Аннотация: Грустная история маленькой девочки Поделил 7-10 место на конкурсе "Бес Сознательного - 6
Спи, пока спишь
Разница между мной и сумасшедшим
состоит в том, что я не сумасшедший
С.Дали
Мамулик любит меня. Мамулик ведь любит меня? Мамулик устала, она отдыхает на кухне за столом в любимом плетеном кресле, она не заболела, просто устала. Окурок плавает в её стакане с водкой и протухшую рыбу в тарелке кушают мухи, но мамулику всё равно. Мухи много не съедят, они маленькие.
Я иду на уроки в интырнат, чтобы мамулик не ругалась, когда проснется. Я не люблю ходить по улице, потому что все смотрят на меня и смеются, а старухи у подъезда скрипят про меня меж собой: под забором найдёная. Никто меня не любит, только мамулик. У них у всех змеиные языки. Эти языки нельзя увидеть, если просто смотреть, но когда я отворачиваюсь в сторону, они быстро-быстро высовывают языки и прячут. Дразнятся. Думают, я не вижу. Но я все равно вижу - черные, влажно блестящие, раздвоенные, набухшие ядом язычки. Я вижу краем глаза, всё вижу.
В интырнате меня тоже не любят, там много ребят без родителей, а я приходящая, у меня есть мамулик. Они поджидают меня, курят у школьного забора: серые сутулые тени в тумане. Здесь такое место - между длинными домами, над свалкой - не обойти, не прошмыгнуть тайком. Они всегда голодные, как вши. Старший - Паша Зубов, у него стриженая под машинку голова, желтые губы, и слезящиеся от гноя глаза.
- Хватайте её, - командует Паша, и мы все бежим вдоль забора, я очень стараюсь бежать быстро, но они догоняют и валят с ног. Я сжимаюсь в комочек, маленький-премаленький комочек. Меня лупят по ребрам и спине, и кто-то держит за волосы и ноги, чтобы не вырывалась.
- Хавчик есть? - Пашин голос. Я слышу, как роются в моей сумке.
- Только яблоки. Что же ты, коза тупая, не могла хоть котлеток из дома притащить? Опять пожрать нечего.
- Пожри дерьма, - говорю я, и снова сжимаюсь в комочек, потому что теперь меня бьют долго, сильно, от души.
В девчачьем туалете я отражаюсь в зеркале: растерзанная толпой ведьмочка. Здесь тихо (все уже на уроке), лишь капает вода из крана. Скоты, скоты вонючие. Твари. Левый глаз быстро опухает, щеки расцарапаны каменной крошкой. Голубое платье всё в пыли. Светлые косы растрепались. Мамулик, ну за что они так со мной? Почему нельзя всем дружить? Когда мы были маленькие, мы же играли, даже с Пашей, так отчего теперь, в шестом классе, меня так ненавидят? Когда мы были малыши, не было змеиных языков. Вот и слезы, горячие слезы бегут по щекам. Мамулик, мамулик!
Хорошо, что есть мамулик. Хорошо, что есть мамулик! Как-то её забрали в милицию на две недели, я чуть не сошла с ума в это время. Каждую ночь змеи набивались в кровать и не давали мне глаз сомкнуть. Я очень люблю мамулика, а она любит меня. Ведь любит же? Она может ругаться и даже стукнуть, но она должна меня воспитывать. Слезы бегут, бегут, бегут, слезы. Мамулик идет с сумкой из магазина и видит, как соседский Димка раскачивает меня на качелях (три года назад? четыре?). Она стискивает мою ладонь (больно, больно, мамулик, родненькая, не надо), она ведет меня домой, молчит, сжав зубы, но я чувствую - сейчас что-то (мамулик, пожалуйста, ну что я сделала, ну пожалуйста) будет, она привязывает веревку к бельевому крюку и накидывает петлю мне на шею (я больше не буду, пожалуйста, только не надо опять веревку, ну пожалуйста) так что я могу стоять только на цыпочках. Проходит минута, другая, и я больше не могу, мыски подгибаются, веревка сдавливает горло, я задыхаюсь, я уже не кричу, я хриплю (мамулик, миленькая, пожалуйста, ну за что?). Когда мамулик сердится, она так жует губы, и подбородок у нее мокрый от слюней... я не могу, не могу даже смотреть на это! Не хочу, чтобы мамулик сердилась - никогда, никогда! Не смей путаться с мальчишками, скрипит зубами мамулик, и глаза её сверкают, как ледяные пули, не смей позволять им себя трогать, не смей разрешать лазить к тебе под юбку, ты слышала, сука помойная, слышала, неблагодарная тварь? Я клянусь, мамулик, я обещаю, честное-пречестное слово, никогда-никогда... Веревка стягивает горло, я уже не могу ничего сказать, мамулик, родненькая... Мамулик смотрит строго, не двигаясь. Ну миленькая, я больше ни за что... Когда я падаю без сил, мамулик снимает петлю. Потом она выпьет водочки, станет доброй, а я сварю макароны, и вечером мы вместе на кухне будем смотреть "Дом 2".
Я вхожу в класс не постучавшись, и быстро иду на свое место на задней парте. Все ржут. Они не могут не ржать, когда видят меня. И Училка тоже лыбится - гадина, гадина:
- Ну и что с тобой опять случилось, Строчкина? Почему в таком виде?
Я пытаюсь вдавить прущие слезы обратно:
- Вы скажите им... я их убью, если не перестанут... это Пашка Зубов...
- Что ты там бормочешь? - хмурится Училка.
Зубов сидит недалеко, он слышит мои слова. Зубов - староста, потому что самый дюжий. Он поднимает руку и кричит:
- Василина Николаевна, я знаю! Я видел! Она шла мимо гаражей! И вдруг упала и стала биться об асфальт! Да она психичка, у нее пена летела изо рта!
- С тобой такое случалось раньше? - спрашивает меня Училка.
- Но это же неправда, неправда! - возмущаюсь я.
- Скажи, Санек, ты тоже видел! - кричит Зубов, - Лёха, и там был, докежь!
Лёха и Санек врут, что да, они тоже видели. У меня всё расплывается перед глазами. А они смотрят на меня и ржут. Мамулик, ну мамулик же...
- Неправильно говорить "докежь", Паша, - ласково журит Училка, она подходит к нему и гладит по колючей голове, - надо говорить "докажи".
- Я больше не буду, Василина Николаевна, - улыбается Зубов. Подлюка.
- Класс, послушайте, что я вам скажу, - повышает голос Училка. У неё серые мышиные волосы и маленькие толстые ножки в туфельках свекольного цвета, и глазки у неё красные и маленькие, - вы знаете, Кристина Строчкина - девочка чудная. Она часто бывает не в себе. Но руководство интерната не может её взять и исключить - ей негде будет учиться. В обычную школу таких дурочек не берут. Поэтому прошу вас, старайтесь не обращать внимания на её странности. А теперь, класс, слушаем задание.
Я не слушаю эту Гадину. Не слушаю Гадину! Портреты Гоголя и Салтыкова-Щедрина над доской расплываются у меня перед глазами. Вот я сижу в классе, сижу, сижу так каждый день, и зачем я тут сижу? А дома совсем одна мамулик, она лежит в кресле на кухне и даже не шевелится, и на завод не идёт уже два дня. Лучше бы ругалась и пила водку, и даже воспитывала меня верёвкой и прыгалками, но только не сидела бы как сейчас - молча, прикрыв веками белые глаза. Мамулик, ведь я совсем одна без тебя. Я больше никому не нужна! И Пашка, и Санёк и все-все-все, они неприходящие, у них Училка - одна мамуленька для всех. И они к ней льнут, они для неё как собственные дети, потому что своих нет, даже Зубов, который говорил, что Училка никогда не моется и живет с грузином с рынка - даже Зубов подлизывается к ней, потому что хочет, чтобы его иногда гладили по бритой голове.
Зачем, зачем они все ко мне привязались? За что мне это?
Зачем Училка хватает меня за шиворот у выхода из школы после уроков, когда я вылетаю из интырната с одним желанием - поскорее убежать отсюда?
- Строчкина, погоди-ка, - говорит она, - я с тобой пойду. Ты ведь недалеко живешь?
Я киваю, в животе у меня холодеет.
- Вот что, Строчкина, мне надо поговорить с твоей мамой.
Не хочу. Я очень-очень не хочу, чтобы она пошла ко мне домой и увидела маму! Не знаю, почему - но я очень-очень-очень не хочу, не надо ей к нам сейчас ходить, никому не надо к нам ходить... Наверное, видно, как сильно я побледнела, потому что Гадина кривит губки:
- Что это с тобой? Тебя не тошнит?
- В-Василина Н-николаевна, вы лучше потом... не сейчас...
- Строчкина, так дальше продолжаться не может. Посмотри на себя, ты похожа на тощую обезьяну, сбежавшую из зоопарка! Я должна, наконец, с твоей мамой поговорить, - Гадина молниеносно высовывает и прячет длинный раздвоенный язык, - Вперед!
Мы идем через школьный двор. Желтые трупики кленовых листьев с шорохом падают, падают, падают нам под ноги. Как-то Димка подарил мне букет таких листьев, пришлось выбросить их в мусоропровод, чтобы мама не узнала. Паша и его друзья поджидают меня у забора; заметив нас, они бросают окурки за мусорный контейнер, дружно лыбятся Гадине.
- До свидания, ребята, - лыбится Гадина в ответ. Её толстые короткие ножки в свекольных туфлях давят кленовые листочки. В другой раз я бы, наверное, обрадовалась, что Училка провела меня мимо Паши, избавила от ежедневного битья и плевков за шиворот - но сейчас колени мои дрожат и глаза снова намокли.
- Мало того, что ты вечно ходишь с синяками и в рваном платье, - скороговоркой бубнит Училка, - мало того, что дерешься с одноклассниками, как мальчишка, и на шее у тебя царапины, как у боевого дикобраза - теперь ещё припадки начались. Не хватало тебе подохнуть у меня на уроке! Я, веришь ли, не желаю по твоей милости без работы остаться. И знаешь, это ты, ты сама поставила себя в роль изгоя в классе. Кем ты вырастешь, если не научишься быть в коллективе и не возьмешься за ум? Я скажу, кем. Шлюхой, наркоманкой, будешь рожать таких же дебилов, как ты сама.
При виде нас старухи у подъезда разом замолкают. Я замешкалась, и Гадина толкает меня в спину.
- Ну, чего встала? Я тебя как кобылу подгонять должна?
Мы поднимаемся по лестнице к нам на четвертый этаж. В подъезде полумрак, пахнет мусоропроводом и мочой. Я уже размазываю слезы, а Училка продолжает бубнить сзади:
- Перекатываешься с двойки на тройку... Позор класса. Куда смотрит мать, спрашивается? Она хоть дневник твой проверяет? Ладно, я сама спрошу сейчас... я все узнаю...
- Василина Николаевна, - я поворачиваюсь к ней, щеки у меня мокрые от слёз и платье мокрое, и весь мир промок насквозь, мир размяк, как половая тряпка, - не ходите к нам сегодня, Христом Богом... истинным Владыкой прошу... ну миленькая... ну хотите, я на колени встану...
- Что? Что такое? - Гадина понижает голос, - к чему ты клонишь?
- Сегодня нельзя! Хотя бы завтра... или послезавтра, - я в самом деле падаю на колени - ноги не держат, - сегодня мама хочет отдохнуть...
- Да что ж такое? Она пьяная? Или может быть, - Гадина переходит на шепот, и красные глазки её усмехаются - влажные, довольные глазки, - у нее там мужик?
- Нет-нет-нет, мужиков у нас нет, но она всё равно сегодня не может, ну пожалуйста, - хватаю Гадину за юбку, - может быть, завтра она уже отдохнёт...
- Знаешь народную мудрость? Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня.
- А-а-а!! - я в отчаянии падаю на ступеньки. От заплёванного бетона тянет холодом. Не надо, не надо, ну пожалуйста...
-Т-сс... т-сс... - шелестит над ухом.
Змея ложится мне на плечо... ложится на плечо... заглядывает в лицо маленькими чёрными бусинками. Я замолкаю, но дышу часто-часто-часто, и волосы у меня на голове шевелятся от ужаса. Мамулик... ну мамулик... Медленно-медленно оборачиваюсь. Гадина ухмыляется. Её глаза лопнули, как тухлые яйца, и две толстые, влажно блестящие змеюки грязно-лимонного цвета повисли надо мной. По щекам Училки стекает, жирно блестя, ядовитая слизь. Змеи покачиваются, посвистывают, змеи обнюхивают меня, их капюшоны в нескольких сантиметрах от моего лица.
Сердце бухает у самого горла, словно пытается убежать. Я осторожно поднимаюсь на ноги, отступаю, прижавшись к стене.
- Иди... иди вперед...
Когда мы входим в квартиру, змеи уже спрятались обратно. Как ни в чём ни бывало. Притворщица... Меня трясёт, я опускаюсь на пол в коридоре. Паркет липкий и усыпан крошками, но мне нужно прилечь... ненадолго прилечь.
- Господи, ну и воняет тут у вас, - невинным голосом говорит Гадина. - Где же твоя мама, Строчкина?
- Н-н-на к-к-кухне, - отвечаю. Голова разламывается от боли - словно в виски всадили по гвоздю.
Гадина идет на кухню, каблуки туфелек глухо тукают по паркету.
Притворщица, ах притворщица. Почему же ты не покажешь маме своих змей, а? Гадина, ты гадина...
Из коридора мне видна лишь тень Училки. Что она там делает? Мамулик, пожалуйста, не бей меня... я старалась быть хорошей, но Зубов всё время прикапывается ко мне. Пожалуйста, мамулик, помоги... я очень боюсь змей... Думаю, я скоро умру, мамулик, родненькая... Умираю, я умираю...
Хватит скулить. Иди на кухню, но так чтобы тихо.
- Мамулик?!
Заткни свой поганый рот и ползи сюда, я сказала.
Бесшумно, как привидение, я крадусь по коридору. Миллиметр за миллиметром просовываю голову в кухню. Я могу быть хитрой, очень хитрой. Мамулик со мной, со мной, и всё теперь будет хорошо. Слезы отступают, рыдания обваливаются куда-то в сопливую глубину. Спасибо, мамулик, я так люблю тебя... моя мамуленька...
Вот она, Училка. Стоит на коленях у плиты и спина её судорожно сотрясается. Что, помогли тебе твои змеи? Мамулик по-прежнему сидит в углу, откинувшись в кресле-качалке, глаза её прикрыты, но я-то знаю, мамулик не спит. Она тоже решила притвориться, понимаю я, и восхищение пополам с радостью захлестывает меня. Умница-мамуленька!
Не выпускай ее отсюда.
А?
Она должна остаться здесь. И не давай ей никуда звонить, дуреха, иначе нас разлучат.
Я не хочу! Но что я могу сделать, миленькая, роднень...
Прекрати скулить, сука ты помойная! Я скажу, что делать...
Рот мамулика похож на черную щель, глубокую недвижную щель, но слова выходят оттуда, я их слышу, каким-то образом слышу... Только я слышу, Гадина - нет.
- Уфф, меня стошнило, - Гадина с трудом поднимается, покачиваясь, бредёт ко мне, - о Боже... так ты думала, твоя мать отдыхает? Какая же ты дура...
- Замолчите! - кричу.
- Точно, у тебя не все дома. И давно она тут сидит? Ну и вонь, о Господи. Да она же...
Я зажимаю уши ладонями и кричу изо всех сил:
- Я не слушаю, не слушаю тебя, Гадина!
- Ты и в самом деле психичка. Впрочем, не удивительно, мать - алкашня, и отец какой-нибудь бомж... Но от правды не скроешься, тебе придется признать, что твоя мать...
- НеслушаюнеслушаютебяГадинанеслушаю!!
- Так, пропусти-ка!
Я не двигаюсь с места.
- Строчкина, мне нужно сообщить о случившемся в милицию. Возьми себя в руки и успокойся!
- Нет-нет-нет-нет-нет!!
- Поганая девчонка. Я позабочусь о том, чтобы духу твоего в интернате не было. Ну-ка в сторону!
- Нет!! Гадина!! Гадина!!
Сейчас, вот сейчас она выпустит змей, понимаю я, и словно ледяные иглы впиваются в пальцы ног.
На столе нож. Возьми нож, дура бестолковая!
- Назад! - кричу я, толкаясь от пола. Мгновение - и нож у меня в руке. Длинное лезвие, покрытое засохшим свиным жиром, тускло сверкает, и Гадина отступает. Ага, побледнела! Испугалась, сука помойная...
Она просто притворяется, не забывай. Осторожно с ней, осторожно...
- Я тебя не боюсь, Гадина! Ну, зови своих змей, ну где же они?! Мамулик мне поможет!
- Каких еще змей... что ты несешь? - Училка отступает, оглядывается на окно - высоко, четвертый этаж.
- Врунья, - кричу я, - врунья! врунья!!
А теперь ударь ее ножом! Ну! Бей!
Я прыгаю вперед, и тут Училка поскальзывается на своей блевотине. Падая, она ударяется головой о батарею.
Боммм... эхо по всему дому.
Мамулик, ну пожалуйста... мне так страшно...
Нож выпадает из рук, со стуком втыкается в паркет.
Но что там плела эта Гадина? Нет, нет, нет, она хотела отнять у меня маму. Врунья! Гадина!
Ты все сделала правильно, доча. Ты умница. Сейчас отдохни. Надо отдохнуть. Отдыхай.
Я просыпаюсь в сумерках, от холода. Кажется, заболела - меня колотит, и зубы выбивают дробь. Пью тёплую воду из-под крана, и дрожь немного унимается.
Гадина растянулась на полу в луже засохшей крови. Её пухлые коротенькие ножки неловко подвернуты, мне было бы неудобно так лежать. Свекольная туфелька свалилась с ноги и лежит под столом, среди окурков, каблуком кверху. Училка не дышит. Страшные красные глаза, в которых живут змеи, закрылись навсегда.
А вот мамулик по-прежнему спит. Я на коленках подползаю к ней и смотрю снизу вверх. Мамулик моя хорошая, моя ягодка медовая, ты ведь любишь меня? Никто не разлучит нас, никто. Моя мамуленька... Обнимаю её холодные, почерневшие ножки. Тихонько раскачиваю кресло: вот так... вот так... вот так... Дрожь в моём теле утихает. Голова мамулика кивает в такт: да, так... да, так... да, так... в сумерках глазки мамулика светятся белыми полумесяцами из-под прикрытых век. Вот так... вот так... вот так... Ты меня в детстве качала, теперь моя очередь качать... В квартире тихо, так тихо... Столбик холодного табачного пепла падает с рукава маминого халата на паркет. Спи, спи, отдыхай.
Завтра не пойду в интырнат. Не хочу туда. Буду сидеть так целую ночь, и потом весь день. И качаться вместе с мамуликом... качаться... В интырнате Пашка Зубов и Лёха, и Рустем, гаденыши, они снова будут издеваться надо мной и отберут обед, они не успокоятся, пока я не умру...
Нет.
Что, мамулик?
Я говорю - иди завтра в школу.
Но, родненькая, я только один денёчек...
Дура ты безмозглая. Иди и отомсти этим сукиным детям.
Мамулик раскачивается в темноте, её рот - неподвижная черная щель, но я слышу её ясно, как никогда. И я сама говорю с ней, не раскрывая рта, не знаю, как, но говорю:
- Отомстить? Но я одна, такая маленькая, а их много и они здоровые, как... как свиньи, жирные свиньи...
- Во-первых, найди большой нож и топорик для разделки мяса...
Утром я спокойно иду в интырнат. Я весело шагаю в интырнат. Вприпрыжку шагаю. Солнышко светит - нежное, пушистое. Клёны шелестят янтарными лапками над головой. Я хорошо выспалась, прекрасно, просто замечательно, спасибо, мамулик...
Гадюкины дети ждут меня на прежнем месте - там, где не обойти, не прошмыгнуть тайком, но сегодня я иду открыто, без страха. Они стоят, ссутулившись, курят, лыбятся. Паша делает шаг навстречу, от Паши несёт потом, грязным бельем, больным желудком:
- Ну что, сука, - говорит он, - сама жратву отдашь, или сперва песка тебе в трусы навалить?
Гадюкины дети обступают меня, вырывают из рук пакеты.
- Я специально для вас приготовила, - говорю, - тут много, всем хватит. Кушайте.
В пакетах бутерброды с котлетами, свежими, хорошо прожаренными, жирными котлетами. Бритоголовый Паша недоверчиво крутит бутерброд в руках:
- Ты туда плюнула, что ли? А?
- Нееет, - улыбаюсь я загадочно, - вы ешьте, ешьте, ешьте.
Они всегда голодные, эти детдомовские. Я слышу, как урчат их поганые животы. В интырнате нечасто кормят мясом, да. Первым не выдерживает Рустем, затем Санёк, и вот уже все они жуют, давятся. У Паши сок стекает по подбородку. Жрите, суки помойные, жрите, обязательно расскажу из какого мяса эти котлетки, только сначала пусть переварится, чтоб не выблевали. Всё потом расскажу. Вы жрите.
Оставляю им пакет с котлетами и топаю к зданию школы. Они так удивлены - никто меня не удерживает.
- Спасибо, эй, - кричат сзади.
- Завтра еще принесу, - говорю.
Урок долго не начинается. Наконец, в класс входит директор - толстый лысенький Эфраим Яковлевич. Он неуверенно оглядывается, подслеповато щурится, кивает в ответ на приветствие класса и громким козлиным голосом произносит:
- Вот что, ребятки, э-э-э... на сегодня занятия отменяются. Василина Николаевна не пришла. А учитывая, что у вас сегодня только её предметы, уроки, как я уже сказал... э-э-э, переносятся. На определенный срок!
Класс гудит изумлённо.
- Что с ней? Заболела? - спрашивает Зубов.
- М-м-м, не могу пока ничего сказать. Однако, ребятки, если с кем-то из вас захотят поговорить насчет Василины сотрудники, э-э-э... милиции, будьте готовы к этому, да. А сейчас можете идти.
Изумление сменяется тревогой. Все заняты обсуждением удивительной новости, и никто не обращает внимания на меня. Вот и прекрасно. Я маленькая-маленькая, как котенок, да. Не смотрите на меня никогда и никто. Подхватываю сумку с учебниками и выскальзываю за дверь.
Димка живет на пятом этаже. У него есть мама и папа - только папу посадили в тюрьму на много-много лет. Мамулик говорит, Димкин отец воротится из тюрьмы, когда сын будет уже взрослый, а сейчас ему только двенадцать, хотя выглядит он младше (вот у меня никогда не было отца, так сказала мамулик: его просто не было и всё,этого козла вообще не было в нашей жизни!). У Димки круглое веснушчатое лицо и растрёпанные волосы цвета мандаринов. Стрижётся он редко - прикрывает то место, где когда-то было левое ухо. Ухо Димке отрезал пьяный отец, и ещё поколотил его так, что у Димки плохо сгибается левая рука и один глаз косит. Димка слегка заикается. Если б мамулик не запрещала мне водиться с Димкой, мы бы обязательно дружили, ведь в нашем подъезде больше нет детей.
Я сижу на лестнице у двери в квартиру, а Димка поднимается наверх.
- К-кристина, - улыбается он, и его косой глаз отчаянно пытается встать на место. Димка всегда мне улыбается при встрече, - к-как хорошо, что я тебя нашёл.
- Привет-привет, - говорю.
- Я иду з-змея запускать. Воздушного, - сообщает Димка, - я его сам сделал из б-бумаги. Только одному мне будет неинтересно его запускать. Совсем-совсем неинтересно.
От Димки пахнет апельсиновым соком и убегающим летом. Как бы я хотела пойти с ним запустить змея! А если пойти? Мамулик всё равно спит и не узнает... а если узнает? Но откуда она узнает, если никто ей не скажет!
- А вместе со мной тебе интересно запускать змея? - спрашиваю я тихо, глядя в пол.
- С-спрашиваешь! Подожди здесь минутку, - сияет Димка, кося глазом, - я только за ним домой схожу...
...По синему морю к зеленой земле
Плыву я на белом своем корабле
На белом своем корабле, на белом своем корабле.
Меня не пугают ни волны ни ветер,
Плыву я к единственной маме на свете -
Плыву я сквозь волны и ветер
К единственной маме на свете.
Моя любимая грампластинка. Я слушаю её целиком, подпевая, переворачиваю и ставлю снова, я сижу у окна и смотрю, смотрю, смотрю вниз. На подоконнике - маленькая розочка в горшке. Когда-то она была красной, как губная помада, но потом лепестки её почернели. Думаю, змеи капают на бутон по ночам ядом. Я поливаю розу трижды в неделю, и она распускается несколько раз в году. Розочка очень, очень красивая, и хорошая, хоть и совершенно чёрная, и колючая. Да, она может больно уколоть, даже до крови. Но она же никому, никому не желает зла, её шипы только для защиты!
На улице двое милиционеров. Один, худенький и белобрысый, в заломленной набок фуражке - совсем молодой. Второй, видимо, старший - чернявый, с тонкими интеллигентскими усиками. Они уже долго топчутся у подъезда и разговаривают с бабками. Вот одна из бабок показывает на наши окна, и я прячусь за занавеской. Когда я выглядываю снова, милиционеры входят в подъезд.
Шаги на лестнице. Пиликанье звонка.
Я приоткрываю дверь, оставив цепочку, одним глазом выглядываю на лестничную площадку. Они.
- Здравствуй, дочка, - говорит Усатый. У него приятный низкий голос.
- Здрасте.
Мой голос не дрожит. Совсем-совсем.
- Та-та-та, - цокает языком Белобрысый, - кто ж тебе такой фингал поставил?
- Никто, - огрызаюсь, - вам-то какое дело?
- Невежливо так отвечать старшим. Мама дома?
- Нет.
- А скоро будет?
- Не знаю.
- Нужно поговорить. Может, впустишь нас?
Не хочется их пускать. Ой, не хочется.
- А зачем? Мы и так говорим.
- Деловая колбаса, - смеется Белобрысый, - тебя учили в школе, что милиционерам надо помогать?
- Я вам не колбаса! Дразнитесь у себя дома!
- Вот что... Кристина, да? - говорит Усатый, - Кристина, мы ищем пропавшую женщину. Твою учительницу. Бабушки-соседки сказали, что ты заходила с ней в подъезд позавчера.
- Её здесь нет, - голос мой не дрожит, но во рту становится сухо, и язык прилипает к нёбу.
- Так впустишь нас?
Я снимаю цепочку, и дверь со скрипом открывается...
...Красно-желтый воздушный змей в сапфировом небе ныряет и взмывает вверх, рвет нитку из моих рук. Он летит! Я запустила его, сама! Жаль, мамулик сейчас не может видеть меня. И рассказать ей нельзя - побьёт.
Как высоко он поднялся! Стая галок, размахивая черными крыльями, проносится между ним и землей.
- Он выше птиц! Димка, смотри, змей выше птиц!
Я смеюсь! А-а-а-а, я смеюсь! Я хохочу, заливаюсь до боли в лёгких - впервые в жизни. И Димка тоже смеется. Как хорошо, как же мне хорошо, до головокружения. Не скажу мамулику, нет... вот что я думаю - мы с Димкой так похожи, у нас нет друзей; у него никого, кроме мамы, и у меня только мама, мы оба бедные, бедные...
- М-молодец, Кристинка... держи крепче, и в-ветер не упусти.
Я больше не смеюсь и не смотрю на змея, я смотрю на Диму и вижу, какой он хороший... как же я раньше не видела... Димочка... ты такой несчастный, и глаз у тебя косит, но ты же очень, очень хороший. Если бы я могла прижать тебя к себе, как делает мама, когда она добрая...
- Кристин, т-ты чего? - улыбается Димка (ветер растрепал его рыжие патлы), и я невольно улыбаюсь в ответ, - т-ты нормально?
Он подходит ко мне. Берет за локоть.
- Димка... знаешь, ты какой? Ты самый-пресамый...
Вдруг мое горло что-то сдавливает.
Ты думала, если я сплю, то ничего не знаю?
Верёвка! Верёвка на шее!
Ты думала, сука помойная, что теперь все можно,да?
Задыхаюсь... я задыхаюсь... Мамулик, не надо... пожалуйста...
Нитка резко натягивается, и красно-желтый змей падает вниз, с хрустом ломается о камни.
Я упустила ветер.
...Милиционеры сразу проходят на кухню. Делают вид, что им все равно, но Белобрысый явно растерян.
- Фу, чем здесь так пахнет? - кривится он.
Я специально открыла окна - проветрить, но они всё равно учуяли.
- Селедка протухла, - отвечаю.
И показываю на тарелку - в ней копошатся клубки червей, над столом вьются мухи. Белобрысый морщится. Пусть морщится, по-моему, он дурачок. Вот Усатый меня беспокоит. Он подходит к пустому маминому креслу, трогает его носком ботинка:
- Красивое кресло.
- Это мамулика, - говорю, - не пихайте ногой.
- Ты что такая колючая, замарашка? - улыбается Усатый.
- Я вам не замарашка, - отвечаю, глядя в пол. Краем глаза вижу - гости быстро-быстро высунули раздвоенные язычки, что-то обсудили на беззвучном змеином наречии и спрятали. Гады.
- Кристина, почему у тебя на кухне пол чистый, свежевымытый, а в коридоре столько грязи?
Я молчу. Не знаю, что сказать. Пол приказала вчера помыть мамулик, когда я вернулась со свалки, где мы запускали с Димкой змея. Замой тут кровь на всякий случай, а потом пожарь еще котлет для гадюкиных детей.
- Чего молчишь, Кристина?
- Не знаю.
- Учительница приходила к вам?
- Ну приходила.
- Зачем?
- Поговорить с мамой. Но она ушла, ее здесь нету! Нету, нету!
Милиционеры переглядываются.
- О чем они говорили? - не отстает Усатый, - а, Кристина? Что молчишь?.. Не бойся, мы тебе ничего не сделаем.
- Говорили... что я плохо учусь.
- Понятно. И что потом?
- Потом Училка ушла, - я кусаю губы. Уши мои горят от такого количества вранья.
- И все? Понимаешь, милая, получается - ты последняя, кто её видел живой. Во сколько она ушла от вас?
Они стоят посреди кухни, как два телеграфных столба. Спрятали руки за спины - словно боятся испачкаться. И задают свои дурацкие вопросы. Мамулик, мамулик, пусть они поскорее уйдут! А если они заглянут в холодильник...
Я цепенею от этой мысли.
- Как же ты не помнишь, Кристина? Это было два дня назад.
- Не помню. Ну, она пришла после школы. Потрясла тут своими змеями и ушла.
Белобрысый незаметно крутит пальцем у виска, но я-то все вижу. Ха-ха, эти идиоты думают, что я сошла с ума. На себя бы посмотрели.
- Кристина, ты не против, если мы зайдем в комнаты?
Конечно, я против, дурак, но разве я могу помешать? Пожимаю плечами: пожалуйста. Они топают сразу в мамину спальню, как чуют, как чуют... Здесь они тоже встают посередине комнаты и брезгливо глядят на желтые простыни, скатанные в комок на кровати, на окурки и мамино белье на полу. Я остаюсь у двери и стараюсь не опускать глаза. Под кроватью (мумия, белая мумия) лежит мамулик, запеленатая в два одеяла. Пусть только они не заглянут под кровать, пусть не смотрят вниз, ну пожалуйста! Кажется, я прошептала это слишком громко - Усатый хмурится и спрашивает:
- Как ты сказала? Куда пусть не смотрят?
Отступаю в коридор...
...- Д-дыши, Кристинка, дыши! В-вот так... так... да что с т-тобой такое?
Сквозь слезы я вижу над собой перепуганное веснушчатое лицо Димки, растрёпанные рыжие волосы. Сердце моё колотится, как барабан. Еще немного, и оно лопнет от боли...
- Н-не плачь, не плачь, ну что ты... К-кристин...
Дыши, только дыши... дыши... темнота потихоньку рассеивается, и я пытаюсь сесть.
- Я уж д-думал, ты в-в обморок упала.
Димка... ты один такой добрый на свете. Он осторожно протягивает руку, ласково гладит мои волосы...
Не могу. Пожалуйста, мамулик, родненькая... пожалуйста... мы будем просто дружить... мне ничего в жизни больше не надо...
Пошли его, дрянь!Давай, сучка! Немедленно!
Невидимая веревка скручивает шею, но я всё же выгибаюсь и сквозь тонкий шланг горла исторгаю на траву содержимое желудка - желто-серую жижу с карминовыми нитями. С хлипом, рёвом, втягиваю воздух в легкие.
ГОВОРИ!!
- Больше никогда... Димка... проклятый гад... никогда... не подходи ко мне... не смей трогать, миленький...
Изжелта-бурые трупики кленовых листьев падают, падают, падают вниз. Весь мир осыпается мне под ноги, как сгоревший календарь, остался пепел, лишь пепел. Когда я бреду домой, Дима всё ещё стоит посреди свалки с мятым змеем в руках - маленький, добрый, ничего не понимающий.
...- Как ты сказала? Куда пусть не смотрят?
Отступаю в коридор.
- Я сказала: глаза пусть мои на вас не смотрят!
Милиционеры вновь переглядываются.
- Что мы вам сделали? - вскрикиваю навзрыд - Уходите, уходите, пожалуйста! Ну зачем вы пришли!.. Почему все нас с мамуликом ненавидят!... И кем, ну кем я вырасту, если все меня ненавидят!?
Слёзы уже наготове, слёзы водопадами рвутся из глаз.
- А-а-а! - я визжу, размазываю по лицу сопли, и никому уже нет дела до (мумии белой мумии) того, что там, под кроватью.
- Миша, дай ей водички, - говорит Усатый, и теперь-то ему тоже не по себе, - только не тёплой, посмотри в холодильнике.
Я на четвереньках бегу в кухню:
- Сама!
Они топчутся в коридоре, тупицы. Открываю холодильник, выхватываю бутылку молока и пью из горлышка, не отрывая взгляда от гостей. Жгу их взглядом, жгу насквозь! Прочь, пошли прочь! А молоко кислое, с комками. А в холодильнике (милиционеры из коридора не видят) отрубленная голова Училки по-рыбьи раскрывает и закрывает рот: но никто не услышит её, никто - у неё ведь нет легких. Куски мяса разложены по полкам, кровь растеклась и засохла на белых стенках камер, кровь скопилась внизу, в овощных лотках.