Жамин Алексей Витальевич : другие произведения.

О любви 23 раза

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   Лиловая вода
  
   Июнь. В Париже невероятная жара. Ни единого облачка на небе, оно выцвело так, словно его пора отдавать в мастерские Лувра на реставрацию. Серьёзные дядьки и тётки сбрасывали с себя модные рубашки, блузки, придерживали ногой, кейс или элегантную сумочку (воров в центре Парижа всегда полно) и поливали себя прохладной водой из фонтана пригоршнями. Что говорить о молодёжи, которая вовсе не церемонилась, плескаясь и окунаясь с головой. Надолго ли облегчение, - нет, разумеется, не надолго. Стоило прекратить это занятие, и через пять минут его надо было повторять. Город сошёл с ума. Город потерял голову. Из радио, брошенного на приступку у фонтана, кем-то из туристов, доносилась русская речь.
  
  
   На её фоне с огромным энтузиазмом шпарил французский диктор:
   "...новое нашествие русских, этого давно не знала наша столица. Три сотни журналистов, пишущих на русском языке, съехались на берега Сены со всего мира от далёкой Австралии, до Республики Перу. Президент Путин выступил с обращением к Всемирной ассоциации русской прессы...нашей целью, говорит... было укрепление и развитие единого русскоязычного... всемирная ассоциация русской прессы стала заметным фактором мирового информационного пространства..."
  
  
   Виталий слушал весь этот трёп и улыбался. Он как раз и приехал из "далёкой Австралии", где был главным редактором типичной русскоязычной газетёнки. Без внешней разведки тут, конечно, не обошлось, вся эта его деятельность по укреплению и т.д., вызывала у него лишь смех. Правда, сейчас он был на форуме, совершенно легально и никаких побочных заданий не имел. Можно сказать отдыхал. Лучше бы сейчас мёрз в Сиднее. Жара действительно невыносимая.
  
  
   Пора перемещаться в отель. Он назывался "L'oiseau la mouette" и расположен был так, как и мечтать не мог лишь десяток лет назад скромный выпускник учебного заведения на Мичуринском проспекте. Рядом с отелем был знаменитый мост Александра III и вид открывался на Сену из его номера сумасшедший. На журналистские командировочные такой номер не снять, но, работая на разведку, всегда отложишь на чёрный день. Прошло совсем не много времени, и Виталий уже вдыхал чистый и благоухающий кондиционированный воздух своего номера. Даже простынёй прикрываться не хотелось. Виталий не заметил, как проспал до глубокой ночи.
  
  
   Что такое глубокая ночь в Париже после жаркого дня. Нет, это просто преувеличение. Не существует глубокой ночи в Париже. Жизнь кипит везде. Виталий предпочитал в моде итальянцев, несмотря на любовь к столице развлечений. Сейчас он надел бледно-серый, в едва заметную бежевую широкую полоску летний костюм от "Trussardi" и тончайшего хлопка сорочку от "Trimforti". Нацепил на руку свой любимый Patek Philippe модели 51461 и победно оглядел себя в зеркале. Сегодня его целью было полное расслабление, вплоть до быстротечной любви с прекрасной незнакомкой, расположение которой всегда не мешает для надёжности подкрепить некоторой суммой. Готовился он всегда одинаково основательно, как к операции, так и к отдыху. Подмышкой у него висела плечевая сумка с документами, кредитками и крупной суммой денег.
  
  
   В программе у него было кабаре с традиционной программой и шансонье. Le Lapin Agile вполне подойдёт. Всё шло так, как и было задумано. Он хорошо повеселился в одиночестве, послушал модные песенки. Слегка прослезился, слушая известные мелодии Эдит Пиафф, Шарля Азнавура, Ива Монтана, доля сентиментальности в Париже не помешает. Наступило время набирать заветный номер. Виталий так и сделал, ясно, что снимать на улице неизвестно кого он не будет. В любой части мира у конторы были помощники. Марлен подошла к телефону моментально, в её заведении мобильными пользоваться было запрещено. Посмеявшись вволю со старым знакомым, мадам Марлен предложила ему новенькую. После игривого обсуждения её достоинств, которое обоим доставило большое удовольствие, встреча была назначена на мосту Александра III.
  
  
   В Париже провести девочку в отель легко, ни одного вопроса не возникнет. Виталий остановил такси, не доезжая до середины моста и с большим удовольствием начал прогулку по ночному Парижу. По Сене с завидной даже для автомобильной магистрали периодичностью проплывали экскурсионные кораблики. Над лиловой ночной водой Сены слышалась музыка и смех. Было видно, как люди танцуют на палубе, фотографируются, целуются, пьют, конечно, а что ещё делать ночью. На мосту больше никого кроме него не было. Группа туристов из Германии, которую он встретил по пути, уже ушла. Виталий почувствовал себя наедине с Парижем. Глубоко и счастливо вздохнул. Взглянул на часы и понял, что если девица не опоздает, то у него в запасе целых полчаса.
  
  
   Очередное судёнышко проследовало под мостом, и музыка туристической радости начала уже уплывать вдаль, когда какие-то посторонние веселью звуки неожиданно вмешались в эту ночную идиллию. Он явственно услышал крик, где-то впереди, справа и различил топот ног на лестнице ведущей на набережную. Мелькнули на мгновение неясные тени на мосту, и раздался всплеск. Всё произошло очень быстро. Виталий бросился вперед, перебежал на ту сторону моста, где это случилось, и перегнулся через перила. В реке он явственно увидел тело человека уходящее под воду. Он разбирался в трупах. Это почти на сто процентов был труп. Виталий быстро скинул свою одежду и только в воздухе понял, что делает очередную неслужебную глупость.
  
  
   Через два с половиной часа, а французская полиция спешит редко, если дело не требует демонстрации расовой толерантности, он давал показания в участке. Ему уже всё страшно надоело. Он клял себя, за то, что вообще ввязался в это происшествие. Клошара спасти не удалось. На темечке у него была колотая рана. Он погиб. Дело, с того времени как он совершил прыжок в реку, складывалось из полной ерунды: сначала вызов полиции и скорой помощи; различные объяснения и протоколы; звонок взволнованной мадам Марлен, забеспокоившейся сразу совсем не о нём, а о своём бизнесе. Девчонка, разумеется, доложила ей, что не встретила клиента. Наконец, хлюпающая сумка подмышкой и мазутные пятна на брюках, которые он, конечно, впопыхах не снимал. Под утро, то есть тогда, когда должно было быть, самое-самое удовольствие, он медленно плёлся в свой номер, под взглядами охраны отеля. С полицией недоразумений пока не возникло, но его в мягкой, убедительной форме, забрав предварительно паспорт, попросили Париж без специального разрешения комиссара не покидать.
  
  
   Утром он проснулся на удивление рано. Вышел на террасу. Закурил тонюсенькую сигару. Принялся пускать кольца дыма в рассветный Париж. Было красиво. До того красиво, что он живо увидел парк Кузьминки, в который он в молодости, ещё проживая у первой жены, ходил ловить рыбу. Вспоминая, Виталий невольно наблюдал. Ему очень хорошо была видна набережная под мостом. По пояс голый человек в шляпе, разбрасывал вокруг себя хлеб, а иногда просто протягивал его далеко вперёд. Над его ладонью проносилась большая озёрная чайка и схватывала хлеб прямо из рук. Было полное впечатление игры человека и птицы. Дружбы птицы и человека. Все три дня, которые Виталий ещё прожил в этом отеле, он по утрам наблюдал такую же картину.
  
  
   Человек и птица. Каждый раз он удивлялся себе сам, но отмечал одно и тоже. Эти двое любят друг друга. Ах, Париж, Париж, какую только любовь тут не увидишь. В конце третьего дня Виталия неожиданно попросили явиться в комиссариат. Ему вернули его паспорт, извинились за предоставленные неудобства и разрешили делать всё, что ему заблагорассудится. Он спросил у комиссара, что же случилось с погибшим. Не беспокойтесь месье, это несчастный случай. Он был вдребезги пьян, и его клюнула в темечко птица. Как птица? Да вот так, месье, - птица. Скорее всего, озёрная чайка их тут полно над Сеной. Экспертиза точно это определила, - точно птица. Комиссар явно был горд успехами французской криминалистики.
  
  
   Виталий шел к набережной в глубокой задумчивости. Купил в ближайшем баре огромную бутыль кальвадоса и спустился по лестнице к воде. Под мостом сидел человек. Выпьете со мной, месье? Да. Когда бутыль была почти пуста, этот человек сказал Виталию. Париж странный город, здесь люди не верны друг другу, но птицы мстят за своих друзей. Три дня назад, здесь погиб человек, мне стыдно, но он был моим приятелем. Он украл у меня деньги, снял нательный крест - последнее, что у меня было, и хотел убежать. Я старый человек месье, мне уже много лет, я не смог его догнать, но моя подруга птица...моя подруга чайка, я зову её Мари, отомстила за меня. Она убила вора.
  
  
   Они допили бутылку. Бросили её в Сену и уже, глядя на её неторопливое плавание в лиловой ночной воде, оба думали, - странный город Париж. Странная здесь любовь.
  
  
   Красные колготки
  
   Она стояла у дороги. Мокро кругом. Брызги летят. Иногда таким веером обочину накрывает, что и деться некуда. Красные колготки надо беречь, на них очень заметна грязь, особенно грязь с дорожным маслом. Когда брызги все уже попадают, остаётся туман. Ничего, она недавно купила кожаную куртку, о которой так долго мечтала - ей вода не страшна. Какое-то время противоположная сторона дороги кажется другим берегом реки. Высоким берегом, там лес. Остановка хорошая, чистая. Бывают очень грязные остановки, и дует изо всех щелей, а эта хорошая. Внизу даже из кирпича. Можно уйти под остановку, но тогда не увидят. И так не видят или не замечают. Не хотят сегодня они ничего.
  
   Ещё раза два надо прокатиться, потом домой в Ростов. Дочку соседке отдала, но страшно за неё. Второй день температура. Не снижается никак. Обычно у детей так, дал таблетку и быстро, быстро температура спадает. Капризничать сразу начинают. Безобразничать. Из кроватки хотят вылезти. Когда температура высокая они тихие. Так на них злишься, когда здоровые и безобразничают и, так ждешь, когда же они это начнут, когда такие больные и тихие. Но я ещё живу неплохо. Другие вон с жильём как мучаются, а у меня небольшая квартирка, но своя. Повезло. Она думала теперь как ей повезло. Перейду на другую сторону, может и там повезёт.
  
   По-прежнему никого не было. Машин проезжало много, но никто не останавливался. Чтобы чем-то заняться она начала вспоминать свою жизнь. Она была хорошей девочкой. Все так и говорили - хорошая девочка. Говорили, но не родители, их она даже не помнила. Она жила до школы с бабушкой. Потом бабушка умерла, её отдали в детдом. Там она тоже была хорошей девочкой. Детдом тоже был очень хорошим, и никого там не обижали, у большинства детей были родители и иногда приходили, а у неё не было. Никого у неё не было, и она привыкла к тому, что никто к ней не приходит. Она часто представляла себе, что когда-нибудь обернётся царевной лягушкой и красивый молодой Царевич пустит ей стрелу, она поймает её и...
  
   Он ехал в Москву из Ярославля. Дорога была так знакома, что ни в одном месте останавливаться не хотелось. Места для завтрака и обеда он уже давно себе выбрал, и менять их не собирался. Теперь будет только обед. Пообедает он уже за час до Москвы. У него давно уже появилась привычка дальнобойщика, измерять расстояние не километрами, а временем. Он нашёл ресторанчик, в котором были замечательные аквариумы. Кубики эти с зеленоватой водой, со спешащими вечно вверх пузырями, с плавающими кормушками, с декоративным каменистым дном, здорово успокаивали, позволяли отвлечься от несущегося, даже если закрыть глаза на минуту, две, назад и назад пейзажа.
  
   Пейзажа, ещё и совсем не такого чистого, лакового, который получается на фотографиях и картинах. Замечательны аквариумы были не сами по себе, а их обитателями. В одном плавали лягушки, а во втором черепашки. И те, и другие, были каких-то совершенно особых пород с кожей и панцирем похожими на лайковую кожу. Они были, и лягушки и черепашки каких-то немыслимых цветов. Особенно ему нравилась одна черепашка, у которой были ножки будто одеты в красные колготки, казалось, что на коленках (а есть ли они у черепах) и на икрах они замечательно розовеют, будто под колготками изумительной белизны кожа.
  
   Она, черепашка в красных колготках, казалась ему заколдованной царевной, почти такой же, какой могла бы быть царевна-лягушка, будь она черепашкой. Когда он отходил от аквариума, то обязательно бросал, уже из дверей прощальный взгляд на свою царевну. Подходил к машине, задирал голову вверх, почти на небо и видел огромный голубой храм высоко на горе, высоко над горизонтом, почти на небе. Он щёлкал зажигалкой, прикрыв лицо от назойливой водяной хмари, и делал глубокую затяжку. Докуривал он уже за рулём.
  
   Это время уходило на подготовку к дороге. Он мысленно выжигал взглядом себе путь, не сильно, а как бы пропалив его, так палят нежного цыплёнка, взрослых курицу и утку будут палить более тщательно. Но всё это ещё далеко, он только двадцать минут как проехал Ростов. Да, хмарь, трудно видеть что-то постороннее, когда такая вокруг хмарь. Машина тяжело шла в гору, здесь высокая гора и слева будет остановка. Он хорошо знал это место. Он вообще очень хорошо знал дорогу.
  
   Вдруг справа, прямо в кустах, у леса на широкой здесь обочине он увидел маленькую черепашку. Она плавала в размытом дождем и брызгами пейзаже, на заднем плане которого шевелились растения похожие на водоросли, отблески волнообразного капельного тумана отражались в её лайковом панцире. Он ехал совсем не быстро, но не разглядел её точно. Он только увидел на ней красные колготки, такие красные и с нежным отливом на коленях. Он крепче сжал руль, весь напрягся, но через секунду напряжение спало - показалось. Откуда возьмётся черепашка на дороге. В зеркало он больше уже ничего не видел. Там не было его черепашки, ничего уже не было, кроме дороги и красных колготок - одна хмарь.
  
   Конструкция
  
   Она понимала, что её обманывают. Обманывают бессовестно. Все её надежды могут пойти прахом в один момент. Конструктор был так молод, так хорош собой. Когда он приходил на работу, включал свой компьютер, запускал программу, она испытывала чувственное наслаждение. Пришёл её мужчина, её повелитель. Только его одного она могла бы назвать царём. Поклониться ему в ноги и сказать, - создатель, я твоя на век. Бери мои опоры, балки, стяжки настилы и перекрытия. Бери и владей. Все пределы гибкости прочности, запасы терпения, всё можно было ему превышать, он мог ругать её последними словами, выгонять её файлы целыми пачками.
  
  
   Он мог бросать её в самый неподходящий момент, уходить с друзьями курить, мог даже исчезнуть на несколько дней. Уж о совместных выходных она и не мечтала. Только один раз, когда молодому конструктору, здорово влетело за нарушение сроков, только тогда она действительно почувствовала себя настоящей женщиной. Конструктор остался с ней на все выходные. Как описать это состояние, когда любимый человек целый день посвящает тебе и только тебе. Она напряглась и сказала, я попробую, попробую всё вам рассказать, так как это было на самом деле, а не то, что написали потом в официальных отчётах.
  
  
   "Неважно, что он просто хотел быстрее от тебя отделаться и уйти в ночной клуб с другой женщиной. Да, пошла эта женщина в корзину. Я провела с ним целую ночь и всё воскресенье, мало этого, очень мало для счастья, но он пообедал со мной. Притащил прямо к столу какую-то коробку, залил её кипятком и ел эту дрянь с аппетитом. Вы видели своего мужчину, глотающего при вас с аппетитом еду, не вами приготовленную и оплаченную. Девушки, это круче, чем ресторан Максим, это круче, чем утка по-пекински в самом, что ни на есть Пекине.
  
  
   Вы чувствуете себя совершенно свободно, вы радуетесь каждому звуку, с которым он проглатывает, длинную макаронину, запивает её вонючей шипящей жидкостью прямо из бутылки. Наконец, он прямо при вас вытирает руки о штаны, этой же рукой запускает расчёт высоты и глубины проникновения. Когда он, наконец, насытился и прекратил заниматься вами между делом, тут наступает самый чувственный распрекрасный момент. Спорить не буду, кому как, но мне это нравится больше всего. Конструктор, начинает внимательно рассматривать вас по частям, сначала он всё это придумал, потом вбил в свой компьютер, а теперь начал не торопясь анализировать. Честно, мне визуальный анализ нравится больше всего.
  
  
   Тому причин несколько, во-первых, это самое гигиеничное совокупление на свете, абсолютно безопасное, но хотя безопасность, поскольку я по любви меня уже так не волнует, больше предохранение, дело, разумеется, прежде всего, в ощущениях. Не знаю как вас, но когда меня берут за опору повыше колена, затем сморят на эпюру "В" снизу. Как бы это объяснить вам, возбуждает это меня неимоверно. Когда же начинается проход по элементам, тут девочки... такая дрожь пробирает, так почему-то становится страшно, а вдруг, а вдруг ведь найдёт что-то и потребует замены. Что делать, придётся тогда ведь менять, люблю же его. Поменяю, а там видно будет. Не понравится ему, ещё поменяю, подтяну, где надо, увеличу, уменьшу, прибавлю, убавлю, пришью, наконец.
  
   Когда всё это заканчивается, невольно думаешь, а собрать-то всё, чтоб хоть приблизительно что-то осталось, так как я привыкла, он сумеет или нет. Скорее всего, не сумеет, но что делать. Мне же самой это было надо. Потом начинается печать, ах, как я люблю это дело. Листы так и сыплются, так и подпрыгивают, а ведь это только сопроводительная записка. Всё впереди, но как же быстро всё заканчивается. Вот он уже прощупал все листы, свернул их в трубочку, засунул меня тубус, это меня-то, вы можете себе это представить.
  
  
   Да, сунул и всё, весь разговор. Ушёл он, правда, только под утро второго дня в свой ночной клуб. Ушёл, а я нашла в своём поведении, да и в изломанной душе своей столько ошибок, столько всего неправильного. И начала себя грызть, грызть, а зачем вот это было так, а вот это было вот так вот, ох ужас. Бессонное утро получилось, а днём он меня сдал, просто взял и сдал. Вот и верь после этого Конструкторам. Представляю, как главные себя ведут, мой-то нет, совсем, совсем ещё не главный. Чувствую я, что рухну. Рухну обязательно".
  
   Любовники
  
   Валит сухой снег. Бывает он разным. Сейчас сухой, бьёт лицо. Делает лицо небритым. Кажется, что не тает, просто впивается и остаётся в нём жить бессовестным паразитом. Васька, пардон, Василий Петрович, шёл на свидание. Идти ему было недалеко, практически в двух шагах от дома было место его интимной встречи, но путь к нему оказался значительно длинней. Он уже недели две как предупредил жену о надвигающейся конференции. В целях конспирации (деньги у него и так были) усушил семейный бюджет на стоимость участия в ней.
  
  
   Теперь со всей силой вставал перед ним обычный вопрос делового человека - как легализовать капитал. В масштабах семьи это не так трудно. Не трудно, но чревато разоблачением. Придётся усыплять финансовую бдительность жены подарком. Это он уже давно решил сделать. Гораздо легче будет говорить о какой-то там халтуре, неожиданном возврате долга и тому подобной чепухе, если контрагент усыплён чем-то поразительным. Ну, например, замечательной домашней машиной, которая просто какой-то идеальный домашний зверь - дорогущая, правда, но это как раз и хорошо - конференция была (по задумке) тоже не из дешёвых.
  
  
   Шикануть он хотел, да стыдно сказать, перед секретаршей, да не его, директорской секретаршей Нинкой. Никто её за глаза иначе и не называл. Что тут скажешь - это был шедевр (специально для Каролины сообщаю, что чувства вызывал, так уж точно значит шедевр, такие, что голова болталась мыслями китайской болванной игрушкой на ниточке последнего разума). Шедевр был результатом плодотворного слияния производственного назначения и красоты секретарского жанра. Апофеозом его, несомненно, было качание Нинки на высоких (а каких ещё-то) каблуках при докладе, внимание на важность дела не обращалось никогда. Качание было одно и тоже, а именно - с завораживающим эффектом.
  
  
   Совет директоров, если он имел честь при этом присутствовать, в кроликообразной форме вылуплял краснеющие от прилива крови глазки и также начинал мерно покачиваться с амплитудой, не зависящей от поставленной на кон суммы в бизнесе. От чего зависел настрой совета, вы уже догадались - лишь от настроя самой исполнительницы. Качалась она всегда, да вот только причёска её не всегда устраивала. Можно было качнуться с презрением - да, вот такая я сегодня лохматая, а можно было качнуться гордо, сознавая своё внешнее величие и полнейшую непревзойдённость. Теперь вам ясно, что такое сокровище упускать было нельзя, ни при каких обстоятельствах, тут уж ничего не могло поделать, ни наличие жены (любимой), ни наличие хорошей работы (денежной), надо было делать ставку на прелюбодеяние и с той и с другой. Зачем? Вопрос так вопрос - вам легко, вы не видели Нинку.
  
  
   Маргарита Николаевна, шла пушинкою (ветер дул ей сейчас в спину). Лёгкий, явно не по погоде, норковый паланкин, развевался впереди неё и создавал полное впечатление яхты, бредущей по разбушевавшемуся морю в направлении роскошного курорта. Взгляд её витал в несуществующих видом облаках, не обращая ни малейшего внимания на иные северные красоты. Да, были они, куда от них деться, даже в городе, главное иметь тенденцию их рассматривать. Впереди был переулок, в него со свистом заворачивал ветер, по пути он подхватывал очумевших прохожих и впихивал их в поворот. Свет вечерних фонарей, неровно ложился на языки водопадного снега, спускавшегося вниз, к сверкающему проспекту, по крутой улице.
  
  
   Улица была вымощена красной брусчаткой и, казалась, пристыженным голеньким шалунишкой, постоянно вывёртывающимся из снежно-белых пелёнок. Летящий снег окрашивался ежемгновенно в разнообразные рекламные цвета, делая эту гадость прекрасной, придавая ей природный лоск и непотребительское сознание. Любому фланирующему без цели индивидууму тут же хотелось петь "когда зажгутся фонари ... и...и так далее". Маргарита Николаевна и, любовалась этими чудесами, и нет, одновременно. Она была влюблена. Влюблена той сумасшедшей любовью, которая нападает на женщину в самый подходящий момент. Это только ей неразумной в чувствах, кажется, что всё произошло неожиданно.
  
  
   Будьте конкретным людьми, дамочки, совсем немного проявите изощрённость светлейших, розовых ваших дум - вы просто были к этому готовы. Результат не замедлил сказаться. Он материализовался для Маргариты и предстал ей в образе крепенького стройного массажиста Бори. Азиат - да, ярко выраженный нечистокровный азиат. Всё было в нём по взрослому: ослепительная белозубая улыбка, масляный, волоокий взгляд, снабженный кодом природной простоты в решении половых проблем и многое иное, включая завлекательную поросль мягких курчавых завиточков на широкой тренированной груди. Маргарита растаяла прямо сразу. Вот если бы, ах...если бы он успел промолвить хоть слово, вот тогда бы ничего и не было.
  
  
   Но азиат Боря был крепеньким саксаулом - молчал и делал свое дело как брянский партизан. Маргарита Николаевна, конечно, сопротивлялась, нет, нет, не в постели, ой не на массажной кушетке. Она сопротивлялась долго и упорно, но, абсолютно наедине с собой, и только лишь мысленно. Понимала она, конечно, всё - не дурочка. Два образования филологическое и психологическое, да все в универах знатных. Валялась и почти готовая диссертация, отвергнутая с презрением во времена счастливого замужества, да на работе пришлось квалификацию повышать, в какой-то вспухшей больным пупком на образовательных российских просторах академии. Головы хватало, но - причём тут она. Маргарита настроилась сейчас очень решительно. Она шла на свидание в последний распоследний раз, ну, ладно будьте снисходительны - правда, в последний, честное психологическое. Она заготовила себе несколько прощальных подарков, реализующих в яви её сексуальные фантазии и твёрдо решила, чёрт, мы уж говорили об этом - всё.
  
  
   Василий Петрович, был близок к вожделенному, пока ещё так сильно, медовому пирогу. Он широким шагом входил в роскошную гостиницу, небрежным жестом предъявлял гостевую карту церберу и направлялся к лифтам. Его номер был аж на двадцать первом этаже. Проклятье нашего времени, это мобильное проклятие, от которого так изящно не отделаться, как от старинного саблезубого дырками чудища, вдруг зазвонил. Василий Петрович увернулся от шумной толпы покидавшей ослепительный зеркалами лифт и отошёл в сторону. То, что он услышал, по-моему, уже ясно, каждому знакомому с основами драматургии, сейчас стреляло глупейшими щебетательными не только по звуку, но и по смыслу словами в переводе на общедоступный язык означавшими полные провал операции. Ничего не слушая в оправдания, хорошо хоть оправдывалось это вертлявое очарование, Василий Петрович уже сложил телефон в плоскую таблетку молчащей печали.
   Маргарита Николаевна пулей вылетела из салона, боже, как ей было стыдно, она, ох, нет... надо ещё это выговорить, застала азиата, да с кем, с лучшей своей подругой, которая так коварно выведала координаты хорошего (так уж ли?) массажиста, их, боже застала вместе. Настолько вместе, что уж извините, ближе не бывает. Её лицо, не спасаемое встречным ветром, полыхало. Её французская парфюмерия заполнила снежное пространство вокруг, каким-то неистребимым разбойным запахом и женским предательством. Маргарита плакала от всей души. Всё вдруг провалилось в ней. Рушились какие-то внутренние сооружения, похожие на китайские плотины от наводнений, не спасающие никогда, если наводнение лишь чуть играло мышцами. Целые народы чувств гибли в ней, смытые волной ужаса. Волной предательства своего и чужого.
  
  
   Со всей силой на её поверженное естество напала разбуженная несправедливостью совесть. Она вгрызлась в нежную шейку Маргариты, запечатала её губы истерическим стоном и осохшей внутренним криком коркой, залезла под колени и начала их ломать дрожью. Маргарита упала в обморок. Это случилось с ней впервые в жизни. Первая мысль её была, когда она очнулась на руках какого-то чужого дядьки - я же где-то читала об этом, этого не может быть, это же просто враньё писателей или притворство женщин, так не бывает. Бывает, бывает, говорил ей незнакомый дядька.
  
  
   У меня тоже так первый раз было, когда жену застал с дворником. По счастливому обстоятельству дворник, спавший с женой дядьки, был тоже азиатом. Почему уж не знаю, но это показалось им таким смешным, что через двадцать минут, когда всё пересказанное выяснилось окончательно, они весело смеялись с незнакомым дядькой, усатым и почти родным. Ещё смешнее им обоим показалось то, что Маргарита, будучи в обмороке всё совершенно связано рассказала этому постороннему дядьке. Ещё через час, она ласково махала ручкой, затянутой в лайковую перчатку седьмого с половиной размера (половинку она брала уже с избытком из-за длинных пальцев) и умилённо думала, какие всё-таки хорошие у нас бывают дядьки.
  
  
   Василий Петрович шёл по лестнице к себе в квартиру. Квартира была на втором этаже старого особняка и, разумеется, никогда бы им с женой её не получить и не купить, по такой дикой цене, которая за неё сейчас давалась. Квартира когда-то принадлежала родителям Маргариты, они переехали уже давно, когда ещё работали в совминовский дом, и площадь перешла Маргарите. Зачем он сейчас об этом думал. Он на секунду остановился перед дверью и отнес это квартирное чувство к чувству вины перед женой. Войдя в просторный холл, заменявший им прихожую, Василий Петрович плюхнулся в кресло, зашвырнул в сердцах шапку в открытую пасть обувного шкафа и опять надолго задумался. Причём тут какое-то чувство обязанности, он совсем с ума сошёл, никаких таких чувств у него никогда не было перед Маргаритой.
  
  
   Он делал, что мог, она делала. Они просто любили друг друга и вместе делали общее семейное дело. Со всей ясностью он сейчас это осознал. Маргарита, да...а, где Маргарита. Она явно торопилась - открытый обувной шкаф, что-то на неё совсем непохоже. Он начал волноваться. Потом успокоился, он же на конференции - какого чёрта ей делать одной в пустой квартире. Пошла к подругам. Потом он стал думать, что же ей скажет, она же спросит. А что сказать, ввиду вмешавшейся в дело совести врать он на этот момент разучился. Он плюнул на всё и пошёл готовить вкусный ужин. Маргарита последнее время увлеклась вегетарианством и он заготовил ей, ещё будучи на работе, пару рецептов. Теперь он воспользуется её отсутствием и сделает то, что задумал
   В холле, который служил им обоим прихожей, хлопнула входная дверь. Он бросил фартук прямо на кухонный стол и помчался к дверям. Он ничего не спросил у неё. Она тоже ничего не спрашивала, только радостью светились её глаза, слегка подведённые надёжной французской косметикой.
  
   Какой-то вальс
  
   Ещё не ясно, какой будет день. Рассвет на озере. Приготовлены снасти. Можно уже начинать, но почему-то не хочется. Надо сначала проверить закидушку, он её ставил на ночь, теперь надо бы посмотреть, но тоже не хочется. Вот пень, сухой, бледный, а тронешь как камень, совсем не трухлявый, вот не попал бы пень в озеро, сейчас бы давно лежал трухой на еловом ковре, но нет, скорее под ковром, хорошо лежать под еловым хвойным ковром. Дружище, а ведь ты был силён когда-то, посмотри, какие мышцы нарастил. Рука сама просится погладить этот выбеленный водой и ветром пень, которому уже совершенно всё равно, лежать на дне озера или быть вынесенным на берег. Возможно, он сам выбрал это место. Такие как он выбирают сами, где лежать.
  
  
   Тут же рядом и повсюду вокруг лежат валуны, окатыши, ледниковые памятники, суровые как викинги, как воины погибшие, но никогда не сказавшие "пощади". Они не просили пощады. Он тоже не просил пощады, он тоже был валуном, он тоже был пнём. Только, как он от них отличался. Эти господа были внешне такими сильными, такими неприступными. Он был внешне уже совсем не силён. Красота его, которой возможно и не было, но ему и его женщинам её хватало, ушла; уже и мышечная радость не посещала его после прогулки или рыбалки, никакое расслабление не приносило удовольствия, наоборот, ему надо было двигаться медленно, но постоянно, стоило остановиться и всё начинало болеть;
  
  
   уже трудно стало вставать по утрам, хотя сам процесс вызывал облегчение, облегчение от бессонной ночи, ставшей уже каждой ночью, где бы и с кем бы он её ни проводил; она была в самом лучшем случае бессонна наполовину, сейчас и был такой случай, в палатке он проспал почти три часа подряд, потом влажный воздух смешался с теплом его повлажневшего от ночной испарины тела и он начал замерзать, только тогда он проснулся, по привычке оценил своё состояние как условно несонное, что означало, - он уже не сможет заснуть, как бы ни старался и остаток ночи он провёл уже на берегу, у костра, встретил рассвет, дождался, когда станет уже совсем светло, только солнце ещё не выпрямит лучи, и не плеснёт нескромного света на это пелеринное спокойствие нежно девственной воды, не потревоженное ветерком, а только чуть поглаживаемое им;
  
  
   словно это рука отца не в силах скрывать свою нежность, боится даже дотронуться до дитя, но всё же отец ведёт её над пеленкой, не прикасаясь даже и к ткани, только пытаясь понять, что это за красота перед ним, которая просто была его любовным вздохом, а теперь стала чем-то, укрытым пелёнкой, чем-то сморщенным и некрасивым по виду, но красивым смыслом желания жить, есть пить, а лучше и пить и есть сразу и из материнской тёплой груди, которая сейчас всё - и еда и жизнь и любовь, чистая, прекрасная любовь, отходящая уже с каждым вздохом с каждым глотком жизни всё далее и далее,
  
  
   превращаясь в осознанный эгоизм, а не эгоизм правды, той природной правды, которая дает тебе право сосать грудь, делать её рыхлой, обвисшей, лишать её привлекательности для новых, не соблазненных пока матерью отцов, и в этом тоже смысл, изничтожить, испортить красоту, чтобы она уже такая, порочная, некрасивая, вялая, была уже только совсем твоей красотой, и была бы твоей личной, пусть первой и незначительной победой, так легко тебе доставшейся, которую тебе просто отдали, отдали сами, совершенно незаслуженно и ни за что, просто отдали и ничего не потребовали взамен, и теперь ты потерял к этой красоте интерес, упился ей, испортил её окончательно, ничего заново в ней не создал и сказал ей убирайся, ты мне больше не нужна, сама справляйся с остатком жизни, сама борись со своими болезнями и опухолями, которые теперь такие отвратительные узлы, которые, чтобы не съели тебя до конца надо постоянно облучать, а то и вырезать, а то и травить всяким ядом, искажая своё сознание этим ядом и уничтожая, всё то в организме, что ещё работало до этого, усиливая с каждым днем боль, не отодвигаемую уже ничем, никакой силой лекарств, даже отправляемых прямо в вену, которые лишь на самый короткий миг могут дать облегчение и позволить только чуть отдышаться, но не дышать.
  
  
   Мужчина встал с пня, подошёл к закидушке, немного натянул леску так, будто брал пригоршней воду, но отпустил её и выпрямился, резко выпрямился. Повернулся и пошёл к палатке. Вытащил из палатки продолговатый длинный предмет, внимательного его осмотрел, потом взвёл оба курка, стянул с ноги правый сапог и приладил овальный знак бесконечности у себя во рту. Потом он нажал большим пальцем ноги на спуск и обжёг себе губы...
  
  
   Идея по имени Таньяна
  
  
   Виктор сидел за столом, уфляканным разноцветными чернильными пятнами. Таких столов уже сейчас нигде нет. Виктор подумал: у нас бы его тоже не было, если бы переехали в другое помещение, а так никто ничего менять не собирается. Помещение лаборатории состояло из двух комнат. Одна с приборами и инструментами большая, а другая со столами сотрудников значительно меньшая. Шеф сидел вместе со всеми, это было демократично и страшно неудобно, если он оставался на месте. Зато как это было прекрасно, когда он сваливал. Великолепно. Информация, о его ожидаемом исчезновении, поступала, можно сказать, прямо из первых рук. Не надо было бежать к секретарше и выпытывать у неё данные о передвижении начальства. Кроме того, самой секретарши не было и в помине. Сотрудники прекрасно справлялись с её ролью.
  
  
   После того как прошла мода на малые предприятия и центры, шеф стал называть лабораторию фирмой, что, мягко говоря, было неверным, но звучало солидно. "Фирма" существовала уже более десяти лет и чем только не занималась. Последние, удачные разработки относились к оборудованию и приборам, создаваемым на стыке двух или нескольких областей знаний и электроники. Не оригинально, учитывая, что сейчас трудно представить себе что-либо работающее без электроники и программного обеспечения. Суть же работы состояла в том, чтобы соединить имеющиеся достижения, в каком либо невероятном сочетании, понять, кому это будет надо, а затем продать. Виктор оторвался от изучения стола и достал новый прибор.
  
  
   В лаборатории было тихо. Была пятница и, как только позвонила жена шефа и срочно потребовала везти её на дачу, все незаметно стали собираться домой. Как только шеф вышел за порог, а Любаша прямо с балкона крикнула в комнату, что его машина отъехала, всех как ветром сдуло. Виктор продолжил своё неконструктивное исследование прибора, более походившее на верчение его в руках, и такие же размышления. Шеф держал Виктора в лаборатории неизвестно зачем, часто бывало, что другие ребята смотрели на него косо, ведь не делает он практически ничего, зато генерирует идеи и критикует идеи других, его так и называли "наш критик", не без иронии. Шеф же называл его генератором. Понятно, что только благодаря шефу его и терпели.
  
  
   Виктору лишь иногда было обидно, что его труды недооценивают, ведь он сам их и в грош не ставил. Идеи он выдавал легко. Вот и этот прибор создан на основе его гипотетических соображений, которые вылились во вполне конкретную разработку, и на которую уже был большущий заказ государственных структур. Оставалось найти изготовителей и отследить за правильностью исполнения, что тоже сложно, но долго и денежно, а что ещё надо частному предприятию? Вертел приборчик в руках Виктор и сам не верил, что ребята справились, создали работающий образец. Правда, работал он только с помощью мощнейшего компьютера, который просто подключался к прибору, а предстояло ещё сделать его компактным и автономным, но это уже будут делать совместно с предприятием подрядчиком. Доведут, дело техники. Идея-то работает.
  
  
   Кстати, идея принесла лично Виктору неплохие дивиденды, кредитная карточка на значительную сумму приятно жгла его карман. Прибор работал так - цифровая камера давала изображение, прибор его обрабатывал в особом блоке, который собственно и был квинтэссенцией идей Виктора, и выдавал историю сфотографированного объекта. Результаты были великолепны, опробован он был в одном закрытом НИИ, занимавшимся криминалистикой. Вероятность его оценок была столь высокой, что удивляла буквально всех, например, отцовство он рассекречивал с точностью в три девятки после запятой, вполне достаточно для любого суда. Кто их там знает суды, но криминалистам этого было достаточно, учитывая скорость получения информации.
  
  
   Некоторые вещи прибор выдавал только предположительно, но в простых случаях убийств, тоже не пасовал, а уж о поставке огромного количества фактов для размышления и говорить не приходится. Причём первичная обработка их тут же производилась с большой подробностью, только сиди и читай, вот ловить самостоятельно преступников прибор не мог, но нельзя же всех уволить из МВД, пусть ещё поработают. Всё о чём здесь было рассказано, это пройденный этап. В разработке пошли гораздо дальше. В руках Виктора была модификация прибора, которая позволяла получать фотографию объекта, внеся в него имеющиеся о нём данные. Получалось опять неплохо. Проверялся этот метод в прокуратуре на нескольких уже раскрытых делах, а так же старых, запутанных и закрытых. Если эта проверка пройдёт успешно, то можно будет думать об усовершенствовании прибора. Только думать об этом пока не хотелось, пусть справится с первоочередными поставленными вопросами, а там видно будет.
  
  
   Виктор посмотрел на часы. У нормальных людей недавно закончился обед, а у нас уже ищи ветра в поле. Да, шеф после серии удач расслабился, но Виктор его не осуждал, сам ненавидел производственную дисциплину. Проще уволить тех, кто не хочет работать, чем бесконечно за всеми следить. Следить. В голову пришла мысль, достаточно шальная. Виктор улыбнулся. А что? Можно попробовать, ведь никто его дома не ждёт, а впереди долгие скучные выходные, которые он ненавидел. Виктор побродил в нете, нашёл то, что ему было надо и через полтора часа упорнейшего труда перед ним, в его директории, уже существовал отредактированный и выверенный по всем возможным параметрам файл, содержавший его идеал.
  
  
   Не будем перечислять, какие параметры и признаки, он включал. Кому интересно сам может посветить этому время, возможностей для такого рода развлечения предостаточно. Кому же лень, может обратиться в соответствующие психологические службы, которые с удовольствием с него сдерут, соответствующую созданному виртуально идеалу, плату. Виктор подсоединил прибор к компьютеру, приподнял его над чистым листом бумаги, чтобы дотянуться средним пальцем до неудобно расположенных кнопок, - над эргономикой прибора никто ещё не работал всерьёз, - и щёлкнул кнопкой. Изучив полученное изображение идеала, Виктор убедился, что оно отчётливо напоминает Бриджит Бордо в семнадцать лет. Только тогда он разочарованно и решительно сплюнул в корзинку для бумаг и стал собираться домой.
  
  
   Стоило ли возиться столько времени, чтобы получить очевидное. Обидно. Виктор, разумеется, не проверил другие данные, которые были получены прибором, ведь по случайности он нажал одновременно две кнопки и сфотографировал свой безымянный палец. Даже если бы проверил, то зачем ему история собственного пальца? Будто он её не знал. Знал ли? Нацепив лёгкий льняной пиджачок, который носил по летнему времени на работу, Виктор запер лабораторию и сдал ключи охраннику. Как он ни старался тянуть время, его всё ещё было очень мало позади середины пятницы и очень много до понедельника. Машиной в рабочие дни Виктор пользовался редко из-за пробок - лаборатория была в центре. Чтобы ещё оттянуть время до спуска в метро, Виктор поплёлся по бульварам в сторону другой станции и от нечего делать рассматривал витрины магазинов.
  
  
   Бульвар позволял это делать, он шёл вниз более плавно, чем улица, резко падавшая вниз, и можно было смотреть свысока на всю эту мало посещаемую народом роскошь. Пройдя довольно далеко, Виктор вдруг увидел в витрине красивые китайские иероглифы и замечательный искусственный фонтан. Вспомнив о шальных деньгах, Виктор решил зайти в эту шикарную лавку чудес, а может, чем чёрт не шутит, купить этот самый фонтан. Решил, что купит, если есть в магазине доставка, если нет, то и речи о такой покупке не пойдёт. Всяких разностей в магазине было предостаточно. Какие-то нефритовые деревья, в каменных кадушках, статуи подозрительных цветов, всякие мелочи, даже тушь была тут в красивых коробочках, снабжённая великолепными наборами кистей для китайской каллиграфии.
  
  
   Был даже небольшой отдел со змеями, нет, не настоящими и не резиновыми, а воздушными, которые со всей китайской изобретательностью приняли форму и вид птиц, бабочек, стрекоз, только медведи у китайцев не летали. Что же это они так, не подумали любимую пандочку в небо направить, - думал Виктор, - не порядок, вот бы подать идейку, интересно, сколько китайцы за неё заплатят. Во всём многообразии увиденного и в полном очаровании от всей этой собранной заботливо под одну крышу бесполезности, Виктор потерял мысль о покупке фонтана, да так будто её и не было вовсе. Зато эффект одурманивания посетителей улыбочками толстых весельчаков, разных размеров и выполненных из разнообразных материалов не замедлил сказаться - Виктор решил купить что-нибудь, причём настолько что-нибудь, что буквально стало всё равно, что покупать.
  
  
   Стоял он как раз рядом с блестящими трубками, подвешенными на такую же блестящую палочку, которые звенели и пели жалобными голосами при малейшем движении воздуха, даже трогать трубочки было не обязательно, для того, чтобы услышать. Звук был приятно раздражающим, а Виктор устал от полной тишины в своём доме. Крутившаяся рядом продавщица, моментально уловила настроение покупателя и тут же забегала вокруг с очевидной торговой целью - продать эти звенящие чудеса, для чего не раз и не два уже провела по ним лакированными ноготками и разжалобила эти трубочки окончательно, а вместе с ними и Виктора, который до того разошёлся, что тоже прищёлкнул пальчиками по самой толстой из них, но попал только одним, безымянным.
  
  
   Трубочке было всё равно, каким пальцем её трогают, и она печальным низким голосом небесных сфер пропела Виктору в ответ, что согласна быть у него в услужении. Когда Виктор прибыл домой, намучившись по пути с довольно большой и очень пёстрой коробкой. Он бросил её в передней и забыл об этой покупке совершенно. Забывчивость его ещё была укреплена тем, что он приобрёл вдогонку к трубочкам красивые палочки для еды, которые со всем усердием европейца использовал при поглощении ужина. Он не догадывался, что чем красивее и дороже китайские палочки, тем труднее ими есть. Время всё равно, несмотря на усилия, по его уничтожению, не было на стороне Виктора, одинокий ужин закончился рано.
  
  
   Виктор уселся выкурить трубочку, набил её душистым табаком, поджёг и только тут вспомнил о своём музыкальном приобретении. Недолго думая, он определил место, где её повесит. Прямо тут пусть и будет. Сказано сделано. Над журнальным столиком повисли молчащие пока звуки. В свете дальнейших событий необходимо сказать несколько слов о журнальном столике. Это была вполне современная, а, следовательно, чумовая конструкция на одной массивной ноге со смещенным центром тяжести. Проектировщики рассчитали её так, что бутылок десять пива на её правом краю стояли бы совершенно спокойно, а вот, если примостить одиннадцатую, а не дай бог ещё и дюжину выставить на край, то всё это богатство уверенно окажется на полу. Никакая музыка уже не понадобится. Виктор об этом не думал, он привык пить пиво постепенно, а ещё лучше, если оно будет разливным, что полностью отменяет такую вещь как бутылки и банки, поэтому за столик он не волновался совершенно, тем более, что вставать на него не собирался.
  
  
   Вставать не собирался, но трубочки решил проверить. Вдруг в магазине они звучали, а сейчас у него дома не зазвучат, бывает же такое, особенно у китайцев. Зазвучали и отлично зазвучали, так зазвучали, что Виктор уже собирался пожалеть о покупке, фантазируя уже о том, как они будут всю жизнь тут у него дома звучать, но один технический музыкальный момент его отвлёк от грустных мыслей. Одна, самая толстая, трубочка звучать не собиралась, а как-то странно гудела и быстро замолкала. Виктор постучал по ней пальцем уже специально. Эффект тот же. Стукнул уже посильнее, рискуя раскачать всю конструкцию до потолка, но этого делать не пришлось. Трубочка утробно звякнула и ... родила небольшой предмет.
  
  
   Предмет жалобно звякнул об стол, но, будучи совсем малым, а не весом в дюжину пива, даже не поколебал его. С большим удивлением и интересом Виктор рассматривал фигурку, а это оказалась, именно фигурка и с всё большим удовольствием отмечал её прелесть. Прелесть отнюдь не художественную, в этом Виктор совершенно не разбирался, а сугубо женскую, ибо фигурка изображала прекрасную девушку. Девушка стояла, немного выставив вперёд левую ножку, и в руках держала, изящно изогнутый лук, даже тончайшая тетива имелась на нём и вложенная в неё стрела. Виктор поражался тонкости и тщательности исполнения неизвестным резчиком статуэтки. Материал Виктор определил как дерево, только очень твёрдой экзотической породы, тёмно-красного, немного коричневатого цвета, в глубине которого проглядывалась, какая-то очень естественная желтизна.
  
  
   Поразительно. Виктор попробовал установить фигурку на столе, но она стояла очень плохо, ведь на ножках девушки обуви не было, а подставкой статуэтка не обладала вовсе. Виктор крутил в руках фигурку и смутное подозрение рождалось в его душе. Подозрение всё росло и росло, а потом перешло в полную уверенность - перед ним был его идеал. Фигурка теплела в его руках и, наконец, он перестал ощущать разницу между теплотой своей руки и теплом от фигурки, причём фигурка, казалось, была даже теплее его руки. Некстати подумалось: женщины всегда горячее мужчин, они иногда просто как печки. Неизвестно сколько провёл времени за таким полезным занятием Виктор, но когда он случайно бросил взгляд на часы, оказалось, что уже второй час ночи. Вот это да. С большим трудом оторвавшись от фигурки, которая, ему так чудилось, заметно увеличилась в размерах и, установив её на столе рядом с курительной трубкой, Виктор ушёл спать.
  
  
   Спальня в квартире Виктора отделялась от большой комнаты, заменявшей и гостиную, и кабинет, только створчатой, лёгкой перегородкой в сводчатом проходе. Когда гостей у Виктора не было, а их не бывало у Виктора никогда, он эту перегородку даже не трогал, так он мог смотреть огромный телевизор прямо из спальни. Сегодня он телевизор не смотрел, какой там телевизор, если снятся такие сны. Ему снились ласковые волны, они набегали на него, лежащего на песке невероятной белизны, потом волны медленно отступили. Виктор встал на ноги и последовал вдоль чудесного берега лагуны, рассматривая кривые заросли мангрового леса над холодным ручьём, уходившим в глубину острова. Когда ручей был пересечён, он опять вышел на горячий песок и увидел заросли бамбука, которые закончились только тогда, когда он вышел к скалам, они были не острые, а круглые, их легко можно было обходить, двигаясь вдоль берега.
  
  
   Огромное количество пещер попадалось ему на пути, наконец, скалы закончились, и Виктор вышел на мягкую поляну, поросшую великолепной изумрудной травой. Виктор пересёк её и поднялся на невысокий холм. Отсюда открылся потрясающий вид на такие же холмы, как тот, на котором он стоял, только шоколадного цвета, невероятно красивого и удивительного. Хотелось протянуть руку, отломить кусочек холма с горизонта и насладиться запахом и вкусом шоколада. Виктор опять оказался в лесу, он шёл в нём и поминутно срывал спелые плоды фантастического вкуса, вокруг скакали маленькие обезьянки величиной с морскую свинку. Деревья были увиты лианами, а между ними сверкали орхидеи. Пальмы рвались вверх, и почти каждая из них была увенчана ожерельем из кокосовых орехов. На ветвях кустарников сидели птицы с очень длинными хвостами, разнообразных цветов оперения. Всё кругом пело, звучало, а ветерок отчётливо напоминал звоны его музыкального приобретения.... Сон оборвался грохотом.
  
  
   Виктор подскочил на постели и понял, что это упал его журнальный столик, а музыкальные трубки действительно гудят наяву. Прямо на кресле возле журнального столика сидела упавшая со столика или прямо вместе с ним статуэтка, только размер её был невероятен. Ещё сомневаясь в догадке, но, уже пугаясь её, совершенно нагой Виктор подскочил к креслу. Девушка открыла глаза. Над ней, практически в материальном виде, существовал звон китайского трубочного инструмента. Виктор нерешительно взял девушку за руку, но напрасно он это сделал. Девушка вырвала руку и в грудь Виктору упёрлась стрела, да ещё как, он почувствовал резкую боль от проколотой кожи, а остриё остановила только кость.
  
  
   Вы бы, аккуратнее, мадмуазель, обращались с острыми предметами, так ведь и убить можно, разумеется, совершенно случайно. Виктор не был смелым человеком, но почему-то принять смерть из рук такой красотки, да ещё столь миниатюрной - рост её был не более полутора метров - не представлялось возможным. "Красотка" не собиралась даже хмуриться, она просто смотрела на Виктора и ожидала, что он будет делать. В таких случаях (будто есть с чем сравнивать) каждое лишнее слово могло стать опасным, но Виктор понимал, что молчать ещё хуже, тем более, что вряд ли девушка его понимает. Важна была интонация. Виктор придал голосу бархатистый тон с наибольшим оттенком восхищения - уж как умел - и принялся делать то, что обычно делают мужики, то есть вешать лапшу на уши.
  
  
   Прекрасная и несравненная незнакомка, я безумно рад вас видеть в своём доме, если вы перестанете меня колоть, то я вас накормлю ужином, - он бросил взгляд на часы, - ранним завтраком. Как раз сегодня, у меня китайская кухня на кухне, ох, не до правды тут, у меня даже есть замечательные нефритовые палочки, правда, только одни, но я вам их уступлю, если вы отпустите, наконец, меня из вашего плена, мне ужасно больно, мадмуазель.... Он остановился, совсем не из-за отсутствия слов, а просто от моментальной их пропажи, ему вдруг подумалось, что стрела может быть отравлена, какой ужас, кажется, яд называют "кураре" или как его там ещё, ох, это совсем было бы некстати, так погибнуть, неизвестно ещё за что, была бы причина, которая так близко, только руку протяни, но ведь не протянешь....
  
  
   Поразительны бывают в молодости физиологические эффекты. Как только Виктор подумал о девушке, как о своей возможной жертве, так сразу.... Вот именно, а вот совершенно неожиданно то, что взгляд, до того как, совершенно безразличный, у девушки вдруг заметно потеплел, и брови её восхищённо поползли вверх. Виктор как-то уже не особенно обратил внимание, но то, что он освободился от накалывания стрелой. Все его мысли куда-то исчезли. Он, чтобы не упасть взялся за затылок девушки, как за единственное устойчивое в этом мире место и поплыл навстречу уходящим от него волнам отлива. Отлив он не догнал. Его остановила огромная волна. Небо погасло за этой волной, но потом вспыхнуло и, сделав несколько кругов, остановилось.
  
  
   Потом девушка начала что-то говорить. Она указывала себе на грудь, увенчанную двумя острыми бугорками, и повторяла: Таньяна, Таньяна. Понятно, понятно, отвечал ей Виктор, ты Татьяна. Будь Татьяной, если тебе так хочется, а я Виктор. Никогда Виктору не было так хорошо. Он не спал ни секунды, но будто бы спал наяву. Курчавые, очень густые волосы девушки напоминали ему своей формой раковину, об обладании которой он так мечтал в детстве. Когда он касался её губ своими, он думал, что трубит в эту большую раковину, а сам при этом плывёт на дельфине, так прекрасна была её шёлковая кожа, которая ничуть не была жаркой, а только ласково его грела. От каждого его прикосновения девушка становилась всё прекрасней и прекрасней, её гибкое тело охватывало его как морская вода, плотно сжимало в кольцо рук и ног и тянуло на поверхность, заставляя дышать и дышать этим запахом морской волны, неба и тропического леса. Наконец, он впал в забытьё, но постоянно проверял всем своим телом, здесь ли его Таньяна. Она была здесь. Она не была плодом воображения. Она была его воплощением.
  
  
   Неожиданно тревожная мысль его посетила. Эта мысль начала зудеть в нём, как назойливая муха зудит в дачном плафоне на веранде не в силах из него выбраться. Он понял, что должен срочно проверить эту мысль или, по крайней мере, убедиться в том, что он не прав. Он осторожно высвободился из объятий Таньяны, укрыл её верблюжьим лёгким одеялом и быстро одевшись, выскочил из дома. Он бежал к своей машине и без конца твердил: только бы я ошибся, только бы ошибся. Пробок почти не было на дороге, и он вскоре, потревожив спящего охранника, уже вбегал в лабораторию.
  
  
   Прибор спокойно лежал на столе, там, где он его оставил. Виктор с ужасом смотрел на мерцающий индикатор зарядки батареи. Прямо на его глазах он потух. Он уже знал, что его теперь ожидает. Сколько бы не прошло лет, сколько бы он не прожил на этом свете, ему предстоит жить одним воспоминанием. Воспоминанием того, как он неправильно включил этот прибор, вызвав два противоположных встречных явления, как он оставил отпечаток своего безымянного пальца на объективе и одновременно зарядил палец воспроизведением идеала, как идеал совершенно уже случайно совпал по своему внутреннему ритму и частоте со звучанием самой толстой китайской трубки, как он воплотился в его подсознательный образ, вывел его из внутреннего небытия и безжалостно его туда же и вернул, когда не стало энергии связующего контура. Материальный мир безжалостен, он не станет повторять волшебство. Оно возможно лишь раз в жизни.
  
  
   Не имея никакой надежды, ни на что не надеясь, Виктор поменял в приборе батарейку. Проверил все сохранённые данные. Больше он ничего не мог сделать. Пробок не было. Он быстро вернулся домой. Теперь он долго стоит в дверях спальни. Он не решается переступить её порог. Он видит скомканное одеяло и не знает, что его ожидает, если его откинет. Девушка по имени Таньяна, которую он любит, или замечательная статуэтка дикарки, которая держит натянутый лук.
  
  
   Затерявшиеся
  
  
   Я вернулся с островов...
   ... с островов, затерявшихся в океане...
   ... в самом настоящем океане, с приливными волнами величиною в ваше кафе...
   ... оно небольшое, совсем небольшое, но для волн...
   ... для волн это кафе просто камень...
   ... камушек в огромной волне...
   ... драгоценный камушек, в ничтожной волне...
  
  
   Вечер, ошалелым световым грызуном, бегал по жемчужинам окон, впечатывался с разбегу в лобовые стёкла автомашин и не мог потеряться в них, он всё время скакал и скакал, как отыгрывался в бесконечный санаторный пинг-понг после вечернего чая. Они подошли к старинному особняку и около колонны, около самой последней из пяти, колонны, он увидел какая она у него хрупкая.
  
  
   Хрупкость девушки мечтательно обозначилась кривым силуэтом в огромной голубой витрине бутика, пустого и никому не нужного, кроме своих хозяев, да ещё нескольких сумасшедших, она была неуловимо недоступна в своём отражении, которое сейчас колебалось и переливалось нежной радугой, какая бывает только на луже твоего детства, одновременно чёрной от грязи и голубой от весны.
  
  
   Выстрелила светом, прямо им в лица, открывшаяся стеклянная дверь, и они вошли; вошли и утонули в золотом свете мягкого оттенка, пушистого и приятного для глаз; они медленно пошли вдоль редких вешалок, рассчитанных на внимательное к ним отношение, но таких недостойных, когда мимо них проходила она, его девушка, живая и воздушная, в какой-то простенькой пелеринке и тоненькой кофточке из дешёвого кашемира; девушка сверкала глазами в зеркалах, не задевая их взглядом, а сразу проваливаясь, с полуоборота своей головы, в его, такие заворожённые смыслом существования и распахнутые постоянным удивлением её присутствием в его жизни, светло-серые глаза.
  
  
   Они шли по пустому залу и продавщицы шарахались от них по сторонам, убитые пустым горем созерцания неплатежеспособного влюблённого населения, которое этого не замечало и не стремилось срочно броситься вкалывать и добывать средства для срочной покупки всего на свете бутикового и призрачного как голубые витрины.
  
  
   Я давно хотел тебя спросить... Вам чем-то помочь... Не надо, я знаю, что ты хочешь спросить, лучше сам сразу мне ответь... Обратите внимание на новое поступление из весенне-летней... Я здесь не могу, я потом... Ты, правда вернулся с островов, с островов в океане... Нет, я тебе врал, конечно, я никогда... Стой, не говори ничего, лучше ври дальше... Этот костюм будет продолжением вашего имиджа... Продолжим наше путешествие...
  
  
   Другой ветер, там совсем другой ветер, он такой же хвойный, как и у нас в лесу, только хвоя там это море, сплошное море, которое и не море вовсе, а океан, а если долго плыть по направлению к берегу, то наконец, решаешься наступить на песок, который пугал тебя дном как острые кораллы, но вот ты очень близко от берега и не боишься, что и близость дна это обман от прозрачности воды...
  
  
   Почему, ты не можешь мне сказать, ведь мы одни, совсем одни в этом мире, мире без снов и металлических манекенов, угольных почв, бетонных дворцов, которых не спасут самые голубые в мире окна, в мире людей, которые только толпа, а не быстротечная мысль, почему, почему, ты молчишь...
  
  
   Когда наступишь, наконец, на песок, то чувствуешь его ребристость, а если попытаешься её стереть, то ничего не получается, это всё равно, что стирать вёслами волны, когда гребёшь на луну и видишь не одну дорожку от луны, а две и стараешься грести между ними, чтобы ни одна не потерялась...
  
  
   Ты, просто боишься, ты боишься, что я не пойду за тобой, что я не смогу этого сделать, а ещё ты боишься ещё больше, что я всё-таки пойду, тогда, ведь тогда тебе придётся меня вести, вести далеко, очень бояться за меня и вести; ты, ведь этого боишься? ты боишься моего "да", которое будет навсегда...
  
  
   Когда выходишь из океана, то чувствуешь себя кусочком ветра, тёплого ветра, который исчезнет, стоит лишь высохнуть... Мы не исчезнем, это произойдёт только тогда, когда исчезнет то, о чём ты боишься мне сказать...
  
  
   Они оба были недовольны друг другом. Она быстро шла впереди и тащила за руку ребёнка, трудно было сказать девочка это или мальчик, ребёнок не плакал, но как-то уныло похныкивал. Позади пары плёлся понурый мужчина, он нёс тяжёлые сумки в обеих руках, и ему очень хотелось закурить, непохоже было, совсем было непохоже, чтобы он вернулся с островов в океане.
  
   Во дворе
  
  
&;nbsp;  От угла дома до ворот шагов шестьдесят. Может быть и больше. Надо это проверить. Только не торопись, а то время стоит на месте. Тренировка в ожиданиях есть, но терпения может не хватить. Если его не хватит, тогда что. Что тогда. Такая вещь терпение, что его можно продлевать до бесконечности. Нет, и не может быть, никаких разумных причин его длить. А ты его длишь и длишь. Не только длишь, а ещё подобно игроку подгоняешь под своё терпение теорию. Игра не шла, нет. Просто не везло, нет же. Играл по неправильной системе, - вот оно.
  
  
   Сколько всего в тебе напиханного за эти годы, и кто пихал, всё они и пихали. Учили, показывали примеры, вставали на твоё место, наоборот, просили на своё место встать. Как это можно. Как можно мне встать на ёё, например, место. Пихать себе между ног тряпку каждый месяц, так она хочет. Причина всегда важнее, а первопричина важнее причины. Так, шагов тут оказывается семьдесят два. Ошибся. Как я ни пытался всегда угадать, что тебе особенно понравится, никогда этого у меня не получалось. О подарках я вообще помолчу, это не тема для обсуждения, не понравился ей комплект, тьфу его, гарнитур этот. Пошла ведь нарочно, обменяла, на что. На точно такой же. В точности он был таким же и никакая застёжка с кнопочкой меня в обратном не убедит. Та кололась нещадно и эта в нос лезет, только шепни что в ухо.
  
  
   Издалека всё смотрится ещё ничего, но вблизи. Говорят тонкая ювелирная работа. Архитектор тогда тоже ювелир, только оттаскивать наблюдателя необходимо подальше от его творений, тогда и он ювелир. Чёрт, а в этот раз шестьдесят пять получилось, как можно почти на десяток шагов ошибаться. Хорошо, я по ровному месту иду, а если пропасть. В горах пропасть. Ездили мы в прошлом году с ней в горы. Вот там я натерпелся всякого. Вечером скандал, ночью мир, утром болит голова и надо переть на маршрут. Какой может быть маршрут после ночи с женщиной и трёх бутылок кахетинского. Один только, на мой взгляд, - срочно домой, и отсыпаться.
  
  
   Нет, в горах деться некуда. Она тебя словно в плен взяла и наслаждается каждой минутой твоего плена, передай ей ботинок, дай носок, вот они дорогая, перед твоим вздёрнутым носиком валяются и руку тебе протягивать за ними не надо, а мне надо встать, точнее, вылезти из кресла пополам согнувшись, - от гор радикулит разыгрался, - пройти через весь номер до шкафа. Скажете, зачем тебе в шкаф, если всё у неё под носом. Нет, вот тут вы ошиблись, пока вставал уже получил десяток заданий, поэтому и в шкаф. Там, в шкафу отдельная история. То, что валяется как попало, кучей, то и есть самое ценное, это уже закон, а то, что лежит аккуратно и по моему мнению требует некоторой аккуратности, вызывает этой самой моей аккуратностью, страшнейшее негодование. Что копаешься, давай быстрей. Стоит залезть в кучу, говорил о ней, тут словно сторожевая собака на меня - не тронь, ты не умеешь, лапоть. Лапоть-то тут причём.
  
  
   Хотелось бы знать, но не это хотелось бы знать, а почему я здесь сейчас. Старый больной человек, усталый от жизни, торчу как мальчишка, которому только дай и всё равно кто, кто быстрее это сделает, тот и будет им распоряжаться. Не знаю, скажу честно, не знаю, зачем познакомился с японской кухней, с фуншуем, зачем теперь разбираюсь с какой стороны смотреть на камни и в какое время дня, чем дзен отличается от будд и так далее и тому подобное. Да, а зачем я регулярно бываю на выставках фотографий, которых не люблю ещё с детства. Весь этот глянец меня только раздражает, даже если снять, например, Байкал. Меня научили, в своё время, видеть мир глазами. Глазами ребята и ничем более. А если его хочешь точней отразить, то работай руками, пропускай через голову и ручками, ручками. Знаю, знаю я все ваши возражения, да и не столько ваши, их я пропущу мимо ушей, а вот с её возражениями, оборачивающимися моими же страданиями я, что буду делать и делаю. Да ничего, ничего я с ними не делаю. Принимаю и благодарю за науку. Принимаю и благодарю. Так, извините, прощаюсь, вон она показалась. Часа не прошло.
  
  
   Болтуны
  
   Когда жара окончательно спадала. Когда белый свет уже скучал, ожидая скорого оранжевого наполнения. Когда послеобеденный отдых начинал надоедать. На террасе появлялись две личности, отбрасывающие на мраморные плиты короткие для вечернего времени тени. Тени молчали потому, как молчали личности их образовавшие. Молчание ничуть не мешало обычному наслаждению теней.
  
  
   Вечерние подвижки воздуха, совершавшиеся благодаря нагретому за день морю и остывающему быстрее моря горному хребту, приятно теребили щёки, касались лёгко волос на голове. Хотелось дышать ароматом гор, смешанным с морским подсоленным йодом. Тяжёлый, в предвечерние часы, запах цветущих тропических растений сюда долетал уже ослабленный до вполне щадящего вкуса.
  
  
   Сегодня достаточно удачный день. Как вы это заметили. Никто сегодня не умер. Это не повод радоваться, но что остаётся. Вы сегодня явно не в духе. Пожалуй, верно, но у меня есть на то уважительная причина. Какая же оказия, надеюсь веская. Когда причины подкреплены состоявшимися обстоятельствами они все веские. Все как одна. Главной причины пока нет, советую вам обратить внимание на приятное событие дня сегодняшнего. Рад бы был услышать о таком. Сегодня прибыла мисс Корина. Я надеюсь это та самая Корина, которая...
  
  
   Смею вас уверить именно она. Да, я согласен, это событие. Блистательная женщина. Последним поклонником её был некто Басикин, опретошный запевала. Думаю, что он был лишь одним из них. Одним из последних. Корина всегда была благосклонной женщиной. Благосклонной и щедрой. Можно сказать её щедрость была пропорциональна.
  
  
   Вложенному в неё капиталу. Своеобразие ему требовалось такому капиталу. Да, у кого попало, не брала. Мне лично больше нравилась её подруга. Я так не люблю длинных ног у женщин. Отчего так. Они вечно мешают добраться до главного. Признаться не замечал. Да, что вы это азбука. В таком случае, до "Г", я не дошёл.
  
  
   Зря вы так суровы в оценке кривоногих и коротконогих. Они, по-своему эротичны, не спорю, но всё же длинные ноги это красиво. Ветерок сегодня прохладный. Да, надо было захватить пледы. Красота это сочетание полезных свойств. Не знаю, какая польза в шпильках, но когда их качает достойная фигура у меня ветер по спине бежит. Ветер не знаю, но на каблуках довольно трудно передвигаться, не так ли. Не помню, давно этого не делал. Послышался приглушённый смех. Кашель. Смех.
  
  
   Всегда предпочитал женщин маленьких. Корина мне подходила вполне. Секрет. Какие могут быть секреты, она очень любила облокачиваться на перилла балкона. Думаю, что на бис она вам это повторит. Кашель. Смех. А вы никогда не замечали... Тихо, тихо, вон её везут. Потом поговорим. Куда наши сиделки запропастились, надо бы подъехать поздороваться. Поехали сами, я вам помогу.
  
  
   Аэробика
  
  
   Свежего воздуха здесь столько, что завались просто. Кто тут о нём думает, о свежем воздухе. Думали, оказывается. Городок был небольшой, но имел довольно приличное производство. Какое-то металлическое, да, неважно. Ковали, клепали, всё как обычно, только вот директор этого производства был обычным не совсем. Был он мастером спорта международного класса по десятиборью. Поговаривают, что в своё время, чуть было не стал олимпийским чемпионом. Не знаем, говорить не будем. Зато сохранил он на всю жизнь к спорту совершенно особое отношение и, когда всё кругом разваливаться начало, так и сказал, не дам, - Дворец спорта заводской, не дам. Ничего ему не ответили, но покушения на него были и даже с самой настоящей стрельбой и не из охотничьего ружья, а из пулемёта, ладно не придирайтесь. Стреляли, точно. Дворец спорта же и директор остались живы. К чему это всё, а вот к чему.
  
  
   Жила в этом городе девочка по имени Алина и была она очень толстенькой девочкой. По-нашему-то не совсем толстенькой, но вот по её представлению очень даже. Остальная внешность в оценках и её и нашей совпадают вполне. Симпатичная был девчонка. Приблизительно, классе в пятом, когда она была, и начинается наша повесть, это всё не то до этого. Можно сказать, что зря вы это прочитали. Пришла Алина в секцию по спортивной гимнастике, а там и говорят, времена не те, плати денежки милая, с твоими данными никуда тебя ни в спортивную, ни в художественную не возьмём. Плакала, конечно, девочка сильно. Однако, упорной оказалась. Начала бегать по утрам и до того за год всего набегалась, без булочек, что стала стройней самой стройной в классе. Оказалось, что не только в классе. Приняли её в гимнастки, будущие пока.
  
   Не спортивная у нас вообще-то история. Поэтому на подробностях карьеры останавливаться не будем. Скажем только, что закончила она институт физкультуры, а параллельно ещё училась на какого-то культурного работника. Как они там называются, мне лично, сказать трудно. Девочка, как мы говорили уже, умная, самостоятельная и воли ей не занимать было ни у кого. Решила девочка жить хорошо. Не так как у нас живут люди, даже те, которые и хорошо живут, а на самом деле просто как рыбины ещё об лёд не добили себя окончательно, а лучше. Такое у нас невозможно просто. Европа поманила её своим легкомысленным по виду пальчиком. Надо отметить, что удалось ей это вполне, не только поманила, но и заманила.
  
  
   Половина Европы живёт на пособие, но живёт при этом шаляй-валяй. Только и делает, что всякие карты и формы заполняет, тоже работа, между прочем. Так жить Алина не хотела и вкалывала, как привыкла, как её того организм требовал. Спортивные клубы, секции, разные индивидуальные занятия и, к тому же, постоянное совершенствование. Скажете, идеал, в чём-то да, бывают же в теории идеалы. Так просто ничего не даётся, приходилось чем-то и пожертвовать. Жертвой оказалась душа Алины. От природы была она трепетной, рвалась вверх как пёрышко, тоже желала жить полной жизнью. Мало, что могла Алина при такой загрузке душе своей предоставить. Наоборот, душа говорила, сделай вот это. Алина отвечала, нет. Душа просила, умоляла. Нет.
  
  
   Тяжёлая, вы скажете, у души Алины была жизнь. Никогда бы вы этого не сказали, если бы на мысль эту вас я не навёл. Внешне всё было замечательно. Есть короткое время на восстановление и отдых, Алина по всяким Луврам мотается, на Тауэры глядит, а то и в Мексику какую-нибудь закатится. Даже иногда с американскими индусами итальянского происхождения общается. Ещё чуть времени появится, берёт в руки книгу, - развивается. Да, вот ещё от кого кусочек душа перехватывает, - муж есть условный, правда, но есть. Иностранец, ну, ничего, человек же. Беда одна тут имеется и несколько другого рода. По рождению она нам предоставлена. Совершенно не понять, что нужно русскому человеку, особенно, если это за пределами наших просторов необъятных схватывает. Некоторые это ностальгией называют, пусть так, но всё-таки ностальгия понятие не очень широкое. Уехал, скучаешь. Вернуться не можешь, да ещё и уехал не по воле своей, - трагедия. Скажите как просто.
  
  
   Так бы всё было на самом деле, с нами, русскими. Господа, проблем бы не было совсем. Всё по-другому, просто всё. Уехать можешь, вернуться можешь, там хорошо и здесь хорошо. Дурью, скажете, мается, от хорошей жизни с ума сходит. Нет: не сходит она с ума; нет: не с жиру бесится, какой там жир при спорте и вегетарианстве. Всё дело в другом, но таком сложном, господа, что сосать под желудком начинает, как перед смертью, а именно так к нам смерть приходит, через желудок. Знаю, что говорю, пробовал её, смертушку. Спастись можно. Можно, но так сложно, что многие только хотят этого, а что делают, - ничего. Ничего. Старинный рецепт, простой как грех, но не грех. Влюбиться надо, так влюбиться, чтобы и границы и моря и океаны и пустыни и аэробики всё и вся отлетели в тартарары, а остался бы только ты, наедине. Наедине с этим не чувством, а самой жизнью - любовью.
  
  
   Эссе из девяти аккордов
  
  
   Всплытие
  
  
   Кружение, кружение, всё неодинаковое и всё то же самое. У каждого оно своё, но в разные моменты, а если взять всех вместе, разобрать по косточкам, то получится обычная наука, со всеми атрибутами. Не человек, а канцелярская скрепка. Все по папочкам раскладываются, как нечего делать. Оговорки всякие, не учли того, не учли этого, пока не знали, для всех вместе не принимаются. Всё оставляет эта наука так, как есть, а на самом деле, так как она того хочет. Очень они похожи на врачей, представители науки этой, всегда вам говорят, в ответ на жалобу, а что вы хотели. После этого следует в лучшем случае перечисление причин, по которым вы и не могли другого хотеть, но хотели, а в худшем вам называют одну единственную причину, самую для вас же и очевидную.
  
  
   Мужчины обычно слышат - пить надо было меньше, а женщины - переживать надо было меньше или там, ещё часто вставляют, меньше булочек есть, но это даже реже, хотя и часто. Тем и другим с особым удовольствием говорят - "не курите" и всё будет хорошо. Это всё вам врачи говорят, а эти терапевты, которые и не врачи вовсе, обычно другое придумывают, но похожее очень. Одна лишь разница маленькая есть, не усугубляют особенно вашу вину перед вашим же организмом, считается у них это неэтичным, а я так думаю, что просто побаиваются. Неизвестно никогда, кто к вам явился, может и правда больной на голову. Бог с ними с этими ребятами, в принципе, возразить им нечего, против научного авторитета со своим доморощенным пониманием не попрёшь.
  
  
   Куда только подевать это понимание, потому как с ним живёшь, а не с красавицей этой наукой. Болтаешься там, где-то в собственной глубине и вдруг чувствуешь, всплывать начинаешь. Медленно так свет нарастает, как в театре гасится, пузырьки вокруг смеются, ещё не понимают, что на поверхности с тобой же и погибнут. Посмеиваемся и всплываем. Всплыли, что видим. На первый взгляд ничего не изменилось, только почему-то подсветку включили каждому предмету, на который взгляд свой обращаешь. Будто засветилось всё вокруг, как говорится, внутренним светом. Преображение случилось, не то самое, а пониже рангом, по Сеньке и шапка. Свет тут виноват или кто, но улыбочка диковатая появляется, простецкая такая, открытая.
  
  
   На забытые распахнутые ворота сразу становишься похожим. Со смыслом ворота те. Можно понимать как - въезжай, кто хочет, приму с распростёртыми объятиями, а можно - погоди, не спеши сам уже иду. Так и так можно. Результат не замедлит сказаться, уверяю. Ещё одно отличие от обычного состояния отчаяния имеется, о котором умолчать не могу. Глазки у такого человека начинают бегать, не так как у того, кто уже нагрешил, но похоже. Не даром говорят - согрешил в мыслях, значит наполовину уже грешник. Мудро. Осталось лишь выбрать объект. Опять это не трудно, по вкусу своему, не спеша, спокойно выбирайте. Примеров тому масса - терпение и желание обоюдное, которое до поры противной стороной не раскрывается, сокрушают все препятствия.
  
  
   Вот момент сложный один все ж имеется, не так всё гладко. Один момент, но состоит он из двух частей. Плохо, когда вас выбрали, результат тот же, но утомительно, очень утомительно это, когда вас. Сдача свободы должна быть только добровольна, а тут на тебе - перед фактом, может, ещё походил бы, порыскал бы сам. Нет, всё, приехали - больше уж ничем не управляешь, тобой уже занимаются. Вторая часть этого момента, как водится, плоха ещё более первой, да. Много хуже, когда ты и определить-то никак не можешь, кто это там тебя одного или прямо сразу же вас двоих соединить порешил. Тёмный момент. Свет светом, явившийся в предметах, а вот этот выдумщик предпочитает остаться в тени и уж сколько веков. На бога не надо всё на свете валить, не так это. Он только браки на небесах заключает, заметьте, только браки, но мы же с вами не об этом. Игрушечные стрелки также можно оставить в покое, ни при чём они бедные ребятишки голенькие их пускающие. Признаемся, наконец, прямо - не знаем, не прольём света на это дело, не прольём.
  
  
   Созерцание
  
  
   Так или иначе, вопрос с выбором отпал, он сделан. Наступает самый приятный момент. Почему "самый"? Да, потому как не на материалистической, грубой позиции стоим в этом вопросе, а прямо на мяконьком коврике альпийского, травяного лужка идеалистического, который практически полное сходство со счастьем земным имеет. Что делают люди высоко в горах, чабанов, онанов и иных лихих людей в расчёт не принимаем и не потому, что они не могут к позиции излагаемой присоединиться, нет, а только потому, что отвлечёмся тогда от идеальной ситуации. Так, отвечаем на вопрос - созерцательной деятельностью заняты там счастливые эти люди. Заменим теперь наши глаза на протезы. Протезы не фарфоровые, за которыми такая очередь и, которые почти произведение искусства, а на вполне природные. Просто ваши собственные глаза своим искажающим характером такое определение в описываемый период заслужили.
  
  
   Характер этот восхитителен и не сам по себе, а по получаемому эффекту. Отбросим все реальные очертания предмета, они сейчас лишние. Смотрим. Не копну волос видим, не стрижку голую, а волну пенную или степь широкую, не тучу грозовую или предградовую, а нежную овечку среди махровых тучных представителей. Образное мышление даёт сбой и практически необратимый. Сейчас, правда, надежда у больных появляется, ещё не лечат, но уже доказали, что любовь длится всего четыре года. Не будем спорить, а вспомним, что применяем в нашей антологии чувств почти научные методы, то есть, что будет через четыре года, нас совершенно не интересует, так говорит обычно наука, мы фиксируем момент, а он пока продолжается.
  
  
   Констатируем далее, - страшно изменяется цветовое восприятие, но господин Рабкин со своими специальными полихроматическими таблицами может спать спокойно, они нам не понадобятся. Были глаза болотные, стали изумрудные, были серые, уж куда проще, стали, в лучшем случае, загадочные. На лицо не только нарушение восприятия цвета, но и чётко закреплённая подмена понятий. Голубые глаза, что надо бы ещё доказать, резко меняются на акварельные, глаза карие на каштановые и так далее. Продолжать можно до бесконечности, но не будем, а дадим ссылку на любой сайт, где весьма успешно этим грешат поэты, добавляя постоянно, заметим, каждый день, всё новые и новые примеры, подобного рода.
  
  
   Казалось бы, пусть себе люди развлекаются, но нет, с общественной точки зрения, бросать такие вещи на самотёк никак нельзя. Широко известны такие факты, как крушение поездов, самолётов, автомобилей и других видов транспорта, произошедшие из-за нарушений цветового зрения. Кто сказал, что отсутствие колбочек тому причина? Очень приходится сомневаться в этом, просто комиссии было легче это доказать, а остальным так думать. Утверждаем со всей ответственностью - влюблённый человек на транспорте опасен. Он не предсказуем, что его личное дело, но он пьян и бывает очень сильно своею любовью. Влюблённому человеку за рулём скажем - нет.
  
  
   Знакомство
  
   Долго думать в этот раз не придётся. Ответ на не поставленный вопрос однозначен. Знакомство должно быть только и, исключительно, случайное. Кому нужны эти долгие подходы, огромная работа души и, главное, мозга с этим связанная, то есть с длительными и неслучайными отношениями. Даже не будем говорить об этом, как просто о несущественном факте, с точки зрения идеала. Ведь стоит задуматься о случайности всей нашей жизни, всего этого случайного момента истории, который называется для каждого из нас жизнью и всё превращается в фарс.
  
  
   Случайность ключевой момент этого фарса, поэтому на нём и останавливаемся. Тормознул автобус - упала в объятия. Ошиблась звонком и вот он её герой. Путёвка, билет, отдавленная нога, всё подходит, буквально всё, если в этот момент голова занята другим, а именно предшествующими этой главе главами. Никак иначе, только в такой последовательности. Могут возразить, а кого созерцал до этого влюблённый человек, неся такие убытки в своём здоровье, и нанося значительный ущерб народному хозяйству. Ответ прост как апельсин, всех.
  
  
   Человек уже от своего рождения любит всех подряд, просто ещё этого не осознаёт, а вот когда с ним это осознание произойдёт, см. всплытие, тогда уже и начинается созерцание см. созерцание. Абсолютно не важно как предмет любви попадает к вам в руки, он был схвачен вами много ранее, пойман в этой дикой вакханалии образов и вселенских связей, скажете случайно, согласимся. Будете утверждать, что всё осознанно или всё происходит под управлением судьбы, тогда удивим вас покладистостью и опять согласимся. Так верно, но и так верно то же. Главное сейчас для нас и последующих поколений, что оно состоялось.
  
  
   Завоевание
  
  
   Все приёмы хорошо известны и, надо сказать, что никто их не собирается отменять. Можно подумать, что это эссе лишь сборник методов достижения результата посредством всеобщего отрицания - решительно нет. Поболтаем просто, нового точно ничего не будет, но это ведь не мешает нам разговаривать каждый день об одном и том же. Беда только одна, как всегда она у нас будет несколько эклектична и может развалиться по дороге на несколько маленьких и не очень, но раз пошли, так идём. Беда эта состоит в том, что любой метод завоевания может наткнуться на неправильно выбранное настроение противоборствующей стороны. Такие вещи как ваша нечуткость, бестактность, грубость, невоспитанность, вредные привычки и всякие иные не симпатичности отнесём одним махом к измышляющему настроению.
  
  
   Настроению переменчивому, капризному, а, следовательно, всегда необъективному. Ведь ещё вчера вас встречали благосклонным взглядом, разрешали некоторые вольности, восхищались вашими достоинствами, с саркастической улыбкой, которая должна была вас насторожить, так ведь нет, не насторожила. Окрылённый успехом вы ринулись далее и вот - ошибка. Какая? Да неважно уже совершенно. Ошибка заключается в вашей вере в успешное планомерное продвижение. Нет, заблуждение это. Продвижение тут возможно только рывками, без применения автосцепки и не без потери вагонов и даже платформ. Кстати, ничто так невероятно легко не теряться в любви, как именно платформа. Вот стояли вы на одной, а она на другой и всё. Всё, - надо или терять платформу или что-то менять.
  
  
   Менять как раз всё равно что, но только не предмет атаки - мы так не договаривались. Есть ещё способ, но, учитывая всю его сложность и не типичность, просто проигнорируем, но из любви к искусству предварительно сформулируем. Можно ли всю жизнь игнорировать платформу своего предмета, да можно, бывало такое, но наша цель счастье, а какое счастье без платформы - никакое, одна видимость. Применяем мужской род в разговоре, но просто так удобнее, хотите, буду писать от имени женщины, это несущественно, слишком уж нас разделили всякими домыслами, неверно это - порода одна, при разных полах это да, но что поделаешь мы разнополые.
  
  
   Итак, двигаемся рывками. Всякое движение в нужном направлении требует контроля. Контролируем рывки. Нетрудно это ей богу, просто надавили, отступите. Сделали шаг, постойте, куда торопиться. Скажете соперники? Да, бросьте, они эссе не прочтут, оно только для победителей, которых нет, но победителей. При таком подходе, где они отстали там, и не видно, а всё потому, что двигались не рывками, а так как принято. Всем всегда интересно заглянуть в конец, да пожалуйста, хоть начните с конца, всё будет то же. Совет только один. Не дёргайтесь и наслаждайтесь каждым предоставленным вам судьбой моментом. Такого больше у вас не будет. Объекты будут, возможно, но всё будет всегда не так, вот в чём прелесть, вот, где ловушка, вот она во всей красе.
  
  
   Поэтому расслабьтесь и вздрагивайте от прикасания к руке, от случайного ветерка от пролетевшего мимо локона, от быстрого брошенного исподтишка на вас взгляда. Ну, кто, в самом деле, на вас так ещё когда-нибудь посмотрит, уж не вы же сами на себя в зеркало, хотя у женщин это бывает, даже и часто. Правильно сделали, что род в повествовании не меняли, ошиблись бы. Не можем не упомянуть о приятном для нас и модном теперь возрождении эпистолярного жанра. Правда, всё более переходящего из бумажного привычного старикам вида в вид электронный. Всё же рискнём предположить, что и мониторы качают на руках, благо они не тяжёлые теперь и целуют их, не боясь испортить зрение, и гладят не обезжиренными предварительно пальцами.
  
  
   Всё делают, даже неприличное, но мы отклонения не рассматриваем, есть на это другие исследователи, включая любителей. Случайные же, вполне возможные при сильных чувствах, реакции организма воспримем как естественные и не остановимся на них особо. Не остановились и пришли. Рывки на то и рывки, чтобы привести нас к результату, он прост - сердце вашего предмета завоёвано. Переходим к делу, господа.
  
  
   Близость
  
  
   Удовольствие? Функция? Трагическая неизбежность? Можно дать ничего никому не говорящий ответ, зато будет он совершенно правильный. Это вообще весьма характерно для правды высокого полёта, - всегда вылезти там, где не просят. Вот так и ответим этой выскочке, в её же духе - неправдой, но будет на неё похоже. Вот цель - быть похожими на правду, а не самой правдой. Отнесём эту формулировку как основную к этой самой близости. Можно всё принизить вульгарными понятиями, такими как лицедейство, притворство, но точно не будем этого делать. Быть похожими на правду совершенно это не означает. Скорее это способ прожить целую жизнь, имея в запасе лишь несколько мгновений, и не подвергая себя большому риску для жизни.
  
  
   Что только не прилипло к бедной близости, от священного ужаса, до стакана воды. Кому ещё достался такой диапазон мнений, да нет больше такого явления. Космос и тот лишь пустота. Звенящая пустота. Похоже, да, но неправда, нет там ни одного звука. Вот и с близостью точно так же. Можно орать во всё горло так, что соседи будут в стенку стучать, а к самой, что выясняется довольно быстро, близости вы ни на шаг и не приблизились. Эмоции, конечно, сдерживать нехорошо, и можете орать сколько вам влезет, когда близость обосновалась у вас прочно, кто осмелится советовать и пропагандировать ханжество в наше-то время. Мы имеем в виду, что сам по себе крик вас к близости не приближает.
  
  
   Приходится избирать трудный путь познания и достижения душевного единства. Не больше и не меньше. За многие века человеческой деятельности в области любви, чего только не было, но трудности вставали и встают перед бредущими по этому скользкому пути так настойчиво, будто вчера это всё началось. Вот ещё одно интересное веяние времени, теперь нередко даже записные скромницы заявляют "хочу экстрима". Сущность этой просьбы одна, но так по-разному стали это понимать, что нередко, ох, нередко приходится отступать, всячески маскируя позор. Начинаешь объяснять, долго и нудно, что не летаешь ты с парашютом, не нравится тебе небо голубое, не подходит оно под твоё настроение, просто никак.
  
  
   Так нет, следуют насмешки и хуже того - решительный отказ. Нет, не в близости самой, а от её нормального способа достижения. Доходит до требований просто никому не понятных, т.е. старшему поколению любителей этого дела не удосужившихся изучить новые названия того же самого. Например, последовало недавно такое заявление "люблю жёсткий секс". Может жёсткое порно имелось в виду, так по-другому и не принято вроде любить у нормальных людей. Не распространением же его занимаешься во время близости. Отвертелся, на всякий случай, как-то в тот раз, думаю, узнаю у молодёжи, чтобы не опозориться. Потом позвоню или письмо отправлю по майлу своей милой экстримщице, да вот беда, такая достаточно надёжная вещь как почта и та барахлит, особенно когда очень нужно. Выяснил новую терминологию, ошибки в работе почты устранил с помощью группы технической поддержки, отправил письмо, жду. Вам потом расскажу, что получилось.
  
   Разлука
  
  
   Страшное дело. Разлучиться в самый ответственный момент, когда надо бы закреплять успехи, сглаживать шероховатости, куда ж от них деться в таком тонком деле и тут она, со всей силой факта перед вами. Разлука. Мало, очень мало оторвать вам ногу, руку, ещё что-нибудь ценное, ничто с этим не сравнится. Проще, чтобы вы поняли, было бы вас убить, но нет, тоже нельзя, тогда не узнаете всех недостатков этого времени, которое разлукой называется, а мы-то решили идти до конца. Идём. Огорчая дополнительно, скажу, куда бы вы ни шли, чтобы вы ни делали, уйти от чувства потери не удастся. Несколько смягчить боль, вот наша задача. Как достигается такая сверхзадача (повысили её статус, так как пример наш связывается с настоящей любовью, а не какой-нибудь там раз, два)?
  
  
   Опять же рецепты разные. Кто-то совсем отчаянный бросается в работу, кто-то впадает в ступор и сидит в нём до тех пор, пока его не увозит специальная машина с умелыми людьми в белых и не очень халатах. Бывают выходы и похуже из ступора, но такие, реализуя наш принцип отбрасывать крайние варианты, в расчёт не принимаем. Вообще ступор как выход не рекомендуем, не наш метод. Некоторые начинают смотреть на фотографии, ходить из угла в угол, неплохо конечно, но более эффективно идёт в помощь какое-то творчество. Например, хорошо помогает, рисование, пока рисуете портрет, с той же фотографии, то уже как бы и рядом со своим предметом.
  
  
   Письма, вот универсальный выход, хотите в прозе, хотите в стихах, только не отправляйте их, для этого что-нибудь ещё напишите, не такое развёрнутое. В чувствах тоже надо соблюдать осторожность, могут не понять, скажут ну вот, опять бабник, что тут поделать, как ни влюбится кто, а как есть один Дон Хуан. Женщинам тоже обидно бывает, когда их слишком сильно ценят - и не человек будто она, а памятник любви. Мы так и не считаем, но они всё-таки любят более простые понятия, приходится, учитывать тонкость их чувств, снижать уровень общего накала страстей. Холоднокровие и терпение, господа, дождётесь.
  
  
   Главное, не примешивать эгоизм и эгоцентризм в печаль от разлуки. Меньше думайте о своём горе, а чаще вспоминайте, как же ей-то тяжело приходится без вас. Вы только представьте на минутку, как ей без вас плохо и сразу же, просто моментально, вам станет чуточку легче. Это такое чувство справедливости развитое очень у мужчин, на него надо давить, любят мужчины, когда всё поровну, особенно неприятности. Ещё одно конструктивное и проверенное предложение. Ждёте, очень ждёте? Тогда начинайте готовиться к торжественной встрече. Раскрепостите свою фантазию, хоть раз в жизни, заготовьте плакат, слепите из бумаги китайские фонарики, помните, как было на уроках труда, вот и вперёд.
  
  
   Очень действует на любимых и выученная мелодия, да на каком хотите инструменте. Сыграете её потом, на любом, какой вам под руку попадётся. Помните, и не отчаивайтесь, вам на нём и не играть никогда, выучите три четыре такта и достаточно. Зато, какой эффект, уезжала, был глух как пень, а приехала уже к Вивальди. Да не смейтесь, это женщина так почувствует, будто Вивальди её встретил. Точно говорю, ещё не проверял, потому, как никто не возвращался и вряд ли из новых предметов любви кого уговорю приехать, но уверен, так и будет. Теория великая вещь, она всегда впереди лошади бежит.
  
  
  
   Ревность
  
  
   Ох, не хорошую сейчас скажу вещь, совсем нехорошую. До этого всё были цветочки, добрались, наконец, и до неприятностей. А вы как думали, любить и всё одни положительные эмоции впитывать нет, когда-то их и отдавать придётся. Всякие мелочи мы как всегда не рассматриваем, берём быка за рога. Для простоты изучения момента считаем, что ревнует один, а другой ни в чём не виноват. Бывает так, чаще всего, всё-таки не в кино сидим, а на жизнь смотрим. По моему глубокому убеждению, если кто виноват, то там уже совершенно другая история начинается, только с элементами ревности, но в сущности уже другая. Шекспир, кстати, со мной в этом вопросе солидарен, не даром Дездемону безвинной оставлял. Бывает с дездемонами и случается грех, но чтобы показать именно чувство ревности, а не криминальные новости это не подходит.
  
  
   Скажете, а что как не криминал, произошёл с Отелло, да нет, не в этом дело. Трагедия там случилась, настоящая и неподдельная, но только для того её в театр втащили, чтобы показать нехорошо это женщину убивать, если не уверен окончательно, что она виновата. А как вы хотели, это в средние-то века, мужу не позволить делать с женой то, что он считает нужным. Запрещайте сколько угодно, всё равно так уже не будет, да и прошлого не вернуть. Наша задача даже более сложная, ведь мы крайности отбрасываем, значит и убийства всякие не рассматриваем. Попробуйте без смертоубийства и даже без нанесения существенных побоев доказать кому-нибудь, что ревность чувство полностью нехорошее.
  
  
   Забыть надо его навсегда. Попытки уже были и довольно сильные. Что, например, может сравниться по силе с модой на свободную любовь и совпавшую с этой модой революцию. Трудно, что-то противопоставить. Всё будет слабым аргументом. Досадно, но факт, человечество как всегда бросило все свои благие начинания на половине пути. Просто взяли и бросили. Немного уже оставалось, ещё один маленький шаг и все бы любили друг друга совершенно свободно, но всё, не был он сделан. Неужели такие важные вещи надо только на моде и держать как на пьедестале, прошла мода и всё, можно прекращать. Тут ещё и болезни подпустили всякие из лабораторий или из Африки, больно уж вовремя подпустили, как-то это подозрительно. Однако, тема совсем не наша. Придётся убеждать без революций.
  
  
   Граждане мужчины и женщины оставьте вы, наконец, друг друга в покое, почему вы так любите друг другом управлять, почему всегда себя кому-то хотите подсунуть, то ли как рай, то ли как тюрьму. Успокойтесь, наконец, всё очень просто. Когда вас любят, то никогда не изменят вам, ну не считать же изменой, какую-то минутную слабость и у тех и у других, будьте, не говорю современными, это как раз глупо, будьте просто какими никаким людьми. Вывод-то как всегда прост как мятный пряник. Работайте над своим характером, уважайте чужую свободу, не плачьте, когда вас немного обидели сами же по себе, пусть другие о вас поплачут, если будет серьёзный повод. Вот такая декларация получилась, а что вы хотели?
  
  
   Охлаждение
  
  
   Устали наши вечные воины. Прошли эмоциональные встряски организма, прошло волнение души. Всё внутри расслабилось. Даже вечные ссоры и примирения остались позади. Почему-то вместе с обидами начало уходить и чувство. Опять возражения, но ведь вспомним, крайности не рассматриваем, а ведь так хотелось бы поговорить о вечной любви, о радостной встрече на небе, минут через пять после печального момента или ещё о чём-то подобном. Нет, не получается, приходится оставлять для иного рассказа. Охлаждение практически неизбежно, но всё-таки его можно предотвратить, это трудно, разумеется, но можно.
  
  
   Во-первых, надо точно знать признаки выздоровления. Это тот самый редчайший случай в медицинской практике, когда оно нежелательно. Почему? Да просто потому, что выздоровление от любви приводит неизбежно к любви следующей, опять те же боли, опять те же лекарства, уж не лучше ли остаться всем при своей болезни, тянуть так сказать до последнего конца, тем более, что болезнь-то не без приятных моментов протекала. Забегая вперёд, скажем, это и есть ключ к основному антилекарству. Воспоминания, приятные и волнующие, только не отвлекайтесь, не отвлекайтесь от своего предмета, свяжите воспоминания исключительно с ним, вставляйте его чуть не насильно, даже в запомнившуюся вам поездку на работу, а лучше бы в весну или осень, смотря, что вы больше любили с ним, с предметом.
  
  
   Можно вставить в такие воспоминания море, лес, неужели вы ещё никогда не любили в лесу. Тогда вы зря проживаете свою жизнь. Срочно хватайте плед, крем от комаров и тащите свою любовь чуть не силой на море, в лес, куда угодно на природу и устройте там праздник любви. Вам будет легче, ей богу вам будет легче тогда вернуть свою болезнь. Если уже получилось так, что болезнь отступила, и по какой-то причине, а мы знаем в действительности по какой, вы впали в тоску, то это лекарство от здоровья, ваши сентиментальные воспоминания, поможет одновременно выйти и из тоски. Пусть даже вы в ней и останетесь, слишком далеко зашло выздоровление, но хотя бы в памяти вернуть то замечательное время, которое называется любовью.
  
  
   Это будет тогда просто болеутоляющее от вашего непрошеного здоровья, но какое оно нужное для работы главного органа, отсутствующего в анатомических атласах. В любом случае, как бы ни сложилась ваша жизнь, не спешите выздоравливать, здоровые люди такие скучные, такие прагматичные, такие холодные. Посмотрите на них. Они такие не люди вовсе, а только тени, прозрачные, тусклые, занятые бог весть чем, одним бесплодным поиском того, чего не бывает вообще - поиском любви на одну ночь. Ну, вот опять забыл раскрыть вам главную тайну. Это ведь было лекарство, но он не поможет, разве могут какие-то воспоминания, остановить упадок и разрушение засыпающей души. Нет, и не надейтесь. Лекарство поможет только, если вы его вовремя примите.
  
  
   Тут и нужен самый верный признак, улавливающий самую раннюю стадию выздоровления. Тогда ещё всё возможно, когда болезнь не ушла далеко, не выветрилась из ваших легких, не покинула ваше сердце, не бросила в одиночестве ваш бедный мозг. Мозг, - такой ранимый и такой непростой, - поправить его на болезнь будет уже очень трудно, если она вас бросит, если вас бросит эта замечательная болезнь. Нет сложных решений в жизни, нет. Есть только дико трудные пути их выполнения, до того дикие, что джунгли это просто асфальтовая дорога, просто скоростная трасса.
  
  
   Вспомните, когда вы со своей любимой ходили гулять. Куда угодно, но просто гулять, не провожали её на работу, не отводили вместе детей на кружки и курсы, не шли по магазинам, просто кто-то из вас предложил, а кто-то согласился. Вот вы идёте вместе и молчите, вы вместе любуетесь улицей, лесом, морем, полем, горами и ни о чём не говорите, может быть, вы ещё держитесь за руки, может быть уже нет. Это и не обязательно вовсе, главное, вы вместе на природе и вы её часть. Если вы этого не чувствовали никогда, то о каких болезнях может идти речь, бросьте подальше эту писанину и поругайте бестолкового писаку. Но если это чувство было, то немедленно вытаскивайте на свет божий свой так называемый предмет, который в любом образе есть человек и тащите его туда, где и есть единственное счастье, единственное, но только для двоих
  
  
   Что ждёт вас впереди, если не пришла ещё пора заканчивать жизнь, если не пора уже просто её обдумывать и готовиться к жизни иной. Ждёт вас только одно спуск на дно одиночества, отчаяния и медленное всплытие. Всё это обязательно ещё с вами произойдёт. Произойдёт обязательно, если только ваша душа ещё не совсем выздоровела, если она просто на время потеряла ориентир в своём болевом направлении, если она просто не знает, кого любить. Слово за вами, вы её хозяин.
  
   Уточка
  
  
   Мостки входили в речку неспешно, они не падали в неё наклоном, не спешили окунуться, не возвышались над поверхностью, они были сделаны ровно так, чтобы было удобно рукам доставать до воды. Девочка часто приходила сюда играть, она опускала с мостков уточку, жёлтую уточку и тянула её за верёвочку, повязанную вокруг шейки уточки. Девочка шла и разговаривала, но она не говорила ничего уточке...
  
  
   Вокруг сосны. Они окружили посёлок плотным кольцом. Отсюда не слышно дороги, но она недалеко эта дорога, по которой её привезли сюда и оставили; оставили по её желанию, потому что она очень устала от людей, от многих и многих, но более всего только от одного, который совершенно её измучил, который был таким хорошим в течение трёх лет, а потом стал вдруг таким плохим и уже непрерывно мучил её ёще долгих четыре года.
  
  
   Она не думала, что отдала ему лучшие годы, она понимала, что годы и так бы прошли, но ей было уже трудно что-то начинать вновь; она совершенно этого не хотела, она не хотела даже думать, что ей теперь делать, ведь у неё не осталось ровным счётом ничего, она была одна на свете; никто не мог за неё заступиться, всё, что она просила от него это позволить ей напоследок привести свои мысли в порядок, в их загородном доме, который так и не стал их жилищем, он был совершенно новый, неуютный, с мебелью, которую он сюда привозил уже будучи один, или можно сказать, когда она уже была совершенно одна, поэтому она ничего здесь не знала, но она решила, что это очень хорошо, ничего не знать, одна неделя незнания ничего не меняет, зато она сможет всё для себя обдумать и решить, решить, что ей дальше делать...
  
  
   Она стояла у окна второго этажа и смотрела на сосны, они почти сегодня не качались, просто стояли и мокли под дождём, мокли и краснели рыжими стволами, постепенно набухая и становясь гораздо толще, чем были на самом деле, у неё тоже так бывало, если она надевала не то платье или не тот костюм или не те брюки, ей и, наверное, другим казалось, что она толстая, неуклюжая, некрасивая, но потом она приходила домой, снимала перед большим зеркалом платье, и видела, какая она на самом деле красивая, какая у неё замечательная фигура, которую можно обнять и кружить в танце, а можно просто взять на руки и унести куда-нибудь;
  
  
   а лучше унести её прямо в постель, свежую и скользящую шёлком и удобными подушками, которые всё равно придётся скинуть, чтобы они не мешали головам правильно соприкасаться и падать друг другу на плечи, которые, конечно, многим лучше каких-то там подушек, и потом, когда она уже совсем хорошо всё на себе рассмотрит, то она непременно решала, и решительно себе это говорила, что никогда, больше никогда на свете, она не наденет это проклятое платье, или костюм или брюки, которые так её портят, так изменяют её прекрасную фигуру, что никто не хочет снять с неё этот проклятый костюм или эти проклятые брюки и отнести её на кровать с шёлковыми или льняными простынями, по которым так замечательно скользить и так легко сбросить подушки в сторону или прямо на пол, и положить головы друг другу...
  
   Я схожу с ума, этот так просто взять и сойти с ума, когда находишься совершенно одна, когда некому даже увидеть, как ты сходишь с ума; потом просто её найдут и скажут вот, она просто сошла с ума, зачем, зачем, она такая молодая прекрасная, добрая и красивая, а сделала с собой такое плохое и некрасивое, но... Что там за крик... послышалось? Нет, опять кричат.
  
  
   Женщина быстро побежала вниз по лестнице, распахнула все двери по дороге, выбежала в сад, выбежала прямо на дождь; босоножки с высокими каблуками мешали ей бежать по газону, они глубоко уходили каблуками в почву и с трудом выдирались из неё, вынимая вместе с собой куски черной земли с пучком зелёной травы; она сбросила эти замечательные дорогие и красивые босоножки и побежала по траве босяком, побежала на крик, который был уже просто стоном, протяжным стоном, очень страдающего человека, который и кричать-то уже на может, а просто стонет и стонет;
  
  
   так стонут, только когда бывают совершенно одни, когда некого и нечего больше стесняться, когда не ждут помощи и не желают её, когда стонут так же, как она стонала последние месяцы, то она уже никак не могла выдержать, именно такой стон, в котором было столько же боли, сколько и просто неизбежности и смирения с этой неизбежностью; вот и калитка, она поняла, что совершенно сбила свои босые ноги, пока перебегала каменную дорожку, разделявшую газоны, поэтому она свернула с неё и побежала опять по траве взбежала по невысоким ступеням, рванула дверь на себя, даже не попробовав дернуть за шнур звонка, и ни секунды не сомневалась, что дверь откроется, видно решение стонущего человека было ещё не таким глубоким и продуманным как у неё и человек, стонущий там наверху, ещё надеялся, что в последний момент его спасут; спасёт кто-нибудь и пусть не родной, а совершенно посторонний, пусть совсем не тот человек из-за которого это случилось, но всё же это будет живой человек с телом и душой, который сможет выслушать и понять...
  
   Прошло два часа, женщине, а это кричала именно женщина, стало намного лучше; в комнате, несмотря на запах лекарств, стало даже уютно; уютно отсутствием собственных плохих мыслей, уютно тем, что на высоких взбитых подушках, которые никто не собирается сбрасывать, лежит спасённый от смерти человек, на тумбочке оставлена подробная записка врача, с указаниями, а ты сидишь и смотришь уже на спокойное лицо этого человека, который в ближайшее время не будет больше умирать, и тебе становится от этого так уютно, будто ты только что сняла и забросила подальше нелюбимое платье, которое так портило твою фигуру, и которое ты теперь больше никогда не наденешь, а наденешь любимый махровый мягкий халат и будешь сидеть в нём, в любимом кресле и пить свой любимый теплый напиток, а этот, спасенный тобою человек будет тебе рассказывать тихим и слабым ещё голосом, но всё же будет упорно продолжать рассказывать или, просто даже, не рассказывать, а говорить и говорить...
  
   ... это уточка говорила девочке разные вещи, например, она говорила этой девочке, что вода сегодня тёплая и девочка может сходить искупаться, она говорила девочке, что её щекочет за ножку любопытная рыбка, или она говорила девочке, что у неё, у уточки, болит ножка, или что она, уточка, хочет красивое платье, а зимой хочет носить красные сапожки и варежки, она говорила девочке, что очень её любит и шея у неё не болит от верёвочки, за которую тянет девочка, потому что девочка очень правильно её повязала эту верёвочку, вот только узелочек немного мешает, тогда девочка вынимала уточку из воды, поправляла на шее у уточки узелочек и опять отпускала уточку в воду, а сама опять шла по мосткам и уточка ей рассказывала...
   Условие
  
   Анатолий Егорович сидел в шашлычной уже второй час. Шашлык был хорошим, а думы тяжёлыми. Домой идти, ему было не нужно. Он сам так решил. Сам. Он не пойдёт домой, пока того сам не захочет. Сильно напиваться не хотелось, поэтому он взял только литр итальянского, домашнего вина и медленно его тянул. Вино напоминало ему молодость. Проходило оно слишком легко и оставляло в глотке непростительную пустоту. Был очень приятный вкус, аромат напоминал размятый зелёный лист в руке, только что покинутый пчелой. Аромат был нестоек. Анатолий подумал, может быть, это из-за лимона, которым он щедро поливал куски мяса.
  
  
   Так, возможно из-за лимона, но может быть и из-за крови, он просил мясо не полностью прожаривать. Его здесь хорошо знали и выполнили всё так, как он просил. Перемудрил явно, как кровь может испортить вкус вина. Это может случиться, если губы взрезаны собственными зубами от полученного удара. Да, Анатолий дотронулся до подбородка, тогда это возможно. Он вспомнил, каким был вкус портвейна с кровью хлещущей из собственных губ. Губ целых снаружи и рваных внутри. Портвейн на лавочке после драки, рядом любимая подруга, темень, дождь и мокрый зад. Романтика. Анатолий налил себе полный фужер и, не вчитываясь во вкус, опрокинул его в себя. Махнул рукой и показал официанту на бутылку. Ещё литр. Его соперником был боксёр. Самый настоящий полутяж, а он весил тогда меньше ста шестидесяти фунтов.
  
  
   Злость, дикая злость. Она помогла ему тогда. Сейчас он понимал, что боксёр был просто пьян, ему, Анатолию, повезло. Он налил себе опять полный бокал, швырнул пустую пачку, даже не смяв, вытянул новую сигарету, постоянно уставая от этого вечного вскрытия, выбрасывания, и необходимости что-то поджигать. Он рассеяно посмотрел на бокал, он был пуст. Вот и этот гад издевается надо мной. Анатолий исправил ситуацию, не стал тянуть и вытерся хрустящей салфеткой. Слюни текут, слабак. Они пошли тогда к ней домой, не к ней, а куда-то к ней, не помнил он куда. Он так любил её целовать, но не мог. В самый ответственный момент, он был лишён самого для него приятного.
  
  
   Так уж и самого, подумал Анатолий. Это только вначале самое приятное, он горько улыбнулся и в конце. Прощание может быть приятным, только если оно тебе позволено. Так, да так. Бокал. Досталась она ему тяжело. Во всех отношениях. Драки это ерунда, больно, но не тяжело. Он потерял всех друзей из-за неё, разругался со всеми, включая родственников. Но и это не самое тяжёлое. Она поставила ему условие. Только женщина может такое условие выдумать. Он дал клятву. После того как они поженились, они сразу уехали на юг. Там было хорошо, так хорошо. Запомнилось, однако, не это. Хорошо, это нормально, это просто нормально, когда любишь. Хорошо и ничего хорошего.
  
  
   Они ругались там каждый день. Каждый день после одной спокойной недели. Потом приехала пара - оба психологи. Он познакомились, сдружились. Муж той женщины, он не помнил, как её звали, работал в каком-то космическом центре. Полно историй у него было в запасе. Историй непростых, интересных. Он говорил о том, как ведёт себя человек один в тёмной камере. Как происходит расщепление его личности. Оказывается это всё абсолютно нормально, помогает выживать. Официант. Литр. Да, именно этого, нет, менять не нужно. Ничего никогда не надо менять, всё уже есть внутри тебя самого, нужно только уметь это достать. Без тёмной камеры. Ты сам тёмная камера.
  
   Этот Юра, ага, что-то соображаю ещё, когда они вечером напились, в какой-то из дней, неожиданно выложил его жене, всё что она из себя представляет. Выложил точно и спьяну нудно. Это было так обидно. Правда так бывает обидна. Они стали ругаться каждый день. Там он начал играть. Способности у него были, а в таком деле лучше не иметь способностей, тогда влипнешь сразу и перестанешь. Он не влип сразу, он играл здорово. Он чувствовал игру. Он понимал её смысл, тонкие повороты судьбы только радовали его. Тогда она была на его стороне. Даже сейчас он не хотел вспоминать, чем всё кончилось.
  
  
   Она его вытянула. Как, да очень просто, она влюбила его в себя. Влюбила во второй раз, ещё сильнее, ещё безнадёжнее, казалось. Он всегда ходил по лезвию её чувств, над обрывом несбыточных желаний, ему казалось, что любит он её безнадёжно. Но нет. Жизнь пошла дальше. Потом начались игры другого рода. Вокруг убивали его друзей. Каждые полгода он узнавал о трагедии. Трагедии близких ему людей. Особенно его потрясла смерть Сашки. Никто так и не узнал, за что его убили. Он шёл на работу в магазин Диета, который совсем недавно стал его собственностью. Как обычно миновал Севастопольский райсовет, поставил машину на стоянку и упал. Снайпера на него не пожалели. Убит был и снайпер.
  
  
   Кто Сашку убил, а главное за что, тайна. Собственность, что приходит на ум первое, оказалась в таких руках, о которых не будешь думать как о наемщиках снайпера. Теперь он так не думал, теперь он во всём сомневался. Да, он допускал, что это сделали его ближайшие Сашкины родственники. Сейчас, да, а тогда, нет. Бокал. Что-то маленькие подают бутылки. Официант. Этого, да. Не надо. Пока одну. Она спасла его тогда от разборок, она увезла его далеко. Она помогла свернуть довольно выгодно все его планы. Получила даже выгоду. Она его спасла. Холодным, практичным, особо мстительным женским умом. Месть всегда одна и та же. Пусть вам будет, так как будет, зато мне обязательно будет хорошо. Месть без крови. Это всё равно месть.
  
  
   Там, куда они уехали, у него съехала крыша. Причина была уважительная. Думаю, что и для мужчин и для женщин это уважительная причина. Он неожиданно влюбился. Неожиданно только для него самого. Никто вокруг не был удивлён. Попробуй в такое существо не влюбиться. Существо это развлекалось, было богато, свободно и выбирало то, что желала. Хищница. Глаза росомахи, повадки дикой кошки, движения плавны и опасны. Поведение вызывающее и непристойное, полное презрение к существам своего пола. Красота. Восхищение. Страх. Она вызывала страх. Он потерял голову. Он и сейчас испытывал головокружение, когда думал о ней.
  
  
   В шашлычной стало тесно. Шло движение, волновое, колебательное, воспринималось оно им исключительно как по кадровое. Он иногда сбивал взгляд и блуждал по лицам глазами и не видел достойных. Приёмы, надо в совершенстве владеть женскими приёмами, чтобы победить женщину. Он не владел ими, ими владела жена. Она, никогда не читая всяких дурацких мужских советов, в письмах к незнакомкам, прекрасно знала, что надо делать. Она и сделала, она стала лучшей её подругой. До сих пор, кстати, подруга. Они смеются над ним, а он дурак, смеётся вместе с ними. Больше ему ничего не позволяют, смейся, дорогой, но над собой, в этом ты полностью свободен.
  
   Принесите, пожалуйста, две, я сказал две, вы плохо слышали, ничего, я подожду, но только две. Вино, всем ты хорошо, если бы ещё не вставать так часто. Здесь стало вполне прилично. Так прилично, что не хочется сюда ходить. Всё сверкает, всё благоухает. Так нельзя, не должно дерьмо пахнуть розами. Ничего не изменилось. Нет, изменилось, стоят мои милые, обе стоят. Бокал. Потом он заболел, заболел смертельно. Никакие врачи помочь не могли. Она забрала его домой, отвезла на дачу. Прочитала кучу книг. Теперь он здоров. Один медицинский идиот написал о его болезни диссертацию. Написал о болезни, почему он выздоровел, для него осталось тайной.
  
  
   Для всех это была тайна, но не для него. Нет, не было это для него тайной. Он начинал ходить тяжело. Когда они первый1 раз дошли до леса и она помогла ему упасть на траву, он дышал очень долго, а потом сказал, впрочем, это не для чужих ушей, его слышала только она. Она его поняла. Какие же маленькие эти бутыли, как быстро течёт время, сколько лет надо, для того, чтобы понять простую истину. Жизнь не вино, которое пьют, это вино которое заканчивается. Так всё просто.
  
  
   Не просто мой дорогой, я тебя искала повсюду. Ты умудряешься пить в одиночестве, немедленно распорядись и налей мне тоже. Неужели это так сложно делать всё вместе и получать от этого удовольствие. Можешь мне не отвечать, мне ясно, что тебе сейчас говорить тяжело. Я пришла сказать, что впервые в жизни ты не выполнил моё главное условие. Как ты смел, развлекаться без меня, не прийти вовремя домой и не предупредить меня звонком. Тебе не стыдно. Он с трудом улыбнулся, посмотрел на пустое место перед собой и склонил голову, ему было стыдно, очень стыдно.
  
  
   Три грации
  
   На раздробленной ноге приковыляла,
   У норы свернулася в кольцо.
   Тонкой прошвой кровь отмежевала
   На снегу дремучее лицо.
  
   Ей всё бластился в колючем дыме выстрел,
   Колыхалася в глазах лесная топь.
   Из кустов косматый ветер взбыстрил
   И рассыпал звонистую дробь.
  
   Как желна над нею мгла металась,
   Мокрый вечер липок был и ал.
   Голова тревожно подымалась,
   И язык на ране застывал.
  
   Жёлтый хвост упал в метель пожаром,
   На губах - как прелая морковь...
   Пахло инеем и глиняным угаром.
   А в ощур сочилась тихо кровь.
  
   С. Есенин. Лисица. 1916
  
   Между собой их сразу стали называть три грации. Две тёмненькие и одна беленькая. Беленькая это понятно, что тут объяснять, хотя можно и нужно будет вернуться к её облику позже. Одна из тёмненьких была с рыжеватым отливом в волосах. Другая девица совершенно без прикрас чёрная. Трудно заниматься классификацией женской красоты после целого дня на пляже. Дня вполне классического, с префом, ящиком пива и небольшой, но существенной добавкой винца. Тем не менее, пришлось заниматься, да ещё с пристрастием, чтобы потом не передраться. Трёхстороннее соглашение было достигнуто удивительно быстро, учитывая заинтересованность участников переговоров.
  
  
   Лично у меня сомнение вызывала лишь та, что была с медными блёстками в волосах. Само по себе это совсем неплохо, вполне на любителя каковым я и являлся в двадцать четыре года. Портило одно обстоятельство. Эта девица была пухленькая. Нет, не подумайте, что чрезмерно, из солидарности с друзьями, я бы не стал от неё отказываться, ещё чего. Помните, "три грации" - так просто группу женщин не называют даже в шутку. Равно в каждой была своя прелесть. Только, когда прелестей три становишься особенно придирчив. Всё наоборот происходит. Казалось бы, хватай, покоряй любую и будь доволен. Так нет, проклятый естественный отбор начинает доминировать в поведении. Хочется именно ту, которая тебя наиболее покорила.
  
  
   Меня покорила просто чёрненькая. Мальчишеская фигурка, удлиненная талия, всё такое аккуратное, что хочется засунуть во внутренний карман. Потом в автобусе, потихонечку ото всех оттопыривать лацкан джинсового блейзера и в одиночку в толпе этим прихваченным сокровищем любоваться. Уж давно мы к ним прислушивались, к их разговорчикам, давно поняли, как кого зовут. Да, пухленькая, которую звали Верунчик её подружки, очень понравилась Сашке. Это не случайно я вам сообщаю. Уж очень важным человеком на тот момент был Сашка в нашей компании. Жена его, которую, слава богу, никто из нас в глаза не видел, отвалила в Геленджик с малым Сашкиным дитём. Следовательно, сами понимаете что. Почему же "слава богу", да всегда лучше вредить совсем незнакомому человеку.
  
  
   Сашка и начал первый проявлять активность, как наиболее истосковавшийся. Мы просто ворвались в ситуацию на его широких плечах. Очень скоро все сидели вместе, допивали остатки пива и, особенно не нажимая, начали намекать на наступившее время перемещений в пространстве. Производился, немного нарочито, в качестве разведки боем подсчёт ресурсов, обсуждались косвенным образом возможные варианты. Всё это было напрасными ходами изощренных соблазнителей. Девчонки с радостью поучаствовали в создании резерва, целиком и полностью поддержали идею перемещения в Сашкину квартиру.
  
  
   Будь мы тогда хоть немного умнее, почуяли бы угрозу. Нет, совершенно не криминальную, не те были времена, да и девчонки не из той породы, это, очевидно. Но угроза была, а мы о ней не знали.
  
  
   Всё было разыграно как по нотам, уж извините, но действовать оперативно в таких ситуациях к шестому курсу научишься волей неволей. Татьяна, так звали блондинку, оказалась прекрасной хозяйкой и приготовила нам совершенно что-то замечательное, если бы ещё это помнить. Бог с ней с едой, опишем лучше Татьяну. Очень всё ярко было в ней выражено. Если талия, то такая, что двумя ладошками вполне укрыта. Если грудь, то вверх торчком, как ушки у зайчика. Бёдра так скатывались к коленям, что хотелось всё время подойти и задрать гнусную юбку, мешающую созерцанию прекрасного. Толик так это крепко всё оценил, что ездил за ней по квартире как тендер за паровозом.
  
  
   Мы с Олей, а именно так звали мою уже совершенно без преувеличения подругу, увлеклись разговорами. Буду далее говорить только о себе, потому как очень скоро Сашка стал пропадать с Верунчиком то в спальне, то в ванной, то, где им там нравилось. Пока только он занимался непосредственно делом. Толик окончательно застрял на кухне, постепенно отвоёвывая, свободные, не занятые Сашкой и Верунчиком углы трехкомнатной квартиры, и значительно ограничивая им свободу перемещения.
  
  
   Итак, мы с Ольгой повели нескончаемый разговор, единственным моим достижением была посадка Ольги ко мне на колени. Но, учитывая, совершенно неожиданно возникшую душевную симпатию, это не говорило ни о чём более. Много позже, когда совсем стемнело, и на улице зажглись поздние в лето фонари, а я уже был совершенно пьян и счастлив лишь её присутствием, возможностью читать ей Есенина, дотрагиваться лёгким движением до её волос, она мне прошептала на ухо. Я тебя люблю.
  
  
   Прошло десять лет. Мы встретились. Сашка, Толик и я. Мы здорово тогда напились, но чувствовалось, что напились только для того, чтобы что-то сказать друг другу. Такое, сказать, что мужчина говорит наедине только любимой, а друзьям, только будучи сильно пьян. Ловушка захлопнулась. Все мы попались на примитивную радость жизни, когда молод, пьян и весел.
  
  
   Топография
  
   Дорог больше, чем три. Все расходятся в разные стороны под немыслимыми углами, но есть и параллельные - невозможно. Лобачевский говорил: да, - возможно. Он висел у нас в школе, висел, как и положено живому, но давно умершему человеку, благодаря своему портрету, выпущенному издательством "Политпросвещение" специально для школ. Тогда, как и сейчас было всё "полит", только тогда на это делали ставку, а сейчас её делают на путаницу. Это правильно, люди стали не умнее, а пассивнее головой и облапошить их труднее и труднее, потому как никто не обращает внимания на облапошивающего, ведь гораздо приятнее сыграть в лохотрон, поднять сто долларов с тротуара, получить неожиданный подарок от фирмы и потом, будучи облапошенным, завыть на всю улицу, завыть по звериному громко, но по-человечески обиженно, кто ещё так замечательно умеет обижаться, как заслуживший обиду человек - никто.
  
  
   Здесь есть такая точка, с которой видны почти все дороги; почти, потому как можно просто зайти в подъезд, нырнуть в арку, чем это не дорога, но дорогами принято называть то, что открыто ветрам и дождям, где полно всяких других опасностей, например, ментов, а ты слегка пьян, только потому слегка, что пьян сильно не бываешь, когда идёшь или стоишь на ногах, а уже просто лежишь, если действительно пьян, а если на ногах, то и не пьян, а если не соображаешь, то уже и не ходишь, и не пробуешь ходить, поэтому для тебя опасность представляет даже кружка пива, тебе всегда могут сказать, что ты пьян, потому как глаза твои пьяны уже всегда;
  
  
   они слегка замутнены всегда, по ним бегает тина горечи и недоверия к жизни, но ты готов посмеяться над ней так, как смеются только дети, как смеются такие же дети как ты на Девичьем поле, которые из любопытства, чтобы просто проверить, как ты себя чувствуешь снимут с тебя часы, обручальное кольцо, а потом на завтра или в другой день, когда ты опять среди них появишься, спокойно об этом скажут, ведь они не воры, а просто шутники, но ничего из того, что у тебя взяли, тебе никогда уже не вернуть, всё, что взяли давно пропили и теперь можно только посмеяться с ними, с теми кто у тебя всё снял и вынул все деньги из кармана, положив пятак в нагрудный карман, чтобы ты не дай бог не пошёл менять пятнадцать копеек в кассу,
  
  
   когда будешь пытаться проехать в метро, потому как это очень опасно, а надо просто идти в толпе и опускать пятак в щёлку, и видеть, как загорится какая-то жёлтая табличка, но тебе всё это непонятно, и не нужно понимать, ты умеешь проходить в метро; просто должно немного повезти и ты проскочишь мимо этих задранных вверх фуражек и, может быть, попадёшь домой, а потом среди ночи вдруг проснёшься от своего крика и будешь стараться вспомнить, как ты попал домой и почему ты сюда попал, ведь совершенно не собирался идти домой, а стремился к своей девушке, которая вот как раз здесь, совсем недалеко живёт, от этого места, где полно всяких дорог и они ведут непонятно куда, если думать о каждой из них в отдельности, а вот если подумать о них обо всех вместе, то всё становится понятно, они ведут вниз - это дороги к реке, они ведут вверх - это дороги к садовому кольцу, а остальные это просто параллельные дороги, которые совершенно не имеют никакого значения;
  
  
   кроме, пожалуй, двух, одна из которых ведёт в "загон", где часто бывает пиво, а вторая ведёт к магазину "три ступеньки", в котором есть портвейн, если у тебя есть деньги, но эта же дорога ведёт и к моей девушке, замечательной, прекрасной девушке, дом которой очень хорошо виден, когда выходишь из магазина с одной или даже двумя бутылками и смотришь по сторонам; смотришь просто для порядка, потому что знаешь, что рассматривать тут совершенно нечего, а надо просто идти в тот самый жёлтый дом, в котором и живёт твоя девушка, и подняться на третий этаж и, в который раз пожалеть, что скоро этот дом будет сломан, а останется только особняк, нежно-голубого цвета, который сейчас невидим, а когда сломают этот желтый, то будет виден; и у этого особняка такие красивые витые ворота из чугуна и решётка тоже красивая, и я очень надеюсь, что увижу сегодня эту решётку, ведь я поднимаюсь уже на третий этаж, этого необычного жёлтого дома, в котором осталась всего одна семья, в которой и живет моя девушка;
  
  
   можно даже сказать, что она и есть глава этой семьи, ведь муж у неё полный дурак, но она говорит, что его любит и главное, что без него им не дадут квартиру, а сколько квартир им дадут вообще неизвестно, потому что у моей девушки двенадцать детей, ничего удивительного она рожала почти каждый год после свадьбы, которая была уже очень давно, а муж, как ни странно, остался всё тот же, - они венчались в храме Преображения Господня патриаршего подворья в Переделкине. Поднимаюсь на третий, а может быть и на четвёртый, этаж этого желтого дома, по совершенно чёрным ступеням, когда-то выкрашенным в жуткий красный цвет, специального полового оттенка, толкаю дверь, которая никогда не запирается и знаю, что сейчас меня обнимут и поцелуют, а потом, немного погодя, какой-то средний сын побежит опять в магазин,
  
  
   а мне в него сегодня ходить уже не придётся, потому что у меня в кармане аванс, честно заработанный на родном оборонном заводе, и есть ещё плоская фляга спирта, которую я заработал у женщин сборщиц приборов, каких-то жутко военных и смертельных приборов, которые, слава богу, необходимо собирать со спиртом, которым так удобно расплачиваться за шлифовку мясорубок, в которых, если хочешь часто делать фарш из плохого жилистого мяса, то нужно обязательно часто точить сетки и ножи, а шлифовальный участок только один на заводе и все эти женщины идут к тебе и набирается иногда, так, как сегодня, почти триста граммов гидролизного ректификата сырца, который очень вкусен, если его плеснуть в портвейн, а можно его выпить и не вкусным, замутив, чуть меньше, чем наполовину, водой,
  
  
   но тогда он будет долго вонять в тебе резиной, но это всё будет чуть позже, а пока две бутылки спрятаны за поясом, а спирт в маленькой плоской бутылочке уже нагрелся во внутреннем кармане, и ты теперь просто пинаешь от нетерпения хлипкую дверь ногой и входишь в дом и обязательно нужно громко кричать; можно даже кричать её имя, для вызова к тебе откуда-то из глубины этого дома, где только слышны крики детей и кто -то беспрестанно бегает, выдавая по закоулкам странное глухое эхо, но вот, наконец, ты находишь её на кухне, но она не бросается к тебе на шею, а прижимает за спиной у мужа палец к губам и показывает этим же пальцем на него, и этим же пальцем показывает дай быстрее ему выпить и тогда я тебя поцелую, а его уложим спать, а я молчу, потому как говорить не нужно, а всё уже давно ясно,
  
  
   и мы быстро разливаем в мутные стаканы, которые абсолютно чистые, но отмыть их без соли до блеска холодной водой на кухне невозможно, а горячей тут давно уже нет, и быстро выпиваем портвейн, и курим, и идем в какую-то другую комнату, где я выплёскиваю в тот же стакан для её мужа спирт, от которого почти каждый человек чувствует себя сначала очень несчастным, потом очень счастливым, а потом уже чувствуют другие, - а он, выпивший, уже ничего не чувствует, - что этот счастливый человек стал злым или просто сошёл с ума, но это не надолго и это очень хорошо, потому что нам с моей девушкой надо сходить в разрушенную половину дома, а мужа до этого надо обязательно уложить, потому как он будет нам мешать целоваться, но вот уже это происходит, а средний какой-то сын моей девушки уже два раза сходил в магазин, и от моего аванса почти ничего не осталось, так как некоторые дети моей девушки уже взрослые и пьют не намного меньше нас,
  
  
   а им тоже надо налить, чтобы они спокойно занимались с младшими и читали им сказки или катались на велосипеде, или бросали кости на нарисованную на картонке Золушку, которая так хочет попасть на бал к принцу, но при этом не испортить своё платье и успеть домой до двенадцати, поэтому и так быстро кончаются мои деньги, но вот все уже подготовлены и моя девушка говорит: пошли, всё нормально, мы можем побыть одни, - а муж на продавленном диване кричит, что не хочет спать, но нам уже это не интересно, мы уже знаем, что встать он просто не сможет, - диван сильно продавлен и даже трезвый человек не сможет это сделать без посторонней помощи, а муж её затуманился спиртом, который я заработал на заточке ножей для мясорубок, что дело очень простое, если на твоём станке хорошая магнитная плита и ты знаешь, как управляться с нониусом,
  
  
   поэтому мы сейчас выходим с моей девушкой в соседнюю комнату, пройдя по очень длинному коридору и минуя две или три разрушенные кухни и, наконец, попадаем в большую комнату, которую так любим даже зимой, когда в комнате лежит снег, а из окон дует приятный сквознячный московский ветер, а одной стены в этой комнате просто нет и хорошо виден особняк, тот самый голубой особняк, с такими замечательными витыми воротами из чугуна, а я ставлю свою девушку так, чтобы видеть эту красоту, а если там проезжают машины или просто туман, тогда я смотрю на небо, очерченное разрушенными стенами так ярко, что кажется, что эти разрушенные стены это просто кавказские горы и сейчас на них падёт, падёт ночная мгла, но я не жду мглы, а быстро беру с середины комнаты стул и запираю на него дверь;
  
  
   и ставлю свою девушку так, как уже говорил, лицом к голубому особняку и начинаю её любить, а сам смотрю в окно и вижу огромный кирпичный дом, который навис над нашим маленьким желтым и смотрю на него до тех пор, пока могу это делать, и совершенно не боюсь упасть на мостовую, потому как не умею любить на целых семь метров, а только на один два, и то только тогда, когда любовь становится невыносима и мы можем упасть на улицу, но это будет совершенно не страшно, ведь мы далеко не упадём, нас задержит забор и та огромная куча мусора, которая и не мусор вовсе, а просто бывшая стена этого жёлтого дома, в котором осталась только одна семья моей девушки,
  
  
   но вот спинка стула, на которую я закрывал дверь с треском ломается и нас бьёт остатками стула совершенно пьяный муж моей девушки, потому как мы очень слабы от вина и любви, а он хорошо выспался и стал злым от гидролизного спирта, поэтому мне надо срочно прощаться со своей девушкой, которую я очень нежно целую и теперь иду совершенно один и пытаюсь выбрать дорогу, которая такая может оказаться разная, если чуть над ней задуматься и такая всегда одинаковая, если просто по ней идёшь, а кулак твой глубоко в кармане и зажимает оставшиеся случайно пять рублей...
  
  
  
   Свиристелка
  
   Отстал, думаю, донельзя отстал. Беру книгу в руки. Надо же догонять. Почему взял? Да подруга понравилась на обложке, такая...прям, ух. Бог с ней с обложкой не её же, в конце концов, читаю, получаю удовольствие. Одного поразила, другого с ног свалила, третьего сама подобрала, ну, интересно, ничего не скажешь. Читаю самое, самое интересное, с тем, которого она сама, и вдруг, вы же понимаете, на самом таком интересном месте, звук какой-то посторонний. Хлюп, не хлюп, вообщем, не очень натуральный, вроде бы ей рановато, как сказать, конечно, у кого как, но читаю.
  
  
   Терплю уже, достаёт звук, ужасно уже достаёт. Внимаю ему и чувствую, какой-то он уж очень натуральный, понимаете, совсем натуральный. Не из книги звук, то есть к действию непосредственного отношения не имеет. Оглядываюсь, а забыл сказать, еду-то в метро, машину продал, временные трудности и еду в метро. Оглядываюсь по сторонам - свиристит. Вот нашёл, наконец, верное слово. Ласково так, по-домашнему, почти неназойливо. Случайно закрываю книгу. О, перестаёт. Сначала не связал, догадался, почти, но не связал. Открываю, ничего интересного вокруг, читаю дальше. Там, такое..., но опять свиристит. Тут уж я догадался, книгу прихлопнул.
  
  
   Тишина, только, дед какой-то бубнит рядом, смотрю, а что он читает - шкафы-купе - руководство по продаже и монтажу. Ага, понимаю, дед работу нашёл, едет сдавать экзамен или собеседование. Думаю, а на полиграфе его тоже будут качать или как. Всё-таки шкаф-купе дело серьёзное, вдруг с дедом, что не так - хлопот ведь не оберёшься. Потом спохватился, ехать ещё далеко, а я на двадцатой странице ещё, надо читать. Только уткнулся в книгу - опять свиристит. Тут дед вышел и рядом со мной девушка садится, вроде ничего. Я тут же её и спрашиваю, девушка, девушка, а вам книжечки вот такие не попадались со звуком как у синички, только верещащие чуть по-другому. Обижается, разумеется, хорош, прикалывать говорит, не до тебя парень, ох, совершенно не до тебя.
   Пока ехали, я выяснил всё, всё, почему ей не до меня и куда она едет и зачем, добрались до главного: почему всё-таки свиристит в голове.
  
  
   И такая умная попалась мне девушка, говорит, да ты посмотри, кто написал. Да, видел я, кто написал, не слепой, раньше их лимитой звали, а теперь покорительницами столицы, что тут непонятного и смотреть не надо. Ну и что, что на радиостанции и статьи писала и на местном телевидении выступала и вроде пела и торговала лимонами, ну, мандаринами, ладно, ладно, шмотками, не важно это. Я, кстати, тоже был помоложе, так с электрокарщицами, такое вытворял, что этой журналисточке и не снилось, да вот такой был, да и сейчас ещё. Мы ещё долго уточняли, кто, что и чего делал, потом по душам поговорили. Встречаемся сейчас, уже полгода встречаемся. Подумываем, конечно, да подумываем. Но, тихо, тихо, по секрету скажу -иногда свиристит, да, да и без книжки уже свиристит.
  
  
   Свиристелочка моя.
  
  
   Рамска и Жулька
  
   События и герои этой истории подлинные. Произошло это в селе Старая Ситня. Имена героев изменены по понятной Вам причине.
  
   Они всегда были вместе. С самого рождения. Один родился в дружной семье из левого ботинка, другая родилась в правом. По ночам в полной домовой тишине, когда даже кошки смягчают свою и без того мягкую походку, из левого ботинка раздавался страшный писк. Это маленький шустрый мышонок пробирался к любимому каблуку, чтобы первым начать его грызть. Поднималась страшная возня, но когда конкуренты были посрамлены, всегда раздавался особый звук, - рамск, рамск, рам, рам. Это Рамска вгрызался в любимый каблук. Жулька так и назвала своего будущего возлюбленного - Рамска.
   Рамска большим воображением не отличался, скорее это был будущий воин, победитель. Уже сейчас, он был широк в груди и плечах, обладал длинными жёсткими усами, зубы его были остры и впечатляли размерами, особенно заметными на маленькой головке. Имя он дал любимой Жульке гораздо позже. Они тогда только начинали гулять вместе. Дело в том, что Рамска любил порядок и всегда пробирался из старого комода по главному ходу, как и положено солидному юноше. Жулька же собственнозубно прогрызла себе ход свой, индивидуальный, прямо в половой комодной фанере. Она теперь первая ныряла в него и плюхалась прямо наружу на свой пухленький животик.
   Очень Жулька любила рисковать. Случай спас им жизнь, когда они были совсем юными мышами. Страдая, как все несмышлёные детки, страшным непослушанием, Рамска и Жулька, по её, разумеется, инициативе, унеслись гулять в далёкую запретную спальню большого дома. Это был их первый совместный и самостоятельный дальний поход. Путь не был таким простым, как это может показаться умудрённому опытом житейским старому мышу. По лестнице бежать было нельзя, это понимали даже наши путешественники. Приходилось выбирать трудный путь под обоями.
   Представляете, как не просто держать верное направление в полной темноте, под валом клеевой пыли. Кстати, пыль эта постоянно отвлекает вкусным запахом, а попробуешь, так ерунда, ничего особенного. Всё же путь завершился успешно. Они, проверяя нахождение, друг друга рядом чувствительными хвостами, повисли на электрическом проводе, ведущем к удобной лампе, имевшей площадку для кругового обзора. Теперь, совершив ещё несколько акробатических трюков, они уже стояли на ней. Опасность всегда сопровождала их в жизни. Сейчас она тоже была рядом, точнее прямо напротив.
   На кровати, прямо перед ними были люди. Они что-то делали. Было очень интересно, люди пыхтели и вскрикивали, будто дрались за каблук. Неожиданно кровать особенно сильно затряслась, и... всё стало тихо. Рамска и Жулька удивлённо переглянулись, - чего это с ними? Наконец, раздался тихий протяжный не призывный уже стон и нижний человек, вывернул голову из-под верхнего. Ох, лучше бы он этого не делал. Раздался душераздирающий крик. Витя, мыши, мыыыыши!!! Мужчина тоже обернулся, затем нагнулся, схватил с пола тапочек и с силой запустил его в лампу. Удар получился довольно сильный.
   Лампа перекосилась и Жулька вверх тормашками полетела вниз. Но Рамска был начеку. Он крепко ухватил Жульку за хвост и, как она ни пищала, как ни вырывалась, не разжимал зубов, пока не спустился по проводу и не втащил её в спасительную дырку. Ты, что пищишь дурочка. Потерпеть надо, ведь и убить могли тапочкой, это тебе не хухры-мухры, а метательный снаряд в умелой руке человека.
   Прошло всего два или три месяца с того случая, а Рамска уже не представлял себе, как он мог раньше хватать Жульку за хвост, пусть даже спасая жизнь. Жулька стала просто красавицей. Он часто любовался ей исподтишка, ну, не любила она, когда на неё смотрят во время еды или по утрам. Зато он очень любил наблюдать за ней. Особенно интересно было ему видеть, как огромный кусок картона быстро запихивается её ловкими лапками в рот, моментально там изгрызается и проглатывается с очаровательным, помогающим этому процессу вздрагиванием. Рамска не выдерживал, знал, что его покусают, но всё равно подбегал к Жульке и начинал гладить мордочкой её бархатистую шкурку. Он нежно вычёсывать её шейку, пропуская осторожно прихваченную кожу между зубками, и издавал при этом переливчатый писк. Часто он замирал сам от удовольствия и покорно ждал, когда Жулька, покончив с картоном, покусает его за такие вольности.
   Наконец настал тот день, когда они опять отправились вместе в поход, но уже не из любопытства, а в поисках места для нового родового гнезда. Того гнезда, которое должно было стать их общим домом. Жулька, наконец, согласилась быть его хозяйкой. По пути им попалось сооружение, напоминавшее перевёрнутую бляшку от ремешка. Рамск такую бляшку высмотрел ещё в спальне на свисавших со стула брюках. Он встал рядом и, не обращая внимания на завораживающий его вкусный запах копчёной колбасы, стал насторожённо оглядываться вокруг. Жулька же нисколечко окружающим видом не интересовалась.
   Она бросилась прямо на запах. На запах от кусочка колбасы, которая была подвешена на железный крючок. Раздался оглушивший на мгновение Рамска и жуткий по смыслу щелчок. Жулька погибла моментально. Она даже не поняла, что убившая её пружина была рассчитана на крысу, а не на маленькую пушистую мышку. Рамска подбежал к ней, схватил зубами за нежную шейку, попытался вытащить, но не смог и упал подле неё. У Рамска разорвалось сердце.
  
  
   Проектор
  
   Мужчина с трудом встал с дивана и прошёл в кабинет. Надо найти, думал он. Теперь нет таких удлинителей, куда-то делся подходящий разъём. Неизвестно, будет ли вообще эта штука работать. Прошло столько лет. Неделю назад он решил разобрать шкафы. Очень не хотелось оставлять после себя хлам. Тот хлам, что есть память для одного и только лишняя, не всегда понятная, вещь для другого. Одно отделение было полностью забито плёнками. На них стояли аккуратные надписи - числа, события, люди, города. Он рассматривал коробки. Вспоминал свою жизнь. Нет, она не вся нашла отражение в этих коробках. Даже малая часть её сюда не попала. Скорее это были какие-то выжимки из его жизни. Почему все эти коробки, словно в насмешку над ним и его временем, были абсолютным временем счастья. Ни одного трагического эпизода не запечатлела камера. Это счастье стало теперь, и уже останется таким навсегда, необъяснимо простым и совершенно незначительным. Надо было, снимать не что попало, а длинную серию репортажей, превращающихся в историю жизни. Надо было, но зачем. Ещё тогда неделю назад, он выбрал для просмотра одну короткую плёнку.
  
  
   Она играла в пинг-понг. Получалось так себе. Шарик не подкручивался совершенно. Удары были прямыми и бесхитростными, если вообще получались. Кто с ней играл неясно, а он и не помнил, кого снимал. Её помнил, безо всякой плёнки, а того другого нет. Она иногда проскальзывала, играла в босоножках, и упиралась в стол. Тогда хорошо было видно, какая ей досталась фигура. Тёмные облегающие штаны - так тогда обязательно называли джинсы - внизу были сильно расклешёны и ещё покрыты каким-то индейским орнаментом. Он неожиданно для себя самого вспомнил все его цвета - жёлтый, белый и красный. Дело было не в цветах, он вспомнил все их оттенки. Кроме штанов на ней был батник. Узкая рубашка, может блузка, с длинным острым воротником цвета слоновой кости. Он, совершенно некстати, вспомнил, как застёгивался этот батник на самом интересном месте, на две пуговицы.
  
  
   Вспомнил, как он возился с этими пуговицами первый раз. Уму непостижимо, но он умудрился их расстегнуть одним пальцем. Причёска у неё была типа Сассон, откуда взялось название и, что означало, он не знал ни тогда, ни сейчас. Он смотрел и наслаждался, будто видел впервые, каждым её движением, манерой наносить удар. Удар совершенно бесполезный, но такой красивый. Под треск старого "Веймера-3" он впал в полусонное состояние, экран был ему уже почти не нужен. Первый толчок для полёта в пропасть памяти был уже от него получен. Он вспомнил, как она раздевалась и одевалась. Совсем не всегда это доставляло ему удовольствие. Часто он злился на неё, теперь уже не известно за что, и думал о том, что сейчас она ляжет, и проклятое естество заставит его обо всём забыть, вновь заставит простить все дневные обиды, вновь понесёт его в другой мир полный движения. Потом она почти потеряет сознание, и ему придётся держать её голову в своей ладони, и ждать пока шевельнутся её веки, пока не убежит дрожь с её губ. Он хорошо помнил, как испугался, когда это случилось с ней впервые. У него тоже это было впервые, а если честно, а теперь только так и можно, на старости лет, никто и никогда больше не терял от его любви сознания.
  
  
   Ей надоел этот дурацкий пинг-понг. Она бросила ракетку и пошла на террасу. Плюхнулась в кресло, расставила широко ноги и бросила между ними руки. Как же он ей надоел с этой камерой. Мешал играть. Ржал как лошадь. Хоть бы снимал нормально, а то, как что ни покажет, всё трясется и мелькает, да ещё этот паршивый проектор всё время жуёт плёнку. Так и не посмотришь, когда захочется. Она обернулась через плечо и его не увидела, ну и хорошо. Пора с ним рвать отношения, тяжело, все уже привыкли. Опять всё объяснять, да и заново начинать с кем-то проблематично. Жаль, что ничего путного из него не выйдет, плохого в нём не так много, но всё хорошее такое зыбкое, неустойчивое. Обидеть может. Тут она задумалась. Она давно уже знала, что тот, кто не может обидеть тот не может и защитить.
  
  
   Иногда специально перед ним вертишься, пытаешься расшевелить, а он только губы надувает, отворачивается. Ничего, она знала способ. Безотказный. Надо подойти и невзначай дотронуться до него, можно рукой, можно ногой, да чем угодно и слегка встряхнуть причёской. Не было случая, чтобы он не ответил на это так, как надо. Зато потом она делала с ним, что хотела, точнее, заставляла его мысленно делать то, что хочет сама. Ни разу он её не подвёл в том мире, полном движения. Она очень удивлялась себе, как можно не любить человека в этой жизни и так любить в той. Тут она неожиданно подумала. Расстанется с ним и ничего не останется на память. Надо отобрать у него, наконец, камеру и поснимать.
  
  
   Он прыгал вокруг комля, как клоун. Поленья у него всё время падали, будто это трудно - поставить полено прямо. Когда он по нему ударял топором, дерево никогда не раскалывалось сразу. Он долго и нудно раскачивал топор, вытаскивал его, упираясь в полено ногой. Потом его переворачивал и с трудом, не раскалывал, а раздвигал топором - снимать это было ужасно противно. Увела его в сад. Вот показалась его кудрявая голова из-за кустов малины. Он с сумасшедшей улыбкой раскачивал плодоносный прутик и с гордостью показывал ей крупные ягоды, запихивал их в рот. По его белоснежной улыбке катился желейный сок. Он присел, и она потеряла его из виду.
  
  
   Камера сама начала поиск, кадры дрожали - они тоже были в поиске. У самой земли кусты раздвинулись, и показалась сначала его полоумная улыбка, а затем уж и он сам. Вот совершенно размытое изображение. Пар на плёнке не получился, но голое тело хорошо видно. Получились только голое тело, особенно незагорелой частью и ярко пылающие дрова в печи. Вот уже он прыгает под бочкой, укреплённой на дубе. По его телу скатываются потоки воды, он прыгает и трёт себя по плечам, камера превратила потоки в водопад - сетку с трубы он сорвал. Камера приблизилась вплотную, жалко отметила на земле крапивный стебель, и сквозь него было видно, что два человека стали одним.
  
  
   Женщина с трудом встала с дивана и прошла в комнату, бывшую когда-то кабинетом. Надо найти, обязательно надо думала она. Теперь нет таких удлинителей, куда-то делся подходящий разъём. Неизвестно, будет ли вообще эта штука работать. Прошло столько лет. Неделю назад она решила разобрать шкафы. Очень не хотелось оставлять после себя хлам. Тот хлам, что есть память для одного и только лишняя, не всегда понятная, вещь для другого. Одно отделение было полностью забито плёнками. На них стояли аккуратные надписи - числа, события, люди, города. Она рассматривала коробки. Вспоминала свою жизнь. Ещё тогда, неделю назад, она выбрала для просмотра одну короткую плёнку.
  
  
   Покупательница
  
   Коль, ты тачку собирался продавать. Собирался, да никто и даром не берёт. Сколько ты хочешь даром. Так забирай, тебе отдам, переоформление твоё. Шучу я, у меня прав ещё нет. Тут девушка у нас в трудовых ресурсах хочет старую и недорогую тачку купить, знакомить? Хорошая девушка? Круче не бывает, развелась недавно с мужем моряком. Шутишь. Какие шутки, сам страдаю. Быстрее давай знакомь, покупательницы на дороге не валяются. Это вы хотите машину купить, а это вы хотите машину продать.
  
  
   Друг, какие планы у тебя на сегодня и лучше ещё на завтра с утра. Здорово, отваливай через полчаса, только точно, чтобы духу твоего не было. Веду по позвонкам, тихонечко, не подходит, надо быстрей, жму - из глаз искры, не заводится, потому, как вся извелась и меня уже приканчивает. Оба умерли. Жру всё подряд из холодильника, мало. Кухня это прекрасно, да, ещё бутерброд, нет, нет, пол грязный. Умерли на кухне. Он не убирается тут неделями, плевать, плита упадёт, ногой её кастрюлю. Поднимаю, нет больше всё, это мы ещё посмотрим. Слушай, ты, когда хотел приехать, нет, до вечера не надо, даже не прошу, просить буду, до завтра не приезжай, должен буду, обязан буду, короче, по гроб жизни обязан.
  
  
   Нет, здесь не хочу, мы тут уже были, залезай сюда, ну и полки у него, книги не урони, на полу тоже книги теперь, ты умеешь, книги правильно вставлять, ой, куда все эти тряпки девать, как жгуты все стали, чёрт колется диван теперь, у меня синяки на животе уже, давай наоборот, ну, хорошо, молчу, и так ни слова два дня, может, машину поедем смотреть, хорошо, я позвоню.
  
  
   Слушай, ты, когда собирался приехать, нет ни в коем случае, а тебе моя машина не нужна, так, конечно так, оформление моё, конечно, только до завтрашнего вечера не приезжай, очень прошу, не приезжай.
  
  
   Подсолнухи
  
   Блёклые тонкие волосы, огромный белый лоб, тоненькая шея, которая трогательно смотрится плотно обнимаемая водолазным горлом. Фигура голодной, случайно зазимовавшей птицы, походка зависающей стрекозы, быстрая речь, нещадно перебитая собственными словами. Под коленями провисают даже колготки со специальным поддерживающим эффектом, на локтях всегда пузыри, даже у свободных свитеров. Руки всегда холодные, мёрзнут и синеют на пальцах, лак на ногтях или облуплен до неприличия, причём сразу после маникюра, или даже не наносился вовсе.
  
  
   Юбки всегда широки, но попытки выбрать облегающие делаются постоянно, с упорством маньяка. Иногда, в качестве особого шика на блузку повязывается узенький галстук, можно заменить его и платочком на шею, но галстук выглядит неприкаянным, платок выбит из-под любого прикрытия. Вот, кажется, последует вывод - неряха, да ещё с придурью. Вот и нет, хотя простительно ошибиться любому, портретик библиотекарши в третьем поколении сбивает. Вывод противоположный - это мисс Очарование. Проникающее очарование, пронизывающее душу и тело, захватывающее вас с первой же минуты общения.
  
  
   Всё можно придумать, всё можно обойти замыслом, но как не попасть в плен этих всегда испуганных, полуоткрытых глаз. Хочется, очень хочется назвать их голубыми, на крайний случай серыми с голубизной, но нет, не получится. В них есть всё, все краски и оттенки собрались здесь воедино, словно на лирический праздник осени, с чтением стихов, с подлунным освещением, со сценическими эффектами и, главное, тихой музыкой. Глаза с дрожанием пруда под луной, с прозрачностью горного озера, с аквариумной вычурностью дна. Дна нерукотворного, но глубоко осмыслённого неизвестным разумом.
  
  
   Это нездешнее создание сейчас летело по московскому бульвару, по этой единственной ленточке новой Москвы, попавшей на чужую шею. Опаздываю, куда, куда же я опаздываю, почему не слышно шума машин, куда делись люди, почему прохожие стали похожи на лодочные вёсла, разве можно вёсла назвать людьми, нет, вот и говорю, что людей на улице нет. Вокруг только старые больные деревья, ждущие визга бензопил, лишённые последнего утешения звуком топора, дающего волю стонам коры. Стволы останутся без последней жалобы гнилого внутри тела под утверждающим ударом.
  
  
   Так хочется последний раз вздрогнуть и упасть, создать свой последний, рваный портрет, а не ровную фотографию гнили колец. Свалиться навсегда, создав по пути ветер, на траву, переварившую бензин и ставшую ещё более нежной на вид, но колкой и жёсткой. Куда я бегу, зачем, какое опоздание меня ждёт, на пять минут или на целую вечность. Они висят без опоры, точёные, фигурные палки их не держат. Они часть городских изображений, сбитых в яркую стайку. Они разные, то похожи на плакаты, то вмазаны в бульвары кепками, надвинутыми на глаза, то накрыты радужной рептильной плёнкой от возможной бури. Иногда, на них написаны цифры, на них стоят угрюмые росчерки, они бесподобны и просто отштампованы в ручную, их много, если они дрянь, их горстка, если они лаконичны и талантливы.
  
  
   Вокруг какие-то личности, между ними трудно пройти, их не ощущаешь как отдельное, не можешь найти себе места, и, ах, вот чей-то упругий живот, вот летит со страшным треском подставка, рвётся холст, почему не больно, почему только меркнет свет, куда делось всё. Девушка, что с вами, откройте, наконец, глаза, нельзя же так бегать, вы порвали мою картину, не бог весть что, но подсолнухи всегда в ходу, эта была сегодня последней с ними, где мне теперь брать такую, а другие совсем не продаются. Парень, увидел уже, что с девушкой ничего страшного не произошло, и обратил усилия на спасение своего цветного хлеба.
  
  
   Простите я, я вас не заметила, вы такой незаметных здесь, вас так не было видно во мне, что просто, просто простите меня. Вы совсем не замёрзли, ваша картина тоже, вы совсем не мёрзнете, когда сидите здесь часами. Вы сидите и ждёте, когда придёт кто-то, кто-то получивший новую квартиру, кто-то желающий яркого пятна на стену и вы, вы ужасно тёплый, я почувствовала это когда в вас вбежала, почему, почему вы тёплый в такой страшный холод. Девушка заплакала.
  
  
   Как можно плакать из-за такой ерунды, я не верю, что вас кто-то мог по-настоящему обидеть, вы не такая, чтобы быть обиженной, скорее вы сами себя обижаете. Да, - сквозь слёзы, - да, я сама себя обижаю, иногда, чтобы почувствовать себя живой. Мне надо расстроиться, а потом прижаться к батарее и согреться. Мне часто бывает хорошо, вы не думайте, я только выгляжу сумасшедшей. Готов вас огорчить, вы даже сумасшедшей не выглядите. Придётся нам объявить вас сумасшедшей, тогда настанет пора радоваться, вместо батареи буду я, вы же сказали, что я для этого подхожу.
  
  
   Испуг выбросился в глаза и всплеск шутки мгновенно, вы, я, не говорила, нет, вы бесконечно всё врёте, я не называла вас батареей. Согласен быть для вас просто подсолнухом, а если вы не против подсолнухов нагретых солнцем, мы пойдём сейчас куда-нибудь, где тепло и в горшках стоят пальмы. Я против этого, категорически против, но ...идёмте.
  
  
   Операционистка
  
   Вы не могли бы сократить число статей, поймите, мне всё равно, но это даже в машине не помещается, такой лист большой, что это за квитанция. Понимаете, я много раз говорил это же председателю, говорил, что могу все статьи укрупнить, а выписку к счёту прилагать или к оплаченной квитанции, но встретил категорический отпор. Почему, ведь это разумно. Это вы и я так думаем, но не наши жильцы. Они начали шуметь и размахивать руками, говорить, что у них множество дел и бумаг, им нужна одна бумага об оплате квартиры и услуг, только одна и из которой всё бы стало ясно.
  
  
   Они у вас все такие с приветом. Все без исключения. Остоженка. Золотая миля, что вы хотите. Чтобы наворовать столько денег, какой надо склочный характер иметь, вы представляете. По статьям пробегитесь и всё поймёте. Поняла уже, не маленькая, одних штрафов записано, пять видов, а они хоть знают, что штрафовать не имеют права, ваши председатели это знают. Знают, но знать не хотят. Сочувствую, и как же вы там работаете. А, как вы, с такими как я работаете. Вот и я так с ними. Ну, положим вы не они. Да, но и вы не я. Они невольно рассмеялись.
  
  
   Вы знаете, у меня в голове созрела прекрасная мысль, давайте я сегодня оплачивать ничего не буду, выброшу всё из этой квитанции к чёртовой бабушке, а завтра приду в конце дня, всё вам оплачу, и мы пройдём куда-нибудь поужинаем. Приходите, но если будет больше пяти статей, не приму... и ужинать с вами не пойду. Одну, одну, статью оставлю, жирную и противную, только пойдёмте, а то лучика нет в моём олигархическом царстве. Петляют, петляют переулки, все похожи и все разные, ведут то налево, то направо, а всё к реке выводят.
  
  
   Так устроен человек, тянет его вниз, вверху интереснее, но тянет вниз. Идёшь направо, нога влево утягивает, постепенно поворачиваешь и уже под горку несёшься. Налево повернёшь, так голова сама вниз на просветы в домах поглядывает, зовёт тебя на набережную. Вышел, ну так что, грязь от машин, поток их такой, что на саму набережную не попадёшь, вот и придётся идти почти ряд свой держать, будто и не пешеход ты, а такой же транспорт, как и все вокруг. Вдвоем идти ещё тяжелее.
  
  
   Тут узко. Нет. Людей нет. Не все такие двинутые по вечерам тащиться вдоль бензинового шлейфа. Просто машины на вечер уже поставлены, какая на двух колёсах висит, а какая и все четыре утвердила на проходе. Только не замечает ничего директор ТСЖ. Держит свою Операционистку под руку и тащит в неизвестном направлении, с целью известной. Она идёт с ним рядом, согласная на всё известное, но ещё не полностью уверенная в том, что ей будет всё предложено, в нужной форме, чтобы не было повода отказываться. Директор почти уже не думает, а то о чём думает вполне просто.
  
  
   Она у него очень броская и эффектная женщина, не молодая уже, но почему-то не замужняя и не разведённая, как это получилось, пока не знает. Он ещё ничего, думает Операционистка и всё-таки директор, интересно, штуки две получает. Судя по тачке и костюму, получает, хотя у нас в банке и не такие ходят, да ещё юристы, а что толку. Директор, почему ты так далеко машину поставил. Она на стоянке у меня подземной, так проще, не гоняют на работе, двор узкий, дредноуты как начнут разворачиваться жильцов, так меня всегда дёргают её отгонять. Проще пройтись до стоянки, потом это из ресторана нам далеко, а от работы мне близко.
  
  
   Понятно, а что олигархи твои не ставят под землю машины, им что, трудно пешком до подъезда дойти. Всякие причины, у некоторых просто нет подземной стоянки. Как так. Да, вот так несколько человек половину мест скупили, и никому больше не разрешают ставить. Зачем, что им денег не хватает, сдают? Нет, не сдают, просто им места ни на земле, ни под землёй не хватает, а главное это место у них сужено очень, до пятачка. Вот они и воюют за этот пятачок между собой. Странно, у нас столько земли, а они вцепились в квадратные метры, дураки. Волки, скорее, они так тренируются, а сами потом на совершенно других делах зарабатывают. Куда мы едем. Едем ко мне. Лучше ко мне. Хорошо, куда.
  
  
   Вы нас не устраиваете. Почему. Вы не выполняете наши требования. Не замечал этого. Какую квитанцию в этом месяце вы предоставили жильцам. Господин председатель это требование банка, а не моё. Не умеете договариваться, значит вы нам не нужны.
  
  
   Сегодня идём в ресторан, может быть, пойдём к Вертинскому. Не могу сегодня, меня уволили, настроения нет, поехали лучше к тебе. Нет. Тогда поехали ко мне. Нет. Хорошо, что ты не олигарх, но как же жаль, что ты не юрист.
  
  
   Мужчина и Женщина
  
   Пашкин круглошлифовальный станок располагался в начале поточной линии. Он работал ещё на двух станках, но они не были у Пашки такими любимыми. Вся работа Пашки выглядела так: сначала он должен был запрессовать втулку в цапфу, затем предварительно ободрать одну из её шеек, и, уже на любимом станке, окончательно её отшлифовать. Приходил Пашка на участок раньше всех, бывало, что и в пять утра. Потихонечку, не торопясь переоденется, покурит ещё упругую в губах беломорину, да одной не обойтись, можно и парочку. Затем, нацепит шершавый от застывшего масла комбинезон и спустится из раздевалки по шаткой лестнице с антресолей в цех.
  
   Странно было пробираться почти в темноте, между молчащими машинами, касаться их локтями, как выставленными усами короедных жуков, отводить от лица жёсткую паутину проводов, которых, конечно, не попадется, если идти по пролёту. Пашка уже экономил время и пробирался самым коротким путём к своему месту. Не подумайте, что провода на заводе вот так, какой-то злостной времянкой могут просто висеть, нет, конечно, они были собраны в бухты и крепились на специальные тросы, по которым эти бухты скользят. Пашке же казалось, что идёт он по заколдованному лесу, а какой лес обходится без паутины. Лес, волшебно освещённый, полный тихих и таинственных всхлипов, скрипов, звонов. Звуки эти совершенно естественно существовали в масляном и скользком железном лесу, но им уже мешали и вполне обычные - кто-то в огромном помещении уже, что-то налаживал, прилаживал, колотил, расставлял - не один Пашка был ранней пташкой.
  
   Вылезали на свет божий ночные дежурные - слесаря, электрики и кладовщицы, все те, кто обслуживал ночную смену. Некоторые участки этого корпуса вкалывали круглые сутки. Железнодорожно лязгая, и с электрическим шумом в цех входил утренний свет. Это раздвигались ворота, открытые понурыми электрокарщицами, которые пользовались для этого, не сходя с сидений, электрическими реле, снабжёнными длинными цепочками, наподобие древних унитазных. Подвозились к рабочим местам заготовки, которые нужны будут весь рабочий день. Пашка подошёл к станку и, прежде всего, проверил, как его убрал сменщик - паршиво, как и всегда, но это поправимо, нагонит деталей на поток, чтобы все начали работать, а потом выгребет. Пашка залез и за станок, там тоже надо было проверить, как убрана богатая железом грязь из лотка, в который его собирала магнитная цилиндрическая штуковина с широким ножом. Следующая поточная линия, составленная из таких же шлифовальных станков, была рядом, и было очень тесно. Но Пашка справился, правда, задел за тыльный кожух соседнего станка, но времени хорошо его приладить на место уже не было. Он просто отставил его в сторону. Шток шлифовальной бабки с упором и так походит, без наружного прикрытия.
   Теперь Пашка окончательно подготовился, навёл рабочий порядок, расставил втулки на маленьком железном столике, чтобы удобно было брать, и принялся прессовать.
  
   Наступало самое любимое им время. Вся линия уже работала, задел он обеспечил и теперь мог спокойно, устроившись за любимым станком и, снизив максимально подачу, созерцать то утончающуюся искровую струйку, вырывавшуюся из-под охлаждающей эмульсии, то, подняв взгляд строго вверх знаменитую на весь корпус жопу Олечки. Было на что посмотреть. Рожица у Олечки была тоже симпатичная, но поразительно прыщавая, для двадцатилетней девушки. Но не личиком брала Олечка, мужики понимали отлично, что прыщи рано или поздно пройдут, а вот эта достойнейшая принадлежность фигуры останется при Олечке, по-видимому, навсегда. Место для созерцания было выбрано, волей судьбы и технологии, великолепно.
  
   Олечка стояла на высоченном постаменте и калила те самые втулки, которые с утра прессовал Пашка. Он всегда представлял, что каждая втулочка, которую он аккуратно вставляет в цапфу, предназначалась на самом деле для совершенно другого места и принадлежавшего именно этой Олечке, которая так эротично эти втулочки калила. Пашка, и, слов-то таких не зная, с риском прослабить шейку цапфы, под мерное вращение поводка и звук эмульсионной струи, надолго задерживал свой задумчиво восхищенный взгляд на замечательном операционном действии, где главной актрисой была несравненная Олечка.
  
   Олечка отследила полный оборот рабочего стола калилки и приготовилась поменять на нём заготовки. Для этого она грациозным движением взялась за обе ручки, приделанные к большому окну, закрывавшему рабочий стол от выплёскивания прямо в Олечку горячих брызг. Они во множестве образовывались от моментально вскипавшей на покрасневших боках деталей охлаждающей жидкости. Втулки теряли в этом пару свой малиновый вид и быстро превращались из ярких красавиц в обычный сероватый цилиндр.
  
   Момент был выигрышный. Олечка должна была отставить в сторону, прямо на помост окошко, при этом нагнуться и по пути захватить новую порцию из трёх втулок, которые потом проглотит в себя калилка. Пашка этот момент не упустил. Он созерцал и готов был прожечь взглядом натянувшийся в правильном месте халатик, следил за перемещением живущих своей удивительной упругой жизнью родственных половинок, ходивших то вверх, то вниз под этим халатиком и, наконец, отследил кульминацию, когда Олечка приподнялась на цыпочки и установила обратно защитное окошко. Изгиб её фигуры был до того правильной, нужной взгляду формы, что Пашка готов был зареветь, как это делают безумные фанаты рок-звёзды, но не заревел - надо было поменять деталь.
  
   Были у Пашки на линии и враги, например, Валерка. Он работал на "пауке", большом агрегатном станке, прямо рядом с Олечкой. Мало того, что он был рядом с таким сокровищем и мог с ним запросто разговаривать, так ведь и помост у них был один. Можно было иногда подкрасться к Олечке и до визгу её прихватить. Валерка это и делал регулярно, до тех пор, пока Пашка не лишил его этой возможности, действуя через знакомого старшего мастера. Но, что там старший мастер, он часто бывает далеко, у него своих забот хватает, а спасать какую-то Олечку, причём по чужой просьбе, совершенно не обязательно. Немного мене громко и реже, но Валерка продолжал своё вредное дело. Спасало другое. Валерке приходилось периодически спускаться с помоста и работать на токарном станке тогда, когда у него заканчивались детали на агрегатном, а то бы он, злыдень, от Олечки и не отрывался.
  
   Пашка сегодня очень торопился, обычные его задержки на любимой позиции торопиться ему не мешали. Просто он экономил время, использовал его рационально и поэтому успел намного раньше наработать задел, который хватит и его бригаде и останется следующей, для того, чтобы без простоя начать работу. Торопиться Пашке было зачем. Он договорился, уж как сумел, отдельная история, с Олечкой, что поведёт её сегодня в кино, на французский фильм с трудно доставаемыми билетами - на "Мужчину и Женщину". План был на самом деле шире и глубже.
  
   Дело в том, что намечалась редкая красная суббота, которую не собирались использовать в начале месяца начальники для выполнения плана. Завтра народ будет отдыхать. Предвидя такое положение дел, Пашка всё уже рассчитал. Он отправил мамашку к тётке, младшую сестрёнку к другой тётке, тоже младшей среди его тёток (этой он в открытую объяснил ситуацию и встретился с пониманием). В результате этих сложных манипуляций с родственниками, он становился на все выходные обладателем малогабаритной, но вполне двухкомнатной квартиры, со всеми вытекающими возможностями для приглашения после кино (последнего сеанса) Олечки в гости. Будучи мужчиной обстоятельным, Пашка хотел дополнительного времени необходимого ему для, закупки и приготовления угощения, уборки своей комнаты, и иных не мене важных дел, включающих совершенно непривычное для него вечернее бритьё. За это время он сейчас и боролся.
  
   Валерка-враг тоже, учитывая предстоящий выходной, закончил работу раньше обычного. Быстро смахнул жёсткую стружку со своего станка, по-парикмахерски ловко обтёр переднюю и заднюю бабки. Сунул в тумбочку мерительный и режущий инструмент, который не передавался сменщику, а находился у каждого в личной собственности и гордо огляделся по сторонам. Волей неволей взгляд его остановился на известном нам уже месте Олечки. Это навело его на мысль перебраться на помост.
  
   Пашка, тем временем, тоже убирал станок, а дело это не столь трудное, как неприятное - так и понимаешь, когда убираешься, что за это денег не платят. Пашка уже зашёл за станок, чтобы опять проверить магнитный грязесборник, как вдруг прямо над ним взвизгнула Олечка, да так жалобно, что у Пашки чуть не остановилось сердце. Пашка резко поднял голову вверх, пошатнулся и схватился рукой, чтобы не упасть за тот самый шток соседнего станка, который он так и не укрыл спасительным кожухом. Смена-то ещё не кончилась и также, торопясь, баба на соседнем станке почти не глядя, подвела шлифовальную бабку, нажав на рычаг. Шток как ему и положено, плавно поехал и совсем не обратил внимания на руку Пашки, которая за него схватилась. Рука хрястнула, а последнее, что видел Пашка это была испуганная Олечка и до отвращения весёлая рожа Валерки, виднеющаяся из-за Олечкиного плеча.
  
   Когда Пашка очнулся на лавочке перед входом в цех, скорая уже стояла у дверей. Вокруг была толпа, успевших переодеться и получавших пропуска, Пашкиных собратьев по бригаде. Он слабеющим от боли и шока голосом подозвал к себе, как всегда знойно улыбавшегося, Валерку и попросил забрать у него из внутреннего кармана кошелёк, а из него билет на французский фильм с трудно доставаемыми билетами "Мужчина и Женщина".
  
   Газета Труд, N___ год____ Рубрика "Несоблюдение техники безопасности".
  
  
  
  
   51
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"