Часы пробили одиннадцать раз. Это были старинные часы, и висели они в другой комнате. Лежа на кровати, он даже не мог определить, с какой стороны доносится звук. Но каждый удар отзвался в голове сильной болью.
Он открыл глаза. Даже это действие принесло ему боль. "Жить вообще больно", - вдруг подумалось ему. Мысль не принесла радости. Он повернул голову. Картинка перед глазами поплыла, опаздывая за движением. Ужасно болела голова. Во рту пересохло.
"Что ж я тут делаю? Откуда я здесь взялся?"
Комната была чистой, но неуютной. Здесь жили, но этот дом не был любим. Впрочем, было настолько темно, что все предметы казались серыми, и от этого делалось еще тоскливей.
- Эй, да ты кто вообще?! Что ты здесь делаешь?
Свет ударил по глазам, и когда он, превозмогая боль, заставил себя сесть на кровати, то увидел на пороге испуганную женщину, а за ней - мужчину. Оба смотрели на него со смесью испуга и удивления.
Он только молча пожал плечами.
- Пошел вон отсюда! - голос женщины сорвался на визг так внезапно, что ее спутник вздрогнул и испуганно посмотрел на нее.
- Убирайся! - кричала женщина. - Да ты... как ты вообще здесь оказался?! Саааш, уведи его отсюда!
Саша молча подошел, схватил его за плечо и потащил к выходу. По пути он случайно коснулся женщины и неожиданно сам для себя закричал ей вслед:
- Не пей сегодня вина, слышишь? Нельзя тебе!
Саша пинком вытолкнул его на лестницу , но все же он успел прокричать в закрывающуюся дверь:
- Не пей вина! Не пей! - и добавил тише, после того, как дверь захлопнулась:
- У тебя ребенок будет...
- Кто это? - в очередной раз переспросил Саша у Насти. - Ты его сама пустила?
- Не пускала я его!
- А как же он у тебя оказался?
- Да не знаю я! Не знаю! - Настя развела руками и уронила со стола бутылку вина. Бутылка разбилась, вино растеклось по паркету большим красным пятном.
Некоторое время он еще сидел на лестнице. От холода или от неожиданной встречи в голове прояснилось. А еще он почувствовал, что его зовут. Не услышал, а именно почувствовал. Зовут снизу, с улицы.
У входа в дом на старой покосившейся скамье сидел старик. Он поднял на прохожего красные пьяные глазки и неожиданно твердым голосом произнес:
- А ну стой!
Он остановился. Старик неспеша разглядел его и медленно поднялся со скамьи.
- Ты пришел! Ты пришел, Я знал об этом! Как я тебя ждал! Я ждал тебя - и ты пришел! Помоги мне! Помоги мне, если хочешь, - добавил он уже спокойнее.
- Да я... не против. Я хочу, а как?
- Я не знаю, - вдруг озадачился старик. - Это ты должен знать. Ты ничего не чувствуешь?
- Погоди... Ты ведь пьешь?
- Пью, сынок, еще как... с тех пор как Катерина моя померла, совсем мне одиноко... то есть, какой же ты мне сынок!
- Два года как, верно? Сердце не выдержало. А ты все себя казнишь, что тебя рядом тогда не оказалось... Плохо это, плохо. Не надо себя казнить! И пить не будешь.
Старик, слушавший с нарастающим волнением, от неожиданности отшатнулся.
- Просто - не пить?
- Конечно!
- И это и есть твоя помощь?! Сказать мне, чтобы я не пил?
- А что я должен был сделать?
- А может это не ты? Может, я ошибся?
- Послушай, я сам не знаю, кто я. В этом доме я несколько минут, а что было раньше, не знаю...
- А-а-а, так тебе в церковь надо! Конечно, иди в церковь! Там ты все поймешь!
- А где она, твоя церковь?
- Ступай-ступай! Все поймешь, все! Может, тогда и мне поможешь.
Он хотел было переспросить про церковь, но внезапно понял, где она находится, потому что снова услышал зов.
В темноте церковь светилась множеством огней. Толпа людей с зажженными свечами окружала вход, но не могла попасть внутрь, в жаркий, горящий золотом зев. Тихое потрескивание сотни свечек, недовольное перешептывание, злые взгляды на людей в сером, окруживших вход, - он тихо подошел и встал в толпу.
- А что происходит?
На него недобро покосились и зашикали.
- Ну ты как будто только что родился! - сказал ему пожилой сосед с тростью. - Пасха же сегодня! Праздник!
- А в честь чего праздник?
- Не "чего", а "кого"! В честь Господа нашего Иисуса Христа! В церковь надо, там все действо! Только вот эти не пускают... долбодубы!
- Тихо! - одернул их кто-то из толпы.
А "долбодубы" уже остановили женщину, рвущуюся в церковь. Один бережно держал ее за плечи, другой что-то ей объяснял. Слышно было, как она тихим, но твердым голосом уговаривает их: "Как так? Ведь праздник... надо быть там... там все"
Неизвестно, чем бы закончился этот бессмысленный диалог, но на балкон на втором этаже церкви вышел человек и громогласно объявил:
- Хрисос воскрес!
- Воистину воскресе! - выдохнула толпа.
- Христос воскрес!
- Воистину воскресе!
- Христос воскрес!
- Воистину воскресе!..
Сначала ему показалась, что холодная влажная ночь вдруг стала жаркой. Кровь ударила ему в голову. Стало легко и радостно, его охватила эйфория.
- Так ты говоришь, в честь Господа нашего праздник? - смеясь, спросил он своего соседа.
- А то ж! Радость-то какая! Воскрес же!
- А откуда ты знаешь?
- А это, сынок, не надо знать! В это можно только верить.
Верить! Вот именно! Он всем своим существом видел, слышал, чувствовал огромную, безграничную веру. Его звали. Ему верили. И люди в сером, пропустившие, наконец, несчастную женщину в церковь, и сосед по толпе, и тот старик, который так просил помочь. Так вот зачем его звали! Так вот от чего он согрелся.
Вера.
Войдя в церковь, среди прочих изображений святых он нашел то, что искал. Подошел к иконе и вгляделсяв строгое лицо, обрамленное длинными волосами и золотым ореолом вокруг головы.
В свое лицо.
- Вова?..
Он вздрогнул всем телом. Тихий вопрос почти затонул в море восклицаний, но направление! - вопрос шел прямиком ему в спину.
Он обернулся.
- Здравствуй, Вова, - прихожанка стояла без свечки, нервно теребя бахрому яркого восточного платка. Она находилась в том странном возрасте, когда язык останавливается, выбирая между "женщина" и "девушка".
Он молчал, и прихожанка, так пристально вглядывавшаяся в его лицо, начала краснеть.
- Извините, я, кажется, обозналась...
- Погоди! Стой, ты не обозналась, Дина. Это я тебя не сразу признал. Здравствуй. Я не ожидал тебя здесь увидеть. Ты ведь была воинствующей атеисткой.
Дина с готовностью кивнула, окончательно поверив, что перед ней бывший муж. А потом, все так же смущаясь, продолжила:
- Да, так оно и было. Но потом я... вобщем, я изменила свои взгляды. Год назад вот крестилась.
- И как тебя теперь зовут, раба Божья?
- Мария.
- Хорошее имя. Тебе идет, - он постарался улыбнуться, хотя тщательно наведенная личина затрещала под неожиданным воспоминанием.
Мария...
- Слушай, Вов, я... ты знаешь, так хорошо, что я тебя встретила... Я тебе хотела сказать...
Он молчал, спокойно читая в ее лице все, что она с таким трудом пыталась сказать. Вера дала ему сил. Он всего лишь хотел, чтобы Дина сама сказала фразу, два года вертевшуюся у нее в голове.
- Ты... тып... ты... прости меня. Вот.
Дина подняла глаза, и, перестав теребить платок, посмотрела на него. В ее немигающих глазах заблестели слезы.
- Ты... я...
Он жестом остановил ее готовую начаться исповедь. Положил руку Дине на плечо. Он хотел сказать ей, что конечно же, прощает, что простил уже давно. Ему не стыдно было это говорить за другого человека: Дина ждала не человека, ей нужно было собственное воспоминание. Но в этот момент кто-то проходивший мимо сильно толкнул его. Дина схватилась за его ладонь и рука ее нащупала шрам.
- Что это? Кто тебя поранил?! Откуда у тебя... это?
Он заметил, как медленно-медленно, как в кино, расширяются от удивления ее глаза. Он осторожно высвободил руку - и растворился в толпе, оставив женщину с нарождающимся узнаванием.
Узнаванием того, чего ей знать никак не полагается.
После душной церкви на улице было невыносимо холодно. Он пошел быстро, насколько мог, почти побежал. Ему было хорошо и легко. Наполненный верой, он знал и видел все. Вера звала его. Вера грела его. Вера делала его живым.
И она же возвращала его обратно.
На перекрестке Первой Красноармейской и Московского он резко остановился. Кажется, здесь. Осталось всего одно дело.
- Эй, пацан! Ты металлист что ли?
Их было трое - молодых мужчин с лысыми головами.
- У тебя есть покурить? А телефона позвонить нету у тебя?
- Нет, - спокойно ответил он, совершенно не представляя, что им нужно. На какой-то момент ему стало страшно, страх накатил резко при виде налитых кровью пьяных глаз, в которых сейчас плескалась дикая злоба.
"Жить больно. Умирать - нет", - вспомнилось ему. И стало немного легче.
- Эй, ты не местный что ли, а? Отвечай, когда говорят с тобой. Проблемы что ли, а?
- Слышь, у него в натуре морда хачовская! Эй, черножопый, отвечай, а? Ты какого сюда приехал, а? Убирайся в свой Чуркистан!
- Люди, - чужая речь давалась ему с трудом, коверкая язык, - я не знаю, чего вы хотите, я не могу вам этого да-а-а...
Удар пришелся в живот, лишив его речи. Он согнулся пополам - только для того, чтобы получить кулаком по затылку.
"Жить больно, умирать - нет", - сказал он про себя еще раз. И про себя же улыбнулся.
Звон колоколов несся над ночным городом.
... Они били его молча, распаляясь от собственной жестокости, позабыв про сигареты, деньги и телефон. Он знал, что завтра они сюда придут - место преступления тянет к себе преступников.
И ничего не найдут. И это будет началом другой жизни - для них.
Еще один пинок ботинком в лицо.
Христо-о-о-ос воскресе из ме-е-ертвых,
Смертью смерть поправ,
И сущему вове-е-ек живо-о-от дарова-ав!
- пели в церкви.
Легкость переполнила его. Внизу осталось избитое тело с незаживающими шрамами на ладонях и лодыжках (ведь в эти шрамы тоже верили!). Где-то внизу осталась пьяная троица, постепенно приходящая в себя от собственной агрессии. Он таял, растворялся во влажном весеннем воздухе. И последним усилием тающего сознания он потянулсяк церкви, к головке в ярком платке. Осторожно коснулся женской макушки прощением, незаметно снял боль и обиду.
И - исчез.
На кухне пятнадцатой квартиры в доме на Садовой улице Егор пил чай с Карполем. Как всегда, заварив какой-то немыслимой черноты напиток, он неспешно снял чайник со спиртовки и разлил чай по маленьким фарфоровым пиалам.
- Так ты говоришь, этот объектив лучше? - продолжил Карполь прерванный чайной церемонией спор.
- Конечно!
- Почему?
- Просто лучше, и все! Я знаю, я пробовал.
- Смотри, - Карполь подошел к окну и сфотографировал соседний дом, - получается криво. А так, - он развернул фотоаппарат, - прямо.
- Эх, ничего ты не понимаешь, - Егор отобрал у него новенькую "зеркалку" и, долго примериваясь, сфотографировал тот же дом, - вот как надо снимать! Объектив хороший, просто снимать надо уметь!
- А по-моему, у тебя вообще горизонт завален!
- Да это ты ничего не смыслишь в фотографиях!
- Нет, подожди! Объясни мне, что не так...
Я лежала на диване, глядя в потолок. День вышел солнечный - первый солнечный день после долгого апрельского ненастья. И если бы не голоса на кухне, стояла бы тишина.
- Так ты говоришь, этот объектив лучше?
- Конечно!
Я улыбнулась. Мне их разговоры казались чем-то забавным, сродни распусканию перьев или битвам баранов. Я ничего не смыслю в фотографии.
Солнечный зайчик спустился по стенке и скользнул по моей щеке. И все мое существо заполнила светлая тихая радость. "Так ведь Христос воскрес!" - "Воистину воскресе!" - ответила я себе. И поспешила к каомпьютеру Егора - большому, любовно собранному хозяином. Даже с учетом дикой современности и невероятной мощности компьютер производил впечатление антиквариата и распространял вокруг себя волны спокойствия и достоинства, как и всё в квартире Егора.
Долго ковыряясь в огромной коллекции музыки, я, наконец, нашла и запустила песню, послушать которую собиралась именно в этот день:
Думали, что все, но только началось
Стали мы дождем.
С болью и тоской в мире прижилось
Все твое о Нем.
Билась за любовь рваная весна,
Шел дорогой в храм.
На столе цветы, на душе - война.
Разбираться - нам.
А ведь я ночью встретила Вовчика! - накрыло меня внезапное воспоминание.
Да, это был он! Он смотрел на меня своими серо-зелеными глазами - вроде бы и спокойно смотрел, но при этом все видел и все обо мне знал. Так, наверное, смотрел на своих учеников застенчивый юноша из Назарета - тот самый, из-за которого весь сегодняшний сыр-бор. Посмотрел - и отпустил. Растопил вину, развеял долгую горючую обиду. Ушел. Отпустил.
Воскрес.
Да-а, а руки ему кто-то поранил. Странно как-то поранил, как будто... да нет, ерунда это все.
Я повернула голову и посмотрела в монитор, где плясало электронное пламя эквалайзера:
Все, что было мной, это тоже Он
Сваренный добром,
Пасха началась, колокольный звон
Дышит медным ртом
...Целую неделю Настя ходила как в тумане. После той дурацкой пьянки ее долго рвало. Рвота не проходила несколько дней, хотя весь алкоголь уже давно вышел из измученного тела. Все попытки покурить тоже заканчивались неудачей - от сигаретного дыма тут же подкатывала тошнота, так что своей последней поддержки Настя тоже лишилась. А ей было так плохо, что она не могла даже порадоваться своему неожиданному избавлению от никотиновой зависимости.
По ночам Настя то и дело вскакивала с постели и бежала на кухню, где пила воду стаканами. Пила и не могла напиться.
Через неделю, сидя на кровати, Настя задумчиво смотрела на две маленькие красные полоски. Все стало просто и ясно. Брат уехал в командировку, а больше рассказать было некому. Настя, знала, что ОН не позвонит. Скорее всего, ОН ей просто не поверит.
Да и Бог сним! Пусть делает, что хочет! На душе стало легко и пусто. Пусть будет что будет! Она теперь не одна! Не было у нее никого родного: родители умерли, брату с его взрослой жизнью было как-то не до Насти. А теперь будет у нее близкий человек. Маленький, теплый, родной...
Отыскав в чемодане с маминой одеждой древнюю длинную юбку и такой же древний платок, Настя отправилась в церковь.
В церкви даже запах стоял тихий и торжественный. Приглушенные шаги прихожан и тихие разговоры торговок, да треск свечек - Настя на цыпочках обошла всю церковь, постояла перед иконами, с которых смотрели на нее строгие вытянутые лица святых. Растерянно и поспешно (чтобы никто не видел) перекрестилась три раза. Купила свечку, долго втыкала ее в лунку перед какой-то большой иконой. А потом присела на лавочку и заплакала. Ей казалось, что в душе у нее рушится невидимая стена и за этой стеной появляется что-то доброе, светлое, о чем сама Настя никогда не подозревала. "А все-таки есть, наверное, во мне что-то хорошее", - вдруг подумалось ей. "Есть", - безмолвно ответили ей иконы. Настя встала и посмпешно вышла из церкви, провожаемая жалостливыми взглядами двух старушек-торговок. В дверях она остановилась и оглянулась. Ей показалось, что она только что краем глаза заметила кого-то знакомого, причем знакомого смутно, неясно... Но церковь была почти пуста, и никого знакомого в ней не было.
Уже поднимаясь по лестнице, Настя столкнулась с Иваном Георгичем, тихим алкашом с первого этажа. На удивление Иван Георгич уже неделю как был трезв, начал стихи писать про свою покойную жену и даже читать их своим знакомым. Он утверждал, что в Пасху ему было Знамение, после чего он пить бросил. В знамения Настя не верила, но трезвый Иван Георгич был куда как менее противен, чем пьяный...
В квартире было тихо и тепло. Настя уселась на кровать и затихла, прислушиваясь к новой жизни, что только-только пробуждалась в ней. На душе было светло и спокойно.