Аннотация: Практически все рассказы написаны на основе личных впечатлений и знания местной обстановки, в которой пришлось некоторое время пожить.
Ямина
Как же хорошо спится, когда на улице морозец под сорок, а дома у тебя тепло, до батареи не дотронешься, и ещё пара обогревателей надрывается, нещадно эксплуатируя склонную рассыпаться алюминиевую проводку. Глаз приоткроешь, чувствуя себя котом на печи, но не кот, пришлось укрыться ватным одеяльцем. Шубки, такой как у котика на людях не предусмотрено. Приоткрыл, непонятно на что посмотрел, ничего, конечно, не увидел и дальше спать.
Всё так и сделал, но увидел. Увидел тёмную, крадущуюся ко мне фигуру и завопил бы уже на всю Гуляевку, но всё-таки не совсем спал, узнал. Узнал Леонида Михайловича, проще говоря, Михалыча. Витальич, вставай. Ты, спишь? С ума сошёл, Михалыч, конечно, сплю, это (смотрю на будильник) в три-то часа ночи. Сплю, да ещё как нормальный человек на своей постели, а вот ты, откуда взялся? Проездом я. Бензин кончился, из Ярославля еду. Бери ключи от моей, и дуй на колонку, что тебе ещё сказать. Как ты вообще здесь очутился, за каким хреном тебя по ночам из Ярославля несёт.
У тебя, Витальич, дверь открыта, я и зашёл. Это-то как раз понятно, она у меня всегда открыта, ты на вопрос отвечай. Долго объяснять, Витальич, на повёртке, на Красную у меня бензин кончился, ты, кстати, массажистку хочешь? Вы, прямо как дети, честное слово - пилить из Ярославля без бензина, в ум такое не придёт. Какую ещё массажистку. Не ругайся Витальич, у меня бабы в тачке, одна, не моя, массажистка, устали они, спят, километра три меня толкали до тебя. Так, хочешь или нет? Мы сначала тебя будить не хотели, но я потом решился. Тут я подскакиваю, очумел старый, мороз сорок градусов, они у тебя в холодной тачке, да ещё спят.
В темпе одеваюсь - надо спасать баб. Уже бегу по дорожке от дома, а Михалыч и не думает торопиться, отстал метров на двадцать. Дверь открыть не можем, стучим ногами по тачке, тишина в машине - спят. Все окна покрыты толстым слоем наледи изнутри - надышали..., пока дышали. Наконец, проснулись, упёрлись ногами в дверь, она с хрустом открылась. Теперь Михалычу уплотнитель менять, но ничего - дураком не будет и таким шкодником.
Сидим на кухне. Оказывается с Михалычем, впрочем, как всегда, целая история. Выясняется, что дела были в Ярославле, как раз у моей (?) массажистки, Наташи, а его подруга Ольга, работала в столовой дома отдыха в Щелыково. Эта Ольга наотрез отказалась ублажать Михалыча, если он не отвезёт её подругу по делам в Ярославль. Мог бы это и не рассказывать, но знающие люди оценят расстояния, которые преодолел Михалыч из-за своего неуемного характера. И это всё посередине рабочей недели.
Девчонки сидят, зуб на зуб не попадает, когда отогреваться стали, ещё хуже начало трясти. Делать нечего, достаю водку из холодильника - деревенское бытиё приучило всегда иметь запас. Покупаю всегда по четыре, но одну ни разу не донёс до дома. Чтобы не подумали, что я человек пьющий, расскажу, куда исчезла четвёртая из последнего пополнения. Рухнула у меня тогда крыша, прямо над квартирой. Снега туда надуло целый сугроб. Гляжу, Виталик идёт местный мастер на все руки - крышу починишь? нет вопросов - вот туда и улетела четвёртая и так каждый раз не одно, так другое. Забегая вперёд, скажу, - весной всю квартиру затопило, крышу-то починили, а кто ж будет сугроб-то выметать, и в голову такое никому не пришло.
Повеселели девочки, ещё вина просят, водкой водку тут никто не называет. Тянет меня Михалыч из кухни поговорить тет-а-тет. Ну, что тебе ещё дорогой? Слушай Витальич, бросил бы ты попонку мне в ванную, пора же Ольге отрабатывать поездку. Тёмный ты человек, мужик буреломный, пошли в другую комнату, там хоть и завалено всё мебелью, но диван есть - будешь хоть раз в жизни человеком. Отправили их ночевать, сидим.
И тут, вдруг, массажистка моя запела, не прямо в голос заголосила, а тихо так, рассказывать начала.
Стоят паровозики железные, железные были, лесные стали, путь их травушкой зарос и кустарничком, тёмными елями покрылся. Привело их в лесок тот дальний дело полезное, да стало не очень, теперь стоят брошенные кони железные, век свой доживают... Честно, сказать я растерялся, вроде бы не та ситуация, чтобы сказки рассказывать, но слушаю: ...охраной строгой они теперь поставлены в том лесу, людям примета верная, добром не ходить в лес далее, а пуще в овражек не спускаться, злая ямина в том овражеке. Злая, тёмная, заколдованная, на минуту в ту яму взойдёшь-спустишься, десять лет у тебя как рукой снимет из жизни, на пару минуточек задержишься двадцать годочков исчезнет, а на три задержишься - смерть твоя придёт моментальная.
Фу-х, даже жутко стало, хоть и не слабонервный, но после походов этих ночных по темени и морозу, как то всё по другому слушается. А, главное, голос у массажистки такой неземной, колдовской, ласковый. Спрашиваю, а Лёнька, наш баламут, о том овражке знает. Спросил, чтоб попросить его отвести туда летом или осенью на паровозики посмотреть. Он как раз точно знает. Не замечал ничего в нашем Лёнечке? Не знаю, что и ответить, уж слишком многое я замечал у Михалыча. Наклонила она ручкой мою голову прямо к ушку своему порозовевшему от мороза, горячему от вина и тепла, прозрачному как тучка вечерняя на закатном солнышке и на ухо прошептала - был там наш Михалыч, в ямине этой. С тех пор, дурак такой, уж давно шестой десяток лет разменял, а всё как мальчишка, - ружья, охота, девки, собаки, рыбалка, - не замечал?
Что тут скажешь, вы и сами видите - права. Но как я к этому ушку прикоснулся, почувствовал губами жар его призывный, так о Михалыче, с его детскими причудами и позабыл. Свои шалости начались, да так и продолжались до самого утра. Чтобы пойти вовремя на работу утром речь, конечно, уже не шла. Провожая машину Лёньки, которую раза три пришлось прокатить на верёвке вокруг дома, я всё никак не мог выбросить слова Натальи, о том, что он побывал в этой ямине.
Только что-то в местных сказках всегда не сходилось. Внимательно я теперь смотрел. Михалыч, к тому времени, весело запихнул на заднее сиденье девчонок, по молодому резко распахнул дверь и подозрительно бодро махал мне рукой. Ох, как трудно было по нему сказать, что перед этим он день почти провёл за рулём, ночь вы уже знаете, какая была, да вина выпил предостаточно, но... Может быть, путают что-то - не вредная вовсе эта ямина была, заколдованная.
Явление Февронии
Собаку возьми. Говорю, куда пошёл, вытья мне здесь не хватало. Забирай. Куда мне её, хотел на тетёрку сходить, а она не обучена, поднимет всех раньше. Ничего и не принесу. Будто ты нас кормишь, своей охотой, забирай, сказала.
Речь шла о рыжей как вечернее осеннее солнце лайке. Может быть даже чистопородной, кто её знает. Охотники здесь ценили собак не по породам. Порода имела значение, но на иную, заслуженную, даже и не взглянут. Медали что ли за ней носить. Дичь нужна, - по способностям и корм ей будет и уважение. Салке было уже три года, но ничего она в охотничьем деле не понимала. Так, кое-что, конечно, знала, но только по природе своей и уму, а обучать её было некому. Охотник из Бориса был ещё тот. Не за дичью он шёл сейчас в лес. Хотел подумать о главном для него на сегодня, может и не додумает чего, но душе всё равно очищение требуется.
Какое может быть очищение дома, когда земля тут у него под ногами горит. Так думал Борис и отцеплял, лайку от конуры. Поругивал её беззлобно, так вертелась, почуяв волю, что закрутила всю цепочку. Да, идёшь ты налево! Щелкнул концом привязи по заду Салку и смотрел теперь, как она пулей метнулась в калитку. Он только до калитки дошёл, а она уже сбегала до конца улицы, и неслась обратно к нему, высунув набок язык, жадно дыша, даже с кашлем пополам. Ох, ты зараза какая, и тебе свобода нужна.
Через пару часов, никаких признаков жилья или даже вообще человека стало не видно. Давно уже было не видно, но Борис только сейчас очнулся от внутренней пустоты, только сейчас начал понимать, что отпускает, какой-то зажим внутри жадная и сильная Верина ручка. Вот от неё-то и горела в домашнем аду землица. Вот от неё-то и рявкала на него по поводу любому жёнушка. Понимал её Борис. Сама бы может, и стерпела, да бабы вокруг все уши ей наверняка прожужжали. Веру он знал давно, сколько лет он здесь работает в Заборье. Приходилось и в Адищеве бывать.
Так и знал, опять подняла, да где. Какие тут выстрелы, патроны только тратить. Салка, ёшь твою в хвост. Иди сюда. Вот дурная.
Как он стал управляющим арбитражным, так в Адищеве стал бывать часто и по долгу. Вера была тут бухгалтером, не главным, но толковым. Годами он не стар ещё, а Вера и подавно, хоть успела развестись. Всё как-то само собой получилось. А теперь новые хозяева звали его остаться директором. Дело хорошее и справился бы он, всё до тонкости понял, когда процедуру банкротства проводил. Только не в работе дело. Придётся ему тогда Татьяну свою оставлять, вот в чём дело. Не стерпит она, что он при Вере остался. Не допустит.
Может и некстати, в обстоятельствах сих, думать о Татьяне. Мешает её образ дерзкий, насыщенный, принятию решения, да как не думать. Упала тогда Танька в огороде. Говорил не ходи, роди сначала, я разве не делаю надо что. Делаешь, ты всё не так, уходишь, я всё переделываю. Дочку спасли, сейчас юристом в Иваново, где училась там и осталась. Редко. Приезжает редко. Больше только никого не будет у нас. Ни парня, ни девки. Собаке уже, - не лижись, не приставай, давай вон погуляй ещё, когда теперь на охоту выберемся. Опушка кончалась, впереди был такой бурелом, что лезть в него не хотелось, но если захотел дойти до лугов, где тетёрки, надо лезть.
Вошёл, и всё нахмурилось сразу. Будто и не было яркого солнечного дня, будто не блистали каждой хвоинкой серебряные сосны, изнеженные погодой за лето. Не висли выгоревшими лапами над головой присмиревшие в солнце хмуристые ёлки. Всё здесь было пусто человеку. Не тот лес полезный, злой тут бурелом. Час пробирался сквозь него Борис. Лицо всё исхлёстано, Салка у ног путается, чует зверьё крупное, да и потеряться боится. Борис ухмыльнулся и трепанул, осипшую тихим лаем лайку по загривку. Что, страшно без мужика-то. Страшно, сейчас тебя Хозяин за зад хватит. Сайка ответила взвизгом извинительным. Боюсь, а что тут такого, это у тебя ружьё, а у меня кроме зубов ничего нет. Сравни мои зубы с когтем медвежьим, вот и я говорю, не будет хорошего ничего.
Вышел на свет, выбрал пригорок, где прохладного ветерка поменьше, да солнышку ничего не мешает. Сбросил надоевшую куртку, развязал узел на вещмешке. Бросил на такую подстилку сверточек с провизией, который Танька собрала, и прилёг рядышком. Пока ел, не думал. Хлебушек, рассеяно уронил, да так с травкой прилипшей и запихнул в рот, чай не грязь. Иногда только Салке кусочки мяса копченого подальше бросал, развлекался. Разморило его. Встал рано. Дело, конечно, привычное, но всё одно разморило, расслабило ласковое солнце осеннее. Злых слепней нет. Летом бы весь исхлестался, отмахиваясь. Борис подумал, какие же гады, эти слепни. Стрелки особенно. Слепни гады, и он, Борька, гад - так подумал, уже, когда засыпал.
Проснулся он от того, что солнце вдруг жарче стало, запели вдруг вокруг птицы не по времени, не по осеннему. Вдруг пересвистываться стали, как зовут кого. Собака вдруг присмирела, - то носилась как чумовая, а то вдруг села и хвостом прикрылась. Что такое, ни лето, ни зима. Столбенеть начал Борис, и ноги не идут больше, налились как снег по весне тяжестью. Смотрит, а из леса к нему на опушку двое идут. Одежда на них чудная, не здешняя совсем. Подходят и спрашивают, а он вроде бы даже отвечает.
Не ты ли Борис будешь, заблудший странник. Какой я странник, охотник я. Нет, женщина ему говорит, ты странник. Лишний ты. Как лишний, управляющий я, скоро директором стану. Тут князь вмешался, откуда понял Борис, что перед ним князь, не понятно. Нет, говорит. Никем ты не будешь. Князь отвернулся и уж больше не говорил с ним, презрительно, показалось Борису, отвернулся. Женщина, зато ближе подошла. Протянула ему руку со словами, погладь персты мои отчаяный, не бойся, вот так. Теперь я тебя в лобик поцелую, бывший ты уже покойничек душой, теперь оживешь. Повернулась, и уходить начала. Тут, словно стукнуло в темечко Бориса, да постой кто ты, а уж и нет никого. Чувствует только Борис, что целует его, будто кто-то и шепчет на ухо, дева Феврония я, Рязанской земли, день сегодня мой, июля восьмое, травку ты мою скушал, вот я и навестила тебя.
Нет, не покойничек я, не целуй меня, нет. Вздрогнул Борис. Салка его всего облизала, в лицо жарко и по-собачьи часто дышит. Да, отстань ты, идолище, рыжее. Пришёл в себя, конечно, Борис. Дело уже на повёртку в вечор, а он в лесу ещё, и не думал ничего, за чем ходил. Что за неудачи. Какая у нас тут Рязань. Север, а они Рязань. Сентябрь на исходе - восьмое июля. Сон ещё из головы не шёл. Вот уж точно, как во сне, хоть и выбрал дорогу Борис иную, не такую тяжёлую, но шёл на удивление долго. Устал так, что ввалился прямо в дом. Салку Танька привязывала, молока ей с чёрствым хлебом набухала.
Только раздеться смог, а за столом навалился на него всей тяжестью. Татьяна спросила, устал. Устал. Да, Тань устал, что-то. Патроны, гляжу, не расстрелял, да и, по-моему, выстрела ни одного не сделал. Ешь вот. Нельзя же мучить себя из-за какой-то охоты. Сначала поел Борис, потом уже ответил. Не из-за охоты я, Тань. Решил я не ходить на директора. Татьяна промолчала с минуту. Потом подошла, погладила Бориса по голове, взвила ему пальцами вихры, поседевшие до цвета соломенного, и говорит, правильно ты решил. Потом улыбнулась и добавила - какой из тебя директор.
Шуба
Её звали как-то по-другому. По-другому от того, как я помню. Допустим, она была Катя. В первый раз я увидел её на сушилке. Нет, не на той, где сушат спецодежду или что-то подобное, а на здоровенном агрегате. Внутри него сушили картон. Чтобы его туда засунуть, нужно было стоять около дышащего паром широкого щелевого отверстия и совать в него большущие листы. Листы стояли на поддонах, их привозили сюда электрокары. За смену пропускали около четырёх тонн.
Катя была хрупкой девушкой. Сейчас принято, когда представляешься, например, в каком-нибудь объявлении писать свой вес, вот до чего дошло, но и я её представлю - приблизительно 46кг. У неё была мальчишеская стрижка, но не короткая, а такая, как если бы мальчишка отрастил длинные волосы. Мне было тогда сорок с довесочком лет, поэтому, естественно я обратил внимание на молоденькую, симпатичную девицу, которой раньше не было рядом с сушилкой. Ничем тогда эта встреча, разумеется, не кончилась, но в глубину организма запала.
Потом, через какое-то время, у нас в заводоуправлении делали ремонт, и я опять её увидел. Теперь она красила стены. Пришлось наводить справки. Оказалось, что привела её на фабрику её сестра, которая уже у нас работала. На самом деле она и была маляром, а на сушилке я увидел её случайно. Пока не было работы по её специальности, она там пережидала. Чем быть маляром лучше, чем стоять на сушилке я не знал, но как оказалось позже ей это нравилось, т.е. быть маляром.
Весь день мне было нехорошо, как-то тревожно, хотя оснований никаких для этого не было. Я буквально мучился, работа не шла, и я бессовестным образом пил чай, кофе, вообще, лишь бы не приступать к работе. Ближе к концу дня в дверь неожиданно постучали. Это было не принято - обычно ломились все без разбору, когда хотели и, кто хотел. Мы не возражали, считалось, что это создаёт рабочую атмосферу, полную здорового демократизма. В дверях посетительница не остановилась, а прямо-таки подлетела к моему столу. Это что ж такое делается. А, что собственно говоря, делается-то. Да, ничего - я уже полгода как получила разряд (какой-то там), а меня по сетке не переводят, не платят, как положено.
Успокойся, дорогая, присядь, попей кофейку. Некогда мне. Переводите на разряд выше и всё. Ладно, переведём, ты всё ж посиди, успокойся. Посидела, поговорили. Смотрю на неё и думаю, ну чем они, чем они умудряются цеплять. Никак не разберу, что меня тянет в эти серые, чертовски серые, с водяным утренним проблеском глаза. Почему хочется слегка так прищемить эту тонкую шейку. Встрепать волосы, схватить под затылок и окончательно пропасть в глазах, без единого облачка, без поволоки, без...ну, чего там ещё и так непонятно.
Катюша, а чем ты по вечерам занимаешься, может, в клуб местный ходишь, может, вышиваешь. Презрение сверкнуло в глазах, а за что собственно, да за вышивание. Вышиваешь. Жди. Тогда, может быть, в Сорож съездим, там кабак хороший, придорожный, о гостинице не говорю, чёрт её знает, как поймет, аккуратнее надо, когда что нравится. Можно. Так, на остановочку автобусную приходи вечерком, часиков в шесть. Приду.
Вот так всё и завертелось. Остановочка, Сорож, опять остановочка. Бережок речки Мера, шашлычки и так далее и далее, но ничего на самом деле не далее. Ничего. Весь уже в чувство превратился, по ночам до самого себя больно дотрагиваться. Подарки там разные, отношение, крайне обходительное, и не снившееся самой прожженной городской вертихвостовой девице. Ничего, как есть и опять сегодня ничего.
Уже по вечерам стал "Высшую лигу" брать, сядешь один одинёшенек на кухне. Рассмотришь все стеночки голубой краской покрытые, вспомнишь добрым словом всех маляров, какого-то там разряда, и долбанёшь под мысли весь пузырёк, без соседей, без разговоров, в полной тоске, которая и присниться не может иначе как русскому дураку.
Так прошёл прохладный в здешних местах август, отзвенела застывшей листвой по оврагам осень, дело к зиме и морозит по утрам так, что хрустит всё под ногами. Сегодня опять остановочка. Тебе не надоело. Как же мне надоест, Катюша. За счастие редкостное почитаю встречи с тобой. Взгляд недоверчивый. Лесной взгляд. Колдовской взгляд, уже в обычае его выдерживать, только сжато всё внутри как пружина, перекрученная неумелым заводчиком. Голова в сторону, приподнята чуть - портрет изображает. Откуда столько злющей силы в этом тщедушном тельце, в этой хрупкой фигурке. Каждая чёрточка напряжение, каждый мускул борец, а зачем это всё, кого она побеждать собирается, что мыслит себе и о себе, о жизни. Загадка от ноготочка на левой ножке, до макушки.
Поехали сегодня к тебе. Поехали. Была такая ночь, которая не может быть забыта. Дома холодно, две простыни перевал на тряпицы, ножичком все щели заткнул, всё равно дует. А нам тепло, так тепло ребята, вы уж сами, да что там говорить. Знаете вы всё. Скользил я по ней как лодочка по глади морской, даже скорее речной, неупругой, податливой, летал в вышину и с небес спускался в погреба подземные тёмные, находил и там и там сокровища несказанные. Рыдал и смеялся, завёрнутый в одеяло сидел с ней под ним и водку пил как воду. Ничего уже не могло меня взять более, чем я был уже отдан. Растерзан был я и упоён. Утром она сказала, дай мне денег, мне шуба нужна, холодно становится. Отдавать я не буду. Да, на, бери, всё бери, сколько есть. Всё.
Уехал я в тот же день - неприятностей у меня было море, за то, что уехал. Да разве это неприятности, до сих пор иногда как обухом по голове треснет. Правильно ли я сделал или нет, поступил правильно или нет. Оправдываю, и её, а более себя - что взять с дурака, ведь он и сам бы готов жизнью поделиться, а тут...шуба.
Чёрный Алиев
Он и не помнил, когда сюда приехал, а уж когда в Россию, точно не помнил. Зато он очень хорошо помнил свой дом. Дом начинал строить ещё дед. Родственников в их семье было не так уж много, даже мало - всего около ста человек. Когда были общие праздники и несчастья все собирались, словно из-под земли, именно не появлялись, а собирались. Словно в воздухе висела огромная воронка с центром вращения в нужном месте. Сейчас Алиев сидел в баре. Нет, он не пил. Заканчивалась только вторая бутылка коньяку. Просто бар был его.
Русский человек уже загулял бы на всю губернию. Было от чего загулять. У Чёрного Алиева сожгли пилораму. Сожгли местные жители, но он их не винил. Алиев знал, откуда растут ноги. Все, вроде бы это знают, но Алиев знал точно. Спалил производство Иса, злобный и мстительный, Иса. Не последним человеком был в районе Чёрный Алиев, он уже ходил советоваться с Сашкой, а как его звали по-настоящему, он не знал. Других людей Сашками называют при крещении, но Сашку назвали Сашкой, когда он это заслужил, уж, чем там, спрашивайте напрямую или в органах, а не у Алиева. Сашка сказал, не поможет. Так и сказал. Ваше дело. Чёрных.
Сколько он себя помнил в Семёново-Лапотном, забрать долг у Исы смогла лишь Ирина. Она была уволена из придорожной забегаловки "Хуторок" и не могла рассчитаться с хозяйкой. В "Хуторке" была толстенная книга, в которую записывали долги посетителей, ведь не только проезжие в него ходили. Иса никогда, ни за что не платил - всё брал сам, но считал, что и это большой труд. Давайте всё сами, а я посмотрю брать или не брать.
Жена у Чёрного Алиева была русская, и детей было трое. Было бы и больше, но Мария, так звали его жену, отказывалась следовать восточным традициям. Она работала нотариусом, прямо в том же доме, где был бар. Если сожгут и бар, то контора тоже сгорит.
Алиев отставил бутылку в сторону и прошёл в подсобку. Он долго рылся в самом тёмном её углу. Нашёл то, что искал и сел пилить. Полотно было старое, заезженное, но пилить ещё можно было. Ему оставалось совсем немного, но что-то его встревожило. Он встал, расстелил прямо на полу мешок из-под сахара, опустился на колени.
Молился Чёрный Алиев долго, иногда он резко вздыбливал подбородок к небу, и были видны его закатившиеся глаза, сверкавшие в полумраке маленькими щёлками, а под прикрытой частью век очень быстро вращались круглые шарики его глазных яблок. Всё когда-то заканчивается, кончилась и молитва. Он встал и доделал свою работу. Но оставалось ещё важное дело. Алиев достал из ящика кинжал, вспомнил деда, сказал ему слова благодарности за оружие, тряхнул кинжал ещё раз в кулаке и пристроил у пояса. То, над чем он работал, Алиев запихнул под куртку.
Иса гулял в "Хуторке" второй день подряд. Девочки подавальщицы не знали уже, куда от него деться и как выпроводить. Это смогла бы сделать Ирка, но её уволили, якобы за кражу макарон. Вокруг Исы сидело не менее четырёх прихлебателей. Говорю не менее, так как точно подсчитать их на вторые сутки загула не представляется возможным. Кто-то куда-то ходил, кто-то откуда-то появлялся и куда-то исчезал постоянно. Особенно этим отличался Рыжий телохранитель Исы. Он был бы настоящим богатырём, если бы не лицо. Такого лица у богатырей не бывает. Рыжий сидел напротив Исы и похабно подмигивал, очевидно, рассказывал интересное.
Сильно хлопнула дверь. На пороге стоял Чёрный Алиев. Прихлебатели метнулись, было к нему, но Иса остановил их жестом. Ну, что пришёл таки чёрножо...БАХ, БАХ. Рыжий вскочил, поднял свои ручищи над Алиевым, но в левой руке последнего сверкнул кинжал.
Ещё неясная, но уже сочная рана заалела на шее Рыжего. Он попытался придержать голову рукой, но это у него не получилось, она беспомощно повисла, и Рыжий ещё долго стоял, как застывший на морозе дуб.
Чёрный Алиев вышел на просторную террасу "Хуторка" и аккуратно прикрыл входную дверь. Он смотрел на снежную равнину, которая расстилалась перед ним, на чёрные домики, усеивавшие противоположную сторону дороги мелкими крапинками, и видел перед собой горы, высокие, нежно-зелёные, дымчато-голубые, с ярко снежными шапками. У подножия гор стоял его дом, который начал строить ещё его дед.
Точка
Разговор есть. Серьёзный разговор. Бросай варить, на зарплату не проживешь, сколько ни вари. Валентин свернул шланги, откатил поближе к стене баллон и сказал: куда пойдём говорить? Позади гаража был пруд с технической водой для мойки машин. Раньше это был колхозный пруд, но постепенно он превратился в технический водоём. Исчезли резные сердцевидные кувшинки, поникли шершавые на ощупь, но мягкие для взгляда камыши, даже зелень всякая мелкая пропала с поверхности пруда. Теперь он был совершенно чистым на вид, только чёрным и по поверхности плавала вечная радуга. Приятели уселись на промасленную доску, которая, будучи брошена на две железные бочки, служила лавочкой. Выкладывай. Точку знаешь. Знаю. Дело есть на точке. Когда. Да, хоть завтра. Хорошо.
Точка была продана военными какой-то московской коммерческой фирме. Территория была ничего себе, на ней помещался жилой корпус, большая финская баня, гараж и ещё какие-то строения теперь уже непонятного назначения. Однако, это всё ещё не было самой точкой. Точку взорвали ещё при Горбачёве, по какому-то там никчёмному его договору, за гнилые империалистические бабки. Теперь здесь была огромная воронка и глазу бы не натолкнуться на преграду, если смотреть в её глубину, но глубины как таковой не было.
Вся воронка состояла из кусков бетона, заросших очень плотно колючим кустарником, которому, как оказалось, воронка вполне по вкусу. Зона точки охранялась. Через пень колоду, но охранялась местными мужиками, нанятыми московскими владельцами. Естественно, охранялось то, что представляло существенный интерес для нормальных людей - жильё, баня и т.д. Охранять саму воронку никому в голову не приходило.
Раннее утро на точке. Туман уже сполз с поляны и медленно, сопливо втягивался лесом. Солнце грустно смотрело на две молчаливые фигуры, быстро приближающиеся к воронке. Смотри Валь, видишь, холмик петляет. Пойдём, покажу, куда ведёт. Приятели забрались в самую гущу зарослей, неподалёку от воронки. В бетонном углублении, которое наполовину было крыто дёрном, просматривалась железная дверь. Очень было похоже на потайную землянку, которую иногда отрывают в лесу для отдыха от тёмных делишек бомжи. Всё также, только капитальные различия налицо. Ясно, средств свободных у государства побольше будет.
Валь, я тут уже начал, немного осталось. Валентин, вытащил из куртки инструменты, и работа закипела. Примерно через час дверь была открыта. Фонарик проверял? О, светит. Пошли. Сначала идти было не страшно и вполне свободно, но очень скоро туннель закончился отвесным колодцем. Верёвка у приятелей была с собой и неплохая. Закрепили, спустились. Пошли дальше. Воды почти не было. Комаров тоже. Странное дело, в лесу, что ни углубление, чуть сыроватое и комары да мошкара так и вьётся, а здесь - ничего.
Сволочи. Что Валь, что сказал. Гады, говорю, все кабели поснимали со стен - озолотились бы. Наконец куда-то пришли. Завал, но не плотный, видно куски слишком большие отлетали от шахты, когда взрывали. Проползали по одному, но плиты так сложились, что вдвоём можно было сесть и даже развернуться лицом друг другу.
Посвети сюда, на бетоне холодно, а тут какие-то тюки из земли торчат, выдерну и тебе передам, тут много, на, держи. Друзья теперь сидели друг напротив друга. Вдруг взгляд одного из них упал на разорванный тюк, на котором сидел Валька. Валь, дёрни пачку из своего тюка, вроде бы он у тебя рваный. Валька потянул и с трудом вытянул на свет банковскую упаковку и уже начал поднимать голову с удивлёнными голубыми глазами, но не успел этого сделать.
Он первый заметил и понял - это деньги, много денег, а как ему было понятно, да что там понятно - он точно знал, что много денег на две части никогда не делится. Валька не поднял больше голову с удивлёнными глазами. Только на миг перед его мысленным взором возникло жало газовой сварки. Вспыхнуло с привычным хлопком, и потянулся колеблемый пламенем шов, очень длинный и такой уже короткий, шов, длиной в целую Валькину жизнь.
Он машинально вытер о Валькину куртку наружное кольцо выжимного подшипника, которое он всегда носил с собой, так, на всякий случай. Потом нашёл и подобрал фонарик, выпавший от удара правой из левой руки, и посветил на уже разорванную им банковскую упаковку.
Давно забытый прищуренный профиль Ильича безразлично смотрел в пространство. Павловка. Вот, хрен. Он с досады пнул лежавшее перед ним тело и начал думать, что ему теперь с ним делать, как лучше с ним поступить.
Для справки: уничтожение выводимых из оборота купюр дорогостоящий и очень вредный процесс, поэтому ЦБ РФ, часто использовал бывшие ракетные шахты в Костромской области для их захоронения
Там за рекой, в тени деревьев
Витька вставал всегда в шесть утра, ему и не спалось, он привык вставать рано. Деревня всё-таки. Когда держали скотину, вставать приходилось ещё раньше. Ну да это в прошлом. Давно с Катькой расстались. Тяжело это всё - со скотиной возиться. Витька должен был успеть на автобус, который отвозил его на картонную фабрику в Малое Берёзово. Идти было далеко, но Витька привык. Он привык ко всему. Организм Витькин тоже привык. Ему было холодно - он молчал, не возражал, ему было жарко вместе с Витькой - молчал. Когда-то это должно было кончиться, но пока не кончалось, а тянулось и тянулось.
Автобус не торопился отойти от остановки. Многие жили довольно далеко, и автобус их ждал. Шофёр автобуса, Сашка, тоже ко всему привык и ждал. Организм Сашки тоже привык к Сашку. Им обоим было плохо и Витьке и Сашке. Плохо было и их организмам - Сашкиному и Витькиному. Наконец автобус тронулся. Никто в автобусе не разговаривал, только здоровались со всеми входившие на редких остановках люди. Автобус свернул с трассы, теперь недалеко, километров семь и приехали. Витка смотрел в окно и думал. О чём думает мужик в деревне? Можно сказать, что о том же, о чём думает городской. Можно. Витька думал, о том, что ему плохо.
Уже проехали АТП, пост ГАИ, а Витька мечтал доехать быстрее. Он работал на пилораме, и мужики под его началом работали такие же, как он, но он был рамщиком, а они подсобниками. Раньше Витька служил в милиции. Это очень хорошо служить в милиции в деревне. Работы нет, а там платят. Немного, но платят. Работа, сами понимаете, не сахар, но в ментовке, в деревне можно работать. Денег, правда, мало, но жить можно. Лес тут здорово воруют, а значит жить можно, опять же сам не воруешь - совесть спокойна. Сам не воруешь. Плохо, но это ничего - лес-то наш.
Витка не заметил, как автобус с железным скрипом последний раз тряхнуло на кочках - он уже разворачивался перед фабрикой. Витка прошёл мимо фабрики, ему дальше - на пилораму. Там его уже ждал Юрка, он пешком ходил из другой деревни. Туда автобус не ходил, и Юрка ходил пешком. Вторым подсобником был Серёга, но ему ещё вчера сказали, что он не придёт - устроился работать на зону, тут недалеко была зона, и устроиться туда на работу было большой удачей. Так и подумал Витька - правильно Серёга поступил, но ему Витьке от этого не легче. Работать вдвоём трудно. Крюками катать брёвна по эстакаде не всегда просто. Не всегда просто подумал Витька. Совсем не всегда. Но его ждал Юрка. Они вдвоём открыли пилораму. Переоделись в маленькой каптёрке и начали работать.
Лес был плохой, сбежистый. Это ещё ничего - Витка умел выжимать из стволов кубометры, но он был сбежистый и кривой. Вот кривой это плохо. Витка думал - кривой - плохо. Юрка тоже думал - плохо, кривой. Они так вдвоём думали. Редкий случай, мужики эти были правы - плохо. Они, молча, катали брёвна, иногда переругивались. Приму курили прямо здесь, не отрываясь от работы. Можно бы и присесть покурить, но им надо было гнать кубометры. Им повезло, хоть немного, но повезло. Нужен был брус, а он даёт больше кубов. Больше - зарплата больше. Это хорошо.
Юрка сказал Витьке, - в который раз, - что ему плохо и Витька не выдержал - согласился. Работу бросили. Сделали только наполовину, и ещё было время. Бросили. Было время всё сделать, но что можно сделать, когда плохо. Можно. Они это и сделали. Потом посидели ещё полчаса, покурили и начали считать. Начали считать, сколько им нужно, чтобы стало хорошо, ведь уже было лучше, но ещё не достаточно хорошо. Недостаточно хорошо было, и они заняли денег у Сашки. Сашке нельзя - он сегодня на автобусе, а на автобусе нельзя. На КАМАЗе тоже нельзя, но ещё как-то можно, но вот на автобусе. Нет. Сказано - нет. Юрка пошёл домой. Было темно, и Юрка шёл уже домой - далеко ему - 9 км. Он ушёл. Витька закрыл пилораму и тоже хотел идти, но вспомнил, что деньги занимал он лично, поэтому ему и отдавать. Юрка, конечно, отдаст, но отдавать Сашке должен Витька. Это было хорошо. Значит можно все истратить и Юрка ничего не скажет. Отдаст своё, и будет молчать. Какое его дело.
Витька так думал и уже шёл на пилораму. В коптёрке лежала сдача. Её было немного, но ему, Витьке, вполне хватит. Витька взял деньги, но не спешил. Надо было подумать, и он думал. Наконец вариант был выбран. Витька бросил бычок туда же, куда всегда бросал - прямо в бункер. Опилки сырые, это ничего, можно было в бункер бросать, и бросали, чтобы не отвлекаться. Бункер под рамой был почти полный. Юрке и Витке было плохо и они, почти не включали циклон. Редко его включали. Это был непорядок. Ночи холодные, потом циклон опилки не вытянет. Надо будет лезть под раму и выгребать. Выгребать не хотелось. Включать циклон тоже, но это было лучше, чем завтра лезть под раму и выгребать. Витька включил циклон.
Он был хороший рамщик, у него на пилораме был порядок. Витка подумал - порядок - и выключил циклон. За рекой был приют бомжей. Там раньше был хутор. Теперь там жили бомжи. Витька пошёл к бомжам. Он их знал и ходил к ним, когда был один. Витька был один и пошёл прямо за реку. Бомж тоже был один. Остальные ушли куда-то, по бомжовым делам, и оставили одного того, которому было совсем плохо. Витька это видел и сказал бомжу - сходи. Бомж сходил быстро и принес из-под пива не пиво и пиво тоже. Когда оставалось совсем немного. Немного, всего на ладонь. Они вышли покурить. Всё небо было чистое. Горели очень яркие звёзды. Пора уже было звёздам гореть. Осень. Очень стало темно по ночам. Справа от бомжа и Витьки горел Орион. Он горел справа, и Витька туда посмотрел.
Что-то ещё горело за рекой, там, в тени больших деревьев. Огня было не видно, но горело здорово. Можно сказать, было зарёво. Витьке было хорошо, и он думал, что хорошо горит. Ему было всё равно, Витьке. Пусть всё горит. Они зашли в дом, и скоро всё закончилось, но пиво пока оставили. Бомж сказал Витьке - ложись здесь, и Витька лёг. Он не хотел идти домой. Хотя мог. Мог уехать с вечерней сменой, но не хотел. Он лёг. Витьке приснилась Катька. Она мычала и не хотела, чтобы её доила его баба. Катька с младенчества привыкла к Витьке и подпускала только его. Когда Витка мог. Если он не мог, то звали другого мужика - соседа. Бабам Катька не давала.
Бомжу не спалось. Он взял пиво и с трудом его допил. Это не помогало. Бомжу стало совсем плохо. Он думал, что Витька гад, что он дал мало денег, а ведь он бы мог дать и тогда бы он - бомж - взял бы ещё и ему стало бы хорошо. Когда он совсем плохо об этом подумал, то взял топор и зарубил Витьку. Витька не понял, что его рубят. Он подумал, что ему просто плохо. Просто нехорошо, чуть даже хуже, чем обычно, но он даже не закричал. Бомж вытащил Витьку в сени и стал рубить дальше. Он рубил до тех пор, пока от Витьки не осталось самого Витьки, а были просто куски того, что было ещё час назад Витькой. Бомж всё это положил в мешок. Нет - в два мешка - в один не влезало. Ему было тяжело, но он отнес Витьку до помойки и зарыл, во что там попало.
Витьку нашли через три дня. Совершенно случайно - никто не ходил за реку на помойку. Нашли и опознали. Это было очень тяжело - опознать Витьку.
Собачий хвост
Бывают, ещё бывают на Руси такие звенящие дни. Мороз небольшой, но всё вокруг звенит, пар почти изо рта не выходит. Тут же садится на воротник мелкой изморозью. Странно так, звон и одновременно тишина. Не всё доступно нашему уху. Физики это знают, они умные. Насколько добрые неизвестно. Бомбы у них на уме. Нельзя делить. Ум и доброта. Суть только совместная. В идеале, конечно. В жизни всё не так. Совместились они, предположим, но ни того, ни другого недостаёт до нормы. Где она эта норма.
Дорогу только что посыпали песком, обогнал дорожную машину. Ехать стало хуже, но ничего. Гололёд дело привычное. Резина с шипами и почти новая, доеду. Трасса закончилась, поворот. Здесь похуже, но зато как красиво. Особенно вечером, а сейчас утро, но как же вечером красиво, когда небо тёмное, тёмно-синее. Взлетаешь на горку, а там по обе стороны ели. Как в туннель въезжаешь. Сверкающий туннель под ударом фар. Всё разом вспыхивает. Пока едешь, переливается, а потом в зеркало можно посмотреть, а там тьма. Такая там тьма, что глаз мало выколоть. Нужно умереть, чтобы понять, какая вязкая там тьма.
Сейчас утро и ещё один поворот. Здесь совсем редко ездят. Лёд уже как на катке. Будто специально заливали. Да, нет, так не заливают - тут слой сантиметров пятнадцать, даже двадцать. Ого, чуть сорвет и улетишь. Куда это девчонки собрались, из церкви, что ли идут. Рановато что-то. Да, не похоже. Идут куда-то. По левой стороне идут. Неправильно это, но здесь правильно. Вдруг сорвет колёса в скольжение. Ничего уже не сделаешь.
Ух, чёрт, да куда же ты лезешь. Маленькая собачка, щенок ещё, по-моему, русской гончей щенок. Тут охотников много. Ку-куда-а, ты. Руль быстро влево. Настолько быстро, как только можно, нельзя быстрее, сорвёт, и полетишь, сметая и собаку и ребятишек. Вот он между колёс. Хлопнуло что-то по днищу. Ага, цел, дурило, но больно ему, крутится, это в зеркале видно. Видно здорово по хвосту попал. Как бы не сломал. Девчонки машут руками. Не понять, благодарят, что дурачка спас, а может и наоборот, думали специально давлю, и такие скоты бывают. Дорога, тут всё бывает.
Добрался до фабрики, и понеслось. Дел тут куча. Только в обед присел в кабинете. Кабинет старинный, фабрика 1838 года, даже шпингалеты, такие, что любо-дорого посмотреть. Надпись на них производителя на самом видном месте, да, не стыдно было, Воронцов делал, так и написано - Воронцов. Хороший был фабрикант этот Воронцов. Напротив стола печь изразцовая. Топят её из коридора, так сделана она специально, чтобы не мешать, и гряз не носить в кабинет с дровами. Простая, на вид, изразец крупный, просто белый, без выкрутасов, не всегда таких удачных как хвалят обычно. Художники так намудрят, петухи какие-то, огурцы турецкие, а потом ещё производители добавят, якобы упростив, ужас - смотреть тошно. Белое оно и есть белое.
Стол тоже старинный, никому видно неохота было его отсюда, со второго этажа воровать, тяжеленный. Ручки латунные, цвета жёлтой луны. На заводе охрана, бомжи сюда не добираются, а то бы в приёмный пункт снесли и тю-тю ручечки. Ящичков всяческих полно Удобно всё страшно. Для отвлечения всё это. Чтобы отвлечься. Мучает что-то. Думаю, думаю. Сжимается кольцо времени. Наконец, выдвигаю сам себе предположение. Щенок меня мучает. Даже не щенок, сам дурак, а его хвост. Так и стоит перед глазами, сломал, наверное. Здорово ударило. Так, бывает камень стукнет в днище, а тут хвост.
Цвета щенок был необычного. Коричневый, даже бежевый с чёрными пятнами, это понятно - русские гончие такие часто бывают. Но с подпалинами, какими-то странными, будто луна жёлтая в полночь. Луна. Была у меня. Да, была у меня девушка с похожими волосами. Девушка с волосами жёлтой луны. Глаза были тёмные, не голубые, синие, тёмно-синие. Всё в них переливалось и сверкало, так сверкало, как только может сверкать горка со снежными елями, когда на них фарами... Ударишь по ним фарами.
Да, ударил, тогда я её ударил. Думал, что довела. Любила, и я любил, но довела. Так, как только очень любимых могут доводить. Ударил сильно. Больно ей было, но смолчала. На губе кровь, а смолчала. Понимала, что довела. Больше уже нельзя было. Она просто молчала, а я был виноват. Я непоправимо был виноват. Всё можно выдержать, но только не собственную непоправимую вину. Никто не будет исправлять собаке сломанный хвост. Так и срастётся, криво.
Глаза потухли, нет, не в тот момент у неё глаза потухли, а тогда, когда расставались не она, нет. Я с ней расставался. Потемнели глаза, и волосы цвета жёлтой луны поблёкли. Вечер, луна с волосами девушки. Дома скучно. Нет, не скучно, поскучал бы с большим удовольствием. Ах, люди как же приятно просто поскучать. Поскучать, если ничто не мучает. Соседка, весёлая старушка, заходила, приносила самогон. Нестеровна, а почему у тебя самогон грибами пахнет. Смеялись долго. Зачем смеялись, над чем, не знаю, не помню.
Ушла весёлая старушка соседка, а меня мучает хвост собачий. Волчком в голове вертится ударенный мной щенок. Мучают они меня. Собачий хвост и девушка с волосами цвета жёлтой луны и тёмно-синими глазами. Ничего уже нельзя сделать. Вина висит вязкой тьмой.
Девушка и глаза
Синего неба капли
Волосы жёлтой луны
Елей так сверкает слеза
Сёстры
Они мне почти сразу при знакомстве объявили - мы не русские. Не русские, так не русские, какое значение имеет, тем более для девушек. Будь ты хоть принцессой в неизвестном никому колене, но если ты не симпатична во всех смыслах, то тут уж никакая кровь не поможет. Объявить не симпатичной ни одну из сестёр нельзя было, но вот признать их родственницами - большая натяжка для постороннего человека.
Старшая. Роста небольшого, принято таких куколками называть. Не спорю, что-то от куколки было, но только таких живых куколок я не видывал. Настолько живых, что даже на месте спокойно не стоит. Глазищи большие, серо-голубые, лёгкими веками прихлопнуты, губки слепок с богини индийской какой-то, а кто не знает, какие индийцы мастера в этом деле и по части скульптур. Волосы чернющие, густоты неимоверной - представляете, если ручку в них, в самую гущу запустить, то так тепло ладони становиться, словно кошку вспушил. Характер - полное противоречие живости тела.
Абсолютное спокойствие до странности, но при этом доброта, нежность.
Кожа наибелейшая, сколько ни загорала она летом, никогда большого отличия в местах легко и труднодоступных я лично не видел. Конечно, солнышко у нас не очень жгучее, но так и не скажешь, когда других, почти уже африканочек деревенских девушек видишь, после обработки поля картофельного. Что сказать о фигуре. Видите, точку поставил, потому как на любителя. Я сразу признаюсь - попался. Попался на эту удочку, гибкую, удобную как спиннинг. В руку просится и ложится в неё как хорошая, дорогая оружейная рукоятка. В гандбол играли, я тоже нет, ну, представьте тогда, может, по телевизору видели, выбегаете вы к воротам, а в руке у вас мяч и небольшой и удобный и приятный на ощупь - вы поняли, что я имею ввиду... Чудо как хороша. Да, два ещё, два у вас таких - это просто счастье какое-то.
Младшая. Начну с того что, похоже. Волосы тоже чёрные, но на этом и всё сходство. У младшей они были вьющиеся, не вульгарными такими колечками, не мелким бесом, а волнами. Вы видели когда-нибудь бочку с варом, перевёрнутую когда-то, но уже застыл вар. Волнами такими неровными, как вытекал, застывал. Удачное сравнение нашёл, так как заодно и потрогайте этот вар, ещё тёплый, но ещё не каменный, а упругий, бархатистый, фланелевый на ощупь.
Фигура. Совершенно не такая как у старшей. Чуть угловатая, летящая ввысь, но тростиночка тростиночкой, просто загляденье. Конечно, кто пойдёт против природы, заложена основа каким-то нерусским человеком была наилучшая, но тут и труд сыграл редкую положительную роль. Не сказал ещё об удобстве одном, так ерунда, но в жизни крайне полезный момент оказался. Работали они в разные смены. На одном станке, а смены разные. Я однажды подменял одну из сестёр, так на следующий день встать не мог, так ноги и руки болели, а они и после смены свеженькие, накрашенные, аккуратненькие. Вот откуда животики такие берутся, о которых можно говорить и говорить, вроде как это жанр такой - животик. Теперь хоть пару слов о характере. Огонь, порох, иногда даже ноздри втягиваешь как волк внутри флажков, когда она приближается - думаю, ясен характер.
Долго у меня с ними это продолжалось и не только из-за любви, нет не только. Не прочное это дело любовь, а я привязался к ним так, что так им прямо и говорил: вы мои сёстры родные.
Прогулка за жизнью
Идти ещё далеко. Подняться в громадную гору, слева останется церковь, миновать железнодорожные пути, режущие надвое посёлок Юрьево, потом прошагать мимо бывшего клуба. Он теперь только роскошное пристанище для сельской администрации, состоящей из двух человек. Было это памятное наследие продовольственной программы, успешно провалившейся, но для Юрьева неожиданно материализовавшейся отличным клубом. Как в России нищие распоряжаются предметами роскоши вполне хорошо известно. Так и тут было, ничего нового. Огромные окна были почти везде залеплены фанерой, с эффектного козырька свисали какие-то утеплительные и влагонепроницаемые лохмотья. Клуб погибал в своём нереализованном величии.
Валька не обращал на такие вещи никакого внимания и не рассуждал на такие темы никогда. Вся жизнь представлялась ему данностью, даже не от бога, его он вспоминал редко, а просто взявшейся неизвестно откуда. Было ветрено. Когда поднялся на гору, шваркнуло так слякотью в лицо, что пошатнулся даже Валька. Опять утихло, снова двинуло по уху. Приходилось кутаться в высокий воротник полушубка, то так его повернуть, то эдак. Перед пилорамой натекло из сугробов столько воды и разлилась такая огромная лужа, настоянная на навозной жижи из старого коровника, что пройти по ней пешком, даже в сапогах было невозможно.
Валька и не пошёл, путь он знал. Надо пройти через пилораму. Внутри помещения стоял грохот и Валька думал: это хорошо, что грохот - работа есть у мужиков. В такую слякоть иметь круглый лес на производстве просто счастье. Дядя Сеня мужик оборотистый или припрятал до времени или достал его где. Здорово мужики. Привет Валька. Больше никаких вопросов - некогда. Вот тут, уже в поле, протоптана тропинка, она и выведет на дорогу. Валька поправил на плече рюкзак, так не идущий ему ни своим цветом, ни модным ременным фасоном и последовал далее.
Поле резко уходило вправо, скатывалось прямо на горизонт широкой дугой. На горизонте опять был лес. Лес кругом, а рубить нечего - или гнильё или молодь. Вывозили издалека. Калечили технику и самих себя, дорог лесных путёвых не было. Беспокоило всё это мужиков, но не очень. Опять же данность, когда было по другому, никто и не помнил. Валька увидел над кромкой леса, расправившиеся в полоски тучи и прорвавшееся между ними солнце, задрал голову повыше и потопал далее. Дума его была простой и понятной. Думал он о Ленке, которая, конечно, не ждала его в Пеньках, но к которой он шёл. Чего девка кочевряжиться, - это не он, уже другие так думали, - парень справный, весёлый (раньше был, до Ленки), не пьющий, работящий.
Золото в понимании простейших преимуществ жизни. Пеньки ещё далеко. Старая лесная дорога его приведёт к ней. Можно было идти и по бетонке, но километров на семь дальше. Пешком это много. На машине бы Валька доехал быстрее, но никто ни на какой машине подвозить его к Ленке не собирался. Вот если бы Ленка рожала, например, тогда бы подвезли. Ленку подвезли, не его же. В Пеньках оставалось всего несколько домов. Несколько домов и почта. Её в этом году закрывают. Школу уже закрыли, а почту закрыть опоздали. Почтовые чиновники проиграли во времени чиновникам образовательным. Кто быстрей всё уничтожит - такое у них соревнование.
Валька и об этом не думал. Отмечал просто про себя - в этом году почту закроют. Куда Ленка денется с почты? Валька мечтал, что она денется прямо к нему в дом. Таким мыслям, слишком радужным, он развиваться не давал. Неизвестно, как всё обернётся. Ну и что, что удалось ему, наконец, победить её в нелёгкой уламывающей борьбе, подавить её бабье сопротивление, более для показа предназначенное. Ничего это не меняло. Удовольствие давно прошло, вот ощущения только и осталось. Были эти ощущения вопреки логике победной нерадостные. Словно поманили его густым медовым раем и опять как ненужную вещь в сторонку отложили.
Что ему теперь делать с этими ощущениями. Волком Вальке выть по ночам, метаться в горенке, куда он на полночи скрывался от удушающей жары натопленной залы. Метаться так, что мать иногда приходила, спрашивала его: Валь, ты, здоров ли, сынок? Здоров, буркал в ответ Валька, вставал, уходил из горенки в свой угол в избе и дальше до утра продолжал метаться. Вот ведь какая радость ему была от минутных плотских Ленкиных утех.
Ленка была существом загадочным. Огромные раскосые глаза её никогда не смотрели на мир прямо. Немного исподлобья или вкось. Ленка подсматривала за миром, она его будто побаивалась и это при её то характере, когда быка лопатой по носу долбила и в хлев загоняла. Вправляла она так в разум не в меру расшалившегося производителя. Бугая, загонявшего бурёнок до полусмерти и избившего бодливым тараном всех в округе молодых бычков. Только попадись ему на опущенные рога. Ленка его рогов не стеснялась, будто частью мира его рога не воспринимала.
Колошматила она эту природу по носу лопатой и загоняла туда, куда ей бабе надо было. Как только дотягивалась она до башки этой бесшабашной, ведь роста была малого. Фигурой была Ленка совершенно не взошедшей на постамент женщиной с веслом. Качал головой, думая о фигуре Валька, уже повернувший за лес. Тут ещё два поля, между ними овражина и считай, дошёл. Головой качал Валька по разным причинам. Восхитительным и жалеющим. Восхищался он, особенно выпечатывая из памяти на вид тот момент её полной капитуляции, когда стояла она перед ним нагнувшись и с мольбою повернув набок голову и, вытягивая его на себя своим раскосым взглядом, совершала надломленные амплитудой движения самым чарующим своим местом. Мольба была понятна и оправдана, давай милый мой, старайся, что же ты...
Ох, Валька не смог продолжить движение. Остановился, закурил, отшвырнув пустую пачку далеко в ноздреватый снег, и ни сколько не пожалел, что она кончилась. Ленка курить при ней запрещала, будто городская изнеженная фифа. Двинулся дальше. Курил Валька не жадно, дыхание его не сбивалось, он уже подошёл к оврагу. Дорога врезалась в овраг глубоко. Когда-то и здесь возили лес.
Овраг и дорога. Валька опять остановился и начал смотреть, как переплелись эти два вида жизни. Вида жизни человеческой, суетливой, непредсказуемой, грязной. Вида жизни природной, степенной, понятной, своей глубиной и признательностью к миру остальному, - доброму и нужному. Лесу нужна была речушка в овраге, ему нужно было поле, для хранения снежной, чистой влаги. Лесу также нужно было небо голубое и чистое, пронизанное пользой до самого небного дна, до самого недоступного донного верха... Всё им между собой было важно, всё приносило пользу.
Ленка тоже приносила пользу Вальке, она приносила ему такую пользу, которой не добиться и не получить никакими ощущениями и маятой. Ленка была нужна ему как этот холодный, влажный, капризный подвижностью воздух, со всеми вплетенными в него запахами стылой реки и печального мудрого леса. Валька подумал, что не будет жить на свете, если Ленки не будет у него в доме до конца этой самой, неизвестно кем данной жизни. Он не додумал эту страшную мысль до конца.
Кончалась дорога, виднелась почта, это был крайний дом в деревне. Валька подходил с нужного края. Когда он подошёл совсем близко к крыльцу, хлопнула входная дверь. На крыльце оказалась Ленка, она смотрела на него недоверчивым взглядом раскосых глаз, но недоверие это уже относилось только к остальному миру, а не лично к нему, к Вальке. Ему казалось, что это так и есть.
Прокурорша
Жанна была прокурором. В местном понимании и обычаях разговора - прокуроршей. Молоденькой такой и здорово симпатичной прокуроршей. Несмотря на молодость, она уже получила несколько повышений. Повезло просто. Предыдущий прокурор района, попался как мальчик. Именно как мальчик, потому как влюбился без памяти и сознания в малолетку продавщицу, с привлекательными для старого юридического волка формами, положенного во всех местах объема. Попервоначалу и та, дурочка продавщица, ответила ему полнейшим сочувствием, роман начался весело. С подарками, с поездками на "зелёное", так тут пикники называли, с лунными ночами в подлеске, в прокурорской раздолбанной шестёрке и разными другими приятными атрибутами сельского романа.
Когда же молодая и неопытная поняла, что старик прокурор абсолютно наглухо женат, имеет трёх (может и четырёх), хоть и не сопливого возраста, детишек, любовь её (?) быстро начала угасать. Так лучинка угасает в момент грозового отключения подстанции, не дождавшаяся, своего спасения своевременным оной подключением. Надо же было такому случиться, кто ж такого ожидал, что малолетка, именно в момент охлаждения к прокурору, опять влюбится, но уже в своего ровесника. Оболтуса редкостного, даже на сельском уровне, но вполне привлекательного. Действие далее развивалось стремительно. Прокурор, пребывая в полнейшем ко всему сущему разочаровании, ввалился однажды в палатку, а как назвать это фанерное сооружение, не магазин же, и потребовал водки, себе в добавку. Откуда водка, если вы в курсе, в фанерной лавчонке - донесут завистники и закроют в момент, хоть и деревенские тут нравы, но власть-то не дремлет. Ладно, там из избы, прямо в окошечко, приторговывать самогонкой, да ещё собственными ручками сваренной, да из своих средств пенсионных купленного сахарка - ни один ничего не скажет, ещё и похвалит за предприимчивость. Но тут, в официальном фанерном сооружении - да никогда.