облагорожен своим трудом? А человек, тихо ненавидящий работу, за которую обстоятельства заставили его взяться? Более того, неужели каждый человек становится благороднее по сравнению с тем, каким он был в те двадцать пять - тридцать лет, когда в основном начинается трудовая карьера? У меня нет данных, чтобы ответить на эти вопросы, хоть мне и кажется, что у немногих нашлась бы необходимая доля самоуверенности, дабы ответить на них утвердительно. Впрочем, не это главное. Главное то, что у введшего пословицу в обиход также не было никаких научно проверенных данных.
   Итак, любое обобщающее утверждение может быть истинно лишь в том случае, если оно основывается на тщательной проверке всех существующих данных (включая данные будущего, если утверждение касается не только дел давно минувших дней), ни одно из которых ни на йоту не противоречит обобщению. Более того, человек должен быть уверен и способен доказать, что собрал все относящиеся к делу данные, не упустив не единого, иначе всегда останется возможность, что некий упущенный факт, противореча всем остальным, какими бы многочисленными они ни были, сделает обобщение невозможным. Естественно, что при таком взгляде на вещи количество возможных обобщающих утверждений резко ограничивается, да и значимость сделанных обобщений многократно падает.
   Вместе с тем, ими мир полнится. Как же они делаются, на основании чего высказываются эти образчики "народной мудрости"? Отвечу честно (впрочем, в этой книге, в виде исключения, я всё пишу честно): не знаю. Для того, чтобы ответить на этот вопрос касательно природы ВСЕХ обобщений, мне пришлось бы провести исследование по изложенным в предыдущем абзаце критериям, что не представляется возможным. При том смею надеяться, что не уйду далеко от велений здравого смысла, ежели предположу, что некоторые обобщения (может быть даже большая их часть) делаются исходя из жизненного опыта обобщающего помноженного на актуальность, повсеместность и релевантность обобщаемых фактов, как для обобщающего, так и для подхватывающего обобщение.
   Так, например, читая списки нобелевских лауреатов, встречая еврейские фамилии среди наиболее преуспевающих бизнесменов и наслышавшись об успехах в учёбе и жизни двух-трёх соседских детей еврейской национальности обыватель делает далеко идущее заключение о генетическом интеллектуальном превосходстве еврейской расы, успешно распространяя его среди своего народа, особенно в свете извечной актуальности еврейского вопроса.
   Матримониальная коварность представительниц прекрасного пола нередко ставила сластолюбивых мужичков в неудобное положение, принуждая к длительному процессу не имеющего прямого отношения к сексу ухаживания, заставляя всеми правдами и неправдами отрекаться от естественной мужской свободы при вступлении в брак, а затем ещё и отнимая честно заработанные деньги на такую фигню, как подгузники, учебники и воспитательные походы на балет. Испытанные на собственной шкуре или, в лучшем случае, на шкуре друзей и знакомых последствия женской коварности требуют своего объяснения, каковое и предоставляется фразочкой о естественном стремлении дам к материнству, а, следовательно, - к упорядоченному браку и наличию кормильца.
   Сравнивая же тунеядцев, часто заражённых дополнительными недугами типа алкоголизма, самовлюблённости и нетерпимости с рабочим людом, наблюдатель делает вывод о благотворном влиянии трудовой деятельности на человека. Данное обобщение особенно актуально при наличии в той или иной мере склонности к лени чуть ли не у всех представителей человеческого рода, нередко мечтающих бросить всё к чёртовой матери и начать наконец жить в собственное удовольствие, помогая каждому работяге почувствовать превосходство над вырвавшимся из порочного круга труда ("работающий - благороден, бездельник - презрен"), и тем самым помогая нести свою ненавистную ношу.
   Во всех этих случаях речь не идёт о научной проверке обобщаемых фактов. Это так называемый "жизненный опыт", а именно сумма наиболее значимых, ярких или болезненных - одним словом, запоминающихся - событий. Естественно, "жизненный опыт" не принимает во внимание полутона и оттенки, не достаточно броские сами по себе, чтобы быть замечены, а тем более запомнены.
   Так, мужское внимание заострится только на требовательной даме, которая поставит ультиматум своему ухажёру - или брак, или вон - опуская безымянные легионы женщин, не обладающих подобной решительностью или предпочитающих карьеру прочным семейным отношениям, которые если возникнут - хорошо, если же нет - гоняться за ними не стоит. Опять же, лишь на умных и успешных сфокусируется неискушённый наблюдатель, вдруг открывая для себя непропорциональное количество потомков Авраама среди них, при этом напрочь игнорируя незаметных простачков-неудачников, среди которых евреев также немало. Малосимпатичного же тунеядца, добывающего себе на пропитание сомнительными способами, заметит каждый (две странности у одного человека!), предпочитая не обращать внимания на тихих безвредных лентяев, равно как и на трудолюбивых мерзавцев, ибо первые слишком незаметны, а вторые - не так уж и редки.
   Впрочем, ради чего это делается? Разве не боится обобщающий быть уличённым во лжи? Какие цели преследует повторяющий заведомо непроверенные обобщения? Можно предположить существование нескольких, может быть даже многих подобных целей, справедливых в некоторых случаях по одиночке, в других - всем скопом, в третьих же - несправедливых вовсе.
   Во-первых, обобщение позволяет заново взглянуть на окружающую действительность, часто под неожиданным углом, что само по себе занимательно, интересно, а иногда и смешно. Во-вторых, обобщения типа общего места ("сегодня дождик, это - плохо", "Ваш ребёнок простыл? Пейте чай с вареньем!", "Чем бы мне заняться в жизни? Слушай своё сердце, оно подскажет!") никого ни к чему не обязывают, но при этом позволяют сохранять видимость общения с людьми, пройти мимо которых, не сказав ни слово, неудобно (соседи, знакомые и подобная гадость). Но главное - обобщения позволяют навести мнимый порядок в хаосе действительности, предоставляя обобщающему возможность представить себя живущим в соответствии с законами вселенской гармонии.
   Последнее предложение требует пояснения. Итак, действительность полна событиями, людьми, числами, мыслями, текстами, животными, поступками, оценками и множеством других вещей, свести которые к единому знаменателю практические невозможно. Подобное положение приближается к хаосу, жить в котором очень неприятно. И действительно, кто захочет жить в "Граде обречённых", в котором невозможно сказать, какая передача будет по телевизору завтра, как себя поведёт ваша супруга сегодня и почему крах биржи произошёл именно вчера? Для того чтобы быть приятной, жизнь должна быть спокойной, размеренной, предсказуемой, с чётко дозированными и неопасными сюрпризами, лучше всего происходящими с кем-нибудь другим по ту сторону телеэкрана. Иными словами, такой, какой она действительно иногда бывает, но далеко не со всеми, не везде и не всегда. А хочется, чтобы была везде, всегда и со всеми. Поэтому-то и выводятся обобщения, создающие иллюзию стабильности и убаюкивающими сознание. Все евреи умны, все женщины матери в душе, всякий труд всех облагораживает - это законы природы, незыблемые, непоколебимые, гарантирующие, что ничего непредсказуемого (вроде прихода Мессии, антиеврейской политики Третьего Рейха или расчистки пути межгалактической трассы от планеты Земля воганским межпланетным кораблём) никогда не произойдёт.
   Более того, эти обобщения позволяют предсказывать: поступки каждого еврея, каждой женщины и каждого трудяги теперь известны, если не сказать предопределены, раз и навсегда, что позволяет без особых усилий принять решение касательно каждого из них. Итак, еврея следует избегать и бояться (всё равно перехитрит), женщине не давать "сесть себе на шею" (ведь этого-то она и хочет), с работягами можно дружить и нужно выпивать. Если же вдруг, неожиданно, какой-то еврей, с которым случайно сведёт случай, окажется глуп, как Генриетта Шваб, дамочка вашего сердца предпочтёт никогда не оформлять отношения, а герой социалистического труда обдерёт как липку - что ж, значит (как в случае с подведшими гороскопами) что-то не было учтено, что-то ускользнуло, но обобщение от этого ни в коей мере не пострадает, уж ваше сознание-то об этом позаботится!
   Кстати, о неожиданностях. Одна из самых страшных, которой всякий подсознательно страшится - это внезапное открытие простого факта, что жизнь его была неправильной. Причём не с точки зрения прохожего проповедника или факира-шарлатана, а с точки зрения себя самого, любимого. Снизойдёт ли осознание ошибочности прожитой жизни на человека в качестве откровения (как на св. Августина), дойдёт ли он до него путём честного анализа своих поступков в контексте реальности (как, например, "судья на покаянии" у Камю) или же ему об этом побеспокоиться сообщить Господь Бог на Страшном Суде (как всем остальным, кроме меня), результат един - жизнь давалась лишь единожды и была благополучно профукана. Правда, подобное осознание не всегда должно касаться всей жизни отдельно взятого человека, во всех её аспектах, и вполне может ограничиваться ошибочно выбранной профессией, необдуманной эмиграцией, промахами в воспитании детей или пустым растрачиванием усилий на неблагодарную и неправедную страну, но суть от этого не меняется - любое понимание своей ошибки, особенно далекоидущей ошибки, сопровождается редкими муками, сердечной болью и зубовным скрежетом.
   Думаю, что нередки случаи, в которых в целях защиты от подобных нежелательных открытий человек возводит вокруг себя забор из обобщений, превращающих его жизнь, его поступки, его поведение в закон природы, который никто - ни Мессия, ни Бог, ни, главное, он сам - никогда не смогут оспорить. Антисемит и еврей-шовинист в единой мере будут твердить о легендарных еврейских мозгах, объясняя всем, включая себя: один - еврейское засилье, а другой - еврейское (а, значит, и своё) превосходство; многодетная мамаша, задолбанная бесконечными детскими капризами, станет утешаться тем, что исполняет роль, предназначенную ей самой природой, а затурканный работою отец семейства успокоит себя истинным ли, мнимым ли "облагораживанием" собственной натуры. И никто, никогда и нигде не сможет доказать им обратное, коль они утром и вечером, ложась и вставая, будут списывать собственные ошибки, в которых они так боятся дать себе отчёт, на ими же самими придуманные законы общества, природы, человеческого существования. Иными словами, на обобщения.
   Подведём итоги. Многие обобщения являются плодом субъективной психологической работы, а не научного сбора и анализа данных, почему и полагаться на них никак нельзя. Впрочем, это тоже обобщение.
  

Глава вторая,

полная вещей.

   Проблема обобщений не исчерпывается оценкой человеческих суждений о многогранных явлениях. Изложенное с начала главы и до сих пор суть одно из частных проявлений общей проблемы категоризации, то есть организации наблюдаемых фактов по тем или иным принципам, часто с последующим выведением определённых закономерностей на основании этой организации. Тема категоризации, одна из центральных и самых сложных в этой книге, заслуживает особо тщательного и пунктуального разбора.
   Итак, приступим. В мире есть множество разрозненный явлений, окружающих меня и составляющих основу "реальной действительности". Среди этих явлений присутствуют молнии и векселя, рубашки и телевизоры, жена и ползунки, наличные деньги и книги, здания и просьбы, шкафы и языки, и многое, очень многое другое. Каждая из этих вещей уникальна: молния - электрический разряд, а шкаф - место для хранения вещей; векселя есть банковские долговые бланки, а дождь - потоки воды; ползунки - одежда для младенцев, а языки - системы вербального общения между людьми. При этом каждая молния, каждый язык и каждый чек также в большинстве случаев уникальны сами по себе: нет двух одинаковых чеков (они разнятся хотя бы порядковым номером), нет двух одинаковых языков (хоть и могут быть они похожи), нет и двух одинаковых жён, также редко-редко когда наткнешься на абсолютно идентичные шкафы, скатерти или, там, предрассудки. Хоть на микроскопическом уровне, но разница, как правило, всё же будет: тут трещинка на фасаде чуть повыше, тут момент выпуска с конвейера на три секунды позже, тут - условия возникновения не совсем те.
   Исходя из этого, ежели я воистину хочу оставаться приверженцем "реальной действительности", я обязан рассматривать каждую из вещей, каждое из явлений и каждого человека по-отдельности. Объединять их в группы я не волен, ибо все они - хотя и в разной степени - отличны друг от друга. Но вместе с тем, категоризация, то есть объединение всех этих вещей и явлений в группы и подгруппы по какому-то общему признаку, суть необходимая и неизбежная операция, без которой моё существование было бы очень затруднено.
   Ну, представьте себе, если бы молоко, хлеб и полуфабрикаты, как бы они ни отличались друг от друга, не были объединены по общему признаку в категорию "продукты питания", разве могли бы возникнуть гастрономы? А если бы они не возникли, я был бы не в силах сконцентрировать свои усилия по пополнению пищевых домашних запасов в одном месте, а вынужден был бы бегать по дюжине различных лавочек, одна из которых продавала бы хлеб, другая - молоко и так далее. Более того, я бы вообще не имел понятия о том, что еда в доме подошла к концу, ибо самого понятия "еда", включающего в себя и молоко, и хлеб, и полуфабрикаты не было бы в моём лексиконе. (Об этом - словах и категоризации - мы поговорим в следующей главе.)
   А как бы мог я подбить свой месячный бюджет, если бы стал рассматривать векселя, наличные и банковские переводы по отдельности, не обобщив их в качестве "средств платежа" в низу кредитного столбца? Как трудно было бы по утрам обнаружить брюки, рубашки, ползунки и пляжные тапочки в моей квартире, если бы я не объединил их всех в платяном шкафу в качестве "одежды"? Как бы долго смог я продержаться на своём рабочем месте, если бы не стал объединять столь разнообразные задания начальства в одну группу первичной важности, а выполнял бы каждое из них где-то между стиркой носков и просмотром кинофильма? Интересно, а был бы у меня шанс обрести семейное счастье, если бы я не относился к своей жене и дочери, как к "первому семейному кругу", а вместо этого рассматривал бы их по-отдельности, наравне с троюродными братьями и двоюродными бабушками? И напоследок два совсем уж риторических вопроса: какой бы марки был мой телевизор, если бы физики не обобщали результаты своих наблюдений, и какие бы шансы имел я остаться сухим, если бы по грозам с молниями и по дождям без оных были совершенно разные специалисты?
   Вместе с тем, это не значит, что такие понятия как "продукты питания", "платёжные средства", "одежда", "первый семейный круг", "законы природы" или "атмосферные явления" действительно отражают реально существующую действительность. Я не могу понюхать "одежду", прикоснуться к "продуктам питания" или увидеть "закон природы"; всё, что в моих силах - это понюхать две рубашки с парой брюк, прикоснуться к супу с котом или увидеть падающих из окна старушек. Обобщающие же понятия, хоть в реальной действительности, постигаемой пятью чувствами, их нет и никогда не было, введены мною для того, чтобы я имел возможность оперировать группами явлений, а не каждым из них по отдельности, на что у меня не хватило бы ни сил ни времени.
   Кроме того, оперирование с каждым явлением по-отдельности часто вообще не представляется оправданным с точки зрения моих целей: если моя задача не вымокнуть завтра по дороге на работу, мне абсолютно безразлично, будет ли завтрашний ливень сопровождаться молниями или нет, а ежели для меня в данный момент главное - одеться и выйти на улицу, какое для меня имеет значение, что рубашка похожа на штаны не больше, чем стол на кровать, главное, что и рубашка и брюки висят в платяном шкафу. Тонкие различия между вещами при повседневной жизни просто не нужны.
   Категоризация, повторяю, обоснована практически: очень тяжело было бы жить в мире, в котором отсутствовала бы возможность обобщить разрозненные явления. Вместе с тем, созданные мной "ящички", по которым столь податливо и аккуратно расфасовываются разнообразные явления, существуют лишь в моём воображении, и никак не отражают то, что якобы есть "на самом деле" (то есть, постигается чувствами, а не размышлением).
   Кстати, а на каком уровне сознания располагаются эти ящички? Естественно, не на первом: на нём я даже в собственном существовании не уверен, откуда же возьмётся во мне смелость распихивать там действительность по коробочкам? Четвёртый уровень предназначен для одного-единственного ящика - долгого, куда откладываются неразрешённые покамесь противоречия между Абсолютом второго уровня и жизненным опытом, разборки между которыми происходят на третьем. Скорее всего, "категории", о которых идёт речь, следует отнести к уровню второму, тому самому, где полученное образование, личные склонности и впечатления детства складываются в некую непоколебимую религиозную доктрину. Ведь понятия одежды, денег, родственников и многие другие складываются в нас именно в ту первичную эпоху воспитания, когда мы наиболее восприимчивы к столь новому для нас окружению, складываются вместе с понятиями о добре и зле, Боге и цели жизни, личности и уважении, а может быть даже ещё раньше. Уже в детском саду нормально развитый ребёнок (по нынешним израильским стандартам) должен уметь объединить бибику, самоётик и гузовик в группу "транспорт", а платьице, бантик и сандалики - в "одежду".
   Исходя из этого, представление о категоризации вещей и явлений по группам и подгруппам столь же прочно укорено в людях, как и представления о базисных ценностях и основах мировоззрения. Не то чтобы это было плохо или неправильно, нет, но подобное положение вещей вполне объясняет те затруднения, с коими люди сталкиваются, вдруг осознав, что их система раскладывания действительности по полочкам требует какой-либо корректировки или пересмотра, о чём у нас и пойдёт речь в следующих абзацах.
   В первой части сего гениального опуса (в пятой её главе) мы уже описали, каким образом происходит корректировка положений Абсолюта в свете новых впечатлений или потребностей - для этого сознание выделяет отдельный уровень, которому мы присвоили порядковый номер "три". Там же происходит и корректировка восприятия действительности в жёстких рамках заложенных в детстве категорий (являющихся, как только что было сказано, фактически частью этого Абсолюта). Но если подправка базисных мировоззренческих положений должна происходить относительно часто (во всяком случае, если речь идёт о человеке с хотя бы минимальным образованием и первичными зародышами самосознания), ибо чуть ли не каждое впечатление человека тем или иным боком связано с добром и злом, целью жизни или углом жизненного воззрения, то необходимость в пересмотре "категорий" возникает нечасто. Ну, действительно, что может меня заставить разорвать столь удобные пары, как хлеб-молоко, жена-дочь, собака-слон, компьютер-телевизор, машина-самолёт? Однако и эта удобная систем иногда, хоть и редко, начинает давать сбой.
   Я познакомился с проблематичностью категоризации (причём проблематичностью в чисто практическом значении, отнюдь не в плохой координации с "реальной действительностью" заключающейся) в маршрутном такси, в котором мне выпала честь сопровождать одну до умопомрачения умную даму по дороге из университета к нам домой. Эта дама была рада рассказать мне о том затруднении, с которым встретился её класс на одном из курсов по английской литературе.
   В английской литературной науке помимо известных нам жанров, как то: комедии, трагедии, элегии, эпиграммы и прочих, принято называть ещё один, для русского или израильского читателя абсолютно незнакомый. Этот жанр именуется romance'ом, и его определением и занимался класс умной дамы в ходе данного курса. Однако, при близком знакомстве с различными определениями сего таинственного незнакомца оказалось, что данные критиками определения различны между собой чуть ли не до взаимоисключения. Вот и оказывалось, что творение г-на имярек, по мнению критика А, есть тот самый romance, а по мнению критика Б - комедия нравов, в то время как опус г-жи имяречки (Темзы, что ли?), считающийся повсеместно трагедией, критиком В был отнесён как раз к тому самому romance'у.
   Эта ситуация вынудила наших школяров обратиться к определениям как трагедии, так и комедии нравов: они надеялись обращением к определениям известных жанров разрешить вопрос об ограничении жанра для них нового и незнакомого. Представьте себе их удивление, когда и в определении трагедии, что уж говорить о комедии нравов, ясности найдено не было. То, что одни литературоведы, и даже самые классические, принимали за необходимые черты трагедии, то их собратья рассматривали как обстоятельство желательное, но недостаточное, в то время как третьи вообще к рассматриваемой характеристике как к необходимой принадлежности трагедии не относились.
   Курс окончился печально. Большая часть прослушавших его предпочла побыстрее забыть всю эту литературоведческую путаницу, остальные же окончили его с твёрдым осознанием того факта, что кто-то здесь всё-таки дурак: либо они сами, либо критики, (первый вариант, естественно, исключается).
   Так одно из с детства усвоенных разделений - литературы на жанры - оказалось поколебленным. Но на этом дело не кончилось. Вроде бы простая и непрактическая идея была воспринята нами как откровение, как феномен, требующий немедленного осмысления, грозящий, в отсутствии такового, нанести непоправимый удар по всей гранитной незыблемости Абсолюта.
   "Почему критики так мутят воду в таком вроде бы прозрачном пруду?", думали мы. Одно было ясно: никто не начинает с определений. Критик, будь он оракулом своего печатного органа или захолустным графоманом вроде меня, хоть что-нибудь в своей жизни да и читал, и скорей всего предметом его чтения были не только педматериалы, имевшиеся в распоряжении виртуоза водосточных труб (типа "Абырвалг"). Иными словами, критик не начинает с теории, подстраивая под неё ВСЕ произведения "красивых буковок", но имеет некий минимальный запас данных, на основании которого строит свои выкладки.
   Далее, рассуждали мы, скорее всего основная (если и не критическая в массе своей) часть этого литературного запаса общая для всех критиков нашей, христианской, культуры. Они не читали ни Мидрашей, ни Гафиза, им не знакомы ни Сён-мя-гёв ни Одоевский, зато все как один помнят скрабезные рифмочки Чосера, потеряли счёт попыткам домучить Мильтона, старательно делают вид, что восторгаются Шекспиром и пренебрежительно отмахиваются от Диккенса и Киплинга (значит, хоть что-то о них они всё же слышали), при всём этом обилии втайне предпочитая Берроуза и Говарда (тот, кто постарше) или Сидни Шелдона (та, что помоложе). Как же может быть, что, отплёвываясь на экзаменах фактически одними и теми же отказывающимися почить в св. Бозе скукогонами, выводы их касательно такой простой вещички, как теория жанров, могут быть такими разными?
   Вывод напросился сам собой: припёрся незванным, завалился на диван из серых клеток и заявил, что пришёл к нам навеки поселиться и обрести у нас покой, отняв этот последний силой. И действительно с таким выводом, есть от чего покой потерять: оказывается, жанров на белом свете не существует. Есть книги: хорошие и разные, древние и не очень, классические и интересные (неужели это никогда не совпадает?). И в каждой книге ну очень много всякого разного: фабула и сюжет, стиль и язык, всяческие герои, события, рассуждения, описания, всякие там литературно-риторические приёмы (типа использования слова "жопа" вне всякого подходящего контекста, как, например, только что в этой книге), деление на главы, посвящения и заключения, завязки, узелки, развязки и подвязки, кульминации, пакетоминации и иллюстрации там различные, и многое, многое другое. При такой чёртовой уйме подробностей естественно, что одна или несколько из них будут напоминать нечто похожее из книжки А, другие - заставят вспомнить о пьеске Б, третья вызовет ассоциацию с поэмой В, а некоторые ни на что вообще похоже не будут.
   И вот Его Величество Критик, которого так боялись творцы Золотого Века, освещённого подлостию кудрявого солнышка русской поэзии, не раз крестившего гада ЗОИЛом ("Злобен очень и ленив"), пытается навести порядок среди всего этого книжного множества. "По каким же признакам разобью я массу эту бесконечную на виды и подвиды?" - спрашивает себя критик. "По тем ли признаком, что роднят изучаемую мной ныне книжицу с книжкой А? Или по тем, что сближают её с пьеской Б? Или может главное здесь то, что приближает её к поэме В?" Ведь чем богаче произведение, чем выше его интертекстуальность, чем образованнее его автор, тем тяжелее отнести его к той или иной группе, ибо он - многогранен, и, вобравши в себя не только лучшее из книг разных жанров, читанных в своё время его автором, но и личные, незашоренные категоризацией впечатления, чувства и мысли творца её, неподвластна однозначной штамповке.
   Возьмём, к примеру, "Декамерон". Что перед нами? Комедия нравов? Порнография? Антирелигиозный памфлет? Просто сборник "ста самых свежих (на 1546 год) анекдотов"? Прославление добродетелей плюс религиозные аллегории? Эстетические упражнения? Развлекуха для метро? Оказывается, что и то, и другое, и третье, и четвёртое, и много ещё чего. Ибо ести в "Декамероне" и смех, и критика, и этическо-моральные выводы (да-да! не верите - перечитайте, они там чуть ли не каждую историйку сопровождают), и поэзия, и религиозные аллегории и политические выпады, да и пошлятинка в стороне не осталась. Так как прикажете Боккаччо в реестр вносить? Каким боком? На одно посмотришь - другое упустишь, к этому повернёшься - от того отмахнёшься.
   Вот и получается, что тянутся от "Декамерона" паутинки-ниточки литературных связей в разные стороны. Комическое - к комедиям, поэтическое - к стихотворениям, этические выкладки - к моралите, развлекательное - к бульварным жанрам, истории про монахов - к агиографии, и т.д. К какому же жанру, спросите вы, принадлежит "Декамерон" целиком? Либо ни к какому, либо наши рассуждения действительно будут, мягко говоря, не просты.
   А теперь подумаем-ка как следует над тем, что написано в предыдущем абзаце. Когда я постулирую существование литературной связи между "Декамероном" и, скажем, жанром комедии, не понимаю ли я под словами "жанр комедии" определённые произведения, которые, собственно говоря, и составляют, если не формируют, понятие этого жанра? Иными словами, не с Аристофаном ли и Мольером я предполагаю существование связей у "Декамерона"? Ведь, как мы уже установили, определению жанра, как правило, предшествует хотя бы минимальное знакомства с произведениями, на основании которых это определение выводится или должно быть выведено, а ежели так, то понятие "жанр комедии" невозможно без Аристофана и Мольера, равно как и без Шекспира, Плавта и Шоу.
   А ежели под выражением "литературные связи с жанром комедии" я подразумеваю в той или иной мере литературные связи с определёнными пьесами, разве не заслуживает отдельного рассмотрения вопрос, действительно ли творения Чехова и Гоголя, Аристофана и Плавта, Мольера и Островского, Шоу и Шекспира настолько однообразны, что могут однозначно быть свалены в кучу под табличкой "комедия"? Естественно, пристальный анализ их покажет, что комедии Островского и Чехова, например, трагичны (см. хоть "Свои люди - сочтёмся" и "Вишнёвый сад"), что комедии Аристофана - скорее политические памфлеты ("Белогривых лошадок" помните?) и много заимствуют из самых печальных мифологических сюжетов (как, например, в "Лягушках"), что язык Шекспира сближает его комедии с высочайшими образцами драматургии (возьмём хоть "Бурю"), в то время как Плавт ближе по слою использования языка к бульварной литературе. Но, что самое главное, каждый из этих авторов МНОГОПЛАНЕН, то есть целое того или иного творения его строится из множества разнородных элементов, сближающего любое рассматриваемое произведение с элементами других, причём не обязательно к жанру комедии принадлежащим.
   Исходя из этого, точнее будет сказать, что "Декамерон" имеет (среди множества других) литературные связи с определёнными элементами неких определённых пьес, которые в свою очередь могут быть связаны со схожими элементами других произведений. Результат сего уточнения ошеломителен: вместо привычного каталога, в котором книги раз и навсегда разложены по полочкам жанров и поджанров, мы получаем межсеть, интернет, гипертекст, а точнее - паутину связей, в которой каждая книга является узлом, перекрёстком, к которому приходят и их которого исходят ниточки-паутинки литературных связей. Разумеется, не каждая книга связана с каждой (трудно, например, будет найти определённые связи между кулинарной книгой и сборником первых страниц газеты "Маарив" за последние пятьдесят лет), но мощь и запутанность паутины не намного от этого упрощается.
   Так вот, со всеми вещами и явлениями в жизни картина схожая. Любая материальная вещь, не говоря уж об отвлечённых понятиях, объединяет в себе множество различных аспектов, каждый из которых сродни как минимум одному аспекту, присутствующему в иной вещи или другом понятии. Самолёт похож на птицу крыльями, а на часы - наличием вращающихся колёс. Гардина на окне более чем похожа на веко защищающее глаз, но при этом по способу производства имеет больше общего с пальто. В приличном обществе чувство любви испытывают и к жене и к родине, но это никак не аннулирует связь между женой и трупом (и тот и другой сделан из органического материала), и между родиной и тюрьмой (и та и другая - более или менее чётко ограниченные пространства). Так какая же связка естественнее: "самолёт - птица" или "самолёт - часы"? "Гардина - веко" или "гардина - пальто"? "Жена - родина", "жена - труп" или "родина - тюрьма"? В том то и дело, что каждая из этих связок одинаково правомочна.
   Какой же вывод напрашивается из всего вышесмороженного? В чём значение только что изложенного наблудения? Не вкралась ли опечатка в последнее слово предыдущего предложения? Короче: выводы давай! Даю. Любые суждения "по аналогии" как минимум некорректны. Однозначные выводы на основании сравнения предметов и понятий невозможны. Приплыли, слезай с коняки.
   И нечего на меня смотреть влажными кулаками! Сейчас всё объясню, куда я денусь. Впрочем, откуда дети берутся объяснять не стану, ибо сам вопросом не владею (только ответом).
   Если возможны различные варианты объединения предметов, явлений и понятий в группы, то предпочтение одного варианта другому - не является естественным, реальным, объективным, но субъективщина чистой воды (минерального Нарзана). Иными словами, предпочтение связки "гардина - пальто" связке "гардина - веко" обусловлено не реальной действительностью, не позволяющей иных вариантов, но всего лишь привычками или удобством связующего их воедино человека. А стало быть, любые выводы о мануфактурной промышленности также исключительно субъективны, ибо само понятие "мануфактурная промышленность", включающее в себя производство гардин и пальто, не реальная действительность, но аксиоматичное допущение. Не согласись с аксиомой, предпочтя связку "гардина - веко", и любые разговоры о мануфактурии лишатся всяческого смысла.
   Кстати, волшебная сила искусства как раз и заключается в предоставлении возможности обратить внимание на существование связей там, где практически настроенный ум этой связи не замечает. Так, например, сравнение гардины с веком, а окна - с глазом мы, скорее всего, найдём в литературных текстах, а о схожести человека, скажем, с зелёным цветом нам, скорее всего, поведает грамотно нарисованная картина. Исходя из этого, искусство не менее, а может даже и более близко к реальности, чем так называемое трезвое отношение к ней.
   Не имея же права на обобщения, мы лишаемся возможности вещи сравнивать, ибо любое сравнение предполагает некую первоначальную близость сравниваемых предметов. Я могу сравнивать гардину и пальто, лишь предположив, что между ними есть нечто общее, такое сравнение оправдывающее. Попытка же сравнить Васю Пупкина с глаголом ни к чему путному заведомо не приведёт, ибо у них (во всяком случае, с точки зрения сухих университетских педантов) нету общей базы. А если сравнивать мы не можем, стало быть и выводы делать тоже не в нашей власти, ибо какие же выводы могут быть без анализа, то есть сравнения, результатов наблюдений.
   Для страдающих острой бессонницей, не сморённых в сон предыдущими абзацами, хотелось бы сделать важное дополнение. Выше было сказано, что "каждая из возможных связок одинаково правомочна". Значит, связка "гардина - пальто" тоже является связкой правомочной, а стало быть и выводы, сделанные касательно этой связки, тоже имеют право на существование. Но это не совсем так. В основе разговора о мануфактурной промышленности лежит акт концентрирования внимания на одной из многих возможных связок, в одно и то же время преднамеренно игнорирующий все остальные. Этот акт предполагает сознательный выбор, некое решение, не продиктованное объективной, лежащей вне человека, реальностью, но целиком и полностью идущее изнутри рассуждающего субъекта. И именно это делает любые рассуждения о проделанном обобщении некорректными. Связи между предметами и явлениями одинаково правомочны лишь в том случае, когда все они воспринимаются вместе, как единое целое, ибо выбор одной из них для обсуждения уже предполагает вмешательство постороннего наблюдателя. Вечноживую кошечку Шредера, мир праху её, помните?
   На вторую причину, по которой любые выводы, сделанные на основе обобщения двух или более предметов или явлений, мы уже намекали в начале этой главы (давно это было), но ради освежения памяти неплохо было бы повторить её здесь. Объединяя реально существующую гардину, которую я могу увидеть, пощупать (извините, девушка, я не знал, что вы за ней стояли!), попробовать на вкус (какая гадость эта ваша заливная гардина!) с реально существующем пальто, с которым (включая укутанную в него весьма приятную на ощупь девушку) я могу проделать всё то же самое, я создаю некую абстрактную категорию (в данном случае, "мануфактура"), которую никоим из пяти чувств я уловить не способен, а могу только осознавать, предполагать и так далее, а, стало быть, эта самая "мануфактура" не существует реально, объективно, независимо от меня.
   Так может быть стоит отказаться от удобства категоризации и предрассудков (опять-таки, вполне комфортабельных) с нею связанных? Жить только реальностью, ничего не обобщая и ничего ни с чем не сравнивая? Но это невозможно не только потому, что удобство и комфорт смысл нашей никому на фиг не нужной жизни в начале двадцать первого века. Дело в том, что сам процесс понимания, когниции (простите за жаргон), неразрывно связан с увязыванием новой и ещё не понятой информации с некими знакомыми моделями (английский термин pattern тут особо уместен). Собственно, нахождение феномена похожего на обсуждаемый в сокровищнице личного или современного общественного опыта и есть сам процесс понимания.
   Как вы объясните ребёнку, что такое, например, "бойница"? Вы скажете ему, что это такое "окно, предназначенное для стрельбы" или "дырка в толстой стене, в которую стреляют" или что-то в этом роде. В любом случае, процесс понимания начнётся с сопоставления с чем-то знакомым (окном или дыркой) и его дальнейшей модификацией, причём также с помощью знакомых явлений (пока ребёнок не знает, что такое "стрелять", ему не уразуметь, что же это такое - "бойница"). Кстати, толковые словари используют тот же самый метод. Навскидку открыв словарь, мы можем в этом убедиться: "задруга - патриархальная семейная община у южных славян" - человек, не знакомый с понятием "община" не имеет шансов понять это объяснение.
   Часто понимание связано не только с нахождением похожего феномена, но и в неких проистекающих из него следствиях. Если Ричард Третий - бяка, то хвалящие его историки - бяки в квадрате. Если всё живое размножается, то и цветочки - тоже. Однако вне зависимости от мыслительных процессов, связывающих предпосылку с выводом, всё должно начаться с некой предпосылки (бяки Ричарда, размножения живого), соотнесшись с которой (иными словами, предположив аналогию между исследуемым феноменом и этой предпосылкой) человек получает возможность вывести, усвоить, а значит и понять искомое явление.
   В каждом из этих случаев без категоризации, то есть без установления некой зависимости по общему признаку между бойницей, окном и дыркой, задругой и общиной, историками Ричарда и им самим, цветами и живыми существами, нам не обойтись. Иными словами, понимание невозможно без категоризации, без обобщения, без установления однобоких парных зависимостей. То, что при этом понимание становится чисто субъективным процессом, не слишком основывающимся на реальной действительности, значения не имеет - не будешь обобщать, не сможешь ничего, ну вообще ничего, понять. А это уже совсем непрактично.
   Все приведённые в двух предыдущих абзацах примеры довольно примитивны, а потому не очень интересны. Намного интереснее наблюдать за тем, как общество пытается осмыслить новые идеи и явления, открытые или высказанные в процессе развития человечества в прошлом или будущем, отчаянно пытаясь их сопоставить с чем-то знакомым, привычным, обыденным. Если же такое сопоставления оказывается невозможным, любого высказавшего новую идею или открывших доселе неизвестное явление общество клеймит как лжецов или сумасшедших. Ну, сами представьте, как вы отреагируете на заявление встретившегося вам по дороге в булочную оборванца, что он из системы Альфа Кентавры, и что ему просто позарез надо, чтобы вы нажали на кнопочку находящегося у него в руках подозрительного предмета? В России, скорее всего, пошлёте по-матушке, в Израиле же закрутите руки за спину и не отпустите до приезда сапёров. Мысль о том, что он действительно мог быть с этой самой Альдебараны в голову даже не придёт.
   Вот вам ещё, под завязочку, пара - тройка смачных примеров из недавнего прошлого, текущего настоящего и недалёкого будущего, демонстрирующих, что чуть ли не каждое явление невозможно постичь само по себе, в отрыве от контекста и при отсутствии схожих феноменов.
   Вот, например, перенесёмся-ка мыслью в далёкое будущее, то беспокойное время расширения географических горизонтов человечества, когда отважные путешественники станут исследовать наидалёкие уголки вселенной, чтобы затем, приукрасив свои выдумки изрядной долей фантазии напоминать нам о морских врунгелях четырёхсотлетней давности. Вы спросите, откуда такое отсутствие доверия к пионерам просторов? А как же иначе прикажете относиться к людям, рассказывающим, будто есть на свете заболоченная планета, где, среди кустов и тины проживают безобидные живые матрацы, на которых охотятся искушённые злые папарацци? Если поверить этому, в конце концов придётся ещё признать, что в каких-то горных районах цветут буйным цветом полиандрия с матриархатом, мужчины некоего среднеазиатского народа дошли до такой степени невоспитанности, что будто бы каждое утро благословляют Господа за то, что не сотворил их женщинами!
   А что уж сказать об упорно циркулирующих слухах, насаждаемых, наверное, жадной до сенсаций академической верхушкой и изголодавшимися по свету прожекторов рядовыми профессорами, согласно с которыми великая и прекрасная цивилизация индейцев Майя изобиловала человеческими, а в особенности детскими, жертвами? Впрочем, это ещё цветочки (надгробные). Хуже другое: неужели хоть один ясно мыслящий человек способен поверить в такую собачью (ни одна собака не пострадала при написании этой фразы - прим. ред.) чушь, что эти маленькие цветные шарики из школьных учебников химии, задорно крутящиеся по своим пунктирным орбиткам, одновременно являются и частицами, имеющими массу, и волнами, таковой не имеющими?! Ага, скажут ещё, что человек произошёл от обезьяны (кстати, я видел эту обезьяну: вот уже пять лет как она хранится в парижской палате мер и весов, где дождливыми французскими октябрями, весело лупасит эталоном метра по эталону часа). А как вам понравится заявления, будто я мечтаю убить своего любимого папу и взять в жёны... нет, не могу продолжать.
   Для того, чтобы заставить хоть легковерных и слабологих поверить в эту чепуху, следует прибегнуть к двум способам чесания колов на головах толпы: многократно её повторить, а затем найти ей аналоги среди близкого и знакомого. Вот и получается, что просвещённые индейцы всего лишь довели до крайности общепринятую идею (самопо)жертвования, встречающейся как в Библии, такой родной и знакомой, так и в риторике военного времени, в самых что ни на есть продвинутых странах. ТАГОМАП, этот не указанный в стандартных атласах район Таинственных Гор Матриархата и Полиандрии, может быть рассмотрен в качестве эдакой феминистской Аркадии, воплощением мечтаний о власти над волосомордыми скотами, разделяемыми каждой просвещённой дамой, чего не скажешь о порабощённых сёстрах и подругах, вынужденных влачить жалкое существование среди среднеазиатских невеж ("иша иврия ми еда хаяйих!") С Эдиповым комплексом совсем просто: всяк эту историю слыхал, самые дотошные и педантичные уроды даже читали (краткий пересказ), а некоторые даже смотрели развесёлую экранизацию канала МАХХХ (ХХХ). Под такую классную байку любую теорию подвести можно! А вот с обезьяной труднее; впрочем, разве не от тёмных (в обоих смыслах) африканский народностей, помешанных на (от?) взаимном геноциде, СПИДе и голодухе, по сравнению с которыми зоопарковые приматы кажутся эталонами красоты (а, так вот почему та обезьянка попала в эталонную палату!), произошёл пришедший, по словам антропологов, на счастливые земли северного полушария из прокопчённых африканских степей, венец творения, царь природы и окрестностей, гордый гражданин мира (ограничивающегося почему-то столицей новых Йориков и казиношкой в Лас-Вегасе), Его Величество Демократ? Что же касается частиц... Да хрен с ними, с частицами, вечно эти физики чего-то неудобоваримого наплетут, так что же теперь, жизни ни радоваться?
   Если кто не заметил, процесс категоризации фактически подошёл к концу. Незнакомые, чуждые или просто подзабытые людьми девятнадцатого столетия явления полиандрии, утренних благословений, человеческих жертвоприношений, эволюции видов, подсознания и двойственности природы элементарных частиц были успешно соотнесены с чем-то знакомым, более близким. Так, общественный строй и молитвенные изыски были зарегистрированы в сознании под современным грифом "борьба полов", ритуальные убийства были поставлены на одну планку с жертвоприношениями животных и служением родине, мутационная теория из области генетики была внесена в раздел "развитие цивилизации" (один Ницше чего стоит!), подсознание "обнаружено" в знакомой с детства мифологии, а от откровений из области мира частиц решено было отмахнуться. И в результате образовались некие категории, вмещающие в себя уже по два примера; дальнейшее их заполнения новыми примерами - всего лишь вопрос времени и актуальности категории.
   Вывод прост: обобщения удобны в быту и необходимы в процессе усвоения новой информации на всех уровнях мышления. Вместе с тем, они превращают как бытовые истины, так и сам процесс мышления в чисто субъективные явления, мало что имеющие с объективной реальностью.
   А значит... значит, ни жить в соответствии с объективной реальностью, ни даже просто понять её - невозможно, её можно только вообразить, и жить в этом плоде собственного воображения. Звучит заманчиво, не так ли?
  

Глава третья,

полная слов

   У каждой вороны своя фантазия, если только ворона эта не профессор лингвистики. Все без исключения специалисты языкознания, с которыми меня когда-либо сводило Божье провидение (а было их аж один человек), всегда начинали разговор о семантике с упоминания слова "СТОЛ", трагически размахивая указательным пальцем над покрытой "Васями - козлами" и "Динамоми - чемпионами" покорёженной старенькой партой, которую им удалось отвоевать в неравной борьбе с очередными бюджетными сокращениями. Этот самый "стол" приводился в качестве наипростейшего и наибеспроблемнейшего слова, значащего как раз то, что оно и обозначает, в отличие, например, от "доблести" или там, "человека", при попытке определения которых ещё древние греки развели такую бодягу, от которой даже четырёхгигагерцевые микропроцессоры летят, вдруг неожиданно обнаружив, что они суть тени листьев секвойи над водяной гладью каллиграфии японских порнокомиксов. Не знаю, насколько оправдано такое поразительное единодушие языковедов в отношении примера простейшего значения слова, но прогресс определённо налицо: сам де Соссюр приводил в этом качестве "лошадь" и "дерево", являющиеся не только нестерильными и дурнопахнущими, но и не позволяющие убедительно помахать над собой распальцовкой в просвещённых условиях современной университетской аудитории.
   Но является ли "стол" таким уж однозначным примером явного соответствия между словом и его значением? Как интеллигентные, образованные и воспитанные люди прибегнем (каждая группа по отдельности) к помощи словаря. Итак, Даль определяет стол как: "утварь домашнюю, для поклажи, постановки чего". Коллинз утверждает, что "тейбл есть флатный горизонтальный слаб или боард суппортируемый одним или больше легом, на который объекты могут быть заплейсены", в то время как Эвен-Шушан гарантирует, что "шульхан - ме бля для покладовать на него веще разные или делат на нём роботу какуюнибую".
   Начнём с простого сопоставления определений. По мнению Даля, стол, который вышеозначенный профессор лингвистики приводил в пример простого слова, столом вообще не был, ибо стол есть "утварь домашняя", в то время как двуящиковая четырёхножка, на которую профессор имел честь указывать пальчиком никак "домашней" утварью не приходилась, ибо с момента своего рождения была предназначена для школ, контор и других присутственных мест. Коллинз и Розеншетейн же относятся к этой деревяшке вполне по-стольски, поскольку как на "флатный горизонтальный слаб" так и на "ме бля для покладывать веще" она вполне тянет. С другой стороны, конторки лицеистов и других ешибботников, за которыми они зубрят Талмуд или Анакреона, вполне могут сойти за "стол" по мнению Даля и Эвен-Розена, но вот для Коллинза эти "стендеры" никак столами быть не могут, ибо никакой их "боард" не горизонтальный, а даже совсем наоборот наклонный. И, наконец, Шушанштейн зачем-то соизволил отнести к категории столов мои книжные полки, которые, безусловно, являются мебелью, предназначенной для того, чтобы класть на неё разные вещи. Итак, вдруг оказалось, что наши достойные и общепризнанные лексикографы не способны дать единого определения простейшему и повседневнейшему предмету нашего окружения!
   Откуда эта противоречивость и неоднозначность определений? Ведь каждый из этой гоголевской тройки лексикографов видел за свою жизнь сотни различных столов! Более того, каждый из них принадлежит примерно к одному и тому же историческому периоду, одной и той же европейской культуре, более того, они представляют одну и ту же специализацию внутри одной и той же профессии! Как же так получилось, что их определения не повторяют одно другое слово в слово? Ведь стол - это так просто, так повседневно, в каждой комнате стоит!
   А теперь - слушайте меня внимательно: в оба уха; смотрите на буковки внимательно - в оба глаза! Эй, кареглазый, чего левый глаз закрыл? Не поймёшь же ничего!
   Всё дело в том, что наши уважаемые учёные не ищут определения предмету именуемому "стол". Они пытаются сформулировать определение самого слова "стол" (знакомые с де Соссюром принимают охотничью стойку, остальные просто внимательно слушают дальше). А слово это - "стол" - не обозначает какой-то определённый и отдельно взятый предмет, определённого строения, определённого цвета и размера, стоящий в отдельно взятой комнате.
   Когда я говорю "я сижу за столом и пишу эту книгу", слышащий мою фразу прекрасно понимает, о чём идёт речь, даже если он никогда в жизни не видел той конструкции из трёх досок коричневого цвета, свинченных буквой "П", на которой появляются на свет эти строки. Более того, он даже ни на секундочку не задастся вопросом, как именно этот стол выглядит, удобен ли он для меня, какого он размера, цвета, сколько на нём пятен от чашек с чаем, и чем он, как правило, завален. Таким образом, слово "стол" в приведённой в пример фразе, обозначает для слушателя некую абстракцию, прекрасно понятную без всякой связи с неким "реальным" столом.
   В том же случае, когда речь действительно идёт о каком-то весьма конкретном столе, как, например, во фразе, "прошу за стол, кушать подано" или "доченька, не режь, пожалуйста, столик ножиком", слово "стол" всё же не изменяет своей абстракционной сущности: если бы на месте конструкции из прозрачного стекла на одной серой металлической ножке, которую хозяин накрыл к обеду, стоял изогнутый оранжевый кусок пластика, приведённые в пример фразы ни на секундочку не изменили бы своё значение, и ни говорящему, ни слышащим его призывы, не пришло бы на ум, что раз речь идёт о пластмассовом оранжевом, а не стеклянном прозрачном столе, то и фразу, в которой этот стол упоминается, нужно строить как-то по-другому, а слово "стол" модифицировать в зависимости от его конкретных данных. А происходит это потому, что слово "стол" не обозначает некий отдельно взятый предмет, но является абстракцией, вместе с тем применимой по отношению к реальным вещам.
   Чтобы ход рассуждения стал понятнее, приведём в пример слово "великодушие". Кто бы ни взялся за определение значения этого слова, признает, что оно обозначает абстрактное понятие, которое нельзя увидеть, понюхать или пощупать. У "великодушия" нет цвета, длины, электропроводимости или точки плавления; оно исключительно абстрактно и нематериально. Вместе с тем, человек, прощающий обиды и долги, вполне может быть олицетворением "великодушия", несмотря на свои исключительно материальные характеристики (негр ростом "метр с кепкой" 2014 года рождения и так далее). Таким образом, абстрактное слово "великодушие" может приобрести в каком-то конкретном случае материальные черты, не теряя при этом своей абстрактной сущности: как только великодушный негр вконец обнищает и не сможет больше прощать долги, а затем удалится в пустыню Сахару анахоретом, где у него не будет обидчиков, о нём перестанут говорить как о "великодушном", и это слово, потеряв связь с материальностью, будет дожидаться того счастливого часа, когда вновь появится тот реальный человек из плоти и крови, с кем это слово снова можно будет связать.
   То же самое происходит и со словом "стол" - будучи исключительно абстрактным, оно всё же может связываться с конкретными предметами домашнего обихода, но как только вконец обветшавший от бесконечных застолий предмет кухонной утвари будет дисквалифицирован и переведён в гараж в качестве подставки для столярных работ, он в ту же минуту из "стола" превратится в "верстак", а его гордое наименование "стола" унаследует заменивший его напольный подносик на ножках, которым покамест женившийся на бедуинке хозяин заменил своего одряхлевшего товарища.
   Я не знаю, появилось ли слово "стол" на свет сразу в качестве абстрактного понятия, или же первоначально обозначало тот или иной реально взятый предмет - это относится к неразрешимому на данном этапе вопросу происхождения языка. Но на данном этапе его развития можно со всей ответственностью заявить, что стол - понятие абстрактное, лишь в контексте неких обстоятельств обретающее черты реального предмета.
   А если "стол" - абстракция, то, стало быть, столов не существует, по крайней мере, в материальной действительности. То есть, их не увидеть и не потрогать, об них не споткнуться и на них не пообедать. Всё это можно сделать за теми бесчисленными стеклянными, оловянными, деревянными, железными и пластмассовыми предметами с тремя, четырьмя, восьмью и вообще без ножек, зелёных, малиновых и "под дохлую мышку" оттенков, домашними и рабочими, прямыми и наклонными, с ящиками, подушечками и бесконечной вереницей характеристик. Но ни один из этих предметов не является "столом", ибо "стол" - это слово, слово - абстракция, а не реальный предмет, и если бы это было иначе, то не было бы различий между словарными определениями, и все столы были бы похожи, как две капли воды. Будучи абстракцией, слово "стол" существует лишь "в голове" носителя языка.
   Впрочем, не только "стол" является мыслительной абстракцией. Та же самая ситуация наблюдается со всеми словами в языке, будь то "над", "собака", "идти", "я", "сумка", "высокий", "уметь", "машина", "же", "это", "прямой", "бюрократия", "ох", "воин", "бояться". Попробовав определить то или иное слово, мы вдруг начинаем осознавать, что оно не обозначает некий реальный предмет, но является абстракцией, лишь в редких случаях связываемой с некими реальными объектами действительности.
   А значит... значит, в мире нет ни собак, ни сумок, ни воинов, ни машин; ни высокого, ни прямого; ни умеющих, ни ходящих. Единственное место, где эти слова существуют - сознание носителя языка. И, стало быть, только это сознание постижимо и является для нас реальной действительностью.
  

Глава четвёртая,

полная людей

   Люди все время что-то делают. Давайте посмотрим на них. Вот, например, один вкалывает как проклятый, дабы прокормить своих троих детей. О том, чтобы иметь одного он в свое время не подумал, а теперь, подобно автору сих строк, занимает свой короткий сортирный досуг, изобретая для себя всякие интересные теории, почему три лучше, чем один.
   Вот, взгляните, куда-то спешит девушка. Она совсем молоденькая, а бежит, будто боится что-то не успеть. Бедняжка, наверное, у нее больная мама, и она бежит с одной работы на другую, чтобы купить маме лекарства? Сострадательный наблюдатель может перевести дух и сопеть поспокойней: из обрывков пелефонного разговора, который наша кандидатка в бедняжки не прерывает ни на секунду, он может понять, что она бежит из университета на дружественную сходку, обсуждая подробности вчерашней гульки и одновременно планируя завтрашнюю пьянку. Вот она остановилась. Давайте помешаем ей жить? Давайте! "Девушка, девушка... минуточку, всего один вопросик! Зачем вам вся эта общественная жизнь, зачем вам ежедневные встречи и столько друзей! Вы же ничего не успеваете, кроме этого! Что? Вы учитесь и работаете, а посему можете себе позволить то, что вам приятно? Значит, это вам просто приятно, поэтому вы это и делаете? Нет, умоляю вас, только без этой гнилой псевдоаристотелевщины! Не поняли? Неважно, я просто прошу не разводить теорий насчет того, что человеку нужно общество. У меня, например, совсем нет друзей, и я счастлив! Нет, никуда особенно я сейчас не спешу, но ваше предложение принять не могу. Да нет, нет, вы классная, просто я жен... Постойте, куда вы, а попрощаться?" Сразу потеряла интерес...
   А вот сосредоточенный мужчина средних лет размашистым шагом покрывает расстояние в двести метров до двери своей конторы. Он погружен в себя, шевелит губами, глаза неподвижно вперены под ноги: давайте не будем ему мешать, а просто послушаем, что он бормочет: "двадцать четыре тысячи, это если туда, а четырех человек переведем, двадцать четыре... чего? нет, четыре туда, а двадцать сюда. Да, четыре в запасе оста-авим. За пять недель, нет, за четыре управимся. Потом недельку на оформление, и к боссу. Это будет неслыханная скорость! Как хорошо, что я на этой должности, только здесь я могу себя проявить и выразить, как следует!" Он останавливается, смотрит на свое отражение в витрине магазина пластинок (высокий, представительный, светлая рубашка с короткими рукавами, темный галстук, волнистая стрижка, на пузе отражается надпись "Deep Purple"). Вроде бы всё.
   Конечно, это не люди. Это их бледные тени, даже не тени, а отражения теней в зеркале моего больного воображения. На самом деле вполне вероятно, что люди намного сложнее и непостижимее, даже для самих себя, и случайно услышанный разговор или подслеженная мысль могут сказать о человеке столько же, сколько микроскопическое пятнышко на штанине о покрове, цвете и фирме-производителе брюк. Вместе с тем, именно так я, да и, чего греха таить, наверное, многие другие, воспринимают людей. И когда я, вступая в жизнь как в лужу, спрашиваю себя, с кого мне делать жизнь, я имею дело в первую очередь именно с такими типажами.
   Что я знаю о своих сотрудниках, с которыми вижусь каждый день, на протяжении девяти часов? Известны ли мне их мысли, их переживания, история жизни, оттенки настроения, отношения с родственниками, вкусы, пристрастия, уровень образованности, степень самопознания? Нет, и ещё раз нет. Я вижу не более того, что они позволяют мне увидеть, а это - очень немного, и большая часть этого - ложь, некий "имидж", созданный для того, чтобы, представ в выгодном свете, отгородиться от чужих (а зачастую и от себя самого).
   Так, социально раскрепощённая девушка, равно как и "человек серьёзный", из предыдущих примеров - всего лишь маски, позволяющие реальным Машеньке и Васеньке "вписаться", занять положение, подогнать себя под ожидания окружающих, и дальше этой маски мне не дано увидеть, ибо за ней начинается чувствительная область не просто личного, но реально существующего личного.
   А значит, я никогда не имею дело с людьми. Я общаюсь, заключаю договора, разговариваю, иногда даже смеюсь, с масками. Да и я ли? Разве я позволяю заглянуть к себе в душу, разве знакомлю каждого встречного и поперечного с СОБОЙ? Нет, я тоже показываю не более того, что может мне помочь, и прячу как можно глубже всё личное, всё ранимое, всё нестандартное, всё, что на данный момент является, насколько это возможно, МНОЙ. В результате, любое человеческое общение превращается в искусственную комедию-дель-арте, где участвуют не люди, но предсказуемые маски.
   Существуют ли люди за этими масками? Этого мне знать не дано: мне никогда не быть допущенным в душу другого человека: мне его не увидеть, не услышать, не узнать. А стало быть, в реальной, повседневной действительности вокруг меня нет людей: маски, и только маски окружают меня. Единственное исключение - супруг, но разве не является он частью меня самого?
  
  

Глава пятая,

очень короткая, но всё же

полная выводов.

  
   Итак, мы показали, что явления, предметы и люди - не существуют, ибо первые - обобщения, вторые - абстракции, а третьи - маски-обманки. Под существованием я понимаю здесь независимую, объективную реальность, главным признаком которой является не вызывающая вопросов лёгкость оперирования, будь то простота определения, быстрота постижения или отсутствие трудностей в доказательствах. То, что существует - существует безоговорочно, то, что объективно - не зависит от обстоятельств восприятия, однако я не могу указать ни на один такой предмет, ни на одно явление и ни на одного человека, включая себя. Обобщения, абстракции и маски, носящие в повседневной речи имена явлений, слов и людей, таковыми - реальными - не являются, ибо они плохо поддаются определениям, с трудом доказуемы, едва ли постижимы и, что самое главное, их восприятие разнится от человека к человеку.
   Но, покуда тому, чему кажется, что это является мною, чудится, что оно всё же живёт в неких рамках места и времени, нужна теория восприятия и поведения, позволяющая, прекрасно понимая, что ничего на самом деле не существует, каким-то образом контактировать с фантомами кажущегося сознания, именуемых жизнью. Именно её я и изложил в первой части своего сочинения, введя понятие "параллелей сознания"; вторая же часть этой книги лишь наглядно показала её необходимость.
   Выше я уже уподобил теорию параллелей сознания чтению сказки: осознавая призрачность описываемых событий, читатель всё же реагирует на авторские вымыслы так, как будто они происходят прямо на его глазах - смеётся и грустит, переживает и надеется, а иногда просто размышляет на прочитанным. Ведь действительно, в этом мире, где Бога - нет, жить - незачем, а умереть - страшно, единственное что остаётся - это спрятаться в сказке.
  

Конец

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"