Жамин Алексей Витальевич : другие произведения.

Блеск лунной равнины

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман смешанного жанра, но более, конечно, любовный и, конечно, женский. Некоторые читатели говорили мне, что это роман сказка, ну так что же: пусть будет сказка...


Блеск лунной равнины

   1. Глава. Бегство
  
   Голубой вечер переменился на синий прозрачный туман и окончательно ушёл в непроглядную тьму. Наташа привыкла к этому почти мгновенному превращению. Казалось, вот сейчас, только что, темнели вдали горы, такие близкие и такие далёкие, если попробовать дойти до них пешком, а сейчас ничего не видно. Чернота так плотна, что можно её надеть как праздничное платье. У неё было такое платье, на том вечере, когда их провожали родные и друзья в эту далёкую страну, такую близкую, если летишь с юга России и такую далёкую, если попробовать до неё добраться по земле. Наташа взглянула на небо, она точно знала, ещё несколько секунд тьмы и вспыхнут звёзды. Они вспыхнут, если горы не подарили сегодня тумана, который уже вовсе и не туман, а влажная огромная туча, накрывшая высокогорную долину, а вместе с ней и российское посольство.
  
   Посёлок, где проживали русские, находился тут же рядом, только пешком до него никто не рисковал добираться - уже второй год так было. Тревожно было в долине с тех пор, как в горах стало неспокойно, как в них объявилось новое правительство. Называли его по-разному, то Правительство гор, то Правительство нового единства, ещё как-то, но суть от этого не менялась. К власти рвались новые люди и ничего хорошего, по крайней мере, на первом этапе от них в посольстве не ожидали. Сейчас количество посольских работников резко сократилось. Все жили в стенах старинного особняка, так его называли по-европейски здесь русские, хотя более он походил на укреплённый замок или крепость. Окна его напоминали бойницы, стены собраны были из огромных валунов - Наташа не знала, можно ли так называть эти огромные камни, только слегка обтёсанные, а затем обмазанные каким-то очень крепким раствором глины, который не осыпался даже во время землетрясения. Это было проверено на практике - землетрясения тут бывали частенько.
  
  
   Задняя стена дома переходила в скалу, уходящую своим основанием в горную реку, отсюда, из окон-бойниц, казавшуюся просто маленьким ручейком. Только звуки этого ручья - рокочущие и будто перемалывающие скалистые берега, которые доносились в покои дворца-крепости, заставляли уважать эту скрытую силу миниатюрной видом с высоты природы, но всегда готовую в любой нужный ей момент побороться за свою свободу и порушить любые великие препятствия на своём пути. Вот и звёзды загорелись, они были такими близкими, можно было попробовать достать их рукой, но лучше этого не делать - неизбежных разочарований в жизни и так хватает. Что-то белое мелькнуло в воздухе, который словно размягчился под звёздами, стало возможным в нём шевелиться без напряжения и усилий.
  
   Белая весточка воспользовалась этим. Она мелькнула и приземлилась на плечо Наташи - это был голубок. Он радовался небольшому отдыху от долгого и опасного пути. Он умастился поудобней на плече Наташи, перебрал лапками кашемировую накидку, подобрался к ушку, ласково клюнул мочку и будто прошептал: вот я и нашёл тебя, теперь меня надо покормить и отпустить с миром, только не забудь прикрепить мешочек к моей ножке, мешочек с ответным письмом. Наташа погладила голубка, отцепила маленький мешочек и прочитала послание, написанное на английском языке: ...правительство не контролирует ситуацию, на рассвете будет штурм столицы, я не смогу остановить нападение на посольство - все будут убиты, ты должна срочно бежать, как мы и договаривались, всё подготовлено, ты святилище моей души, всё будет по воле Аллаха и так как он того захочет, но ты справишься, ты сильная и несравненная - исчезни и я тебя найду, любовь моей вечности....
  
  
   Больше по привычке, чем по разумным соображениям, Наташа не стала читать начало и дальнейшие изливания после этих слов. Она знала, что восточный человек не может писать коротко и сразу о главном, он считает, что главное это чувства, а действия и так будут всем видны, что о них распространяться лишний раз. Наташа, щёлкнула зажигалкой и сожгла письмо. Оно было написано на тончайшей полупрозрачной бумаге. Огонёк вспыхнул и письмо исчезло. Наташа достала из нагрудного кармана своей хлопковой, свободного покроя рубашки несколько зёрнышек горного растения и заранее приготовленный ответ. Ответ, приготовленный именно на тот опасный, но предвиденный случай, который и произошёл сейчас, случай, когда рассуждать уже поздно, а надо спасать свою жизнь, возможно и не только свою.
  
   Наташа вновь прикрепила мешочек к ноге голубя, скормила с руки зёрнышки, пропитанные каким-то колдовским раствором, ради которых и прилетал к ней небесный связной, не знающий своего истинного назначения, и подбросила его вверх. Голубь взметнулся ввысь, покружился над балконом, круги его становились всё шире и шире, белая точка иногда уже полностью сливалась со светом звёзд, наконец, он взмыл ещё выше и уже уверенно выбрал направление к горным вершинам.
  
   Геннадий наблюдал за спуском из окна кабинета шифровальщиков нескольких женщин и двух сопровождавших их мужчин с противоречивым чувством. Чувство это было вызвано полным смешением его составляющих в страшном коктейле: ревности, уважения, любви, сострадания и, как ни странно, - азарта. Самое странное - азарт - как раз и легче всего объяснялось. Геннадий был офицером, офицером по призванию, по духу и по должности. Должность в посольстве была не так важна, куда бы ни бросала его судьба, он оставался по своей сути одним и тем же человеком - разведчиком. Вопросы морали волновали его в последнюю очередь, но до тех пор, пока он не попался в эту вечную ловушку. Ловушку, которую расставляют не враги, не хитроумные инструкторы и начальство, а природа - сам Аллах, как принято думать на востоке.
  
   Ловушка как её не назови - медовая, или как иначе - но простая как мир и практически никем неминуемая. Геннадий любил свою жену. Так сложились обстоятельства, что ему пришлось ей пожертвовать, а ей частью себя. Он думал, что её жертва будет хотя бы и большой, но вполне оправданной долгом и обстоятельствами, но не учёл одного - своей собственной души. Душа сопротивлялась, гнулась и уже готова была просто сломаться. Он не понимал, когда готовил операцию, во что она превратится. Она превратилась из вполне успешной, разведывательной в банальную мелодраму. Банальную, но не менее от этого мучительную. Наташа год назад приглянулась одному горному командиру, очень знатному родом и влиятельному, точнее даже не горному, а полевому, ибо в горы попал он не по своей воле.
  
   Санжар-хан был принцем крови древнего рода из южного района страны, который когда-то был отдельным государством, но территориальные споры так тут далеко зашли и так были запутаны, что в настоящее время для возвращения своего былого величия и влияния роду Санжара пришлось уйти в горы и примкнуть к так называемому освободительному движению, до которого, в сущности, ему было мало дела. Только возможность вернуть главенствующее в регионе положение заставила весь этот царский род сотрудничать с горными повстанцами. Стратегические интересы России требовали полного контроля над этой территорией. Мы были заинтересованы в прочной и дружественной власти здесь, которая установилась бы, по крайней мере, как говорили великие политики в своё время, лет на пятьдесят. Вариантов было немного. Либо нынешнее правительство укрепляет своё положение и начинает с нами сотрудничать, либо новое повстанческое, завоевав власть, остаётся лояльным. Выжидательная позиция России требовала контроля и за той и за другой противоборствующей стороной.
  
   Лучше случая и не могло представиться. Санжар-хан был молод, обладал хорошими видами на политическое будущее. Санжар влюбился. Надо было помочь Санжару и не только деньгами и оружием, а так же различными политическими обещаниями, но и ему лично, да так, чтобы он это ощутил вполне реально. Кто может справиться с таким делом лучше, чем желанная женщина. Кто свяжет и опутает по рукам и ногам, а главное свяжет голову так, что и думать о чём-то другом не будет возможности? Вряд ли существует способ эффективней воздействовать на мужчину, будь он хоть полубогом; во всяком случае, пока альтернатива человечеством не придумана. Можно действовать и силой и страхом, но зачем? Страх может породить неуверенность в действиях, может парализовать волю человека, а любовь окрыляет, делает мягче, уступчивей; наконец, она позволяет манипулировать человеком, если предмет любви в твоих умных руках.
  
   Сейчас Наташа была в руках двух охранников, которые стояли один посреди кабинета, а другой прямо у окна и медленно спускали верёвку, постепенно освобождая тормозной блок и регулируя скорость скольжения. Это было крайне необходимо. Геннадий уже с трудом из-за надвигавшейся темноты различал фигурки стоявшие на берегу ручья, к ним через минуту должна присоединиться Наташа. Геннадий прижал к глазам окуляры зрительного прибора. Происходила погрузка на катамаран. Женщины натягивали непромокаемые костюмы, рассаживались; сопровождающий женщин офицер привязывал к плавсредству специальные контейнеры с секретными документами. Геннадий увидел, как мелькнула фигурка его жены, ему показалось, что и она посмотрела на него, прямо ему в глаза, что в них было? Возможно ему показалось, но было в них лишь сочувствие, одно лишь сочувствие.
  
   Верёвка, сматываемая офицерами в кабинете, полетела обратно вверх. Катамаран, будто ещё раздумывая, стоит ли подчиняться воде и людям, выплыл на середину хрустального ручья, покрытого пеленой брызг долетавших до него с пенного гребня горбатого порога, покружился в этом облаке, был выровнен парой вёсел, застыл, словно хотел, чтобы его так и запомнили навек, зависшим над пропастью воды, и безудержно полетел вниз по течению. Одно, длящееся целую жизнь мгновение, и он скрылся за выступом скалы. Ручей продолжал бурлить, ничто не говорило о том, что он забрал людей, таких ничтожных со своими приспособлениями, со своими мелкими замыслами, со своими надеждами. Горные вершины вздрогнули, затрепетали, по ним пронёсся гул, он долетел сюда в эту комнату, расположенную в самой глубине крепости.
  
   Гена подхватил автомат, поправил кобуру на поясе со стороны спины, проверил хорошо ли выходит из ножен кинжал, висевший на бедре и сказал: "Началось, все по местам". Бойница узкая и высокая, наружный конус в стене позволяет увеличить сектор обзора и обстрела, внутренний не мешает перемещать оружие в разных направлениях. Ждать осталось не долго. У ворот остался только один боец. Он бросит три гранаты, когда толпа бунтовщиков пойдёт на штурм, спрыгнет в арык и по нему пробежит до дворца. Они его прикроют. На улице послышался шум, скрип телег, крики животных и людей. Мирные жители больше не надеялись на крепость своих глинобитных, тесных хижин, все кто могли передвигаться стремились убежать, затеряться в бескрайних закоулках этой дикой страны. Кто-то уйдёт на восток в горы, кто-то по холмам просочится на запад, кто-то попытается уйти в пустынные степи и пески юга, а там опять цепь гор, труднейший переход и затем леса, тяжёлые тропические леса, мутные реки, влажные, болотистые прибрежные луга и опять пыльные равнины и так чередой до самого океана.
  
  
   Поток людей прекратился довольно быстро, жилые кварталы были на северо-востоке столицы, там ещё долго слышался шум, а здесь, в тихом районе вилл иностранцев и городских садов, уже наступала тревожная тишина, прерываемая то близкими, то далёкими автоматными очередями. Если удастся продержаться сутки, может быть чуть меньше, то за оставшимися сотрудниками прилетит вертолёт. Надежды на правительственные войска почти не было, даже взвод местной охраны куда-то исчез, не осталось ни единого человека. Небо разделилось на две части. Левая была ещё тёмной, утопала в тяжёлой предрассветной голубизне, а правая уже засветилась красной подсветкой, оранжевые облака зависали над цепью гор, вершины начинали уже золотиться; волнообразные звуки далёкого боя приближались, словно ручейками скатываясь между вершинами и предгорьями в долину.
  
   Неожиданно раздался щелчок в стену, за ним тут же второй, прогремели опоздавшие звуки выстрелов, будто кто-то перекатывал прямо в ушах звонкие орешки. Послышался звук моторов. На тенистую улицу, уже заливаемую восстающим солнцем, выкатились джипы, горсти бунтовщиков посыпались с них и джипы уехали куда-то дальше в город, но один встал в тень под противоположный дом и раскрутил в направлении посольства крупнокалиберный пулемёт. Защитники спрятались в укрытия. Раздался стук, звонкие гвозди выстрелов забивались прямо под голову, били по перепонкам, но вдруг прервались лопнувшей над ними гранатой и на миг всё стало тихо, но тут же взвизгнуло разом множество автоматных очередей со всех концов улицы, посыпались осколки камня и пыль застлала бойницы, одна за другой взорвались ещё две гранаты. Вскоре к оборонявшимся присоединился их товарищ, за ним захлопнулась небольшая кухонная дверь, огромный засов был задвинут. Теперь все защитники были в крепости. Оставалось отбивать атаки и ждать вертолёта.
  
   Наташа вцепилась в перекладину катамарана, как она, эта перекладина, правильно называется она, конечно, не знала, всё неслось перед глазами, и это было замечательно; страшно, но замечательно, гораздо хуже было минуту назад, когда и било и колотило о стенки глубокого ущелья, которое никому не было понятно как, миновали, теперь они неслись по пологому спуску, и Наташа вспоминала, как они ездили с Геннадием в Австрию - катались там на лыжах. Она тогда рискнула и, не умея толком кататься, поехала на "красную" трассу, туда же куда и все, как её ни уговаривал Гена остаться с инструктором на учебном спуске, который здесь называли "синим". Она ни за что на это не согласилась. Из-за того же упрямства, меньше чем через неделю, она попробовала спускаться с трассы "харакири". Вот там она и попала в такую же переделку, как и сейчас, только тогда это была просто дурь, а сейчас жизненная необходимость.
  
   Как бы ни было, а ощущения были сходными. Там в лицо летел снег, там ноги подгибались не в силах выдержать бесконечных перепадов трассы, готовы были просто отказать, а сейчас в лицо летели брызги, и каждый подскок грозил смертельным купанием в ледяной воде, не щадящей даже скалы. Неизвестно так же, что было лучше - сбросить при попадании в воду каску или оставить её на голове - шлемов не хватило, их было всего два, остальным взяли просто солдатские каски. Без них тоже было нельзя, Наташа помнила это страшный скрежет, с которым её каска проехала по скале, когда они выскакивали из ущелья, а если бы её на голове не было? Так или иначе, с потерями или без, но предстояло преодолеть ещё около пятидесяти речных километров. К вечеру они должны были достигнуть места, где их подберёт вертолёт, отвезёт в безопасное место, а затем вернётся за оставшимися защитниками крепости-посольства.
  
  
   Ручей разлился вширь, теперь они неслись вместе с ним по небольшому плоскогорью и отдыхали, если можно назвать головокружительный по скорости спуск отдыхом, но после горных ущелий, казалось именно так. Наташа задумалась, сама не заметила, как перенеслась в такое недавнее, но такое теперь далёкое прошлое. Она подняла голову вверх, увидела потухающие в небе звёзды и ... Колесница неслась по пустыне, по пустыне окружённой со всех сторон горами. Наташа расположилась, расставив широко ноги, на мягкой ковровой подстилке и крепко обнимала, стоящего впереди неё мужчину. Мужчина держал поводья, дико вскрикивал на лошадей, но не терял весёлого взгляда и, постоянно оглядываясь, если позволяла дорога, проверял Наташино настроение. Она тонула во взгляде Санжар-хана. Вокруг были пустыни и горы, а она представляла море. Она казалась себе оранжевой водорослью, которая качается вместе с зелёной волной, то поднимается, то опускается.
  
   Его взгляд заставлял её то вытянуться в струнку, то распластаться на нежном белом песке, потом обернуться вокруг тёплого круглого камня, оттолкнуться от него рывком всем телом, затем радостно утратить надежду освободиться, и вновь томительно ожидать, чтобы всё повторялось вновь и вновь. Она ждала этих повторений, ей хотелось качаться на его волнах, как на руках, как на верёвочных качелях её детства, которые висели на даче родителей на большом дубе рядом с задней калиткой, выходившей прямо в лес к июльским ягодам, августовским орешникам и грибам. Колесница неслась и неслась, стремясь достигнуть голубых гор и исчезнуть меж них навсегда, раствориться, как делают это птицы в ветвях деревьев, прячась от коршуна, но вдруг, спустившись с очередного, неуловимого очертаниями холма, они увидели целый палаточный городок.
  
   Это были шатры двора Санжар-хана, который всегда был в пути, всегда в пустыне или в горах, всегда посреди природы, под небом, но всегда даже в опасностях и изгнании двор был счастлив служить своему господину - Санжар-хану. Они ещё не подъехали к лагерю, а издалека со всех сторон бежали слуги, подхватывали пару лошадей под уздцы и подставляли свои спины, для того, чтобы хозяин и его гостья могли, словно по живым ступеням спуститься с колесницы прямо на цветной ковёр, раскатанный заботливо до входа в центральный шатёр. Около шатра была приготовлена огромная куча верблюжьей колючки, которая служила своеобразным, пустынным кондиционером. Санжар-хан спустился с колесницы и подал руку Наташе. Она сошла с неё, стараясь ступать как можно легче, чтобы не потревожить спины подданных хана и утонула босоножкой в мягком ковре, ярко красного цвета. Медленно и степенно Санжар-хан и Наташа прошествовали по ковру.
  
   Вместе они выглядели великолепно. Наташа в белом сарафане, с высокой талией, над которой под жарким солнцем горной пустыни золотая и серебряная вышивка тончайшей работы сверкала и переливалась всеми цветами радуги. Эта вышивка идеально подходила к обстановке, она служила символом единства достойного человека с окружающим его миром высокогорных ледников, бурлящих рек, голубых небес и ярчайшего солнца. Санжар-хан легко шёл рядом с Наташей, державшей его под руку, он выглядел настоящим властелином этих мест. На нём был великолепный костюм, очень скромный, но настолько величественный, что Наташа не могла не подивиться такому сочетанию простоты и вкуса, который не ожидаешь среди горной дикости населения, всеобщей и привычной здесь нищеты. Широкие штаны хана и короткую куртку перепоясывал расшитый золотом кушак, на котором висел огромный кинжал, более походивший уже на саблю.
  
  
   На голове Санжар-хана утвердилась чалма из белого платка в красную крапинку, повязанная поверх маленькой шапочки, Наташа где-то слышала, что на ближнем востоке её называют "кулаф", но, так ли её называли здесь, она не знала. На правой руке, над локтем хана повязан особым образом платок, который говорил сведущему человеку о том к какому древнему и уважаемому роду Санжар принадлежит. Курточка принца сшита из великолепного материала ручной работы, тёмно-фиолетового цвета, изготовленного из хлопковой пряжи с добавлением козьего пуха. На ногах хана красовалась довольно странная для европейца, но весьма удобная для этих мест обувь. Подошва её делалась из кручёных тряпок и подбивалась бычьими жилами. Верх ботинок образовывал из вязаных нитей, чудесный орнамент. Всё же не одежда была главной в облике Санжар-хана.
  
   Его собственная яркая внешность перекрывала и заставляла воспринимать как должное всю красоту его костюма, драгоценных украшений и почести свиты. Тёмные, почти чёрные глаза хана, скрывали пушистые длинные ресницы. Высокие скулы, словно две скалы на горном перевале, охраняли его острейший взор, и спаси Аллах, прогневать его обладателя, можно увидеть такие молнии, которые снесут голову обидчику ещё до того как будет обнажён длинный кинжал хана. Высокий лоб был чистого и совсем не тёмного цвета, даже почти не смуглого, а лишь с небольшим восковым налётом, какой бывает у белого человека, не посещающего искусственный солярий, когда у него зимой отходит умеренный летний загар. Чёрные, густые и даже похожие на блестящую проволоку волосы, если не провести по ним рукой и не ощутить их шелковой мягкости, выбивались по краям чалмы и спускались тугими волнами вдоль длинной нервной шеи, напоминавшей шею породистого арабского скакуна.
  
   Широченные плечи хана, могли бы составить гордость любого опереточного атлета, если бы не были перегружены скрытыми, а не нарочито выпяченными под кожным покровом мышцами так, как это бывает только у диких животных, которые не собираются беспричинно гордиться своим внешним видом перед иными особями своего или противоположного пола, а предпочитают сразу напасть, чтобы наверняка победить. Наташа, находясь в гостях у хана, уже не испытывала той обиды и даже ненависти к своему мужу, уговорившему её на эту вполне государственную авантюру по соблазнению нужного стране союзника. Обязанность эта казалась всё менее ей неприятной, а злость на мужа, перешла в уверенность в следующей формулировке: "Так тебе и надо". Странно, но ни о каком долге перед страной Наташа уже не задумывалась, а исполнение задуманного казалось ей уже просто обычной игрой между мужчиной и женщиной, естественной и вечной.
  
   Они вошли в палатку, причём, когда входили в неё, то Наташе даже не пришлось нагибаться, тогда как хан склонил голову почти к её плечу. Это не было ей неприятно. Она почувствовала, как какие-то волны мужских природных и вполне ароматных косметических запахов настигают её обоняние, проникают глубоко в мозг и сердце, заставляя милостиво отзываться на скрытый призыв всё её женское существо. Теперь, слегка успокоившись, она с любопытством осмотрелась. Посреди палатки стоял низкий столик, накрытый вполне по европейски белой скатертью, только для того, чтобы сидеть за ним было удобно, под ковром было сделано возвышение, а на ковре в правильном беспорядке уложено множество подушек. В палатку проникал белый свет сквозь материю, которая как уже знала Наташа, легко пропускает свет и воздух, но когда идёт дождь, то быстро набухает и становится по водоотталкивающей способности лучше любого брезента. Эту материю ткали из бараньей шерстяной нити, не подвергая шерсть обезжириванию.
  
  
   На столе уже были расставлены всякие яства, но главным было, несомненно, угощение кофе, исполненное чисто в арабском духе. Наташа уже знала, что в этом регионе произошло потрясающее смешение всех возможных культур, но самым интересным было то, что принцы и просто именитые жители получали здесь лучшее европейское образование; такое, какое только можно было пожелать и себе и своим детям. Иногда Наташе было просто стыдно, что благодаря одной только своей природной красоте, английской спецшколе и неоконченному высшему образованию, которое пришлось ей прервать, когда Гену направили в первую командировку на восток, она теперь должна изображать из себя равную этому сказочному принцу. Равную по положению настоящему хану, с таким героическим древним именем, которое переводилось на русский язык как "пронзающий".
   - Прошу вас, мадам, присаживайтесь, - хан помог ей усесться на ложе и заботливо придвинул под спину подушки, - Вам не жарко? Может быть приказать усилить прохладу?
   - Нет, нет, ни в коем случае, тут у вас так свежо, что впору простудиться, а мне бы этого очень не хотелось, да ещё в жаркой пустыне.
   Наташа видела, что полы палатки в самом низу приподняты, а когда они входили, она заметила, что слуги обильно поливают горку верблюжьей колючки у входа водой, которая и служила теперь своеобразным охладителем воздуха. В палатке никого больше не было, видно слугам хан входить запретил.
   - Давно хочу вас спросить, Наташа, что вы делаете в нашей стране? Что делает в нашей стране ваш муж, мне известно, но как вы, - такая прекрасная и светская женщина, - согласилась осесть тут, в нашей глуши. Не лучше ли было подождать мужа в Париже, пока он занят мужскими делами, родить ему ребёнка, а может быть и не одного, а нескольких.
  
   Пока хан неторопливо излагал свои соображения об устройстве семейной жизни, он отсыпал из специального, плотного мешочка в каменную ступку кофе, добавил что-то из другого мешочка, очевидно, кофе иного сорта или нужных специй, приладил в ней медный пестик и начал медленно размалывать зёрна, совершенно особым способом; при этом он неожиданно для Натальи начал выстукивать мелодию, обладавшую странным, всё усиливающимся по темпу ритмом. Монотонность постукивания пестика о край ступки напоминала ей всё те же втягивающие её куда-то волны, с тем только отличием, что они были не такими плавными, а уже более мелкими, настойчивыми. Жаркий ритм настраивал на танец, на медленное сближение партнёров, на неминуемую уступку в скрытой танцем борьбе одного из них но, судя по тому, кто уже вёл этот ритм воображаемого танца, победитель самой музыкой обозначался явно.
  
   Наташа не противилась трансу, в который невольно уходило всё её существо, она слушала этот набат мужского мира, этот призыв, уже не вызывающий её на бой, а только на полную покорность, всецелое предоставление на себя прав более сильному и настойчивому. Оставалось только покориться этой силе, могучей, но не грубой, сметающей на пути преграды, но доставляющей такое наслаждение, которое невозможно прекратить по своей воле, а остановить лишь со смертью партнёра. Умопомрачающий запах, в котором было уже всё, все слова мира, все его соблазны, все возможные варианты счастливых событий, заполнил всё пространство палатки.
  
   Наташа со стоном опустилась на подушки. Она видела своего принца, только слегка склонив голову набок, иначе бы она видела лишь бледное сияние яркого дня над головой, пропущенное сквозь нежнейшее сито мельчайших отверстий в ткани, растворившее его яркость, заставившее светить ненавязчиво, нежно, стать таким милым и чистым, но таким желанным, будто уже стал он единственным светом в мире, свойством своим ничуть не похожим на ярость жгучих солнечных лучей или на колкость ярких звёзд, будто спешащих каждая себя выставить напоказ, потребовать узнавания, узнавания нескромного, обнажённого; тут же был свет иной, он достигал желаемого мягко, будто пробуждая лишь личную волю, личное, глубоко спрятанное желание, такое давнее, немного забытое, поскольку считалось, исходя из горького жизненного опыта недосягаемым, а теперь становившимся не только близким, возможным, но уже и вполне ощущаемым, истинным.
  
   Она наблюдала за Санжаром и чувствовала, как влага жизни поднимается из её недр. Тёплый раствор спешит омыть все пути, раскрыть заранее все возможные данные о них, развернуть во всей полноте их нежную природу, настойчиво потребовать, наконец, мощным призывом флюидов, чтобы их прошли, прошли немедленно, но так же нежно, как они предоставлялись владельцем. Только потом, спустя некоторое время, когда первые мили будут пройдены, когда появится лишь лёгкая усталость, которая возникает от приятной, необременительной прогулки, вот только тогда можно будет усилить меру проникновения, слегка нажать на стенки, обнимающие эту уютную дорогу, а чтобы почувствовать всю упругость шагов, надавить...
  
   - Вы готовы, принять из моих рук напиток, Натали?
   Поднос с несколькими маленькими чашечками на блюдечках, но без ручек уже стоял рядом с Натальей. Она, ещё не очнувшись от своих грёз, убаюканная мягким светом, шедшим сверху и дурманящим запахом, проникавшим от очага снизу. Запахом в три волны заполнившим всю палатку хана, в то время, когда он три раза довёл напиток до кипения, каждый раз, ловко встряхивая его для осаждения гущи. Теперь Санжар разлил кофе по маленьким чашечкам на подносе. Наташа протянула руку к чашечке и маленьким глотком осушила её на треть. Чашечки были такого объёма, что она не обожглась. Она лишь начерно, предварительно, почувствовала замечательный вкус этого напитка, но тут же повторила глоток и тогда, ещё до того, как она глотнула кофе в третий раз, мощная волна толкнула её вверх, воображаемо подбросила над подушками; при этом тело её даже не шелохнулось, внешне она осталась неподвижной. Санжар-хан наблюдал за ней. Он первый попробовал напиток, как и было положено по обычаю, но теперь не спешил, ему важно было знать как его труд будет оценен гостьей.
   - Что это? я будто индийский йог, который только что научился летать, это просто невероятно, - хан усмехнулся и пристально посмотрел Наталье в глаза:
   - Вы, просто очень давно не пили настоящий кофе, Натали...
  
   В голову ударила огромная волна. Наташа почувствовала, что катамаран уходит у неё из-под ног, жизнь показалась ей каким-то нереальным прошлым сном, который уже толком и не помнишь. Кто-то страшно закричал совсем рядом. Судёнышко невероятным образом трясло. Оно, словно беспрепятственно летело в воздухе, продолжая вибрировать как на ухабистой дороге, и можно было бы в этот полёт поверить с лёгкостью, если бы не страшная тяжесть, которая постоянно наваливалась при каждом взлёте, эта тяжесть была реальна - это была тяжесть тонн воды обрушивавшихся на катамаран. Двое пассажиров не смогли удержаться на нём.
  
   Когда падение в бездну прекратилось, пена и волны вокруг улеглись, стало очевидно, что выпавших двоих не спасти, их просто не было нигде видно. Никто бы не смог сказать, где и как их теперь спасать, и куда их теперь унесло и где теперь вынесет. В полном молчании движение продолжалось. Это был период, когда даже мужчины не обронили ни слова, хотя оснований для ругани у них было предостаточно, да и женщинам для жалоб тоже. Теперь люди просто плыли по бурной, но уже неопасной воде. Река сделала последний, крутой поворот, окончательно разлилась вширь, можно было заканчивать водный путь.
  
   Беглецы пристали к берегу. Надо было определиться с местонахождением, что и было сделано. Наташа не вникала в эти действия, она слишком устала, ей было почти всё равно, что с ней будет, она даже боялась думать о том, что могло уже произойти за это время с теми, кто оставался в крепости. Она не хотела и не могла ни о чём думать. Пришлось пройти ещё несколько километров пешком. На катамаран решили больше не садиться, ведь никто не знал, надолго ли река останется спокойной, а карта ни о чём не говорила, любой поворот или неожиданные пороги могли вновь стать причиной трагедии. Прошло ещё долгих два часа, и они услышали шум вертолёта. Когда уже взлетели, выяснилось, что они шли пешком совершенно зря, высадка на берег реки произошла практически в нужном месте. Правда никто из беженцев с этим не согласился, все они понимали, что за эти два часа бездействия они бы просто сошли с ума.
  
  
   2. Глава. Рождение ребёнка
  
  
   Московский март бывает просто ужасен. Роддом та же больница, и ничем не отличается от любой другой. Почти ничем. Зато, когда всё получается как надо, отсюда выходит больше людей, чем поступает по скорой помощи. Наташа грустила. Её положили неделю назад, по блату, разумеется, срок уже подошёл, но рожать она будто бы и не собиралась. Гена регулярно носил передачи, и они даже встречались на заднем крыльце, хотя с нарушениями режима было довольно строго, но все нарушали. В стране начинался полный бардак, почему бы и здесь не ввести расхолаживающую всех демократию. Сейчас Наташа смотрела в окно. Над карнизом не капали сосульки, не светило в створки солнышко, занавески пропадали зря, не от чего было их закрывать. Выл беспрерывный ветер, цветы на окне шевелились, словно они стояли в поле, хотя в поле такие не растут, да и здесь им находиться не положено, но в обход девочки их прятали и всё пока обходилось.
  
   Соседок увозили рожать, а у Наташи ничего не получалось. Однако, не это её беспокоило, хотя ожидание уже становилось почти невыносимо, а иное. Дело в том, что эскулапы грозились устроить принудительные роды, ссылаясь на свои профессиональные соображения и сроки, неукоснительно отмерявшиеся неделями, а Наташе этого, как и любой другой женщине на её месте, совершенно не хотелось. Хотелось обязательно родить самой. Кроме того, объективно, она чувствовала себя значительно лучше, чем раньше и даже отмечала, что ей стал меньше мешать, казалось, уменьшившийся в размерах живот, хотя последнее время ужасно хотелось плакать и всячески жалеть себя. От собственного страха, из-за проклятого Брекстона Хикса, а возможно и по какой-то другой причине, но после обеда, который остался почти нетронутым, Наташа почувствовала, что низ живота и спина болят как-то не так, как обычно бывало, а немного по-другому. Ко всяким чудесам, вроде отнимавшейся периодически ноги или болезненных разрядов "тока" в самом неподходящем для этого месте, Наташа уже привыкла. Она думала: "... неужели начинается?". На этот раз она не ошиблась. Вскоре начались настоящие схватки. Уже под утро ей показали её ребёнка. Это была девочка. Наташе показалось, что она получилась очень красивой, хотя показывали ребёнка совсем не в лучшем виде. Девочка вся была покрыта каким-то серо-зелёным налётом и очень слабо пискнула, когда её поднесли к матери.
  
   "Какой ужас", - думала Наташа, но в противоречие с этим утверждением входило в душу какое-то сумасшедшее счастливое чувство: "...она просто прелесть, моя дочь - она прекрасна". Гена так не думал. Смешанное чувство им овладело. Он, как относительно разумный человек-мужчина, понимал, что это его дочь, хотя бы потому, что он был с её матерью все эти годы, был во время её беременности, но.... Он прекрасно понимал, что дочь не его. Даже это не было таким страшным. Он видел как последний год, с тех пор как закрутилась эта цепочка событий, связанная с революцией в горной стране, из которой они так спешно возвратились, отношения в семье переменились. Естественно, в худшую сторону. Кто бы стал переживать, если бы было наоборот. Гена чувствовал, что как мужчина резко упал в глазах Наташи. Она ничего не говорила ему, но он слишком хорошо её знал, чтобы сомневаться. Он не сомневался больше в том, что она его больше не уважает. Несмотря на свой воспитанный работой цинизм, Гена чувствовал, что явился просто предателем свой любимой жены. Он сознательно предал свою женщину, отдав её другому мужчине.
  
   Оправдания никакие не принимались, принципы всяческого манипулирования событиями тут просто не проходили, они наталкивались на естественные природные инстинкты, которые не в силах побороть никакая спецслужба, сколько бы она ни старалась. Можно говорить о том, что хороший разведчик не стремится исправить ситуацию в лоб. Он не станет грубо вмешиваться в ход событий, ломая его, он скорее постарается использовать уже имеющийся набор обстоятельств, чтобы извлечь из него пользу, но эти разговоры ничего не меняют. Игрой в кирпичики отношений и фактов, перестановкой их в необходимом порядке часто удаётся добиться желаемого, но, в любом случае, это пиррова победа. Жизнь не изменится, она свернёт в своё русло и продавит любую, воздвигнутую искусственными событиями гору. Так получилось и на этот раз. Наташа сделала всё от неё зависящее, фактически она спасла всех людей в посольстве, завербовала надёжного высокопоставленного осведомителя в новом правительстве интересующей наше государство страны, но.... Всё это в личном плане обернулось полной противоположностью. Никаких успехов, никаких перспектив в отношениях, а точнее одни неблагоприятные. Более того, все оправдания, которые Гена выдвигал на этапе выполнения операции для себя и Наташи, в семейной жизни не имели ни малейшего значения.
  
   Он отчётливо теперь понимал, что был обманут системой, которой так верно служил, в которой находил источник самореализации как личность. Мораль, эта эфемерная субстанция, в который уже раз доказывала, что она существует на свете, что она может бить больно и сильно. Система, не опирающаяся на моральные принципы, общечеловеческие, неизбежно терпит крах. Крах будет замедлен, он не наступит мгновенно, как это случается с открытыми общественным силам системами, но наступит обязательно. Рухнет правительство, рухнет промышленность, финансовые структуры и это всем будет очевидно, но скрытые от взгляда общества организации будут деградировать медленно и нудно. Они слишком сильны своей тайной, чтобы так просто сдаться. Метастазы расползутся везде, они проникнут в общественную жизнь, поселятся в ней и сгниют уже вместе с этой жизнью. Это были весьма отвлечённые соображения, а Гена переживал вполне конкретную драму. Он собрался покинуть Наташу. Переломить своё, наверное, не очень смелое и благородное естество он не мог и не хотел. Наташа спала, её полуторамесячная дочь тоже. Гена подошёл к Наташе, она неожиданно открыла глаза:
   - Ты, что, Гена? куда собрался в такую рань?
   - Спи, хотя рано только для тебя, я схожу за питанием, спи.
   - На обратном пути захвати, пожалуйста, хлеб, я забыла его купить...
   - Как обычно. Я пошёл, скоро вернусь...
  
   На улице бушевала весна. Она наступила в этом году так неожиданно и бурно, что все были твёрдо уверены, это ненадолго. Опять станет холодно, опять польют дожди, а может быть и выпадет мокрый снег. У нас и в мае такое дело бывает, не привыкать. Сейчас же сверкало солнце, в небе не было ни одного облачка, даже сирень собиралась цвести, ещё робко, только слегка изменив общий цвет своих кустов, но так, словно вот-вот распустится. Гена спустился метро, сегодня он не едет на машине, она оформлена на Наташу, деньги она найдёт в баре, в серебряной утятнице, куда они обычно их складывали, если было что складывать. Довольно толстая пачка долларов пригодится наверняка, особенно в первое время, пока на работу ей устраиваться не стоит, да и какая сейчас работа. Домой Гена уже не вернётся. Он просто исчезнет из Наташиной жизни, будто его и не было.
  
   Сначала она искала его, металась по городу, звонила на его работу. Искала ровно столько времени, сколько позволяла выделить на поиски забота о маленькой дочке, которую они назвали Дашей. Она обзванивала друзей, ещё что-то предпринимала, но потом её как что-то остановило: "Что я делаю? Зачем? Неужели не ясно, что он просто ушёл. Ушёл и всё. Если бы что-то случилось с ним, я бы точно это узнала, а главное почувствовала". Она была, конечно, права, кроме последнего замечания. Ничего бы она сейчас не почувствовала, просто мыслила ещё категориями первых месяцев их, в принципе, счастливого брака. Любая женщина так поступает. Отлично понимает, что происходит, но никогда не может забыть того, что обычно называет счастьем. Когда голова окончательно остыла, Наташа поняла: то, что случилось вполне закономерно. Генка всегда был трусом, несмотря на свою храбрость, обусловленную другим видом трусости и только. Она помнила его глаза, глаза побитой собаки, даже не побитой, а той виноватой собаки, которая ещё ожидает удара. Это было тогда, в горах, когда она вернулась от Санжара...
  
   В голову ударила огромная волна. Это не было похоже на действие даже самого замечательного кофе. По ногам пробежала дрожь, слух обострился до предела, она слышала, как шуршит высыхающая на солнце верблюжья колючка, она слышала, как остудившийся испарением влаги воздух входит под полог палатки, проникает ей под задравшийся подол сарафана, укрывает её колени, спускается с них, медлительным языком ледника, неторопливым мучителем, сметающим всё на своём пути своей холодной нежностью. Прохладные пальцы снегов входят в ущелье, гладят сосны и ели, сминают можжевельник, делают иглы мягкими и послушными, заставляют поросль расступиться и пропустить в омут ручья, вступающего в горное подземелье, ведущего путеводной нитью к сокровенному содержимому, округлому и упруго-желейному, обладающему вулканической впадиной, готовой вздрогнуть при извержении вступившего в соприкосновение с ней стержня жизни, выдающего безудержной пульсацией молочной спелости мягчайшие орешки, скатывающиеся в пушистые комки на кустарнике у входа в ущелье.
  
   Устье ручья раскрыто для движения лодок и челнов. Они выйдут в горные озёра, как только погода станет бурной, они не ждут тишины, а ждут только стона. Стона, который раздаётся в горах, обременённых набухшими лавинами. Стона леса, ломающегося как спички под тяжестью этой холодной горы уже превратившейся в раскалённую скалу, светящуюся в потухшем взоре под закрытыми веками от невероятного спазматического наслаждения, не позволяющего пока видеть причины; причины, которая так ясна и откровенна, что не подлежит раскрытию. Однако, раскрытие неизбежно. Оно наступит позднее, а пока длится и длится этот бег по ночному небесному пространству, по тёмной и влажной дороге, меж трубчатых туч и комочков слизи к желанному сферическому предмету, чтобы обнять его своим хвостиком, всем телом, проникнуть в него и погибнуть. Только так возможно превращение в вечного странника, только посредством своей гибели.
  
   Наташа очнулась на подушках. Они были разбросаны на ковре уже не беспорядочно, они просто повторили своим положением все их перемещения и уловили момент, когда движение было остановлено. Остановлено бурным падением в пропасть, которая так маняще бесконечна, что теряется чувство падения, а остаётся лишь чувство полёта. Наташа не могла не рассматривать Санжара, хотя разум позволял в эти минуты очень мало, что понимать, но память действовала самостоятельно. Она, словно печатала фотографии, словно рисовала бегущим карандашом по белой чистой бумаге нежные тонкие линии, наносила штрихи и усиливала тени.
  
   Эти линии охватывали его опущенные вдоль тела руки, вычерчивали тонкий породистый профиль лица, расчерчивали смелыми росчерками рычаги его могучего тела, останавливаясь легким скольжением на самом краю, еще смотрящим в небо, но уже уходящим в сжатое пружинное состояние, увенчанное седловиной небольших горок, раскрытых чёрточкой перевала, и удерживаемых на двух больших буграх напоминавших нестриженые волны тугой бараньей шкуры. Это было немыслимо прекрасно и надо было срочно исполнить свой долг. Свой природный долг, который требовал остановить это увядание, продлить жизнь этого тростникового стебля, заставить его вновь пульсировать, хотя бы и без пользы для продолжения рода, но для закрепления своих привилегированных детородных позиций рядом с этим будущим отцом, которого необходимо привязать, накрепко привязать к себе своим собственным и совместным с ним наслаждением...
  
   Он смотрел на неё взглядом побитой собаки. Взглядом, который ожидает удара. Пусть удара не физического, а такого же, получаемого посредством ответного взгляда, но удара. Удара очевидного и не менее болезненного. Он этого хотел, и он это получил. Голова Наташи была гордо поднята, ей ничуть и ничего не было страшно. Она спокойно могла смотреть в эти совершенно теперь пустые для неё глаза, ставшие пустыми, до полного опустошения, полной неспособности родить, хотя бы одно чувство, одно движение души - они опустели для неё безнадёжно, в них ровным счётом ничего для неё не было. Молчание. Она знала, что не она постарается прервать его. Он был так низок в своём стремлении получить, несмотря на собственные, очевидные, да, совершенно очевидные переживания, крохи какой-то никчёмной информации.
  
   Да, у неё была информация для него, не для его работы, не для страны; у неё была информация о том, что она получила полное удовлетворение, которого никогда, да, никогда не получала ещё в жизни, и сама она теперь готова, всю жизнь его получать и смеет, точно смеет на это надеяться - дарить ответное, равное, а может быть и более полное удовлетворение. Теперь она знала это точно, и её женское начало было спокойно. С таким чувством и умереть не страшно. Умереть..., но только после того, как родишь, родишь ему потомство, тому, кого теперь любишь больше собственной жизни, больше, чем бывшего собственного мужчину, больше, чем эту неродную теперь страну, больше всего на свете, кроме.... Кроме, будущего ребёнка, который наверняка, ты слышишь?! Обязательно от него родится. Родится от неё, от именно такой и никакой иной любви - вечной, всё поглощающей, всеобъемлющей, не знающей никаких преград, никакого искусственного внедрения, не знающей ровным счётом ничего, кроме самой себя... любви...
  
   Даша росла достаточно спокойным ребёнком, но с признаками будущей шустрости. Прошли уже волнения, связанные с режущимися зубами, а они были довольно существенными, зубы резались тяжело, с подъёмом температуры и с бессонными ночами, полными отчаянного крика. Один раз Дашка принесла из поликлиники довольно тяжёлый грипп, тоже пришлось помучиться, не говоря уж о различных временных проблемах с пищеварением, каким-то загадочным гипертонусом и подобными, которые как-то сами собой исчезали. Дети не растут без волнений, и не успевала Наташа разделаться с одной проблемой, как тут же набегала следующая. Было видно, что терпеть Даша не умеет и не любит никакого причинения себе боли. Зато обожает быть в центре внимания, о чём явно даже мечтает и капризничает, не получая по её мнению этого непозволительно долго.
  
   Даша довольно продолжительное время практически молчала, ей было уже почти два года, а она продолжала говорить лишь отдельные, самые ей необходимые, слова. Зато, когда заговорила по-настоящему, Наташе очень часто стало хотеться или заткнуть себе уши или убежать из дома. Болтовня не прекращалась ни на минуту. В углу Дашиной комнаты, - а квартира Наташи была двухкомнатной, так что с трудом, но вполне можно было позволить выделить ребёнку детскую, - никогда не исчезала гора порванных листов из простейших детских книжек, которые казалось, только для разрывания и предназначались. Это не было небрежностью со стороны Натальи, просто она не успевала покупать и подкладывать Даше новые книжки. Всегда запас бумажных лоскутков в углу Дашей поддерживался. Это называлось - читать, что явственно выговаривалось, вызывая смех у тех, кто был не в курсе домашних событий, как "чихать", да ещё с проглоченным звуком "ха", но с уверенно растянутым звуком "а".
  
   Наступал очень беспокойный период, когда всё в квартире, что могло быть сдвинуто или стянуто Дашей на пол перекочевало на самые верхние уровни в целях обеспечения безопасности, как предметов, так и самой Даши. Все полки и шкафчики были заперты на ключ, а о скатертях на столах вовсе пришлось забыть. Не обходилось без потерь. На голову маленькой Даши полетела однажды замечательная фарфоровая ваза - подарок высокопоставленного горского чиновника, которую они с Геной привезли во время одного из редких отпусков в Москву. Хорошо, что Даша повела себя на удивление спокойно в тот раз. Она деловито смахнула с головы повисшие в чёрной гриве волос осколки и полезла немедленно за второй вазой - они были парными. Вторую вазу удалось спасти - вот тут и поднялся страшный рёв. Именно в этот момент и раздался звонок в дверь, что было мало сказать не вовремя, а просто совсем ни к чему.
  
   Наташа открыла дверь. На пороге стояла Галина Васильевна. Это была бабушка Даши, мать Гены. Сухонькая старушка, родившая сына на пределе возрастных возможностей женского организма, была, тем не менее, сейчас вполне крепкого сложения и отменного здоровья, обладала удивительно добрым, круглым лицом и приятным бархатистым голосом. Так уж получилось, что Галину Васильевну, Наташа видела всего один раз, когда они приезжали знакомиться с ней перед свадьбой вместе с Геной, разумеется. Ей тогда было очевидно, но крайне странно, что сына мать недолюбливает, согласитесь, большая редкость, тем более для поздно родившей женщины. Наташа тогда не стала разбираться в причинах такого, признаемся, выгодного для неё положения дел. Своих родственников у Наташи было раз два и обчёлся, отец испарился ещё в раннем детстве, а мама умерла, когда Наташа училась в институте. Тогда она его ещё не бросила окончательно. Она привыкла со всеми трудностями справляться сама, поэтому новые родственные лица ей были совершенно в своей семье ни к чему.
  
   Так она думала. Она во многом была бы права, если бы не учла, что бабушка Галина Васильевна, была просто мечтой, а не бабушкой, во всех мыслимых и немыслимых отношениях. У неё была роскошная, хотя и небольшая квартира в центре Москвы на Чистых прудах, у неё был дом в деревне на реке Оке. Она в свои семьдесят с небольшим лет прекрасно водила машину - старенькую тойоту, доставшуюся ей от мужа генерала КГБ, сбежавшего во время демократического развала в Канаду и оттуда руководившего до сих пор какой-то своей борьбой за коммунистическое будущее. Наконец, она была просто замечательным человеком из семьи знаменитого боевого, а не кабинетного маршала и обладала такими свойствами характера, как такт и поразительный житейский ум. Почему же такое сокровище до сей поры не объявлялось в жизни Натальи и Даши? Долго можно об этом рассказывать, но суть будет одна - не хотела она поддерживать отношения с сыном по каким-то ей одной ведомым соображениям, очевидно, что морального толка. Упомянем лишь о корне этих соображений. Галина Васильевна считала, что самая большая неудача её жизни это рождение такого плохого, как она считала, человека как Гена. Воспитать в нужном ей духе она просто не смогла. Что может слабая, пусть и сильная женщина против природы?
  
   Природа зла оказалась много сильнее, чем думала Галина Васильевна, когда ещё боролась за своего сына. Ничто не спасло его, никакие усилия. Пришлось ей отречься от него. Отречься внутренне, сохраняя при этом все атрибуты материнского долга, но они были уже столь мизерны, эти атрибуты, что не имели никакого влияния - сын вырос и не собирался общаться с матерью, даже формально уведомлять её о каких-то важнейших событиях. Галина Васильевна и рада была бы чем-то ещё поучаствовать в его жизни, да не могла - не имела никаких о нём сведений. Очень помогали такому положению дел и бесконечные командировки Геннадия больше похожие на исчезновения в неизвестном направлении, а также сам скрытный характер её сына, уже мало связанный с его работой, а бывший просто органически ему присущим.
  
   Вот и сейчас она совершенно случайно узнала, что сын собирается развестись с женой, бросив свою дочь. Галине Васильевне такие тонкости как реальное отцовство совершенно не волновали, уж так она считала - ребёнок жены, хочешь не хочешь, а твой, сам виноват в случае каких-то сомнений, - лучше надо было с женой обращаться, не пришлось бы и голову ломать по такому поводу. Рождение внучки уже само по себе было новостью для Галины Васильевны, что странно для постороннего, но она сама ничуть не удивилась, а просто как узнала, сразу же принялась исправлять ситуацию так, как она считала это нужным, то есть - поехала знакомиться с внучкой. Галина Васильевна привыкла брать быка за рога, поэтому после недолгого представления прямо в дверях, - не надеялась она на то, что её помнят, - она спросила:
   - Наташенька, почему в волосах у ребёнка, какие-то белые осколки, нехорошо, давай я выберу их из головы ребёнка, ведь не долго им всем и во рту у него очутиться, иди ко мне, моя деточка, - последнее относилось, разумеется, уже к Даше. Удивительно, но Даша тут же очутилась на руках у бабушки, совершенно не обращая внимания на свою мать, которая чувствовала себя, в присутствии свекрови, прямо скажем, неуютно. Галина Васильевна продолжала командовать:
   - Наташенька, - в этот момент, Наташа точно уже знала, что до конца своих дней Галина Васильевна иначе её не назовёт, откуда такая в ней была уверенность неизвестно, но была, - возьми, пожалуйста, мою сумку, в ней книжки по фортификации и другие игрушки, в пакетике пирожные, настоящие эклеры, не с противным заварным кремом, а настоящие, я их покупаю в своей любимой булошной, на углу; Дашенька, это у тебя осколочки, а не у меня, вынь ручку, пожалуйста, из бабушкиной причёски, меня зовут баба Галя, а тебя, скажи, как тебя зовут?..., - называть своё имя или просто болтать оказалось для Даши совсем не так интересно, как вытягивать шпильки из бабушкиных седых прядей, поэтому Наташа с облегчением подумала: "Ну вот, хоть помолчит немного, посмотрим, сколько выдержит бабушка".
  
   Бабушка выдержала всё, она даже проверила у ребёнка слух, что было крайне полезно. Бабушка выстучала на сумке: "во садуле в огороде", "жил был у бабушки...", - ещё что-то подобное и осталась совершенно довольна Дашкиным их повторением, а когда Дашка завопила как сумасшедшая: "банки, склянки, голубая би-би...", - то пришла уже в совершеннейший восторг, как только поняла, что речь идёт о мусорной машине, которая застучала контейнерами за окном. Резюме было следующим:
   - Ребёнок гениален, просто гениален, - при этих словах она получила по носу эклером и, нисколько не расстроившись, а, утершись батистовым носовым платочком, повела Дашку читать книгу по фортификации в детскую. Очевидно, её книга не стала пользоваться у Дашки большой благосклонностью, поскольку бабушка скоро сменила текст и Наташа, убиравшая на кухне последствия экстремального чаепития, услышала доносившуюся декламацию из детской: "Зайка шёл, зайка шёл, капусту нашёл, сел, поел, и опять пошёл. Зайка шёл, зайка шёл, морковку нашёл, сел поел, опять пошёл....".
  
   Наташе стало очень любопытно, что они читают - в бумажном рванье на полу и в новых, недавно закупленных книгах она такого варианта поведения зайки не помнила. Она заглянула потихонечку в комнату и с большим удивлением увидела, что сиё произведение читается Галиной Васильевной по памяти, при этом бабушка имитирует в ходьбе поиск капусты зайкой, конечно и о морковке не забывает, а также умопомрачительно точно показывает, как зайка с аппетитом всё это ест. Дашка сидит, открыв рот на горе из книжек в своём углу, глаза её полыхают интересом, а ручки сами прихлопывают в такт бабушкиным перемещениям в поисках диетического питания. "Ну и дела", - только и оставалось подумать Наташе. До её слуха, будто бы это её проверяли на его остроту, ещё долго доносилось: ухо, муха; зима, сова; зубы, цапля....
  
   Уже поздно вечером, когда Галина Васильевна собралась уходить, а Даша впервые за долгое время спокойно заснула безо всякого скандала, Наташа решилась её спросить о Гене.
   - Знаешь, Наташенька, я знать ничего не желаю, что там у вас произошло, а кто в этом виноват мне и объяснять не надо. Скажу только я тебе, Гена развестись с тобой хочет, объявился лично сам тут на днях, да объявил это мне, так ты не противься, не достоин он тебя, совсем недостоин, пусть валит на все четыре стороны, а вот я у тебя есть, существую и никуда сбегать не собираюсь. Помни всегда об этом и, пожалуйста, очень тебя прошу - не лишай меня последней радости в жизни, внучки меня не лишай, Наташенька...
  
   Галина Васильевна качала головой, а Наташа неожиданно для себя всё ей рассказывала. Всё как было. Никогда она об этом в последствии не пожалела и лучшего друга у неё в жизни никогда не было, чем совсем не родная, но такая родная бабушка, бывшая жена КГБешника и дочь какого-то боевого маршала Советского Союза. Со времени этого посещения так всё и пошло, приблизительно в том же духе. Бабушка приезжала, полностью овладевала вниманием и любовью внучки, а Наташа занималась своими делами, которые, да ещё как основательно, были заброшены. Особенно бабушка, а соответственно и проникшаяся полным к ней доверием внучка полюбили игру в солдатика, которая начиналась следующим образом: Галина Васильевна клала руки на пояс, что немедленно повторяла Дашенька, а потом поднимала левую ногу, вполне успешно оставаясь на правой. Так же успешно это проделывала Дашенька, только тут же валилась на пол. Всё это сопровождалось смехом и повтором на бис, но уже на другой ноге, что, собственно, по результатам значения не имело. Во время этой игры обе увлечённо декламировали, не будем уже уточнять, у кого лучше получалось: "на одной ноге постой-ка, будто ты солдатик стойкий; ну, смелее подними, да гляди - не упади; а сейчас постой на левой, если ты солдатик смелый; а сейчас постой на правой, если ты солдатик бравый....".
  
   Неизвестно почему, но в этот момент, если её не могли увидеть, Наташа всегда украдкой вытирала выступавшие на глазах слёзы. Она и сама не понимала, почему так происходит.
  
  
   3. Глава. Крокодиловая сумочка.
  
  
   Шли годы. Иногда, казалось, они не идут, а ползут, но всё что касается понятий времени так неустойчиво, так непонятно. Ползло всё это эпохальное сооружение, в котором мы существуем, как гигантская улитка, еле шевелилось, но оглянулся: "...а ведь сколько лет пролетело". И именно пролетело, а уж никак не проползло. Мелькнул, как нечто невообразимое, вполне восточное, дикое, всеобщий рынок, в котором участвовали буквально все. Шагу было ступить некуда, вот он - бушует. Есть течение народа, есть небольшой затор - так тут и рынок, а не рынок так развал, прямо на земле, на свежих и не очень газетах. Но проходит всё, отбушевало и это жизненное явление. Оно скромно затаилось в тихих внутрирайонных магазинчиках, забегаловках, в редких теперь, но всё же встречающихся уличных палатках, в основном овощных или, наоборот, совершенно нагло всех потеснило, взлетело вверх и раздалось вширь огромными торговыми центрами, наползающими очень даже часто прямо друг на друга.
  
   Наташа все эти годы будто и не жила. Не жила сама, а растила дочь. Это трудно объяснимо или звучит уж слишком пафосно, но именно так и было. Она пила, ела, читала книги, смотрела сериалы иногда, даже раза два сходила в кино и один раз в театр, тогда ещё находившиеся в страшном упадке, но как назвать это собственной жизнью? Язык не поворачивался. Жизнь и всё, что с Наташей происходило, было прочно, даже жёстко связано с Дашей. В те редкие дни, когда Дашу полностью захватывала Галина Васильевна, Наташа совершенно уже не представляла себе, куда ей деться. Теперь она даже не знала, быть ли ей благодарной Гене, за те деньги, которые он ей оставил в баре и на её валютном счёте в банке. Вместе с деньгами он как бы полностью остановил её собственную жизнь. В самые тяжёлые годы, которые многие люди вспоминают как годы шального заработка, а другие как полную нищету и даже голод, Наташа, будто вообще не заметила.
  
   Зато она отлично помнила все события, которые означали Дашино взросление. Она помнила, как Даша начала читать, в три года, кстати, начала, что совсем неплохо. Помнила как Даша на лестничной площадке рассадила себе лоб и нос да так, что боялись что нос сломан, а лоб пробит, но всё обошлось - даже шрама на лбу не осталось. Она помнила все кружки и группы, разнообразного детского творчества, в которые ходила Даша, а также помнила имена преподавателей и воспитателей, да что там имена - она помнила все или почти все рисунки, которые создавало её сокровище, все плетёные корзинки и вышивки, хотя мало, очень мало что в доме сохранилось. Наташа кое-что оставила бы на память, но Даша никакого уважения к собственным трудам не испытывала, а всегда что-то появляющиеся новое быстренько вытесняло из домашних закромов всё старое.
  
   Этой весной Галина Васильевна, несмотря на тихие протесты Наташи, но под восхищённые рукоплескания и вопли Дарьи Геннадиевны, выдала решение забрать Дашу, как можно раньше на дачу. Мотивация была очень простой - на будущий год ей в школу, а надо хорошенько отдохнуть, вот и нечего болтаться (когда это она болталась?) в Москве. Сломить сопротивление двух таких комет Наталье не удалось, да и правы они были, кометы. Наталья осталась одна. Первый день она отсыпалась, второй занималась уборкой и стиркой, а вот на третий загрустила. Чтобы хоть чем-то заняться она решила разобрать старый шкаф и выбросить всё с антресолей.
   - Всё повыбрасываю, - засучив рукава, Наталья принялась за дело, да так рьяно, что уже через час в коридоре была целая гора ненужного хлама, прикрытая старой курткой, плащом и даже двумя старыми пальто - одним Наташиным, а одним Дашкиным.
  
   Теперь Наталья раздумывала, упаковать всё это в большие пакеты для мусора и вытащить на помойку или сразу же к этому хламу добавить обречённые предметы из не разобранной пока ещё антресоли. Как всегда выручила золотая середина. Наташа сначала упаковала всю кучу, которая скопилась на полу, и тут же стало намного просторнее для дальнейшей деятельности, а уж выбрасывать она решила всё постепенно, таская по два пакета, когда будет выбираться на улицу. С антресолью дела пошли хуже. Старая ГДР-овская коляска, которая являлась дополнением к обычной коляске как прогулочная, была совершенно новенькая, так как была страшно неудобной и бесполезной, но, главное, что она была довольно большой и вся заставлена в решётчатых промежутках разнообразным барахлом. Вытащить её целиком, не разбирая другие вещи, было невозможно. Наташа спустилась с лесенки и решила, что трудное, а главное муторное дело необходимо всегда начинать с перекура.
  
   Она заварила себе чай из пакетика, а не в заварочном чайнике, что теперь, будучи одна, могла себе позволить в качестве послабления, и закурила длинную тонкую сигарету. На кухонном окне зашевелилась ажурная занавеска. Она отбрасывала на шкафы голубоватую, таинственную тень, которая беспечно гуляла по их матовым стёклам и кафельным плиткам под ними, и до того вдруг стало необычно и грустно видеть такую природную синь в московской квартире на четвёртом этаже, что у Наташи тоской сжалось сердце. Перед её глазами поплыли горы с ледяными вершинами, с гор свисали нежные беленькие тучки, которые не в силах были подняться выше этих остроконечных вершин, указывавших зубчатой остротой на серьёзность горного пейзажа, на суровость его, лишь обманчиво прикрытую неописуемой красотой. Меж гор расположилась большая долина, переходящая почти в бескрайнее пустынное плато. Наташа спустилась с гор и понеслась, опять понеслась на колеснице к шатрам, белым шатрам...
  
   ... она понимала, что теперь уже держит его, держит своего Санжар-хана и эта связь не оборвётся просто так, сама по себе, нужны титанические усилия судьбы, а возможно, наоборот, противодействие ей, чтобы разорвать эти невидимые цепи. Наташа протянула руку и взяла серебряной ложечкой немного шербета, по краям вазочки ещё плавал не растаявший лёд. Стояла такая тишина, словно они были на другой планете, послышалось, как хрустнули по краю фарфора льдинки. Шербет оказался лимонным. Она хотела быстро проглотить лакомство, но оно оказалось таким вкусным, что хотелось его держать и держать во рту. Этого не получалось. Шербет просто исчезал во рту, мгновенно растворяясь, он не давал собой насладиться. Она опять и опять набирала полную ложечку. Он наблюдал за неё с лёгкой усмешкой:
   - У вас в России все Наташи такие сластёны, или вы одна такая?
   - Угу, в-все, - ответила Наташа, чувствуя, как сладость стекает у неё вдоль уголков рта, что она немедленно решила исправить.
   - Я был уверен, что вы совершенно необычная женщина, вы не можете любить, того, что любят все.
   - Такой большой, великий хан, а не знает, что все женщины одинаковые.
   - Это очень большой секрет, а вы его так легко выдаёте, тем более, что он имеет массу изъянов.
   - Каких таких изъянов? - Наташа принялась очищать уголки губ оригинальным и приятным для хана способом. Довольно долго хан ничего не мог сказать в ответ, а Наташа так увлеклась, что от шербета не осталось даже воспоминания, зато пищи для иных и очень приятных воспоминаний добавилось сверх всякой меры.
  
   Огромное столетнее дерево дуб-хан вздрагивало под ударами маленького, умелого ножичка. Он напоминал язычок змейки, таким был ищущим и коварным, только не раздваивался как у неё. По виду и образу действий он роднился с кошачьим, помогающим без потерь поглотить пушистой хозяйке молочко из блюдечка. В тоже время он походил на выполняющего работу труженика; но такую работу, которая приносит удовлетворение и в процессе и в последующем созерцании сделанного. Однако, необходимо обладать огромным терпением, чтобы дождаться желанного результата, ни в коем случае, не ускоряя его достижения. Язычок сновал неудержимым челноком вдоль своего станка. Он сновал, этот ножичек-челночок, до тех пор, пока огромный мощный дуб не рухнул с покорным скрипом-стоном, пока он не вздрогнул всем телом на подушках и не схватил обладательницу такого замечательного инструмента в объятия. Дерево, наконец, обрело живость человеческого тела и вошло в устье животворного ручья.
  
   Взгляд Наташи остановился на вышивке, которая украшала шёлк подушки. Она больше не могла фиксировать изображение розы, легко узнаваемое когда-то в орнаменте. Способность образного восприятия, словно превратилось в восковую фигуру, и само растекалось по цветку, вбирало его образ целиком, повторяло его, но уже не определяло как цветок, а как цветной мираж над пустыней. Взгляд не разрешал лишать его даже такого вида, закрытием глаз, а пляшущей цветной мутью подыгрывал тому, кто был виновником миражей, плывущих перед ним, сменяющих один другой и превращающихся в хоровод, цветной хоровод одних и тех же, но таких ярких образов. Наташе показалось, что она больше не выдержит этого острейшего проникновения, глубокого по вызванным в ней чувствам, но такого поверхностного, нежного, словно её уносили к вершинам счастья тысячи бабочек, трепещущих крылышками. Крылышки трепетали где-то в самой глубине естества, проникая не только в сознание, но и в саму душу, которая уже отделялась от тела и самостоятельно существовала на просторах невероятного наслаждения, какое может быть достигнуто только в полном отречении от самой себя, при полном доверии к своему телу и к тому, кто с ним проделывает такие превращения...
  
   Наташа резко дернула головой и ударилась о календарь, который висел у неё на кухонной стене: "...ну вот, теперь будет шишка". Она тёрла рукой ушибленный затылок и поражалась стойкости вкуса лимонного шербета, поражалась до того момента, пока не поняла, что не заметила, как съела лимон, плававший в чашке чая. Когда она это сообразила, она подумала: "Схожу с ума окончательно, зачем я не заведу себе любовника, почему никогда об этом всерьёз не подумала, разве это хорошо - так мучаться; испытывать такие потрясения от далёких и всё ещё таких дорогих воспоминаний, а главное, что они, эти мучительные до боли и такие приятные до спазм в животе воспоминания, так входят в противоречие с тем, чему нас всех раньше учили, твердя: "душа, душа", - совершенно забыв, или сознательно умолчав о том, что и сам путь к душе может вполне пролегать через тело, да, скорее всего, это и есть один лишь верный, единственно верный путь...".
  
   Наташа опять глубоко вздохнула и ей показалось, что она уже никогда не справится с этой проклятой коляской на антресоли, не выбросит эти мешки, ничего уже не будет меняться у неё в жизни, и эти чёрные айсберги в полиэтиленовой одежде так и останутся навечно стоять в этом небольшом коридоре, таком узком, таком коротком, который и называется её жизнью. Наталья тяжело встала, ей большого душевного труда составило снять тапочки, чтобы залезть на лесенку и не поскользнуться на ней, но, наконец, она справилась с неуверенностью и апатией и принялась за дело. Через четверть часа на полу гордо стояла прогулочное чудище, кое-где ещё сохранившее упаковочную бумагу, вокруг валялись преграждавшие путь к нему вещи. Наташа поднялась ещё на одну ступеньку, теперь путь был открыт для проникновения в глубины хранилища. Пыль засеребрилась тонким лучиком, потом восстала маленьким облачком и, облачко собрав силы, сдвинув слои времени в сторону, поплыло на Наташу. Она же ослеплённая этим неярким светом, но не столько его свечением, сколь его глубиной и составом, буквально выпихивающим из своего окружения предмет за предметом, не уставала теперь поражаться добытому.
  
   Вот китайский зонт. Таких зонтов уже никто и не помнит, даже Наташа не помнила, как он к ним попал. Зонт был сделан из бамбуковых пластинок, а соединялись пластинки толстым шёлком. Шёлк был тёмно синего, но какого-то порыжевшего от времени цвета, на нём изображены были прыгающие тигры. Тигры резвились на лужайке, подбрасывали мяч, скалили свои пасти, но похоже было, что не в звериной злобе, а во вполне человеческом удовольствии, которое получали от весёлой игры. Над тиграми светило солнце, оно было у самого - чёрной шишечки - крепления зонта, на самом верху, а от него исходили лучами бамбуковые пластинки, одновременно являясь и основой всего сооружения. Всё это Наташа увидела, когда зонт, казалось, практически самостоятельно подлетел к её рукам, и она раскрыла его, стоя прямо на верхней ступени лестницы. Раскрыла и покрутила над собой. Тигры запрыгали, погнались за мячом, завиляли хвостами, как это делают довольные собаки и может быть даже поймали бы мяч, прямо на глазах Наташи, но тут нога в тапочке, а Наташа, всё-таки в очередной раз забыла тапочки снять, проскользнула и ....
  
   Наступил вечер, в комнату вползла неуверенная в это время года первая темнота, такая поздняя, несмелая, похожая на лёгкий туман. Наташа встала и пошла на улицу, ей никто не попался на дороге, улица тоже была пуста, на столике возле деревьев она увидела домино, разложенное для игры и забытое мужиками, стучавшими им все вечера напролёт, усиливая действие такого развлечения пивом и всем иным, что удавалось достать, отсюда же они понурые возвращались по своим квартирам, которые по привычке молодости называли хатами, но как всегда ошибались и на "хатах" их ждали не милые девочки, а страшные жёны с безобразными измученными жизнью лицами, с полным набором новостей, из которых ни одной не было хорошей. Наташа лишь на секунду остановилась у столика, но с удивлением увидела, что столик перестаёт быть пустым и за ним оказывается сидящим человек, о чём можно было лишь догадаться по плечам и голове, которые угадывались под фиолетовым шёлковым плащом с белейшей подкладкой.
  
   Капюшон медленно поворачивался к Наташе и она увидела чьё-то знакомое бледное лицо, почти сливавшееся очертаниями с неестественной белизны подкладкой, перечерченное чёрной полосой, сросшихся в линию бровей и с губами яркого фиолетового цвета, слегка прикушенными, ровно настолько, что виднелись краешки передних длинных резцов. Она подчинилась его призывному взгляду и на ватных ногах устремилась к этому лицу, а лицо едва шелохнувшись ей навстречу, впилось губами в её шею, разорвало зубами воротник Наташиного халата и принялось раздирать в клочья простое хлопковое нижнее бельё, не предназначавшееся для такого рода обращения, да и вообще для любых и менее неожиданных встреч. Наташа попробовала сопротивляться, но какой-то жгучий стыд охватил всё её существо, будто само сопротивление было постыдней чем то, что с ней сейчас делали. Спина почувствовала влажность вечерней росы, выпавшей на доминошный столик, думалось только о занозах: "...почему о занозах? Как я буду их вынимать, если они будут на спине, я сама не смогу их вынуть, придётся, непременно придётся идти в поликлинику, а у нас такой противный мужик-хирург в поликлинике, он ничего, ничегошеньки не понимает в женщинах", - так думала Наташа, если то, что она сейчас думала можно вообще определять как мысли.
  
   Мошки, зудящие мошки, а не мысли. Они бежали, сталкивались, неслись по мосту времени, прыгали с него в реку, устремлялись на другой берег, а на том берегу их уже ждали, улюлюкали арлекины, пульчинеллы, паяцы, пьеро и всякая другая карнавальная публика, среди которой были, конечно же, были, дамы. Полуодетые, лишь чуть прикрытые прозрачными одеждами, разнузданные и хмельные они подзуживали своих кавалеров, лезли им в штаны, хлопали по нагло отставленным задам, но никто, включая и мужчин-масок, не пытался сдёрнуть маски карнавальные, этого нельзя было делать ни в коем случае, ни за что....
  
   Наташа не поняла, откуда у неё на лице появилась маска. Теперь она стучала об маску незнакомца при каждом его ударном прикосновении, бывшим отзывом на удары снизу, которые наносились внутрь Натальи его гофрированной трубочкой, сходной по звучанию с трубой, певшей внутри живота так, как поёт пустая бочка с опущенным в неё судейским свистком вместе с судьёй. "При чём здесь бочка? зачем свисток, труба, а судья?", - Наташа уже не успевала следить за согласованиями и предложениями в своей голове. Вдруг она поняла, что полностью очутилась в сырой земле. Земля была везде. Она покрывала плечи, стекала склизкими комками по животу, сливалась прямо на колени и оставляла жирные следы. Она была на её руках, внутри живота. Наташа просто набивалась кем-то, как набивается на продажу в бедные хорошей землёй районы, чернозёмом мешок. Набивалась этой тяжелой сырой землёй. Наконец, что-то лопнуло в ней. Она не почувствовала боли. Она почувствовала взрыв. Лягушка так чувствует себя, лишившись давления воды, если вылетает на поверхность озера с большой глубины, спасаясь от щуки.
  
   Она и вылетела, но не остановилась на поверхности. Она взлетела над ней и схватилась за капюшон обеими руками, приблизила его к себе, изогнувшись всем телом в неестественном, приподнимающем в воздух порыве и услышала, как в обоюдных конвульсиях забились и застучали маски друг о друга. Слышался деревянный стук, будто большая птица расширяла себе дупло в старом высохшем дубе, листва с которого уже облетела, нападала вокруг и теперь можно устроиться на ней и просто полежать в тишине. Можно уже прислушаться к собственному стону, забыться во сне, таком сладком и тягучим под маской, под этой тяжестью мужского тела. И чувствовать себя укрытой его плащом, запутавшись ртом в капюшоне, расслабив ноги и, бросив вдоль тела плети рук, вздыхать и помнить уже вечно эти незабываемые мгновения двойного насилия над нею, совершённое им и ей самой над собою.
  
   - Откуда ты здесь, как ты сюда попал.
   - Я никуда не уходил. Я всегда был там, где ты.
   - Но почему, почему я этого не чувствую.
   - Разве ты не чувствуешь меня, я же здесь. И со мною все мои чудеса. Посмотри - вот подземная река. Она рукотворна, её называют на родине моих предков "фаладж". На расстоянии броска копья вырыты колодцы, мы сейчас спустимся в один из них и дойдём вдоль подземного канала до нашей с тобой горы. Ты помнишь нашу гору.
   - Да. Я помню гору, на которой была счастлива. Там был уступ шириной не больше, чем в два тела, мы отлично на нём помещались вдвоём, только надо было быть очень осторожными. Нельзя было сильно кричать, мог упасть шальной камень. В горах, чем выше находишься, тем безопаснее. Только долина опасна, гора всегда твой друг. Если не бежит камень вниз. Если он не захотел вдруг упасть тебе на голову. Если он не захотел подпрыгнуть на уступе над твоим телом и пролететь мимо как мячик. Как воздушный шарик, который просто случайно падает вниз, а не летит вверх.
   - Ты увидишь сейчас множество воздушных шариков. Это будут отверстия в мир, они круглые как голубые воздушные шары, они полны воздуха, тёплого воздуха пустыни, и вода под землёй у нас тёплая, она немного холодней, чем тепло тела и это очень приятно, - не мерзнешь, но и не страдаешь от жары.
  
   - Пойдём со мной. Я покажу тебе источник, от которого берёт начало мой фаладж. До той горы не больше трёх миль, под землёй не жарко и не страшно, колодцы будут освещать нам путь. Там голоса звучат совершенно иначе, каждое слово подкрепляется отражением от сводов, а на своды оно попадает отражённое водой. Это единственное место на земле, где можно с водой поговорить. Она обязательно тебе ответит.
   - Я не хочу говорить с водой, хочу говорить только с тобой.
   - Это ты успеешь, мы успеем. Мы не будем даже тратить слова на разговор, - они так убоги, так просты и так всё запутывают, что пользуются словами только те, кто совсем не умеет чувствовать, не умеет разговаривать телом и звуками души, которые так часто беззвучны, они похожи на самое умное молчание, молчание мудреца, которое так о многом может сказать, что сказанное не помещается в голове, оно витает вокруг чела как аура, как тёплый воздух, рождающий мираж в пустыне. Идём, нам пора, идём....
  
   Наташа очнулась на полу. Голова её касалась батареи. Батарея была холодная. В ней журчала вода. "Опять что-то ремонтируют, как лето так бесконечный ремонт", - так она думала, но ещё не понимала, что с ней произошло. Заболела голова. Наташа нащупала на голове огромную шишку с запёкшейся на ней кровью. "Вот это да! так значит я упала, а ничего не было. Не было карнавала, не было.... Да, а вот этого жалко, очень жалко. И не было какого-то "фаладжа", а главное, что не было ЕГО, её любимого, тоже не было", - Наташа дотрагивалась до шишки на голове, рассматривала сломанный китайский зонт с тиграми, играющими в мяч, и понимала, что это не самая большая потеря в её жизни. Она встала, прошла в ванную, промыла пробитую голову и поняла, что ничего страшного, кроме небольшой шишки не было, просто содрана кожа, хотя и неприятно, но терпеть можно. Выйдя из ванны, Наташа с презрением двинула ногой по куче барахла на полу:
   - Всё из-за тебя проклятого, вот дурацкая идея, - с ещё большим недовольством она подумала, что теперь не сможет выйти из дома, хотя бы без одного пакета, да ещё такого большого, иначе придётся до зимы их носить, а в коридоре постоянно о них спотыкаться.
   - Ужасно, пришла же в голову такая ерунда! лежало всё спокойно в шкафу, на антресоли и ещё бы сто лет пролежало, - взгляд её блуждал по кухне и не находил ничего приятного, но случайно он словно зацепился за сумку на столе.
   - Боже, а ты как сюда попала, - Наташа с интересом пощелкала блестящим позолоченным замком сумки похожим на зубья дракона, а сама сумка была сделана из кожи крокодила. Сколько она ни вспоминала, никак не могла вспомнить, откуда они привезли с Геной эту сумку, подумать о том, что она просто её купила в московском магазине, она не могла, уж слишком очевидна была её дороговизна. Наташа знала, что такие сумки в Европе могут стоить и пару тысяч долларов, а иногда и больше. Сколько она будет стоить в идиотской по ценам Москве, даже представить себе было невозможно.
   - Хорошо, я подумаю об этом завтра, наверняка эта загадка разрешится не труднее, чем карнавальная, - при этих словах Наташа мужественно пощупала шишку на голове.
  
   Наташа проверила, не включён ли у неё газ, не течёт ли где-нибудь вода. Будто теперь уже не доверяла себе и отправилась, наконец, спать, мудро рассудив, что и завтра будет день для всяких дел. Когда она, умылась, больше для порядка, доплелась до дивана и плюхнулась на него, накрывшись простынёй, то случайно посмотрела в окно. Она увидела, что короткая весенняя ночь уже на исходе. Верхушки деревьев в парке, располагавшемся напротив её окна, уже начинали золотиться, словно это были не деревья, а вершины остроконечных гор.
  
  
   4. Глава. Дом на Оке.
  
   Сосны, сосны, сосны. Всё улетает, всё стремится вверх. Ковёр из иголок. Иголки мягкие, пролитые дождями, высушенные солнцем, которое здесь, в бору, просто редкие золотые проблески в колючих тенях. Дальше, когда покинешь этот стремящийся ввысь островок, увидишь голубые тазики на зелёной луговой подстилке. Озёра бывших карьеров. Они такие голубые, такие страшные своей голубой глубинной прозрачностью. Они так манят этим страхом, так хочется его попробовать на вкус, посмотреть - не изменится ли их цвет, когда будешь в них плавать. Он изменится. Изменится тогда, когда будешь черпать эту озёрную воду пригоршнями, - она будет совсем прозрачная, - будто ничего и не держишь в руке, а стоит опустить голову вниз, если плывёшь на глубине, или поднять голову чуть выше, если стоишь в воде по колено у самого берега и опять всё станет сине-зелёно-голубое. Опять всё озеро будет таинственное, опять тебя туда будет манить, опять захочется бежать на глубину. Бежать совсем недолго - карьер круто обрывается - вот ты уже и оборвался шагами с самого края пропасти, она тебя подхватила, руки тебя понесли вперёд, а ноги сами зашевелились в лягушачьем распласте. Ты поплыл.
  
   Поверхность тебя почти не держит - это не море - держишься только силой своих рук и ног, движением, скользящим движением своего тела, а можно держаться на поверхности и с помощью воздуха. Нужно набрать его побольше в лёгкие, так набрать, чтобы затрещала тоненькая, но такая ещё гибкая, грудная клетка и тогда будешь держаться на поверхности до тех пор, пока не захочется с силой выдохнуть воздух, набрать срочно свежего, полного водянистым кислородом, запахом каких-то мокрых мхов, которые иногда всплывают из глубины и зелёными пупырчатыми маленькими островками покачиваются на очень нежных мельчайших волнах, если они специально не пущены ногой или рукой, если вода не взбаламучена ватагой, вмиг спустившихся с песчаного, крутого берега ребятишек, ворвавшихся в мгновенно вспененную воду, которая, в силу свой девственной чистоты и пресности, очень быстро эту пену успокоит, и пойдут гулять по ней только круги, круги от каждого тела в неё опустившегося, а тела будут визжать и кричать восторженные слова, которые ещё больше подчёркнут этот восторг, своей наипростейшей простотой содержания:
   - Ванька, дурак, не брызгайся Ванька.
   - Сам дурак, Петька, - и тут же, - смотри, смотри, я подводная лодка - фрррр-фрррр, тону, ухожу на глубину, срочное погружение, - и только на миг взлетят пятки над водой. Взлетят и исчезнут и надо уже подняться на самый песчаный верх, - подойти к самому береговому краю, похожему на откусанный пирог со щавелем, с мохнатыми клочками травы на срезе, и уже сверху смотреть за движениями этого дурака Петьки или не меньшего дурака Ваньки, который быстро уходит в глубину, раздвигает её тяжёлую голубизну, своими худенькими руками и вот уже совершенно исчезает в тени от крутого берега, которая ушла почти к самому озёрному внешнему очертанию, потому что солнце сейчас в зените; именно поэтому сейчас так жарко, от песка и травы идёт тепло, которое медленно поднимается от ног и щекочет твою спину, а этому теплу помогают жаркие лучи прямого солнца, которое стекает по тебе, как вода, и ты не выдерживаешь и идёшь к Ваньке и Петьке, чтобы охладить себя карьерной водой, появившейся не от дождей, а от бьющих в глубине ключей, наполнивших до самых краёв эти огромные круглые посудины из выбранного на строительство песка.
  
   Даша так и сделала. Она на карьере была не одна. С ней вместе пришла Ленка, но она сейчас убежала в кустики переодеваться. Она не стала надевать купальник под сарафан, как это сделала Дашка, она не будет сохнуть прямо в купальнике на травке, и, когда настанет пора подкрепиться, она обязательно переоденется, будто бы приглашена на ужин в хорошее общество, а не валяется с подругой Дашкой у карьера. Ленка была очень аккуратная и воспитанная девочка. Она захватила с собой на карьеры огромную пляжную плетёную из рисовой соломки сумку, в которой чего только нет. Ленка захватила не только сменный гардероб, но и пляжный халатик, и косметику - правда это она её так уважительно называла, всего-то пара кремов - но, главное, Ленка захватила еду. Дашка тысячу раз хотела это сделать, но регулярно забывала, а ведь так интересно и вкусно поесть прямо на пляже. И пусть "баушка" Галя, будет потом ругаться, что Дашка дома плохо ест, ничего, она не злая, она добрая бабушка, поругает и перестанет, скорее просто поворчит.
  
   Скоро они с Ленкой поедят. Разрежут столовым серебряным ножом (хорошо всё-таки иметь такую подругу, пусть и смешную порой) огромный, тёплый, азербайджанский бледно-сине-розовый помидор, подышат его запахом, который в точности как запах бабушкиного цветка на окне в московской генеральской квартире, - он и ёлочный новогодний и снежно-водный и семечко-острый, - а потом нужно задышать помидорный запах другим, хлебным, который и не исходит почти от рассыпчатого бежево-серого хлеба, даже и не понять, то ли он тёмный белый, то ли светлый чёрный, но зато в Москве такого не делают, он только местный, а ещё такой же бывает на юге, когда кажется, что он сделан с мятой, так свеж и только в корочке вкус его зерновой почувствуешь, посмакуешь; да и хлеб тут такой, наверное, для того, чтобы служить обыкновенной тенью, пусть и полезной другим продуктам, деревенским, вкусным, таким, что не отворачиваешься, кривя губы от их "полезности", а наоборот впитаешь её мгновенно с голодухи, да ещё попросишь, а потом возьмёшь разомлевшую на воздухе, хотя и бывшую спрятанной подальше в кухонный шкафчик карамельку, которая сначала словно исчезнет во рту, а потом, когда мякоть растворится, вдруг обозначится почти леденцовая её нутряная крепость и слёзкой сладкой закатается, задвигается она за щекой, а слюнки так и потекут, только держи их, чтобы подбородок потом не мыть, - рукой-то не оттереть такую липкость и сладость....
  
   Размечталась, а надо бы пойти окунуться. Съезжает Дашка по крутой и местами скользкой тропке, наезженной мокрыми мальчишечьими задами так, при частом их движении вверх на пляж и вниз в карьер, что поскользнуться и полететь до самого низа ничего не стоит, но там песок, мягкий, горячий, только смотри, чтобы на большие камни не налететь, их тут тоже предостаточно. Из них даже сложена "вышка", едва, правда, виднеющаяся над водой, но, учитывая быстрый спуск дна в глубину, вполне свою прыгучую функцию выполняющая. На неё и встаёт Дашка и зовёт свою Ленку, которая высунулась по шейку с обрыва и не идёт пока вниз, наверное, еду охраняет от вороватых мальчишек. Вот, наконец, и Ленка внизу, стоит, ёжится, по щиколотку в воде, то одну ножку приподнимет, то другую, как лебедь она белая в своём купальнике светленьком, такая тростиночка, вся ещё бледная, - приехала ведь гораздо позже Дашки, которая с бабушкой горя не знает, а у Ленки родители по очереди в отпуск ходят, чтобы Ленка на даче пожила каких-то два месяца.
  
   "Вот я, счастливая - всё лето, да ещё и осень почти всю живу, только вот в этом году не получится, в школу увезут, ну и пусть, ерунда эта школа", - так думает Дашка, а сама кричит:
   - Смотри Ленка, как надо, - и ныряет с вышки прямо в глубину, раскрывает в ней глаза и чувствует, что смеётся, прямо пузырями смеётся и ничуточки не боится, а гребёт смело дальше и глубже, когда всё вокруг уже резко темнеет, а в глубине что-то начинает страшно шевелиться, но так манит неизвестное, так манит эта таинственная глубина. Дашка даже разочек бегала специально далеко-далеко, посмотреть на рабочий, не заполненный пока ещё водой, карьер. Очень, просто очень посмотреть хотелось: а что же там, на глубине в этих карьерах, как там всё сделано, сколько нужно песка выбрать, пока до самой глубины глубинющей всё не раскопаешь; а там оказалась тоже уже вода, в этой глубине. Вокруг лужицы, хоть и огромной, но ещё лужицы, ползали трактора, экскаваторы, была даже дорога, которая вела почти на дно карьера.
  
   По этой дороге сновали грузовички, больше старенькие ЗИЛ-ки, но иногда и какие-то огромные, могучие самосвалища приезжали, а трактора-экскаваторы шустро к ним подскакивали, цепляли ковшами полную пригоршню песка и насыпали, насыпали их кузова до самого верха, пока песок не посыплется вниз, прямо через борта, а кузов лязгнет последний раз от попадавших в него камней вместе с песком и самосвал не тронется фырча и возмущаясь тем, что его гонят, такого тяжёлого вверх, на горку, зато потом, на самом верху, он выпустит ароматное голубое облачко сизым выстрелом и помчит куда-то, таща за собой пыльный клуб воздуха, и исчезнет то ли в нём, то ли за холмом.
  
   Вот уже нет воздуха, сжалось всё внутри, кажется, что живот со спиной соединился, а вздохнуть хочется, но нельзя и теперь уже не до того, чтобы просто смотреть в глубину, тут надо повернуться, изогнувшись дугой и грести вверх, да ногами помогать, но Дашка знала, что если не бояться, то можно плыть полого и тогда всё равно наверх выскочишь, но зато так далеко, так далеко, что все мальчишки обзавидуются и сначала закричат восхищённо, а потом просто отвернутся, будто нет ничего особенного так далеко нырнуть: "Поду-у-у- маешь...". Она долго плавала, но на середину карьера заплывать не хотела, этот карьер очень большой, действительно настоящее озеро, можно и вдоль берега проплыть, тоже ничего себе получится. Тут уже и Ленка догнала, она говорит:
   - Никак зайти не могла, такая вода холоднющая. Как ты только с головкой окунаешься сразу? я пока вся не надрожусь до пупырышков, никак не могу войти, - Ленка плавает хорошо, даже очень хорошо, - много раз на море бывала, да и в бассейн в Москве ходит, - но воображает при этом о себе столько, что Дашка её общества не выдержала бы, если бы Ленка сразу не стала её подругой, ещё до того, как Дашка поняла, какая она бывает зануда, но сейчас Ленка была ничего, когда все её шмотки и жизненно важные приспособления остались на берегу.
  
   Ленка будто чувствовала, что голенькая она ничегошеньки собою не представляет, или представляет, но уже имеет моральное право опуститься до чужого уровня, пусть даже и лучшей подруги. Хотя какая "лучшая", ведь дружили они только на даче - Москва такая огромная, что в ней они терялись, хотя и районы, где они жили, были недалеко, но кто пустит одну маленькую девочку к подружке, а взрослым вроде и делать в гостях друг у друга было нечего. Однако девочки не считали, что они такие уж маленькие - они считали, что они уже вполне большие, чем и пользовались вдали от родительского взора вовсю.
   - Я вчера вечером ходила к Малкиным смотреть на козлёнка. Он родился совсем недавно, а уже бегает по загону как большой, только козла огромного туда не пускают, он может всех козлят передавить. Он, козлёночек, такой весь беленький, а голова чёрная и зад чёрный, представляешь?
   - Беленького не представляю, а зад чёрный очень даже представляю...
  
   Подружки так развеселились, что стали кричать в воде: "Чёрный зад, чёрный зад...", - вот ужас, что может развеселить ребятишек, ну что тут смешного, непонятно это взрослому человеку, который если и посмеётся, то скорее над, чем-то совершенно непохожим на чёрный пречёрный козлиный зад. К вещам подружек медленно подбирался Санька, он давно приглядывался к ним. Своровать окончательно и бесповоротно что либо он не собирался, но стащить и подразнить этих пигалиц - отчего не доставить себе удовольствие. Санька закончил в этом году второй класс и на второй год его не оставили, сейчас это не принято, второгодников плодить, зачем, если все и так неучи сплошные. Ведь годом раньше, годом позже выползет такой из стен школы, если, конечно, её к тому времени совсем не закроют, какая разница; а закроют, так ещё лучше - в другой помучаются, кто там будет разбираться второгодник был Санька или отличник, сгонят всех в одно стадо и одинаково ничему не выучат, вот и хорошо, зато нет отстающих и умничать будут меньше, когда вырастут.
  
   Санька был белобрыс до невероятия, кто-то сходу определил бы его альбиносом, но не так это было, просто выгореть успел Санька на работах полевых и огородных головой своей и так от природы белой. Он был шустр и сообразителен, этот несостоявшийся второгодник. Он поставил следить за подружками своего приятеля карапуза, годков эдак пяти, но тоже вполне смышлёного для таких дел. Карапуз верно служил Саньке на своём посту целых минут пять, но потом заскучал, на девчонок смотреть перестал, а сосредоточил всё своё внимание на жуке, обыкновенном навозном жуке, который коварно привлекал карапузное внимание тем, что собирался взлететь, но почему-то только собирался, а никак не взлетал. Он приподнимал защитные, изумрудные щитки, выпускал свёрнутые почти в трубочки крылышки, казавшиеся в уплотнённом состоянии почти коричневыми, а потом их опять сворачивал и упрямо накрывал бронёй.
  
   Карапуз начал уже сопеть носом от нетерпения, а жук всё полз и полз. Делал он это совершенно неумело, в основном двигаясь за счёт передних пар ног, а задние, по мнению карапуза, жуку только мешали, они приподнимали его при каждом шаге так высоко, что на маленьких передних он уже устоять не мог и только чудом оказывался опять на ногах: "Ох, ты, чудище какое, оторвать бы тебе их, как бы ты побежа-а-ал тогда...как бы побежа-а-а-л...", - так мечтал карапуз, но жук, наверное, обладал телепатическими способностями, поэтому как только карапуз собрался протянуть свою жадную ручонку к его изумрудному телу, сразу же безо всякой подготовки взлетел и рванул прямо в ясное небо, оставив за собой только манящий дребезгом звук.
  
   Карапуз ещё посмотрел на удалявшегося в небо жука, поковырял в носу, даже успел задуматься о трудностях жучиного существования, и только после всего этого опустил глаза на озеро: "Твою мать, мать твою", - вполне по-взрослому произнёс карапуз, когда увидел, что девчонки не только уже вылезли из воды, но и залезли на высокий берег, даже кричать Саньке, сберегая его воровскую честь, было уже поздно, но карапуз, немедленно припустив на всякий случай вприпрыжку от девчонок подальше, на полном ходу заорал звонким голосочком: "Атас, Санька, Санька, атас". Санька сообразил, что его застукали раньше, чем услышал предупреждающий крик нестойкого подельника. Он деловито пнул соломенную, разжижавшуюся после его непрофессионального обыска сумочку, ногой, зажал в руке приглянувшийся серебряный ножичек, выказав тем самым полнейшее пренебрежение к еде, исключая шоколадку "Сказки Пушкина", которая уже погибала в его плоском животе и остальным малозначащим вещам, и рванул со всех ног в сторону бора. Пока Ленка, ещё только собиралась заохать и запричитать, Дашка уже бежала по следам бандита.
  
   Галина Васильевна занималась хозяйством всё утро. Она с большим удовольствием намочила в мятом цинковом ведре вполне профессиональную тряпочную швабру китайского происхождения, подаренную ей недавно невесткой и снабжённую хитрым механизмом отжима рабочей части, сделала пробный мазок по крашеному полу. Затем деловито хмыкнула, весьма удовлетворённо, и уже в полнейшее удовольствие проделала со шваброй эту приятную подготовительную операцию ещё раз, почему-то сказав:
   - Вот же черти, косоглазые, башковиты, - больше она на разговоры самой с собой не отвлекалась, а начала просто подпевать себе. Репертуар её был строг и весьма классичен, если не учитывать того, что век назад романсы, которые она сейчас напевала, считались пошлыми и несерьёзными. "Отворю, потихо-о-оньку, калитку-у-у...., - пела Галина Васильевна, при этом пинала ногой дверь на террасу и затаскивала туда мятое ведро видом помойное, но назначенное блюсти в доме стерильность. "Я тебе ничего не скажу...", - пела уборщица и протирала пыль с портрета маршала, своего отца, всегда стоявшего рядом с неиспользуемым, до блеска начищенным самоваром. "Я старше вас...", - с чувством проговаривала она портрету мужа-генерала, который стоял с обнажённой саблей на фоне Водовзводной башни кремля, а над головой его летели самолёты "Чайка" и "И-16". "Я ненавижу вас...", - делая страшное лицо, произносила бабушка, когда вытряхивала потолочный плафон с набившимися в него сухими мушиными трупиками в ведро. Проходя мимо зеркала, старинного и уже мутного, она пела: "Я не могу её забыть...", - при этом непроизвольно поправляла причёску и в обязательно следовавшей за этими словами драматической паузе успевала надуть губки.
  
   Когда она заканчивала с уборкой, она обычно вытирала со лба пот платочком и, будто случайно потеряв голос, которого никогда не существовало, мелодекламировала: "Я был в бреду...". Любители всяких там психологических анализов наверняка бы заметили, что все романсы, кроме первого, - который можно было бы считать вполне вспомогательным действию, а поэтому исключительным, - начинались с буквы "Я", но Галине Васильевне было на это совершенно наплевать, она психологию в её рассудочном виде не уважала нисколечки, зато, если дело касалось любви, тот тут уж она могла бы дать сто очков вперёд любому ток-шоу, грешившему этой всенародной забавой.
  
   Уборка успешно завершалась почти ритуальным курением папироски "Спутник" и чашечкой кофе, растворимого, но всё же кофе. Сливки к кофе были безупречны, так как не были импортными, а предоставлялись соседской коровой Зорькой за умеренную плату её хозяйке Соньке. Во время перекура Галина Васильевна времени не тратила, а занималась планированием своей дальнейшей деятельности. Сегодня, сразу же после уборки она решила заняться приготовлением творога, который обе жительницы дачи любили, но больше принудительно, так как молока меньше, чем бидон не продавали, а уходило его на питьё не больше литра, разве что Наташа приезжала иногда, тогда требовалось чуточку больше. Остатки молока Галина Васильевна превращала в простоквашу, а уже из неё делала замечательный, домашний творог.
  
   Вот и сейчас, стоя над умывальником во дворе она приспосабливала к нему в подвешенном на дереве состоянии марлевый мешочек, который начинал упорно капать не туда, куда бы хотелось Галине Васильевне. Она нагнулась, чтобы сдвинуть умывальник. Это ей удалось, но из-под умывальника выкатилась пуговица. Обыкновеннейшая латунная пуговица, но большая слишком для солдатской, видно было, что она офицерская. Когда Галина Васильевна взяла эту большую пуговицу в руки, то поняла, что это вовсе не пуговица, а нагрудный, памятный знак. Она повертела его в руках, неуважительно отозвавшись о собственной персоне: "Слепая тетеря", - но потом вдруг вскрикнула: "О, мой, Бог, как же я могла забыть, как могла...". Галина Васильевна схватилась за грудь и пошла к лавочке, она села на неё опустила руки по сторонам тела и тяжело, будто это были гидравлические опоры подъёмного крана, их расставила.
  
   "Сколько же мне тогда было лет, сколько... Нет, не больше девятнадцати, ничуть не больше....", - она глубоко задумалась, морщины на её лице постепенно стали разглаживаться и через пару минут начало казаться, что на лавочке сидит молодая девушка, совсем молоденькая, а к ней подходит щёголь, офицер-щёголь. Высокий, стройный красавец, а на груди у него сверкает эмблема войск связи: "Я знаю, вас зовут Галина, а меня Александр, можно просто Саня, разрешите вас пригласить на танец...". Постукивает под каблучками деревянный пол эстрады, поскрипывают яловые сапожки, собранные гармошкой, офицера Сани. Они кружатся в вальсе, их задевают другие пары, но они не обращают на это никакого внимания. Это не небрежность ведущего партнёра, это просто допустимая ошибка, ведь он влюблён, а что не простить влюблённому. Она забыла снять шляпку, маленькую зелёную шляпку, закрученную умелым мастером в прекрасную улитку, улитку, проколотую брошкой - стрелкой. На конце брошки-стрелки янтарное пёрышко, оно переливается всеми солнечными оттенками. Саня не смотрит на брошку, он смотрит в янтарные глаза Галины, которые полны счастья, которые так и сверкают..., которые смотрят на дом, на большой двухэтажный дом, дом на реке Оке, построенный не связистом Саней, а совсем другим человеком, и даже генералом совсем других войск.
  
   "Вот сейчас я его догоню, сейчас...", - босые пятки Дашки мелькают уже среди толстых красно-коричневых стволов с янтарными наплывами смолы, впереди то появляется, то исчезает белая рубаха Саньки. Вдруг рубашка пропадает и больше не появляется. Дашка не может понять: что случилось. Она подбегает к тому месту, где исчез Санька и начинает на всякий случай красться, изображая из себя индейца. Её загорелое, ещё не потемневшее тельце вполне соответствует нашему и её представлению об индейцах, особенно подходят этому образу её чёрные густые волосы, которые сейчас после купания висят тугими сосульками; на кончиках сосулек образовались волнистые завитки, а местами из её головы как боевые петушиные перья торчат застрявшие сухие сосновые веточки.
  
   Поросшая кустами глубокая яма, бывший окоп, скрывает исчезнувшего Саньку. Дашка спускается вниз и видит, что на самом дне лежит Санька. Он слегка стонет, но глаза его сухие, он крепится и не плачет, ему стыдно реветь перед девчонкой, которая к тому же и легко его догнала.
   - Ты что?
   - Я ничего, а ты что?
   - Зачем стырил ножик?!
   - Я не тырил, - отпирается многоопытный Санька, хотя нож валяется тут же, рядом.
   - Зачем взял тогда, если не тырил? - Дашка медленно присаживается рядом с Санькой.
   - Вот ногу подвернул, а то бы ты меня ни за что не догнала, - делает ход конём Санька, чтобы уйти от скользкой темы.
   - Дай сюда ногу, посмотрим, что там с ней - перелома нет.
   - Откуда ты знаешь?
   - А что тут знать-то - нет и всё, если распухнет как колода к вечеру, значит перелом, а пока ничего, нога как нога, только грязная очень, ты что не купался сегодня? Я на гимнастике один раз знаешь, как потянула, ух....болела, два дня болела.... Скажи, зачем нож утащил?
   - Я не тащил..., - но, увидев, что в такие же бесстыжие Дашкины глаза, какие были у него самого, не соврёшь, Санька сменил тактику, - купался я сегодня, но они у меня не отмываются, надо в баню идти, чтобы отмыть..., - глаза Дашки продолжали смотреть вопросительно, не обращая внимания на обманные ходы будущего сельского дипломата, - ... понравился он мне очень, хлипкое лезвие, правда, но понравился... краси-и-ивый, - протянул Санька и стало видно, как на самом деле ему не хочется расставаться с этим ножичком.
   - Этот нож не мой, - Дашка делает глубокомысленное лицо, чтобы было видно какая она мудрая и справедливая, - не выдерживает напущенного серьёзного вида и из её глаз, уже как обычно, начинают лететь искры, что в хвойном лесу очень опасно, - но у меня дома есть сколько угодно совершенно лишних ножей. Пошли ко мне, выберешь себе ножичек.
  
   Галина Васильевна подняла голову, перед ней стояли Дашка и Санька. Они стояли, слегка покачиваясь, но, крепко обнявшись, будто не могли друг от друга оторваться. Да так оно и было. Санька опирался на плечо санитарки Дашки, иначе бы почти точно упал - нога его посинела и распухла, и держал он её навесу как цапля, но глаза были полны, какого-то нового для Саньки счастья, - счастья ожидания выбора замечательного ножичка.
  
   - Дашенька, предложи мальчику сесть, видишь - у него ножка болит. Мальчик, как тебя зовут, эта девочка совершенно не знает хороших манер, она даже не представляет мне своего друга.
   - Санька, меня зовут Санёк, - Санька задумался, поворачиваясь и присаживаясь на лавочку, - ещё меня зовут Шурик, иногда, но зовут.
   - Баушка, баушка, у нас были где-то ножички, отличные ножички, мы пришли выбрать ножичек, для Саньки, - Дашка не умела тихо разговаривать, - где они у нас лежат?
   Галина Васильевна украдкой смахнула откуда-то набежавшую на её левый глаз слезу, вздохнула и сказала:
   - Погоди, дай сообразить. Так в столе и лежат. Да, на кухне в столе. Точно. Саня, я сейчас тебе принесу все ножички, ты же не можешь ходить, Санечка, Шурик, я сейчас принесу их тебе.
   Галина Васильевна потяжелевшей в какой-то единственный миг походкой направилась к кухонной терраске, она шептала: "Да, Санечка, война, хоть и корейская, а самая настоящая война...".
  
  
   5. Глава. Фиолетовый крокодил.
  
   Квинтовый круг в тетради и рядом чётким почерком Виолки, - так прозвана раз и навсегда воздушного вида бабулька, преподавательница сольфеджио, - приглашение зайти в школу маме. "Вот ещё, не буду показывать ей, ещё расстроится", - думает Дашка, а сама волей неволей расплывается в улыбке. Что на них напало на этом уроке, почему вдруг так разобрал смех, уж не из-за этого круга, который просили разбить на радиальные сектора, а она не поняла что это такое (или специально прикинулась дурочкой) и нарисовала какие-то рёбра, на какой-то фигуре весьма отдалённо напоминавшей окружность. Если уж говорить совсем честно, то она пыталась нарисовать вместо круга затылок лысого завхоза, но так как подружки его не узнали, несмотря на две характерные шишечки по краям темечка, то сознаваться в некачественной пародии было уже стыдно.
  
   Урок получился ужасный, но такой весёлый, они пели: "тон, тон, полутон, три тона, полутон...", но не смогли вовремя остановиться, а Виолка металась вокруг своей ученической компании и никак не могла её сдержать, вернуть обратно в строгую атмосферу музыкально-математической логики. Маленькая Дашка сейчас тащила за собой огромную, старинную, вручённую ей вездесущей Галиной Васильевной нотную папку, тёмно-синего, какого-то неувядающего академического цвета, характерного исключительно для нарядов дам с соответствующими чулками. Дашка вдумчиво болтала этой тяжестью на верёвочках, шёлковых, плетёных и скользких, которые служили папке ручками, и продолжала смеяться, будто весёлый урок и не покидала. Полностью отвечая её настроению, на папке сияла облупившимся серебром эмблема музыкального образования, выполненная в виде здоровенного скрипичного ключа, увенчанного лавровыми ветками, сплетёнными в победный венок.
  
   Домой идти не хотелось совершенно. Она и не пошла. Она направилась кормить бродячих собак. Эти собаки всегда спали на одном и том же месте и, казалось, что весь дом, вся округа сама приходит к ним, приносит им еду, развлекает, даже советуется с ними как поступить в особенно сложных житейских ситуациях. Не раз и не два, около этих собак, - точнее в районе их лежбища, такого удобного, рядом с ароматной помойкой, огороженной кирпичной стенкой, довольно чистой, благодаря аккуратным бомжам, проживавшим в их районе и дворникам-таджикам в оранжевых жилетках с длинными мётлами, - Дашка видела полуслепую женщину, раздававшую из клетчатой затёртой сумки косточки собачкам и при этом причитавшую о каких-то неурядицах с пенсией, о том, что сыночек опять всё из дома вынес и пропил, о том, что у неё опять стали болеть ноги, а голова вращается вместе с землёй, но в сторону её привычному вращению противоположную и многое, многое другое и подобное.
  
   Бабка эта семенила ножками вокруг степенно её выслушивающих собачек, пыталась погладить самого большого пса, не рыжего и не коричневого, а какого-то неустойчивого пшеничного цвета, или уж по науке, - масти, - меняющейся в зависимости от настроения этого животного, а может быть и по другим неведомым натуралистам причинам. Сейчас Дашка видела, как бабка спешила куда-то от собак. Видимо она уже получила от них то, что хотела, а они получили всё, что хотели от неё. Теперь собакам оставалось только это переваривать, а бабке выпало на долю исполнить их советы в точности о том, как надо выживать в этом мире полном простых неожиданностей, несложных сюжетно, но очень привязчивых и трудно преодолимых. Дашка глазами стала искать свою любимую собачку, с закрученным как у свинки хвостиком и такую маленькую, что ей не составляло никакого труда пробегать прямо под пузом у хозяина территории, когда тот находился в хорошем настроении или даже прятаться под этим пузом, если возникала всеобщая тревога.
  
   Дашка не увидела чёрного пятнышка, среди коричневой стаи и заволновалась: вдруг кто-то обидел её любимицу. Она решила выложить своё угощение, из мешка для сменной обуви, состоявшее из сервелата, завёрнутого когда-то в бумажную салфетку, на которой проступили уже жировые пятна оплакавшего таким образом свою утраченную свежесть продукта. Собак это печально необратимое обстоятельство нисколечко не взволновало, - сервелат исчез в их пастях, будто они и не видели до этого бабкиных косточек. Дашка всегда поражалась собачьей способности поглощать всё съедобное, даже будучи совершенно уже сытыми, ей бы так, никогда бы её не ругала мама Наташа за плохой аппетит, ещё и испорченный припрятанной в кармашке конфетой, съеденной прямо перед обедом. Раскачать бродячих собак на какую-нибудь весёлую игру не так просто. Это тебе не домашние щеночки. Жизнь сделала их суровыми и, как ни странно, благородными.
  
   Собаки отлично знали своё место в жизни, неукоснительно блюли сложную иерархию внутри своей стаи, не доверяли уж слишком людям, особенно тем, которых видели редко, но и тем которым доверяли, доверяли не вполне, а ровно настолько насколько люди доверия заслуживали. Только Пятнушка, исчезнувшая сейчас куда-то, поддавалась на ласку и соглашалась с Дашкой играть. Дашке стало скучно с собаками, которые равнодушно попадали в траву под деревья, и, казалось, тоже были уже далеко не в восторге от человека, так быстро растратившего всё угощение, и явно больше ничем интересным не обладавшего. Вдруг какой-то невидимый вихрь пролетел над стаей. Все собаки как по команде вскочили на ноги, на секунду замерли, в тревоге поводя во все стороны носами, как-то вяло заметались, ещё не покидая своей территории, но неожиданно, словно подхваченные этим, прилетевшим неизвестно откуда шквалом, ударились в паническое бегство.
  
   Пока Дашка вертела из стороны в сторону головой, пытаясь определить, что так встревожило собак, к ней со всех лап подлетела её любимица, вырвала из рук синюю нотную папку и очень быстро и ловко понесла её за дома по направлению к парку. Дашка даже не предполагала, что такая маленькая собачка может нести такую тяжёлую вещь, да ещё и так быстро с ней исчезнуть. Поперёк детской площадки двигался фиолетовый силуэт. Он то становился очень большим и ярким на фоне истоптанной здесь до асфальтовой твёрдости земли, то истончался до тонкости нотного листа и становился почти невидим; при этом он то тяжело шлёпал низкими сапогами с ботфортами по редким лужицам, оставшимся от утреннего несмелого дождя, а то взлетал над краем площадки даже не приминая травки и не тревожа хлипкие кустики. Силуэт приблизился к Дашке, заглянул ей прямо в лицо пустыми глазницами, черневшими глубокими колодцами на белой лаковой маске, и пригласил этим подобием взгляда Дашку немедленно следовать за ним.
  
   "Ещё чего", подумала Дашка и побежала в направлении исчезновения своей папки, посчитав, что это много важнее какого-то дядьки призрачного вида в фиолетовом плаще с капюшоном, да ещё и с такими пустыми глазищами. Она перебежала через дорогу, мелькнула над зеброй перехода и углубилась в Филёвский парк, в этом месте не снабжённый оградой. Тёмные деревья, нескончаемой чередой понеслись мимо Дашки, они мелькали вокруг, как мелькает парковое изображение, если сидишь на цепной карусели и стремишься лечь набок прямо в воздухе, а карусель всё поднимает и поднимает тебя ввысь, а рядом летят такие же как ты людишки, на таких же как ты деревянных скамеечках и раскачиваются то вверх, то вниз, но, так же как и ты уложены набок, превратившись в велосипедные спицы колеса без обода, рассекающие воздух со свистом в этом лесном месте, которое только случайно превратилось в прирученный людьми лес, с проложенными в нём дорожками, и прореженными кустами.
  
   Все дорожки всех парков мира ведут всегда к какой-нибудь относительно центральной площади, к какой-нибудь стелле, вокруг которой в нужном порядке расставлены мифологические скульптуры, каждая из которых полна скрытого для современного неучёного человека смысла и каждая из которых изучает новое поколение посетителей, будто приглядывается к нему и оценивает: чего оно на этот раз будет стоить. Дашка углублялась в парк стремительно. Один раз ей показалось, что она видит Пятнушку, даже слышит её лай. Дашка тотчас поменяла направление и побежала туда, откуда ей лай послышался. Собачку она больше не видела, но продолжала слышать эхо её лая, рассыпавшееся между деревьями. Эхо меняло направление, то усиливалось, то угасало. Оно вдруг растягивалось, будто тот, кто его создаёт, нажимает на педаль эхо-рояля, затем резко обрывает звук другой педалью, а потом опять заставляет Пятнушку пострунно заговорить вновь. Эхо-музыкант развлекается лаем-клавишами, до тех пор, пока голос собаки не становится похожим на человеческий крик, потерявший рояльный и вообще любой иной музыкальный облик, окончательно глохнет между тёмными толстыми деревьями.
  
   Даша выскочила к крутому обрыву. Этот обрыв весь порос такими же толстыми тёмными липами, будто деревья перепутали место, где им лучше будет расти. Может быть они выросли тут от отчаяния, от невозможности бороться за жизнь с другими такими же, как они деревьями и решили, что там, где расти совершенно невозможно, расти будет лучше всего. Даша стояла на самом краю. Обрыв покачивался подле её ног. Верхушки деревьев, такие недосягаемые в парке здесь были совсем близко - руку протяни и достанешь, но руки не хватало. Не хватало руки для того, чтобы пальцы скользнули по листве, чтобы погладили этих диких великанов, которые только могут разрешить на них посмотреть, полюбоваться ими, а погладить ни за что не позволят, если только их не победить, не убить их страшной пилой или топором, а потом пройтись вдоль стволов и увидеть, наконец, что упавшая с деревом вместе листва совершенно не такая зелёная и не такая идеально красивая, какой она казалась, когда кроны были свободны, когда они не умирали лёжа в непривычном для себя положении на боку.
  
   Казалось, будто остановилась та карусель, которая не может быть остановлена даже топором, даже пилой, а только желанием, диким желанием всё вокруг убивать, уничтожать, пока не останешься в пустыне такой чужой и страшной пустыне, которая не приютит тебя даже под небом, а постарается сделать из тебя песок, такой простой при управлении им ветром, который и есть один повелитель пустынь. Как здесь оказался этот обрыв? Он не такой, совсем не такой, какой был здесь раньше. Он был такой добрый, так хорошо открывал вид на реку Москву, на разлёгшиеся за ней останки города, а что с ним теперь? он показывает только вид на небо, а оно даже наполовину не открыто тёмной листвой и ничего вокруг нет, кроме как листвы и неба, а я, девочка Даша, хочу видеть простор, я хочу увидеть в нём свой квинтовый круг с рёбрами.
  
   Опять пошёл по ногам гулять ветер, он такой недобрый этот ветер похожий на обычный сквозняк. Так дует из-под двери в холодную кладовку, в кладовку полную пустых банок или пыльных, полных, старых банок с огурцами, которые позабыли на даче, потому что не приезжали очень долго, а когда-то ставили их сюда, на полку, для того чтобы отметить чьё-то рождение, или какой-то праздник, весёлый и шумный; полный дом гостей скрипел тогда, когда это событие ещё случалось, совсем для людей незаметно; в нём стучали бесчисленные ноги в старых ботинках, сапогах и кедах, и не было слышно жалобных скрипов под крышей, не было слышно даже дождя, так громок был смех на террасе, где резались в карты, пили красное терпкое столовое вино, закусывали блинами с селёдкой или даже с красной нежной рыбкой или чёрной жемчужного отлива икрой, накладываемой ложечками из толстых стеклянных банок, которые опустевшие можно использовать для хранения рыболовных крючков и гвоздиков.
  
   А теперь тут стоят только банки на полках, укрытых пожелтевшими от времени газетами, на полках, края которых обгрызены мышами, шуршащими безнадёжно бумагой прощупанной лапками в поисках съедобного зёрнышка. А крышки у банок порыжели и покрылись пятнами железного тления, взявших успешно даже силу нержавейки, будто мухи времени, состоящего из точечных, звучащих жужжанием мгновений, насидели на нём горошинки своих меток. Но нет, нет сил сопротивляться этому воздушному движению. Оно несёт тебя, переворачивая в воздухе, приподнимая выше деревьев и опуская ниже уровня травы, заставляя тебя вздрагивать по лошадиному животом и выбрасывая на тихий безветренный берег, заросшего тиной чёрного пруда, на котором совсем уж неожиданно видишь маленький остров со статуей на потемневшем от времени пьедестале; статуей, изображающей силача, который тянется к дереву с плодами, и хочет сорвать хотя бы один из них, чтобы надкусить и пустить сок для немедленного оживления этого пруда с чёрной мёртвой водой, скрывающей даже чёрных лебедей с красными клювами, скрывающей до такой степени, что только блеск перьев в их колеблющемся отражении может показать, что это лебеди, пусть и чёрные, но всё же живые, а ты будешь сидеть недвижимо как парализованная личинка букашки, из которой уже ничего не вылупится, кроме впитавшей в себя живительные соки осы, сначала такой голой и нежной, а потом такой же злой как все осы, отложившие свою будущую жизнь в тебя, полезную в вечном обращении общей жизни, но потерпевшую жестокое личное поражение.
  
   Даша присела на поваленное замшелое дерево, погладила его мягкий ствол тоненькой смуглой ручкой и устремила свой взор в поисках настоящих лебедей, пытаясь угадать по их видимому в пруду отражению, где же они сами, где их гибкие сильные тела, куда повёрнуты их всегда ищущие новое направление клювы. Она так увлеклась этим поиском, что не заметила, как прямо перед ней вместо чёрного пруда возник человек, в белой лаковой маске, в фиолетовом плаще, и протягивает к ней белые руки, покрытые чёрным бархатом волос, и говорит тихим, идущим из прямо из ствола дерева, на котором сидит Даша, голосом: "Даша, ты хочешь попасть на карнавал вечности, я это знаю, но твоего желания недостаточно. Надо научиться им управлять, его надо видеть, своё желание, как верстовой столбик, чтобы не сбиться с этой никем для тебя не обозначенной даже слабенькой колеёй дороге, вьющейся среди земельных пластов, всегда спрятанных травой, камнями, песком, пылью и проходящей под сенью не всегда такого уж голубого неба, а часто чёрного, покрытого тучами, грозовыми и снежными; возможно, укрыта будет твоя дорога глубокой тенью гор, остроконечных и высоких, как стена тяжких грехов и сомнений. Но ты не бойся, карнавал всегда тебя найдёт, он вдруг очнётся в тебе звуком рожков, бубнов, звонкими колокольчиками, подвешенными под шляпами клоунов, пляшущих в штанах со штанинами разного цвета, да ещё полосатых как зебра, по которой ты переходила улицу.
  
   Я всегда буду рядом, но не всегда у меня будет возможность прийти и сказать, что я думаю о тебе и о твоей жизни, направить тебя советом, но не бойся, - чтобы ты не делала, - всё уже решено мной, тебе только останется прислушаться к своему разуму и он выполнит задуманное так, как не мог бы выполнить даже я вместо тебя, потому как судьба это только возможность - слепая и никчёмная возможность. Только ты её зримое воплощение, её настоящая жизнь. Что судьба, без её носителя - это просто будущий тлен ещё не истлевшего тела. Ты сама будешь нести судьбу как флаг, который потом передашь тому, кого выберешь, и ваши руки сомкнутся на его древке и твоя судьба милостиво умрёт, чтобы уступить место другой судьбе, которая поведет дальше уже вас обоих, она будет ещё лучше прежней, она будет сильнее и надёжней, но и она просто ничто без ваших рук, сомкнувшихся в крепком пожатии.
  
   Я ухожу, а ты не бойся, ничего не бойся...", - тень превратилась в тень, отражение скрылось отражением, прозрачный воздух окрасился прозрачностью, тишина обрела в ушах неуловимую мозгу вибрацию. Даша сидела, приоткрыв рот, на чугунной парковой скамейке. Она продолжала гладить её доски и будто чувствовала под рукой ствол лежащего у воды дерева, но пруд был перед ней, а дерева не было. И пруд стал другим, - он потерял свою черноту, стал обычным зелёным, с проблесками голубого цвета. По нему в надежде на угощение спешили к берегу белые лебеди. Иногда они приподнимали крылья и, потряхивая ими в воздухе, стремились показать какие крылья большие и сильные. Показать как они - лебеди - ещё способны вознестись в любой момент в небо. Просто небо им не нужно, когда есть такой замечательный зелёный пруд, наполненный прекрасными горбатыми и белыми отражениями, и есть девочки на берегу готовые покормить вкусным чёрствым хлебом, который, размокнув в холодной тинной воде, всегда гораздо вкуснее самого свежего и тёплого.
  
   Даша хотела встать, но ноги плохо её слушались, она опять опустилась на скамейку и так просидела довольно долго, глядя на белых лебедей, которым ей нечего было дать, которым она не могла дать не то что чёрствого, но даже самого свежего, мягкого хлеба. Даша прикрыла глаза, чтобы не видеть лебединого разочарования. Она не заметила, как к ней подкрался один самый смелый лебедь, не побоявшийся покинуть воду, ради хорошего угощения и принялся тыкать ей мягким клювом в развёрнутую вверх ладошку, настойчиво и постоянно, но когда он начал её лизать Дашка испугалась. Каждому ведь известно, что лебеди не могут лизать руки, в лучшем случае, они начнут просто щипаться. Дашка распахнула глаза и отдёрнула руку. Под лавочкой сидела чёрненькая пятнистая собачка и, высунув язык до земли, тяжело, но одновременно приветливо, дышала, рядом с её хвостиком лежала крокодиловая сумка. Даша сразу же узнала эту сумку, мама нашла её на антресоли, когда много лет назад её разбирала от хлама, она рассказывала Даше историю этой сумки, но было совершенно непонятно, как у собачки она оказалась вместо её нотной папки.
  
   "Океан играет приливными волнами. Они так длинны, как никогда не бывают волны в другое время суток. Такие длинные волны только в часы прилива. Волна начинает раскатываться ещё очень далеко от берега. Она лихо подпрыгивает на каком-то неудобном для неё бугре, потом разваливается на пенный бурун и уже в таком виде добегает до берега, а на самом пляже пена вдруг останавливается и из-под неё выкатывается ставшая обычной волна, но не целая, а самый её кончик, всегда напоминающий кончик языка гигантского дракона. Кажется, не Луна вытянула на себя водную часть земной поверхности, а будто вздохнули погребённые под толщей вод и размытые до подводных плоскогорий вулканы Тихого океана. Вздохнули не тяжко, но глубоко и понесся вздох до самых берегов, обрамлённых джунглями и небольшими ласковыми горами с зелёными шапками карликовых сосёнок, все обвитые их кривыми голыми корнями и омытые стекающими по резным желобкам ручьями.
  
   И между этих горок нет ничего кроме долин, но чистых, природных долин тоже уже нет, а есть долины-поля, засеянные рисом, который кормит почти всё население земного шара, немного оставив и тем, кто его выращивает, укрывшись от палящего солнца под раковинами шляп, засучив выше колена синие сатиновые штаны и опустив по локоть руки в илистую землю. А ещё дальше от океана не увидишь и гор, да и увидишь, а просто не поймёшь где тут горы, а где просто холмы, так всё заросло непроходимым лесом, вечно дышащим спрятанной под ним парной водой, которая нет-нет, да и стечёт тяжёлой каплей тебе за шиворот с какого-то очень широкого листа, какой-то неизвестной названием пальмы. И только местами в этом лесу тебе откроется подножие очередной горы, в которую ты просто упрёшься тропкой, натоптанной какими-то животными с острыми копытцами. Ты попытаешься в эту гору забраться, скользя тяжёлыми набухшими от воды ботинками по красной глине, ставшей более скользкой от влаги, чем бывает скользким под коньком искусственный лёд. И всё же, истратив последние силы, взойдёшь, наконец, на эту склизкую преграду, перевалишь её и начнёшь спускаться в следующую долину. Будешь спускаться, падая и ругаясь, пока не дойдёшь до болота в этой долине; болота, словно восставшего из-под земли, как восстают те же горы, чтобы поспорить с ними крутизной своего препятствующего всему проходящему на свете положения.
  
   Но всё остаётся позади. Ты чувствуешь, что сухое место под твоими не перестающими хлюпать ботинками это только камни, отёсанные кем-то древним и таким упорным, что ему удалось доволочить их сюда, в эту ещё и сейчас страшную глушь, которая даже и представить себе невозможно какой глушью была в те древние времена, не знавшие железных дорог, автомагистралей и тем более самолётов; глушь, которая, тем не менее, зачем-то нуждалась в храме, который и был тут успешно воздвигнут. Храм практически целиком состоит из ступеней. Только на самом верху, - откуда даже видно несколько гор, так высоко он поднят над невероятно высоким лесом в десятки этажей растительности, - храм является действительно храмом с положенным ему алтарём, с жертвенниками и местами для лампад рядом с местами для моления грешников.
  
   Цель путешествия достигнута, ты пришёл сюда, чтобы увидеться с нужным тебе человеком, ловким и сильным, который контролирует все эти миллионы гектаров полнейшей дичи, но именно эта дичь почему-то стала нужна северной далёкой стране, чтобы легче стало в ней жить, а скорее всего, чтобы легче было её оборонять и давить на других жителей стран, которые не смогли добраться до этого маленького царька этих огромных по территории и стратегической важности мест. Наконец, решены все дела, вручены богатые подарки и передана полезная для царька информация. Начинается вынужденный многодневный пир, без которого тебя не то чтобы не отпустят отсюда, а просто положительные результаты переговоров легко сведутся на нет возникшим сомнением в твоём дружелюбии с таким трудом дикарями принятым на веру. Скрепишь сердце и погрузишься в эту страшную атмосферу дикого пира, который будет рвать доисторическую местную тишину, - не только звуками чудных и непонятных, кроме барабанов, инструментов, но и автоматными очередями, - в любое время смешавшихся в голове суток.
  
   Во время этого пира тишина и естественный свет будут тобой забыты. Помимо вечно горящих костров и дымящих коптилен, их нарушит треск и всполохи немыслимых фейерверков, устраиваемых из военных припасов: напалма, осветительных ракет и другой горящей и трещащей всячины. Каждый перерыв в празднике, когда тебя будут ненадолго отпускать передохнуть от рисовой водки и непонятных, невыбродивших до конца напитков, заменяющих тут местному населению пиво, тебе будут подсовывать страшного вида женщину. Когда отказываться станет действительно опасно, наконец, выберешь одну единственную, но редкую красавицу, которую, как окажется, зовут Фуонг. Так же звали героиню, тоже давно забытого тобой Грэма Грина вместе с его "Тихим американцем". И вдруг настаёт момент просветления. Отчётливо понимаешь - не стоит никуда возвращаться, ни в какую северную страну, если в ней нет и не может быть такой девушки, с такой пергаментной кожей, по которой можно скользить до бесконечности и ни разу не вспомнить скользкую красную глину, а только вспомнить тугой клюквенный кисель, с молоком, которым тебя кормили в детстве после возвращения из школы.
  
   Когда всё уже в тебе откажет окончательно, когда ты будешь думать, что по ошибке считал себя живым до той поры пока не начался пир, то тут, неожиданно, по дикарски тонко выявив твоё расположение к девушке Фуонг, тебе её просто так, как бы между делом, подарят, разрешая делать с ней что хочешь, но предупредят, что если ты откажешься, то её скормят священному фиолетовому крокодилу, живущему тут неподалёку в специальном, неприкосновенном для земных, обыденных нужд озере. И вот ты на краю заповедного края, за тобой прилетает вертолёт, а девушку тоже между делом пристреливает второй пилот, а ты ничего не успеваешь, ничего не успеваешь сделать, но и на это никто не обращает внимания, а просто тебя спокойно и вполне по делу спрашивают: "Ты летишь? ждать не будем, проще тебя пристрелить".
  
   Потом, в столице, ты идёшь с женой, по магазинам - перед отлётом в северную страну, она хочет купить сувениры, на которые ты и смотреть не можешь спокойно, потому как в каждом сувенире для тебя светятся глаза, блеском остановившиеся мгновенно глаза девушки Фуонг, но ты ничего не хочешь говорить жене, а просто сопровождаешь её в походе по местным лавкам и вдруг неожиданно (ты так этого не любишь) к тебе подбегает черноглазый паренёк и на певуче-щебечущем языке объясняет, что хозяин лавки хочет сделать подарок и вытягивает из-за спины крокодиловую сумку, большую и очень дорогую в Европе, крокодиловую сумку, которую тут же подхватывает с горящими глазами жена, а ты ничего не можешь сказать ей, а тем более выговорить правду о том, как ты действительно относишься к крокодилам, и она подхватывает её и даёт пару долларов (огромные деньги) мальчику, который и не думает их забирать, а словно испаряется между бамбуковых хижин, которые тут и не хижины вовсе, а шикарные дома, и ты теперь идёшь, в деревянных руках держа, будто не горящую, а догнивающую в во влажном воздухе сигарету и думаешь, думаешь, думаешь....".
  
   - Дашенька, с тобой одни неожиданности: раздаётся звонок в дверь (и кто только позвонил?) а там собачка, маленькая собачка с хвостиком крючком; собачонка вбегает в квартиру, бросает на пол твою нотную папку и хватает с дивана крокодиловую сумку, помнишь ту сумку, которую... - Наташа неожиданно (да, опять неожиданно) замолкает и с удивлением видит, как Даша из-за спины вытягивает эту самую сумку, ту самую сумку, которую так ловко украла чёрненькая маленькая собачка. Даша ничего не говорит, она не в силах ничего говорить, она очень устала сегодня, сольфеджио сегодня было таким трудным для понимания.
  
  
   6. Глава. Болезнь.
  
   Когда это началось? Наташа не могла определить. Жалобы Дашеньки были непостоянны, иногда исчезали совершенно и надолго. И всё же заболевание набирало силу. Дашенька жаловалась на боли в суставах, но и мышцы тоже ныли, будто после неумеренной спортивной тренировки. Часто болела голова. Сначала обходилось без температуры, но вот и она нагрянула короткими вспышками, хотя проходила пока без видимых последствий. Конец ноября лучшее время для болезни, так говорила Галина Васильевна - впереди зима, а до Нового года можно ещё успеть поправиться. Нет, не поправилась Дашенька, но болезнь нарастала неравномерно, резкими скачками. Как только становилось Дашеньке легче, сразу думалось о школе, о кружках меньше, но тоже вспоминали не без сожаления. С пятнадцатого ноября столько всего там прошли уже, а догонять в постели не представлялось возможным. Кроме покоя ничего не помогало, но так трудно определить, когда принимаешь кучу лекарств, какое же помогло, да и не прошло ли всё само по себе, как часто это бывает с растущим организмом.
  
   А на Новый год, нет, лучше не вспоминать. Новый год был отмечен тяжелейшим приступом лихорадки. Температура легко перевалила за сорок. Сопровождал температуру жесточайший озноб, такой, что Дашеньку подбрасывало на кроватке. Это происходило при подъёме температуры, как только она превышала тридцать девять, озноб постепенно прекращался, но появлялось тяжёлое, прерывистое дыхание и становилось очень страшно. Вот так встретили Новый год. Дашенька уже два раза за время болезни успела побывать в больнице. Оба раза её увозили на скорой помощи. Во второй раз она попала в страшную глушь. Расположена была больница так неудобно, что и не сделать этого нарочно, никакого метро рядом, а от ближайшего до больницы всего один автобус, да и тот ходит не чаще, чем один раз за сорок минут, но разве в этом дело. Можно уехать хоть на край света, если от этого зависит здоровье любимого ребёнка, но так это мало что меняло - Наташино материнское присутствие - Даша никак не поправлялась.
  
   Начиналось обычно недомогание с головной боли и коварного для диагностики головокружения. Участковая врачиха, замученная жизнью и разочаровавшаяся в возможностях медицины женщина, кроме всякой обычной ерунды ничего Даше не выписывала. Когда, наконец, она убеждалась, что болезнь принимает непредсказуемый характер, тогда она советовала вызвать скорую помощь и отправить Дашеньку в инфекционную больницу с подозрением Бог знает на что. Это было первое путешествие Дашеньки в мир страданий и болезней, но из него, коли уж попал туда, лучше выбираться полностью здоровым, а этого не произошло. Свалив всё на какие-то неведомые вирусы, врачи ничегошеньки не нашли у Даши, а, продержав положенный срок, и, сославшись на утверждённые и выполненные стандарты лечения, выписали.
  
   Начались разнообразные отчаянные действия Наташи и Галины Васильевны, состоявшие в поисках специалистов и всяких новейших способов диагностики, которые вообще-то в Москве присутствуют, но простому человеку, далёкому от медицины, разобраться в том какие ему подходят, а какие совершенно лишние, абсолютно невозможно. Ни для кого не секрет, что врачи ещё очень мало понимают в неожиданных заболеваниях человека, и не случайно все, даже самые лучшие, когда говорят о принятых мерах, упоминают постоянно и о стандартах. Далеко не всегда эти стандарты помогают, зато позволяют легко уйти от ответственности - сделано всё возможное, а "что вы ещё хотите?". При таких ответах Наташе хотелось закричать: "Я хочу, чтобы мой ребёнок был здоров, неужели это не ясно!", - но она сдерживалась, делала спокойное лицо, опять и опять терпеливо рассказывала всю историю Дашиного заболевания очередному специалисту. Но, как правило, даже толкового - по человечески толкового, а не по врачебному, запутанного и скрывающего самое главное - ответа она не получала.
  
   К исходу второго месяца Дашиной болезни, Наташа окончательно бросила свою работу, на которой проработала уже несколько лет. Пожалуй, это было единственным положительным моментом в её нынешней ситуации. Платили на работе достаточно хорошо, работа была страшно нудная, не интересная, но парадокс состоял в том, что Наташа никогда бы этой работы не бросила именно из-за Дашки, так как к постоянным, весьма скромным доходам от растаявших к тому времени капиталов, прибавка была чувствительная и позволяла ни в чём разумном ребёнку не отказывать. Однако о какой практической, материальной пользе можно говорить, когда ребёнок болен. Всё, чего теперь боялась Наташа, но и к этому была морально готова, это то, что врачи как всегда затянут с тем или иным радикальным решением и она может просто опоздать.
  
   Вдруг, а ведь такое возможно, срочно понадобятся средства на какие-нибудь внезапные, связанные с болезнью меры, например, на операцию. Надо же успеть их достать. Лучше бы была операция, так уже от отчаяния думала Наташа, - пусть дорогая, пусть в Америке или Германии или ещё где-то - она бы достала денег, всё бы продала, но достала. Она старалась об этом даже не думать, но в глубине души была совершенно уверена - Галина Васильевна моментально к ней присоединится во всех начинаниях и пойдёт на любые жертвы, а уж их общих денег после отчаянной реализации квартир и дачи, должно будет хватить практически на любые экстренные расходы. Однако, жизнь не собиралась предоставлять шанс отличиться светилам медицины. Медицина действительно была бессильна. Что лечить? Что это за болезнь? Понятно, что если не знаешь что лечить, даже не знаешь, что именно сейчас помогает поддерживать организм в стабильном, как говорили эскулапы, состоянии, то приходится соглашаться с медиками, то есть - почти ничего не делать, беспокоясь только о возможности случайно навредить неосторожными действиями самостоятельно борющемуся за жизнь организму.
  
   В том, что Дашенька борется за свою жизнь, Наташа не сомневалась. Она часто сидела рядом с Дашей по ночам и видела как сосредоточено бывает её лицо даже во сне, как напрягается всё ёе ставшее тщедушным за время болезни тельце, какие волны сопротивления проходят по нему, противясь боли и страданиям. Наташа иногда не выдерживала, она заламывала руки, как это делают неумелые актёры, сжимала ладонями виски и, чтобы, не дай Бог, в таком состоянии её не увидела случайно открывшая глаза Даша, убегала на кухню. Там она металась среди небольшого пространства, будто какой-то сумасшедший электрон мечется вокруг своего атома, готовый в любой момент сорваться и лететь туда, где от него последует польза. Пользы от себя самой она не чувствовала, скорее она чувствовала себя просто часовым на страже какой-то вероятной необходимости, а для этого нужно было постоянно наблюдать за Дашей и пытаться уловить, когда она появится - необходимость в каких-то экстренных действиях.
  
   Она осознавала всю полноту своей ответственности за принятие правильного решения. Посторонним, а тем более после свершившегося ужасного факта, всегда легко упрекнуть близкого больному человека в том, что он не сделал того-то и того-то, не понимая или не желая понять, что ясность в исходе и действиях всегда приходит тогда, когда уже всё становится необратимо, когда опоздание стало фактом, а не возможностью. Особенно неприкрытым цинизмом в этом отношении обладают врачи. Они сколько угодно наговорят вам о ваших ошибках, о том, что и когда необходимо было делать, например, простейшее: "срочно вызвать скорую помощь", - при этом они делают вид, что свалились с луны, будто не знают, какая она бывает эта скорая помощь, которую и обвинить-то трудно, поскольку что может понять врач, который видит больного в первый раз, знает не больше, а, в лучшем случае, столько же, сколько знает специалист, при этом должен принять все меры и оживить больного уже заброшенного всеми остальными, так называемыми специалистами.
  
   Наташа, как довольно здраво рассуждающий человек понимала, что врачи не боги, что они не всегда могут с чем-то справиться, что среди них полно, просто полно хороших и честных людей, но её до глубины души возмущало вечное их враньё, вечные отговорки и успокоения, успокоения особенно. Как можно успокаиваться, когда ничего, по сути, ничего не сделано, когда не использованы все возможности, когда не можешь честно сказать себе при самом страшном исходе, что выполнил действительно всё возможное на сегодняшний день, а ведь живёшь именно сейчас, а не на сто или двести лет позже. И только при одном условии, то есть, если действительно сделал всё, у тебя всегда остаётся выбор - уйти вместе с дорогим человеком или попробовать жить дальше. Если же такой уверенности у тебя нет, если ты начинаешь жить многочисленными и многообразными "если бы", то чувство вины никогда не уйдёт из твоей души, никогда ты не сможешь успокоиться и смириться, и не с мифической судьбой, а со своим поступком, и с этой страшной цепочкой взаимодополняющих друг друга событий, которая и привела к самому страшному событию в твоей жизни.
  
   Даже это ещё не есть самое плохое. Ужаснее всего, что тебе совершенно становится наплевать на собственные поступки, на собственные чувства, на собственную совесть, тебя волнует только одна мысль - твой ребёнок мог бы жить и быть счастливым, а его теперь нет, нет на этой земле и даже чья-то вина в этом не имеет больше никакого значения, имеет значение только сам факт, страшный факт, с которым примириться невозможно. Даша открыла глаза. Никого вокруг не было. Она не стала звать маму. Боль чёрной птицей кружилась над ней, но ей было хорошо. Слабость жизненного огонька, который едва тлел в её существе, предполагала и слабые ответные чувства, а ведь боль это тоже чувство, вот оно и было сейчас слабым. Даша не шевелилась. Она давно уже не обращала внимания на такие мелочи, как чешущаяся нога или спина, как неудобство положения руки или ноги, ей было совершенно всё равно как высоко или низко лежит её голова. Она, наконец, ушла в тот мир, где нет почти ничего. Ничего, кроме пустоты: звенящей, бесконечной, безвременной.
  
   Всё же она была здесь не одна. На журнальном столике, стоявшем вдоль Дашиной кровати, слегка смещённом к её ногам, виднелась крокодиловая сумка. Та самая крокодиловая сумка, которая совершала будто сама по своей воле всякие перемещения в пространстве, лишь используя людей и собак как носильщиков; сумка, которая, будто вылупившись на свет божий из яйца антресоли, обрела вторую, а может и неизвестно какую по счёту жизнь, и стала чем-то важным, во всяком случае, незаменимым, в жизни Даши, каким-то связующим звеном в материальном её окружении. Сумочка легко щёлкнула замком, похожим на золотые зубы дракона, раскрыла створки и показала Даше своё нутро, состоявшее из трёх отделений - двух почти равных, а одного маленького. Даша знала, что оба больших отделения пусты, а в маленьком лежит двойное зеркало.
  
   Она помнила, как любила смотреть в это зеркало, особенно не в его широкие плоскости, а в узкую перемычку между ними. Перемычка переливалась неясным стеклянным пространством и не желала никого туда пускать, тогда, как обе стороны делали это легко, стоило только в них посмотреться. Сейчас эта сумочка поворачивалась к Даше то одним своим боком, то другим и, казалось, танцует, помогая себе плетёными ручками, размахивая ими в такт движениям, и стремится попасть ближе к Даше. Наконец ей это удалось и из кармашка выпрыгнуло зеркальце, упав прямо в сложенные на животе Дашины ладони. Даша непроизвольно сжала руки и ощутила невероятно приятную прохладу стекла на своих истерзанных болезнью слабеньких пальчиках. Не поднимая головы, Даша посмотрела в зеркало. Оно засветилось изнутри и Дашино отражение поплыло на стену.
  
   Наташа прекратила метаться на кухне. Она теперь просто сидела напротив календаря, спиной к плите и смотрела в стену, будто надеялась что-то там увидеть. Она не уловила тот момент, когда вся стена окрасилась в бледно-розовый цвет. Это цветовое пятно начало сужаться, растягиваться в длину и Наташе почудились в нём очертания худенького тела дочери. По контурному изображению начали метаться коралловые прожилки, собираться в тугие пучки, рваться на части и прорастать жёсткими кустиками в кухонное пространство, придавая воображаемому телу объём и уточняя его форму. Наташа заворожёно смотрела на это свечение. Ей смутно открывался его смысл. Она словно видела в нём жизнестойкость и внутреннюю энергию Дашеньки, её неугомонность и несгибаемость воли, природную силу духа, выкованного духом её предков, пустынных и горных жителей.
  
   Наташу очень пугала только одна деталь рисунка, а она не сомневалась в том, что перед ней был смысловой рисунок. Деталь эта состояла в том, что пурпурные и оранжевые пятна, которые сверкали ближе к контурам тела, обрамляла коричневая линия, переходящая в совершенно тёмную, напоминавшую уже цвет самой тёмной коричневой глины, почти чёрной. Наташа так испугалась, что непроизвольно протянула руки к этой фигуре, начала будто разгребать над ней поверхность, словно она была не окрашенным воздухом, а самым настоящим песком и пылью. Она вдруг заметила, что её руки покрылись золотом, засветились ярким, почти белым светом и стали рвать эту коричнево-чёрную ленту, свитую вокруг её Дашеньки. Лента сначала не поддавалась, как не сразу поддаётся разрываемая руками старая материя, предназначенная хозяйкой на тряпки, но затем затрещала, издала характерный звук и разлетелась в разные стороны, будто и она есть та самая тряпка уже порванная и не нужная.
  
   Вся настенная фигура в тот же миг засветилась ярче, наполнилась большей силой движения, ещё робкого, но с каждым мгновением всё более смелого и, наконец, всё, что было внутри её контура, задвигалось, задышало, стало живым и весёлым. Наташа отскочила от стены, ей хотелось увидеть всё произошедшее с рисунком разом, охватить ещё и ещё раз это взглядом, но, как только она встала, фигура от стены исчезла, да так мгновенно и бесследно, будто её там никогда и не было. Наташа даже вздрогнула от неожиданности, но почему-то не сильно удивилась, когда услышала возбуждённый Дашкин крик:
   - Мама, мама, посмотри, что я нашла, смотри какое замечательное зеркало, оно было в сумке, в нашей крокодиловой сумке, оно светиться, мама посмотри, как оно светится! - Наташа со страхом, дотронулась до лба дочери, но её счастливый голос уже не мог обмануть Наташу. Она с невероятной чёткостью понимала - всё самое страшное осталось позади - лоб был холодный и только самую чуточку влажный. За окном медленно распускал свои лучи запоздалый зимний рассвет, он был золотисто-розового, нежнейшего цвета. Никто был не в силах ему помешать, только снежинки, которые падали одна за другой по пологим спиралям, неуклонно превращали мир в сплошную белую пушистую стену. Они пытались впитать в себя каждый зимний лучик и звук. Они сами хотели светиться так же, как это делал сам рассвет.
  
   Несмотря на то, что Даша вдруг быстро пошла на поправку, ночи для неё продолжали оставаться мучительными. Сильно ничего уже не болело, а иногда поднимавшаяся по вечерам температура уже никогда не переходила в озноб, но спать ночью было по-прежнему тяжело. Днём Даша спала с удовольствием, читала книги, потихоньку, с ежедневно приезжавшей её навещать бабушкой Галей, восстанавливала пропущенные уроки. Она очень много смеялась с бабушкой Галей и мамой Наташей, особенно веселили её рассказы бабы Гали о её мужчинах, которые нет-нет да и появлялись. Невероятной популярностью у неё пользовался рассказ бабы Гали "о женихе".
   - Бабушка, ну расскажи, ну расскажи, пожалуйста, как к тебе парашютист пришёл свататься...
   - Нет, не буду, сто раз уже рассказывала, - не поддавалась баба Галя.
   - Бабушка, а я потом тебе стихи почитаю, ты же любишь стихи, твоих любимых вагантов: ...любовь царица нежная, царит, сердцам в отраду. Несходное, но сродное природа сочетает; повсюду семя плодное приятье обретает.... Пускай Венерой пьяные встречают люди лето..., не помню как там дальше...
   - Эх, ты, память девичья: "Дай срок: как старость вялая подступит понемногу, найдут глаза усталые с тобой меж книг дорогу", - баба Галя вздыхает и соглашается, - слушай:
   - Сижу я на даче одна. Тебя тогда ещё не было у меня. Лето закончилось, да другое уже настало - бабье, числа так семнадцатого сентября это было, примерно. Вечер тёплый, будто лето и не кончалось, часов, наверное, пять. Наладила я самоварчик на улице, хотела на террасу уйти, да так хорошо на воле, что рядом с самоварчиком и пристроилась. Разложила белую скатерть на столе под яблоней, - помнишь этот стол в саду, откуда реку видно, да помнишь, конечно, - сушки насыпала в плетёную корзиночку, конфетки-карамельки посасываю, да чаёк попиваю.
  
   Слышу, вроде бы в ухе у меня в одном гудит, что за напасть, гудит и гудит. Так тряхну головой и эдак - не проходит. Крутила, крутила головой, догадалась, наконец, на небо глянуть, а там самолёт, да паршивенький такой, - иной бы уж мелькнул да исчез, - а этот так медленно по небу ползёт, никак не пересечёт его, а уж над домом моим прямо совсем остановился, будто завис. Засмотрелась я на такое техническое чудо и не заметила, как от самолётика того отделилась фигурка чёрненькая, чиркнула по небесному кусочку под крылышком у чуда того, да превратилась в другое чудо, купольное, оранжевое, да ещё какое-то там цветное. Это я уж потом разглядела цвета-то, а сначала и не видно было ничего, кроме купола светлого. Ну, думаю, сейчас чокнутых развелось видимо невидимо, на всех смотреть так глаза просмотришь, сижу, чай пью, на парашютиста внимания не обращаю. Вторую чашечку наливаю себе...
   - Третью, бабушка, третью...
   - Ну, хорошо, - зачем я только рассказываю тебе, наизусть уже знаешь, - третью. Третью чашечку налила, вдруг треск такой стоит, шум, с дома шифер поколотый и побитый посыпался, а вслед за шифером и парашютист, привязанный к своему парашюту. Да только дом-то у нас большой, а парашют его за трубу зацепился и до земли ещё далеко остаётся. Он висит бедный, ножками болтает, ещё метра три-четыре, чтоб на ноги встать остаётся. Подхожу к нему, шифер-то жалко и так уже течёт местами на чердаке, спрашиваю: "Милейший, вы не ушиблись?", - а он вдруг как закричит на меня: "Как вам не стыдно, ориентиры раскладывать обманные, вредительские!", - ничегошеньки я, конечно, не понимаю, какие такие ориентиры или марки, уж не помню, как он там это своё называл на специальном своём языке тщедушном.
  
   Оказалось, что этот господин принял за нужную ему отметину на земле мою скатерть под яблонькой, но промахнулся мимо неё, и крыша ему моя под парашют подвернулась. Зову соседку Соньку, тащим лестницу к дому, с трудами великими отцепляем этого бедолагу, но сам парашют от трубы ни в каких наших силах спасти нет. Приходит в себя наш летучий голландец и представляется:
   - Граф Баварский, интендант первой статьи в отставке.
   - Очень приятно, - говорю, а самой так приятно, что и сил уж нет - граф-то тяжёлым оказался. Соньке-то что, она каждый день за коровой своей бегает, тренированная, а мне-то городской барыне каково за графьями по лестницам лазить. Делать нечего, веду его пить чай с сушками, под ту самую яблоню, на которую он приземлиться хотел.
  
   Слово за слово, чай ведь пить без разговора застольного неприлично, да и выяснить хочется - когда граф собирается крышу мою чинить. Выясняется, что граф упорный такой дядька, стихи пишет по ночам, а днём с парашюта прыгает. Получил он какое-то поместье своё в одной Прибалтийской республике по закону о реституции. Теперь живёт припеваючи, а прыгал сегодня в честь своего семидесятилетия. Друзья, у которых он сейчас за рекой проживает, ему этот прыжок организовали. Обо всём вроде бы переговорили, крышу чинить обещался прислать мастеров, а я уж ума не приложу, - как его развлекать до того счастливого момента, как друзья его от меня заберут. Граф же осмелел мой, по участку по хозяйски так бродит, руки за спину заложил, а лицо такое будто вынюхивает всё время что-то.
  
   Вопросы мне разные задаёт: на кого дом оформлен; сколько соток у меня земли; кто соседи; какая дорога ко мне ведёт и в каком она состоянии, - чувствую неспроста это всё. Кроме того, чем больше графу у меня нравится, - а вижу, что нравится ему, - тем галантнее он ведёт себя - ручку при любом моменте, подходящем и не очень, мне целует, расшаркнуться бедный на траве пытается в своих кедах, глазки-щёлочки горят у него, думаю: "Завёлся мужик не на шутку или как сейчас говорят - запал". Слава Богу, к этому времени, а уж темнеть стало, катерок подошёл к берегу нашему, бегут друзья графа спасать его. Один на крышу лезет, другой внизу парашют сброшенный сворачивает, а граф на них внимания мало обращает, всё вокруг меня круги вершит. Проводила, их всех, наконец, со спасённым парашютом, но расстались, как оказалось, мы ненадолго.
  
   Ни свет, ни заря, на следующий день является ко мне целая делегация. Во главе делегации граф, за ним гуськом его свита. Несут корзинку с фруктами, свою белую скатерть с вышитым на ней графским гербом принесли, расставляют на ней шампанское "Моэт" и "Аи", - мне "Аи" тогда больше понравилось, оно посуше, - чувствую дело затевается серьёзное, только вот крышу никто чинить не собирается. Подходит ко мне граф, в сиреневом фраке с бабочкой в бледно-зелёный горошек, сверкает изумрудной заколкой прямо мне в глаз, протягивает охапку каллистефусов и произносит фразу, очевидно, им за ночь глубоко продуманную:
   - Дражайшая Галина Васильевна, позвольте моей скромной персоне, отто фон Юрсену Баварскому Людвиг Вартенбергскому, предложить вам руку и сердце, - при этом встаёт на одно колено и букетик мне суёт. Пригляделась я к букетику:
   - Граф, предложение мне очень ваше лестно, но принять его вместе с букетиком вашим не могу. Никак не могу, не позволяет мне природная моя спесь, не графская, разумеется, но уж тоже не малая. Дело в том, что цветочки-то ваши больны фузариозом, плохо вы за ними ухаживали, а как справитесь с такой капризной дамой как я? Вот и получается, что проверочку на пригодность к мужниному положению вы никак не проходите; уж о том, что с парашюта вы прыгать не умеете, я постараюсь промолчать, хотя, сами понимаете, в супружестве этот навык первейшее значение имеет. Советую вам обработать цветочки слабым раствором марганцовочки, а уж если не поможет, так специальные составы полные всяких микроэлементов на ВДНХ продаются, там и уточните, какой вам наиболее подходит.
  
   Трудно объяснить, что больше всего веселило Дашу в этом рассказе. Очевидно, что собственное воображение - весёлого в рассказе было немного, но так приятно представить себе лишний раз знакомую яблоню, самовар, реку, виднеющуюся в обрамлении заливного луга на противоположной стороне и крутого стремящегося к ней всей своей зеленью травы и леса берега, на котором стоял дом бабушки Гали. Возможно ей было приятно, что бабушка так лихо отшила жениха, хотя Даша уже понимала, даже в свои ещё нежные года, что графы на дороге не валяются, но разве можно было сравнить какого-то графа, пусть на парашюте и в кедах, да ещё и Баварского, с её любимой бабушкой Галей, такой замечательной и прекрасной.
   - Бабушка, а расскажи..., - весёлую компанию разогнала мама Наташа, она принесла приготовленный ей травяной отвар, велела его срочно выпить Даше, а затем полагалось отдыхать. Бабу Галю Наталья увела на кухню.
   - Галина Васильевна, что будем дальше-то делать с Дашенькой. Все врачи говорят в один голос, что болезнь может вернуться. Будто боятся поверить, что человек может выздороветь без их помощи.
   - Знаешь, Наташенька, что я своим старым умом думаю - ничто так не помогает здоровью, как танцы. Да, не удивляйся - самые счастливые и здоровые люди это те, кто беспрерывно танцуют.
   - Что-то не верится мне, что они такие счастливые, скорее среди них не больше счастливых, чем среди любых других людей. Вот здоровье это действительно сейчас важно, но профессионалы такие всегда больные, всё у них потянуто, всё перетружено...
   - Нет, конечно, во всякий там спортивный рок-н-ролл Дашеньку мы не будем устраивать, ни к чему такой риск, хотя и неплохо было бы, а вот на бальные танцы срочно надо отдавать. Давай попробуем так сделать, когда окончательно она оправится от болезни, да в школе чуть нагонит, - ну, это я думаю, мы быстро преодолеем, - я с Дашенькой позанимаюсь. Ты даже можешь подумать о работе, скучно ведь дома сидеть.
   - Я подумаю, Галина Васильевна, спасибо вам за всё...
   - Вот, ещё: "спасибо", - ведь и обидеться могу. Дашенька для меня в этой жизни всё.
  
   Наташа, может быть, ещё подумала над предложением Галины Васильевны, но та привыкла все решения доводить до конца. Через два месяца Даша пошла на первое занятие в группу бальных танцев. Чего это стоило бабушке - устроить её посередине года, да ещё и не посередине, а ближе к концу, найти партнёра, что, пожалуй, самое сложное, - никогда Наташа не узнала, да и не обращала внимания на такие маленькие подвиги сама Галина Васильевна, чтобы её расспрашивать о них во всех подробностях. Что касается Даши, то она ни о чём не думала, она просто наслаждалась жизнью. Другую бы замучили бесконечные проблемы с уроками, с нехваткой времени, с необходимостью постоянно куда-то бежать, а ведь ещё и сил было мало, приходилось и по врачам ещё ходить, уже не столько по необходимости, сколько по обязанности, но всё это было такой мелочью по сравнению с возможностью быть на ногах, ежедневно видеть этот замечательный, такой противный московской, грязной весной, мир, но всё же, несмотря ни на что, такой удивительный и прекрасный.
  
  
   7. Глава. Утрата шанса.
  
   Школа, в которую ходила Даша, расположена был недалеко от дома. Правда добираться до неё было неудобно, доехать бы две остановки на автобусе и выйти, так нет, так не получалось. Одна остановка была чересчур длинная, а другая слишком короткая, чтобы ради неё садиться на автобус, а дом Наташи был как раз посередине длинной остановки - ни туда, ни сюда. Кроме того, по стороне улицы, где стоял их дом идти к школе было неудобно - на этой стороне большой проспект упирался в парк широкой развязкой, а подземного перехода не было, поэтому приходилось сначала перейти на ту сторону, где был парк, пройти вдоль него, а затем ещё раз перейти к школе через дорогу, представлявшую здесь нечто похожее на бульвар, который и не бульвар был вовсе, а просто островок между двух дорог с односторонним движением.
  
   Дорога в школу занимала не менее получаса почти чистого движения пешком, но в эти полчаса входило и пребывание в школьной раздевалке, так что бывает и хуже. Это ежедневно доказывали многочисленные учащиеся, которые тратили и по часу и по два на дорогу, ради хорошего образования, которое тут было в традиции. Школа построена была в середине семидесятых годов прошлого столетия, по экспериментальному проекту, да и сама по замыслу была экспериментальной. Тогда было очень в моде называть всё подряд экспериментом, даже то, что просто являлось вполне разумным развитием. Здание занимало огромную территорию, с небольшим парком и открытым стадионом, но территория получилась большой не из-за этого, а из-за того, что всё здание построено было всего в два этажа, что тогда, при постройке, ещё бывало нечасто.
  
   Наташа не очень любила общаться со школьным начальством и делала это строго по необходимости. Входить во всякие там комитеты родителей и общественные советы ей даже не приходило в голову. Однако, во время болезни Даши, скрепя сердце, общение с начальством пришлось поддерживать. Когда Даша болела, Наташа не обратила большого внимания на директора школы, Сергея Владимировича. Он показался ей очень приятным и воспитанным человеком, но больше она общалась со злющей завучем Серебряковой, которую все даже звали исключительно по фамилии, видимо ей это нравилось и она сама, будучи властной и нетерпимой, такой порядок завела. Трудно было поверить в то, что такое важное дело, как форма к ней обращения, оставлена была завучем без внимания и необходимой корректировки.
  
   Наташа проводила Дашеньку, - больше по привычке, как делала это во время плохого самочувствия дочери, чем по необходимости. Она уже хотела покинуть школу, чтобы заняться своими делами, которых у домохозяйки всегда полно, но замешкалась у дверей, читая разные объявления о конкурсах, о соревнованиях, о курсах и тому подобном. По коридору быстрым шагом двигался Сергей Владимирович. Он издалека начал кивать Наташе головой, слегка поднимать приветственно руку и всем видом показывать, что был бы счастлив, если бы Наташа задержалась.
  
   - Здравствуйте, Наталья Александровна, как ваши дела? - было немного странно, что он об этом спрашивал, но не более того. Расстались они в последний раз, когда встречались по какой-то необходимости вполне дружески. Наташа ответила приветливо, что беспокоиться ей теперь не приходится, ведь, главное, что дела у дочки идут хорошо.
   - Да, несомненно. Хотел ещё раз выразить вам полнейшую признательность за восстановление вашей дочки в учебном процессе. Скажу честно, мало кому, так успешно и довольно быстро с такой трудной задачей удавалось справиться, учитывая обстоятельства. Восхищён вашей родительской самоотверженностью.
   - Это всё бабушка, без Галины Васильевны я бы впала в отчаяние.
   - Да, я с ней знаком - очень активная женщина, даже старым человеком её называть опасаешься.
  -- Ураган, а не бабушка, согласна с вами..., - возникла какая-то неловкая пауза.
  
   Наташа смотрела на Сергея Владимировича и будто видела его в первый раз. Достаточно молодой мужчина высокого роста, с большими, но выглядевшими благородно залысинами, с внимательными голубыми глазами, с шевелюрой, несколько длинноватой, но видимо хранимой обладателем ввиду частичной потери растительности над висками, стоял перед Наташей. Он слегка наклонял голову в разговоре, что придавало ему вид внимательный, заинтересованный и даже галантный. Сергей Владимирович будто раздумывал о чём-то, глядя на Наташу, а возможно и ожидал чего-то от неё. Это поведение было не совсем понятно. Наконец, ровно в тот момент, когда пауза стала бы неловкой до недопустимости, Сергей Владимирович сказал:
   - Наталья Александровна, не сочтите за дерзость с моей стороны, но сегодня, вот именно сегодня, исполняется пятнадцать лет со дня моего пребывания в стенах этой школы...
   - О, поздравляю, вас, вероятно, вы не успеваете принимать поздравления от учителей, ведь школа и коллектив у вас просто замечательные. Думаю не в последнюю очередь благодаря вашему руководству...
   - Возможно, но тсс, это секрет, дело в том, что я не афиширую этого события, а в документах оно отражено неверно, так что никто кроме меня уже и не помнит, когда я стал тут директором, тогда ещё "ИО", что и внесло путаницу в записи.
   - Это не мешает мне вас поздравить, хотя бы и с "ИО", ведь это не так важно.
   - Спасибо, ещё раз, но позвольте воспользоваться благоприятным случаем и пригласить вас на торжество, не совсем обычное по задумке, но всё же торжество.
   - Вы меня интригуете, Сергей Владимирович, но...
   - Позвольте уж продолжить за вас, ведь никаких "но" не принимается, да и мероприятие столь невинно, что отказываться нет причин. Рассею ваши сомнения сразу же. Дело в том, что я хочу просить вас поступиться лишь часом своего времени. Я приглашаю вас в обсерваторию - там работает мой одноклассник, и с ним я уже договорился что приеду; дело в том, что я очень хочу вам показать свою комету. Изумрудную комету, которая появилась в северном полушарии, в тот день когда я стал директором, а ещё точнее в тот момент, тот самый момент, как я получил своё назначение, поверьте всё совпало: комета, школа..., вы...около дверей в коридоре, это так для меня значительно, - надо сказать, что Наташа не была избалована такими вот откровенными намёками на интерес к своей персоне, заметим в скобках, что не избалована теми, кто сам её интересовал, хотя бы и чисто теоретически, а так всяких приставаний хватало больше, чем это необходимо для того, чтобы просто чувствовать жизненный тонус.
  
   Пожалуй, лишь последние полгода, по понятной причине, мужского внимания не было вообще в её жизни. Возможно и было, но она его не замечала, в силу тревожных обстоятельств. Однако, скорее, всё же не было, ведь мужчины, какие бы они охотники по натуре не были, проигрывать не любят, а зачем нападать на объект, когда поражение очевидно даже новичку. Сейчас же, Сергей Владимирович, волей неволей сыграл роль опытнейшего хищника, ведь лучше момента и придумать было нельзя - Наташа, словно праздновала победу над жуткими событиями, словно заново рождалась каждый день. Это никак не могло отразиться на её внутреннем состоянии похожем на непрерывный праздник души, а уж если кто-то, да ещё вполне достойный мужчина, хочет предложить этот самый праздник, пусть и совершенно по другой причине, так что же? Отказываться? - да никогда.
  
   Прошло буквально несколько минут с того момента, как Наташа просто сказала "да", а они уже мчались на ярко-красной альфа-ромео Сергея Владимировича в обсерваторию. Наташа с удовольствием чувствовала на себе волны врывающегося в полуоткрытое окно машины воздуха, который для Москвы был на удивление свеж и приятен своим ощущением доброй ласки на лице. Лице, немного раскрасневшемся, будто часть краски ему передавалась от борта мягкой и быстрой альфа-ромео. Обсерватория Наташе понравилась. Она была уже старая, не старинная, к сожалению, а просто старая. Давно она не видела ремонта, ступени мраморные потёрты так, что ещё чуть-чуть и начнёшь с них скатываться, не зацепившись, как положено носком дамской туфельки или ботинка директора школы, только привычные ко всему земному астрономы способны были передвигаться по таким ступеням безо всякого риска. Они и делали это постоянно, то шумной студенческой ватагой, то степенной процессией бородатых солидных учёных.
  
   Директор, кстати, чувствовал себя в научной обстановке вполне уверенно. Ещё отъезжая от школы, по телефону, он передал данные Наташи своему приятелю, и на проходной никаких проблем не возникло. Он спокойно, ни у кого ничего не спрашивая, повёл Наташу по каким-то коридорам и лестницам, которые, хотя и вели иногда куда-то вниз, но приводили почему-то всё выше и выше, до тех пор, пока не вывели на совсем узкую площадку, на которой было несколько дверей, причём две двери были железные, выкрашенные серебристой краской, а над одной из них горел красный огонёк, будто это фотолаборатория. Встретил их подтянутый молодой старичок, скорее даже работающий под старичка юноша, что тоже было обманчивым впечатлением, но всё же ближе к правде. Сергей Владимирович представил старичка, как Витю, и как-то само собой получилось, что Наташа стала звать уже и Сергея безо всякого отчества.
  
   Казалось, приятели забыли, зачем сюда пришли, комета, вместе со всем содержимым космического пространства, отошла на второй план. Витька увлечённо рассказывал о том, как он разбирается со своей молодой, третьей по счёту женой, заставляет её учиться дальше. Рассказывал и о иных моментах счастливой семейной жизни с огромным чувством юмора и Наташе невольно становилось весело, хотя тема для неё была весьма щекотливой - она тоже бросила учёбу, пусть даже не совсем по своей воле. Чувство какой-то вины за это перед самой собой она несла всю последующую жизнь. Наконец, приятели перебрались в разговоре в такие дебри дружеских связей, обсуждая их всё более серьёзно, что Наташа заскучала. Витя, бывший по натуре более чутким, вероятно ввиду обладания таким сокровищем как третья жена, заметив это, предложил заняться Наташе осмотром кометы, пока их приватный разговор не умрёт сам собой и не превратится во что-то более интересное для привлечённой общественности. Телескоп был уже настроен, оставалось проделать какие-то непонятные Наташе, но необходимые действия. Когда Виктор всё уже предусмотрел и подкрутил, то сказал:
   - Любуйтесь, Наташа, вот комета, которую наш герой Серж, считает своей. Обратите внимание на цвет. Он действительно изумрудный и очень красивый, однако ничего романтичного в этом нет - хвост кометы полон цианидов, вот они и дают такое свечение, страшно ядовитая штучка эта комета, - Виктор ещё добавил всякие данные, скорее всего, по привычке: скорость, масса головной части, близость к солнцу, перигей и тому подобные штучки, из которых Наташа уловила лишь то, что комета обладает повышенной яркостью и замечательно видна даже днём. Наташа забралась на довольно неудобное с её точки зрения кресло и приникла к окулярам небольшого телескопа, который никогда бы не пришло в голову таким назвать, если бы рядом не стоял ещё один просто уже огромный, но в него смотреть было нельзя - он был занять фотографированием определённых участков космоса, давно всего поделённого между усидчивыми и педантичными астрономами по месту и времени наблюдений.
  
   Наташа ощутила сумасшедший удар по сознанию. Сказать, что оно перевернулось нельзя, сознание разбежалось, будто произошёл маленький разрушительно-созидательный взрыв, такой же, как происходил когда-то, при рождении всей нашей вселенной. Сейчас вселенной была Наташа. Произошло слияние с бесконечностью, голова легко преодолела миллионы километров пространства и погрузилась в самые недра этого прекрасного животного. В этом Наташа ничуть не сомневалась - перед ней было животное, которое делало всё то, что делает любое животное на земле. Оно тяжело дышало, оно выглядело усталым, ему было очень тяжело бежать по заранее проложенной кем-то высшим дороге, которую оставалось лишь пройти, получив при этом все права живого существа - делать то, что хочешь, но в рамках высшего необходимого.
  
   Испытав первый шок и продолжая думать, Наташа делала это просто по привычке. Постепенно эта привычка анализировать происходящее испарилась, будто её никогда и не было - слияние с пространством завершилось. Комета была очень неоднородна по составу. Всё, что обеспечивало её единство, это был зеленовато-голубоватый цвет, цементирующий общее впечатление от объекта. Всё в комете блестело и блистало. Всё переходило с места на место, ничто не оставалось неподвижным. Всё было в ней неуловимо: локоны пара, тугие жгуты, словно языки земной позёмки в метель; отдельные блёстки, высвечивались ярчайшей точкой, раздвигались до немыслимых размеров, сливаясь с общим светом тяжёлого хвоста или, неожиданно рванув к центру, исчезали в тени головной части чудовища. Голова кометы светилась несколько иначе, она была до того тёмной по краям, что казалось неправильным существование её плоского днища, выпиравшего вперёд, словно это летело обыкновенное цинковое ведро, в которое поместили яркую лампочку.
  
   Тем не менее, ничего неодушевлённого в комете не было, а была холодная, ничем не прикрытая, с точки зрения земной хитрости нападения, ярость, которая в любой момент готова была обрушиться на Наташу. Обрушиться, поглотить и не заметить этого вовсе. Ярость и полное безразличие - это также плохо сочеталось как любовь и ненависть, но существовало явно, существовало рядом и существовало в одном лице. Голова кометы превратилась в холодное, искажённое полнейшим равнодушием лицо. Лицо говорило Наташе: "...исчезну я, исчезнет этот мир, исчезнет всё живое, а иного - мёртвого - и нет, как нет смерти, а есть простое исчезновение; можете ломать над этим голову - вам никогда этого не понять, вы так же жалки, как жалки мои блёстки, пока не связанны силой гравитации в мой хвост, не опутаны моим ядовитым облаком, не летите вместе со мной в никуда; я замолкаю, и пусть замолкнут все, говорящие от моего имени, ничто не может присоединяться ко мне без моего согласия, только моё безразличие к вам может вас спасти, вы - жалкие обломки всеобщего разума...", - Наташа отпрянула от окуляров.
  
   Не сразу она поняла, чья фигура стоит перед ней, ей всё ещё мерещилась комета, в глубине которой она только сейчас побывала. На железной площадке рядом с телескопами стоял Виктор. Он внимательно смотрел на Наташу и помогал ей отойти от телескопа. Он молчал и ничего не спрашивал у Наташи. Он очень хорошо понимал, что именно так и рождаются астрономы. Иным стоит один раз увидеть небо, не близоруким взором, не закрытое тучками и мутной линзой атмосферы, а чистым, приближенным мощнейшей оптикой, словно уже самой обладающей секретами пространства, будучи воплощением лишь довольно простой части физики, которая и в простоте может быть величественна как сам космос, в котором те же законы, что и везде на земле, те же, только масштаб их действия таков, что увидевший это раз или ломается, или становится их вечным служителем, и только ещё более сильные обстоятельства жизни, которые и сильны своей полнейшей, ничтожной слабостью, могут лишить человека возможности посветить жизнь всеобщему содержанию мира, а не остановиться на устройстве своего личного и такого мелкого, что не стоит даже упоминать о его содержимом, как не говорят об одной песчинке в пустыне.
  
   Наташа долго молчала, она только качала головой в ответ Сержу, неуловимо отвечала одними ресницами Виктору, который, казалось, вырос в её глазах, благодаря явному пониманию происходившего в её душе, в отличие от Сергея, который думал, что просто доставляет удовольствие, развлекает очередной игрушкой даму, на которую имеет определённые виды. Наташа, просто из вежливости, была благодарна Сергею Владимировичу, за то, что он доставил ей такое ни с чем не сравнимое удовольствие, которое и удовольствием было назвать трудно. Скорее он совершенно точно, - а теперь она была убеждена в том, что и совершенно случайно, - каким-то точечным ударом постиг неуверенное и неизвестное ей, но остро желаемое всем женским существом, состояние души, которое на самом деле давно уже требовало чего-то пусть не такого прекрасного и не такого простого по исполнению - подумаешь, заглянула в телескоп, это в наше-то время - но чего-то совершенно в этом роде, чего-то такого же по действию; пусть, например, это был бы театр, не тот хамский, который расплодился везде и всюду, а настоящий, не потерявший гротеск, но и не потерявший глубокий смысл, за общей мишурой слов, движений, раздеваний, наконец, обыкновенной глупости, которая так привлекает всех тех, кто умиляется, когда видит её выставленной напоказ и в не относящихся к нему событиях, а в качестве развлечения, горького по составу идей, и такого мелкого смысла как осушенное вонючим трактором замечательное болото.
  
   - Большое вам спасибо, Виктор, очень рада была с вами познакомиться, а ещё более общаться с вами. Непременно передавайте привет вашей жене, хотя она и не знает меня, но думаю, что вы найдёте приемлемую форму выразить ей признательность вообще-то постороннего ей человека за то, что она хранит покой такого замечательного учёного.
   - Полагаю, что найду и форму, а, надеюсь, что и содержание появится, когда вы нас надумаете посетить, ведь Сергей, я уверен, не откажется вас сопроводить к нам в гости, когда выберется у вас свободное время. Позвольте задержать вас ещё на минутку, я напечатаю изображение кометы, которая вам так понравилась. Ещё минуточку....
   - Спасибо и вам Сергей, я очень была рада увидеть вашу комету..., - она не договорила, а Сергей и вовсе не успел ответить, к ним подошёл Виктор с таким растерянным видом, что невольно они застыли в ожидании его слов, а они были такими:
   - Простите, если у вас есть время, буквально ещё пара минуток, то задержитесь, произошло нечто странное, возможно и ошибка, но... Возможно и нет ошибки - твоя комета исчезла Сергей. Сейчас уточню время, но между одиннадцатью часами сорока одной минутой тридцатью пятью секундами и тридцать шестой секундой, комета исчезла, исчезла безо всякого следа. Держите, Наташа, последнее изображение кометы, там указано время, возможно, очень возможно, что вы были последним человеком на земле, который её наблюдал, - он протянул Наташе распечатку с цветного принтера, засунутую в прозрачный файл.
  
   Наташа машинально её взяла и также машинально ответила спасибо. Стало как-то неловко находиться в этом помещении, которое наполнилось тревогой и обычным отчаянием человека перед немыслимыми событиями, конечно, немыслимыми только для тех, кто о них думает постоянно, и совершенно не интересными для большинства людей, которые даже не представляют себе, что можно думать о таких вещах. Сергей был растерян не меньше Наташи, но всё же понял, что сейчас они будут лишними в этой вдруг ставшей отчётливо рабочей обстановке. Он быстро поблагодарил Виктора и, обещав созвониться позже, повёл Наташу по уже знакомым коридорам обсерватории к выходу.
  
   Глобальные, основополагающие изменения в мире иногда выглядят так просто, как не выглядит даже красный свет светофора. Они незаметны, поэтому не страшны. Некоторое время Сергей и Наташа молчали. Они просто двигались в потоке машин - и тому и другому было всё равно, куда и зачем они едут. Мелькали уличные картинки, фыркали обгонявшие их автомобили, они и сами отсвистывали сжавшимся до плотности рвущейся материи воздухом мимо ехавших более медленно самодвижущихся повозок; потоки блестящих точек уходили вправо, маневрировали влево, подчиняясь каждый своему направлению, но, иногда соглашаясь на совместное движение, лишь по крайней необходимости уступить, почувствовав, что лично желаемое неожиданно совпало с желанием попутчика.
  
   Всё вокруг шевелилось, пылило и дымило, двигалось и изгибалось, ведомое жгутами дорог, сочилось искривлёнными переулками, прерывалось поперечными потоками, но стремилось внутри своего потока обогнать, уйти вперёд, чтобы забыться в своих делах, чтобы выполнить своё личное назначение, не заботясь ни о ком и ни о чём, что было рядом и было, возможно, гораздо более важным, чем их собственное. Мелькнул последний светофор, ушла, ныряя под полог кустов сирени внутри-дворовая дорога, забилась альфа-ромео между огромным джипом и старой ржавой развалиной, хлопнула железная дверь подъезда, зашипела с резиновым приглушённым стуком дверь лифта и, взвизгнув полным отсутствием внутренних тормозов, желание какого-то продолжения в заполнении своих пустот, повело эту двойную пылинку до низкой кушетки, не такой широкой, как этого бы хотелось, но и не настолько неудобной, чтобы откладывать самое необходимое решение для более выгодных наслаждению положений.
  
   Ствол, поддерживающий крону шелестящей нетерпением спины, вздрогнул и изогнулся, он не мог больше сдерживать отяжелевшую наполнением природными соками сердцевину двойной округлости; раскинулись в стороны опоры и пропустили уходящий в туннель поезд, вошедший в гору без стука, выплеснувший капельные струи пробившегося на поверхность источника и втянутого за собой скоростью движения дождя, маслянисто увлажнивших внутреннюю поверхность тревожной нежности, дрожащей ожиданием неги и готовой принимать, каждый миг искажения пространства как будущее счастье. Пара колокольчиков с язычком нательного крестика между ними задышала частыми колебаниями властного напора, сжимающего нутряные коридоры до размеров маленького короткого окуляра, выводящего взгляд в огромный космический мир, блестящих кометных путешествий и неожиданных исчезновений, мгновенным рассыпанием в брызги уходящего в небо фонтана или капельного тумана, рассеивающегося над заливным лугом после восхода золотых солнечных лучей.
  
   Мерное качание вагонов и стонущих под ними рельсов, ожидающих спасения в ударах на стыках, выводило, словно дрожащим смычком, вошедшего в транс музыканта, нежнейшие трели, выдающие своё плодотворящее предназначение в кольцевых бисерных вкраплениях на вершинах опущенных в материнское тело колокольчиков, мелким дрожанием от неудержимого желания получить толчок в неизвестное пространство, не ограниченное никакими внешними ориентирами, а ласкающее летящего в нём волнами звуков и движений до тех пор, пока потеря самого себя в этом пространстве не станет неизбежной и необратимо свершившейся, будто выдернутое кольцо парашюта уже освободило вспомогательный, маленький парашют и только осталось дождаться, когда тебя тряхнёт тяжело и тяжко, но, оставив всё естество в полном сознании растущего чувства безопасности, посеянного вероятным продлением своего существования, подтверждённого молочными капельками, выступившими на покрасневших от мгновенно сброшенного напряжения грудных вишенках.
  
   Когда они зависли над землёй, объединив усилия в едином рывке, и время зависло как метавшаяся рыба зависает в воде, глотнув в донном течении кучку окружённых перламутровой казеиновой слизью икринок, которые готова теперь выносить до мальков внутри своей холодной сверкающей чешуёй утробе и, когда солнце вдруг ударило им в глаза, вырвавшись из колыхнувшейся от сквозняка балконной занавески, то у каждого внутри вспыхнул свой, возбуждённый отдельным источником свет, по-разному осветивший их состояние, такое единое одно мгновение назад и такое различное теперь. Наташа первая почувствовала это различие, она потянулась всем телом, попытавшись освободиться от руки Сергея, которая почему-то стала ей совсем не нужна, и когда это получилось, то почувствовала полное освобождение от всех терзавших её тело и душу сомнений.
  
   Она разом лишилась всех прошлых и последующих обязательств. Это вдруг дало совершенно неожиданный эффект полного расслабления всего организма, совпавшего наконец, эмоционально каждой своей клеточкой с приятной расслабленностью души, развернувшейся в широкое кольцо из туго скрученной в напряжённый жгут спирали. Наташа смотрела на Сергея благосклонно и просто, так смотрят на очень хорошее платье, которое сослужило свою службу, позволив провести прекрасный вечер, не испорченный плохим, неудобным туалетом, но теперь оно снято и готово для того, чтобы его повесили в шкаф, возможно до следующего похода в свет, а возможно до неизвестных времён, которые могут наступить, а могут и нет, ведь мода так быстротечна, а желания так непостоянны, что у любой женщины таких платьев, лишь однажды ими любимых, скапливается огромное количество.
  
   Сергей боролся с вступившим в силу противоречием внутри которого он теперь ещё долго будет биться, словно легкая соринка, попавшая в мыльный пузырь, переливающийся всеми цветами радуги и такой прекрасный, но такой ненадёжный тем, что его нельзя взять, когда и куда захочешь, а только воспользоваться его почти неожиданным появлением от нечаянного дуновения из соломенного цветка и стараться насладиться его мимолётным обладанием, мучительно кратким и непредсказуемо ослепительным. Не хитрость, не сила, не клятвы и даже сама верность тут не помогут - нельзя быть верным туче, которая вечно беременна грозой и подчинится лишь молнии и грому, а может быть дождю или граду, который покинет её и очистит до одинокой и бесплодной белизны, которая уже будет радовать не одного, а всех, но никому не принесёт долгожданных осадков, выпадающих в засушливые степи души лишь по воле проведения, а не собственного, пусть и страстного желания.
  
   Они ещё долго болтали на кухне, потягивая красное вино, которое так любил и ценил Лев Николаевич, называя местным, старинным именем "чихирь", лихо опустошая очередную "чапуру", вместе со своим другом дядей Епишкой, когда ещё ничего не написал, да, скорее всего, и не собирался ничего писать, кроме писем друзьям, в которых так восхищался станичным бытом и охотой на жирных цветных фазанов. Потом Наташа сказала, что ей пора домой, ведь её ждёт дома дочь, которой ещё очень много приходится помогать с уроками и с жизненными делами, которая ещё так слаба после болезни и которая так её ждёт, что никакое увлечение этого ожидания не предаст, и что они ещё обязательно встретятся, но уже в другое время, когда появится новая изумрудная комета на фоне вечного солнца, вечного до тех пор, пока его есть кому наблюдать с нашей маленькой земли. Сергей вышел её проводить и посадил на такси, хотя ехать ей было совсем недалеко, что иногда тоже может стоить очень дорого.
  
  
   8. Глава. Танцы.
  
   Курсы бальных танцев "Ник-Нади", на которые ходила Дашенька, оказались очень хорошими. Смысл названия заключался всего лишь в сложении имён их основателей Николая и Нади. Курсы располагались недалеко от дома Даши, прямо в парке, на одной из аллей которого стоял старый дом культуры большого завода холодильного оборудования. Николай Николаевич, человек заслуженный в мире балета, за какие-то прегрешения, а возможно и интриги, был из официального балетного сообщества изгнан, но унынию не поддался, а организовал со своей женой Надеждой Петровной, тоже выступавшей в молодости в каком-то народном ансамбле танцев, отличные частные курсы бального танца. Главной особенностью этих курсов было то, что ученики здесь не просто муштровались для достижения спортивных результатов, а учились существовать в танце, проникали в его мир, чтобы никогда уже не покинуть на протяжении всей жизни.
  
   Разумеется, тут играло большую роль то, что спортивные бальные танцы были как для Николая Николаевича, так и для Надежды Петровны не основной специализацией, а скорее хобби, пусть и весьма серьёзного уровня, но всё равно хобби. Получение удовольствия от танца, наслаждение им, а не тупые придирки ко всяким шероховатостям, если они не были обусловлены элементарной ленью и небрежностью танцоров, вот что ставилось во главу угла этими учителями. Таким образом, благодаря огромному труду и терпению, удавалось получить наибольший эффект от самых изначально посредственных в плане природных способностей пар.
  
   К сожалению, достигался наивысший из возможных уровней именно для данной пары, понятно, что в спортивном отношении никаких судей этот индивидуальный уровень не интересовал. Говорим постоянно о паре, не только потому, что это естественно для бальных танцев, а ещё и потому как это было минимальным требованием Николая - чтобы была сформирована пара, к концу первого года обучения, а если кто-то присоединялся позднее, то должен был прийти уже с партнёром. Вероятно, наличие постоянных партнёров было важно для методики обучения Николая даже на начальном этапе. Зато на курсы никогда не было специального отбора. Даже наоборот, Николай Николаевич очень расстраивался, когда не мог принять всех желающих, ведь он всегда ориентировался только на свои возможности, а у любого творческого человека и его предприятия, которое он без ущерба качества в состоянии вести, они ограничены.
  
   Таковы были основные причины того, что призовые места пары самого Николая Николаевича занимали редко, но зато среди пар, которые блистали спортивной славой, было много таких, которые выпестованы были именно Николаем и Надей, но переданы потом в руки настоящих, профессиональных спортивных тренеров. Основы классического танца преподавал только сам Николай, всё остальное с его помощью вела Надя или как её все называли на французский манер, что, собственно, и было вынесено в название танцевального предприятия - Нади. Нади запоминалась всем ученикам и их родителям тем, что практически на протяжении многих лет никак не менялась внешне.
  
   Получалось так, что впервые пришедший на курсы ученик видел перед собой очень симпатичную, миниатюрную женщину, всегда носившую аккуратную, зализанную назад причёску с чуть выбившимися, будто нарочно закрученными локонами у висков, и он же, когда через много лет являлся на встречу выпускников или по какому-то иному случаю навещал курсы, то не мог поверить своим глазам - он видел ничуть внешне не изменившуюся Нади, такую же молодую и симпатичную, разве что чуть поседевшую - она никогда не красилась. Секрет её молодости не раскрывался, но легенда передавалась от одного поколения учеников к другому и была совершенно живой безо всякого преувеличения.
  
   Специального класса для танцев в ДК не было, но это никого не смущало. В доме было два актовых зала. Один зал большой, вполне приспособленный для разнообразных театральных действий и комфортабельный для зрителей, так как в нём имелись: партер, амфитеатр, ложи и так далее, включая даже два балкона, не говоря уж о сценической аппаратуре и приспособлениях. Понятно, что его никто в аренду, во всяком случае, танцевальным курсам, сдавать не собирался. Зато другой, называвшийся почему-то рабочим, предназначавшийся для собраний и конференций, был отдан танцорам заводского кружка и коммерческим курсам Николая Николаевича. Эти два танцевальных коллектива соседствовали вполне мирно, иногда даже дополняя друг друга, например, в совместных, праздничных постановках.
  
   Эти постановки не всегда и не всеми были любимы, далеко не все стремились на сцену, но большая часть учеников принимала с восторгом необходимость в них участия. Николай Николаевич в такие дни просто преображался. Когда он приходил в ДК неизвестно, это знали лишь охранники, но как бы рано он не появился, - ещё и ещё раз проверяя готовность сцены, как острым, всеохватывающим взглядом, так и ползая на коленях по сцене в поисках обычных гвоздей, - он задолго до начала приобретал такой торжественный вид, будто кроме нескольких номеров в концерте у него за спиной стоял не меньше, чем полноценный Дон Кихот.
  
   Делал он такую тщательную проверку больше по старой балетной привычке, чем по необходимости. В конце концов, танцевали его ученики в ботинках и туфлях, пусть даже на тонких подошвах и мягких. Однако, Николай Николаевич помнил, как, танцуя в одном из провинциальных театров босиком, какой-то современный балет, он подцепил довольно длинный гвоздик, глубоко вошедший в ступню. Балет он тогда дотанцевал, но, когда гвоздь выдернули, а ногу ему перевязали, то наступить на неё он не мог неделю, не говоря уж о танцах.
  
   Даша принимала участие в концертах с восторгом. Не так уж много номеров им отводилось, заводской кружок получал всегда намного больше концертного времени, но принимали их всегда замечательно. Уделяя намного больше внимания на занятиях европейским бальным танцам, тут Николай Николаевич давал себе волю и закатывал такой карнавал, что и в Бразилии бы стало от него жарко. Справедливости ради надо отметить, что и Нади прикладывала тут руку, например, она где-то у своих подружек доставала ребятам такие костюмы, которые не стыдно было бы иметь и постоянным коллективам, не то что полу любительским курсам. Даша была счастлива в такие дни, но она как молодая девушка давно забыла трудности, с которыми ей пришлось сталкиваться на занятиях, особенно на самых первых, проходивших уже более пяти лет назад. Зато всё отлично помнила Галина Васильевна, на плечи которой и падала главная обязанность отслеживать успехи Даши в танцевальном деле.
  
   Она помнила, каким заморышем пришла Даша на первое занятие, как только окончательно оправилась от болезни. Она помнила, какой неприятный разговор вскоре состоялся у неё с родителями мальчика, которого Галина Васильевна раскопала в качестве партнёра для Даши. Для окончательного вердикта - быть этой паре или нет - Галина Васильевна тогда выпросила месяц. Этот месяц был более тяжёлым для бабушки, чем для Даши. Если Даша бывала просто немного уставшей или расстроенной из-за неудач, то бабушка прекрасно представляла себе все последствия. Николай Николаевич предупредил, что без пары держать Дашу на курсах в этой группе не сможет, ведь возраст уже не тот, пары уже к этому времени достаточно жёстко определяются.
  
   Он говорил, что может посодействовать устройству Даши на другие курсы, где к этому относятся не так строго, но сразу предупредил, что тренеры там будут классом ниже, да и партнёры будут часто меняться, что не так плохо для любительства, но для серьёзных занятий не подходит. Он также предложил некоторый компромисс, он сказал, что может устроить её в свою же группу, но гораздо младше по возрасту, в которой ещё много времени уделяется общей подготовке. Не из таких родителей и не такой по характеру была Галина Васильевна, чтобы отступать. Ей необходимо было всё и сразу, не больше не меньше. Её Дашенька была самой лучшей, какие бы успехи она не демонстрировала, поэтому и условия у неё должны быть самые лучшие, а трудолюбия ни ей, ни бабушке не занимать. Галина Васильевна была готова скакать рядом с Дашей рядышком, лишь бы вывести её на общий уровень группы в кратчайшие сроки.
  
   Результаты упорства Даши и интенсивной энергетической подпитки от бабушки впечатляли - пару родители Славы разбивать тогда не решились, хотя ещё долго ходили надутыми и демонстрировали неудовольствие, как бы говоря своим видом: "Мы такое положение дел просто терпим, вы же видите, какое сокровище мы вам предоставили, так старайтесь теперь быть достойными нашего Славы". Галина Васильевна молчала, разумеется, ради Даши. Она прекрасно видела, что чудес на свете не бывает, что Слава сам не является в данный момент подарком, ему самому ещё работать и работать. Он тоже, как и Дашенька, поздно начал заниматься танцами, тоже был пока ещё далёк от совершенства. Было только одно "но", из-за чего Галина Васильевна не отвечала родителям Славы так, как они того по её мнению заслуживали.
  
   Дело в том, что Слава очень понравился ей. Она смотрела на его орлиный профиль, видела, что он высок для своих лет, обладает не только птичьим портретом, но и необходимой лёгкостью. Ей иногда казалось, что его стройная фигура, составлена из пустотелых трубчатых косточек, таких же какие бывают у птиц, так легки были его передвижения. Возможно, эта стройность и легкость и делали его до времени мужания несколько неуклюжим, но вполне в допустимых даже для танца пределах. Она, эта юношеская неуклюжесть, выражалась лишь в излишней деликатности движений, которым ещё не хватало уверенности своего хозяина, но уверенность дело наживное, была бы смелость в характере, а она у Славы, несомненно, присутствовала. Галина Васильевна, укрепляя себя во мнении о правильном выборе партнёра для Даши, всегда вспоминала один эпизод, который случился на улице, а не в танцевальном зале.
  
   Дорога домой, как уже говорилось, пролегала от ДК по парку, настоящему довольно старому парку, среди тенистых лип и мощных клёнов. Разумеется, такая роскошь не была оставлена без внимания воронами, которые в этом году очень рано понастроили в кронах деревьев своих немаленьких гнёздышек, для плетения которых зачастую использовали даже алюминиевую проволоку, а не то что, какие-то там веточки. Уж вороны-то были уверены как никто в вечности своего существования на земле, так почему бы не использовать почти вечные материалы. Прогресс ведь не только для людей. По установившейся традиции после занятий сначала сажали на автобус Славу, - тоже с бабушкой на этот раз, а он уже часто ходил один на занятия, - а потом шли к себе домой, но иногда и прогулку совершали - Даша и Галина Васильевна не любили домой торопиться, особенно в хорошую погоду.
  
   Когда переваливающаяся с одной тумбы ноги на другую бабушка Славы нескончаемым потоком выливала Галине Васильевне все свои болячки, о которых она могла рассказывать часами, да с такими нюансами, что позавидовал бы любой профессор медицины, читающий лекцию студентам на соответствующую тему, детишки шли впереди, а Галина Васильевна любовалась их молодостью и красотой. Слава степенно вёл свою партнёршу под руку, они легко вышагивали в паре, при этом Даша ничуть не семенила ножками при своём малом росте (ничего, за лето вытянется, а Слава как раз должен в это лето притормозить свой рост - уж куда ему выше становиться), а Слава не делал шаги похожими на журавлиные. "Чёрт с ними с танцами, в конце концов, придумаю и другое занятие для Дашеньки, если ей вдруг разонравится, а вот научиться так ходить дорогого стоит, что для неё, что для парня; даже для Славки особенно это важно, ведь девчонки хитрее в этом отношении и приспособленны к грации от природы, а он бы так и остался увальнем, при его-то фигуре...", - занимала себя мыслями Дашина бабушка, чтобы не слушать всякие противопоказания.
  
   Неожиданно с деревьев мелькнула чёрная тень. Она спустилась на них почти бесшумно, только воздух засвистел в больших и сильных растопыренных при торможении крыльях, а торможение произошло уже с настоящим треском. Фетровая, вся какая-то кривая и тяжёлая шляпа бабушки Славы, с ведёрным звуком полетела на землю, а седая её причёска, снабжённая тугим колечком, заботливо свёрнутым из тонюсеньких волосиков на макушке, вмиг превратилась в девятый вал, но вал этот частично оказался в когтях возмущенной защитницы своего гнёздышка и продолжил движение вверх, следуя за схватившими его когтями. Бабушка Славы истошно завопила, будто над ней совершили насилие, не связанное с потерей внешнего вида, а гораздо более глубокое, и отчаянно замахала коротенькими толстыми ручками.
  
   Галина Васильевна не успела ничего толком сообразить, а только ахнула, когда разглядела, что нападению подвергается не только её ненавистная спутница, а и её любимая внучка - другая, ещё более внушительная тень летела прямо на неё, но не тут-то было. Не успела Галина Васильевна даже испугаться, а Дашенька уже была решительно спрятана за Славину спину, сделавшему для этого лишь один единственный, но точно рассчитанный шаг, а ворона получила ответный удар прямо по распахнутому клюву. Всё это покажется довольно смешным, если не учесть того, что вороны продолжали нападение и шутить были совершенно не намерены. Удары сыпались со всех сторон и были довольно чувствительны. Женщины растерялись это точно, но только не Слава. Откуда что взялось в этом рафинированном интеллигентном мальчике.
  
   Он быстро вывел из-под удара Дашеньку, усадив под куст и прикрыв её его ветвями, а сам бросился спасть бабушек, что ему тоже удалось вполне, несмотря на беспрерывные атаки пернатых хищниц. Вскоре все бабушки уже стояли под спасительной крышей автобусной остановки, а Слава спокойно вернулся за Дашей, которая самостоятельно не решилась покинуть куст, хотя и не очень испугалась, но зачем рисковать, когда есть такой замечательный защитник. Бабушки ещё долго обсуждали нападение, даже пропустили подходящий автобус, это ведь гораздо интереснее, чем всякие там хронические заболевания. Что характерно, вороны не собирались успокаиваться, они как будто не могли смириться с поражением и продолжали возмущённо каркать и кружиться над тем местом, которое уже давно покинули пострадавшие бабушки и будущие чемпионы среди юниоров по бальным танцам. Не Бог весть, какое происшествие, но с тех пор Галина Васильевна Славу стала особенно уважать.
  
   Как бы там ни было, танцы это просто замечательно, но, главное, цель их была вполне достигнута - Даша, с тех пор как начала ими заниматься, больше не болела. Она даже не простужалась. Галина Васильевна не зря прочитала всю литературу, которую сумела найти по оздоравливающему воздействию танцев на организм человека, особенно молодёжи, что впрочем, совсем оказалось необязательным - быть для танцев молодым. Танцами не возбранялось начинать заниматься в любом возрасте. Нет-нет, но Галина Васильевна всерьёз подумывала над этим вопросом, и не только в отношении себя. Она уже пару раз закидывала удочку по этому поводу Наташе, имея в виду уж совсем дальний прицел - выдать её, наконец, замуж, да и ходить будет не скучно вместе на занятия.
  
   Она даже прочитала Наташе завлекательную лекцию, расхваливая в танцах и чередование физических нагрузок - тяжёлых с умеренными, и развивавшейся в танцах координации движений - не будешь терять тапочки в коридоре, а также, ну, тебе это не надо - развитие хорошей осанки и красивой походки; зато дышать будешь как младенец в люльке, даже когда будешь бежать на работу, а уж о простудах и бронхитах забудешь до неизбежного скорого замужества; кроме того, будешь жить так долго, что успеешь всем надоесть до смерти - вот такие прелести расписывала Галина Васильевна, но Наташа почему-то только смеялась, не желая воспринимать приглашение бабушки Гали серьёзно.
  
   Это смешливое настроение Наташи лишало последнего, вычитанного Галиной Васильевной аргумента, в пользу занятий танцами, а именно того, что танцы поддерживают в человеке жизнерадостность до последних дней. Она в тайне, даже от самой себя, считала это главным достоинством вращения и подскоков под музыку. Всё же она, немного подумав, нашлась, что ещё сказать в защиту танцев, в добавление выше изложенному:
   - Наташенька, а ты знаешь, что в Бразилии человека умершего во время карнавальных танцев моментально причисляют к лику святых?
   - Первый раз об этом от вас слышу, Галина Васильевна.
   - А ты знаешь, что за двадцать пять лет строжайшей фиксации всех причисленных к святым в Бразилии только одна столетняя старушка умерла во время субботнего карнавала...
   - Вот так раз, а я-то собралась согрешить в эту субботу у нас в Москве, а вы меня хотите отправить умирать в Бразилию, да ещё на танцах...
   - Так как раз не умирать, и как раз не посылаю, а уговариваю, согласиться, наконец, со мной записаться на курсы "Сильнее смерти". Смотри, я Дашеньку попросила в Интернете найти - ехать совсем не далеко тебе, не то что мне. Ну, нельзя же быть такой неактивной в твоём возрасте.
   - Я активна, - продолжала отбиваться Наташа.
   - Ничего себе активна! вот скажи мне: когда ты последний раз встречалась с мужчиной? не под ручку ходила, я ведь не об этом, а по-настоящему - с шампанским, с цветами, с интимным продолжением, с переживаниями, наконец.
   - Да, всё у меня есть, Галина Васильевна, не волнуйтесь. Всё есть. Переживаний только по этому поводу нет - что, по-моему, особенно замечательно.
   - Сегодня их нет, а завтра будут. Надо создавать барьер из положительных эмоций, а ты ленишься.
   - Может быть лучше тогда записаться на верховую езду.
   - Тоже неплохо, но тогда и коня надо покупать - не ездить же на чужом.
   - Дожили, до покупки коня...
  
   Коня не купили.
   - Представляешь, бабушка хотела купить маме коня.
   - С ума все посходили, - выдал резюме Слава, степенно вышагивая по аллее. Они встретились с Дашей прямо в дверях ДК, а поскольку до занятий оставалось более получаса, то решили прогуляться. Впереди была небольшая лужица. Слава легко, по-хозяйски, приподнял Дашу за талию и перенёс её, не снижая спокойного темпа шагов. Казалось, он даже не заметил этого. Зато Даша заметила.
  
   Она давно уже понимала, что Слава ей нравится, но никак не могла определить насколько нравится и чем именно. Они так много времени проводили вместе, их общение в прямом смысле было настолько тесным, что для каких-то переживаний совершенно не оставалось времени, а как определить что-то, если не переживаешь? В тоже время у Даши давно уже сформировалось, безусловно, сближающее чувство своего продолжения в Славке. Это относилось не только к телу; их тела, особенно в танце, давно уже вели себя как одно, но всё больше, - а это тоже влияло на какое-то более объёмное чувство жизненного единства, - ощущалось и духовное сближение. Настораживало Дашу, ещё не явно, интуитивно лишь то, что это единение носило какой-то искусственный характер, связано было только с танцами и музыкой, частично и с другими вещами, но больше относящимися не к жизни, а к искусству.
  
   Вот, например, сейчас, Славка довольно крепко её прижал, даже обнял, а ничегошеньки в ней не шевельнулось, а ведь должно было бы шевельнуться и дело тут не в привычке, одно дело танцы, а другое дело лужа. Она отлично знала, ведь не на небе существовала, какие переживания возбуждают и совершенно невинные события, никак даже не связанные с объятиями и поцелуями, влюблённых девчонок. Иной взгляд парнишки из-под насупленных бровей, так способен отозваться внутри чем-то тёплым и текучим, что потом долго не можешь прийти в себя. Так с ней бывало и не раз. Чаще всего, подобные чувства вызывал в ней Санька, тот самый Санька, который украл у них с Ленкой ножик, что и послужило началом их дачного знакомства.
  
   Казалось бы при чём чувства, когда несёшься сквозь вечерний холодный туман на мопеде, сидя на багажнике, но вцепившись в Санькину рубашку до боли в ногтях, ведь страшно просто, свалиться можно в канаву запросто, а то и об дерево стукнуться, об здоровенную ветлу, которых там вдоль реки полным полно насажано ещё в старые помещичьи времена. Держишься крепко и дрожишь, но почему-то совершенно понятно, что не из-за страха дорожишь, хотя и страшно. А потом, когда Санька специально со стуком врежется, только чуть притормозив, в калитку и небрежно бросит тебе: "Ну, ладно, пока", - а ты спрыгнешь с мопеда и, не повернув головы, тоже бросишь: "Пока", - а самой так почему-то обидно, что вот же обычный Санька, всё тот же, что и вчера Санька, а не догадается, дурачина, что не надо было бы сегодня прощаться, а надо было бы задержать, схватить за руку, притянуть к себе и поцеловать, а затем..., затем можно поступить по обстоятельствам, тут уж пока не знала Дашка, чтобы сделала, наверное, как пойдёт так и пойдёт, но вот схватить и не пускать Санька был просто обязан, а там, может быть и по морде бы получил, сгоряча-то чего не сделаешь, но..., - Дашка запуталась.
  
   Одно она знала точно, что теперь ей придётся, когда уж совсем станет невмоготу терпеть переносы через лужи, схватить и не пускать, а что услышать? скорее всего: "Ты, чего, Дашка?", - стало страшно смешно. Она так живо себе представила, как это говорит вот этот самый Славка, который сейчас что-то ей там рассказывал о совете в Филях, о котором она знала только из школьной программы, да ещё в весьма вольной трактовке Льва Николаевича, а вот Славка знал по совершенно разным источникам и в самых различных вариантах, только, что сам там не был и не слышал, но это обстоятельство Славку смущало мало: "Лично я склоняюсь к мысли, что дело обстояло таким образом....", - и далее подробно звучал рассказ, о том, как он думает, что будет до боли в зубах интересно, но ни на йоту не приблизит ситуацию с поцелуем, ну, хотя бы поцелуем для начала.
  
   Даша, чтобы не слушать внимательно, что входило у неё обычно в привычку, но сейчас ей следовать не желалось, сорвала тугой бархатистый листик с высокого придорожного растения и начала его разглаживать пальчиками, играя его острым заточенным как самозатачивающиеся кухонные ножики краешком, внимательно прослеживала и повторяла ноготком путь прожилок, бегущих от центрального рёбрышка, подушечкой пальца. Она гладила наружную поверхность листика, которая была тёмно-зелёная и удивлялась её нежности, которая естественным образом переходила на обратную сторону, бывшую цветом слегка вспененного прибоем моря, но была здесь уже неустойчивой, пушистой, а могла и неосторожно уколоть, будто нежность способна быть жёсткой и упрямой, будто она зависит не от характера, а от того, кто этой нежности будет удостоен.
  
   Пальчики Даши скручивали поверхность листа в тугую трубочку и девушка опять удивилась тому, как всё похоже под Луной, как всё тут одинаково, если думаешь об одном и том же; о том, что можно увидеть в любом анатомическом атласе или популярной брошюрке, а можно убедиться в правильности своей собственной телесной конструкции, сличив её с тем, что представляют научные и не очень художники, убедиться, что при всей её правильности имеются и отличия, которые так или иначе, а отражают собственную индивидуальность, полученную в подарок от звёзд, которые так удачно всегда располагаются, что делят людей лишь на группы и роды, но оставляют и необходимые различия в своём движении, которые затем и отражаются в таких индивидуальных человеческих чертах, особенно дорогих для тех, кто ими наделён и тем, кто будет эти черты любить, никогда уже, раз полюбив, не путая с иными похожими, но по каким-то неведомым причинам не ставшие родными.
  
   Даша почувствовала себя поверхностью океана, которую притянула к себе проплывавшая над ним Луна. Горб волны вырос в её душе, прокатился над ней, как над бездной и бросил вперёд, заставил преградить дорогу своему молодому Кутузову, не потерявшему ещё глаз, решиться на почти безрассудный поступок и быть остановленной услышанным:
   - ...генерал-фельдмаршал Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов-Смоленский потерял правый глаз под Алуштой, где получил приказ атаковать турецкий десант, окопавшийся близ деревни Шумы, что и сделал с великим усердием и не только выбил десант, но и стал преследовать, действуя как обычно впереди своего войска. Пуля вошла в левый висок Кутузова и на выходе выбила ему правый глаз, - Даша остановилась перед Славой и положила руку ему на плечо, как делала это, начиная танец, - рану посчитали смертельной и доложили об этом Екатерине: "Надобно беречь Кутузова; он у меня будет великим генералом", - Екатерина подписала указ об отправке Кутузова в Австрию на лечение, но это не было последним, тяжёлым ранением генерала. Ему гранатой в Очакове выбило все зубы, и осколок выскочил через затылок, - Даша притянула к себе голову Славы и прижалась своими раскрытыми как брошенный на тропинку листик губами к его губам, всё её тело само прильнуло к нему уже безо всякого участия её мыслей. Поражённый Слава делал губами такие движения, словно проглатывал обратно весь свой рассказ о ранениях его любимого фельдмаршала, а Даша чувствовала, как слабеет его шея, а тело крепнет на окраине и давит ей на отвердевший гребешок.
   - Дашь, ты чего...
   - Ничего, проверила твои зубы, вроде бы все на месте. Ты, кстати, не заметил, турецкая граната мимо не пролетала?
  
  
   9. Глава. Утро Даши и лотосы.
  
   Как приятно проснуться и никуда не спешить. Не только не спешить, но и знать, что весь день принадлежит тебе и только тебе. Мама Наташа уехала к подруге (другу?) на дачу, а Даша воспользовалась подготовкой к экзаменам в институт как предлогом и осталась дома, хотя очень звала её с собой в дом на Оку бабушка Галя, но на Оку она успеет съездить, а сегодня она будет сама себе хозяйкой и будет баловать себя целый день, забыв о диете, не такой строгой, но всё же диете. Она не будет ни о чём думать, даже о танцах, которые и так сидят во всём теле, словно вторая кровеносная система, а будет думать только "ни о чём". Это так здорово - думать "ни о чём". Пододеяльник слабо пахнет лимоном и тёплым Дашкиным телом.
  
   Можно его взбить вокруг лица и не пустить настырное солнышко, которое так и стремится прорваться в левый глаз, но с ним можно ещё бороться, ещё рано, а если подправить подушку, то окажешься в голубоватой тени, в такой прозрачной, что уж и не тень вовсе, а лишь необычный свет, такой мягкий, не резкий, что и прятаться больше от него неохота. А ещё можно потянуться, потихоньку вытянуть сначала одну ногу, а потом вторую к ней прижать и перекатиться на живот, тогда уже не надо взбивать пододеяльник, чтобы спрятаться от солнца, а просто уткнуться в подушку и попробовать там в ней дышать, пока не нагреешь воздух под своими губами до влажной испарины и тогда, наконец, не выдержишь, вытянешь из-под себя эту подушку и сбросишь её на пол, а сама проползёшь ящерицей до края кровати и словно выпадешь в этот мир утреннего простора, такого невозможно прекрасного, но такого ограниченного уютом небольшой комнаты.
  
   Нисколько не обратила внимания Даша на недостаток свободного пространства, на ограниченность его домашней скорлупой, не давило на неё отсутствие простора, ведь простор был внутри неё и такой, что только ветры и волны в нём гуляли, а не тени и сомнения. Дашка сбросила короткую хлопковую рубашку и прошлёпала нагишом в туалет. Она чувствовала, как жаркие воды внутренних морей покидают её и на смену режущему внутреннему давлению приходит вибрирующее сжатие всех внутренностей, превращающее Дашу в покрытый мышцами и кожей тюбик, раздавленный и опустошённый. Полезная очистительная работа организма закончена и он выходит из вынужденной задумчивости и выводит из сонного состояния свою хозяйку, поощряя лёгкой влагой в глазах и чувством вновь обретённого тонуса. Даша совершила переход в душ, сняла с крючка, серебристую змейку и пустила колючую, пузырящуюся воздухом струю в край ванны, проверяя её теплоту вытянутой ногой.
  
   Пока вода с шипением билась у ног, Даша дотянулась до полочки с зубной пастой, выдавила её на щётку и принялась чистить зубы быстро перемещая щётку вверх и вниз, при этом смешно выпячивая нижнюю губу и поправляя мешавшие ей волосы, падавшие тугими прядями на щёки, когда она встряхивала головой. Даша кружилась под струями врезающегося в тело мягкими иголочками душа, выводила ими на своём теле овальные рисунки, и получала от этого почти эстетическое наслаждение, до тех пор, пока не опустила их настойчиво шуршащие водопады в пространство, под острой оконечностью уходящего вниз треугольника живота и не стала похожа на лодку, рассекающую мелкие под устойчивым ветром в сторону берега буруны, набегающие тягучими плесками на бугорок её носа и обтекающие бёдра, будто борта этой стремительной лодки, уже несущейся безудержно на просторы моря, встречающего случайного морского путника лунной дорожкой наслаждения и уводящего в небо, подводя к самым сокровенным тайнам и омывая своим глубинным светом, словно бесшумным душем, только ещё более нежным и настойчивым, всегда добивающимся того, что так сейчас необходимо этой маленькой лодочке, стремящейся от невероятной, почти неожиданно наступившей неги сжаться и спрятаться между двумя горами, сходящимися в любовной судороге друг с дружкой плотно, но очень бережно.
  
   Даша с лёгким стоном присела на дно ванны, легла в ней, бросила рядом продолжавший пениться душ и разрешила себе полетать немного в мечтах, не заботясь о времени и не думая о предстоящих делах. Она нащупала пяткой сливное отверстие и заткнула его ей, ванна начала наполняться водой. Вскоре тело потеряло часть своего веса и вместе с этим пришло чувство нереального бытия, которое не было лучше её земного, но не было таким настойчиво необходимым и требовательным к исполнению ничего не значащих действий. В любой момент это состояние можно было прервать и продолжить заботу о своей оболочке, а можно было продолжить и почувствовать, что в теле содержится ещё и душа, со своей не очень понятной жизнью, не всегда выдающей свои тайны и не открывающей свои тёмные глубины первому встречному, которым считается даже её законный обладатель, будто душа сама выбирает, какого из своих владельцев осчастливить пониманием самого себя, а кого оставить в неведении даже накануне прощания с ним и переселения в следующего хозяина.
  
   Кисти рук медленно всплывают. Тяжесть так мала, что звёзды кажутся тяжелей, сверкая на небе. Шум воды как сонный вулкан в горе. Вздохи полны предупреждений. Сказка жизни без начала и конца. Сливаются в одно целое равнина песка и небесная темень. Округлые барханы и там и там. Млечный путь истоптать бы своими босыми пятками, звенящими на хрустальном полу, словно каждый шаг это звук чокающихся бокалов, а молоко из них пусть брызжет как шампанское, оставляя жирные капли звёздочек на гладком стекле лилового пространства. Силуэты оранжевых верблюдов медленно тянутся, один за другим и качаются их горбы, которых уже не понятно: по два на каждом или по одному, - так верблюды нагружены поклажей, которая есть необходимый кому-то товар. Он нужен кому-то для того, чтобы возвеличить себя, а кому-то просто для того, чтобы излечиться от цинги или спастись от холеры, всем он нужен в разной степени. Всего же более он необходим именно тем, кто готов с ним расстаться за хорошие деньги и уже на них купить себе жизнь, а для каждого жизнь такая одинаковая и такая разная, что сравнивать можно только кровь, текущую в жилах, только степень телесного и душевного здоровья и полноты ощущений от того что живёшь на этом свете, где есть верблюды и товары, где над головой хрустальные звёзды, а не просто тени, пусть и прекрасные тени. Тени отошедших от земной жизни душ.
  
   Глаза полуприкрыты и виднеющиеся в щёлках белки позволяют рассматривать раскосые полыни на белом полярном льду лица, на который устав от тепла и неги опустился алеющий восход, нежный и трепещущий на щеках и требовательный, жаждущий прикосновений на губах, раскрытых лепестками пальм, так странно появившихся на ледяных полях, словно подсказывая: не верьте ни во что, всё только сказка, здесь всё возможно лишь потому, что ничто не настоящее, а всё только придумано или показано воображением, по дикой воле и прихоти веселящегося провидения, без нашего участия и правки.
  
   Надо встать. Струи воды текут вниз. Протянуть руку и взять полотенце. Плечи растереть, с рук стянуть махровой материей капли, обнять ногу и провести по ней полотенцем, словно снимая чулок, промокнуть бархатную полоску и выпрыгнуть из ванной; словно распрямившейся пружинкой подпрыгнуть и встать на коврике, а затем уже быстро, небрежно, - пока и не очень это надо, всё и так хорошо пока, - нанести крем, снять его салфеткой и бросить все эти процедуры, чтобы быстрее, на свободу; вырваться куда-нибудь и плясать, плясать без музыки, а зачем она, когда всё внутри звучит, когда тело и душа поют на два голоса, и так всё хорошо, что ничего уже и ни пожелать, ни попросить....
  
   Красная альфа-ромео хищно прижалась к асфальту и летит, летит не покидая землю и не слышно в ней ветра, огибающего покатую крышу и округлые плавники боковых зеркал, не слышно шуршания широких шин, на высоких ажурных ободах, а слышен грохот музыки, настойчиво вбивающей в уши барабанные гвозди частот. И хотелось бы петь или плакать не горькими, а выбитыми из глаз ветром слезами, если бы мог подпевать тот, который сейчас был за рулём, а не просто постукивать пальцами, высунутыми в дырки автомобильных перчаток, по мягкому обитому кожей рулю в так этому несущемуся навстречу сумасшествию, разбитому на три полосы, в котором участвуют те, кто может и хочет их догнать и просвистеть рядом или просто зависнуть в соседнем ряду, отбирая в свои борта красное свечение продёргивающее пространство, словно следуя ниткой за иглой мотора, но не оставляя следов намётанного стежка на этой бесконечной ленте, уходящей то влево, то вправо, а то и под небеса, словно предоставляя возможность нырнуть в них, только бы хватило тебе скорости, способной тебя поднять и почувствовать, как опускаются вниз эти колёса на ажурных ободах и провисают на пружинах, выбрав весь рабочий ход амортизаторов и только несколько раз безнадёжно чиркнуть краешками шин по покинутому асфальту и взлететь туда, где видно только несколько тучек, похожих на неумелых птенцов, едва завидевших уходящую вниз землю как тут же стремящихся найти себе подходящий куст или дерево, чтобы вцепиться в него когтями и долго качаться на ветках, не решаясь вновь повторить свой рваный полёт.
  
   Барабаны бьют уже где-то внутри, словно начинают качать своими мембранами выступающий из тела сок в надежде окунуть барабанные палочки в его раскрывшееся чрево, целя между перламутровыми крылышками в густых фиолетовых прожилках, намечая себе глубину проникновения и степень возможного колебания, а всё лишь для того, чтобы издать новый звук из нового инструмента, протяжного и гибкого звуковой волной, в которой только и есть спасение от бесконечного стука в висках и в вибрирующей диафрагме; спасения криком, вырывающимся между зубов, сжатых в белую полосу под вывернутыми стоном губами и самим прощально клацнуть в сложенном виде, скрестившись как руки на груди, будучи этими звуками, отброшенными на гулкий паркет, по которому и покатиться в разные стороны, удаляясь одинокими перестуками от живительного источника. Рука в перчатке выключила барабаны.
  
   - Ещё один поворот и мы на месте. Ты не устала ехать, Наташа?
   - Я устала от скорого окончания дороги.
   - Именно этой или какой-то иной?
   - Все дороги одинаковы. Пахнет шашлыками, ты хорошо закрыл крышку кастрюли?
   - Они в ведре, а ведро накрыто марлей - народу будет много, никакой кастрюли бы не хватило. Меня больше волнует запах твоего пирога с капустой, просто в животе уже всё сжимается.
   - У меня тоже, но шашлыки, по-моему, перебили все запахи. Хорошо, что ты не пользуешься в машине всякими дурацкими, пахучими ёлочками.
   - Хорошая, чистая машина сама по себе пахнет замечательно, к чему её портить всякой ерундой. Вот и поворот. Теперь держись, асфальт скоро кончится.
  
   Асфальт кончился. Словно в насмешку дорожники ещё выложили асфальтом спуск с дороги, а там началось то, что дорогой бывает только в сухую погоду. Сергей постоянно вращал руль, он старался выбрать более ровную дорогу, но главной задачей было не чиркать бесконечно днищем о землю - иногда это удавалось и ехали почти тихо, но мучения продолжались до тех пор, пока не въехали в лес. Здесь под соснами был песок, дорога стала на удивление мягкой и ровной.
   - В этом году обещают отсыпать дорогу гравием и прикатать, станет, конечно получше, но посмотрим, ещё много людей тут строится, поэтому грузовики всё равно её разобьют, - не мог не пожаловаться Сергей, но и добавил обычное в таких российских случаях успокоение:
  -- Зато места здесь чудесные...
  
   На большой поляне перед домом стояло уже несколько машин. Припарковались к ним в рядок. Двор или сад, сейчас это непонятно как называть, был не меньше поляны. В глубине участка расположился двухэтажный дом, а слева от него торцом к Наталье и Сергею было вспомогательное летнее помещение. Наташа уже знала, что в нём уместились баня и бильярдная, а заканчивается оно просторной летней террасой, на которой и собирались справлять день рождения Сергея. Ещё не всё было на участке приведено в порядок после стройки, тыльная сторона участка стояла без забора, установлены были только столбы. Был хорошо виден белый строительный вагончик, стоявший на соседской стороне.
   - Не обращай внимания на беспорядок. Никак не согласуем с соседом, приятный мужик, кстати, как будем делать забор. Возможно он там организует вольер для животных - он ведь укротитель - тогда забор будет не нужен, задняя стенка вольера и так будет забором, но ничего дело терпит.
   - Укротитель? Как интересно, а каких зверей он дрессирует?
   - Знаешь, а я и не спрашивал, наверняка мелочь какую-нибудь парнокопытную; лучше посмотри какой у меня перед домом пруд - он ещё не до конца зарос тем, чем ему положено, но посадки уже сделали, фирма специальная занималась озеленением. Какой-то страшно редкий лотос из Биробиджана - вот он плавает посередине, правда здорово, - Сергей с восторгом показывал на тщедушный росток, бывший пока не только редким в мире растений, но и просто редким для визуального восприятия.
   - А прямо перед домом, альпийская горка, мы сейчас её обойдём со всех сторон, ты посмотришь на голубые лишайники - мою гордость, они смотрятся просто замечательно....
   - Действительно замечательно, но мне больше жаль редких лотосов - пять тысяч лет беречь свои семена, чтобы взойти в твоей декоративной лужице, - достойный конец или не очень достойное начало новой жизни, - Сергей возразить ничего не успел.
  
   Целая толпа ранее прибывших гостей бежала им навстречу из-за длинного домика с баней. Очевидно, были на экскурсии по дому и участку, под предводительством главной хозяйки.
   - Познакомься, Наташа, это моя мама - Рашель Иссадиевна, она хранит мой загородный очаг, к сожалению, лишь в хорошую погоду, но зато надёжно.
   - Здравствуйте, Наташа, не знаю вашего имени отчества, но мой сын так и не научился представлять своих девушек, вы уж извините меня, Наташа...
   - Ничего страшного, Рашель Иссадиевна..., - чередой к Наташе подходили гости, оттеснившие главную хозяйку при которой состоял сыночек.
  
   В целях удобства представим всех персонажей несколько проще, используя лишь названия их профессиональной и жизненной ориентации. Заметим только, что Наташа была этим оборотом событий страшно довольна - мама Рашель произвела на неё впечатление не ко времени состарившейся фурии. Впечатление это многократно усиливалось разнообразными цветными лохмотьями, которые были весьма оригинально составлены в наряд старушки. На легком ветерке вокруг неё болталось так много прозрачного шёлка и газа, что казалось вот-вот расстанемся с этим чудом природы, зато увидим совершенно новенький монгольфьер над дачными перелесками и коттеджами с башенками.
  
   Первыми подскочили к нашей паре Художник со своей женой. Художник, бывший фарцовщик, манерничал как кисейная барышня. Он постоянно при разговоре отбрасывал за оттопыренные уши начинающие седеть локоны, а ненатуральный их вид, позволял предположить, что они хорошо знакомы с горячими парикмахерскими щипцами; маленькие пухленькие губы гения так пришлёпывали, когда роняли полновесную, с претензией на галантность чушь, что хотелось их попридержать рукой. Поэтесса, жена Художника, - блондинка с большим стажем, - соревновалась со своим благоверным в сюсюканье и это ей удавалось вполне, ведь тренировку на пошлых песенках ни шампанским, ни шанелями не залить и не переписать никакими красками.
  
   Из-за спины этой парочки выступал главный конструктор вертолётного завода, давно перешедшего на выпуск популярных в России американских моделей, к которым прикручивали российские лопасти. Это позволяло экономить на ввозной пошлине так успешно, что конструктор прикупал уже третий колхоз в Вологодской губернии для разведения страусов и кенгуру. Были здесь и два крупных чиновника. Наташа не разобралась, кто из них отвечал у нас в стране за культуру, а кто за исправительные лагеря, но это, учитывая наличие шашлыков в эмалированном ведре и запасов качественного спиртного, не представлялось столь важным, да и разница в сути их деятельности, не столь у нас существенна. Разумеется, две девицы модельного вида среднего подиумного разряда здесь также присутствовали, наверное, в качестве чиновничьих довесков и пока только птичьим щебетанием, под воздействием свежего воздуха и крепенького аперитива сменившего их обычно партизанское молчание, отрабатывали своё жизненное предназначение, набираясь на природе сил для более основательных подвигов.
  
   Внимание Наташи больше привлёк какой-то пионерский Лидер кукольной молодёжной партии, охватившей, тем не менее, благодаря государственным вливаниям в свою податливую кассу, значительное число тысяч членов. Она даже с трудом, но припоминала круги с серпами-молотами на майках трикалор и партийных транспарантах, мелькавшие в телевизионных репортажах о политических акциях, которые, если рассуждать в чисто житейском политическом разрезе, и помогли бледному Лидеру оторвать себе симпатичную Актрису из Таганрога в качестве спутницы жизни. Политические успехи молодёжного движения позволяли совсем неплохо ему её содержать в столице, даже ввиду отсутствия у Актрисы, привыкшей на родине играть только в Вишнёвом саде, ролей в телевизионных сериалах, требовавших несколько иных навыков.
  
   Пушистые, лихо закрученные вверх льняные усики Лидера, по тараканьи довольно подрагивали, вряд ли представляя себе, что являются точной копией рекламы Гимнастического общества в "Русских ведомостях", помещаемой в течение всего 1888 года на одной и той же странице. Актриса же, спутница, очевидно, в тайне протестуя против эскалации колючих усиков в её личной свободной жизни, всегда готовой к неожиданным переменам, обрилась наголо и очень этим гордилась: теперь ничто не загораживает огромные бразильские изумруды в двух платиновых лепёшках, которые висели в её прижатых к голове с помощью пластического пришивания ушках.
  
   Наташа испытала огромное облегчение, когда все разбрелись по участку, и оставили её в покое, благо места хватало, а на террасе она почти случайно набрела на стол с лёгкой закуской и прохладительно-горячительными напитками. Основное действие наметили проводить на газоне перед прудом, там сейчас две приходящие из ближайшей деревни помощницы под руководством газово-лёгкой мамашки Сергея накрывали большой стол, а сам Сергей неподалёку раскочегаривал в мангале берёзовые угли для шашлыков. Летняя кухня, по плану должна была располагаться рядом с баней, но кроме подготовленной площадки в ней ещё ничего не было. Приходилось использовать подручные средства. Сергей постоянно делал Наталье знаки, приглашающие принять участие в его работе, но Наташа делала вид, что их не понимает, и в ответ отсылала школьному диктатору очень неопределённые жесты. Она предпочла устроиться в глубоком плетёном кресле на террасе и потягивала изумительный, горький от зверобоя аперитив.
  
   К ней плотно пристроился Художник, бросив на попечение молодёжного Лидера и его Актрисы свою Поэтессу. Он снабдил себя хорошим ирландским виски чёрти какой умопомрачительной выдержки и завёл бесконечный рассказ о позднем Итальянском Возрождении, нещадно путая слушательницу, а возможно и сам небрежно путаясь (кто проверит-то из нынешних слушателей?), в городах, датах, именах, всяких кватроченто и иных "...ченто", но впечатление, а ведь это на природе и в обществе главное, создавалось от его речей очень даже умное. Наташе, слушая вольные перекаты содержания в его голосе, невольно хотелось сравнивать фривольность Микеланджело, коварно приписав ему композицию живой натуры в виде фланирующих в дачном полуголом виде моделек, нет-нет, да прихватываемых с чинным покашливанием за нужные места маститыми госслужащими, с битвой над сервировкой стола, развернувшуюся неподалёку под управлением старухи-фурии Рашель, воспринимаемую вполне в духе Леонардо, как битву за переходящее знамя гурманов, в отличии от оригинального знамени, отображённого в его работе, потеря которого имела более тяжкие последствия в "Битве при Ангиари".
  
   - Простите, я не расслышала ваше последнее замечание, но вот, что пришло мне на ум: вы никогда не замечали, что признание современников никогда не совпадает с признанием в вечности, а если и совпадает, то бывает каким-то убогим и даже смешным. Бедный Леонардо потерпел поражение в своём стремлении к выражению серьёзного посредством серьёзного перед Микеланджело, который показал трагикомическую сторону любой войны, был поддержан весёлыми флорентийцами и победил в изобразительном соревновании. Таким образом "курьёз", заключённый в полуголых воинах опаздывающих на битву, победил "неистовство войны" представленное как ожесточённый, кровавый момент борьбы за знамя. Лично мне напоминает это очень многое, даже сегодня, когда я смотрю на симпатичных девушек, так непосредственно веселящих серьёзных государственных мужей, я вижу смешение, вижу ту самую золотую середину, того же Леонардо, поклонявшегося ей. Грустное и смешное, серьёзное и трагическое, всегда сосуществуют рядом, существуют неотделимо, так, как горечь присутствует в сладком вермуте, ничуть не делая его хуже, а только добавляя полноту в ощущения от этого прекрасного мира, такого разнообразного и непознанного.
   - Прямо поражён глубиной вашей философии, даже и ответить-то нечего, кроме как согласиться срочно, - Художник, словно впопыхах, чтобы что-то глупое не ляпнуть, сделал огромный глоток виски, шваркнул на донышке кусочком осиротевшего льда и срочно пошёл усиливать философский эффект новой щедрой порцией.
  
   Наташа была довольна - она своей вычурной умной глупостью нейтрализовала прилипчивого Художника. Теперь можно было "побыть одной среди толпы". Наташа подняла глаза к небу, стараясь не замечать кусочек крыши, укрытой чем-то поддельным, имитирующим черепицу; она переводила взгляд с одного облака на другое и не видела различий в их водяной парящей над землёй сути, несмотря на великое множество отличий в каждом малом кусочке. Взгляд охватывал огромную часть неба, но не мог охватить его всё сразу, приходилось искусственно выставлять для него ориентиры, располагавшиеся на земле. От края крыши, до вершин сосен; от сосен, до берёзы у забора, а дальше... Дальше не хотелось поворачивать голову, а тем более пересаживаться на другое кресло. Так и оставалось небо сиротой без всевидящего человеческого ока, не подозревая об этом сиротстве и не печалясь о нём.
  
   - Господа, прошу всех к столу, - кричал Сергей, несший перед собой большую супницу, которую наполнил до краёв дымящимся шашлыком, прикрыв сверху смородиновыми листами от возможных приседаний на мясо мошек и для сохранения ароматного тепла.
   Взвизгнули радостно модельки, отозвались басовито чинуши нежнейшими гласными. Поддержав их благой порыв, забегало вокруг гостей чудное облачко косынок, скрывавшее телесную тщедушность старушки-фурии, использовавшей хитроумно отсутствие массы для придания себе значительности. Засеменил, по-вертолётному маша толстыми жадными ручками, поддельный Сикорский, но всех уже обогнал молодёжный лидер, успевший схватить со стола пирожок с ливером, теперь он запихивал его в губки Вере-Анне, зная её аппетит и предпочтения. Не в силах расстаться с пустым стаканом и дальновидно ища глазами подругу Поэтессу, чтобы не оказаться случайно с ней рядом за столом, к еде спешил Художник, уже забыв о первичности всякой идеи. Таким образом, только Наташа ещё не сошла с террасы, когда...
  
   "Когда невыносимо жарко и так хочется свеженькой травки, а чудовище на двух ножках никак не идёт поливать тебя из шланга, а тебе для охлаждения приходится обливаться кровавым потом, то остаётся только реветь, призывая это жуткое существо, которое словно не понимает, что маленькому, такому маленькому нежному тельцу очень необходимо получать в день не меньше двух пудов мокренькой травки..."...
  
   Чудовищный звук отразился от завибрировавшей стенки белого вагончика и заставил Сергея встать как вкопанным в газон. Гости уставились на него, так и не донёсшего супницу с шашлыком до стола, но тут же как по команде развернулись в сторону соседского вагончика. Все разом заговорили, но каждый выступил со своим предположением:
   - Что это? Какая дикость? Кто включил компрессор? Это извержение, точно это извержение, какого-то гидровулкана! Нет, это орёт стадо гастарбайтеров, спрятанное в вагончике - их держит в рабстве укротитель. Просто кто-то готовит к полёту вертолёт в вагончике.... Кто-то сочиняет песенки для молодёжи на синтезаторе.... Это Сьерра Лионе какое-то, а не Подмосковье...
   Из соседского дома выскочил хиленький, запыхавшийся от бесконечного общения с животными герой-укротитель:
   - Извини, Серёга, я сейчас успокою малыша, забыл совсем покормить, ещё не привык, всего неделю как привезли из Мерчисон-Фолс, извини, жена совсем заговорила....
   - Вот видите, я же говорил, что всё в порядке, у него и правда жена, кого хочешь заговорит, она репортёр журнала Химия и Жизнь, специалист по неорганическим катализаторам, в прошлом, разумеется, до попадания в соседский цирк - ужасная болтушка....
  
   "Вот он, двуногий, а где травка? идиот, о! озёрный Бог, какая вода холодная, он что, с ума спятил?!".
  
   Шланг отлетел куда-то в сторону и вверх. Поднялся такой рёв, будто разом запели все шестнадцать девушек-республик фонтана Дружба народов СССР, конечно, напора местного водопровода не хватало, чтобы струи достигали высоты положенных двадцати двух метров и не сплетались в изумительный шар, зато веером разбрасывались вполне успешно, донося грозди бриллиантовых на солнце капель до закуски на столе и, заставляя дам нервно проверять свои лица в зеркальцах на предмет потери косметических изысков. Вслед за шлангом вылетел из вагончика и укротитель, но быстро пришёл в себя, грамотно оценил создавшуюся обстановку и, взлетев кречетом на свой балкон, заорал:
   - Спасайтесь, спасайтесь, кто как может - зверь ещё дикий - хочет жрать, спасайтесь!
  
   Нога Наташи так и замерла на верхней ступени террасы. Она была умнее хозяйки и, почувствовав опасность заранее, не собиралась больше подчиняться, тем более что удирать со всех ног, привлекая срочно к этому занятию вторую свою подружку, после аперитива не такое приятное занятие, как может показаться неосмотрительным людишкам, напрочь забывающим со всеми своими хитроумными приспособлениями о том, что как существовали, так и существуют в подлунном мире, в котором всё может случиться и притом в любой момент, независимо от чьего-то радостного дня рождения. Состояние ступора не помешало Наташе разглядеть, как чёрное чудовище, покрытое какими-то пятнами красного, кровавого цвета, вылетело с рёвом из вагончика. Чудище, не найдя в качестве объекта мести своего обидчика, обратило взор мелких глазок, расположенных будто внутри теннисных шаров, с торчащими над ними нежно-розовыми ушками, на белую скатерть, покрытую обильной зеленью закусок, но даже не это привлекло чудовище в первую очередь. Оно увидело и заревело при этом от восторга водоём - как раз такой, о котором можно только мечтать, именно таких размеров и глубины, которые являются для парнокопытных млекопитающих Hippopotamus amphibius как желанной необходимостью, так и голубой (зелёной) мечтой.
  
   Более двух тысяч килограммов полноценного, питательного мяса и костей, включая драгоценные клыки, рвануло в сторону прудика, засаженного редкими лотосами. "Мясо", иногда от нетерпения срываясь в скольжение на животике по зелёной травке газона, и, продолжая сумасшедшим образом реветь, под аккомпанирующие крики отчаявшихся спастись даже бегством дам, вскочивших разом на стол и сметающих каблучками дорогих босоножек закуску, предполагавшуюся к иному метению, плюхнулось некрасиво в декоративное болото. Оно выплеснуло во все стороны арихимедно-законную часть прудика, что составило почти весь объём вместе с драгоценными лотосами и улеглось с гаражно-раскрытой пастью в самом центре безнадёжно испорченного с дизайнерских позиций водоёма, зато спасшего от природно-неукротимой злобы всех присутствующих.
  
   Первым опомнился Вертолётчик, он вспомнил о своей профессии и, повиснув, на неподходящей к его комплекции дереве-вишенке, стал набирать номер своего вертолётного завода, истошно вопя в ещё не соединивший его с абонентом телефон:
   - Срочно, вертолёт, прислать мне вертолёт, по адресу, чёрт, забыл: Серёга, твою мать, извините Рашель Иссадиевна, твою мать, какой у тебя адрес, если не по дороге ехать, а лететь?! - Серега открыл рот, совершенно обалдев и продолжая держать в руках супницу, тоже заорал:
   - Да, какая к твоей матери, разница, лететь или ехать - один адрес, всё равно!
  
   Наташа, оценив в полной мере комизм ситуации, и, чувствуя себя на террасе в полнейшей безопасности, вдруг поняла, что к ней из самого душевного нутра подкатывает, из самой глубины, совершенно не спазм, вызванный страхом, а самый обыкновенный смех, может и вызванный не совсем обычными обстоятельствами, но всё равно смех. Когда она окончательно это поняла, то согнулась пополам и не разгибалась до тех пор, пока не упала в плетёное кресло и не отсмеялась в нём минимум ещё полчаса. Только иногда приступы смеха у неё увеличивались, когда она слышала, как аппетитно щёлкают редкие лотосы в пасти у весьма распространённого в национальных парках Африки животного, такого несчастного, редкого и голодного в Подмосковье. Гости разъезжались молча и быстро, вертолёт так и не прилетел, но машина это тоже неплохо, если это, например, Брабус, поэтому вскоре лужайка перед домом опустела. На ней осталась стоять только красная альфа-ромео директора школы. Наташе показалось, что она на всю жизнь запомнит согнутую фигуру старушки-фурии, которая, сорвав берёзовую веточку стоит на берегу разорённого бегемотиком водоёма и, протягивая её ему, приговаривает: "Ешь, несчастная дрянь, ешь, может оставишь хоть один дорогой цветочек?".
  
  
   10. Глава. Дашины сюрпризы.
  
   Нет льда, но есть скольжение. Нет крыльев, но есть полёт. Нет любви, но есть страсть. Две фигуры, два взмаха кисти слиты в один иероглиф. Иероглиф, улетающий в небеса. Кисти фигур полны воды, опущены в краску музыки, прикладывают лекало любви на пергамент танца. Капли нот, не смачивающие бумажный лист, а бегущие по стеклу мелодии дрожанием ветвей старых лип на дожде, ускользающие от повторов в направлении, набухшие и утончённые, полные надежды и отчаяния - все собраны у края ожившей бездны в ручеёк, бугрящийся над рамкой такта-окна. Блики, летящие в паркетных дощечках, мерцают огнём алого платья и углем чёрной тройки костюма.
  
   Косой подол не скрывает ног. Вырез обнял у бедра правую ногу, ветер движения колышется полоской заката над левой. Вечным знаком вопроса эта левая ножка, с точкой каблука лежащей почти на полу, размытой обнажённой ступнёй, стянутой лишь чёрточкой тонкого ремешка, под которым кровавые капли ногтей выжаты оттянутым носком. Рука на темном опущенном вниз мужском плече. Но не спокойна она, кажется, вцепились коготки маленькой птички в кору спасительной ветки, а вокруг бушует вихрь, хлещут дождевые потоки струй, но и ветка не спасает, а бросает в движение, заставляет согнуться колено, тревожит внутреннюю поверхность бедра шерстяным шелестом штанины, проникающей своим прикосновением сквозь сетку ячеек чулка до обнажённых в танце нервов, ведущих вверх в тугое отверстие раковины, прилипшей к арочной, кружевной дужке нижнего одеяния.
  
   Свет меркнет в глазах, но ритм держит, не дает потерять голову до совершения ошибки. Дождаться паузы. Сцеплены пальцы другой руки в замок, вот настоящая опора, но ничто не должно быть опорой единственной, всё работает на удержание, даже мельчайшее, незаметное прикосновение ведущего направляет и подталкивает к правильному шагу, правильному положению, а правильность есть твоя красота, выставленная партнёром напоказ. Вверх, все звуки вверх, до полного неузнаваемого утончения. Осталось только следовать им, быть ведомой и наслаждаться. Вот вершина холма. Стоп. Это чудесно - тебя показали так, как ты того хотела. Ты превратилась в свою собственную фантазию. Дальше, двигаться дальше. Пусть смотрят до потери разума.
  
   На падающем вдохе бандонеона выдох и падение живой дугой согнутого тетивой желания лука на мужскую ладонь, поддержавшую талию. Миг, и только его шляпа с широкими полями мелькнёт перед взором блеском шёлковой ленты, как тут же следует взлёт сигнальным платочком на стук его каблука, словно это щелчок взведённого бойка, подбросил к цели гранёное дуло дуэльного пистолета. Уверенность даёт свободу, тебя всегда поддержат. Лёгкость. Лишь дух уплывает в небо, голова остаётся ясной. Немного уступить, совсем немного, чтобы это отступление не выглядело бегством. Сопротивление подстёгивает интерес и стимулирует продолжение погони. Как призрак вспорхнула душа, в руках только тело, пусть кажется тяжёлой и трудной добычей. Вдохнуть её, вернуть - но для этого нужно всё держать в своих руках, всё контролировать. Стать зеркалом эмоций танцующего изображения.
  
   Вновь скольжение и вновь соглашение, компромисс звучащей струны и смычка. Они свободны всегда в неравной степени и никогда вместе, а лишь последовательно, один за другим, зато оба полны ожиданием пауз, когда душою звучат только тела, когда все звуки ещё ждут жизни или смерти, а пауза главенствует над всем существом. Она лишь единственная и есть цель. Она и есть высшее достижение всей жизни. Вздрогнуть и замереть.
   - Ребята, сегодня танго получалось неплохо, даже очень. Теперь ещё раз вальс и отправляйтесь домой. Начинайте по диагонали к центру, не мудрите - пройдите легко и чисто, начали...
  
   Дни длинные. Не понять вечер или день. В любом случае времени много впереди. Бабушка на даче, мама в гостях. Никто до завтра, а может быть и до понедельника, не вернётся. Это бывает так редко. Свобода. Что вот только с ней делать?
   - Славка, а ты домой торопишься?
   - Да, не очень, а что?
   - Давай закатимся куда-нибудь. Может быть в ночной клуб - потанцуем.
   - Слушай, Дашка, только оттанцевали, давай лучше где-нибудь посидим или в кино пойдём.
   - Эх, ты, а говорят что танцы образ жизни. Ладно, пошли сидеть. Тут у нас рядом с домом Английскую чайную открыли.
  
   Шаги у ребят были лёгкие, и дорога до чайной не отняла много времени. Даша уже проходила мимо этого места не раз, всё-таки она жила здесь же в красном доме, но и она смотрела сейчас на новую угловую витрину чайной с огромным удовольствием. Славка и тот пришёл в восторг, хотя в центре Москвы, где он жил и где народ больше избалован всякими европейскими штучками, полно чего-то подобного, да дело было не в стиле. Витрина передавала неповторимый дух давно минувшей викторианской эпохи. Это был большой кукольный домик - о таком домике мечтает чуть ли не всякая маленькая девочка в мире. Однако, для мальчишек он тоже представлял определённый интерес, начиная от установленного в нём замечательного парусника - чайного клипера - и заканчивая рыцарскими доспехами, которыми была украшена одна из стен домика. Идея композиции была вполне проста.
  
   Прибыл чайный клипер "Фермопилы", встал под разгрузкой в лондонском порту - колоритные грузчики с помощью хитроумных блоков выгружают кипы и тюки с выжженными на них поясняющими надписями. За разгрузкой наблюдают капитан судна и купец - владелец груза. Оба курят трубки, выпуская из них колечками дым, и производят окончательный расчёт за фрахт - об этом действии говорит толстенький мешочек у ног купца, снабжённый знаком английской валюты. Рейс был удачным. Партнёры друг другом довольны и улыбаются - шкипер выставляет напоказ тусклый железный зуб, а купец - золотой и блестящий. Товар - китайский чай - быстро растекается по Лондону, разносчики и люди различных чинов и сословий растаскивают его по клиентам и своим домам. Чай попадает в магазины, в деловые конторы, в жилища беззаботных рантье и, разумеется, в дома и замки аристократов.
  
   В центре витрины расположились дамы в умопомрачительных шляпках. Перед ними полностью сервированный стол с великолепным фарфором. Некоторые дамы непринуждённо болтают; иные, молоденькие, строят рожицы - ясно что сплетничают, а дамы постарше напустили на себя чопорный вид и высоко подняли осуждающие всех и вся брови, при этом очень смешно наморщили лбы с утрированными художником выразительными морщинками и выпятили губки. Около камина с хитрым лицом сидит престарелый эсквайр, накрывшись клетчатым пледом, держит в руках чашечку чая с молоком и получает полнейшее удовольствие, наблюдая за всем происходящим.
  
   Довольно долго простояв у витрины и рассмотрев все детали поразительного кукольного представления, - а ведь это действительно было представление, - некоторые куклы и детали оформления двигались и звучали: вращалось какое-то большое тележное колесо, бегали стрелки часов на маленьком Биг Бене с большой надписью "Боже, храни королеву Викторию I", а над всем этим разливалась мелодия, повторяющая слова: "Сквозь этот час Господь хранит меня, и сила его не даст никому оступиться", - Даша и Слава решились зайти внутрь. Внутри чайной обстановка вполне витрине соответствовала: дубовая мебель, пусть и современная, но выполненная в антикварном стиле; приглушённый свет; на полках выставлены старинные книги и стеклянные банки с чаем; тут же разнообразной формы чайнички; фарфоровые слоны, держащие друг друга хоботами, как и положено, за хвосты; великолепные нефритовые статуэтки, среди которых особенно понравились Даше лягушки и толстые дядьки с маленькими ребятишками, ползающими вокруг них и даже по их животам. Полное впечатление английского клубно-гостиного уюта дополняли старинные газеты, как английские, так и московские - они тоже лежали на стойке и полках.
  
   Отведав несколько сортов чая и полакомившись разнообразнейшими кексами и печениями, которых и десятой части в итоге не попробовали, ребята почувствовали, что даже самое миниатюрное выпеченное изделие в них уже не поместится, и никакой чай, тем более со сливками в этом действии больше не поможет.
   - Я чувствую себя как Биг Бен в пять тонн весом с пенни на маятнике, только он от него замедляется, а на меня, если его положить, то просто упаду со стула, - рассудил Славка.
   - Вот, сразу видно начитался топиков о Лондоне, а я, сколько не учу, никак ничего не запоминаю.
   - Так и поверил тебе, сразу ведь поняла о каком пенни идёт речь.
   - Это я по-русски читала. Мы с мамой года три назад собирались в Лондон на каникулы. Механизм часов на башне немного спешит, на пару секунд, вот на маятник и кладут пенни, чтобы замедлить ход, а когда часы отстают, то пенни снимают - вот и вся премудрость. Что-то мне чего-нибудь остренького захотелось после всей этой сладости, жаль, что теперь неделю придётся сидеть на диете после такого пиршества.
   - Остренькое, это совсем неплохо, но только немного надо подождать. Вот джина с тоником я бы выпил сейчас. Так отчего же не съездили?
   - Это после сливок всегда очень полезно. Пошли ко мне - музыку врубим. Можно фильм посмотреть, мама Наташа купила комедию какую-то, я ещё не смотрела, всё времени нет. Пошли?
   - Пошли. Так отчего не поехали? - Славка никогда не забывал свои уже заданные вопросы и всегда старался получить на них ответ, но сейчас он начинал немного жалеть, что проявил настырность. Дашка заметно расстроилась - уж точно не из-за Лондона - куда он денется - тут что-то другое скрывалось.
   - Разрешение от отца надо было получить на выезд, а мы его тогда не нашли - когда нашли, ехать уже было поздно, да и разрешение не понадобилось уже. Папа умер. Погиб где-то в Африке.
   - Извини.
  
   Дверь на балкон распахнуть. Окно на кухне открыть. Устроить сквозняк. Чёрт с ней с комедией, пусть орёт музыка. Snow Patrol и его альбом "Eyes Open" отброшены в сторону - старьё уже, а звучит что-то от Kaiser Chiefs. На журнальном столике старый Zeer Oude в керамической бутылке - подарок отставного жениха графа Баварского бабушке Гале перекочевавший к Наташе, а, соответственно, и к Дашке в бар.
   - Ох, крепкая штука! А запах - с ума сойти. Разбавим?
   - Не мешало бы, Дашка тащи лимон, а лучше пару и сахар, сейчас мой любимый коктейльчик сбацаем, - лимоны нашлись, Дашка принесла ещё и минералки, а из закуски выбрала только оливки с анчоусами - других не было. Славка забрызгал весь столик выжимаемым лимоном, но коктейль "сбацал". Ни тот, ни другой из ребят не подозревали, что совершают святотатство - такой роскошный голландский джин "genever" никогда ничем не разбавляют. Хорошо хоть они не собирались лечиться от бубонной чумы, как это было принято делать джином во времена его изобретения.
   - Ого, никогда такого не пила. Много сахара положил?
   - Да, нет, а что ты волнуешься - на диете всё равно сидеть после чая.
   - После выпечки, а не чая - умник, иди танцевать.
   Хорошо танцевать в сопровождении аромата Juniperus communis, но пусть и кориандр, анис, тмин, кардамон, укроп, имбирь, корень дягиля и солодки, миндаль не чувствуют себя покинутыми и не обижаются - не обязательно быть дегустатором, чтобы наслаждаться, тем более, что есть и более интересные занятия на свете, чем сидеть и раскладывать ароматы на составляющие.
  
   Как быстро наступил вечер, тот самый вечер свободы, о котором так хорошо мечталось с утра. Пусть свобода не совсем такая, какой представлялась, но уже пора взрослеть и понимать, что мечты никогда не повторяются в точности так, как были явлены в голове их духами. Дух мечты. Какой он? Страшный волосатый мужик или прекрасная дева? Каменный, грубый болванчик или тончайшего исполнения нефритовая статуэтка? Как бы то ни было, но и то и другое и третье, будут всего лишь представлением человека. Что вероятнее всего, человека-дикаря о духе, то есть представлении, воплощённом в привычный и доступный материал, а на самом деле любой дух лишён телесности. Он обитает в таких пространствах, которые можно посетить лишь воспользовавшись именно его услугами - круг замыкается. Никогда не узнает человек кто им управляет и по чьему приказу заставляет действовать, остаётся только обращаться к Богу и спрашивать у него: "Как мне быть? что делать?". Однако, не случайно Бог оставил человеку умопомрачительное количество свободы, никто, даже Он, не будет за тебя думать, не будет совершать поступки, которые будут лишь одобряться или осуждаться высшими силами.
  
   Так тяжело дышится под этой стеклянной стеной, под накрывшим тебя стеклянным колпаком, который так легко меняет цвета и размеры, то сужается, приблизив к тебе стенки, то отдаляется, подчеркнув обозначенной свинцовой чертою горизонта ограниченность всего сущего. Он то вспыхнет всеми цветами радуги, то превратится в строгий отлив холодного, голубого хрусталя, тоже переливающегося, но уже иным, ничего не обещающим светом, будто цвета и свет находят тут, под ним, свой последний приют, ожидая полного исчезновения. Хочется исчезнуть вслед за ними, но непременно забрать кого-то с собой. Вцепиться руками в плечи, притянуть и не отпускать, чтобы увести за собой туда, куда только падение путь, а не мерный ход шагов, не спешащий прерывистый бег, а только падение с вздохом, едва успевающим за ветром, возникающим от падающего тела.
  
   Теперь ведомым оказывается он. Тот, которому ты так стремилась подчиняться, не потеряв своего лица и внешнего образа, доступного тем, кто будет тебя созерцать, а не стремиться понять. Образ, создаваемый в танце, ты всегда готова отдавать без сожаления, ибо он и предназначен для этого - быть отданным, отделённым от тебя всякими условностями - фигурами, музыкой, даже определёнными запретами и правилами, а как поступать здесь, когда танец только прикрытие, того, что действительно сейчас будет отдано. Последнее прикрытие. Накидка на плечи, которая будет сейчас сброшена. Сброшена торопливо, чтобы не было времени передумать, чтобы самой, наконец, покончить с этой "проблемой", которая всегда складывается из вопросов: "Кому это подарить? Кто достоин? Когда это лучше сделать? Кто сделает это действительно хорошо?", - но вот на вопросы дан ответ.
  
   Совершенно неважно сейчас правильный ответ или нет. Оценки будет ставить тот, кто не спешит это делать. Совсем не спешит. Возможно, придётся завершить свой жизненный путь и только тогда, даже не узнать точно, а лишь догадаться, предположить: вот здесь моя ошибка, а вот это я сделала верно, а тут можно было поступать и так и вот так. Но ничто не проясняется, придёт ли прозрение когда-либо? Будет ли время подумать над всем этим? Так часто, в самом конце пути, просто нет уже времени на оценки своих собственных прошлых поступков, на их анализ. Есть только факт, голый факт, перед которым ты поставлен судьбой и отчаянная борьба, уже без учёта непреложности самого факта, борьба до самого последнего вздоха, которая и есть смысл всего сущего и всего, что дышит, не зависящий от места, занимаемого в пирамиде человеческих предпочтений.
  
   Сработала небольшая, маломощная машина времени. Рывком, непредсказуемо лёгким, отбросила на пять лет назад. Вернулось забытое чувство, да не одно, а все сразу, такие похожие на нечаянный букет полевых цветов. Полевых цветов, вырванных с корнями, небрежно обломанных, местами потерявших свой луговой вид. Но теперь в букете, когда все стебельки соединены вместе, когда прижаты друг к дружке слабой подростковой рукой, они похожи больше на пук соломы, чем на цветы, но, несмотря на это, так прекрасны, полны благотворных ритмов цвета и аромата, так точно копируют бурю в душе не ребёнка, не юноши, ещё далеко не мужчины, а всего лишь человека, уже понявшего своё мужское предназначение. Понявшего его не разумом, а пробудившейся вовремя растущим желанием женщины интуицией.
  
   Сейчас, также как и тогда, когда он держал в объятиях свою партнёршу, хрупкую черноволосую девушку, он пришёл в страшное смятение. Смятение, вызванное уже совершенно другими, более взрослыми обстоятельствами, когда нет времени на раздумья и мечты, а пора приводить в действие свой природный механизм, уже подвергавшийся не раз пробным испытаниям, но ни разу не бывший в настоящем деле. Пора ли? Ничто уже не зависело от него. Всё было решено Дашей. Ему осталось только играть роль. Драматическую, давно ожидаемую и вдумчиво, но весьма бестолково отрепетированную мысленно, как наяву, так и во снах, а теперь, наконец, предоставленную обстоятельствами и чужим решением, которое станет сейчас его собственным. Но нет. Нет больше сил держать эту драгоценную живую сказку в объятиях и ничего с этим неожиданным достоянием не делать.
  
   Прижать крепче, самому прижаться. Отпустить, испугаться, того, что может не произойти и опять приблизить к себе, стараясь это делать не очень грубо и неумело, а последовательно решая одну задачу за другой. Запрятать руки под майку, найти полоску с крючками, хотя уже давно понятно, что её нет, приподнять хлопковую мягкую ткань, почти прикрыв всю Дашкину голову и замереть то ли ожидая согласия, то ли помощи, а затем решительно стянуть эту преграду и опять испугаться того, что сделал, а более всего того, что на этом сейчас всё кончится; она отодвинется, залепит по роже или просто закричит, но так быстро наступает облегчение от того, что ничего этого не случилось, лишь слегка потревоженное тем, что надо теперь что-то делать дальше и уже от полнейшего отчаяния, руки сами лезут к тугой пуговице джинсов, рвут вниз молнию, удивившись непривычному, зеркальному положению её язычка и вздрогнуть, попав случайно (почти случайно) пальцами на маленький пушистый холмик и при этом слышать, ощущать всем телом её девичье, прерывистое дыхание, немного похожее на собственное, но лишь волнением и запахом можжевельника, а на самом деле такое призывно тревожное, такое пугающее шальным одобрением, что хочется всё немедленно бросить и бежать.
  
   Бежать, бежать через дорогу, через весь парк, до тех пор, пока не достигнешь берега реки, такого крутого и спасительного, затем скатиться с него кубарем и окунуться в грязную мазутную воду и даже пить её нефтяной запах до такого состояния, что весь хмель событий будет смыт и подготовиться, собрав разодранные видения в комок, всем существом к тому, чтобы всё это забыть как сон, который так неожиданно пришёл и не оставил даже мокрого, липкого пятна с характерным запахом скошенного сена. Зачем столько думать, когда только это метание закончится в голове, когда можно будет положиться на инстинкты, которые обязательно должны выручать человека в трудную минуту. Они и выручат, обязательно выручат, но до них ещё надо дожить, добраться, добраться до самого главного, обнажённого, раскрытого поцелуями цветка. Некогда. Некогда пока целоваться. Это так приятно, но это надо уметь делать, не обращая внимания на то, что делают руки и ноги, а пока над этим не успеваешь даже думать, а думать надо, даже тогда, когда всего лишь зацепилась за колено эта проклятая штанина и пора уже самому освобождаться от мешающей одежды, такой ненужной, такой непонятной предназначением на замечательном сквозняке, который несёт тебя вперёд и только вперёд.
  
   Что она делает? Неужели всё сейчас закончится? Даша рванула на себя спинку дивана, и оба получили удар по ногам поехавшим на них сидением, зазвенели на столике бокалы, покатившиеся на устоявшую на ноге-дне керамическую бутылку, а оба человека упали вперёд головами. Это было так смешно, но ни один из них даже не улыбнулся. Они просто бросились друг на друга, боясь только одного - что кто-то из них не выдержит и отступит. Другой такого отступления уже не переживёт и не простит, но ещё хуже может получиться, если отступят оба. Позволить себя вести? Так много общего с танцем, но столько различий. Ничто не скрывает больше мои бёдра. Они не охвачены нарядной алой материей. Плечи не усилены ватой. Вот они - покатые и такие нежные, словно это оживший внутренним теплом мрамор античной скульптуры, а под ними бегают напряжённые струны мышц. Вот его лопатки, они такие живые и привычные, но только непривычно положение, в котором они ощущаются. Обе ноги вверх и обнять. Крепко его обнять, забыть навсегда, что так делать нельзя, что одна из ног всегда должна чувствовать паркет, но нет чувства земли, есть только тяжесть притяжения к ней его тела, которую ещё и стремишься усилить, чтобы придать ему смелости, чтобы он сделал, наконец, это отчаянное движение, чтобы он не испугался того естественного сопротивления, которое даже она не может исправить, того, которое надо просто смести и она этого желает...
  
   У него на глазах слёзы. Что мне делать? Утешать его. Кто кого должен утешать? Зачем вообще утешать кого-то из нас. Отнять его руки от лица и шептать:
   - Всё хорошо, всё хорошо, милый, - но язык будто окостенел. Это сказано, а надо бы ещё и сказать "любимый", но не получается, как трудно врать! как это трудно делать в постели...
  
   Наступила уже ночь. Она вошла почти незаметно и заставила спохватиться обоих.
   - Славка, звони срочно родителям, надо же, никак не думала, что столько времени уже - проклятый джин. Поговоришь, а потом мне трубку передашь, я скажу, что боюсь оставаться одна и попросила тебя задержаться. Чай пили и всё такое, а ты скажи, что поздно уже добираться домой на автобусе, а у тебя (и у меня, не забудь) денег нет, случайно так - нет и всё, понял? Набирай номер. Как они только до сих пор не обзвонились сюда.
   - Как же они "обзвонятся", когда ты телефон, как только мы пришли выключила, а мою мобилу запихнула в бар, попробуй тут дозвонись! - это сообщение заставило поволноваться Славкиных родителей ещё минут десять, пока начинающие любовники вволю не посмеялись над такими печальными обстоятельствами, вызвавшими нарушение связи с родственниками.
   - Да, не забудь им влепить ещё о зачёте, который неожиданно Николай нам устроил и то, что мы задержались на занятиях - типа чай там пили....
   - Ох, Дашка, опять "чай", ни в чём ты меры не знаешь - а вдруг они уже Кольке звонили? Лучше уж я расскажу об английской чайной с клипером, всё будет ближе к правде.
   - Ладно, говори как хочешь, только быстрей, я выпить хочу и..., потанцуем ещё?
  
  
   - Наташа, я прошу тебя остаться. Сама видишь какой день сегодня получился сумасшедший. Сумасшедший день моего рождения, кстати, прошу извинить меня, что так по-дурацки всё получилось, предлагаю любую разумную компенсацию...
   - Брось, я от души повеселилась, на твоей зоологической и ботанической даче, советую лишь поторопиться с забором - с укротителями соседями не шутят. Уж не деньги ли ты мне решился предложить, за потраченный день, вот уж не ожидала...
   - Всегда восхищался твоей тонкой ироничностью. Фотографии хотел тебе на память подарить. Поэтесса нащёлкала, вот флэшка, жаль бегемот не снят. Она под стол уползла, когда он купаться задумал, ну да ладно.... Хорошо, пошёл собираться, едем, - через десять минут они ползли по лесной дороге и чесали её брюхом альфа-ромео гораздо чаще, чем это было заметно утром, будто посадка машины за несколько часов стала ещё более низкой.
  
   Вскоре фары перестали прыгать по стволам деревьев, повисли на секунду в воздухе при выезде на асфальт и, наконец, веером света упали на ровную дорогу. Во время пути домой Наташа сидела с закрытыми глазами и слушала оперу Джузеппе Верди "Травиата", поставленную Сергеем по её просьбе. Странные вопросы или ответы, лезли ей в голову. Точно можно было сказать лишь то, что они подсказаны музыкой оперы: "Быть свободной, быть беспечной?", "Дочери вашей, юной и чистой", "Знайте, она, любя меня", "Этот портрет любимый мой"...
  
   Наташа понимала, что уже поздно, поэтому старалась не шуметь. В коридоре она наткнулась на свой халат, валявшийся на полу, а в комнате увидела горящим свой оранжевый ночник в форме королевской лилии, слабо обозначившийся пятнышком в покрытом морозными узорами стёкле закрытой двери. Она потихоньку заглянула в комнату. На диване спали двое. У стенки, сжавшись в комочек спала её дочь, а рядом.... Рядом спал мужчина, в котором она с трудом узнала Славку. Он по хозяйски обнимал одной рукой Дашку, а другая рука невообразимым образом была вывернута ладонью наружу и висела над журнальным столиком. "Завтра будет болеть", - подумала Наташа, - но потом опомнилась: "Парень молодой, да и спит с девушками не часто, сразу видно, сто раз успеет перевернуться", - Наташа тихонечко пробралась в комнату, стянула со стола керамическую бутыль и погасила ночник.
  
   Она только раз вздрогнула, когда в темноте чуть не разбила этой бутылью стекло в двери. Но обошлось. Наташа прошла на кухню. Придётся спать на Дашкиной постели. Она прикрыла окно, в которое врывался прохладный ночной воздух, порываясь вырвать тонкую занавеску из колец с крокодильчиками, достала чайную фарфоровую чашку с изображением парусника. Наполнила её почти до краёв из керамической бутылки, хмыкнула, поднеся к губам, и опустошила несколькими глотками.
   - Как они только пьют эту гадость, - было непонятно, кого Наташа имела в виду, ребят, спавших в её комнате, на её диване или англичан (голландцев), уж точно она не разбиралась в джинах.
   - Ничего, завтра нашлёпаю по попке, - путаться в том, кого она нашлёпает вроде бы не приходилось, если бы она тут же не добавила, словно разъясняя всем сомневающимся:
   - Обоим. Непременно обоим. Непременно..., - паруснику, привыкшему к иному наполнению, опять пришлось туго.
  
  
   11. Глава. Кукольные церемонии.
  
  
   Немного чая и капелька джина - всё это влить в сливки, тщательно помешивая - вот и готов мировой коктейль. Как хорошо, что тебе сделали одну руку подвижной. Можно ей махнуть посильнее и начнёшь покачиваться в кресле-качалке, а, если изловчиться, то можно набить трубку и прикурить. Кольца дыма такие красивые и задумчивые, они великолепно умеют плавать и делают это много лучше тех, кто играет в водное поло. Эти кольца можно проткнуть языком и ждать пока они растворятся на нём. Такие прекрасные мысли являются тебе, когда ты сидишь с кольцом дыма на языке. Можно так глубоко задуматься, что забудешь обо всём на свете. Забудешь о том, что ты просто кукла, фарфоровая кукла, а представишь себе, что ты, например, медный кипящий чайник.
  
   Как здорово стоять на горячем огне и кипеть, а ещё лучше, если ты из фарфора и в тебе заваривают чай, тогда обязательно наступит момент, когда тебя накроют ватной дамочкой, это, пожалуй, самая счастливая минутка в жизни чайника, конечно, если тебя не сделали в виде верблюда, обезьяны или слона, бывает же и такое, люди часто бывают так ужасны в неуемных фантазиях. Они так плохо думают о чайниках, что могут даже придать им восьмиугольную форму - вы представляете себе, каково это, иметь восемь углов, о которые всегда бьёшься, когда тебя выставляют на стол, да ещё наполняют не из специальной чайной шкатулки, о которой большинство уже и не помнит, а пользуются обыкновенной коробкой. Это так простит отношения - быть наполненным из картонной коробки. Честно сказать что-либо заваривать по-настоящему тогда уже не хочется. Хорошо, что никто пока не сделал меня чайником, а оставил в покое как куклу на кресле, которая пьёт чай у камина.
  
   Теперь я классический пример того, как самое приятное дело может утомить до кончиков витых буклей из пакли. Всё можно исправить, если хорошенько захотеть и не слушаться тех, кто тебя придумал и исполнил. Для волшебства всегда есть возможность. Моя рука легко дотянется до каминной полки. Что делать руке на каминной полке, если она не замёрзла и каминные часы не пора заводить? Конечно, только стирать пыль, но если сделать это без тряпки, а понять что ты стираешь не грязь, то есть сделать это просто голой ручкой, которая и есть самая понятливая вещь на свете, то можно уже творить волшебство. Вот она. Сколько оттенков! Пушисто-серая. Жёлто-серая. Бело-розовая. Пыльно-любая. Пыль. Она красива сама по себе. Ей не нужна вещь, на которую она бы легла - она умеет висеть в воздухе. Она не просто красива - она сильна.
  
   Замечательное чудо-оружие - стоит пустить её в глаза и противник в твоих руках. Теперь всё зависит от твоей фантазии и силы волшебного таланта. Захочешь: он (она) влюблён, болен или здоров, беден или богат, глуп или умён. Пыль очень сильная вещь. Невозможно, чтобы было иначе, ведь пыль продукт собирательный. Воздух главный источник пыли. Никто ещё не назвал вещь полезнее воздуха. Всё теряет свой смысл, если нет воздуха. Но даже воздух просто кислород, если в нём нет пыли. Разнообразие - вот смысл прогресса. В чистом кислороде прогресса нет. Поклонимся пыли. Разнообразие - родовая черта пыли. Можно создавать такие смеси, которые обладают не просто сказочной, а уже сверхъестественной даже для сказок силой. Каждая, самая незначительная вещь обладает своими свойствами, каждое свойство порождает определённое желание.
  
   Всем известно, что желания, особенно те, которые исполняются, становятся ядовитыми. Они очень быстро отравляют весь организм, а главное, душу. Что только люди не придумали, в какие глубины собственного сознания не погрузились, что только не подняли из подполов своего дома-разума, но всё это, вся эта огромная работа - лишь развлечение для учёных и средство для безбедной жизни шарлатанов. Ничто не способно так выявить суть человека как его желание, скрытое или явное, запрятанное нарочно или выпяченное напоказ - это совершенно неважно, какое оно, желание, главное другое - берёшь его и управляешь человеком так, как хочешь. Возьмём самый неприятный случай - уж хуже некуда. Нет никакого желания у человека. Люди считают таких индивидов безнадёжно больными - полным полно их сидит в специальных домах, сидят, но безо всякого толка - не вылечить их, ни уменьшить собственные страдания от их созерцания людям не под силу. Господа, не хотите их оставить в покое, не хотите на них смотреть, так сотрите пыль с каминной полки, дуньте на нёё тем, что хотите пожелать несчастному и дело сделано: прыгает милейший на одной ножке, требует еды, да еды вкусной, а то и попросит у вас..., - вы уж его простите, истосковался бедняга по желаниям.
  
   Кто будет возражать, что это трудно. Выбрать желание. Насытить им чудотворную пыль. Правильно без лишней возни на неё дунуть. Спорить не буду - трудно. А что вообще в этом мире просто? Думаете, просто быть фарфоровой куклой, всё на свете знать и понимать, а не иметь возможности даже подморгнуть, дескать, понимаю, поддерживаю, одобряю.... И так далее, но нет, ничего не получается. Иногда глазам создатели-кукольники разрешат поворачиваться, иногда руку, как и мне, оставят подвижной, можно и ещё найти разных кукол, которые почти как люди, сейчас их умеют делать, даже кожу им делают тёплую и приятную, но...
  
   Ведь и вы не возразите - кукла и есть кукла, со всеми последствиями её кукольного положения. Поэтому слушайте меня внимательно, уж я-то знаю, выход один, один единственный. Этот выход - пыль. Не ссылайтесь на трудности. Не убедите. Пыль и только пыль...
   - Вы что-то изволили сказать, сэр?
   - Добрый вечер, мадам. Нет, не говорил ничего. Почти ничего. Рассуждаю. От нечего делать попробовал судить-рядить. Совсем немного, соблюдая меру, но вслух, Боже, вслух - неужели так стал неосторожен - какое безрассудство, даже для куклы. Куклы, накрытой пледом.
   - Не волнуйтесь, сэр, ведь слышала вас только я одна, вы же знаете, как куклы умеют хранить чужие тайны. Могила и та разговорчивей.
   - Сударыня, не употребляйте таких печальных сравнений, от расстройства я могу треснуть по лбу.
   - Фи, какой грубый..., буду с вами молчать.
   - Вы меня не так поняли, мадам, я имел в виду, что сам тресну по..., вдоль лба, я хотел сказать.
   - Это совсем другое дело. Вам определённо пойдёт трещина. Она вас очень состарит и, несомненно, поднимет в цене, это так приятно всегда - завышать свою цену. Вот меня, например, приобрели для нашей витрины на аукционе. Сначала за меня назначили.... Нет, пожалуй, не скажу, но зато продали.... Ой, тоже не скажу...
   - Мадам, как с вами приятно говорить - просто поток полезной информации, да ещё поданной в такой красивой форме...
   - Как вы любезны, даже не обращаешь внимания на все ваши трещины, вы просто душка. Я так рада, что вы обратили внимание на мою форму, это так важно - быть в форме. Когда мне шили новое платье, то забыли поменять тряпочку в пупке, затыкающую связку рук и ног, представляете, надеть новое платье, и не поменять тряпочку в пупочке - ужас, так невоспитанно это было, понятно, что после этого меня посадили рядом с вами, в самый угол...
   - Чем вам не нравится наш угол? Тут так уютно, всегда полыхает тряпочный огонь, всегда дымится моя трубочка с голландским табаком...
   - Вот, вот - она так грустно у вас дымится в руке. Только и думаешь о том, что молодость проходит, а видишь рядом только вас, с этой противной трубкой, которая всегда, абсолютно всегда только и делает, что дымится, а вы всегда улыбаетесь и молчите, так загадочно молчите, что не хочется, совершенно уже не хочется узнать - о чём вы молчите. Кстати: "о чём вы молчите?".
   - Чаще всего я молчу о беспорядках.
   - Как мило...
   - О страшных беспорядках в нашей витрине. Например, как можно поставить чайный сервиз на самое видное место, сделать внизу подпись "классический", но забыть поставить специальную фарфоровую чашечку для слива заварки. Как это можно? Я ещё понимаю, как можно забыть поднос для ложечек, это мне, по крайней мере, понятно - кому нужны эти ложечки, если сахар страшно вреден, просто белый яд, тогда и ложечка совсем не нужна, не размешивать же молоко в чашке - фи - какой позор. Больше всего меня возмущает сам факт существования надписи - забыли, не так страшно, но тогда не называй сервиз классическим. Вы согласны со мной, мадам?
   - Ещё как, сэр. Кроме вашего представления о том, что молоко в чае нельзя размешивать ложечкой - этикет это допускает при должной аккуратности, да и ложечка сама по себе может быть прекрасна и даже передаваться из поколения в поколение как фамильная ценность... Но в принципе, я согласна с вашей основной мыслью. Я бы жила больная на витрине, если бы забыли ещё и шкатулку для свежего чая, слава богу, хоть она присутствует. Однако как это обидно, когда к витрине причален такой романтический корабль - один из самых быстрых парусников мира - Фермопилы, так и написано на медной дощечке, а на самом деле, это тоже прекрасный, если не лучший, корабль, но совсем другой...
   - Как вы понимаете, о каком беспорядке идёт речь - мне хватит такого беспорядка на целых сто лет рассуждений, вы уверены? Уверены в своей правоте?
   - В своей правоте я уверена всегда и в любом случае, но к правде это никогда отношения не имеет, поэтому просто говорю вам правду, или, как вы любите её обозначать, - факт. Сообщаю вам факт: это судно, которое стоит у нас внизу на витрине и разгружается в кукольном лондонском порту не Фермопилы, а самое настоящее игрушечное судно - Катти Сарк.
   - Господи, я сейчас упаду в обморок или потушу свою трубку, какой ужас. И у вас имеются доказательства?
   - Ещё какие доказательства. Самые очевидные доказательства на свете - голая женщина. Какие ещё нужны доказательства...
   - Почему я не вижу голую женщину. Где голая женщина?! Хочу видеть голую женщину!
   - Ох, уж эти эсквайры - вы ничего не видите, потому что уставились в свой камин, укрылись почти по уши своим клетчатым пледом и пускаете в небо кольца из своей трубки, будто в небе без вас мало своих колец-облаков.
   - Не томите, весь нетерпение...
   - Эта голая женщина, почти голая, на носу корабля - Нэн Короткая Рубашка - ведьма - именно она украшала всегда нос нашего корабля, а не Фермопилы.
   - Теперь понятно, почему я её не замечал, - нос мне отсюда не виден. Вы не могли бы помочь мне мадам, не поскребёте по полочке, добавив мне в пригоршню ещё немного пыли, я хочу сегодня тоже, как и вы, быть в форме, кстати, и себе добавите жизни, моя волшебная пыль так чудесна...
   - Благодарю вас за любезное предложение, но у меня есть волшебная пудра - к чему мне пыль с вашего камина? Хотя вам помочь я не откажусь, вы замечательный собеседник.
   Оживший эсквайр быстро спускается к кораблю и разочарованно вздыхает:
   - Ох уж эти пуритане, она, женщина, ведьма в рубашечке, хоть и в коротенькой, но в рубашечке - так это обидно. Прожить долгую, интересную, значительную жизнь куклы-мужчины и ни разу не увидеть обнажённую натуру - жизнь прошла зря, воистину зря...
   - Вы так недогадливы... К чему все эти разговоры о рубашечках... Я тоже обладаю волшебными доказательствами, своими собственными, а не какими-то корабельными. Доказательствами своего к вам расположения... Вы готовы с ними ознакомиться?
   - Но... Готов... Витрина...
   - Какая витрина? Никто нас не увидит. У вас же есть такой замечательный плед. Пора использовать его в правильных целях, можно сказать, классических.
  
   За столиком, накрытым для рекламного чаепития оживились две кукольные дамочки. Одна из них чихнула в платочек и возмущённо зашептала:
   - Это настоящая, кукольная наглость, вы не находите?
   - Я нахожу только чай, да ещё одного и того же сорта, вы только обратите внимание, нас им поят уже вторую неделю, с тех пор как сюда посадили, самым крепким чаем "breakfast", а ведь не каждый час бывает восемь утра...
   - Да, дорогая, и не каждый час мы собираемся на "five-o'clock"...
   - ... но самое страшное, меня заставляют пить такой крепкий чай на ночь, что я всю ночь готова болтать, прямо напролёт, а ведь напролёт болтать так трудно, так трудно быть вечно в пролёте...
   - В Дувре меня всегда поили на ночь чаем цветочным или фруктовым - такая была прелестная жизнь...
   - Как интересно, а где вы там жили? ведь это графство Кент, как я помню, там такие воспитанные моряки, они пьют чай только после страшного похмелья, а так - ни-ни...
   - Я жила на вокзале. Меня поставили прямо в железнодорожную кассу, рядом с окошком - было очень интересно, ведь поезд идёт прямо во Францию...
   - Чудесное сочетание, как это романтично - поезд уходит в море...
   - Вы мне не подскажете, а с чего мы с вами начали разговор?
   - Вы имеете в виду сегодняшнее начало или с того времени, как мы присели тут пить чай?
   - Что вы, что вы, конечно, сегодняшнюю беседу, ведь дальше остывшей чашки чая, возвратившись во времена, когда она была ещё горячая, я назад в прошлое не заглядываю. Принципиально, разумеется, а так кое-что ещё помню.
   - Я с вами согласна, а сегодня, вы мне что-то хотели сказать, но не сказали, с этого мы и начали...
   - Спасибо за подсказку, я так рассеяна бываю, когда не на что смотреть в витрине на улице. Вспомнила. Я хотела вам пожаловаться на плед, под который залезла эта фифочка с дыркой в пупке, ведь вся пыль с этого пледа летит прямо на меня, я уже задыхаюсь...
   - Я всегда задыхаюсь, когда от любви идёт пыль, это так романтично, моя аллергия на печаль сразу же просыпается во мне и будит все погашенные кукольным существованием чувства... Кстати, вы так близко были с Парижем...
   - Да, нет, только с Дюнкерком, я видела этот город в железнодорожном расписании...
   - Так вы умеете читать, душечка?
   - Что за вопрос - моя голова весит четверть фунта, как не уметь читать при таком весе!
   - Всегда предпочитала вес в обществе, а не вес головы, но это ведь дело вкуса, не так ли?
  
   Капитан вынул трубку изо рта и сказал купцу с золотым зубом:
   - Беда с этими грузчиками. Неужели не видят, что впустую крутят этот ворот. Только хлопают верёвкой по борту.
   - Да, так они никогда не вытащат этот тюк, не разгрузят ваше судно, а вы никогда не получите причитающихся вам денег. Хороша ли была погода в Шанхае, кстати?
   - Там всегда отличная погода - жарко и влажно, в такую погоду зелёный чай с жасмином идёт просто великолепно, если запиваешь его настоящим английским джином, конечно.
   - Говорят, там опять назревает "сто дней реформ"...
   - Да не похоже, там продолжают политику "самоусиления", никак не могут остановиться с 1898 года, что с ними поделаешь, такой упорный народец.
   - А как там решают женскую проблему?
   - Очень просто, как и все другие - смертная казнь и все дела. Или женись.
   - Да, что вы говорите, а я-то хотел там техно-парк прикупить, стоит повременить, не так ли?
   - По-моему, нам надо повременить с разгрузкой, вон там две дамы попивают чаёк и посматривают в нашу сторону, не хотите обсудить с ними погоду в Сити?
  
   Редкие прохожие в этот ранний воскресный час не обращали внимания на витрину Английской чайной, но одна пара остановилась перед ней.
   - Дашка, смотри, по-моему, всю витрину уже переделали. Шкипер и купец сидят за столом с дамочками. Старушки забились в угол. Грузчики бросили тюк прямо посреди дороги. Вот ещё интересно - из-под пледа торчат четыре ноги, две в ботинках эсквайра, а две в туфельках. Как ты думаешь, чем они тут занимались ночью?
   - Тем же, чем и мы, я думаю.
   - Могли бы ещё поспать. Куда так рано выбрались, непонятно.
   - Мама Наташа рано встаёт - не хотелось с ней объясняться. Лучше удрать из дома пораньше.
   - Но ведь всё равно придётся возвращаться, какой в этом смысл?
   - Смысл есть. Потом я с мамой Наташей сама разберусь, а ты тут причём?
   - Как это причём? - Славка хотел обидеться.
   - Не причём в том смысле, что не собираешься же ты мне сделать предложение.
   - Может быть, и собираюсь. Не сейчас, конечно, а вообще...
   - Вот вообще и сделаешь, а пока... пока я думаю, просто поиграем в куклы. Да не обижайся ты так, я же вижу...
   Славка вырвал руку у Дашки, за которую она держалась, и быстро зашагал к автобусной остановке. "Могли бы ещё погулять. Да и пивка бы не мешало попить...", - подумала Дашка. Она без большого сожаления посмотрела вслед уходящему Славке, повернулась на высоких каблучках и пошла домой. Танцы он не бросит - побоится дома об этом сказать, в остальном - он свою задачу уже выполнил. Дашка улыбнулась - неплохо выполнил. Она не очень переживала о предстоящем разговоре с матушкой, но сказать, что волнение в её душе отсутствует полностью, не решилась бы никому.
  
   Между тем, за столом завязался спор. Никто ему не мог помешать, потому как в воскресный день чайная открывалась только с двенадцати часов и работала лишь до семи вечера. Речь держал купец.
   - Господа, большие сомнения у меня на счёт предприятия, в котором довелось нам участвовать. По моим подсчётам товар скоро у нас закончится. Судите сами. Работаем уже почти две недели, а не разгрузили в порту ни одного мешка, ни одного тюка - одна бутафория и профанация - закроемся дня через три, помяните моё слово.
   - Вы очень категоричны, любезный. Плавали, ещё не такое видали. Вот раз пароход "Британик" Полуостровной и Восточной компании догнал нас на пути в Сидней, делал он узлов четырнадцать, а мы всего двенадцать, что при крутом бейдевинде совсем неплохо. Отстали, разумеется, только ручкой нам помахали пассажиры парохода - рано радовались. В Сидней мы прибыли на три часа раньше парохода, при этом ни унции угля не спалили...
   - Нашли, что с чем сравнивать. Уголь и чай. Тут его выпивают больше, чем ваш "Британик" сжигал угля на один узел, - обе дамы хором зевнули в ответ обоим спорщикам.
   - Леди, не хочу вас обидеть, но выспитесь вскоре без всякого почёта, внимания и работы - вспомните тогда мои слова.
   - А, вы нас, пожалуйста, не пугайте - мы куклы, нас без работы и без хозяев не оставят, когда станет совсем плохо, нас детям отдадут.
   - На растерзание вас отдадут - будто вы детишек не знаете, это вам не у коллекционеров чаи распивать.
   Обе дамы сильно побледнели, стал даже виден белый фарфор под их румяными щёчками. Все за столом знали, что такое попасть в руки к детям. После продолжительного молчания освободил рот от трубки шкипер:
   - Уходить надо. Моря тут нет, ну да не беда. Уплывём по реке. Чую запах воды. Если повезёт, то река Темзой может оказаться. Пойду предупреждать боцмана, пусть свистит в свисток, снимаемся с якоря. Подъём, леди, нас ждут реки и озёра, моря и океаны - впереди не жизнь, а сплошное чаепитие.
  
   Ашот резко затормозил. Прямо перед носом его видавшей виды пятёрки с жёлтеньким фонарём на крыше двигался отряд пионеров. Ашот протёр ещё раз глаза и уронил себе на брюки сигарету, он так и сидел до тех пор, пока дикая боль не пронзила его стрелой снизу вверх. В машине запахло горелой резиной - спортивные брюки пума были безнадёжно испорчены. То, что было испорчено за компанию с брюками, спасти ещё было можно, но пока было очень больно. Ашот собрал всю свою силу воли, повторяя себе: "Ты, мужчина, Ашот, тебе на все эти пионерские процессии с парусниками наплевать". Сзади отчаянно гудели машины. Ашот резко тронулся. Троллейбус, пытавшийся обогнать остановившуюся так резко машину бомбилы Ашота сделать это не успел, поскольку Ашот уже тронулся, а навстречу ехал огромный грузовик. Прошла целая нервная минута, даже для раннего воскресного утра, но, наконец, водители разобрались между собой, и движение восстановилось. Ашот ещё долго ехал, ни о чём не думая, хотя это и было для него привычным, но всё же сдерживать своё воображение так долго он не мог. Суетливо встав в очередь бомбил у метро, он разрешил себе подумать: "До чего же хороша была та пионерочка, что шла третьей по счёту во втором ряду, прямо куколка. Ай, какая куколка!".
  
   - Мам, давай закончим этот разговор, уж больно ты переживаешь по этому поводу. Пошли лучше попьём чайку с кексами, классную Английскую чайную у нас тут на углу открыли. Пошли - отметим это дело.
   Они, казалось, а может быть, так оно и было, уже забыли о ночном происшествии, просто шли и болтали, спроси их, и не вспомнят, о чём болтали. Когда мать и дочка подошли к чайной, то очень удивились - чайная была закрыта, внутри бегали служащие, звонили кому-то по сотовому телефону, громко кричали, что было, конечно, не слышно, но хорошо видно по их возбуждённым лицам.
   - Ну вот, собрались чайку попить, в кои веки вместе, а тут переполох какой-то.
   - Ма, а ведь мы со Славкой проходили утром, что-то и тогда уже было не так. Пошли за угол завернём, посмотрим в витрину.
   Витрина была, слава Богу, цела, но ни одной куклы в витрине не было. Впечатление было такое, будто кто-то, не куклы же сами, очень торопливо собирался в дорогу. Побросал кукол в чемодан, а интерьер не тронул. Хотя отсутствие чайного сервиза немного настораживало. Было ясно, что если присмотреться внимательно, то можно и ещё что-нибудь заметить пропавшее.
   - Мама, мама Наташа, пропал парусник - большой парусник тут стоял - Фермопилы назывался, клипер.
   - Дашуль, пошли, пообедаем в ресторане. Не везёт нам с тобой с чаепитием, так с кавказской кухней повезёт. Пошли, я угощаю сегодня, надо же отметить день рождение твоего директора школы. Думаю, что бегемотов в ресторанах ещё не держат.
   - Ура! Гуляем по полной программе! мамочка, ты у меня просто замечательная... Ма, а причём тут бегемоты?
  
  
   12. Глава. Приезд Санжар-хана.
  
   Как всегда после завтрака, выпивая чашечку кофе, Наташа просматривала информацию в компьютере, которая могла пригодиться ей в течение дня на работе. Ей никто не мешал, Даша всегда убегала из дома раньше. Иногда она невольно натыкалась на строчки новостей. Вот и сейчас она открыла маленькую статью: "Вчера в нашу столицу прибыла с рабочим визитом правительственная делегация Республики Западный Тюркаганстан в составе полномочных представителей...", - Наташа резким движением сдвинула мышь в сторону. В голове послышался стук бешеных волн в поплавки катамарана, она явственно услышала крики погибающих в волнах безумной реки своих товарищей, и перед глазами окончательно померк московский свет.
  
   Не успела она приспособиться к этому мгновенному переносу в ту страшную ночь бегства из крепости, как над её головой задрожал купол шатра, поплыли цветные пятна ковров, закачались кусочки неба, виднеющиеся в своде подземного коридора, зазвучало ласковое журчание подземного ручья, будто звуки двухструнной кобзы. Руки Санжар-хана подняли её над землёй и понесли в жар пустыни, которая всё отдаляла и отдаляла пространственные ориентиры, делала их бесполезными, а горы оставались позади и не могли уже блеском вершин посеребрить золотое освещение песчаных холмов, а над их вершинами появлялись первые красные ниточки рассвета, отделявшего лёгким контуром землю от неба, делавшие и землю и небо одинаково недоступными, оставляя человеку только узкую прослойку воздуха, спрессованного ночными испарениями.
  
   Наташа хотела заплакать, но не сумела этого сделать, словно что-то мешало ей до конца проникнуть в тот далёкий мир, который уже не был не только её миром, а и ничьим другим, потому как ушёл безвозвратно, в такие дали, которые возможны только впереди, а позади их существование прекращается раз и навсегда, лишь только минует то самое мгновение, когда ты начинаешь их осознавать как свою нынешнюю жизнь. За окном послышался какой-то шум. Наташа встала, отодвинула занавеску и вместо мусорной оранжевой машины вдруг увидела большой чёрный лимузин, пытавшийся припарковаться у помойки, так как это было единственное место перед их домом, где его пассажиры сумели бы открыть двери. Наконец, автомобиль окончательно пристроился, оставив некоторое место для проезда. Из него выскочил человечек в чёрном костюме, такой же чёрной рубашке, и распахнул заднюю дверцу, непрерывно оглядываясь по сторонам.
  
   Очень ловко, словно движимый каким-то пружинным механизмом, из машины вышел человек довольно высокого роста в таком же чёрном костюме, но с ярким голубым галстуком и в белой сорочке, он решительно осмотрелся по сторонам, поднял голову вверх.... Наташа бессильно опустилась на кухонную табуретку, ноги её задрожали, ей только показалось, что она встретилась взглядом с взглядом этого мужчины, но она узнала его. Да, так хорошо узнала, словно не было этих лет, таких наполненных событиями, но таких, в сущности, пустых, что и рассказать о них скорее могла бы что-то Даша, для которой это и было настоящей жизнью, а ей, Наташе, рассказать об этих годах было практически нечего. Лишь о той же Дашке, а больше ни о ком и ни о чём - не рассказывать же о директоре школы, об исчезнувшей комете, о бегемоте - это просто несерьёзно.
  
   Она ничуть не удивилась, когда в дверь позвонили. Хорошо, что она собиралась на работу и была полностью готова к выходу. Лишь одним быстрым движением она поправила перед зеркалом волосы с проступавшей в них местами лёгкой сединой и решила, что какая она есть, такая и есть - больше ей к самой себе добавить нечего. Она подумала: "И не нужно, он всегда будет меня любить, я это знаю с того самого момента, как неповторимой колдовской нитью исполняемого потаённого желания привязала его к себе, как пометила его своим криком, как он на него отозвался таким же, но ещё более сильным, клеймящим страницу своей судьбы её любовным тотемом...". Дверь распахнулась. Перед ней стоял Санжар-хан, освещённый голубым горным сиянием. Он хотел рухнуть на колени, но не смог этого сделать - ему пришлось бы смять своим весом самое драгоценное для него существо на свете - Наташа упала ему на грудь и прижалась почти обезноженным телом. Ничего не оставалось делать, как подхватить её на руки и внести в квартиру.
  
   Наташа лежала на диване, вокруг была привычная для неё обстановка, казалось, ничто не изменилось, но изменилось при этом так много, что обычные вещи стали неузнаваемы. Она смотрела на вазу, уцелевшую во время детских игр Дашеньки, и каждый узор на ней был ей знаком, но ваза была снята со шкафа, может быть впервые за много лет и не для того, чтобы лишить её пыли, а чтобы наполнить цветами необычайной красоты. Такие цветы она видела только в горах.
   - Скажи, Санжар-хан, как тебе это удалось?
   - Это было непросто, но неизбежно. Много веков назад было предсказание вещего старца: "В последние времена ханство вернется к роду пустыни и никому из их рук его не отнять, от начала последних времен до наступления страшного суда", - те, о ком он говорил, - мои предки, - исполнившись на деле, оно так и будет продолжаться.
   - Я всегда знала, что ты возьмёшь власть - кто же ещё так её достоин в твоей стране, но я не об этом. Как тебе удалось сохранить и провезти эти цветы?
   - Ты всегда умела правильно поставить вопрос, Натали. Сохранить было гораздо труднее, чем провезти, ведь мы пользуемся дипломатическим коридором, это совсем не сложно, если никто на это не обращает внимания. Главное - цветы здесь. Пусть всего несколько часов, но ты будешь созерцать их в эти часы, пока они не умрут на твоих глазах. Это достойнейшая смерть на свете. Я всегда мечтал о такой.
   - А я мечтала и молилась только об одном - чтобы ты был жив, чтобы увидеть тебя однажды, чтобы ты обнял меня. Я мечтала почувствовать на своём теле твои пальцы, зарыться лицом в твои волосы, пусть и седые, но твои, такие родные, почувствовать твой запах, который поднимет меня на ноги в самую тяжёлую болезнь и заставит пойти, разжечь очаг и приготовить тебе еду. Мечтала видеть тебя мужем и отцом. Я не верю, Санжар, что ты сейчас передо мной, обними меня...
  
   И он обнял её, а ей всё слышалось: "Я дам прорицание, хан мой: твои снежные черные горы да не сокрушатся; твое тенистое, крепкое дерево да не будет срублено; твоя вечно текущая, прекрасная река да не иссякнет; да не заставит тебя всемогущий бог прибегнуть к злодеям! Пусть твой светло-сивый конь, скача, не устанет; пусть твой черный булатный меч, ударяя, не притупится; пусть твое острое копье, поражая, не сломается! Да будет жилищем твоего белобородого отца рай; да будет жилищем твоей седокудрой матери горная обитель! Да не разлучит их аллах до конца с чистой верой, да увидят лик его говорящие аминь! Ради твоего белого чела мы совершили молитву из пяти слов; да будет она принята!".
  
   Они погрузились во чрево белого пенного пузыря бессознательного и перестали друг друга видеть. Как только эта тугая пелена, непрерывно хлопающая мелкими разноцветными точками, развернулась над ними словно полог шатра, затем превратилась в мощный вращающийся поток и, наконец, обступила их со всех сторон, вдруг появилось до боли обострённое отсутствием зрения осязание. Кожа их начала чувствовать малейшие признаки движения воздуха, который был теперь неподвижен, скованный белым искрящимся пространством, а воздухом стали они сами, один дышал другим. Наташа прикасалась к спине Санжара, но, казалось, это он прикасается спиной к её рукам, возникший прямо в них из ничего. Он был так далеко от неё, как далека луна в пустыне от зажжённого путником костра. Он был так близко, словно она лишь представляет его себе, как делала это постоянно, словно он по-прежнему был лишь созданным её воображением, существовал в нём, не вырываясь за его пределы, и не пытаясь стать чем-то телесным.
  
   Как часто она это уже чувствовала, например, во сне, а иногда и наяву, когда будто засыпала, глядя в мерцающий экран телевизора, на огонь газовой плиты или просто остановив глаза на рисунке обоев, потерявшись в их завитках, но это было всегда чревато тяжёлым ощущением последующего выхода из такого состояния. Наступало жесточайшее разочарование, ей в такие минуты не хотелось продолжать жизнь. Чтобы она делала, если бы не Дашка. Пусть она была в этот момент далеко: на танцах, в школе, на даче у бабушки Гали или уехала куда-нибудь в молодёжный лагерь, - это не имело большого значения. Главное она знала, что у неё есть ребёнок, её дочь, но и это в момент отчаяния могло бы её не остановить, так сильно было чувство потери. Останавливало её только то, что она была и его дочерью тоже. Будто она предала бы не только её своей безвременной гибелью, а ещё и его - не оправдала бы именно его доверия.
  
   В конце концов, дети вырастают и без родителей - выросла бы и Дашка без неё. Возможно, что когда бы она подросла, то поняла бы мать, поняла бы, как тяжело ей было существовать без любимого человека, хотя никогда они и не говорили о нём, но она бы женским чутьём догадалась об истинной причине её ухода, но чтобы она сказала ему. Причём совершенно неважно, сказала бы на том или ещё на этом свете, как бы прозвучали её слова, что она покинула на произвол судьбы плод их любви. Чего же тогда стоила её любовь, ведь моментально получалось, что она предаёт не только его, не только себя, не только ребёнка, но ещё и её - эту великую, ни с чем не сравнимую силу, силу любви, которая и есть Бог.
  
   Нет. Так поступить она не могла. Это глубоко и верно ею всегда осознавалось. Она приходила в себя сильнейшим усилием воли, начинала жить вновь. Теперь она была награждена. Награждена за великое терпение его неожиданным, но не случайным появлением. Только бы хватило сил осознать это, только бы начать чувствовать его живым, а не только его же образом, а для этого нужен испытанный поколениями людей путь, который никогда никого не обманывал - путь возобновлённой близости.
  
   - Санжар, я прошу тебя уйти.
   - Ты наносишь мне удар в самое сердце...
   - Нет, Санжар, ты всё поймёшь завтра, только завтра... возможно, даже сегодня, я позвоню тебе... вечером, я тебе позвоню, но только сейчас ты должен уйти.
   - Хорошо, я понимаю... тебе надо подготовиться, решить свои проблемы, прошло так много лет...
   - Нет, это всё не то, что ты думаешь. Всё не так. Я знаю, ты поймёшь меня, но... завтра. Только завтра.
  
   Санжар-хан встал и резко выпрямился. Глаза его потемнели. Они стали похожи на мокрый голубой снег в тени глубокой трещины. Он поклонился и вышел. Она поймала ничего не выражающий, но цепкий взгляд его слуги, который, выпустив хана, прикрыл за собой дверь. Так было нужно. Столько лет она хранила тайну. Она ничего не говорила Даше. Не говорила о том, кто её настоящий отец. Теперь предстоял сложный разговор. Наташа очень волновалась. Ждала упрёков, но ждала и понимания - Даша была уже взрослой девушкой - Наташа вздохнула - молодой женщиной, а это совсем не одно и то же, и не слишком облегчает задачу. На внушённое воспитанием и искажённое собственным восприятием понятие о значении любви в жизни человека накладывается в торопливой горячке приобретённый опыт, который ещё надо бы осознать да подвергнуть всесторонней критике, а потом уже делать вывод, может, и не очень верный, но уже ориентированный на индивидуальную судьбу.
  
   Даша пришла домой в приподнятом настроении. Ей начало казаться в последнее время, что всё ей удаётся. Это была одна из тех краткосрочных иллюзий молодости, которая и делает молодость по-настоящему интересной и в какой-то степени опасной. В любой момент может произойти взлёт настроения, но в любой момент он точно так, как появился, так и сдуется воздушным шаром, лишённым притока тёплого воздуха, прижмёт тебя к земле, а может и ударить, ударить больно и не всегда без тяжёлых последствий. Славка вёл себя великолепно - он извинился за то, что удрал позорно в то воскресенье и вообще продолжал извиняться по любому поводу. Это очень устраивало Дашку, ведь она не относилась к нему серьёзно, а послушный мужчина, состоявший при ней целиком и полностью, так повышал её собственное самомнение, что даже под тёмными тучами, готового пролиться в любой момент дождя, для неё лично была обеспечена ясная и солнечная погода. Иллюзия, разумеется, но зато какая приятная.
  
   - Мамулечка, это я! Ты где, ма? Где ты? - Даша кричала прямо из передней, ей не терпелось похвастаться перед Наташей, что их со Славкой очень сегодня хвалили и Николай и Нади, что одновременно бывало крайне редко, а на курсах для поступающих на экономический факультет, которые она посещала, она одной из первых решила сложную с текстовым условием математическую задачу, подобие которых до того как начала серьёзно заниматься подготовкой к экзаменам, терпеть не могла и ничего в них не понимала: в этих поездах, часах, расстояниях, а в особенности в долях и процентах. Дашка сбросила с ног туфли, больше похожие на тапочки - она такие очень любила, одурев от каблуков на занятиях, и нацепила тапочки настоящие - мягкие домашние.
  
   - Дашенька, мне надо тебе что-то сказать важное, садись рядышком. Во-первых, добрый вечер.
   - Виделись сегодня, ма, зачем так официально, ты меня уже пугаешь, что там ещё у нас стряслось? Ой, какие цветочки! Откуда такая прелесть?
   - Стряслось, Даша, именно стряслось, садись, - Даша привыкла к более простому обращению с мамой, она немного испугалась и аккуратно присела на краешек дивана, но мама Наташа, вдруг заплакала и, обняв дочь за плечи, крепко к себе прижала.
  
   "...ещё несколько секунд тьмы и вспыхнут звёзды, если горы не подарили сегодня тумана, который уже вовсе и не туман, а влажная огромная туча, накрывшая высокогорную долину, а вместе с ней и российское посольство... огромные камни, только слегка обтёсанные, а затем обмазанные каким-то очень крепким раствором глины, который не осыпался даже во время землетрясения... это был голубок... все будут убиты, ты должна срочно бежать... всё подготовлено... ты святилище моей души, всё будет по воле Аллаха и так как он того захочет, но ты справишься, ты сильная и несравненная - исчезни и я тебя найду, любовь моей вечности.... Санжар-хан был молод, обладал хорошими видами на политическое будущее... он влюбился в женщину северных равнин и лесов... любовь окрыляет, делает мягче, уступчивей, наконец, она позволяет манипулировать человеком, если предмет любви в твоих умных руках... Наташа тонула во взгляде Санжар-хана. Вокруг были пустыни и горы, а она представляла море... ни о каком долге перед страной Наташа уже не задумывалась, а исполнение задуманного казалось ей уже просто обычной игрой между мужчиной и женщиной, естественной и вечной.... Наташа почувствовала, что катамаран уходит у неё из-под ног, жизнь показалась ей каким-то нереальным прошлым сном, который уже толком не помнишь... Река сделала последний на их пути крутой поворот, окончательно разлилась вширь, потекла уже просто прямо... звук приближающегося вертолёта...", - Наташа не понимала, сколько времени занял её рассказ, она видела, как за окном постепенно темнеет, как за окном наступает ночь, но она не понимала, какое время суток сейчас у неё в квартире, но зато она точно знала, что сейчас скажет дочери:
   - Даша, теперь самое главное. Да, сейчас я скажу тебе самое главное, - Даша будто догадалась, она закрыла лицо руками, она сидела и покачивалась на диване, будто ветер шевелил тонкое деревце.
   - Мне жалко папу, мне так жалко папу...
   - Дашенька, у тебя другой отец и он жив, прости меня, но я не могла этого сказать тебе раньше - мало кто способен пережить гибель двух отцов, а он тоже мог погибнуть в любой момент - твой настоящий отец.
  
   Они довольно долго молчали, но это не было молчанием в прямом смысле этого слова, - слова, образы, даже целые судьбы висели в пространстве. Женщины не могли сидеть на месте, они постоянно передвигались по комнате. Даша переставляла цветы со стола на шкаф, со шкафа на подоконник, опускала в них голову, поправляла в вазе. Наташа подходила к балкону, выходила на него и смотрела вниз, смотрела на парк, на небо, а то неожиданно возвращалась внутрь, но только для того, чтобы через секунду опять вернуться на балкон. Не понятно было, какая цель их передвижений, но для того, чтобы всё объяснить, достаточно было посмотреть обеим в глаза и увидеть в них слёзы, которые даже не вытекали облегчающими каплями из-под редко моргающих век, а просто стояли в глазах, превращая их в горные переполненные талой весенней водой озёра, готовые в любой момент пролиться бурными ручьями и наполнить старые и новые русла, всегда стремящиеся вниз, в долину, но также готовые принести счастье будущего урожая, как и создавать всё сметающие на своём пути селевые потоки, обещающие только гибель.
   - Когда?
   - Завтра.
   - Эти цветы от него... Оттуда?
   - Да, мне надо позвонить.
   - Я пойду на кухню... Приходи, я приготовлю чай.
  
   Чайник не успел, честно отработав, щёлкнуть, а только дышал последним, торопливым паром, когда на кухню вошла Наташа. Она молча села за стол. Даша была рада, что ей есть, чем заняться. Прошло довольно много времени, а они всё сидели и смотрели на заварочный чайник, будто ожидая от него спасительного щелчка, который выведет их из состояния сна наяву. Сколько так продолжалось неизвестно, но за окном неожиданно загрохотали петарды, затрещали прерывистым басом мотоциклы - огромная колонна байкеров проехала мимо их окон. Петарды со свистом и рассыпчатым грохотом продолжали взрываться. Вскоре, будто заряженные этим искрящимся колкими небесными хризантемами огнём, женщины уже улыбались друг другу, смеялись и не обращали внимания на то, что по щекам у них катятся слёзы, жаркие и кривые дорожками как линии угасающих в небе разноцветных искр.
  
   "Я пишу тебе это письмо не совсем обычным способом. Почему-то именно в этом способе доставки я уверен больше всего, уверен в его надёжности, вот только не знаю, в какой момент ты его получишь, моё последнее послание; нет, не последнее, а первое и последнее. Ты, можешь мне не верить и имеешь все основания для этого - мне не верить. Я не осуждаю тебя, но при всех усилиях не лгать, хотя бы самому себе, к иному выводу я прийти не могу - я виноват перед тобой. Всё, что я скажу дальше, не извинения, нет, я не так самонадеян, чтобы считать извинения и даже раскаяние чем-то спасительным, в этом моё расхождение с христианским взглядом на грехи человека; они не смягчаются, а тем более не могут быть прощены благодаря раскаянию; нет, ещё раз подумал и говорю - нет - тяжесть их не даст подняться на небо никому - небо пусто, по крайней мере, сейчас.
  
   Я просто вижу, там почти никого нет, кроме скучных и скучающих праведников, которые даже не могут часто встречаться, так небо огромно и так их мало, что огромный путь должен быть проделан каждым из них для того, чтобы встретить другого. Но я отвлёкся, отвлёкся, так как надеюсь, что в этой телеграмме количество знаков не учитывается и способ доставки таков, что дойдёт любое их мыслимое количество, лишь бы хватило сил и способностей их соединить в зрелую мысль и отправить с помощью честной молитвы. Дочка, Дашенька, я сижу около огромного священного камня, рядом со мной горит свеча, даже не свеча - ими здесь не пользуются, а глиняная лампадка, наполненная пальмовым маслом, а может быть, и каким-то иным, выжатым из жирных семян; это неважно, природа здесь щедра, щедра буквально на всё: на ядовитые испарения, на смертельных пауков, паутину которых приходится разрезать ножом, если она встала на твоём пути, на всяких полезных и вредных тварей, а так же на самые разнообразные растения, которые не только дышат углекислым газом из воздуха, но и умудряются доставать всё, что им нужно из воды, болот, земли и песка - здесь есть всё, всё, что есть вообще на земле.
  
   Ты помнишь (не помнишь, конечно, но мама тебе рассказала), как я вас неожиданно покинул. Без оправдания и не желая оправдываться, скажу - я просто искал смерти. Когда подвернулось задание, а я его частично инициировал, я с радостью принялся за его подготовку и осуществление. Мама рассказывала тебе о той горной стране, в которой мы жили последнее время, но до этого мы были в другой стране, расположенной далеко на востоке. Эта страна там, где всегда шумит океан, там, где горы только далеко на западе, а вокруг что-то невообразимое - невообразимая смесь какой-то флоры, фауны, ландшафта, и всё это покрыто густым водяным жарким паром. Так случилось, что в этом страшном месте я обрёл свою настоящую любовь (не обижайся, а пойми), но не сумел её уберечь. Поэтому я и вернулся. Не знаю, на что я надеялся, возможно, хотел найти её могилу, могилу своей Фуонг, без которой я не мог по-настоящему, а не будто участвуя принудительно в карнавале, жить на свете ни часа.
  
   Могилы, разумеется, не нашёл. Тут это не всегда принято, если ты подневольная личность, а таких тут большинство. Могилы есть, а вот чьи они, тут не считается необходимым отмечать. Все дети божьи, все достойны только забвения, кроме власть имущих, которые на самом деле достойны его более, чем другие, но имеют возможность позаботиться о памяти в поколениях и только. Не буду вдаваться в несущественные подробности, скажу только, что с точки зрения дела миссия моя оказалось удачна, не всё в моих силах и не выделяю себя в этом позитивном процессе, но мы сделали то, что хотели и должны были сделать. В остальном мне просто не повезло. Эти ребята - дикари - запомнили хорошо, - а что тут ещё помнить, - все подробности моего прошлого визита, хотя он и происходил много лет назад.
  
   Они отлично помнили свой подарок, который и был - моя любимая девушка Фуонг. Они следили за мной много дней, пока я добирался до места посадки вертолёта, который должен был меня забрать из джунглей. Он и забрал, прибыв вовремя, но девушку убили. Убили просто так, как выяснилось, даже цели никакой в убийстве не было, кроме как сэкономить место для двух пьяных полковников, голубых касок, которых мы забрали по дороге домой совсем в другом месте. Неизвестно, почему, но дикари на это обиделись. Вот как они это объясняют: они могли бы скормить её крокодилу, священному крокодилу, и несколько лет у них был бы хороший урожай мака и риса, а так её убили просто зря. Причём если бы я её увёз, то действительно мог бы делать с ней всё, что угодно, тут на это смотрят очень спокойно - мужчина хозяин судьбы своих жён, но получилась совершенно иная картина, понятная только мне, поскольку я в этом принимал участие, и дикарям, для которых всё это просто естественная часть их жизни, простая и понятная.
  
   Фуонг, девушка, которую мне подарили, как я уже говорил, предназначалась на корм крокодилу, и только бесконечные мои отказы от женщин и разнообразные отговорки заставили упрямых дикарей, которые во чтобы то ни стало хотели закрепить успех переговоров, а только так с их точки зрения и можно было успех закрепить - с помощью "женского подарка" послу, заставили их выдать мне священную жертву. Если бы она мне не понравилась, всё бы пошло своим чередом, разве что обида бы и сомнения остались у дикарей, но всё произошло иначе - я влюбился в неё. Она стала для меня всем буквально по прошествии нескольких первых часов, а ведь мы провели с ней больше недели. Ты должна понять, насколько она стала мне дорога, если я решился взять её с собой и расстаться с твоей матерью, с Наташей. Можешь меня осудить, но говорю тебе это как взрослой женщине и просто как факт, с этим уже ничего поделать нельзя.
  
   Прости, что так путано и долго говорю тебе обо всём этом, но до рассвета есть ещё время, а говорить мне больше не с кем, только с тобой и с камнем, который единственный мой друг на земле. Я хотел ещё тебе сказать, что тут очень красиво. Сейчас наступает уже та самая предрассветная пора, когда джунгли полны тишиной и покоем - уходят отдыхать после охоты ночные животные, а те, кто спрятался и удачно пережил ночь, им не попавшись на обед, сейчас используют несколько часов, для того, чтобы немного отдохнуть, поэтому в джунглях тихо, даже ветер и непрерывный сход с небес воды это понимают, они берегут эти редкие в мире часы, когда никто никого не ест, для того чтобы посвятить их всеобщему отдыху сытых и голодных, сейчас все равны, а я ощущаю себя равным только этому камню, которому как другу верю и обращаюсь к нему с последней просьбой...
  
   Прости, за мной уже идут, я слышу их осторожные шаги, они тоже не хотят нарушать тишины этого последнего часа, они сейчас возьмут меня и отнесут к озеру, затем начнут петь прощальную песнь и стучать палкой по священному дереву, для того чтобы разбудить священного крокодила, который насытившись мной, даст им несколько лет покоя и счастья. Я на них не в обиде, только совсем немного недоволен ими, ведь они пришли так рано, я ещё не успел тебе всё сказать, всё, что так хотят сказать отцы на протяжении всей жизни своим дочерям, но просто не успевают; не успевают выразить то, что было основой их существования все эти годы, годы, когда вас ещё не было на свете и годы, когда вы уже существовали; не успел сказать и я. Я пополнил ряды этих вечно ничего не успевающих в этой жизни отцов, прощай.... Прощай, прощай...".
  
   Даша проснулась в холодном поту. Она дрожала всем телом и несколько минут не могла даже крикнуть, а когда смогла, то не стала этого делать. Она просто встала, прошла в комнату мамы и сказала ей: "Мама Наташа, я знаю, как погиб мой отец", - Наташа не проснулась, на лице её была такая счастливая улыбка, которой Даша у неё не видела никогда, никогда не видела она мать такой счастливой. Она не стала её будить. Ей показалось достаточным то, что она над ней проговорила то, что считала нужным сказать. Даша повернулась и ушла в свою комнату.
  
   До утра она не спала. Она сидела и смотрела на небо. Было очень тихо. Даша думала о том, что так бывает тихо только тогда, когда никто никого не ест, никто ни за кем не гонится, никто ни от кого не убегает. Небо тоже было полное тишины. Оно будто рождало эту вселенскую тишину и отдавало её земле. Особенно внимательно Даша смотрела на одну красную тучку, которая так напоминала ей бесшумно скользящего в голубом предрассветном озере крокодила, а в руках она держала сумку, ту самую сумку, которую принесла ей собачка с хвостиком, закрученным крючком как у поросёнка.
  
  
   13. Глава. Встреча с отцом.
  
  
   Странное чувство охватило Наташу в утро, когда должен был прибыть Санжар-хан для знакомства с дочерью. Она непрерывно радовалась своему существованию на земле и в то же время её радость была какой-то безнадёжной. Пожалуй, так говорить было бы не совсем точно, скорее, радость её никак не обозначалась во времени, не имела той протяжённости, верой в которую обычно сопровождается любое счастье. Как правило, счастливый или даже просто радостный человек так беспечен, что не думает о будущем - он просто уверен, что это состояние будет продолжаться и продолжаться, возможно, не бесконечно, - всё-таки не все люди так глупы, - но уж точно очень долго, просто очень.
  
   Наверное, какой-то механизм внутри человека просто не допускает чувства радости без чувства потери временных границ, иначе благостная энергия неумолимо исчезает, шестерёнки механизма притупляются, и человек перестаёт быть счастливым. "Счастливые часов не наблюдают", - слишком сильно сказано, - что для пословицы, удачно сконструированной и вставленной в текст пьесы, вполне допустимо, - но для того, кто решил в себе разобраться, это слишком упрощённо и, главное, ничего не объясняет. И часы "наблюдаются" и минуты, и более длительные периоды времени учитываются - уж кому как повезёт. Особенно зорким людям даже открывается, как никогда ясно, скоротечность нашего бытия. И, что характерно, открывается именно в мгновения наивысшего наслаждения и счастья, тогда как на этот факт в обычные дни жизни никто не обращает должного внимания.
  
   Считается, - пусть даже и быстро всё пройдёт, условно скажем "жизнь", многие готовы опрометчиво на это согласиться с непременным условием, - но ведь счастливо же пройдёт! Вот в чём уверены люди, находящиеся в таком состоянии. Бывало и не раз в истории человечества, что на этом утверждении и уверенности строились целые школы жизненной философии, да и сама жизнь их приверженцев. Наташа думала так же, но всё-таки немного по-другому. Её не пугало то, что кончится скоро её жизнь - нет; её не пугало то, что кончится счастье - тоже нет, ведь она связывала это только с концом жизни, - потеряв голову, о волосах не плачут, если уж пользоваться пословицами, - но её очень беспокоило то, что она не видела будущего. Не подумайте, что раньше она его так прямо ясно видела, что тут, утратив провидение, испугалась, вроде бы как ясновидящая вдруг лишилась своей исключительной способности, которая её прославляла и кормила - нет - опять не так. Просто прикоснувшись к чудесам, Наташа неожиданно наталкивалась на их растворение. Голубая дымка окутывала будущее и плавно поглощала все его образы, что не страшно, если думать, что это лишь мечты, но, казалось, самоё будущее исчезает.
  
   Добавим также, чтобы окончательно отторгнуть упрощённый, обывательский взгляд на происходящее, - её не пугало то что всё может плохо кончится. Это чувство достаточно часто порождает ничем неоправданную лихость и разнообразные варианты пира во время чумы, но ведь по сравнению с отсутствием страха потери самой жизни, что такое "плохо кончится" - полная ерунда. Так или иначе, но мечтать Наташа не переставала, лишь иногда она останавливала себя, мысленно притормаживала, когда мечты, смешавшись с наилучшими воспоминаниями, слишком уж забегали вперёд, почти вплотную приближаясь к той самой голубой дымке, неминуемо их поглощавшей.
  
   Она всегда так делала, когда начинала вспоминать самые красивые места горного города, где прожила самое счастливое и самое сложное время. Пришедшие из прошлого воспоминания охватывали не только виды природы, её любимые горы и пустыню. Перед её внутренним взором вставали великолепные старинные сооружения, которые были так стары и прекрасны, что успешно конкурировали с природой, да так мягко и ненавязчиво, что давно уже воспринимались окружающими частью этой самой природы.
  
   Взять хотя бы крепость, в которой было русское посольство. Она так вросла в обрыв, так опутана была разросшимся перед ней садом, что иначе как скала и не виделась, только скала, хитро исправленная человеком, обретшая приятные глазу пропорции, нигде уже не нарушаемые, в отличие от небрежной, зачастую чуть пьяной собою природы, очень любящей показать, даже объединить в одном недостижимое совершенство форм с одной стороны и образец полнейшей смысловой и визуальной какофонии с другой. Наташа так глубоко погружалась в образное прошлое, так ощущала себя живущей в нём, что вокруг неё начинало сгущаться пространство - концентрировались запахи, звуки, само время останавливалось, причём останавливалось строго в прошлом. Уж совершенно неестественным было то, что это прошлое, застывшее словно лава вулкана, воспринималось исключительно как будущее, именно то будущее, которое её ждёт с Санжаром в самое ближайшее время. Она понимала, что это не совсем нормально - так уходить из действительности, - поэтому старалась что-нибудь (небьющееся) уронить, или просто себя ущипнуть - каким бы смешным ни казался некоторым этот примитивный психиатрический метод. В этот раз она уронила разноцветную "хваталку", сшитую из лоскутков бабушкой Галей. Помогло.
  
   Наташа накрыла чай в своей комнате, заменявшей гостиную. Здесь она наметила провести встречу, руководствуясь мудрейшей французской поговоркой "обедать надо всегда", с которой познакомилась ещё в детстве со слов незабвенного Планше. Ведь какие бы страсти ни кипели, как бы они ни накалялись, - причём необязательно от неприятностей, счастье тоже бывает опасно, особенно неожиданное и непонятное, - надо их чем-то вводить в норму, а ничто так не помогает умерить страсть как вкусная еда. Наташа очень хорошо понимала Дашу. Это для неё, Наташи, Санжар-хан был всем, буквально всем, а для Даши? Какой-то непонятный отец, свалившийся как горный снежок на голову, через шестнадцать с лихом лет отсутствия, так почему его надо принимать? Где он пропадал, да и сомнения возникают: а был ли он вообще, не плод ли это больного отсутствием любви воображения матери? - при этом пробуждается буря смешанных чувств, пусть скрытых воспитанием, подспудных, но таких мощных - всех цветов радуги не хватит, чтобы описать их палитру.
  
   Тем не менее, Наташа хорошо изучила свою дочь. При невероятном порой по силе темпераменте Даша обладала и холодным разумом, который практически всегда позволял ей принимать правильные жизненные решения безо всякой подсказки более опытных, но менее хладнокровных взрослых. Очень надеялась Наташа и на природный оптимизм дочери, которая никогда долго не унывала и всегда умела перевести самые тяжёлые переживания в шутку, немного горькую и ироничную, но шутку, тем самым принизив злобное их содержание, а там где нет жестокости и злобы, там и есть правильный выход из положения. Вот и сейчас Наташа слышала, как дочь что-то напевает в ванне на английском языке, поэтому и содержание напевов для Наташи, уже подзабывшей английский, было непонятным, но она ни за что бы не сказала, что в этих напевах содержится капля печали. Даша будто воспринимала всё занимательным приключением, а приключение это так здорово, да ещё такое, которое недоступно большинству её знакомых.
   - Мамулечка, доброе утро! - Дашка как вихрь вылетела из ванной, при этом и дверь грохнула, и полотенца все зашевелились, взмахнув из ванны прощальными флагами прямо в коридор, - страшно это всегда раздражало Наташу, но не сегодня.
   - Ма, когда ты всё успела, я ведь проверяла тебя ночью, ты так поздно заснула, какая вкуснотища! - поразил воображение Даши большой пирог с черникой, очень тонкий, с яркой золотистой корочкой, похожий на круглый золотой поднос, неосторожно залитый лиловым сиропом. Только яркие выпеченные косички, разбросанные по нему в нужном для красоты порядке да пупырышки сохранившихся ягод разрушали это сравнение, и ещё умопомрачительный запах, - так и хочется схватить, не дожидаясь никакого чая.
   - Ма, давай его разрежем и сдвинем, а один кусочек я вытащу, ничего заметно не будет, давай!
   - Даша, какой ты у меня ребёнок ещё, - возьми с малиной пирожок, я несколько маленьких сделала из оставшегося теста. Знала, что ты не выдержишь, ешь.
   - Ма, а Санжар-хан богатый?
   - Дашка, если бы я тебя не знала, то хлестнула бы вот этим полотенцем... богатый, конечно, он глава древнего рода...
   - А в правительстве какой у него пост?
   - Дашка, вот сама у него и спросишь, откуда я знаю, визирь какой-нибудь.
   - У них там, как в сказках, визири ещё остались? Здорово...
   - Даша, ты не очень-то его поддевай со своими московскими знаниями - у Санжара блестящее образование, многим европейцам такое не снилось, а языков, я вообще не знаю, сколько он знает...
   - А что ты знаешь о нём такого, чего он сам о себе не знает?
   - А что ты знаешь о своём Славке такого, чтобы никто не знал?
   - Нашла с кем сравнивать...
   - Хорошо, хоть ты это понимаешь...
   - Конечно, понимаю, ма, а ты с ним уедешь?
   - Уеду, Даша, он за мной ведь приехал.
   - А как же я? Ты меня бросишь? - Наташа медленно села и в глазах её появилось такое неподдельное горе, что Дашка очень пожалела о своём вопросе.
   - Дашенька, ты понимаешь, я просто не могу его опять потерять, да, я тебя бросаю, но не так, как ты думаешь, не совсем...., - Наташа прикрыла лицо руками, и плечи её стали подниматься и опускаться, будто она плачет. Но она не плакала, просто не могла сдержать этих непроизвольных движений.
  
   Дашка порывисто прижалась к матери и быстро заговорила:
   - Мамочка, не плачь, никогда я так не думала и не буду думать, что ты меня бросаешь, я хочу, очень хочу, чтобы ты, наконец, стала счастливой, просто я боюсь за тебя, очень боюсь, я ведь совсем не знаю этого сказочного Санжар-хана, он наверное, такой суровый, такой страшный....
   - Дашенька, я очень надеялась и надеюсь, что ты поедешь с нами или, по крайней мере, очень скоро приедешь, там очень хорошо, там его родина и она почти моя родина; я просто не знаю, как тебе это объяснить, понимаешь, там и только там вечность, только там она так близко, что можно трогать её руками, видеть глазами и даже слышать по ночам этот шорох звёзд в пустыне, этот шум гор, горных речек, ручьёв, я не могу без этого жить, ты понимаешь..., я не могу без него жить...
   - Мамочка, я понимаю, ты не беспокойся, я перееду к бабушке Гале, я буду её слушаться, ты не волнуйся, я уже большая, я поступлю в Университет, буду учиться, приеду к вам, буду, как только смогу к вам приезжать, к тебе приезжать, ты не бойся за меня....
   - У меня есть кой-какие сбережения, я даже написала завещание...
   - Ты с ума сошла, мама, какое ещё завещание, ты что такое говоришь...
   - Дашенька, всё может случиться, и не всё нам ведомо, это просто страховка, просто всегда надо думать о будущем, как бы оно ни было печально и непредсказуемо, всё равно человек должен о нём думать...
   - Хорошо, мамочка, я понимаю, только не сейчас, хорошо? Только не сейчас...
   - Дашенька, именно сейчас, как раз сейчас и надо подумать, а потом уже можно не возвращаться к этому, главное, всё обозначить, правильно обозначить, хорошо?
   - Мама, всё хорошо, не волнуйся..., - вот так они и разговаривали. Можно и не разъяснять о том, что ни единого слова по делу уже не прозвучало, как они ни старались напускать на себя спокойный и деловой вид, но ничего не получалось.
  
   Даша стояла перед незнакомым красивым мужчиной, смотрела на него снизу вверх, и сама себе казалась такой маленькой, совсем маленькой девочкой, хотя так крепилась всё это время, пока ждала этой встречи, так старалась проявить взрослое сознание, но вдруг, словно по мановению ока беспощадного учителя, все сложенные с таким трудом и терпением, но сложенные рукой ребёнка неправильно счётные палочки были решительно смешаны и превратились из казавшейся ребёнку такой стройной системы в кучку цветных заготовок, в которых ещё и навести порядок стало трудно, смешались знаки и разряды, десятые, сотые и простенькие единички - всё стало непонятным. Да, всё стало непонятным, но сомнения исчезли, вот что было наиважнейшим - перед Дашей стоял её отец.
  
   Она смотрела в его глаза и видела свои, его большой и мощный нос, в точности повторял её маленький и изящный, даже в его седине она угадывала ту самую непокорность, с которой ей так часто приходилось бороться, когда она хотела изобрести что-то новое на своей голове, которая признавала одну единственную короткую, но такую густую причёску, что форма уже не имела практически никакого значения, в том смысле, что раз приданная мастером она была уже неизменна до следующей стрижки, чтобы не предпринимала её хозяйка. Какими-то проблесками сознания, будто действовавшего вне Даши, она делала себе замечания, вроде таких как "о чём я сейчас думаю, о какой-то причёске...", но никакие замечания не могли её уже сбить с мысли о том, что этот человек, чтобы он сейчас ни сделал, чтобы ни сказал, всё равно был, есть и будет, её родной отец, а поэтому любая мысль её, пусть даже самая дикая и пришедшая не ко времени, всё равно будет правильно им понята, принята как собственная.
  
   Жёсткое, волевое лицо Санжара, казалось, предназначенное лишь для свершений, а не для простой человеческой жизни, сейчас теряло свои привычные очертания и приобретало стремительно новые. Оно теряло привычную неподвижность, вызванную нежеланием быть открытым для посторонних, оно расцветало чувствами, как это делает весенний цветок, дожидавшийся свободы для своей красоты, расслабивший тугой бутон и разрешивший себе благоухать и радовать чужие взоры. Наташа смотрела на них и думала, что вот-вот они бросятся друг другу в объятия, но шло время, а отец и дочь лишь держались за руки и не двигались. Видимо, время, когда отец, почти незнакомый мужчина, мог запросто обнять дочь, взрослую девушку, и не чувствовать некоторой неловкости, было безнадёжно упущено, его поглотили прошедшие годы, как они глотают любую пищу, а тем более такую простую и лёгкую как жизнь человека.
  
   Наташа не сразу прервала это разговор взглядов и движений, она понимала, насколько он сейчас важен и что именно он будет определяющим, когда наступит время заговорить, облечь словами чувства и мысли, которые сейчас как высокогорные птицы кружились над своими гнездовьями, не решаясь опуститься на скалы. Хотя неловкость пока между отцом и дочерью не возникла, но Наташа сама уже почувствовала некоторое неудобство, поэтому поспешила всех усадить за стол. Даша стала ухаживать за всеми, а Наташе стало почему-то смешно, будто бы Дашка сама всё и приготовила. Санжар бросил хитрый взгляд на Наташу и сказал:
   - Даша, ты стала прекрасной хозяйкой, и пирог просто замечателен, у нас таких не пекут, - он сделал вид, что откусывает большой кусок, на самом деле ожидая реакции дочери. Дашка не покраснела, всё же на своей территории находилась, но видно было, что немного смутилась.
   - Нет, это всё мама, не знаю, когда она успела поспать, это всё она приготовила, я только помогала накрывать на стол. А вы не могли бы рассказать о своей стране, ведь вы увозите туда маму. Я смотрела на карте, но ничего не поняла, только увидела горы и долины, а что там на самом деле непонятно.
   - Ты правильно увидела - горы и долины, но ещё и пустыня.
   - Мама, говорила, что у вас... у нас очень старинный род.
   - Да, род очень старинный, но не только, родов у нас много, а наш род заслуженный и даже древний. Считается, что от него пошёл весь наш народ, а сам род когда-то переселился с запада. Они много воевали, наши предки, однажды завоевали мой родной край, да так полюбили его, что остались на его земле навечно.
   - Мама говорила, что там у вас очень красиво и климат замечательный.
   - Наша страна горная, если рассказывать о ней, то придётся пересказать соответствующий раздел учебника по географии. Климат различный и зависит от того, какую высоту выбираешь для описания, ведь наша страна - это почти точка на карте, если не обращать внимания на мою родную пустыню, всё-таки она занимает большую её часть, зато это точка очень высокая, можно сказать, что почти вся страна тянется не вширь, а ввысь.
   - А какое у вас главное животное, вот в России наверняка это корова, а у вас?
   - У нас их несколько, таких животных. Для меня родными всегда были и будут верблюды, но как для воина - конь для меня важней всех других зверей. Для тех, кто живёт на горных лугах, конечно, овцы важней всех, хотя и коровы тоже там пасутся, но их мало, а вот для тех, кто забрался очень высоко в горы, так высоко, что природа там напоминает вашу Сибирь, там уже главным животным считается як, даже дома покрывают его шкурами.
   - Як, они такие смешные, я видела их на картинках, а живых никогда.
   - Ты забыла, Даша, мы видели яков в зоопарке.
   - Зоопарк не считается, мало ли кого туда поселят. Мама говорила, у вас часто бывают землетрясения. Ужас какой!
   - Мама тебя пугала, чтобы ты хорошо училась в Париже и не рвалась всё время к нам, ведь у нас хоть и горы, а веселее, чем в больших городах.
   - В каком ещё Париже? Я туда и не собиралась даже... Собиралась, конечно, кто туда не собирается, все кому не лень, но не так, чтобы прямо взять и уехать туда, к вам я могу и из Москвы рвануть, жаль прямого самолёта нет, но ничего с пересадкой доберусь.
   - Не волнуйся, если захочешь приехать, то я вышлю за тобой самолёт, а о Париже подумай, я-то уже подумал, теперь дело за тобой. Правда, сначала, прежде чем ты начнёшь думать, я хочу сделать тебе подарок.
   Санжар-хан открыл дипломат, который стоял неподалёку от него. Среди бумаг лежала старинная, вся покрытая надписями шкатулка, плоская и довольно большая.
   - Папа, шахматы! Это шахматы, я знаю! - этот детский порыв Даши был таким смешным, что все сразу громко и по-семейному радостно засмеялись, пожалуй, это был первый момент общего единения.
   - Нет, Даша, это не шахматы, к сожалению, великому моему сожалению, я не знал, что у меня есть дочь, да ещё такая умница, что будет требовать прежде всего шахматы.
   - Ой, Господи, да какая она умница - ребёнок ещё совсем, а в шахматы играла лет в шесть, наверное, потом забросила и не вспоминала...
   - Ты ничего просто не знаешь, мы с бабушкой Галей всегда играем на даче, всегда...
   - В шахматы мы обязательно с тобой поиграем и с бабушкой Галей, я думаю, тоже, но пока прими этот дар от меня, он может быть и не так тебе понравится, но продолжательнице моего рода, - а у нас женщины могут продолжить род по закону, если это принцессы, а ведь ты настоящая принцесса Дарья.
   Санжар-хан встал на одно колено, раскрыл шкатулку, вынул из неё блеснувший серебром и драгоценными каменьями кинжал, отложил шкатулку в сторону и протянул кинжал, держа на вытянутых руках, Даше.
   - Принцесса, Дарья, вы владеете святыней рода Пустынь Обручённых с Горами по праву, примите и владейте нами, когда станет на то воля Аллаха, а пока пусть продлит Аллах ваше благополучие и поможет обрести всякую мудрость, пригодную обретению покоя на земле и вечного счастья на небесах.
  
   Даша с поклоном приняла кинжал и не очень понимала, куда его теперь деть, но это оказалось ещё не всё. Санжар-хан вернул в свои руки шкатулку и достал из неё шёлковый пояс, который был снабжён огромной серебряной пряжкой. На пряжке были золотые фигуры двух барсов, бросающихся на горного козла, увенчанного огромными витыми рогами, и было совершенно ясно, что никакие барсы не смогут сбросить его со скалы. Некоторое время Санжар-хан молчал, ему оставалось лишь наблюдать, как женщины прилаживают на Дашино лиловое велюровое платье малиновый пояс, пристраивают к нему кинжал, который занял почти всё Дашкино бедро, и восхищённо рассматривают это богатство.
  
   Санжар любовался обеими женщинами. Они были каждая по-своему прекрасны. Одна будила в нём скрытые желания, заставляла чаще биться сердце, а вторая вносила в душу успокоение - он понимал, что как бы ни сложилась его дальнейшая жизнь, свою главную задачу в ней он выполнил. Конечно, у Санжар-хана было уже много детей, они трудились в пустыне, распоряжались горными сёлами, ведь многие из них уже были взрослые, но ни одного ребёнка он не имел от любимой женщины и не только любимой, а будто бы предоставленной ему свыше, самим Аллахом, в очень трудный период жизни, никогда не бывшей простой, но иногда трудности бывали чрезмерны, даже для привыкшего к ним восточного принца, ни дня не живущего спокойно, а всегда вынужденного отвоёвывать право его прожить у своих врагов. Кроме того, было в этом его ребёнке, в Даше, и то, что Санжар-хан не мог уже себе объяснить внятно, но этого объяснения уже не требовалось, достаточно было ощущения.
  
   Санжар-хан был цивилизованным человеком, даже больше, чем принято считать цивилизованностью в Европе. Современный человек очень нуждается в каком-то специальном настрое на понимание природы, ему необходимы для этого специальные знания, а что касается социальных отношений, то знания европейца никогда не учитывают общую для людей органическую принадлежность к животному миру. В лучшем случае ими признаётся наличие инстинктов, наличие тёмных сторон души у человека, всегда связывающихся со звериным началом, у Санжара такого отношения к людям-животным не было, далеко не всегда он считал необходимым выдавливать из человека зверя, слишком много положительного он видел в устройстве животного мира, он не только понимал, как европейцы, наличие в определённых условиях стадного поведения у людей, но и ощущал его корни.
  
   Он понимал, каким трудным шагом для первых родов человечества было их объединение в общества, первоначально и бывшие только стадами, причём ему совершенно для этого понимания не требовались какие-то умные книги философов. Он сам был одним из представителей древнего рода, можно сказать, что знания всего человечества о собственном устройстве были у него в крови. Он в отличие от любого европейца отлично понимал, чего стоит срубить другому человеку голову, какие чувства борются в человеке, когда он сталкивается с такой необходимостью. Рубишь, отлично понимая, что не сделав этого, уже не сможешь опереться ни на какие гуманитарные ценности, просто уже некому будет их проводить в жизнь, - сам лишишься головы, да ещё каким-нибудь не столь простым и гуманным способом. Пожалуй, из всех европейцев его бы до конца поняли только дрессировщики волков.
  
   Но не всё Санжар-хан мог, если и не принять, то хотя бы оценить с позиций людей иного мира, чуждого ему в основе, а не в рациональных и гуманных частностях, которые невольно любым нормальным человеком принимаются, как только с ними поближе ознакомишься. Теперь же при наличии дочери, представительницы этого чужого ему мира, он обретал некую возможность проникнуть в него изнутри, почувствовать его не разумом, который как ни образовывайся, а всё же останется навечно разумом восточного человека, а душой. Природные, а не человеческие силы позволяли воспользоваться душой родной, любимой изначально и безо всякого узнавания, посредством длительного общения, ведь именно это внутреннее понимание и даёт родная кровь, не случайно доставшаяся какому-то человеку, а переданная с любовью и с помощью любимого человека - матери твоего дитя.
  
   Санжар-хан чувствовал себя при всей эмоциональной напряжённости момента, полностью успокоившимся внутренне, он даже позволил себе расслабиться, позволил себе впитывать без задних мыслей ощущение счастья, которое всегда, лишь чуть давая о себе знать, было им гонимо, как мешающее мыслить государственным масштабом. Когда женщины немного успокоились, он с присущим ему юмором и красотою восточной речи принялся рассказывать о родственниках, ожидающих его возвращения, по ходу рассказа объясняя обычаи и порядки, легко подсмеиваясь над некоторыми, но без осуждения и неприятия. Постепенно перед глазами Даши появлялась какая-то сказочная картина восточного мира, но всё же не столь сказочного, как можно прочесть в книге, а обрисованного вполне живыми красками, с упоминанием характеров и внешности вполне конкретных людей, с их вполне земными поступками и заботами.
  
   Развеселил Дашу рассказ о поездке пустынных жителей к своим новым родственникам в горы. Высокогорные плато всегда славились своей суровостью и сильными морозами, иногда доходившими до пятидесяти градусов, а снег там шёл совершенно уже по настоящему, и сопровождался сильнейшими ветрами. Изнеженным горячим солнышком пустынникам всё это, конечно, было в диковинку, они долго расспрашивали в долине о количестве припасов, тёплой одежде и одеял, которые надо с собой захватить, не забыв и о подарках. Разумеется, мудрые аксакалы не очень-то верили в рассказы бывалых людей из долины, думая, что им просто хотят всучить побольше и подороже ненужных товаров, но, посовещавшись, решили не скупиться.
  
   Санжар рассказывал от лица одного из путников, возглавлявших поход: "Мы запаслись в дорогу хлебом, просом, сушеным мясом на три недели. Мы попросили тех из жителей, с кем мы подружились, о содействии относительно одежд и в получении их в большом количестве, и они ужаснули нас этим предприятием и преувеличили рассказ о нем, но когда мы это увидели, то оно оказалось вдвое больше того, что нам было описано. Итак, на каждом человеке из нас была надета куртка, поверх нее кафтан, поверх него шуба, поверх нее войлочная шапка и бурнус, из которого видны были только два его глаза, и шаровары ординарные и другие двойные, с подкладкой, и гетры, и сапоги из кимухта - ослиной кожи - и поверх сапог другие сапоги, так что каждый из нас, когда ехал верхом на верблюде, не мог двигаться от одежд, которые были на нем. И отстали от нас женщины, и отроки, выехавшие с нами из города, побоявшись въехать в эту поднебесную страну..."
  
   Дашка слушала этот и другие рассказы, открыв рот, но не этим окончательно покорил её отец. Санжар посреди рассказа попросил небольшого отдыха, во время которого доели пироги и запили их свежим чаем, но пока заваривался чай, Санжар пригласил дочку на танец, и, конечно, это был вальс, а точнее Английский вальс, самый любимый танец Даши. Даша часто за собой замечала, что ей не очень важно как исполняется танец, лишь бы не было грубых ошибок. Она отлично понимала, что из неё учительница не получится, уж слишком она была субъективна, ей гораздо важнее было ощущение партнёра, его способность её вести и способность вызвать в ней особые чувства, о которых рассказывать - дело неблагодарное, лучше попробовать с таким партнёром просто потанцевать.
  
   Так вот, отец покорил её, иного слова и не найти. Она понимала, что он танцует ничуть не лучше, чем Славка, но зато как он танцует! Славке не хватит всей жизни, а потом стремительного волшебного возвращения в молодость, чтобы так танцевать. Обвинить Дашку в дилетантстве было бы слишком наивно, после стольких лет довольно успешных занятий, но, если бы её спросили, чем её так покорил этот мужчина, она бы, скорее всего, ответила - нежностью и особой бережностью исполнения, и ничем больше, а достигалось это - тут Дашке потребовался бы целый час рассуждений и не факт, чтобы она всё точно сформулировала.
  
   Как-то незаметно, за разговорами наступило время обеда. Санжар-хан вечером был занят, всё-таки он в Москву приехал не в гости, даже учитывая личные обстоятельства. Решили пройтись пешком по парку, а затем проехать в ресторан пообедать. Санжар даже не сказал, какой ресторан он выбрал, но никого из женщин это не волновало, они вполне доверяли его вкусу. Ресторан оказался без названия, это был ресторан при каком-то закрытом клубе. Всё в нём было очень тихо и по-домашнему, кроме еды, которая подавалась в такой изысканной форме, что неизвестно, как Наталья, а вот Дашка точно ни разу так не обедала. Чёрная машина доставила их после обеда домой. День пролетел незаметно. Когда приехали домой, то женщины сразу разошлись по своим комнатам. Разошлись, но ненадолго. Пережив в одиночестве каждая что-то своё, очень скоро мать и дочка сошлись на кухне, опять пили чай, сидели, обнявшись, много смеялись и много плакали.
  
  
   14. Глава. Отлёт.
  
   Две большие чёрные машины двигались в сторону аэродрома. Городок, обслуживающий аэродром, небольшой, и подъезды к нему словно широкие аллеи парка. Справа и слева лес, потом поворот под прямым углом и опять та же картина. Высокие сосны шумят, смешивается этот шум с шуршанием широких шин по асфальту и кажется, что так было вечно - сосны шумели, а под ними ездили машины. Так и было на самом деле, только это передвигались люди: шли под соснами пешком, ехали в повозках, скакали на конях, а затем пересели в самодвижущиеся экипажи, которые в свою очередь сменялись с одних видов на другие. Сосны оставались над ними те же, только их становилось всё меньше и меньше, но те, что оставались, были так же прекрасны, так же стройны и так же устремлялись в небо, а если и попадались кривые и карликовые, так это только там, где им вообще было жить не положено - на горных кручах, на склонах оврагов и в других столь же неудобных местах.
  
   Вот и получалось, что там, где удобно ходить людям, там хорошо расти и соснам, так они и сопровождают человека, покачивая головам, поднятыми высоко в небо. Это так, - думал Санжар-хан, - но только здесь, на севере, а у нас всё не так, - нет деревьев в пустыне, которые могли бы проводить путника, зато нет и посредников между человеком и небом; поднял голову и смотри - ничем оно не прикрыто, даже тучи бывают так редко, что почитаются счастьем. Иное дело горы - чем ближе к ним подберёшься, тем больше неба они закроют. Хочешь неба? - лезь на вершину. Санжару казалось, что так же действуют и сосны, они стремились неудержимо только вверх, и всё под ними погибало, лишённое солнца и соков земли, вытянутых мощными стволами.
  
   Президент по плану должен был улетать из России раньше, вместе с основным составом делегации, так теперь и происходило - президент летел сегодня. Важные грузы и положенная им охрана должны были улетать вместе с Санжар-ханом через день. Санжар-хан был доволен поездкой. Президент был его старинным другом из другого, родственного клана, но переговоры шли под руководством Санжара и не могли бы состояться без него вовсе. Президент строго следовал его указаниям, состоялась только одна его встреча с главой Российского МИДа, на которой Санжар-хан не присутствовал, но большого беспокойства Санжару она не внушала, ведь содержание её тоже оговаривалось заранее.
  
   Охрана предъявила документы. Открылись ворота. Длинная узкая дорога вела прямо на взлётную полосу. Здесь горцев ждали два грузовых самолёта. Это удивило Санжар-хана, предполагался лишь один.
   - Произошли какие-то изменения, Аббас-Мирза? - Санжар-хан постарался не выдавать внезапно возникшего волнения.
   - Глава безопасности посчитал, что так будет лучше. Не волнуйся, дорогой, Санжар-хан. Мы решили тебя не тревожить и облегчить тебе задачу, - Аббас-Мирза улыбнулся, - тебе ведь нужны силы, впереди свадьба, так просто тебе не удастся от нас отделаться - свадьбу сыграем по нашим обычаям, у тебя во дворце, разве зря тебе его отдали, нехорошо пропадать такому дому и саду, как ты думаешь?
   - Свадьбу сыграем, но такие вопросы, как условия твоего вылета, я бы хотел узнавать не в последний момент... Кстати, дворец принадлежал раньше моей семье, ты сам это знаешь.
   - Не обижайся, Санжар, сущие пустяки, формальности, если хочешь обсудить это подробнее, то глава безопасности всё тебе объяснит. Я посчитал это не столь существенным, чтобы отвлекать тебя от общения с будущей женой и дочерью. Потом, за мной долг, - успех переговоров целиком твоя заслуга, - теперь я тебя буду встречать как дорого гостя на родине...
   - Ты забыл, Мирза, что на родине я не гость...
   - Ты нервничаешь, Санжар, успокойся, всё хорошо. Я готов извиниться, если чем-то тебя обидел, Аллах свидетель, прости друг, прости.... Потом ты теперь сможешь забрать с собой машину, мало ли какие дела у тебя возникнут в Ташкенте, сможешь их быстро решить со своим транспортом, очень удобно. Разрешаю тебе даже задержаться там, съездишь на экскурсию в Бухару. Интересно, завидую тебе...
   - Опять новость, мне это не нравится, Мирза - я не должен был лететь через Ташкент.
   - И опять нет повода для беспокойства! Американцы отлично тебя встретят, я обо всём договорился. А у меня лично есть маленькое поручение для тебя - съездишь в Ташкенте к моему другу, отвезёшь ему моё письмо, вот и всё. Никому больше не могу доверить. Я бы посоветовал тебе нанять хороший частный самолёт, чтобы лететь с невестой с большим комфортом, но возможно, придётся самолёт ещё догрузить в Ташкенте. Это зависит от ответа моего друга. Он всё тебе объяснит, если появится необходимость. Сделай так, как я прошу, Санжар, буду обязан тебе.
  
   Два самолёта вырулили на взлётную полосу. Санжар-хан дождался взлёта. Он увидел, как один за другим самолёты поднялись в воздух, сделали большой круг и легли на нужный курс. Санжар-хан остался с двумя сопровождающими. Он подал им знак отъезжать. Все сели в машину. Выехав из аэропорта, они повернули направо и направились в сторону Москвы. Санжар-хан углубился в свои мысли и до самого города не сказал ни слова. Он никогда не любил тайны, хотя умел их сам создавать и раскрывать чужие, но особенно неприятны тайны, поданные в форме просьбы. Не так легко их игнорировать. Слишком хорошо Санжар знал цену доверительной просьбы на востоке.
  
   Внешний осмотр президентского письма не дал утешительных результатов - вскрыть его было без следа невозможно, это Санжар знал точно - ведь они пользовались почти теми же способами сохранения своих тайн как и президент. Постепенно мысли его переместились в личную сферу отношений и дел. Ещё и ещё раз он всё продумал. В результате лишь укрепился в своём предварительном решении, но не всё теперь зависело только от него, в этой части своих планов он решил посоветоваться с Наташей. Он не мог рисковать её жизнью без её согласия, даже не попытавшись её отговорить от поездки. Имущественные вопросы требовали больше времени, но не отнимали стольких моральных сил - тут можно было действовать согласно определённому плану.
  
   Когда вернулись в гостиницу, он сделал несколько первоочередных звонков и занялся просмотром документов. Множество дел необходимо было привести в полнейший порядок. Почти всю ночь он работал с документами, часто пользовался ноутбуком и продолжал делать звонки. Поспать ему удалось не более двух часов. Ровно в девять он уже ехал в машине к своему доверенному лицу - предстояло ещё оформить несколько документов и отдать дополнительные распоряжения. Наташу он уже предупредил о том, что заедет к ней, как только освободится, у них оставался ещё один день, чтобы побыть с дочерью. В любом случае эту последнюю возможность надо было использовать, если не для двоих, то хотя бы для него одного. Однако на успех Санжар не надеялся, он знал упрямый и волевой характер своей женщины. Был уверен, что она будет настаивать на своём решении, но предложить ей остаться он считал необходимым.
  
   Санжар-хан не испытывал ни малейшего сомнения по поводу необходимости собственного отъезда - он целиком положился на волю Аллаха, и даже зная, каким опасностям подвергается, ни за что не свернул бы с избранного им пути. Он слишком хорошо знал, что бывает со странами востока, где приходит к власти плебейское, случайное племя, племя доморощенных политиков, медников как он их называл, используя пример исторического казуса, когда династия Саффаридов свергла Тахиридов и просуществовала не более тридцати трёх лет. Неумелое руководство, жадность и забота о личной выгоде, пренебрежение благосостоянием страны и народа, опора исключительно на военную силу - вот судьба таких государств, правители которых умудряются обложить податью даже старух, занимающихся прядением на дому. "Что-то меня потянуло на историю, никак рад предстоящему посещению Бухары. Когда нет иного выхода, надо подчиняться и получать удовольствие", - так саркастически характеризовал Санжар-хан собственные мысли.
  
   Ближе к середине дня Санжар-хан, наконец, встретился с Наташей. Она вышла его встретить. Она ходила от одной стороны дома до другой и ждала. Она почти ни о чём не думала, просто ждала. В голове не было ни одной мысли, но мысли связанной, облечённой в слова, зато не переставали мелькать образы, из которых многие уже были так привычны, что и возникали, и исчезали легко, безо всяких усилий и дополнений, постоянно меняясь будто действительно были жизненными картинками. Пока она шла от того места, где обычно Санжар останавливал машину, в сторону Английской чайной, расположенной на углу дома, она изучала воображаемый вид, воспроизводивший начало обвала над горным озером. Вот что ей виделось.
  
   Две огромные чёрные горы. Почти посередине их соединяет прямая линия. Это огромная зелёная перемычка. Она была когда-то тоже совершенно чёрной, оторвавшейся от горы скалой и породившей озеро. Теперь вся перемычка поросла кустарником и мелким лесом, она шевелилась и извивалась будто живая, но это было лишь следствием искажения её видимого изображения. Горячий воздух поднимался вверх из ущелья к снежным вершинам. С другой стороны озера к нему вплотную подступили горы. Они отражались у самого среза воды своими чёрными склонами, но к середине являли свои ослепительно белые вершины, смешивающиеся с голубой озёрной бездной. На чёрных скалах постоянно, но всегда неожиданно и в новом месте поочерёдно вспыхивали серые облачка, их появление сопровождалось далёким хлопком, только через время достигавшим ушей наблюдателя.
  
   К этому моменту такое облачко, непрерывно двигаясь вниз, уже успевало вырасти до огромных размеров. Но по-прежнему оно виделось отсюда только очередным белым пёрышком, выпавшим из гигантской пуховой шапки горного ледника и окрасившимся в серый цвет лишь случайно и только в тени горы. Когда это облачко, на секунду скрывшись из вида за перемычкой, падало в озеро, то раздавался мощный звук, будто издаваемый чудовищной ладонью великана, прихлопнувшего ею поверхность воды. В тот же миг над перемычкой взвивался огромный водяной столб. Он был составлен из голубых, холодных брызг, смешанных с белыми и серыми клубами капельного пара. Когда воздух над озером светлел и вода успокаивалась, дожидаясь новой порции обвалившихся камней, то над перемычкой ещё долго сверкал всеми цветами радуги развернувшийся полотнищем туман, рассечённый сабельными ударами солнечных лучей.
  
   Наташа повернула обратно и тут же оказалась в ночной пустыне. Пустыня была абсолютно серой, не было привычного песка, кругом были одни камни, местами на них блестел иней. Мохнатые тёмные животные были видны на равнине, они были ещё темнее, чем окружающий их пейзаж. Свет луны тонул в их шерсти. Животные волновались, они старались переместить телят в центр, всё стадо совершало волнообразные движения. Вокруг мелькали приземистые и поджарые серебряные тени - это тибетские волки. Вскоре вращение мохнатой воронки прекратилось - волкам удалось отбить телёнка. Началось пиршество. В темноте вспыхивали лазуритовые пары глаз, слышалось ворчание и довольное взвизгивание. Хрустели нежные хрящики. Стадо зашевелилось и сгрудилось под скалой, ожидая утра под защитой острых рогов, которые теперь выставили навстречу волкам крупные самцы. Сытые волки больше не нападали. Начинался тяжёлый рассвет. Пустыня оставалась ещё во тьме, когда над ней закружили огромные бородачи орлы, они знали, что сегодня будут сыты. Поодаль собирались в кучки снежные грифы и вороны. Они тоже ждали своей очереди.
  
   Наташа вздрогнула. Словно комета пронеслась перед ней и стёрла своим ярким зелёным хвостом все картинки. Наташа покачнулась. Рядом с ней остановилась чёрная машина. Не дожидаясь охранника, из неё уже выскакивал Санжар. Он подбежал к Наташе и поддержал её.
   - Боже мой, что с тобой, дорогая, на тебе лица нет, что случилось?
   - Санжар, любимый, как хорошо, что ты приехал, я не могла тебя дождаться дома, вышла на улицу, а тут..., а тут волки. Представляешь, волки съели телёнка!
   - Наташа, всё хорошо, не волнуйся, всё хорошо, я здесь, никакие волки со мной тебе не страшны, где ты видела волков? Это, наверное, собаки, вон их тут у вас сколько бегает, - Санжар придерживал Наташу за талию и вёл домой.
  
   Вскоре они сидели дома, на диване, и Наташа немного успокоилась.
   - Санжар, любимый, я не смогу без тебя больше, со мной что-то происходит, когда тебя нет рядом, у меня перед глазами какие-то видения, я больше не могу без тебя, - Санжар мгновенно понял, что его планы попробовать отговорить Наташу от поездки успехом не увенчаются, а что ещё хуже, могут быть неправильно ею поняты.
   - Наташа, мы никогда больше не расстанемся, не волнуйся, теперь у нас одна судьба, если честно, то по некоторым соображениям я хотел тебя отговорить со мной сейчас ехать, но ты не думай, только сейчас, - он сам испугался того, что всё-таки произнёс это, Наташа побледнела и вцепилась в его руку так, что ногти впились в ладонь.
   - Успокойся, милая, не будем к этому возвращаться, завтра летим во второй половине дня, в Ташкенте будет остановка на один день. Жаль, что времени на Бухару и Самарканд может не быть, но я обещаю, что мы ещё будем с тобой много путешествовать.
   - Я очень давно мечтала побывать в Бухаре и Самарканде. В путешествия будем брать с собой Дашку, а сейчас я даже рада, что она не едет. Она бы так отвлеклась от учёбы и увлеклась поездкой, что никуда бы не поступила, так не хочется, чтобы она повторяла мои ошибки, я так и осталась неучем...
   - Не наговаривай на себя, Наташа, но для Дарьи вариант жизненного пути я готов предложить. Я ведь не шутил насчёт Парижа. Наташа, я не пугаю тебя, ты же хорошо это понимаешь, - не известно как у нас всё сложится в Тюркаганстане, - поэтому я открыл счёт на солидную сумму в Парижском банке. Даша сможет спокойно учиться в Сорбонне, в любом случае европейское образование пригодится. Если с нами что-то случится, то после совершеннолетия она сможет пользоваться всей суммой, а так ей будут идти ежемесячные отчисления, помимо затрат на образование - в Сорбонне оно бесплатное, но предстоит ещё получать аттестат и учить французский язык. Дела о наследстве так бывают запутаны, лучше позаботиться об этом сейчас. Послушай меня дальше, не возражай. Через неделю, после того как мы уедем, Даша получит уведомление от нотариуса - он мой друг и неоднократно решал для меня вопросы, возникающие в России и Европе. Даша встретится с ним и всё обсудит. Он ей поможет во всём разобраться. Всё-таки она ещё ребёнок.
   - Санжар, ты всегда умел успокаивать как никто, что я после этого должна думать? - Наташа улыбалась, но говорила вполне серьёзно, и Санжар это понимал.
   - Конечно, Наташа, мы всегда сможем с тобой решить все вопросы, которые возникнут у Даши, всегда сделаем всё возможное, чтобы она была счастлива, но позволь всё же обезопасить её от неожиданностей. Я до сих пор не могу простить себе, что ничего о тебе не знал, дело в том, что... Не хочу снимать с себя ответственность, но меня постарались убедить в том, что тебя искать не нужно. Я понимал, что то, в чём меня пытаются убедить, может быть, мягко говоря, не совсем верно, но одно то, что меня в этом убеждали, говорило о многом - меня фактически предупреждали, чтобы я не искал тебя. Я хорошо знаю возможности ваших спецслужб, да и вообще характер деятельности любых спецслужб, поэтому предпочёл сделать вид, что поверил во всё, что мне о тебе говорили, просто сделал вид, но сам даже не пытался искать тебя, я не представляю, чем бы мои поиски могли для тебя обернуться, никто так не умеет делать неприятности, как эти люди, никто...
   - Думаю, что просто тогда изменилась обстановка, я стала им не нужна, а твоё появление считалось преждевременным. Не хочу об этом думать, слава Богу, меня оставили в покое..., после ухода мужа. Потом пришло известие о его гибели, но подробности никто мне сообщать не собирался, тем более, что я была уже официально разведена.
   - Как бы ни было, выражаю соболезнование, да будет земля ему пухом, как у вас говорят. Он был мужчиной. Натали, а где наша красавица?
   - У неё всегда масса дел, такой возраст, но скоро должна прийти, она мечтает тебя видеть и всё время о тебе спрашивает, ей нелегко - гремучая смесь в голове.
   - Понимаю, но на всё нужно время, Натали, дай Бог, чтобы оно у нас было. Расскажи мне о бабушке Гале, ведь она тебе очень помогла... Возможно ей нужна помощь.
   - Галина Васильевна сама кому угодно может помочь. Она дочь маршала и генеральская вдова, но я думаю, для нашей страны было бы гораздо лучше, если бы она была маршалом - это было бы здорово! Только она уже очень старенькая, Дашке всё время об этом говорю, когда она к ней пристаёт со всякими делами. Слышишь? Вот и Дарья Геннадиевна явилась..., - в комнату ворвалась как вихрь Дашка, она бросилась на шею отцу и при этом успела крикнуть:
   - Привет, ма, ну ты и спишь - утром не могла до тебя добудиться. Куда идём? Какие у нас планы на сегодня? Когда самолёт завтра? Можно я надену пояс? И белый сарафан? Я сейчас быстро переоденусь и вперёд. Кинжал брать с собой?
  
   Какие бы заботы не одолевали умудрённых опытом Наталью и Санжара, но они не могли устоять перед натиском молодости - настроение их резко улучшилось. День полетел, будто это был не день, а самолёт, который должен был уносить их только завтра, а они обрели непонятный статус в нём, то ли они были экипажем, и было бы верно так считать, то ли пассажирами, что тоже вполне подходило их компании. Настроение у всех было только одно - впитать, насытиться друг другом, создать в душе образы, которые не сотрёт уже время, которые не только будут неотделимы от воспоминаний, а уже составят часть души, бессмертной души каждого из них. Летний, прекрасный день, очень мягкий, тёплый окутывал их и защищал от невесёлых дум. Вся семья, - а ведь семья уже, - была охвачена волнением, но волнением всё же более радостным, чем печальным.
  
   Никому не хотелось расставаться, но все понимали, что это только начало новой, настоящей жизни, очередная перемена, далеко не всегда ведущая к худшему, а наоборот, открывались впереди просторы, дали, отодвигался горизонт, расширялись возможности. Особенно радовалась всему происходящему, разумеется, Дашка, хотя ей и хотелось плакать, когда она думала, что вот уже завтра останется одна, в этой взрослой жизни, положит тяжкий груз личной ответственности за свою жизнь себе на плечи, но при этом она и радовалась этому, будто отправляет маму Наташу на дачу, на несколько дней, а сама просто приобретает временную и такую желанную свободу. Свободу не только делать что хочешь, нет, это слишком просто, а и свободу заботы о себе, что трудно, но приятно.
  
   Сам и только сам распоряжаешься своим временем, своими мыслями, в конце концов, даже деньгами. Никто не спросит отчёта в этом процессе, а тот отчёт, который всё равно придётся держать перед родными, так он переходит на отчёт совершенно другого уровня, то есть отчитываться будешь скорее не перед мамой, папой, бабушкой, а перед самой жизнью, которая во много раз более сурова и не склонна ничего прощать. Такие слова как "да ладно, сейчас не получилось, так сделаю это в следующий раз" для жизни совершенно пустейший звук. Жизнь признаёт только победителей, а с остальными в лучшем случае мирится, только позволяя им существовать, снисходительно и даже с некоторым презрением на таких людей посматривая.
  
   На следующий день Даша провожала родителей. За ними пришла машина с вещами Санжара, Наташа не стала брать много вещей, всё самое необходимое уместилось в одном маленьком чемодане, кстати, Дашкином, - самой Наташе чемодан до сих пор был не нужен. Всякая мелочь уместилась в крокодиловой сумке, которую посоветовала взять с собой практичная Даша: "Чтобы не лазить в чемодан за всякой ерундой". Вот такая опытная путешественница она была. Они стояли и молчали. Помощник Санжар-хана находился поодаль и выглядел как каменный истукан, но глаза его живо бегали по сторонам - было ясно, что малейшая опасность не останется без его внимания и должного ответа. Но московский двор был спокоен, редкие прохожие ничуть не мешали прощанию. Как такового прощания и не было - всё уже было сказано. Даша получила все указания. Она не ехала с родителями на аэродром. Слишком трудно было бы оттуда одной возвращаться, а брать кого-то постороннего с собой не хотелось.
  
   Постоянного представительства у молодого, практически никем ещё не признанного государства в Москве не было, существовал лишь временный офис. Резиденты проживали в Москве как частные лица. Бронированная машина представительского класса была куплена для нужд правительства в Москве и улетала вместе с горцами - самолёт был грузовым, только в передней его части было оборудовано относительно комфортабельное место для нескольких пассажиров. Это грузовое судно принадлежало воздушному флоту родной страны Санжара, состояние его было хорошим, но самолёт был отнюдь не новым, а очень даже хорошо послужившим. Промежуточная посадка должна была состояться на американском военном аэродроме в Тузеле, в пятнадцати километрах от Ташкента.
  
   Наконец, машина тронулась, отделившись от помойки как нечто инородное, вполне случайное и не только здесь в московском дворе, но и вообще в этом мире, более простом и понятном, чем ему иногда хотелось казаться людям. Даша махала автомобилю рукой, через открытое затемнённое стекло ей махали в ответ Санжар и мама. Даша роняла слёзы, но улыбалась, ей не хотелось огорчать любимых ей людей, ей хотелось, чтобы они запомнили её улыбающейся и счастливой. На одно мгновение, когда автомашина грузно переваливаясь на ухабах, которые были просто неистребимы, несмотря на ежегодный ремонт места выезда со двора на улицу, чуть притормозила, подбирая удобное место в потоке, Даше показалось, что она никогда больше не увидит своих родителей. Явилось такое ощущение, что это кто-то сказал ей прямо внутри неё, какой-то посторонний голос, которому совсем не нужны слова и фразы. Он или оно умеет разговаривать без языка, говорит сразу же чувством.
  
   Даша лишь на миг вздрогнула, но сознательно направила свой разум в рациональное русло и выбросила это предупреждение как вредное, как никчёмное, даже опасное, будто именно оно само по себе, а не обстоятельства могло действительно повредить её родителям. Она взяла себя в руки. Ошибка это или нет? Вопрос совершенно неразрешимый. Разве есть на свете человек, которого хотя бы раз не посещало предчувствие, а может быть и прямое предупреждение об опасности, а потом что-то происходило, и все эти тревоги оказывались ложными. Такие случаи всегда приводятся скептиками, которые почти всегда правы, ведь чаще всего наши чувства нас обманывают, но чувства ли обманывают? Ведь их так много в человеке и говорят они преимущественно хором; возможно, нас просто обманывает слух? Обманывает тот совершенно особый, стоящий по редкости наравне с абсолютным музыкальным, который присутствует от природы или достаточно развит упорным трудом, отнюдь не у любого и каждого. Даша очень хорошо расслышала предупреждение, оно ещё долго звучало в её душе, но также долго она с ним яростно боролась, заставляла замолчать, и оно, будучи непризнанным гением души, обиделось, замолкло.
  
   В Тузель Наташа и Санжар-хан попали только под утро следующего дня. Задержались сверх графика в Свердловске, там возникли какие-то трудности с воздушным коридором и дозаправкой. Американцы предоставили им неплохое помещение для отдыха. Обычный стандартный армейский домик, но аккуратный и содержавшийся в чистоте. Сначала решили, что не будут задерживаться на экскурсию в Бухару и Самарканд, а также по Ташкенту. Наташа очень устала, плохо выспалась в неприспособленном для таких перелётов самолёте и вообще чувствовала себя не очень хорошо. Но когда она узнала от Санжара, что старик, приятель президента, живёт, в качестве смотрителя здания, в древнем медресе на окраине города, которое не раз переделывалось и перестраивалось, но всё же сохранило облик средневекового учебного заведения, то она упросила Санжара взять её с собой.
  
   После некоторых размышлений Санжар согласился. Не получается специальной экскурсии, - он твёрдо решил не поддаваться странному совету президента задержаться на один-два дня в Узбекистане, - так Наташа хоть медресе посмотрит, раз там знакомый смотритель, так наверняка найдётся, кому всё показать и рассказать Наташе, пока он будет занят переговорами. Добрались на своей машине до жилища и работы старика довольно быстро. Здание стояло особняком от невзрачных современных построек панельного типа, в довольно большом саду по периметру, окруженному пирамидальными тополями. Сооружение действительно было интересным - оно являлось одновременно и памятником венным схваткам и учебным заведением. Дело в том, что часть декоративных башен, снабжённых великолепными голубыми куполами, разобрали ещё в девятнадцатом веке по приказу кокандских ханов и устроили из них настоящие крепостные бастионы, а ещё раньше здание частично использовали под караван-сарай с соответствующими тогдашним представлениям об удобствах переделками.
  
   Вот и получается, что хотя и мусульманское, но народное образование всегда было вторично для мудрых правителей, поочерёдно находивших иное, более приземлённое применение культурным ценностям. Однако коммунистов никто не переплюнул - даже в крепости и в караван-сарае местечко медресе всё же находилось, а большевики выселили это учреждение полностью и заняли под какой-то свой райком. Кроме того, они уничтожили множество рукописей и старинных книг. Теперь медресе, возведённое по приказу хокима Дервиш-хана, возвратилось на прежнее место и за исключением некоторых музейных площадей заняло всё своё родное здание. У ворот их встретил сам смотритель. Он суетился и бегал вокруг машины, показывал, куда её поставить, низко кланялся Санжар-хану, елейно улыбался Наташе и производил этими своими действиями какое-то жалкое впечатление плохой артистической игры. Он с радостью выделил из своих подчинённых какого-то бодрого старца для того, чтобы сопровождать Наташу, а сам увёл Санжара во внутренние помещения.
  
   Наташа только-только начала заслушиваться своим экскурсоводом, прекрасно говорившим по-русски и обладавшим приятной манерой вести рассказ, как их догнал Санжар-хан, причём один, без смотрителя. Это произошло так быстро, что Наташа невольно забеспокоилась - всё ли в порядке? Санжар её успокоил, но по глазам его Наташа поняла, что он сильно озабочен.
   - А теперь, дорогие гости, пройдёмте на площадку над центральным порталом, оттуда открывается прекрасный вид. Обратите внимание, как всё тут предусмотрено. Вот эти ступеньки очень удобны, а вот и площадка, на ней могут поместиться и участники, и почётные зрители. Какой вид!
   - Для чего же эта замечательная площадка была предназначена?
   - О, для совершения правосудия и для захватывающего поучительного зрелища. Видите внизу выложен плитами участок земли - так туда бросали в мешках неверных жён. Это укрепляло народную нравственность, очень укрепляло. Да и честно сказать, что было делать в то время, скука была страшная. Последняя казнь состоялась в 1885 году.
   Наконец, осмотр завершился, и Наташа почему-то с радостью покинула это многофункциональное здание. По дороге к машине она тихо сказала Санжару:
   - Прямо жутко представить себе, что над такой красотой летали женщины в мешках, - Наташа обернулась и показала рукой на замечательной красоты звездчатый гирих в мозаике портала.
  
   Около машины Наташу ждал сюрприз. К ним присоединился человек, который представлен был Санжаром как попутчик. Человек не был одет по-европейски, на нём был длинный халат, показавшийся Наташе слишком тёплым, даже с учётом местных обычаев. Он поклонился Наташе, приложил правую руку к своей груди, на которой она сразу заметила отсутствие двух пальцев, и тихим вкрадчивым голосом на плохом русском языке сказал, что его зовут Тимурленг из Шахризабза, при этом он добавил какое-то обычное славословие, уже на арабском языке. В дороге он вёл себя незаметно, сидел не шевелясь и полуприкрыв глаза, Наташа старалась не обращать на него внимания, но этот человек чем-то её пугал, несмотря на своё вполне мирное и даже достойное поведение. Санжар-хан, как показалось Наташе, несколько подчёркнуто не обращал на этого человека внимания. Казалось, своим видом он говорит: "Ты здесь по приказу президента, помни об этом. Будь моя воля, тебя бы здесь не было".
  
   Как прибыли на базу, Наташа и Санжар отправились, по приглашению американского полковника есть плов, который по отзывам того же полковника, здорово научился делать их армейский повар. Машину загнали сразу же в самолёт, уже подготовленный к вылету. Попутчик из машины не выходил. Санжар предупредил Наташу, что о нём упоминать американцам совсем необязательно. Вылет предстоял часа через два. Плов, и вправду, оказался замечательным, хотя Наташе показался чересчур сладким, но всё равно было вкусно. Она радовалась, что не так забыла английский, как ей думалось - болтать с полковником оказалось очень легко.
  
   Наташа с удовольствием просмотрела его семейный, альбом весь посвящённый жене и четверым веснушчатым американским мальчишкам, которые были настоящей гордостью этого бравого вояки. Полковник действительно оказался приятным и весёлым парнем, главной его заботой на базе, как он сам говорил было то, чтобы его бизнесмены не распродали всю базу вместе с самолётами на местном рынке, который уже весь завален был ботинками, комбинезонами, куртками и другим обмундированием и мелким армейским барахлом. "Когда я хожу на рынок, то еле сдерживаю себя от мысли самому что-нибудь загнать, чтобы не возвращаться в Штаты с пустыми руками после службы в этой дыре", - при этом он улыбался настоящей американской улыбкой, во весь свой широченный рот.
  
   Санжар пил виски с полковником и тоже рассказал несколько весёлых историй, связанных с махинациями на скачках верблюдов, и о том какие хитрости используют продавцы этих гоночных болидов, таким образом, тема рынка была поддержана. Время пролетело незаметно, и они, распрощавшись с полковником и получив целый пластмассовый казан неплохого американо-узбекского плова, прошли прямо в самолёт. Предстояло преодолеть последний отрезок пути - перелёт через горы домой. "Да, домой", - думала Наташа, и ей почему-то уже не было грустно.
  
  
   15. Глава. Гибель.
  
   Четыре человека шли по горному плато. Они часто останавливались. Груз с плеч не снимали. Двое несли вещевые мешки, а двое других - продолговатые футляры цвета хаки. На этой высоте дышать было тяжело. Человек, шедший впереди, остановился и предупреждающе поднял руку. Вся цепочка остановилась. Человек выбрал уступ, который находился несколько ниже в западном направлении, внимательно осмотрел его в бинокль и опять взмахнул рукой. Теперь люди шли под углом к пологой горе, они спускались на выбранный предводителем уступ. Мелкий серый щебень скрежетал под их тяжёлыми ботинками. Выжатый из-под ног он с шелестом съезжал вниз по склону, а сверху, на место исчезнувшего скатывался новый и затягивал цепочку следов. Над группой парил высоко в небесах орёл-бородач, размах его крыльев был огромен, но в небе следов его движения не оставалось, только тонкая полоска тени иногда быстро прочерчивала чёрную стрелку поперёк серого склона.
  
   Люди на полёт орла внимания не обращали. Они не смотрели в небо, они были заняты своим передвижением. Издалека они напоминали кукольные механизмы, переставляющие ноги, двигающие руками и раскачивающие дыханием грудные клетки. Наконец они достигли уступа. Теперь можно было отдохнуть механизмам тела и заняться наблюдением. Над головами парил орёл, внизу под ногами раскинулось огромное озеро. Вода была такой голубой, что не отличалась по цвету от неба, но неба обычного, такого, которое мы видим с привычной для нас поверхности земли. Высоко в горах небо было другим, оно отличалось как цветом, так и глубиной. Оно сверкало даже ярче, чем обычное голубое, но выглядело как толстое ультрамариновое стекло, под которое подложили чёрный бархат.
  
   Ни вид озера, ни близкое к космосу небо не интересовали путников. Один из них, тот, кто шёл впереди, достал карту в планшете и сверил по ней их местонахождение с желаемым. Он достал нож, с встроенным в рукоятку компасом, но быстро вернул его на место в ножны, решив продолжить ориентировку по горным вершинам - компас со своею бешеной пляской был бесполезен. Аномалия распространялась здесь и на любые, молчащие здесь средства связи. Очень быстро пришло убеждение, что место выбрано верно - красная диагональ, перечеркнувшая озеро на его карте, уходила в небо как раз между двумя вершинами, которые были прямо перед ними. Оставалось только ждать.
  
   Перелёт проходил тяжело, но уже не так тяжело как казалось раньше - Наташа начала привыкать к самолёту. На уши она туго надвинула войлочную шапку, которая несколько приглушала навязчивый вой моторов, тряску смягчало удобное кресло, позаимствованное из какого-то списанного боинга и предназначавшееся в лучшие времена для пассажиров первого класса, ноги были укрыты тёплым верблюжьим одеялом, на коленях лежала крокодиловая сумочка со всякими мелочами и книжечкой Евгениана удобного формата "Повесть о Дросилле и Харикле", а рядом сидел её Санжар - это делало Наташу бесстрашной и счастливой. Самолёт трясло почти непрерывно, уже два раза из кабины выходил второй пилот и лично сообщал, вероятно, из уважения к высокому рангу пассажиров, что турбулентность здесь нормальное явление, просил их не беспокоиться. Санжар с некоторым раздражением отсылал его жестом, было ясно, что путешественников об этом предупреждать не надо - к полётам над горами все присутствующие были готовы.
  
   В третьем ряду кресел Наташа с Санжаром сидели одни, впереди виднелись затылки двоих охранников, а рядом с охраной, но справа и лицом к Наташе у самого борта расположился попутчик, он вылез из машины, когда самолёт набрал высоту. Чёрный, бронированный лимузин стоял тут же в грузовом отсеке, крепко притянутый к полу специальными приспособлениями. Так они и летели уже почти два часа, а может быть, и больше, Наташе было не интересно, сколько займёт времени полёт, ей просто хотелось, чтобы он поскорее закончился. Наташа прикрыла глаза, но перед её взором продолжало некоторое время плавать лицо Тимурленга, которое она с открытыми глазами видела лишь наполовину. Это не имело большого значения, казалось, достаточно было бы видеть одни глаза этого человека, чтобы понять его суть, а точнее, убедиться в том, что суть его останется тайной навсегда, сколько его не изучай. Глаза его были неизъяснимо пусты, Наташа лишь один раз в жизни видела такие, и это были глаза мёртвого человека, не успевшего их закрыть, когда его настигла смерть.
  
   Наташа подождала, пока вид этого человека скроется, затеряется где-то в глубинах сознания, и погрузилась в настоящую дрёму. Наташа перестала ощущать вес своего тела, оно будто наполнилось гелием, а само превратилось лишь в тончайшую оболочку. Тело летело вверх, а за ним едва поспевала душа. Вокруг было тёмное пространство, но не безжизненное, а наполненное каким-то скрытым от людей смыслом и плотностью, которую нельзя ощутить рукой, а только сознанием, тем самым сознанием, которое сейчас стало не нужным и даже лишним. Вся яркая палитра воображения содержала теперь только одну краску, и кем-то строгим, только один единственный штрих позволялось ему использовать в определении места своего хозяина в заданной изначально картине бытия. Это был штрих тёмной маслянистой сажи, который наносился большим пальцем руки судьбы, а вся ладонь летела впереди него, развёрнутая орлиным крылом над темно-синем полем, светящимся своим грунтом под будущей дорогой.
  
   "Даже у сознания и судьбы есть руки", - думала Наташа, - "...как странно, всё так странно, но так прекрасно и непонятность, это самое прекрасное из всего самого непонятного прекрасного". Она продолжала видеть всеобщее отсутствие, но рядом вдруг появилось тёплое красное пятно, оно возникло из маленькой чёрной точки, и по мере увеличения превращалось в человека - этим человеком был Санжар. Он приближался к ней из её внутренней теснины, в которой никому не дано поместиться, кроме души самого обладателя телесного пространства, но образ Санжара не только помещался, а расправлял плечи и вставал рядом с ней, так близко, что она не могла уже отличить, где кончается она и начинается он.
  
   Они продолжали так существовать, тесно сплетаясь душами, внутри друг у друга, а к ним уже мчался белый крылатый верблюд, страстным галопом в мгновения покрывая немыслимое расстояние, и, наконец, он ворвался в их пространство, но не причинил ни малейшего вреда, а подхватил и понёс, понёс над бездной, которая разверзлась под ногами этого крылатого верблюда. Но что-то, кроме крыльев, давало ему опору. С мягким стуком копыта крылатого животного падали в чёрную масляную, бесконечную черту, ставшую и направлением, и дорогой, а его крылья казались трепещущими ладонями, черпающими живую воду небесного ручья и разбрасывающую её серебряными семенами по тёмно-синему полю...
  
   Вдруг Наташа ясно увидела лицо дочери. Даша смотрела на Наташу с лёгкой, мудрой, слишком мудрой для ребёнка укоризной и почти незаметно покачивала головой, лицо её удалялось, черты его расплывались, и очень скоро Наташа могла только знать, что это Даша, а видеть она уже ничего не могла, только маленькое белое пятнышко ещё тихо светилось, но и оно скоро исчезло. Всё вокруг, постепенно всплывая из глубинной пустоты, окутала тёмно-синяя тьма, криво перечёркнутая маслянистой, чёрной полосой...
  
   Наташа окончательно смешалась в ощущениях, только крик прозвенел на фоне рёва двигателей самолёта: "Все пространство населённой части мира не стоит того, чтобы иметь двух царей", - Наташа видела всё как из-под воды и не понимала - ей только так кажется или она всё ещё находится в своих видениях. Тем более она не поняла смысла прозвучавших слов, составивших этот сплошной по звуку крик. Она лишь немного повела головой, почувствовала, но не услышала, как с её колен съехала и упала на пол крокодиловая сумка и на миг, но вполне отчётливо увидела: окаменевшее лицо Санжара, застывшие перед прыжком охранники, а впереди.... Впереди стоял попутчик в распахнутом халате, и его обрубленные пальцы на что-то яростно жали прямо в животе...
  
   Наблюдатель бросил бинокль на грудь и дал знак приготовиться. Серебристая машина показалась в небе, прямо между двумя горами. Звука её ещё не было слышно. Наблюдатель приник к окулярам. Он увидел, как над машиной взвилось красное облачко. Она вздрогнула и начала клониться набок, от неё отделилось одно крыло и медленно ушло вверх. Корпус резко клюнул носом, на один миг чёрная тень орла заслонила картинку наблюдателю, но он терпеливо дождался, когда она исчезнет. Теперь он смотрел уже без бинокля. Самолёт, вернее то, что продолжало упрямо лететь вперёд, миновало гору и упало на середину озера.
  
   Серебристая от лунного света долина всколыхнулась и по нему побежала длинная рябь. Звук, похожий на громкий шелест листвы или падающего на землю крупного града пронёсся над озером и разом прекратился. Наблюдатель знаками дал отбой. Две большие трубы опустились на землю. Можно было закутаться потеплее и спать до утра. Предстоял ещё долгий обратный путь. Командиру было немного жаль, что это не его команда остановила полёт самолёта, но расстраиваться он и не думал, как не думал вообще ни о чём, что не относилось к нужному результату, а он был на лицо. Железный хромец сделал своё дело. Страховка не понадобилась. На всякий случай он ещё раз осмотрел поверхность озера. Ему показалось, что он видит большую чёрную машину, которая медленно погружается в пучину, но он не придал этому значения, не хватало ещё обращать внимания на откровенные чудеса.
  
   В гостях у Дашки сидела бабушка Галя. Она чувствовала себя очень неуютно одна на даче, ведь за эти годы она так привыкла к тому, что летом с ней живёт Дашка. Наконец, она не выдержала, снарядила в путь старенькую, но по-прежнему безотказную тойоту и двинулась в путь. Сотовыми телефонами она пользоваться не умела, но считала, что не пользуется этим исчадием ада принципиально. Она заехала к себе на квартиру на Чистых прудах, помылась, переоделась в парадную форму и, дозвонившись до Даши, договорилась о визите. Теперь они весело болтали на кухне, основательно подкрепляясь всякими сладостями, которые Галина Васильевна предусмотрительно закупила на углу в Английской чайной, почему-то пользовавшейся у неё доверием в отношении выпечки, которую во всех не экстренных случаях она всё же предпочитала собственного изготовления.
   - Так ты теперь уж не барышня вовсе, а цельная барыня, так ведь? - речь у них шла о возможном обучении Даши в Париже и её неожиданном богатстве.
   - Выходит так, баушка, с таким-то приданным, да ещё в Париже, можно развернуться, но я что-то пока не решила, как быть с этим, - взглядом она показала на пачку документов, небрежно брошенную в кухонный шкафчик с вечно открытым стеклом. Только накануне ей подвёз эти документы душеприказчик отца. Он долго и будто бы успешно объяснял Даше, какие у неё теперь права, а соответственно и обязанности, которые, к сожалению, без любимых прав под ручку не ходят.
   - Как же ты во всём этом разобралась, бедная девочка? - говорила "баушка", поглаживая нежно Дашкин серебряный кинжал (пояс Дашка, увлёкшись демонстрацией богатства, и не думала снимать).
   - Сама не знаю, баушка, вроде бы разобралась как-то... Но ничего, я и адрес его знаю, этого нотариуса, и телефоны все, кроме того, он вообще-то неплохим мужиком оказался, добрый такой, терпеливый...
   - Дашенька, как я рада за вас, ты и не представляешь. Ведь мыкалась с тобой Наташенька, всю жизнь считай, а теперь счастье само её нашло, - Галина Васильевна пустила слезу.
   - Не надо, ба, не надо... Я тебя так люблю, баушка, не плачь, ведь всё хорошо? Да?
   - Всё хорошо, Дашенька, - остались мы с тобою одни-одинёшеньки..., - бабушка опять заплакала, теперь уже не на шутку.
   - Бабушка, милая, совсем и не одни. Санжар сказал, что в любой момент закажет мне самолёт, знаешь, такие маленькие, реактивные, в кино их показывают, страшно дорогие, всё внутри кожей светлой обито, какие-то джетты с номером, а хочешь, вместе полетим, хочешь? - но бабушка Галя не унималась, что было совсем на неё не похоже, а плакала до тех пор, пока слёзы не появились на глазах и у Дашки, а потом закапали на кинжал, который продолжала держать в руках бабушка. Так они обе и плакали, уткнувшись друг дружке голова в голову.
   - Он такой же красивый, как ты? - спросила Галина Васильевна, но Дашка только застучала ей в ответ головой по её лбу. Галина Васильевна потёрла лоб, слегка отодвинувшись от внучки, и сказала:
   - Иначе и быть не может, смотри, какая ты у меня красивая, даже с красными глазищами, какой же отец тогда красавец! - бабушка уже взяла себя в руки.
  
   Знаки, которыми одаривает нас судьба, так неприметны, так неоднозначно могут трактоваться, что становятся заметны только тогда, когда всё самое страшное уже случилось. Девушка и старушка ни о чём не подозревали. Даша и бабушка Галя решили сегодня ночевать у Галины Васильевны, а до этого пойти погулять по парку и заняться обучением вождению Дашкой автомобиля. Они занимались этим увлечённо и весело. Нарезали круги вокруг дома, лавировали между густо припаркованных автомобилей, что, как все понимают, кроме наших героинь, дело весьма рискованное, учитывая, что стоимость царапин на некоторых вседорожных дредноутах могла почти вдвое превысить стоимость всей древней тойоты, которой они могли быть нанесены. В результате поездки Дашка успешно снесла блестящий мусорный бак во дворе ржавым бампером японки, на что Галина Васильевна даже не отреагировала, а только сказала:
   - И долго ещё ты его собираешься волочить впереди, пора бы и задний ход дать.
  
   Чтобы не напрягать местное население, далеко не всегда доброе и почтительное, подружки вернули бак на место вручную. Они не учли при этом, что наглухо перегородили дорогу другим пытавшимся добраться до дома автомобилям. Поскольку ни бабушка, ни Дашка не могли вывернуть тойоту, вставшую после Дашкиного заднего хода поперёк проезда, то загонял её на тротуар по просьбе трудящихся какой-то подозрительно вежливый армянин, передвигавшийся на крутом Мондео, мало отличавшимся от машины Джеймса Бонда. После таких переживаний, разумеется, забыв запереть машину и даже выдернуть из неё ключи, подружки посетили чайную, которую покидали уже в панике, часа так через полтора, неожиданно вспомнив о своей оплошности. День прошёл исключительно плодотворно. Когда ложились спать после очередной прогулки по бульварам, которые тоже решили не обидеть вниманием, Дашка крикнула Галине Васильевне:
   - Решено, бабуля, еду в Париж! Буду учиться в Сорбонне! Буду магистром! Представляешь!
   - Спокойной ночи, дорогая, Париж, надеюсь, подождёт тебя до утра?
  
   Поздним утром, ближе к середине дня, ведь без основательного чаепития с Галиной Васильевной не расстанешься, Даша добралась до дома. Надо было решать идти подавать документы в Университет или, правда, ехать в Париж, что, хотя Даша и решала неоднократно, но сама в это собственное решение до конца не верила. Она медленно шла от метро и думала: "Вот если попадётся мне по пути ворона, огромная ворона, то поеду в Париж, а не попадётся - возьму документы, справку ещё проклятую медицинскую надо отыскать, да прямо в Универ. Вот на какой факультет? Ещё подумаю; ясно, что не на химический. Время есть, разберусь по ходу дела". Рассуждала так Дашка, почему-то не принимая во внимание, что подготовительные курсы она окончила экономического факультета. Она не заметила, как подошла к подъезду, улыбнулась, глядя на мусорный бак, подошла к двери и остановилась, собираясь набрать код.
  
   Неожиданно с криком и хлопаньем крыльев с подъездного козырька прямо под ноги ей свалилась огромная серая ворона, что-то белое выхватила, затрепыхалась и мгновенно вломилась в ближайшие кусты, судорожно глотая добытую сухую булку, величиной чуть не с полбатона. "Ничего себе, вот чумовая, стая воробьёв могла бы этой булкой прокормиться!", - подумала Дашка и нисколько не озаботилась тем, что эта ворона фактически отправила её в Париж. Лифт почему-то не работал, ни обычный, ни грузовой и Дашка пошла вверх по лестнице. Между третьим и четвёртым этажами её ждали.
   - Дарья Геннадиевна, я вам должен сообщить что-то очень важное, - по всему было видно, а более всего по очень уставшему лицу, её давно ждал нотариус или душеприказчик, как его называла Галина Васильевна.
   - Вы? - удивилась Даша, - что-то с Парижем?
   - К сожалению, с Парижем всё в порядке - кроме пригородов, разумеется, но я бы попросил вас провести меня в квартиру, сообщение безотлагательное и важное...
  
   Наступил вечер. За окном уже темнело. Долго и страшно назойливо звонил телефон. Он звонил и звонил. Свой мобильный она давно выключила. "Это, наверное, Славка, я так давно уже не танцевала. Он не понимает, в чём дело. Это я не понимаю в чём дело. В чём дело? Что случилось? что случилось здесь? что случилось там? что случается везде и всегда, но пока не со мной?", - Даша думала обо всем как-то отстранено, как будто бы это не она думает и думает не о себе. Перед ней и одновременно прямо в ней стояла мёртвая пустота.
  
   Она ни о чём не говорила, она стояла и молчала. Она была просто пустотой, которая только и должна делать, что молчать. Даже посторонние звуки души, которая нет-нет, да и пыталась вызвонить внутри Даши какой-то струной, не отзывались в пустоте, не звучали первой брошенной на мыльный стол шайкой в ещё пустой бане, которая только должна ещё наполниться бабьими голосами, будто бы звучащими сами по себе без участия тех, кто ими разговаривает... Какая баня?
  
   Ах, да, я ходила в детстве в сельскую баню, пустую и страшную, в которой был белый и тёплый пар, а жара так никогда и не бывало, зато был страшный мыльный запах, и потоки грязной, плохо уходящей в оставленные в полу щели для слива воды, слива этой серой воды, которая даже потеряла свойство пениться, а стала просто мыльной, такой, которая серыми хлопьями остаётся под кустом сирени, который ею полили..., говорят она это любит, сирень..., сирень любит мыльную воду, которую приносят в мятом ведре из-под умывальника на даче, которая стоит на очень быстрой и широкой реке Ока. А если в неё зайти, в реку зайти и попробовать просто стоять, то под ногами очень быстро образуются ямки и ты словно на лифте спускаешься и спускаешься вниз, и вот уже стоишь не по колено, а по самые бёдра и, кажется, что если ещё чуть-чуть задержаться, не перейти на другое место, то так тебя и затянет в песок, а над тобой закрутится желтовато-прозрачная вода, будто это тёмная туча, подсвеченная вечерним, закатным, но ещё не алым солнышком...
  
   Отказывается. Она отказывается подчиняться. Отказывается не то чтобы даже думать об этом, но даже представлять, что такое возможно. Голова не хочет подчиняться. Может быть, права она, а не я? Холод как маленькие подшипниковые шарики катится и катится вверх по ногам, поднимается к животу и давит на лёгкие; как дышать, если сжаться они могут, а разжать их уже нет сил и совсем не хочется их разжимать; может быть, сделать самой себе искусственное дыхание, да так, чтобы треснуло ребро и изо рта пошла кровавая пена; может быть, попросить сердце остановиться, перестать, наконец, бухать и бухать этим гулким барабаном в правый висок? Тело, разум, жизнь - всё больше не моё. Что-то сверкнуло! Неправда, это всё неправда! Я не верю, не верю - никогда не поверю!
  
   ...затянут чёрным бархатом ступенчатый подъём, он почти пуст, не скрывают уступ подъёма на вторую ступень широкие паруса клипера; нет стянутых канатами больших тюков из мешковины с выжженными на них маркировками латинскими буквами и китайскими иероглифами; не раскуривает свою трубку шкипер, упрятав в круглую бородку улыбку; не хвастается часами с репетицией на массивной золотой цепочке купец; не спешат на своих повозках развозчики на склады и в магазины; не ждут за столом кавалеров чопорные дамы, перемалывая косточки всему свету; не висят по стенам штандарты, щиты и флажки; не горит в камине матерчатый огонь. Наспех заставлены эти пустоты в витрине огромными аляповатыми вазами, купленными на московских китайских рынках, а в пустые промежутки распиханы разные коробки и коробочки с чаем, какие-то буклеты с описанием чайных церемоний, сухие букеты и подобная ерунда, - нечем заменить фарфоровые лица, пышные платья, цилиндры и треуголки, серебряные и золотые пряжки, кожаные ботиночки и сапожки - вокруг одна пёстрая пустота.
  
   Бабушка Галя заболела. Она больше не покидала своей квартиры на Чистых прудах. Она даже не покидала комнату, которая была одновременно кабинетом и гостиной. Галина Васильевна расположилась на широком диване, укрытом настоящим персидским ковром и больше похожим на кровать. Она лежала, не раздеваясь, в спортивном костюме "Пума" и смотрела на выступ стены прямо перед ней, а вокруг были разбросаны бесчисленные подушки и подушечки, вышитые розочками, гладкие, затянутые шёлком или собранные из лоскутков, с орнаментом и рисунком. Слева от неё был огромный шкаф с книгами, в котором покоились великолепные издания. Иногда они ничего собою не представляли по содержанию, зато были настоящими произведениями печатного и переплётного искусства, а некоторые наоборот - невзрачны на вид, но бесценны своими мыслями, навеки облечёнными в поэтическую или научную формы.
  
   Взгляд Галины Васильевны был очень ограничен перемещением глаз, а голову она даже не хотела тревожить - она была чужой и ненадёжной. Дашу она отослала в аптеку. Она очень волновалась за неё, но более даже не волновалась, - сил не было волноваться, - а сочувствовала. Какое немыслимое звучание принимают простые определения. Сочувствие. Такое мягкое слово. А что внутри? Внутри Галины Васильевны была стойкая безнадёжность. Она понимала, что ничего уже не сможет завершить в этой жизни. Настолько ничего, что все жалкие попытки просто бесполезны. Не она покинула эту жизнь - жизнь покинула её. В последние дни часто заезжал душеприказчик Санжар-хана. Звали этого нужного человека Хафиз. Он без конца хлопотал, оформлял документы, а их было столько и таких немыслимых, что молодая девушка-сирота и старушка ни за что бы одни не справились. Свидетельства, свидетельства, свидетельства... Справки, справки, справки... Запросы, запросы... Решения... Бюрократия работала. Предстояли долгие дни, недели, месяцы, даже годы ожидания. Впрочем, последнее - годы - уже к ней не относится. Слава Богу.
  
   Относительно ведения дел Галина Васильевна сомневалась и волновалась только в то время, когда оценивала надёжность Хафиза по одним ей понятным критериям. Она всё тщательно взвесила, продумала и поверила душеприказчику. Доверилась полностью, каким-то чутьём понимая, что этот восточный человек не просто друг, а какой-то кровный друг Санжара. Хафиз физически не мог быть не честным по отношению к дочери своего..., а вот кого "своего", Галина Васильевна не знала. Возможно - хозяина, возможно - товарища, родственника или чем-то по гроб жизни обязанного человека - кто их поймёт персиян этих. Хафиз помог и лично Галине Васильевне. Своё движимое и недвижимое имущество она отписала Даше. Решение было для неё ясным, а вот как всё сделать? Совсем не просто шло оформление. Наконец, Хафиз сказал: "Можете не волноваться, всё сделано наилучшим образом", - как по его команде Галина Васильевна волноваться перестала.
  
   Перестала волноваться о делах мирских и начала готовить свою душу к переходу. Она не знала, сколь длителен будет этот переход, но она к нему подготовилась. Она вспомнила всё, буквально всё в своей жизни. Телесная немощь ей не мешала. Всё оценила и переосмыслила заново. Теперь она была готова, готова настолько, как вообще может быть готов человек к такому событию. Она отослала Дашеньку в аптеку. Белая пелена накрыла её с головой. Накрыла не совсем против воли. Не очень считаясь с желанием старухи, но и не очень настаивая. Галина Васильевна пыталась услышать звон трамвая. Звенело за окном что-то похожее, но не трамвай. Она точно знала, как он звенит и брякает, электрическим бубенчиком рассыпаясь по бульвару. Бубенчик не рассыпался, не тренькал. Галина Васильевна устала ждать. Белая пелена продолжала сгущаться и темнеть.
  
   ... у нас появилось ещё одно фарфоровое лицо, необходимо предупредить капитана, поставить на довольствие вновь прибывшую даму, да и чаем с дороги напоить; кстати, она почтенного возраста, посмотрите - как она благородна, какой на ней замечательный костюм, наверное, с Черкизовского, ведь в Спортмастере таких днём с огнём не сыскать; пожалуй, поместим её в каюту рядом с другими новенькими, вы не против? Капитан перепоручил заботу о новенькой дамам. Он сказал, что ему некогда заниматься такими пустяками. В Строгино развернуться толком негде, а предстоит поворот направо и при такой-то кукольной команде придётся совершать "короткий оверштаг". Вот крюк-то сделаем! так и не доплывём вовек до Дона, вот напасть, да ещё экипаж пополняется такими старыми новичками, что и не поднять все паруса, того и гляди, задавят эти "москитные флотилии"...
  
  
   16. Глава. Вновь в Москве.
  
   Прошло семь лет. Даша стояла около своего подъезда и не могла в него войти. Она не знала код. Дверь заменили совсем недавно, судя по неестественно хорошему состоянию. Последний раз Дарья была в Москве только неделю и жила в другой своей квартире на Чистых прудах. В Филях же она не была почти два года. Всеми её делами, включая московские, занимался по-прежнему Хафиз, но не спрашивать же у него код собственного подъезда. Даша прогуливалась вдоль дома и ждала, когда мимо пройдёт хоть кто-нибудь, чтобы проскочить следом. Погода была прескверная, осенняя и по-настоящему пасмурная. Даша не заметила, как дошла до Английской чайной. Зашла в неё и удивилась - в ней ничего не изменилось. Та же дубовая мебель, те же полки с антиквариатом, даже девушка за стойкой показалась ей той же самой - вот это точно уж только показалось. "Вот что значит название, только оно одно уже привело к соблюдению традиций", - подумала Даша.
  
   Она пила чай и не хотела ничего вспоминать, но всё вспоминалось само собой. Поступить в Сорбонну оказалось совсем не так просто, как она думала. Да и думала ли она вообще о чём-то тогда. Пришлось потратить множество усилий и средств, чтобы получить аттестат типа DiplТme d'AccХs aux Etudes Universitaires, дающий доступ к университетскому образованию, но перед этим достаточно хорошо выучить французский язык. Трудности были во всём, буквально. Трудно было даже просто выехать из России в силу возраста и отсутствия родственников. Даша нервно поправила чёлку, не хотелось даже думать о том, что бы с ней было, если бы не Хафиз, если бы не деньги, которые ей так предусмотрительно оставил отец. Он точно знал, что делать в ближайшем будущем и что надо делать в данный момент. Это его не уберегло. Судьба сделала ставку на его врагов. Зато уберегло и обеспечило Дашу. Даша не знала того, что говорил отец по поводу наследства Наташе, - он предупреждал её о трудностях, которые могут у Даши возникнуть, если что-то произойдёт с ним, - но Хафиз и так ей всё объяснил: родственники Санжар-хана сделают всё, чтобы ей ничего не досталось. Даже то, что она получила, отцу пришлось переводить на её счета в глубокой тайне, скрывая все операции. Не так просто быть принцессой крови без реальных подданных и власти.
  
   Степени магистра Даша, несмотря на трудности, добилась. Она однажды даже переводилась с факультета на факультет, но закончила Пантеон-Сарбоны по специальности "история искусств и археология". Бросила же она театроведение, когда поняла, что в России останется без работы или работать будет, нисколечко не используя полученное специальное образование. Она тогда и понятия не имела, что будет крепко задумываться о том, чтобы вообще не работать. Во всяком случае, теперь она всерьёз думала о какой-то свободной профессии, не желая себя связывать ежедневным хождением на службу, пусть даже очень заманчивую. Были очень неплохие предложения от западных фирм, работающих в России, но от таких предложений Даша отказывалась принципиально - она не хотела работать на иностранцев. Опыт же, который она приобрела, общаясь с российскими деятелями от науки в Париже, оказался столь отрицательным, она так чётко видела их способность продать всё на свете, что навсегда поклялась с нашими учёными не связываться.
  
   При этом она отлично понимала, что настоящие ученые существуют. Они сидят в своей любимой новгородской грязи и радуются клочкам добытых берестяных грамот, вместо того, чтобы разъезжать по Парижу в поисках международных премий, гарантов и договоров, но отрицательное впечатление было так сильно, что она твёрдо решила не рисковать и не связываться с российской, официальной наукой. Она видела себя лишь в какой-то крайне незаметной должности, которая позволит ей вести кропотливые и неблагодарные труды, но при этом разрешит оставаться независимой и свободной от работы на какую-то научную организацию. Работа в музейном архиве, желательно маленьком, была её мечтой. Слава Богу, никакие материальные проблемы её не волновали. Доход её был скромным, в силу надёжности вложений, составлявших основной капитал, но позволял в России, да и в Европе безбедно существовать.
  
   Даша опять вернулась к мыслям о наследстве. Она вспоминала и улыбалась. Сейчас можно было и посмеяться над этим, а каково было тогда, когда ещё боль была такова, что она кричала по ночам. Особенно тяжёлый нервный срыв у неё случился после того, как она похоронила бабушку Галю. Она тогда ещё не привыкла к тому, что её вернейший друг и где-то даже подданный Хафиз всегда будет готов прийти к ней на помощь и поддержать. Тогда она этого не знала. Она была уверена, что осталась на свете одна-одинешенька. Именно в это самое тяжёлое время ей почти неожиданно приходит наследство. Целая делегация его сопровождала. Она и сейчас не знала, что это было - насмешка? традиция?
  
   ... по Большой Филёвской улице шла толпа бедуинов (неизвестно как их назвать, поэтому бедуины пусть не обижаются) в ярких одеждах и вели за собой белого верблюда. Верблюд, а как оказалось при ближайшем рассмотрении, верблюдица была разряжена так, что любая принцесса бы позавидовала. Уздечка и вся сбруя из красной кожи сверкала серебряными украшениями, цветными стразами, стекольно переливавшимися всеми самоцветными цветами. На верблюдице было богато убранное седло, а под седлом то ли попона, то ли ковёр, короче, что-то очень яркое, красное и золотое. Собралась огромная пробка, причём не только в центр, но и в другую сторону тоже. Она не рассасывалась ещё в течение нескольких часов, хотя вся процессия уже давно повернула к подъезду Даши, запрудила весь двор и очень пополнилась всякими любопытными.
  
   Хорошо, что гибэдэдешники, процессию сопровождавшие, во двор въезжать не стали, не хватало ещё их мигалок и сирен для полного счастья. Зато всякие звучащие и долбящие в уши инструменты гремели во всю свою пустынную музыкальную силу. Жителям Дашкиного дома надолго запомнятся эти звуки. В довершение всего этого будоражащего общественность действа верблюдица очевидно со страха наложила такую кучу соответствующим образом пахнущих переживаний, что таджикские дворники, забыв о ненадёжной московской регистрации, решительным образом проявили возмущение и пошли в атаку, на охранявших честь и достоинство верблюдицы бедуинов. Милицейскому сопровождению, которое уж было вздохнуло с облегчением, пришлось срочно вмешиваться.
  
   Понятно, какой скандал разразился, когда Даша, вышедши во двор, официально отказалась от наследства. Даша плакала, верблюдица (которую Даше было очень жалко) ревела, бедуины обещали спалить Дашин дом с помощью высушенной верблюжьей лепёшки - иначе разводить огонь они не умели. Только через два часа (не забывайте о пробке) во двор прибыл Хафиз и всё уладил. Даша ушла домой; к ней срочно в утешение прибыл, тогда ещё везде её сопровождавший Слава, а верблюдица направилась в зоопарк, своим ходом, естественно. Куда делись бедуины неизвестно, но, скорее всего, также обижены не были. Кстати, белую верблюдицу очень выгодно обменяли администраторы московского зоопарка - она теперь постоянно живёт в Сиднее, а мы, т.е. москвичи можем любоваться редкими австралийскими животными, которые не так просто покидают Австралию, неохотно выпускающую свою живность даже на гастроли.
  
   Теперь всё вспоминалось легко, а тогда.... Тогда ей казалось, что она только и делает, что хоронит своих родных. Казалось, что каждый час, каждую минуту хоронит саму себя...
  
   Даша тряхнула головой. Хватит. Пора домой. На этот раз повезло. Даша издалека увидела соседку, которая была всего лет на десять постарше её, но за эти годы растолстела как тумба и едва ковыляла к подъезду на коротеньких ножках. Она тоже заметила догонявшую её Дашу, хотя поворачивать короткой шеей ей было не очень легко. Будто и не было этих минувших лет:
   - А, явилась, чудо факстротное, Дарья Геннадиевна, как жизнь молодая?
   - Спасибо, Светка, чего так официально со мной?
   - Так ты же из арабских халифатов прибыла, наверное. Бог вас знает, как вас величать, ещё кинжал вынешь из шароваров, да тюкнешь меня в живот...
   - Что это я тебя буду ножичком тюкать, провинилась что ли?
   - У нас вина одна - что на свете живём..., надолго прибыла?
   - Пока не знаю. Я вообще-то сейчас в центре живу...
   - Во! Капиталистов развелось - половина знакомых не работает, а на сданные квартиры живёт. Понаехали в Москву позже меня, а квартир наполучали море... А всё жаловались на Советскую власть, а поди заработай по двести тысяч баксов- пискарь и то не намечтал столько - в рублях мыслил...
   - Свет, что-то не понимаю я тебя, прости: какой пискарь и почему "пи", а не пескарь?
   - Послушай, филологиня моя, читать надо русскую классику - Салтыкова читай, премудрого...
   - Ничего не понимаю...
   - Что тут понимать - сказка такая есть у Щедрина. "Премудрый пискарь", не слышала?
   - Когда-то слышала, да понимаешь, давно уже в школу не ходила, а ты-то откуда знаешь? Да ещё знаешь, что "пискарь" там был, а не "пе"...
   - Сама ты "пи-пе", Дашка - в школу у меня сын ходит, сочинение недавно писал, два балла получил за эту самую "пе", то есть "пи"...
   - Прямо за "пи"? - Дашка едва сдерживала смех, - может не за ту "пи-то" получил?
   - Рада я, что ты ещё русский не забыла, именно от той самой "пи", за "пи" и получил - училка у них молодая, сама не читала ничего, так за "пи" и вкатила, если честно, так он там ещё полно ошибок налепил, но вкатила пару она именно за "пи", говорит: "Читать надо классику", - так я и читала, писала-то я сочинение, хрен мой Васька напишет чего, не дождусь, когда его в армию загребут, паразита, жаль Чечни больше нет, хорошо хоть дедовщину берегут - там ему урки мозги вправят как миленькому..., - между делом Дашка и Светка уже входили в подъезд. Дашка, конечно, забыла спросить код. Она так увлеклась пескарём, что не заметила, какие цифры нажимала на замке Светка.
  
   Даша открыла своим ключом квартиру. Стояла полная тишина. Чтобы её хоть как-то нарушить, Даша погромче захлопнула за собой дверь. Она автоматическим жестом повесила свою куртку на вешалку. Она крепилась, но сердце всё равно сжалось. Оказалось, что она помнит всё до мельчайших деталей. Она знала, как скрипнет дверь в ванную, знала, как надо приподнять стеклянную дверь в мамину комнату, как она всегда называла гостиную, знала, что если прикрыть дверь на кухню, то придётся прищёлкнуть приоткрывшуюся антресоль и так далее и тому подобное - Даша тяжело вздохнула. Она прошла на кухню и удивилась тому, что почти нигде нет пыли, всё аккуратно расставлено по местам, а створки полок плотно закрыты.
  
   Она знала, что Хафиз с кем-то договорился за небольшую плату следить за квартирой, но она не думала, что делается всё так тщательно. Она даже не могла точно сказать, в чём именно особенно проявлялась эта тщательность, скорее всего, просто в поддержании чистоты. Обычно такие поручения выполняются гораздо небрежнее. "Вот истинный ангел хранитель", - Даша улыбнулась, - "только уж больно чёрен этот ангел с виду". Целый день Даша обживала свою старую квартиру. Неожиданно для себя, уже вечером, она почувствовала, что не в силах отсюда уехать. Будто и не было этих лет, когда квартира стояла покинутая. Нет, не квартира - дом. Это мой дом, думала Даша. Она обратила внимание на то, как подросли деревья, насколько стали они выше тех, какими были в её далёком детстве. Стемнело. В открытую форточку и через усеянное полосками от ползущих дождевых капель оконное запотевшее стекло на кухню проник зеленоватый свет уличных фонарей.
  
   Казалось, вместе с полосками и пятнами света вносится в дом и уличный шум. Он был негромким и даже нежным. Иногда гармония нарушалась. В шелестящие волны улицы встревали гудки автомобилей или пение далёкой, возбуждённой чем-то сигнализации. Раздался звонок. Даша отвыкла от звука их старого домашнего телефона, но она его сразу узнала и подняла трубку на кухне, где стоял, вернее, висел, второй аппарат. Почему-то мелькнула мысль о том, что она всегда мечтала провести розетку в свою комнату, чтобы не бегать от мамы Наташи то на кухню, а то в гостиную, когда ей надо было провести "секретные переговоры". Так и не провела. Почему?
   - Дашуня, привет! Славка тебя беспокоит.
   - Я узнала тебя Слава, привет, - не узнать было мудрено, Славка не терял с ней контакта все эти годы, хотя был дважды женат и имел по одному ребёнку от каждой жены. Рождались от него, как оказалось, только девочки.
   - Хотел узнать, как ты там съездила на старую квартиру, но думал, ты уже вернулась, сначала звонил на Пруды, а ты, оказывается, задержалась, что? остаёшься ночевать в Филях, там всё в порядке?
   - Мог бы по мобильному позвонить, легче бы нашёл.
   - Зачем? Я тоже дома сижу, так солиднее, а найти тебя было и так не трудно, чем занимаешься?
   - Сейчас ничем, а завтра пойду к Николаше и Нади увижу. Слышала, что они продолжают преподавать. Расспрошу их обо всех наших.
   - Да, старички упорные, а я давно у них не был, с тех пор как ты уехала...
   - Слава, я давно хотела тебя спросить: ты танцуешь? Иногда хотя бы..., - в трубку долго молчал Слава.
   - ...нет, Даша, практически не танцую..., а почему ты спросила?
   - Знаешь, а я ведь тоже не танцую, почему так? Говорили же, что танцы - это на всю жизнь. Может, это только мимо нас прошло?
   - Не думаю, оказалось, что занимались для общего развития, а дальше пошло как у всех - не до танцев было, так мне кажется...
  
   Они ещё поговорили обо всякой ерунде и распрощались. Теперь, после разговора, она почему-то озаботилась вопросом: как так получилось, что ни она, ни Славка больше не танцуют. Со Славкой ещё более-менее всё ясно. Он закончил физфак МГУ, устроился ещё во время учёбы в какую-то крутую компьютерную фирму, а теперь вовсю разрабатывает всякие новейшие программные штучки и развивает Интернет. Зарабатывает неплохие деньги, в конце концов, у него двое детей и семья, что тоже, мягко говоря, времени требует, - то есть действительно ему не до танцев. А вот она, почему не танцует? Пока она рассуждала, ноги сами привели её в гостиную, а руки достали из шкафа шкатулку, которую она в своё время перепутала с шахматами. "Так мы с тобой и не сыграли, отец", - Даша опять погрузилась в печаль, будто эта мысленная фраза точно сформулировала все её беды.
  
   Фраза не относилась только к отцу. Весь этот огромный мир, который заключался в её горе, отражался в ней как в высокогорном озере - четко и безжалостно. Игры были. Ещё какие. Далеко не всегда она сдерживала свою страстную натуру. Далеко не всегда её волновали только учёба и научные изыскания, совершенно даже нет. Самый бурный период её похождений в Париже пришёлся на девятнадцать лет и продолжался вплоть до совершеннолетия. Она увлеклась театром. Что это означает для молодой девушки - разумеется, увлечение талантливым режиссёром. Он и был талантлив, а когда окончательно прославился в Париже, то поехал к себе на родину предков поднимать там к вершинам местное театральное дело, получив пост главы национального театра или что-то в этом роде.
  
   Он был французом с глубокими арабскими корнями. Даша даже не была уверена, подмешивалась ли в его кровь какая-то французская или иная европейская, настолько арабом и по-арабски он выглядел. Его квартира, расположенная в очень скромном, построенном ещё в семидесятые годы "новом" районе Парижа представляла собой две комнаты, очень небольшие, но совершенно одинаковые по обстановке. Левую стену и той и другой занимали стеллажи с книгами и всякой ерундой, а всё остальное пространство, включая стены, было затянуто коврами, хотя нет - не везде на стенах были ковры. Не так богат был этот французский араб, хотя Даша уже не делала выводы о материальном состоянии по обстановке у людей живущих в Европе. Так, с ними учился очень скромный парень, у которого был замок в Бретани, настоящий рыцарский замок, однако, денег у него не было никогда. Он ходил всегда в одних и тех же джинсах, а расплатиться за кофе с булочкой, очень часто приходилось Даше, если она оказывалась с ним вместе в кафе (у них проскочил быстротечный роман).
  
   Некоторые стены арабского жилища были затянуты какими-то подстилками, только напоминавшими ковры и гордо именовавшимися арабом гобеленами, но в углах и той и другой комнаты стояла неплохая аппаратура музыкальная и видео. Вся жизнь этой квартиры проходила на полу, только в маленькой комнате было какое-то возвышение, смутно напоминавшее кровать, вот это возвышение и застилалось простынями, когда появлялась потребность поспать. К чести араба, если возникала потребность в любви, то не нужно было ничего, годилось абсолютно всё, что в данный момент подворачивалось или просто позволяло исчезнуть с глаз посторонних, например, декорации, старые или новые, пыльные или чистые - всё равно. Даша всегда улыбалась и качала головой, когда вспоминала о любви араба и тех местах, где она её настигала.
  
   Особенно она запомнила случай, когда они неосторожно запустили механизм раскрытия занавеса в старинном театре, где часто шли студенческие постановки. Даша повисла тогда на двух выступающих из стены рычагах. Ей было тяжело дышать от натянутой почти к груди и безжалостно скомканной арабом в тугой жгут мини юбки. Одну ногу она поставила на валявшийся рядом барабан, а вторая так и осталась в свободном полёте - вот когда пригодились занятия классическим танцем. Всё было просто здорово до тех пор, пока Даша не почувствовала, огромную, конвульсивную волну, неотвратимо её настигавшую рано или поздно, когда её любил этот арабский режиссёр. Руки её рефлекторно сжались, а нога, ударив последний раз в барабан, с него соскользнула. Даша уже почти не чувствовала, как съезжала вниз прямо на стоявшего перед ней араба, опуская при этом два механических рычага одновременно, легко высвободивших из специальных ниш мешки с песком, приводившие в движение занавес посредством своего веса.
  
   Мешки спускались откуда-то сверху, занавес ехал в сторону, а араба это нисколько не волновало - он продолжал своё занятие с твёрдым намерением закончить начатое дело, что ему и удалось вполне успешно. Такие потери как порванный барабан и опущенный занавес - пустяки. Этот случай был не единственный. В любом театре полно таких мест, где интересно заниматься любовью, да и желающие всегда находятся. Однажды Дашкину подругу, специализировавшуюся на Шекспировском театре, увезли в хранилище костюмов вместе с другом, который подрабатывал рабочим сцены. Они забрались в огромный железный ящик на колёсиках с вешалками, служивший для перевозки всякого театрального хлама и там успешно заснули, прямо на снятом ими с вешалки для удобства барахле. Дело могло кончиться плохо. Ящик невозможно было открыть изнутри, а его, естественно, при перевозке закрыли, а хранилище посещалось по мере необходимости и не так часто.
  
   Хорошо хоть задохнуться в ящике было невозможно - он был снабжён вентиляционными отверстиями, чтобы "костюмы" дышали. Они и дышали, и колотили изо всех сил ногами в ящик. В итоге напугали сторожа до смерти, но вырвались с его помощью на ночной Парижский воздух, оба ещё совершенно пьяные и весёлые. Даша вспоминала, как они вломились к ней ночью в комнату - квартиру они снимали вместе с этой подругой. Они притащили с собой огромную бутыль вина, правда, вина оставалось на донышке, но зато было очень весело. А утром ей предстоял экзамен. Даша улыбалась - стоило ли для этого ехать в Париж учиться, любой студент в любом городе мира расскажет ничуть не меньше, а возможно и больше историй, да ещё и покруче, чем её парижские.
  
   ...она услышала прошелестевший звучным ветерком призыв, он раздавался откуда-то из её рук, в которых так и оставалась на время забытая шкатулка; она раскрыла её и увидела: оттуда на неё движется совершенно незнакомый ей чернолицый человек в лиловом плаще, а лицо его сияет неестественной глянцевой белизной, на которой ничуть не выделяется жемчужно-белая улыбка; этот человек берет кинжал в левую руку, стряхивает с него ножны, мелькнувшие в полутьме гостиной всполохами драгоценных камней и подхвативших свет фонаря, едва пробивавшийся через листву деревьев,, закрывших балкон почти наполовину от внешнего уличного мира, сверкающего своими водяными бриллиантами, так, что глазам привыкшим уже к темноте становилось больно, и хотелось отвернуть голову, опустить её вниз, к груди, но этого не получалось, потому что за подбородок её уже держал лиловый человек, а другой рукой приставлял к её спине кинжал, готовый ему подчиниться и хрустнуть Дашиными рёбрами, как хрустят костями собаки, когда очень голодны и так увлеклись ещё полным пёрышек крылышком нежной пташки, пойманной с таким трудом и необходимым для этого коварством, что хруст воспринимается теперь не иначе как награда за неимоверные труды и терпеливое пережидание голода, а необходимость отплёвываться от пуха ничуть не мешает получать удовольствие, будто это к тебе подошли сзади и грубо прижали к подушке, заставляя в ней теперь задыхаться и ловить остатки воздуха, как ловят блох, но при этом желать продолжения, текучего и упорного, которое творится, как забытая режиссёром театральная сцена, заснятая и закольцованная специальной кнопкой на видео-аппарате, и ты никак не можешь сказать стоп, не надо, потому что тебе это надо и так надо, что готов терпеть всё - включая отсутствие воздуха, только бы это действие продолжалось и продолжалось, качая тебя вперёд и назад, в стороны, вниз и вверх, и ожидать, не желая того сосредоточенно, а просто, уже чувствуя неизбежность того, что придёт, ослабив всё упорство мускулов, напряжение плоского живота, стремящегося что-то спрятать в себе, сохранить навек и вот приходит пора, чтобы не сойти с ума выпустить крик, прямо в подушку, прямо в пух, не обращая внимания на то, что он никому уже не нужен, просто уже сам хочет освобождения, хочет полёта, чтобы в нём погибнуть, создав столб водяного пара в колючем воздухе утра...
  
   Николай Николаевич высох, фигура его и раньше стройная, стала теперь резкой, приобрела угловатость, а Надежда Петровна, наоборот, располнела и как-то полиняла, умудряясь оставаться очень привлекательной. Оба были совершенно счастливы, увидеть Дашу. Они обнимали её, целовали, будто встретились с родной дочерью. Николай Николаевич прошёлся с ней тур вальса, а Нади при этом утирала слёзы платочком в голубой горох. Карикатурная сценка, если бы не искренность с которой она происходила и, несомненно, не потребовала никаких репетиций - они так чувствовали и, в полном соответствии с чувствами, проводили всю свою жизнь. Началось чаепитие в клубном буфете, с огромным тортом, изготовленном на заказ, с нарушением всех принятых сегодня диетических норм, который принесла Даша, с шоколадными конфетами и горьким пористым шоколадом.
  
   Даша вручила старикам сувениры из Парижа. Николаю Николаевичу, бронзовую брошку для шарфа, - он любил вместо галстука носить длинный шёлковый шарф с бахромой, - в форме римской фибулы с латинской надписью "avcissa", а Нади - ожерелье из голубого камня, представлявшее собой очень дорогую и качественную бижутерию. Восторгам стариков подарками не было предела. Насилу они успокоились. За чаем, Нади непрерывно рассказывала обо всех девочках и мальчиках, которых знала Даша, хвасталась их успехами и старалась аккуратно обойти все неудачи, которые нет-нет да в жизни любого случаются, - она мудро считала, что лучше их не усугублять, разнося рассказы о них по миру. Николай Николаевич усиленно кивал головой, одобряя все слова Нади. Он выглядел совершенно счастливым.
  
   После чая Даше пришлось отсидеть на импровизированном концерте, который из очередных занятий устроили Ник-Нади Они расспрашивали буквально о каждой паре, желая знать её мнение. Даше было страшно неудобно - вот уж не считала она себя таким специалистом, чтобы судить о достоинствах молоденьких танцоров. Будучи сама в своё время ученицей, продолжая себя ею чувствовать в присутствии Николая и Нади и прекрасно помня о том, что не добилась никаких выдающихся результатов, Даша старалась всех хвалить и отмечать в танце только хорошее. Николай и Нади были счастливы, а когда Даша попыталась совершенно честно принизить своё мнение в их глазах, сослаться на то, что далеко не была лучшей воспитанницей, да и Славку подвела, оставила без пары, когда бросила заниматься, то оба её преподавателя как один закачали головами и чуть не хором заговорили:
   - Что ты, Дашенька!
   - Это было такое счастье смотреть на вас со Славой!
   - Ты же понимаешь, что для нас вы все равны - все вы наши дети, но ведь сердцу не прикажешь!
   - Забудешься, залюбуешься, да и не знаешь, что уж вам ещё посоветовать - ведь ясно, что танцорами вы не станете, так зачем придираться?
   - Ведь красота просто, просто красота, как вы танцевали! - Даша была очень смущена, она была готова заплакать, но всё-таки счастье, которое она вдруг со всей силой ощутила, исходившее живительными порциями от этих стариков и поселявшееся в её душе, пересилило слёзы. Она просто не уставала их благодарить, жаль, что, кроме бесконечных "спасибо" от волнения ничего не приходило в голову.
  
   Старики из чувства такта не расспрашивали Дарью о дальнейших планах на жизнь, но Даша сама рассказала им о своей специальности и спросила на счёт работы. Может быть, они что-то ей посоветуют, даже сама не поняла, как вырвался вопрос, ведь старики так от всего земного далеки, кроме танцев, но и тут было своё объяснение - она вдруг почувствовала их родными людьми, а если знать историю её одиночества, то и вопрос покажется естественным. Старики обрадовались, им было приятно помочь Дашеньке:
   - Вот уж не знаю, подойдёт ли тебе, но почитай объявление на доске при входе в клуб - недавно его вывесили - архивариус требуется в музей-заповедник, в усадьбу Нарышкиных, попробуй, - так приятно будет, что ты работаешь от нас недалеко, мы бы с тобой показывали новичкам все танцы...
   - Да и чайком бы баловались почаще, - добавила Нади, поглаживая ожерелье, которое больше уже не снимала.
  
   Даша возвращалась домой как во сне. Она вся была полна музыкой, душа её танцевала. Она не замечала что на улице мерзко и сыро, что и завтра погода не обещает быть прекрасной, но её душе было на всё это наплевать - в ней звучал вальс, вальс Бостон.
  
  
   17. Глава. Парк.
  
   Даша быстро освоилась со своими обязанностями. Они были просты и понятны - навести порядок. Часть архива находилась в очень приличном состоянии, как это ни странно, но легко объяснимо - почти всё ценное давным-давно было утрачено. Проблема, так сказать, сегодняшнего дня, заключалась в полнейшем отсутствии компьютерного учёта в музее. Даже ещё проще - отсутствие нормального компьютера в архиве. Один единственный приличный находился в распоряжении бухгалтерии, а другой, чуть похуже, стоял у секретаря директора. Конечно, у самого директора был свой собственный ноутбук, но кто же его будет использовать в музейном хозяйстве. Тем более, что заниматься директору было чем - на территории музея-заповедника, который и музеем-то фактически не был, а подчинялся дирекции парка-культуры, действовала целая куча арендаторов, среди которых были очень даже непростые ребята. Директор был новый - ставленник Правительства Москвы. Прошлого сняли, уж слишком отличился - хапнул, больше, чем ему по штату было положено, да не поделился. Говорили так же, что он не поздравил жену мэра с днём рождения, но мы не верим - точно поздравил, скорее всего, подарок не понравился.
  
   Даша решила, что не будет мелочиться и как только ознакомилась со своим хозяйством, то просто попросила Славку выбрать ей приличный аппарат с периферией, да заодно снабдить всеми необходимыми для архивного дела программами, кроме того, она установила Интернет и принялась за дело. Никаких денег ни у кого она не просила. Безусловно, она прекрасно была осведомлена о системах виртуального посещения музеев, и подобных новшествах, которые и новшествами-то давно не были, но какие-то проблески в этом деле и без неё здесь уже намечались. Дарья решила в это дело не лезть, а заняться своими прямыми обязанностями, но если вдруг последует распоряжение, что-то организовать, то у неё со своей стороны всё должно быть готово. Опять же, Славка для чего существует? - сделает, не развалится.
  
   Как уже было сказано, одна часть архива была в приличном состоянии, и относилась преимущественно к постоянно действующей экспозиции, а вот второй части практически не было вообще. Сначала Даша удивлялась, когда видела такую надпись на неподъёмной пыльной папке: "Письма 1889-1907 г.г.", - или, например, на ящике: "Гравюры и открытки", - но потом перестала удивляться, а просто засучила рукава. Её вотчиной оказались усадьба и парковый ансамбль, но не в селе Покровском, где ещё никто не мог разобраться, с собственностью и передачей церкви её имущества, а непосредственно на территории Парка Культуры. Ей выделили помещение непосредственно в усадьбе, но временное - тут хаотично велись восстановительные и реставрационные работы. Так или иначе, но она начала работать. Совершенно неожиданно ей очень пригодился французский язык - она обнаружила массу писем на нём написанных. Однажды она наткнулась на кожаную папку. Осторожно её раскрыла, опасаясь повредить, и обнаружила тощую в сравнении с объёмом самой папки связку бумаг. Это оказались письма некоего дворянина, служившего в усадьбе во времена правления Екатерины Великой, в не совсем понятной должности, видимо, его обязанностью было благоустройство парка.
  
   В те времена хозяином усадьбы был придворный балагур, богатейший человек и любимец Императрицы Лев Александрович Нарышкин, к концу её правления назначенный действительным камердинером. Основное поле деятельности Льва Александровича, было при дворе, подле Екатерины, но, как видно, и он не забывал о благоустройстве своего Кунцевского владения. Правда, масштабы его были помельче, чем у отца, Александра Кирилловича, который к тому времени уже основал большой дом, разбил сады и дорожки, построил оранжереи, начал строительство каменной церкви Знамения Богородицы. Существовало множество пробелов в истории преобразований усадьбы, даже имёна архитекторов назывались с трудом, а иногда только предположительно, что говорить о каком-то неизвестном французе, вполне возможно бывшим очередным искателем приключений в России, которых тоже было немало.
  
   Не совсем ясно представлялось из писем, сколько лет от роду было, писавшему их французу Этьену де Жоффруа. Даша предполагала, что около пятидесяти, тогда можно было представить, что в каких-то работах он принимал участие ещё при отце Льва Александровича, умершем в 1746 году, а затем француз остался служить и сыну. Во всяком случае, это предстояло выяснять, но содержание писем было интересно само по себе без претензии на историческую достоверность. Однако Даша не забывала, что в её задачи как архивного работника вполне укладывается определение первоначальных замыслов создателей усадьбы, последовательное восстановление картины усовершенствований и перестроек, выявление причин и следствий всяких переделок. Ни для кого не является секретом, такой факт, что рождение наследника, женитьба, смерть домочадцев и подобные простые жизненные явления могут сильно повлиять на решение владельцев что-то перестроить или возвести вновь. Зачастую стимулом могло быть и нанесение хозяевам визита высокопоставленной или царской особы, как это было во время коронации Екатерины II, когда вся Москва готовилась к этому событию.
  
   Письма француза, обнаруженные в папке, предназначались некоей особе, очевидно дальней родственнице дворянина, но по какой-то причине во Францию отправлены не были. Даша надеялась, что где-то могут обнаружиться ответные письма мадам на уже отправленные ей ранее. Такое вполне возможно, раз существовала переписка. Вот тогда многое должно проясниться, но это было бы слишком хорошо. Пока же она не нашла в письмах даже полного имени адресата, - тогда была бы возможность связаться с французскими архивами, попытаться и их заинтересовать розыском. Этьен обращался к своей родственнице исключительно мадам "D". Приходилось рассчитывать только на изучение личности самого архитектора, управляющего или консультанта.
  
   Состояние писем также требовало очень бережного к ним отношения и усидчивости. Пользуясь специальной системой, Даша присвоила каждому листочку номер и код, соответствующий классификации документа общему архивному порядку, который был ей принят. После того как она сложила письма последовательно, вынужденно пропуская утраченные листы или испорченный текст, и сделала почти литературный перевод, вот что у неё получилось:
  
   "... дорогая, эти пиры очень утомительны, я не перестаю удивляться могучему здоровью русских вельмож, но, наконец-то, всё закончилось. Вчера проводили моего повелителя, и когда он изволит посетить свои владения вновь неизвестно, но очень надеюсь - не скоро. Впервые за многие и многие дни я хорошенько выспался. Я не слушал никакой музыки, не скучал в итальянской опере - она тут устраивалась в гроте, прямо на берегу реки, сооружённом мною в классическом римском духе в овраге, - видно себе же на погибель, ведь музыка без анисовки тут не ведома. Я посылаю тебе рисунок, твой тонкий вкус поможет мне оценить собственную работу, в коей я до сих пор не уверен, - мой патрон, остался удовлетворён глубиной и шириной, мельком похвалив толщину колонн, - "не обвалятся, ежели гулять начнём не на шутку...", - так я и пребываю в неведении относительно пользы своих трудов для искусства, хотя жалование, которое мне было задержано за год, выдано, но вперёд уж ни копейки не выдано, сомневаюсь, что ещё года не пройдёт, как опять получу. За пансион выходит, тружусь, а как что получаю сверх кормления, так в камушки благородные прячу.
  
   Совет твой требуется мне не только в делах архитектуры и садового насаждения, ведь знаю я, что и в магических науках ты сильна, а иначе как магическими такие события не назвать. Как ни пьян я был, но кое что в памяти задержалось, да так крепко, что ещё проверкой сегодня же займусь. Только прежде надо распорядиться на счёт рытья третьего пруда с каскадами и фонтанами, да разметку ротонды над кручей успеть завершить, а уж думой обо всем, что произошло со мной, до остановки дыхания на земле обеспечен. Рассказываю самую суть. В один из дней, уж который по счёту от начала праздника и не опознать, увильнул я от затей с цыганскими плясками, медвежьим цирком и хоровым пением, зазвал с собою приглянувшуюся особу, находившуюся в зрелом жизненными соками возрасте, для поддержания бодрого состояния в себе духа, отобрал у неё семечки тыквенные, да вручил ей корзинку с припасами и направился подальше от усадьбы вдоль реки, чтобы не слышать канонады пушечной, треска варварских накров и гудения фанфар - вот уж не лучше всё это итальянских скрипок, да писклявых голосочков, ожиревших в деревушке Кунцево кастратов.
  
   Успешно миновали мы дорожки парка, углубились в пространство девственных лесов, и шли так довольно долго, не рискуя затеряться в чаще - река давала знать о себе голубыми слепящими проблесками меж деревьями справа от нашего пути, сохраняя положение наше в окрестностях известным. Пение птах сопровождало нас. Шли мы, непринуждённо беседуя. Я иногда подталкивал молодицу вперед, когда миновали овраги, а иногда, вытаскивал за белые руки из ямок, которых тут несметное количество везде нарыто. Наконец, добрались мы до лесной проплешины, практически круглой и пологой на вершине, зато густо окружённой лесистыми обрывами со всех сторон, исключая ту, что привела нас на самый её верх. Однако вершина холма не была совершенно пуста, а увенчивалась древним вязом с огромным тёмным дуплом.
  
   Выбрав место поровнее, да чтобы реку было видно, я приказал крестьянке разложить наш обед. Сам же пошёл прогуляться вокруг этого природного, перевёрнутого вверх ареной цирка. Холм оказался любопытным. Как ожерелье бриллиантовое окружает оголённую шею кокотки, так и этот холм окружён был ручьями проистекающим непосредственно из земной глубины. Лес же виделся мне платьем сей воображаемой прекрасной дамы. Хрустальной водою каждый из ручьёв гордился и на солнышке послеполуденном ею блистал. Испил я водицы, что уж привычно стало по утрам для меня в России, да примостился к краешку одного ручейка. Пью водицу, журчанием её развлекаюсь, а сам камешки забавные со дна достаю. Так они интересны, мне стали, эти камешки, особливо те их них, которые цвета чёрного, да переливчатого, будто бархат в ярких люстрах красуется на дамских плечиках белых, что не заметил я, значения не придал - на пальцы чёрта они похожи как родные братья. Стоит их подержать на солнышке, как мутнеют они, весь блеск утрачивают, а погрузишь заново в водицу, так и опять сияют. Увлёкся. Если бы не голод, да настойчивые, призывные крики моей спутницы, так бы ещё и ещё доставал всякую разность, в том числе и ракушечную, из этого ручейка. Вернулся к спутнице своей. Повёл беседу.
  
   - Прасковья, а была ль замужем ты? - спрашиваю, а сам копчёную на вишнёвых ветках стерлядь уплетаю, белой булкой закусываю.
   - А как же сударь, конечно...
   - Куда же муж сгинул, на войну ушёл? - глоток винца делаю, преизрядный.
   - Нет, сударь..., в лес ушёл, заплутал, да сгинул...
   - Неужто! Мужик, а в лесу потерялся? Далеко ли лес тот?
   - Да вовсе нет, сударь. Отсель недалече. Проклятое место там, так его у нас называют. Капище языческое в стародавние времена. Не один и не два человека пропали, а тьма...
   - Так уж и тьма..., - решил отведать, какова утка получилась в апельсинах под прессом.... Хороша. Повар тоже француз у нас в усадьбе - не навредил.
   - Грустишь, поди?
   - Грущу, сударь...
   - Так не грусти...
   - С вами полегчает, сударь..., - пришлось мне откладывать окорок в сторону, да делом галантным заняться, после такого заявления.
  
   Жарища стоит несусветная, так и парит, в воздухе уже всё словно звенит ошалевшими насекомыми. Одно меня беспокоит - птичьего гомона тут не слыхать, будто и нет рядом леса, да чёрных ольховых зарослей. Тень короткая под вязом, а приглядишься - на глазах длиннее становится. Загар у бабы бронзовый, да лишь на шее, и чуть до грудей спускается, а дальше - дальше, любезная моя, D, - мрамор, да ещё самого нежного происхождения. Помнишь наши прогулки в горах, в юности? Бредёшь, бывало, по горной тропке, и вдруг следы оползня видишь и скальный разлом, а в нём жилой широкой белизна мраморная разлита, а вокруг зелень колючих кустиков, мох изумрудный наползает сверху.... И мы с тобою идём, молодые счастливые, а внизу далеко-далеко лазурное море....
  
   И чувствуешь себя сказочным великаном, Гаргантюа, каким-то, вдруг раздвинувшим горы этого мрамора, да так раздвинувшего, что не остановиться, не удержаться, так прямо между мраморными столбами и летишь, словно носом въезжаешь в море, а оно под тобой дышит, а ты уже на шлюпке качаешься. Рано тонуть, дай хорошенько поболтаться на тебе, да не спеши меня сжимать до прекращения дыхания, до треска суставного, ещё ведь пригожусь твоему судёнышку с затычкой своей упорной и паклей усов щель несмолёную конопатящей....
  
   Грохот, страшный грохот. Голову отрываю от гребня волны, вздохнуть пытаюсь, а кругом уже темень - последний лучик солнышка успеваю заметить. Вскакиваю, подхватываю одежду нашу, да к вязу быстрей прижаться. Сейчас потоп всемирный начнётся. Прижался спиной к стволу, видно мне далеко - простор впереди над рекой, только простор на куски постоянно рвёт. Порвёт криво, резко, стукнет куда-то за реку, а через миг уже так тряхнёт небом над головой, что уж и не знаешь, сам ты камень в горах обвальных или под обвал тот угодил, как путник неосторожный - куда там барабанам камердинера, да огням бенгальским дохлым. Никогда я не видел такой грозы, такого треска провального, будто не небо, а земля разверзается. Стою, дрожу, а моя вдовица только смеётся, носится по поляне, подпрыгивает как козочка горная, резвится, тело её белеет на фоне адовом, тёмного как мертвецкая синева неба. Волосы распущены, так и летят за ней по ветру - хохот её треск молний и гром дробный перекрывает. Кругами начала бегать, а я глаз не могу уже оторвать от неё, будто и не было этого часа, будто я только на свет родился, да прямо юношей нетерпеливым.
  
   Бросил я одежду нашу в дупло, затащил в него корзинку, в которую остатки пиршества нашего рассовал, схватил только два кубка, наполнил их наливкой малиновой до краёв и ринулся к вдовице....
   - Пей, сударь, на дождичке сладко выпить, - схватила она мою руку и льёт мне в горло наливку, а сама всё смеётся. Волосы её распущенные охватили меня вокруг плеч и оторваться от неё не смог бы, если бы пытался, да не пытался, только ближе к ней норовил встать, в губы её от наливки сладкие языком попасть, да втянуть их в себя как водоворотом втягивает пучина вод в весенний паводок тяжёлое древо, вывороченное и снесённое с корнями с берега.
  
   Клочья каких-то трав, корневищ, ветки - всё вокруг летает, а мы стоим охваченные друг другом накрепко, бокалы досуха опустошённые побросали на траву. Как грохнет над головой - я войду, да так, что стонать бесполезно, не покинет стон тела. Молния проблеснёт - выйду на время, а как подтолкнёт в спину опять громом - опять в ней, а по плечам потоки струятся, хлещут нас тугими струями по бокам, того и гляди обоих вознесёт в небо или сбросит с холма. Воет всё вокруг, звериным рыком воздух трепещет. Не земля под ногами, а занавес театральный, будто бежит он из-под нас, раздвигается - смотрите жители Тартара - вот они, ваши будущие поселенцы.
  
   А рядом, как мешки с самого неба летящие, с тяжёлым песочным звуком, сыплются градины, величиной с яйца гусиные, а нам ничуть не страшно - дикая радость нас охватывает, словно подношения мы на мраморном алтаре. Нет мне дела никакого до града, хотя не раз и не два слышал, как он с головы моей-её отскакивал. Есть у меня другое дело плодотворное, безотлагательное, сладкое как наливка кровавая. И качаться я готов и приседать, и тяжесть неимоверную, мраморную на руки вздымать, до тех пор, пока не кончится оно - главное дело - не вылетит из меня перламутровая градина грозовая, истоком клейким не изойдёт, не заставит меня встрепенуться молнией изломанной, не заставит гром из нутра своего рыком звериным исторгнуть....
  
   ... так как проголодались мы до крайней степени. Уложили поукладистей в дупле нашу одежду, на неё сами водрузились, а между ног вдовицы поставили корзинку с остатками провизии. Потоки воды сверху хлещут, свет последний вечерний из дупла загораживают. Кажется, что под вязом они не только не останавливаются листвой, а ещё более силой укрепляются, но в дупле сухо, тесно, а жар от тел исходящий нас греет, и пахнет от нас так после дождя и любви, что голова кружится только от этого, не помнит уже ни кларета лёгкого, ни хереса, ни водки, ни наливки тяжелейшей многажды раз испитых. Тесно прижат я плечом к внутренности вяза, а грудью к грудям вдовицы. Некуда упасть и чувствую, как опять во мне растущий червь шевелится, в укрытие спасительное просится, высосать желает меня всего до пустынной сухости в животе.
  
   Противиться не могу, желанию вспыхнувшему, а ей только и надо этого - толкает ногою корзину, да так, что она далеко на поляну вылетает, а я на месте корзины оказываюсь, и за плечи меня будто за рукояти несут и втягивают, а червь ненасытный в потайное кольцо упирается и там только дышать начинает бурно, боками своими ребристыми стены логова своего осклизлого тревожа. Всего достиг, нечего желать больше, а вдовица не пускает, дышит так, будто только намекнул я ей на возможность промеж нас любви, а не бегал по поляне цельный день, не трудился под дождём и молниями. Напряг я все силы, решил держаться до последнего вздоха, но вдовицы вздох услышать. Какая наивность, зачем это было нужно?! Зачём! Только свершилось - исчёз вяз, исчезло небо. Ушли обратно в тучи, неосторожно показавшие язычки молний. Гром не прогремел, затихло всё - вот где страх Божий. Тишина. Удар. Земля вздрогнула. Тишина, но та тишина, которой быть не должно. Всё шевелится, всё в движение пришло. Ключ до неба вздыбился прямо из-под земли на холме, разбросал её мохнатой чёрной бархоткой. Столб воды до неба. Жёлтым хрусталём переливается под луной. Всё - больше ничего не помню.
  
   Очнулся. Холодно. Подо мной камень огромный. Тесно мне, пячусь задом в темень. Кругом сыро. Земля под ногами чавкает. Склизко даже стоять. Вот вяз передо мной. Вот дупло огромное в нём, где мы с вдовицей спокойно вдвоём помещались. Но где пространство? Где вход свободный? Как мог я поместиться в дупле, когда там негде даже ногу поставить? Щупаю в темноте, только слабый свет луны помогает. Нет места в дупле - камень в нем огромный. Руками всё ощупал, всю волю свою собрал, чтобы последний разум сохранить, нет, не ошибся. Камень это, но не просто камень, а баба каменная. Вот голова тяжёлая на шее гладкой. Вот поясница её ремнём перехвачена. Вот - отверстие причинное, а до ног уж не добраться и так ясно - баба. Тут словно ударило меня по ногам, слетел я с них и заскользил по траве несколько аршинов от вяза. Но то не молния, не гром был, даже не толкнул меня никто. Просто осенило меня, мыслью своей вздыблен я был, - вдовица моя превратилась в каменный истукан. Сознание моё не выдержало, окончательно помутилось. Бегал я долго, сколько времени не помню, только не могу верную дорогу с "капища" найти назад - реки-то ночью не видать, а луна помощница слабая, обманщица она, луна. Ринулся я наугад, да тут же в овраге и споткнулся о корень высокий - расшиб ногу до крови. Листвой её утираю, гляжу, а то не корень - крест из-под земли торчит, да не надмогильный, а церковный, огромный. Упал на колени - молюсь Богородице, насилу опять встал, пошёл.
  
   ...пробираясь по лесу, прикрывая срам сорванной веткой, - одежду так и не смог достать из-под бабы, - старался никого не встретить. Мудрено было встретить, - в любой другой день мудрено, - крестьяне, если разбойным промыслом не балуются, то по ночам не ходят, но только не в праздник - бог весть, по какому поводу барами содеянный. Так и мелькали нарядные фигуры за кустами, только и звучали везде жеманные дамские вскрики, да приглушённый смех замороченных ими кавалеров, а я как волк продирался по лесу. Вступил в парк, тут уже легче стало, как пять пальцев своих знал его, детище своё. Уже готов был меж алей липовых мелькнуть приведением во флигель, где комната моя была как нарвался. Да так нарвался, что уж хуже некуда - прямо на хозяина своего. Да в весёлой компании дам, девиц, вельмож и простых кавалеров.
   - Эй, чудо ощипанное, почем ныне уточки на базаре - по копеечке или по четыре? - смех, смех, смех.
   - Градом оранжереи все побило, а он не побоялся нагишом пройтись - храбрец!
   - Никак это ты, Этьен? Не ожидал такой прыти от тебя! Аль раздели? Чай, Москва это, не Париж, - ни революциев, ни эволюциев, тут не жалуют - вмиг платьице снимут. А ну, ответ держи - что с тобой приключилось? - пришлось рассказывать, опять смех, смех, смех, а у меня уж слёзы, стыд и слёзы - одеться ведь не дают, говорят "штраф", а знаю я, что такое этот штраф - лучше умереть.
   - Эх, Этьен-Плутон, где ж Прозерпина-то твоя? Кто кого нёс из вас? - и опять смех, а что на такие слова ответить, сам ведь советовал эту скульптуру установить в парке.
   - Всё потому, Этьеша, что бабу ты сосватал себе из Мазилово, а надобно было из Гусарьево - больше проку было бы. Ступай, да проводите его, опосля штрафа не добраться ему, опять баба какая окаменелая навалится, так уж точно грех не обобрать! - не унимался Лев Александрович, так и слышал его смех, пока дверь за собой на ключ не запер, под одеяло не залез, да подушками двумя сверху не накрылся.
  
   ...снарядили, наконец-то мужиков. В три дня только до усадьбы бабу эту каменную доволокли, теперь тут стоит для потехи, а Прасковью так и не сыскали - никто даже не знает, откуда она и как на празднике оказалась. Ждать буду твоего рассуждения на эту непростую тему. Знаю, сильна ты в магии, в магическом рассудке, так жду - объясни мне, что случилось со мной, какие злобные последствия ожидают меня грешного, а я уж Деве Марии молюсь ежечасно и без устали...
  
   Читала Дарья это послание многократно; ещё и ещё раз перечитывала все письма, как на французском, так и в собственном переводе на русском языке. Читала, изучая смысл текста, и пыталась понять его скрытое содержание. Читала, проверяя только точность перевода. Читала, изучая малейший намёк на описание местности и путей движения участников событий. Она понимала, что ей будет, чем заняться в ближайшее время, но конца изучению она не видела. Она прекрасно знала, что на территории парка находится знаменитое в узких кругах археологов и местных сатанистов и язычников "городище", а так же "капище", известное в народе как Проклятое место. Она знала, ещё с детства, что на особенно старых деревьях, вывороченных могильных плитах и подобных местах постоянно появляются какие-то магические знаки, изображающие то ли свастику, то ли ещё неизвестно что. Знала она и о существовании предания об ушедшей под землю вместе с крестом церкви неподалёку от "капища", знала из сообщений прессы, что это место находится под контролем местного отделения милиции, уж под каким там контролем - разговор другой. Однако, свидетельство очевидца, участника каких-то таинственных событий, далеко отстоящих от нашего времени, всегда ценно.
  
   Она представляла себе состояние французского дворянина, попавшего вольно или невольно в руки ведьмы, да ещё ведьмы за что-то наказанной высшими силами и ей становилось очень его жаль. Она срочно решила взглянуть на каменную бабу, находящуюся где-то поблизости, она была уверена, что баба сохранилась. Что она хотела в ней или на ней увидеть, самой Даше оставалось до конца непонятно, но она мечтала найти какой-то знак, который позволил бы ей определить - истинные события описаны дворянином или это бред не выдержавшего российского образа жизни иностранца. Даша оказалась в парке. Перед ней была усадьба. Справа были воздвигнуты леса - шли какие-то работы, но большую часть времени леса стояли пустыми, лишь изредка на них появлялись двое рабочих, что-то там колупавших на стенах. Жёлтое здание всё было в тёмных пятнах сырости, создававшие полное впечатление упадка. Стёкол в половине помещений также не было, а рамы были в таком состоянии, что вставлять в них стёкла без полной замены не могло бы прийти в голову даже желающему "освоить" выделенные средства и отчитаться - попался бы сразу.
  
   Парк находился в ещё более плачевном состоянии. Почему-то всегда считается, что сооружения и здания в уходе нуждаются, пусть и небрежном, а вот парк всегда сам в состоянии прожить; и чего ему сделается - расти себе, да расти, а вырастешь - чуть пострижем, подпилим и порядок. Не будем разубеждать тех, кто думает, что богатые вельможи и цари были полудурками и выбрасывали деньги на ветер, расходуя на парки огромные средства, ведь они так и останутся при своём мнении. Можем только в защиту дураков богатеев сказать, что им никогда бы не пришло в голову называть свои любимые владения "парками культуры и отдыха трудящихся". Даша о таких вещах не думала, потому как передумала их с детства и осталась на всю жизнь на стороне царей и других эксплуататоров, по крайней мере, в вопросах обустройства жизни на земле, а сейчас она просто искала какую-нибудь живую душу, из занятых озеленением, чтобы узнать, где ей искать в парке каменную бабу.
  
   Не очень скоро, но около одной из клумб, которая ещё находилась в состоянии археологического раскопа, она обнаружила человека похожего с виду на всё знающего. Она даже помнила его имя - это был Семён Зурабов - комендант. Все называли его просто Сеня, кроме узбеков - чёрнорабочих, которые вообще никак его не называли, а молча выполняли поручения, так как их понимали и умели, потом молча же переделывали, как понимал это и считал нужным исполнить Сеня. В таком духе и проходило рабочее время и у узбеков, и у коменданта, если, конечно, он не находил чем заняться более интересным.
  
   - Здравствуйте, Дарья Геннадиевна, как жизнь среди бумаг протекает ваша драгоценная, не попортили ли вы свои глазки? хорошо хоть на воздух выбрались, чем могу услужить? - Зурабов косил своими хитрыми глазками весьма подобострастно и не только потому, что знал цену любым, включая архивные, бумагам и то, что они могут при желании сотворить с человеком, а просто потому, что был ещё прикрываясь своим с виду почтенным возрастом, активно действующим мужчиной, которому нравилась молоденькая архивариус.
   - Привет, Сеня, вопрос к тебе есть, важный. Покажи мне бабу, каменную бабу, которая где-то в парке должна точно стоять.
   - О, спохватилась кого! Сразу видно, о новостях из документов только узнаешь - забрали бабу. На прошлой неделе, в пятницу тринадцатого числа и забрали. В Дарвиновский музей. Уж зачем баба Дарвину понадобилась, - может как доказательство его теории эволюции, а может, чтобы доказательство противное подальше запрятать, - не знаю. Скажу только, что баба была страшная и на женщину очень мало похожая. Едва голова от туловища отличалась, ног совсем не найти, а только подобие грудей и поясок резной её за бабу и выдавали. Вообще, название одно - баба, а так ни рожи, ни кожи, как говорится. Тёмный народ тогда в древности был, когда её из камня выдалбливал, но хитрый - знали, что симпатичной Прозерпине ежегодно нос и груди откалывают и будут откалывать, а вот такому страшилищу, которое на улице стоять предназначено, хочешь коли, хочешь не коли - ничего не сделается. Вот и рассуди, кто был умнее, наши дикари или итальянцы Прозерпину подмышкой у Плутона изваявшие.
  
   Через сорок минут Даша входила в Дарвиновский музей....
  
  
   18. Глава. У Дарвина в гостях.
  
   Даша вошла в большое белое здание под вывеской "Государственный Дарвиновский музей" и не пожалела об этом. На улице было холодно и пасмурно, а здесь царила ровная освещённость, непреложно подводящая посетителя к мысли, будто навеки все процессы преобразований и волшебных метаморфоз успешно закончены, законы развития поняты и описаны - больше делать уже нечего, осталось только показать, что же тут, на самом деле, произошло, в этом сумасшедшем мире, а заодно продолжить морочить людям голову странными латинскими названиями и мутными рассуждениями. Даша хотела у кого-нибудь спросить, - где же ей найти бабу, так некстати убежавшую от неё, - но никого в вестибюле не было. Кругом были развешены объявления о выставках, такие, например: "Восходя ко времени основания", "По следам паразитов", "Живая планета", и так далее, а в конце было чёрным фломастером приписано: "Многообразие жизни на земле и Властелины Земли - закрыты в связи с профилактическими работами". Даша осмотрелась. Куда-то наверх вела мраморная лестница. Даша отметила про себя, что раньше лестницы делали надёжнее, особенно из мрамора - эта лестница была чересчур хлипкой и не производила монументального впечатления. Сформулировала она эту мысль проще: "Зачем было тратить мрамор - любую фанеру могли положить".
  
   Вдруг дверь открылась, и мимо Даши пробежал человек. Не успела дверь закрыться, как появился второй, потом, откуда-то из внутреннего коридора выскочил ещё человек и ещё. Они бежали вверх по лестнице, и несли с собой разнообразную пустую тару, кто пластмассовую, кто стеклянную, это было странно - всё-таки не за разливным подсолнечным маслом ходят в музеи, да ещё такие специфические. Почти все бежавшие мимо люди были одеты в синие новенькие комбинезоны, а на спинах у них красовалась надпись "Дарвин", очевидно, чтобы не путать их с членами какой-то другой учёной команды. Даша двинулась вслед за нараставшим потоком. Она не обращала внимания на окружающие её разных размеров, вплоть до гигантских, скелеты, чучела птиц и кошек, а упорно двигалась к неведомой цели.
  
   Наконец она попала в зал, который ей показался не очень-то хорошо обустроенным или таким, будто здесь только что начали менять экспозицию, причём, мягко говоря, начали это делать неаккуратно, не по-музейному, а как-то по-прорабски, будто занялись, наконец, долгожданным ремонтом квартиры. Кругом невысокого, но достаточно просторного постамента валялись разнообразные кости и косточки, а также ракушки и ракушечки, окаменевшие пальчики и "чёртовы пальцы", валялось неубранное разбитое стекло, деревянные осколки подрамников и стендов. Всё было такого вида, словно тут прошёлся каток для укатывания асфальта. На противоположной от входа стене зияла неестественной пустотой хорошо подсвеченная ниша, а по краям стояли и висели всякие предметы утвари и древних хозяйственных орудий, включая и некоторые военные. К примеру, обожженную палицу, которую в чисто хозяйственных мирных целях применять было бы трудновато.
  
   Особенно уместно на этом фоне выглядела огромная картина, изображающая охоту стада полуобезьян на одного бедного мамонта, загнанного в ловушку. Картина была до боли знакома с детства. Она кочевала из одного издания учебника по истории в другое и менялась сюжетно лишь в незначительных деталях, очевидно надо было учёным показать, что они не зря едят хлеб, а вносят в процесс познания свой постоянный и ценный вклад. Всё это можно было бы обойти вниманием, если бы точно знать на что надо сразу же посмотреть - хорошо, что все, кто так поспешно обгонял считающую ворон Дашу, однозначно своими действиями на это указывали. Плотная толпа окружила стоявшее посередине зала на специальном возвышении чучело огромного животного, подставив под него свои сосуды или тару, как кому нравится, так и назовите. Жаждущие, толкаясь, и матерясь друг на друга, наполняли ёмкости какой-то по-летнему пахучей красной жидкостью. Естественно, что делалось всё впопыхах и неаккуратно, поэтому много этой жидкости проливалось на пол и даже текло ручейками по паркету, создавая дополнительные трудности вновь подходившим.
  
   В воздухе висел устойчивый, несколько спёртый учёной атмосферой аромат кондитерской карамельной фабрики, а возможно и какого-то цеха ликероводочного завода, где производили малиновую настойку. Иногда, кроме мата, Даше удавалось в отрывочных возгласах расслышать и полезную информацию:
   - Потеет гадина..., насколько её хватит, интересно...
   - Лишь бы не побежала, пусть потеет...
   - Сколько литров набрал?
   - Думаю, что около двадцати, один из первых ворвался...
   - Сколько же Кузьмич надыбал - ведь он обнаружил, наверное, литров сто, смотри, как пыхтит - устал...
   - Мне кажется, что это не Кузьмич пыхтит...
  
   В зале заморгали лампочки. Служащие в комбинезонах и без оных как по волшебству разлетелись в разные стороны, крепко держа в руках полную и не очень тару. Очевидно, они уже предвидели такой исход и не только потому, что давно не верили в манну небесную, потому как были всё-таки палеонтологи и дарвинисты. Должны же они разбираться в настроении живых организмов. Пусть вымерших и с оригинальными ископаемыми повадками, но уж точно многообразных. От организмов можно ожидать чего угодно. Сейчас же, наверное, "Восходя ко времени основания" что-то похожее на бегемота тяжело вздохнуло. Красный малиновый пот покатился с этой твари ещё гуще, но никто больше не решался подскочить к ней. Оставалось только плотоядно облизываться, переживая за пропавшие зазря литры настойки. Собственная жизнь учёных, несмотря на разнообразные соблазны, всё же имела какую-то цену, поэтому народ потихонечку начал двигаться к выходу и так вжался в стенки, что Даше хорошо стало видно табличку, висевшую на шее у бегемотихи. На ней мелом, очевидно в спешке, было написано "Антракотерий", а пониже добавлено более мелко "матка". "Ясно, что матка. Кто бы сомневался", - думала Даша.
  
   Всё было просто замечательно, - она давно мечтала лично познакомиться с антрокотерием, - но совершенно не решало проблему поиска пропавшей, а точнее увезённой палеонтологами и дарвинистами каменной бабы. Антрокотерий женского пола, между тем, заметно заволновалась, будто потеряла малолетнего детёныша и начала тыкаться в зазвеневшие разбивающимися стёклами шкафы, из которых с мелким противным хрустом посыпались косточки. Завыла прерывисто, прямо на счёт раз-два три, сигнализация. Видимо, ту, которая была попорчена реликтовой особью, ранее уже отключили, но вот новые разрушения не предвидели, усыплённые неожиданным чудесным подарком ископаемого объекта. Обслуживающий науку персонал счастливо покинул опасное помещение и теперь рассматривал ожившее чудо из дверей других залов, благо они были достаточно широки - всем было видно.
  
   Антрокотерий-матка вздрогнула, подозрительно точно отреагировала передними копытами на счёт тревожных сигнальных подвываний, приподнялась на дыбы и, сделав один полный шаг на задних ногах, придержала поворот, замельчила дробно по паркету и уже уверенно закружилась в танце, будто поддерживаемая опытным партнёром, совершенно соблюдая все положенные для медленного английского вальса тридцать тактов в минуту. Зрелище было поразительное, Даше моментально захотелось танцевать, причём с такой силой, какой давно уже за собой не замечала. Огромное манящее впечатление на Дашу произвёл хвост Антрокотерии, который напоминал ей подол бального платья, красиво повторявший и подчёркивающий все движения ископаемой дамы. Неожиданно сигнализация последний раз пискнула и, не дав закончить променад разбежавшейся танцорке под музыку будущего, резко её остановила.
  
   Остановила не вполне удачно. Передние копыта предка бегемотов с силой ударили в пожарную, красную кнопку, висевшую на стене, выбили её из красивой коробочки с надписью "разбить стекло при пожаре" и из противопожарной, заблаговременно разбитой системы, густо посыпались на пол искры.... Содержание спирта в настойке, исходившей в виде отделявшегося пота чудовища, было настолько велико, что паркет, а затем и все деревянные музейные части вспыхнули как сухая солома, облитая керосином. Особенно хорошо горела знаменитая коллекция зверей альбиносов заботливо убитых и собранных в виде чучел со всего мира. Началась паника. Ждать чем тут кончится дело Даша почему-то не захотела. Она припустила вместе со всеми к выходу, а за ними неотступно следовала вспыхнувшая ярким малиновым светом антрокотерия, тоже почуявшая, с точки зрения науки инстинктивно, неладное.
  
   Когда, уже, будучи во входных дверях, Даша оглянулась на мраморную лестницу, то сразу поняла, что делает это очень вовремя - она одна из последних ещё видела её хорошо сохранившейся. Бегемотиха или что-то в этом роде довольно быстро достигла ступенек, ступила на них, вся объятая малиновым пламенем, и рухнула вниз, круша всё хлипкое сооружение в мелкие камушки. Даше показалось, что пошёл град, гремит гром, сверкает молния, так всё было шумно и ярко. Мраморные градины щёлкали по полу вестибюля и отскакивали от него, имитируя неповторимую атмосферу бильярдной с подгулявшими маркёрами. В довершение картины, как последний штрих, сработали автоматические разбрызгиватели пожаротушения под потолком. Моментально всё стало затягиваться голубовато-малиновым паром. Так бы и смотрела Даша на всё это, но надо было уносить ноги, вдруг ещё что-нибудь тут рухнет.
  
   Вокруг музея собралась толпа, она уже начала мешать проезду трамваев по улице Вавилова. Даша с удовольствием к ней присоединилась и с облегчением услышала вой пожарных машин, ещё далёких, но главное, уже движущихся в правильном направлении. С всё возрастающим любопытством Даша стала следить за входом в музей. Ей было очень жаль бегемотиху. Ей даже было всё равно, что этот оживший предок, запросто может нарушить весь ход мирового эволюционного порядка. Ей очень хотелось, чтобы она осталась жива, пусть бы чудом, но спаслась. Чудеса случаются, но они никак не считаются с тем результатом, которого им желают люди, у них совершенно иные законы развития. Вероятно на эволюцию им совершенно наплевать. Так произошло и сейчас. Наплевали.
  
   Из дверей музея выпорхнуло облачко, оно немного покрасовалось над зданием, затем разлилось в тонкое малиновое полотно, прозрачное и дымчатое, потом несколько раз покружилось, будто замирая на каждый третий счёт, и взвило в небо, полыхнув небесным пожаром, чтобы окончательно поместиться на востоке, присоединившись к неурочному закату. Толпа заволновалась, заходила из стороны в сторону. Люди стали смотреть на часы.
   - Господи, да что это делается, на моих всего три, а уж темнеет, кошмар....
   - Это всё из-за бабы. Всё из-за неё, - говорил человек в синем комбинезоне, очевидно, работник злосчастного музея.
   - Какой бабы, всё у вас из-за баб, вот мужики - пожар устроили с перепоя, а всё им женщины виноваты....
   - Да нет, вы не поняли - это из-за каменной бабы.
   - Протри глаза, пьянь! - женщина с возмущением стала пятиться от учёного и исчезла в толпе. Этим не могла не воспользоваться Даша.
   - Простите, пожалуйста, вы сказали из-за бабы, а я как раз ищу бабу, каменную, мне надо очень на неё посмотреть...
   - Да любуйтесь на здоровье, вон она..., - человек с надписью "Дарвин" кивнул головой, а для верности ещё и рукой показал на малиновый закат.
   - ...?
   - Ничего удивительного, утром в пятницу к нам в музей доставили экспонат - каменную бабу из Филей, так она скатилась сегодня с постамента, передавила всю экспозицию, а когда её хотели водрузить на место, то вдруг заплакала портвейном...
   - Настойкой...
   - Вот видите, и вы уже в курсе; я-то не пью, а вот мужики все словно с ума посходили, а когда на ней шкура начала появляться и хвост вырос, то никто даже глазом не моргнул, все уже приняли это как должное - вот наливочка до чего хороша...
   - Настойка...
   - Ну, настойка, какая разница, главное - алкоголь! - больше расспрашивать Дарья ничего уже не стала, да и возможности больше не было - вокруг так загудели машины, стоявшие в сторону Академической в страшной пробке, а накопившиеся на Вавилова трамваи зазвенели вдруг как один, так что всё равно Даша ничего бы уже не расслышала.
  
   Она решила идти домой. Найти кого-то более сведущего, чем случайный рассказчик, который ей так счастливо попался, она уже не рассчитывала. Даша двинулась в сторону Ленинского проспекта, почему-то подумала, что пора Ленина вынимать из мавзолея, но тут её стали окликать по имени, а когда она не обратила на это внимания, так ещё и по имени отчеству. Она подняла голову и в водителе трамвая узнала....
   - Боже мой, Санька... Санёк, откуда ты здесь взялся?
   - Дашка, мне надо ехать, возьми мой телефон, - в неё полетела пачка сигарет, - позвони мне, обязательно позвони..., - трамвай поехал, стуча колёсами и тренькая, а Санькина голова исчезла из вида, перекрытого встречным вагоном.
  
   Дашка никак не успела прочувствовать всю неожиданность этой встречи. В руках она вертела, поднятую с тротуара пачку сигарет - на ней был нацарапан номер телефона, но как сразу стало ясно крайне небрежно, наспех. Дашка с раздражением подумала о себе: "Вот дура, даже номер трамвая не запомнила, скорее всего, 14-й или 39-й", - оставалось надеяться, что номер телефона всё же она разберёт. Она миновала траурную тёмную витрину гастронома "Седьмой континент", перешла через проспект и стала ловить такси. Машины со свистом проносились мимо целых пять минут, Даша уже начала серьёзно подумывать о покупке собственной машины, как взвизгнули тормоза и старенькая пятёрка встала у её ног как вкопанная.
  
   Страшная кавказская рожа выкрикнула в открытое окно: "Э, дэвочка, куда ед-и-шь?". Через пять минут они мчались в пробке по ленинскому проспекту, чтобы свернуть на проспект великого создателя неповторимых од Екатерине-матушке, и весело болтали. "Страшная рожа" оказалась очень разговорчивой, а звали её Ашот. Он просто был в восхищении оттого, что Даша едет прямо на его обычное место засады у метро Филёвский парк. Когда же он узнал, что Даше нужен дом, где расположилась Английская чайная, он обрадовался ещё больше:
   - Слушай, красавица, ты не знаешь, куда ты едешь! Там со мной чудо было, много лет назад, - я давно в Москве, не смотри, что говорю плохо, - может быть десять, сейчас посчитаю, да, давно, уже тогда эта машина была старая, чудо было..., - Ашот мечтательно причмокнул, - Вот, ты, красивая девочка, не спорю, но я блондинок люблю, понимаешь, чтобы глаза были голубые как Севан, как горное озеро, а тут целый отряд таких идёт, а среди них одна совсем красивая. Дорогу переходят, как пионеры за ручку держатся, а позади отряда парусник плывёт, на телеге, конечно, что я не понимаю, как плыть по асфальту? смотрю я ей в глаза, - куколка прямо, - а представляю себе Севан, вокруг горы, слева Памбаксим, справа Арегуни, а сам меж хребтов расположился Гемским и Варденисским. Шашлык из рыбы ем, вино пью - как же хорошо, когда в глаза ей смотришь, и знаешь, она на меня посмотрела. Так печально посмотрела, словно сказала: "Ашот, хороший ты мужчина, да не увидимся мы больше никогда. Совсем никогда, мы не сядем с тобой есть шашлык из рыбы ишхан, на берегу озера, около монастыря Аракелоц, не нальём себе "Харджи", а если его не будет, то и "Арени" не нальём, ничего не нальём: ни "Иджеван", ни белого вина не нальём "Воскеваз" - никогда не нальём и не станет нам с тобой, девочка, хорошо....
  
   ... захрипело, выплюнуло последнюю попсовую мелодию радио в машине и диктор строгим голосом проговорил: "Внимание, граждане. Говорит радиостанция "На одном холме". Передаем сообщение чрезвычайной важности. Сегодня в Москве произошло событие, потрясшее весь ученый мир и удивившее обывателей. Закат солнца по неизвестной пока учёным причине наступил раньше на шесть часов, шесть минут, шесть секунд, - это необъяснимое явление наблюдали астрономы всего мира. В Москве объявлено штормовое предупреждение, просим граждан не волноваться, не поддаваться панике, оставаться по возможности в своих квартирах. Создан специальный штаб при МЧС РФ, выясняющий все обстоятельства преждевременного заката. Ждите дальнейших сообщений... Оставайтесь с нами... Реклама...".
  
   Даша весь вечер оставалась дома, телевизор даже не включала. Попробовала разочек включить, а там сплошные страсти. Вокруг почти всех московских церквей организовали крёстный ход, молились Спасителю и всем святым, опасались конца света. Учёные вели себя как обычно - темнили и пугали или темнили и обнадёживали. Понятно было, что никто ничего не знает и объяснить не может. Даша и не пыталась это сделать, просто ждала, когда наступит утро и отбивалась от звонков знакомых. Слава Богу, мобильная связь вообще не работала. Жаль только, что не могла она проверить правильность Санькиного телефона, вот уж дал Бог почерк. Что ни цифра, то загадка, одно удивительно, как он вообще успел что-то записать в такой неразберихе, которая творилась сегодня на улице Вавилова. Ничего, связь дело поправимое - солнышко завтра взойдёт, и всё будет опять по-прежнему.
  
   Солнышко утром не взошло. Вместо солнышка над Москвой взошла зелёная комета. Хвост её светился цианидами. Часы, в которые комета замещала солнце, в Москве никто не спал. Произошли и продолжали происходить повсеместно всякие истории, связанные с путаницей во времени. Транспорт ходил так, как ему и положено, кто там будет подстраиваться под солнышко - люди на транспорте привычные, а вот в других учреждениях и организациях началась страшная путаница. Кто-то шёл на работу, кто-то нет, а кто-то посчитал, что совершенно зря на неё явился и собирался срочно отваливать по своим делам. Даша находилась в таком же недоумении, как и все жители северного полушария, возможно, и всей планеты. Она не понимала, что происходит, и уже склонялась к общему мнению, что нельзя было запускать в Швейцарии это коллайдер, грозившийся родить чёрную дырочку, а опростившийся всего лишь зелёнохвостой кометой. Когда она всё же выпила утренний кофе и хотела уже вымыть турку, раздался телефонный звонок.
   - Здравствуйте, не могли бы вы попросить к телефону Наталью Александровну...
   - Нет, вы знаете..., её нет..., она уехала..., - Даша не знала, почему не смогла ответить правду, так неожиданно это прозвучало: "Позовите Наталью...", - вот уж к чему точно не готова была Даша, но всё же голос очень смутно, но показался ей знакомым.
   - Дашенька, это вы? Вы, конечно, не узнали меня. Я Сергей Владимирович. Ваш школьный директор, мне девочки говорили, что вы уехали учиться во Францию, но больше никто ничего о вас не знал, а мы с вашей мамой...., понимаете, расстались при довольно странных обстоятельствах, так с тех пор ничего о ней и не знаю, но раз она уехала...
   - Да, да, она вышла замуж и уехала, далеко...
   - Что поделаешь, надеюсь, что она счастлива. Если будете с ней связываться, передавайте от меня привет, но вот тогда ещё передайте, если вам, Дашенька, не трудно, что опять появилась зелёная комета, так вот сегодня я выхожу на новую работу, меня перевели в министерство, на очень приличную должность....
   - Поздравляю..., - Даше очень хотелось добавить: "...не понимаю, почему вы мне об этом говорите...", но, естественно, она промолчала.
   - Я не просто хотел похвастаться, Даша. Наталья Александровна поймёт, почему я хотел обязательно ей это сказать, вы уж передайте, пожалуйста....
   Они ещё немного поговорили. Даша расспросила директора о некоторых её любимых учителях. Прежде, чем распрощаться, Даша обещала, что всё маме передаст, хотя твёрдо была уверена, что даже, когда они встретятся с мамой на небесах, то и тогда она вряд ли вспомнит о существовании директора школы Сергея Владимировича Бесхвостого.
  
   Комета исчезла с небосклона, только к вечеру, в тот момент, когда надо было зайти настоящему солнцу, а утром следующего дня, светило взошло как ему и полагается и в положенное ему время, если верить астрономам, немедленно об этом всем сообщившим. Говорили о подмене источников естественного света в Москве недолго. Обсудили, пока ехали на работу, да ещё полчасика, когда на неё прибыли и перестали. Нельзя сказать, чтоб совсем забыли, ведь ещё долго всплывали всякие несуразности, которые произошли с некоторыми за время отсутствия на небе хозяина, но разговор об этом уже воспринимался как mauvais ton, тем более, что по инерции СМИ продолжали об этом бубнить - не будешь же повторять всякую ерунду попугаем, которую и так все слышат и не знают уже куда от неё деться. Даша почти не удивилась, когда вечером, сразу же, как она пришла домой с работы, ей опять позвонил Сергей Владимирович.
  
   - Даша, здравствуйте, извините, что вас беспокою, но..., вы, ещё не говорили с Натальей Александровной, то есть не сообщали ей о том, что меня перевели на работу в министерство..., - нет? - тогда, если вас не затруднит, не говорите ей, пожалуйста, об этом. Дело в том, что произошла ошибка, назначение на эту должность утверждает сам министр лично, а он не был в курсе, что я выступал в своё время против введения ЕГЭ, вот узнал и срочно изменил свою резолюцию. Извините, Дашенька, что морочу вам голову, но, как оказалось, морочу не только вам, а и всему полушарию. Ещё раз прошу извинить меня. Так не говорите..., буду вам признателен....
  
   Связь в Москве, наконец, восстановилась. Даша набрала номер Саньки. Никто не отвечал. Набрала ещё раз, изменив одну подозрительную цифру. Нет ответа. Даша уселась с листом бумажки и начала думать, какие ещё цифры Санька мог перепутать. Она записывала перебор всех возможных номеров на бумажке, а потом звонила. Ответа не было или она попадала явно не туда. Измучившись окончательно, Даша через час отложила телефон в сторону. Почему те, о которых и знать не желаешь, названивают совершенно спокойно, а тех, кого ждёшь не дождёшься никак не сыщешь?
  
   Санька выбросил пачку сигарет и решил, что теперь всё хорошо. Дашка обязательно ему позвонит. Он даже не мог сосчитать, сколько лет он её не видел. Дашка так и не приехала на Оку в год окончания школы, а потом Саньку забрали в армию. Когда он вернулся, а вернулся он в родную деревню с большой задержкой - мотался после армии по России в различных ипостасях, то сразу побежал к Галине Васильевне, узнавать на счёт Дашки, но оказалось, что там живут какие-то совершенно посторонние люди. Сонька-соседка, сообщила о том, что Галина Васильевна уж больше года как умерла. Приезжал какой-то Хафиз, всё осматривал, сказал, что доверенное лицо Дарьи Геннадиевны, почему не Наташкин, не сказал, а сказал - Дашкин. Теперь дом сдаётся уже много лет, говорила Сонька: "..., а денежки видать Дашка огребает, но соседи вроде ничего - молоко покупают, взаймы даже дают, вообще живём с ними мирно, но на будущее лето опять должны хозяева поменяться, говорят Дашка предупредила своего Хафиза, о том, что на будущее лето сама прибудет, может и врёт. Просто подороже хочет дом загнать, кто её знает - бедовая была девка, с тобой кто путный свяжется".
  
   Теперь Санька был очень рад, что встретил Дашку, конечно, он вспоминал о ней. Специально больше не искал, но вспоминать вспоминал постоянно. Без сигарет было ехать скучно. Курил Санька много. Выбраться из вагона удалось только на остановке Университет Дружбы Народов, а то все трамваи шли один вслед за другим и выбежать за сигаретами было невозможно. Тут полно маленьких магазинчиков. В один из них и забежал Санька. Попросил, как всегда, красного Мальборо, а в это время кто-то сильно хлопнул его по плечу и крикнул прямо в ухо: "Привет, Пашка, давно не виделись!", - но тут же стеснительно сказал: "Ой, прости, друг, обознался, прости ради Христа...", и исчез.
  
   Санька вернулся на своё место водителя и закурил, сзади уже звенели, подошедшие и торопящиеся нагонять своё время трамваи. Надо было срочно отъезжать. Санька курил и думал о Дашке. Когда маршрут у него закончился на Чистых прудах и он как обычно пошёл в будку отмечать время, то решил позвонить своей очередной подружке, чтобы она к вечеру ждала его у себя, хотя какой там вечер, неизвестно, когда он уже начался. Санька хлопнул себя по боковому карману в штанах, на которых их было очень много, и не нашёл телефона. "Вот тебе и Пашка, друг!", - сразу догадался Санька в чём дело, но тут же схватился за голову: "Господи, а как же Дашка!? Дашка же будет звонить...", - мир потемнел у него в глазах. Теперь солнце в этом полушарии закатилось и для Саньки.
  
  
  
  
   19. Глава. Санькины рельсы.
  
   Санька ходил мрачный, а когда был на работе, то ездил мрачный. Спасали его грёзы. Грёзы были о прошлом, о будущем он почти не думал. Он внимательно следил за бегущими под трамвай рельсами и за тем, что творится в вагоне, привычно отслеживал общую обстановку на своём маршруте, продавал билеты, но ничто его сильно не волновало, всё он делал автоматически. Он купил себе новый телефон, но не радовался, а только печалился, когда приходилось кому-то звонить. Всё ему вспоминался свой старый, который мог бы одарить его голосом Дашки. Что случилось? Это самое светлое пятно в его жизни - его детская дружба с Дашкой, всегда в нём присутствовала, но никак ни на что не влияла. Даже его робкие поиски Даши после армии преследовали совершенно детскую цель - поделиться впечатлениями, посмеяться вместе. Он, конечно, догадывался, инстинктивно, что его тянет к Дашке, иначе, чем к девушке-подруге, иначе, чем просто может тянуть к женщине - уж в этом он начал разбираться рано, в деревне всегда всё было просто.
  
   Он осознавал чётко: она настолько необычна и замечательна, что свести с такой девушкой любого самого распрекрасного парня может только счастливый случай, лишь случайное знакомство и желательно ещё в детстве. Он отлично помнил и всякие интимные моменты, их общие порывы к сближению, но, по сути, это ничего не меняло - всё оставалось в памяти идеалом, светлейшим и манящим, но не имеющим отношения к обычной жизни, такой практичной и даже примитивной, включая пресловутую любовь. Почему вдруг он так разволновался? Иногда, он спрашивал себя, стараясь разобраться с самим собой совершенно честно: "Может быть, ты, хочешь просто зацепиться в Москве покрепче? Поступить самым простым способом и сразу в дамки?", - но что-то мешало ему так думать. Это что-то было уверенностью - Москва не печатный пряник, и делать тут по здравому рассуждению абсолютно нечего; заработать денег и смыться, вот для чего Москва. Жить здесь нельзя. Непригоден этот город для жизни.
  
   Дашка ему была нужна, не как способ тут остаться. Наоборот, если бы он её нашёл, сумел бы собой заинтересовать её, то тут же предложил бы куда-нибудь уехать. Мечта у него была одна - найти на просторах России маленький уютный городок, выбрать там себе домик, где-нибудь повыше на горе и желательно над рекой и жить в нём до старости, ведя свой небольшой бизнес или устроившись на нормальную работу. Он, конечно, понимал, что всё взаимосвязано - потому и малы и неуютны русские провинциальные городки, что работы в них нет, нечем по-настоящему в них народу заниматься, поэтому и творится там чёрт знает что. Думать о себе самим, народ разучился давным-давно, скорее даже отучен был о себе думать, исключая примитивный уровень, на котором иногда что-то ещё получалось. Однако Санька в это собственное понимание просто не хотел верить. Он будто чувствовал, что если он решится, то всё остальное как-то приложится к мечте само собой.
  
   Другая сторона меркантильного подхода, то есть "богатство" Дашино, во-первых, была ему неизвестна (не считая доставшегося ей большого дома - к чему он относился очень просто - помрёт моя мамка, в своё время, но дай ей Бог прожить подольше, и у меня будет дом, в той же деревне и не намного хуже Дашкиного, участок ещё и побольше будет, а хочешь, так и сейчас поезжай да хозяйствуй, тоже препятствий никаких, кроме желания ещё побродить по свету), во-вторых, несмотря на своё крестьянское происхождение, а, следовательно, врождённую практичность и хитринку, чужое богатство для него было лишь предметом обсуждения и абстрактной мечты достижения такого же, но никак не зависти и желания отобрать его, завладеть всеми способами. Тут он придерживался сказочной стратегии Ивана-дурачка - всё должно или с неба валиться или быть самим заработано, но желательно то же сказочным способом.
  
   В возможность добиться чего-то своими руками и головой он верил лишь наполовину. Тут уже большую роль играл жизненный опыт - слишком часто государство в своих интересах, начинало давить на народ, силой стараясь заставить его богатеть, и подвешивало то одну, то другую морковку, почитая все население за ослов, которые так прямо за ней и понеслись - вперёд и желательно с песнями. Для нашей страны было совершенно естественно, что всё добытое народом по пути за морковкой также успешно отбиралось, не доходя даже до самого этого хитроумного государства, разворовывалось на две трети минимум, его же служителями, которые как грибы поганки вырастали на любом золотом или медном народном дожде, ничем не гнушаясь, ни борзыми щенками, ни большой наличностью, ни всякой мелочью и привилегиями. Такие вещи любому у нас понятны, но не любым учитываются, что доказывают всякие пирамиды и пирамидки, которые сколько на них не сгорай, а всё едино манят и манят новые жертвы.
  
   Санька по натуре стяжателем не был, скорее исследователем. Ему очень хотелось всё попробовать, всё пощупать руками, а затем спокойно отпустить и пойти дальше уже каким-то своим, вполне оригинальным путём. Это своё свойство им же неоднократно в себе высмеивалось, но со своей натурой не поспоришь, сколько не смейся. Сейчас он вспоминал о своих приключениях после армии. Нормальные люди сразу отправились по домам, а он поехал на Алтай. Чего он там забыл? Трудно сказать, только забрался в такую глубинку, в какой только староверам и селиться. Почти так и было - нашёл он одно место, вполне забытое Богом, но не забытое староверцем-коммунистом, бывшим секретарём какого-то обкома, который организовал в этой глубинке экологический туристический центр. Дело у него шло неплохо, особенно учитывая то, что на российское население он не рассчитывал, слишком хорошо знал печальные последствия общения с нашим народом. Он связался со своими друзьями по партии, удравшими в Европу и Америку, и наладил довольно надёжный поток клиентуры из разряда всяких сумасшедших миллионеров, которым чем экзотичнее, тем лучше, а чем дальше от цивилизации, тем приятнее, но горячий душ обязателен, как далеко такого любителя не увози.
  
   Экзотику в сочетании с горячими ванными бывший обкомовец обеспечил довольно оригинальным способом. Он построил несколько комфортабельных домиков у входа в живописнейшее ущелье, разработал пешие и конные маршруты по местным заповедным тропам, что и показалось бы уже вполне достаточным для менее дальновидного человека, но не таков был обкомовец - он отлично понимал, что такое конкурентное преимущество. Необходимо было мобилизовать местные исторические и природные чудеса на благо бизнеса, соединив их с современными, рукотворными. В стародавние времена предприимчивые лихие людишки в этой местности добывали на свой страх и риск серебряную руду, лили серебро, чеканили фальшивые царские монетки. Доходило в иные годы даже до того, что чеканили свою монету. Все об этом знали, поэтому ходила она в два раза дешевле государственного аналога, хотя и была полновесной. Вот где добывали, и кто чеканил, сохраняли уже в строжайшей тайне. Жили тихо и никому об этом не рассказывали, а то бы не изрыли всю гору тайными ходами, а быстро попались и головы бы лишились точно. Государственного вмешательства в наведение порядка не потребовалось. Постепенно руда истощилась, добыча в этих местах сама собой прекратилась. Ходы в горе частью обрушились, позарастали снаружи кустами и лесом, так что и не найти никогда, если не знаешь, но частью всё же сохранились.
  
   Этим фактом как преимуществом и воспользовался наш обкомовец. Нет, он не стал устраивать по ним экскурсии, уж больно это хлопотно. Он решил бить больше на визуальные эффекты, а не на романтические трудности. Воспользовался он старинными штольнями иначе. Он проложил внутри подземелий трубы и вывел их на поверхность в разных живописных местах. Построил в одной глубокой и обширной пещере котельную, расставил, где надо накопительные резервуары с автоматическими, предохранительными клапанами и, пожалуйста, дорогие мои иностранцы, любуйтесь на алтайские гейзеры. Гора и правда приняла вид интересный. То тут то там взвивались в небо столбы грязи, шипел пар - красиво было. Разумеется, пришлось поработать над этой красотой, но ей богу не так всё трудно оказалось исполнить, как кажется. Больше пришлось поработать над дизайном, скорее всего его можно классифицировать как ландшафтный, так, наверное, будет правильно.
  
   Какой-то скептик может сказать, а как же устроена была котельная, не электричеством же топить под землёй эти котлы, уж больно накладно получится, электроэнергия нынче дорогая, а уж углем или мазутом топить и того трудней, тем более, что надо скрыть всё с глаз от въедливых туристов-экологов, хоть и сумасшедших, но не до такой же степени. Вот в чем состояла экономическая прелесть этого проекта - никаких энергоносителей он не требовал, кроме земли матушки, которая на всякие чудеса горазда, только успевай их на службу человеку ставить. Внутри этой самой горы был потухший вулкан. Потухший, да не совсем. Одна старинная штольня прямо к нему и выводила. В конце её, в тупике, - видно как раз вулкан и остановил старателей, - была глубочайшая яма, а точнее естественного происхождения колодец. На дне этого колодца кипела красноватая, каменная жидкость. Штольня, конечно, не открывала всего вида на этот колодец, скорее всего, её оставили в этом месте открытой, после того как случайно наткнулись на Божью печь для того, чтобы отапливать всю систему тоннелей - разработка велась и зимой. Умеренный подогрев никогда не бывает лишним.
  
   Основное тепло и газы куда-то уходили в гору, а там уж или исчезали или нагревали местные водоёмы - некоторые небольшие озёра в округе действительно были с горячей водой. Обкомовец пошёл в своих планах гораздо дальше природы. Он знал, какое впечатление на туристов производит точное появление фонтана гейзера в опредёлённое время - хоть часы проверяй по нему. Вот он и проверял часы, только перед тем, как выдать на поверхность фонтан. Предохранительные клапаны лишь предохранительные и есть, просто, чтобы не разорвало накопители давления, но не беда - можно и вручную, по часам их вовремя открывать. Отлично получается. Но не всё бывает в жизни так гладко и хорошо. Трудность всё же существовала, причём подкралась как всегда незаметно, можно сказать ударила в спину и в не совсем подходящий момент. Пьющими оказались практически все представители малых алтайских народностей - челканцев, тубаларов, кумандинцев, и других.
  
   Уж не будем перемалывать эту скользкую тему, чья тут вина и кто больше к этому руку приложил, пришлые русские или сами местные жители, с удовольствием принявшие все пороки цивилизации - не знаем, но пьющими были все поголовно, следовательно, ненадёжными. Раз не получилось включить, два, а третьего раза могло и не потребоваться - кому интересен гейзер-часы, который опаздывает на час, да уже как часы никому, только как просто гейзер. Тоже вообще-то неплохо, но уже не то, согласитесь. Вот и решил обкомовец нанять надёжного человека. Как известно, зверь на ловца бежит - подвернулся тут бродяга Санька, да ещё не просто подвернулся, а попросился на какую-нибудь работу. Нашлась работа - повезло тебе парень.
  
   Так и стал Санька специалистом по запусканию в небо фонтанов строго по часам, минутам и даже секундам. Хотя с секундами особенно не носились - ведь точно не определишь, начал уже фонтанировать булькающий столбик или ещё только готовится полноценно взлететь в небо, это уже не суть важно, главное, чтобы был эффект точности, а он обеспечивался. Потный, грязный Санька носился от клапана к клапану так, чтобы точно успеть к назначенному времени прихода туристов по строго рассчитанному маршруту к определённому гейзеру. Всего таких фонтанов под его протекцией было пять. Кому-то покажется, что не много, но представьте себе не очень комфортабельные подземные тропки, да ещё не малые расстояния, которые под землёй, хотя и были короче, чем на поверхности, но по ним ещё надо было протиснуться, да не заблудиться. Помогали разнообразные отметины, вешки, скудное, но стационарное освещение, карта, наконец, была, но подземелье есть подземелье - были тут свои тайны. Хранила изрытая норами гора загадки старателей предков, иногда очень даже трепетно и надёжно.
  
   Много хлопот доставляла, так называемая, Красная площадь. Бесчисленное число ходов разного уровня, пробитые в разное время, сходились на площадке в полусотню квадратных метров. Один ход был прямо на потолке - проникали туда по лестнице, которая давно уж разрушилась, а останки её ещё можно было найти в разных углах пещеры. Если не знать куда идти, то можно так на век и остаться на этой Красной площади и ёлочки никто над тобой не посадит и парадом не пройдёт. Правда, всё не так страшно - не выдашь вовремя гейзер, пойдут тебя искать. Поймут ведь, что что-то случилось, но не факт, что найдут, если не будешь ждать прямо тут, а попробуешь куда-нибудь пробраться сам. В этом была главная сложность - ходить строго по маршруту, а ведь иногда так хотелось куда-нибудь свернуть, хоть монетку старинную найти и то приятно, но ничего не находилось интересного - этот маршрут был исхожен как настоящая Тверская.
  
   Очень хотелось попробовать найти остатки серебра в обедневшей руде. Дело это было, хотя и не совсем безнадёжным, но уж точно не выгодным. Прошли те стародавние времена, о которых тут хорошо помнили по легендам, когда за двенадцати-шестнадцати часовой рабочий день можно было выбрать из добытой породы целую рукавицу серебра. Различали его тогда добытчики по форме, называя "налетелым" или "охрустолованным" и ещё как-то. Осталось теперь в породе драгоценного металла мизерное количество, да и попадалось оно исключительно в твёрдых породах - роговике, кварце, так что измучаешься, а добудешь не больше, чем на свалке какого-нибудь бывшего советского радиозавода.
  
   Однажды Санька выпустил последний гейзер в положенное время, проследил, как упало давление в накопителе до минимального уровня, и перекрыл клапан. На сегодня работа у него закончилась, теперь только ровно в полночь надо будет запустить ещё один фонтанчик, который включали не всегда, а только через трое суток. Природную легенду подогнали под человеческое удобство, чтобы поменьше было сверхурочных. Включали его ночью для красоты. Неутомимый на выдумки обкомовец снабдил фонтан музыкальным сопровождением "Полёт валькирий" с настоящей цветомузыкой, потому как ему очень нравился фильм Апокалипсис сегодня. Кроме того, уже в спокойном режиме, благодаря специальному устройству, за которым, к счастью, не надо было следить, озеро продолжало бурлить и светиться к радости посетителей дискотеки, продолжавшейся до трёх утра. Сигналом идти спать было установившееся спокойствие в озере. Очень это всё было удобно.
  
   Устал Санька в этот день почему-то несильно и решил на свой страх и риск немного погулять по штольням, штрекам или как их там ещё правильно называют, неважно, Санька горнопроходчиком становиться не собирался и о правильной терминологии не думал. Санька быстро добрался до Красной площади, выбрал резко уходящий вниз проход, почему-то ему казалось, что в таком заблудиться будет трудней и полез вниз. Он понятия не имел, какому риску подвергается. Дело в том, что заблудиться можно и в нормальной, по всем правилам ведения горных разработок, сделанной шахте, а уж в диких шахтах, где и горизонты нарушались и общего плана никогда не было, да и документы никакие не велись - вот тут нарваться можно, буквально, на что угодно. Санька и нарвался. Не успел отойти и нескольких шагов, как ход опять разделился на три. Санька выбрал уходивший назад, опять же под углом и вниз. Рассуждал он просто - буду держаться под площадью, уж как-нибудь на неё обратно выберусь.
  
   Санька светил себе фонариком, фонарик был хороший, позволял светить очень широко, что было удобно, когда просто двигаешься вперёд и концентрировать луч, едва ли не в палец толщиной, если надо было посветить далеко, например, на дно какого-нибудь колодца. Так Санька и шёл. Он ещё два раза совершил повороты, как ему казалось, по спирали, то есть, осуществляя спуск вниз почти в том же месте, где начал, если мысленно смотреть по вертикальной оси. На полу уже везде была вода, она собиралась по каплям со стен и, образовав ручеёк, катилась в глубины земли. Очень скоро ход закончился. Закончился безо всякого предупреждения. Санька упёрся в глухую стену, а над головой показалась не очень большая дыра. Санька посветил в неё фонарём, но луч света никак не просвечивал её всю. Он набегал на стенки, и ничего дальше нескольких метров видно не было. Вертикальный колодец, скорее всего это был так называемый "лихтлог", был очень кривой. Даже осматривать тут было нечего.
  
   Санька вздохнул, убедился в том, что воздух тут кажется свежее, следовательно, колодец предусматривался для вентиляции, и пошёл назад. Очень скоро он был не на шутку встревожен тем обстоятельством, что, возвращаясь назад, он наверх не поднимется, а наоборот, всё больше углубляется в глубину горы. Всё говорило об этом: и отсутствие знакомых ориентиров, которые он постарался запомнить, и усилившийся поток воды посередине, и резко снизившийся потолок - теперь он с трудом шёл, согнувшись по пояс. Если так дело пойдёт и дальше, то придётся вставать на четвереньки. Санька остановился и начал думать. Голова отказывалась понимать, как такое возможно. Идти по одному коридору вниз, возвратиться строго по нему же вверх, а оказаться не выше, а ниже. Ничего не было понятно Саньке.
  
   Он решил вернуться до того места, где видел колодец, идущий вверх, и опять попробовать возвращаться обратно уже оттуда. Голова подсказывала ему, что в этом нет никакого смысла, ведь ход был только один. Он бы ещё понял, что выбрал путь неправильно, из тех трёх штолен, которые были раньше, но ведь до них он даже не добрался, тогда как можно продвигаясь по трубе, развернуться обратно и не вылезти из этой же трубы? Единственное, что Санька сделал сейчас правильно это то, что не очень голове доверился - опыта работы под землёй у его головы не было никакого, а обычный тут не очень пригождался. Прошло время и Санька опять стоял у идущего вверх колодца. Практически ничего не изменилось. Теперь он даже не понимал, зачем вернулся. Ход один - вот он. Немного отдохнув, Санька опять двинулся по нему. На этот раз всё шло точно также, за исключением того, что в какой-то момент Санька почувствовал, что теперь точно поднимается вверх, это его обрадовало, даже очень, особенно то, что больше не нужно идти согнувшись. Санька прибавил шаг. Через несколько минут он снова стоял около того же колодца, в том же злосчастном тупике и был так поражён этим, что даже ругаться не мог.
  
   Санька вытащил из кармана нож. Полюбовался, как делал это всегда, на серебряную, удобную ручку, - в которой уже много лет назад заменил слабое лезвие на самоделку из клапанной стали, специально им заказанную у знакомых ребят на машиностроительном заводе в Кашире, - а затем старательно вырубил в породе крест, прямо под дырой в своде. Дело в том, что ему ничего более путного не пришло в голову, как окончательно развеять свои сомнения - вдруг он выходит всё время к новому тупику. Как только крест был готов, Санька отправился в путь. Он теперь показался ему знакомым и довольно быстро Санька уже опять щупал свою зарубку, не веря в очевидное. Тупик тот же, что и был, а вот выхода из него нет. Санька гладил пальцем свой крест в стене и думал. Результат его размышлений был прост, оставалось его проверить.
  
   Санька закурил. Он брал с собой в подземелье сигареты, так как давно уже определил для себя несколько мест между гейзерами, в которых было вполне удобно курить, и дым там всегда вытягивался моментально, как будто стоишь рядом с русской печью. Здесь дым не хотел уходить вверх, а спускался на землю и исчезал в глубине подземелий. Санька потушил сигарету и опять устремился в поход. Теперь он продвигался очень медленно и нашёл, наконец, свою ошибку. Он даже не поверил в то, что разгадка может быть такой простой. В том месте, где приходилось нагибаться, следовательно, и фонарь вниз опускать, вправо уходило ответвление, будто специально прикрытое несколько вышедшей вперёд стенкой и чуть более узкое на вид. Становилось понятным, почему он проходил его всё время мимо. Понятным становилось и то, почему вода тут была внизу, а в замаскированном проходе её уже не было - именно здесь и начинался более крутой подъём вверх.
  
   Может и не стоило бы всё это вспоминать сейчас, но Санька каким-то образом проводил аналогию своего тогдашнего поведения в подземелье с трамвайным маршрутом, по которому он сейчас следовал. У него было совершенно тоже ощущение, какой-то магической закольцованности своего поведения. Давно, очень давно надо было бросить свою работу и попытаться найти что-то более интересное и перспективное, начать что-то делать самому, а не кататься в этом чёртовом вагоне. Давно уже стоило остановиться и просто подумать, ведь голова человеку дана не для того, чтобы отсчитывать сдачу пассажирам. Нашёл же он тогда выход. Нашёл. Санька опять задумался, он опять вернулся в подземелье, только в другой момент.
  
   Так случилось, что гейзеры перестали бить на должную высоту. Произошло это не сразу, но неотвратимо. Всё ниже и ниже били фонтаны. Причина была ясна - не успевает набраться в накопителях пара необходимое давление, но что с этим делать было неясно. Очень разволновался бывший обкомовец.
   - Санька, у тебя голова свежая, да и к клапанам ты поближе, каждый день с этой конструкцией общаешься. Скажи: что делать?
   - Котёл ниже опускать, понятно, что вулкан затухает, не хочет больше нагревать ваши гейзеры.
   - Ты, не понимаешь, о чём говоришь - на века там всё сделано. Ничего не получится. Проще ещё один дополнительный котёл в жерло опустить, но и оно слишком узкое для второго, тогда старый надо двигать в сторону. Не взрывать же и углублять штольню, ведущую в кратер. Чушь какая-то! Мы же не в царские времена живём - меня тут за незаконные горные работы в тюрьму упекут, да ещё знаешь местных - наговорят прокурорам, не нашим, они и так у меня все на зарплате, а проверяющим, что я тут серебро и золото ищу, тогда попробуй, оправдайся....
   - Тогда надо заставить вулкан работать сильнее - это или шаман может сделать, или...
   - Говори, говори, кто или..., может это ты, можешь заставить, премию очень хорошую тебе выдам, только заставь вулкан задышать....
   - А если весь ваш посёлок для туристов взлетит на воздух, тогда что?
   - Надо рисковать.... Взлетит, так взлетит. Уйду работать к Геннадию Андреевичу.
  
   Санька совершил поход в местную сельскую библиотеку, которая стояла запертой ещё со времён смуты, открыл ключом, где-то добытым обкомовцем по его просьбе и выбрал там несколько увесистых томов. Через пару часов он уже стоял в подземелье около колодца, ведущего в вулкан. В темноте хорошо было видно, что красный цвет ранее равномерный теперь сильно изменился. Он словно подёрнулся сверху пеплом, значительно потемнел, и местами казался просто чёрным, тогда как раньше, внутри колодца всё так и сияло. Санька перекрестился и бросил в колодец томик из собрания сочинений товарища Хрущёва. Он выкурил две сигареты, но никаких изменений не произошло. Тогда он выбросил все тома этого чумового автора, которые у него с собой были, то есть ещё два-три. Никакого эффекта.
  
   Санька уже подумал, что затея со стимуляцией огнедышащей деятельности горного чудовища у него провалилась, но тащить обратно Сталина, да и всех остальных не хотелось - всё равно их надо сжигать. Иосифа Виссарионовича он сжёг всего сразу, но на свои личные чувства уже не надеялся. Он внимательно стал наблюдать за показаниями термопары, отслеживающей температуру нагревания котла и посматривать на манометр. Каково же было его удивление, когда он увидел, что все параметры почти достигли положенной нормы. Он окрылился успехом и выбросил оставшиеся у него тома Ленина и Маркса с Энгельсом. Тут уже не надо было смотреть даже на приборы - дно колодца засветилось ярким пламенем алого цвета, что и было оптимальным. Когда он получал премию от довольного обкомовца, он еле сдерживал себя, чтобы не сказать ему - даже вулканы любят, прежде всего, первоисточники и основоположников, но не стал говорить, так как очень не любил споров с коммунистами, даже имевшими теперь собственный бизнес. Эта премия позволила Саньке смыться из алтайского подземелья и добраться до Москвы.
  
   Трамвай подходил к остановке Садовническая улица. Санька опять впал в забытьё. Дорога теперь пойдёт в гору, почти всё время в гору... Дорога шла в гору. Они шли на Большие бугры. Дашка что-то пела и размахивала суковатой палкой, которая помогала ей находить грибы. Санька грибы искал безо всякой палки, и получалось у него гораздо лучше. Дашка пела и подпрыгивала на одной ножке, а он улыбался и сворачивал поглубже в березняк. Дашка кричала: "Гриб, гриб, смотри какой гриб!", - а Санька заканчивал срезать целый выводок маленьких, крепеньких боровичков. Когда они добрались до очередного поля и пошли вдоль него, чтобы не выходить из леса, то тут так припекло солнышко, что пришлось искать тени и располагаться на завтрак.
  
   Завтрак несли в корзинке у Саньки, аккуратно завёрнув в две газеты. Его пришлось добывать из-под грибов. На этих же, но уже развёрнутых газетах сделали стол. На нём поместились: две луковицы; несколько малосольных огурцов, почему-то подёрнутых голубизной, возможно от ставшего сиреневым в рассоле чеснока; несколько мелких едва розовых помидоров, крепких как огурцы, но страшно душистых, пахнущих какой-то экзотической ёлкой; тут же оказалась варёная колбаса с расплавившимися полупрозрачными кусочками жира, норовившими выскочить из долек, когда колбасу пробовали резать; и, конечно, два больших куска чёрного хлеба, по цвету не черного, не белого. После завтрака разморило окончательно. На поле когда-то держали оборону, возможно от идущих в прорыв танков Гудериана, поэтому тут в низкорослом березняке было множество окопов и окопчиков, сглаженных временем и представлявшими теперь собой просто круглые и не страшные совсем ямки. В них удобно было устроиться, положив под головы собственные локти, и смотреть в край неба, голубую ковригу которого отрезало золотистым серпом начинавшее уже желтеть пшеничное поле.
  
   Дашка широко раскинулась на траве, как маленькая морская звёздочка. Трава была колкой, а платье у Дашки было коротенькое, поэтому, спасаясь от колючек, она закинула одну ногу на штаны Саньки. Он и не думал возражать, но только очень боялся шевелиться. Он и сам не заметил, как его рука оказалась на упругом, немного подрагивающем под его рукой животе Дашки. Ладонь его мягко скользнула по нему и он легко ощутил эту острую живую пирамидку, уходящую вершиной в самое земное небо на свете, в это море желаний и не всегда тщетных усилий. Он ничего больше не видел, кроме тяжело вздымавшейся груди, спорящей волновым изгибом с серпом поля и так же режущей небо, но стремящейся захватить его целиком и полностью, обладать им всецело и всегда....
  
   Трамвай прощально затренькал в крутом левом повороте и выкатился к станции метро. Он решительно отрезал своими вагонами спускавшимся с лестницы пешеходам, вид на бульвар - конечная остановка Чистые пруды.
  
  
   20. Глава. Чай, письма, кораблекрушение.
  
   Мечты, мечты. Как часто вы нас обманываете и ничуть не переживаете по этому поводу, будто живёте отдельно от нас. Всегда ваш соучастник в обмане бродяга случай, он тоже всегда рад вас использовать как объект для очередной шутки. Даша так и думала, когда всё перерыла в своём не очень большом архиве. Конечно, текущей работы оставался ещё непочатый край, но надежда найти другие письма Этьена де Жоффруа таяла с каждым днём. Она уже составила план дальнейших поисков, учла в нём, казалось, всё, что ей было известно на сегодняшний день, а главное, запаслась терпением, но кто как не она знала - в поисках необходимо не только правильное планирование, но и элементарное везение. Она составила список архивов, организаций, даже частных лиц, обладавших такой роскошью как собственные архивы, где хотя бы строчкой, хотя бы случайной сноской можно было бы зацепиться за ниточку и распутать клубочек этой маленькой семейной тайны, личной судьбы человека, из массы которых и складывается общая историческая картина.
  
   Сегодня она послала несколько запросов и запаслась письмами от её организации, которые так часто необходимы, чтобы к тебе отнеслись с должным вниманием во всяких учреждениях. Настроение от этого не улучшилось - никогда она не желала так получить всё и сразу, никогда её не интересовали документы и письма так сильно, словно от этого зависела её личная судьба. Особенно её вводило в досаду то, что письма были такие короткие, и было их так мало, причём эту досаду невозможно было сравнить с чувством, которое охватывает человека, когда у него на самом интересном месте отбирают хороший детектив. Что книга! Пережил один лишь вечер и взял другую, мало ли на свете книг. В конце концов, если уж очень захочешь, то найдёшь именно ту, отобранную у тебя, в библиотеке, а здесь всё иное - в письмах был живой человек, он словно исчез из её жизни, едва появившись. Нет, конечно, не родной, не знакомый, но почему-то уже важный и значительный.
  
   Но не только француз её расстраивал. Было ещё одно, весьма приземлённое обстоятельство, из-за которого Даше не хотелось идти домой. Вот уже несколько дней в соседней квартире шёл ремонт. Да какой ремонт! - там крушили стены и даже разбирали потолок. Какая-то богачка из Сибири, - разбогатевшая, как все говорили в подъезде, на продаже китайских роликов и итальянского нижнего белья, пошитого в Корее, странно, что не на продаже леса и кедровых орешков, - купила две квартиры сразу и обе в их подъезде. Первая и очевидно, главная находилась прямо дверь в дверь с Дашкиной, а вторая этажом выше. К Даше уже заходил архитектор или прораб. Она не поняла кто именно, ведь сейчас все строители выглядят прилично, работают-то за них узбеки да таджики. Строитель приходил выяснять её мнение относительно общей, разумеется, железной двери на лестничную клетку.
  
   Даша что-то ему не вполне вразумительное ответила. Ей было всё равно, как будет выглядеть её дополнительная дверь, однако, воспользовавшись случаем, она попросила, чтобы не пробивали проход прямо к ней в гостиную. Как-то не очень этого хотелось, а, судя по тревожным признакам, это событие вполне могло наступить. Сейчас у Даши не было никакого настроения слушать домостроительную симфонию за стеной, под эти звуки готовить себе ужин, а потом читать книгу или смотреть фильм, поэтому она отправилась проведать Английскую чайную - всё попозже домой попадёт. Даже немного сократить время пребывания в неспокойной квартире совсем неплохо. Чайная продолжала существовать на прежнем месте. Даша в этом убедилась, но какое-то беспокойство её всё же охватило - она научилась чуять ремонт, задолго до его наступления, вот такое полезное свойство она в себе открыла.
  
   За стойкой орудовала незнакомая ей женщина, довольно миловидная, но больше похожая на француженку с полотен Ренуара, чем на сухопарую англичанку. Волосы у неё были ярко-рыжие, а всё лицо усеяно задорными веснушками, несмотря на середину осени. Глаза были такими голубыми, что хотелось их потрогать и убедиться - нет, не севрский фарфор. Она смешно наморщила лобик, поздоровалась и спросила, что желает посетительница. Даша пожелала немного, но вполне достаточно, для того, чтобы скоротать час-другой времени в стенах уютной чайной, тем более что народа в ней сегодня почти никого. Только две благообразные бабушки и трое подростков, несчастного интеллигентного вида, сидели за разными столиками. Даша больше по привычке подошла к полочке с антиквариатом, но то, что она на ней увидела, заставило её сразу принять охотничью стойку.
  
   На полке стояла папка, очень похожая на ту, в которой она нашла письма Этьтена де Жоффруа. Однако сохранность её была много лучше, и на ней ясно проглядывался герб Нарышкиных - даже позолота на брюшках львов почти сохранилась.
   - Боже мой, откуда у вас такая папка? У нас есть подобная на работе в архиве. Вы не позволите мне взглянуть на вашу поближе? - Даша очень надеялась на то, что девушка не откажет.
   - Конечно, конечно. Позвольте, я её вам достану. Очень приятно, что вы обратили на внимание, я поспешила принести её из дома, хотя ещё не все вещи разобрала - живу как на вулкане, расположилась только в одной маленькой комнатке. У меня идёт ремонт в квартире и совершенно непонятно, когда он закончится, а жить в гостинице так неудобно, - Девушка изящным движением сняла папку с полки и протянула Даше.
   - Какое совпадение! Я тоже скрываюсь в вашей чайной от ремонта. Очень вам сочувствую.
   - Чрезвычайно вам признательна, сочувствие так мне не обходимо, да и вам как я поняла тоже. Я въехала в квартиру неподалёку, специально подбирала её так, чтобы было недалеко от работы. Правда, до сих пор не понимаю, что к чему подбирала - то ли работу ближе к дому, то ли дом к работе, очевидно, и то и другое сразу. Мне очень повезло. Квартира прямо в этом доме, а вы тоже живёте рядом или работаете недалеко? Так всегда приятно поближе познакомиться с постоянными посетителями, ведь вы часто сюда заходите? - девушка явно заботилась о сохранении клиентуры.
   - И живу и работаю недалеко, но живу всё же ближе, через два подъезда отсюда...
   - Как! Прямо в моём подъезде? - воскликнула рыжая красотка, не испытывая ни малейшего сомнения в том, что всё что она вокруг видит моментально обнаруживает лично к ней причастность, как основное свойство.
  
   Очень скоро выяснилось, что страдает Даша как раз по милости своей новой знакомой в старом месте чаепития. Девушку звали Прасковья. Она назвала Даше и своё полное имя - Прасковья Дементьева Жоффруанова.
   - Какое интересное имя и фамилия тоже! - невольно воскликнула Даша.
   - Да, у нас интересная история семьи. Дело в том, что нашим предком, от которого пошла эта фамилия на Руси, был француз. Он участвовал в войне двенадцатого года, остался жив, попал в плен и был отправлен в Сибирь. Мой дедушка рассказывал, что читал дневники нашего прадеда. Они не сохранились. Помню я, к сожалению, совсем немного из того, что рассказал мой дед. Через несколько лет после войны, году так в пятнадцатом или шестнадцатом, несколько французов и мой предок тоже, подали прошение о вступлении в российское подданство. Тогда этому препятствий не чинили - не знали, куда деть такое количество пленных. Уже гораздо позже мой предок устроился в штат вновь созданного казачьего училища учителем французского языка и как дворянин был причислен к казачьему сословию по Оренбургскому Войску.
   - Вы не представляете себе Прасковья, как это всё интересно, как жаль, что не сохранились те дневники, как жаль...
   - Да, очень..., но вы посмотрите эту папочку, тут есть какие-то бумаги, к сожалению, я так и не выучила французский язык - мне очень стыдно, но это так. Вы посмотрите, а я не буду вам мешать. Да мне и работать надо - голова идет кругом. Тут надо будет всё переделывать, но только после того, как дома ремонт закончится - два ремонта сразу мне не выдержать.
  
   Даша не спешила открывать папку. Она с большим удовольствием рассматривала родовой герб дворян Нарышкиных. Вот что она видела: два выставивших острые клыки льва, стоявшие на витых подставках, напоминавших мощные дубовые ветви, держали большой прямоугольный щит, нижняя часть которого была затянута золотой решёткой, а в верхней половине красовался орёл с накладным золотым клювом. Над орлом был дворянский шлем и корона с тремя страусовыми перьями. Даша знала, - а на папке было видно только золото, - что верхняя часть щита должна быть голубого цвета, а нижняя красного. Герб прекрасно сохранился. Даша решила потом обязательно спросить Прасковью: где же и как удалось так хорошо сохранить папку. Наконец, она открыла её и ахнула. С первых же строк она узнала, чья рука писала эти письма. Ещё не вникая в их содержание, она уже поняла, что перед ней письма Этьена де Жоффруа. Возможно те, которые она так тщетно разыскивала. Руки у Даши затряслись, и она от волнения быстро прикрыла папку. Глубоко вздохнула и открыла вновь. Наконец, собравшись духом, опасаясь, прежде всего вероятного разочарования, она начала читать.
  
   "... с этой ночи начались сплошные мои несчастья, которые закончились иной ночью, счастливой, но тогда я ни о чём ещё не подозревал, даже счастье своё не смог сразу оценить, когда оно, наконец, пришло ко мне милостью Пресвятой Девы Марии. Хотя бы ты поверь мне, друг юношеских утех, несравненная моя D, ведь никто, ни один человек в усадьбе, а уверяю - со многими пил я горькую как настоящий друг, не принимал всерьёз мои истинно честнейшие рассказы, находя в них просто продолжение питейной шутки, да ещё и не очень юмористического толка. Каждую ночь, исключая пятницу и субботу, ко мне приходила каменная моя подруга. Она валила меня прямо на пол и делала то, о чём мечтают незаслуженно забытые достойнейшие и то, чем не кормятся, а развлекаются низко падшие женщины, то есть совершенно то, что хотят, а не то, что может выдержать обыкновенный, пусть и вполне здоровый мужчина, даже француз, хотя, только будучи в России, я усомнился в истинной силе нашей национальной особенности.
  
   Если ты подумала, что по пятницам и субботам я отдыхал, то невольно ошиблась. Другого рода мука меня ожидала в эти дни - крики, отчаянные крики моей каменной подруги, заставляли меня и всех обитателей усадьбы метаться с огнём по комнатам, а иных и по саду с факелами и фонарями. Так кричать может только отчаявшаяся женщина, которая уже не может терпеть муки разлучения её с любимым, пусть даже и надвое суток. Чувствовал я, что моя служба подходит у Льва Александровича к концу, а уж жалованья я не увижу при любом, даже благоприятном для меня исходе дела. Слава Богу, патрон был всегда в разъездах, а недруги мои писали ему и писали, да не уверен, что все их письма читал он, будучи человеком умом здравым и весёлым. Так продержался я почти год. Год, несравненная моя D, ты только представь себе - год. Целый год таких мук.
  
   Но тут несколько покривил душой я, не весь год посещала меня моя каменная любовница. Несколько месяцев я был мучим только криками, которые несколько усилились, зато стали менее регулярными. Некоторое чередование звуков в них наметилось: то, словно волчица выла, безнадёжно и протяжно, а то словно уточка крякала, со сломанным крылышком, - но не легче мне было, поверь, не легче. Понятно теперь, что и работа по обустройству парка пошла у меня не так, как хотелось бы. Фонтаны не желали никак волю человеческую исполнять. Они работали - против гидравлической науки спорить трудно, а я уж постарался всю её мне известную применить правильно, но в этой проклятой небом усадьбе, что-то было не так, а с водой в первую очередь. Фонтаны не желали подчиняться человеческому управлению. Стоит перекрыть задвижки, как они взвиваются в воздух дьявольскими хвостами, да ещё и начинают петь на манер азиатов - протяжно и нудно. Стоит закрыть их лишь наполовину, так они высыхают совершенно, как бы в пустыне находясь, а ведь никак бы не должны высыхать. Вот, поди тут, и отрегулируй подачу и напор, как того требует наука и разумное предрасположение к созерцанию красоты - нет успеха, как задвижки не вдвигай.
  
   Сделал всё, что мог - верь мне. Кое-чего добился, но успеха в надёжности результата не достиг. Ждём патрона со дня на день, а я не готов. Никак не готов. Можешь себе представить, с каким настроением я хозяина встретил, но Бог миловал, сначала всё шло хорошо, а как пир начался, так грешным делом стал я думать - пронесёт, помиловал меня наш Боже Христианский, да тот, что в фонтанах засел Языческий. Как обычно под утро, когда очередной день прошёл прекрасно, ложусь спать. Вдруг слышу, кто-то в дверь мне скребёт. Тихо так, как мышка. Привык я тут к мышам, никто на них и внимания не обращает, разве крыса выйдет огромная прямо к столу барскому, тогда начинают дворцовых котов будить на борьбу с ней. Ерунда, а заснуть не могу. Встал. Открываю дверь. Корзина стоит из бересты, туесок называется. Довольно большая корзина. Листьями папоротника вся укрыта - тут так иногда грибы, да ягоды сберегают, для свежести, поэтому не очень я удивлён: девка какая-нибудь дворовая спьяну позабыла свою добычу. Повернулся, чтоб дверь закрыть, ох, - оттуда писк, да такой, к какому насильно уж привык я - тот самый, на писк раненой уточки в камышах похожий. Сбрасываю папоротники, пихаю их босой ногой с крыльца подальше, а там.... Дитя! Бог мой! Дитя...
  
   Не стану подробности той ночи, да, нет, утра того рассказывать. Девочкой оказалась то дитё. Пока разбирались что к чему, пока дитё определяли на холопскую половину, день прошёл. Сказался я больным и не показывался никуда, а ночью.... Ночью пришла ко мне каменная баба моя опять, да уж безобразничать не стала, только подошла ко мне приобняла легонечко, не до хруста в костях, и каменным своим голосом говорит: "Этьен, время мне пришло затихнуть лет на двести-триста. Принимай дитё наше на своё попечение. Знаю, что отдал ты его холопам - так не бывать тому. Дитё твоё, тебе за него и ответ держать перед Богом и людьми", - представляешь, что языческая богиня мне сказала! до сих пор это более всего меня трогает, - ведь безобразничает, как может, а Бога, всё ж признаёт. Дальше...
  
   Дальше, всё одно к одному начало складываться. Фонтаны не работают как надобно, то бы половина беды, так под похмельное расстройство попали, под руку горячую барскую - облили они не в шутку, а в обиду барина нашего, действительного камердинера Императрицы-матушки: "Позвать ко мне бездельника, французика...", - явился я и получил полный расчёт, да в сопровождении обычных русских напутствий, которые в один день должен был выполнить. Мало всех несчастий, так тут же нашептали - дитё прижил, неизвестно от кого. Тут уж можно было догадаться, что последует, да так и случилось - выехал я на следующее утро в Париж вместе с дитём, которое я сгоряча, наверное, назвал Прасковьей...."
  
   Даша была просто очарована. Она сидела и не дышала, но любопытство взяло верх, она достала следующее письмо. Писал его совсем не Этьен, а кто-то другой.
  
   " ... Батюшка мой родной, уж не знаю, отошлю письмо или нет, нет оказии, никто в Париж не направляется отсель, а вот с почтой отправлять уж не решаюсь - сколько вам уже написано, а ответа нет. Добралась я до Сибири вполне счастливо, а муж мой Жак, как и писала вам, всё сделал так, как договаривались - принял фамилию мою, как только подтвердился наш с ним брак документом и моим свидетельством. Теперь он как дворянин больше прав имеет и надеется вступление в казачье сословие со временем себе обеспечить..."
  
   К великому сожалению Даши больше бумаг, относящихся к тому периоду, не было. Остальные письма были написаны гораздо позже и имели, как ей показалось, отношение к войне с турками на Балканах... Даша глубоко вздохнула. Она видела, что Прасковья уже давно наблюдает за ней с большим интересом; предстояло всё ей рассказать. Это отняло очень много времени. Пришлось Прасковье закрыть чайную и повесить на дверях объявление: "Санитарный день". Девочки, когда все события были освещены, по крайней мере, фактически, без выяснения причин, бывших уже столь волшебными, что не поддавались освещению их людьми, глубоко задумались. Однако долго молчать и думать рядышком они не могли.
  
   Очень плавно их задумчивость перешла в задушевный разговор. Даша, правда, была менее откровенна - всё-таки место рождения Москва не предполагает открытость в общении, что уж тут скрывать, а вот Прасковья развернулась вовсю. Дашка очень быстро узнала всё о её семье, а также о тех семьях, которые она пыталась и ныне пытается создавать, пока не очень успешно, но главное в этом нелёгком деле не унывать и стараться идти до самого конца. Как сказала Прасковья: "Если детей к тому времени уж не ждать, так хоть наследство будет, кому ненадолго оставить". Ещё более плавно разговор перешёл от прошлых и будущих мужей к ремонту и всему, что к нему относится.
   - Я обожаю сантехнику, хороший унитаз с высоким бачком возбуждает меня значительно сильней, чем голый культурист. Особенно люблю классику. Как увидела "Мадонну с Младенцем и ангелами" этого божественного болезненного мальчика Сандро Боттичелли в Уффици, так и поняла, - если уж покупать вещь, так только самую лучшую. Заказала Викторианскую ванную комнату фабрики "Craig Bragdy" полностью, со всеми прибамбасами, кстати, это отделка помещения под неё так тебя беспокоит - представляешь, как трудно поместить полный комплект в наших жилищах! Вот и пришлось всё на первом этаже квартиры ломать. Сама уж не рада что затеяла, но дело не в этом, хочу посоветоваться с тобой: куда кукол лучше рассадить, - давай подойдём к витрине..., - они встали, подошли к витрине.
  
   Удивлению Даши не было предела. Она так и застыла. Перед ней, в художественном беспорядке были рассажены все куклы, которые тут находились раньше. Она так хорошо их запомнила, ведь они оказались чуть ли не последними свидетелями её девичества, её ранней и такой счастливой юности. Она, словно в лицо, узнала: двух стареньких аккуратных тетушек; двух молоденьких болтушек, так и сидевших напротив друг друга, приоткрыв губки сердечком; тут же рядом эсквайра с трубкой, а под одним пледом с ним, облокотившись на его плечо, расположилась молодая дамочка. Недалеко от влюблённых лежал на чёрной бархатной ступеньке и смотрел в небо купец. Цепочка от часов выползла из жилетного кармана и упала ему на бороду. Внизу витрины была целая компания грузчиков, разносчиков и других кукольных персонажей, а между ними были разбросаны и расставлены небрежно мешки, кипы с чаем, тележки и телеги, в бухты были собраны пеньковые канаты.
  
   Как ни хорошо Даша всех помнила, но несколько кукол она не смогла узнать. Она была уверена, что раньше их не было в витрине. Среди новеньких были: одна сухонькая старушка в очень строгом тёмно-вишнёвом платье, с кружевами; восточный принц в коротенькой, расшитой золотом курточке и шароварах, перетянутых внизу золотыми манжетами; кукла-женщина в белом платье с высокой талией и плиссированной юбкой до колен. Всё это выглядело поразительно, но Даша не могла оторвать взгляда от лица капитана, казалось, что он то же смотрит на неё. Суровый, отрешённый от всего земного взгляд его был направлен прямо на Дашу, но смотрел капитан сквозь неё. Он явно никого не видел, в его серых, свинцового цвета глазах бился о берег прибой, волны накатывали мерными, мощными ударами на скалы, а вдали, где-то далеко позади Даши, парусник под всеми парусами летел к тёплым морям, уходил за горизонт...
  
   - Боже, мой, - только и смогла выговорить Даша, - как, скажи, как они к тебе попали? Ведь они исчезли так неожиданно, много лет назад....
   - Вот уж не знаю, откуда они пропали, а попали они ко мне все сразу, одновременно..., прямо из ванны с декором Blue Pattern.
   - Как из ванны?
   - Очень просто. Привезли мне ванну. Распаковали, чтобы проверить, конечно, вещь дорогая. Всё было в порядке. Открываем, наконец, ящиков-то тьма была, саму ванну, а там..., а там они, все как одна...
   - Это удивительно...
   - Да, удивительно. Удивительно то, сколько мне пришлось за них доплатить, учитывая их жалкое состояние, я ведь человек честный, позвонила на фирму, узнать, что за презенты в комплекте сантехники. Приехал представитель, вызвал откуда-то оценщика, какие-то там переговоры провели со своим начальством. Затем выдали мне такую сумму, то есть не выдали, а отобрали, что ой-ой! Куклы-то оказались коллекционные, дорогие, а так бы мне их просто в подарок оставили, но сказали, что не могут - не вписывается такая сумма в установленные скидки. Заплатила.... Отдала их в ремонт, а кое-что сама пришила.... Что с ними делать, не отказываться ведь от такого счастья ...
   - Нет, конечно! нет, ни в коем случае не отказываться.
  
   - ...нам так пригодился бы хороший лоцман. Я совершенно не знаю этих морей. Странные тут моря, совсем не солёные.
   - Согласен с вами, кэп, - купец посмотрел на часы, - с одним хронометром, да с компасом далеко не уплыть, времена Колумба давно миновали.
   - Колумбу было проще - у него не было необходимости придерживаться графика, - мрачно ответил капитан. Парусник несся по бурным маслянистым волнам. Вокруг возвышались гигантские зелёные горы и каменные берега.
   - Пройти шестнадцать тысяч миль Южнокитайским морем от устья Минь под лёгким северо-восточным бризом и удрать от всех пиратов, проще, чем идти здесь в этом каменном мешке. Да ещё табак может кончиться, - тяжёлый будет рейс...
   - Интересно, кто построил все эти сооружения, просто кошмарно они выглядят, наверное, создателей вдохновили грязные рваные паруса, - говорила одна дамочка, прогуливаясь по палубе под кружевным зонтиком.
   - Я думаю, что они никогда не пили хорошего чая, правильно заваренного...
   - Да, нет, не скажите, - вмешалась дама в белом платье, - в России был свой чайный клипер, правда купленный в Англии, но ходил он под названием "Великая княжна Мария Николаевна", и чай у нас в России пили хороший, те, кто побогаче был...
   - Как интересно, и как же пили..., - дама не успела договорить.
  
   Огромная волна накрыла парусник. Над ним взметнулись в воздух и упали в воду чёрные тени, словно четыре огромные хищные птицы разом взмахнули крыльями. Хрупкое судёнышко взлетело вверх, а потом раздался страшный треск, и все мачты рухнули одна за другой в воду. Байдарка-восьмёрка продолжила путь, белые майки гребцов быстро удалялись, словно паруса баркентины, на них уже трудно было различить голубые надписи "Динамо". Парусник резко потерял ход, закружился на месте, в борту образовалась огромная пробоина. Капитан отдал распоряжение рубить такелаж, чтобы не дать кораблю перевернуться. Грузчики и разносчики, а также все мужчины бросились с топорами к бортам. Восточный принц рубил верёвки кривой саблей. Дамы достали маникюрные ножницы и тоже попытались перерезать ими канаты. Непреодолимым течением судно несло к каменному берегу. Мимо корабля пронеслось что-то огромное, белое, поднялась ещё одна гигантская волна, остатки судна выбросило на ступени каменной набережной. Произошло кукольное кораблекрушение. На верхней ступени спуска к воде с набережной стояли все куклы. Они были мокрые насквозь, а у дам порвались кружева и оборки, но все были целы.
  
   Капитан продолжал держать во рту трубку, которая основательно отсырела и совсем уже не дымилась у него во рту.
   - Леди и джентльмены, предлагаю двигаться на восток. Полагаю, это будет самое правильное решение в нашем положении.
   - Я хотела бы узнать, господа, не спас ли кто-нибудь, случайно, разумеется, заварочный чайник? - никто не ответил дамочке, с дыркой в животе, но она всё-таки задала ещё один интересующий её вопрос своему неизменному спутнику эсквайру, выжимавшему сейчас клетчатый плед:
   - Вы, случайно не читали книгу "Паломничество в страну востока", какого-то немца, мне кажется, она бы очень нам сейчас пригодилась, не так ли?
   - Хороший глоток старого бренди или джина, моя дорогая, тоже...
   - Это так сэр, пригубите мою фляжку, правда, я так испугалась, но всё же там что-то ещё плещется....
  
   Переход был трудный. Особенно плохо всем пришлось, когда преодолевали огромный как круглая гора путепровод и потом долго шли по очень грязному полю, на котором не росли даже колючие сорняки. Все чуть не увязли в нём. Процессия растянулась на дюжину футов. Впереди показался огромный ангар. На нём большими буквами было написано Компания "Биг Бен", "Сантехника", а внизу более мелким шрифтом: продукция марок "Lefroy Brooks", "Perrin & Rowe", "Craig Bragdy".
   - Не сомневаюсь, господа, здесь нам найдётся пристанище. Прошу следовать за мной, - капитан уверенно повёл свою команду к тёмной дыре в алюминиевом ангаре.
   - Бьюсь об заклад, что никому не придёт в голову напоить нас с дороги чаем, - сообщила одна старушка в чепчике.
   - Придётся самим о себе позаботиться, ведь так дорогая? - решительно тряхнула головой вторая старушка, подхватывая с земли кусочек угля.
   - Прошу всех быть внимательнее со спичками. Товар в России вполне может быть не застрахован, - предупредил всех купец и посмотрел на часы, - но думаю, что к пяти часам мы успеем усесться за стол как обычно, надеюсь, никто возражать не будет?
  
   21. Глава. Дюжина абзацев.
  
   Всё тихо. Даже за стеной всё тихо. Спят потомки тюрков. Сложили в кучу свои мастерки, будто отложенное на ночь оружие. Только тени не спят. Они рыщут по экранам стен, потолков, они ищут себе место, но не находят и не могут успокоиться. На тени наезжают огни, полосатые от рам и занавесок, и пятнистые, когда сумели пролететь между ними. Не нарушают общей тишины даже источники этих теней и огней, они шуршат по дороге дождевыми потоками не успевшими скрыться под землю сквозь чугунные решётки и не догадавшимися просочиться сквозь трещины дорог. Горит под головой подушка. Душный, невидимый пар исходит от тела. Оно так хочет покоя и сна, но обречено быть в вечном подчинении у своего хозяина, ждать от него милостей, иногда только бунтовать и требовать немедленного прекращения движения или немедленного удовольствия. Сознание отказывает ему в этом.
  
   Разум будто бы капризничает, а на самом деле он просто забывчив. Он забыл о том, что не может существовать без этой хрупкой оболочки своих исканий, которая бывает такой грубой, такой требовательной, что беспощадно отвлекает от работы, всегда идущей, кипящей в голове, но не всегда ощутимой результатом. Тени дорогих тебе людей не мелькают на стенах, не ходят по потолку, они живут в тебе, дышат и крайне редко произносят слова, понятные и простые. Они предпочитают разговаривать загадками, знаками. Остаётся их разгадывать, остаётся только гадать, что они означают. Белая фигура неподвижна. Звёзды глаз остановились. Мама Наташа, что ты хочешь мне сказать? от чего предостеречь? о чём важном поведать? может быть, ты просто хочешь прижаться ко мне и почувствовать, что не зря исчезала, что всё продолжается. Продолжается у той, которая была самой важной в твоей жизни, но ради которой и пришлось отказаться от этой огромной части самой себя, чтобы не потерять ещё более важное, без чего невозможно было бы сказать: "Я сделала для тебя всё", - невозможно, потому как это было бы обманом.
  
   Какой урон будущему пониманию жизни Дашей был бы нанесён, если бы был дан пример отказа от любви, отказа от любимого человека, которому было позволено дать саму жизнь именно ей. Нет, это было бы ошибкой. Страшной ошибкой. А то, что случилось не ошибка - рок. Всё легло каким-то крайне необходимым звеном в цепь вселенских событий, которые нам не дано, не только понять, а даже вскользь охватить разумом. Дашенька, я рядом, пусть всё будет так, как есть, но ты помни, что я рядом. Серебряные нити за окном. Они тянутся от земли к небу. На нитях подвешены корабли. Скопления звёзд их паруса. Медленно, но неотвратимо движение стройных корпусов, паруса ведут их, ведут всё ближе и ближе к земле, вот уже слышится всплеск - корабли соскользнули в озеро. Летучая эскадра разошлась по поверхности. Каждый корабль сам по себе. Он подчинён своему капитану, ловкости своей команды, индивидуальному порыву ветра, отражённому от гор так, как Богу будет угодно.
  
   Над озером проносятся огромные птицы. Их тени молча наносят на лист небес тёмные штрихи, которые видны лишь в момент создания как танец. Нет полёта - нет и следа. Расходятся в стороны звёзды, рвутся паруса. Отец. Санжар-хан. Говори, я тебя слышу. И он говорит: "Люди есть звёзды, а есть пыль, но не делай ошибки, люди не песок, а пыль, всегда звёздная, какая бы мелкая она ни была". Скольжение, исчезновение, возрождение и найдено место - оно на земле. Паруса уже висят лохмотьями. Это клочки похожие на дачные, старые полотенца. Они плывут облаками и облачками, чтобы сгинуть без следа или превратиться в звёздную материю. Материю для подвенечного платья из звёзд. Лучистые искры пульсируют единым сердцебиением. Материя колеблется - платье подвешено на плечики рядом с открытым французским окном. Тот, кто смотрит на это раскачавшееся от лёгкого тёплого вечернего ветра платье сидит в кресле качалке. Можно качнуться навстречу, а можно отдалиться. Сторонние наблюдатели своей жизни. Так мало можно сделать. Качнуться навстречу. Откинуться назад.
  
   Нагое тело как тень вбегает в серебряную материю и подхваченное ветром выносится в парк. Вот оно становится частью партера, поблёскивает уже углем, блёстками дробится в битом стекле, гасит вспыхнувшую красноту кирпичной дорожки в тени липовой аллеи, пробегает мимо стриженых пирамидок и шаров, и вот они - вздыбившиеся водяной стеной, поющей изгородью струй фонтаны. Они возносят тебя вверх, опять в небо, они пронзают тебя растворённой в них луной. Они могут всё - заставят танцевать, на три счёта, маршировать, разбившись дробью о гранитный бортик или бежать. Бежать вдоль стен живых зелёных лабиринтов, опускаться на лавочки скрытые под густыми кронами и заставят мечтать вместе с ними, и так как хотят они.
  
   Где-то в этом же парке растут яблони, под одной из них накрыт стол, кипит, посвистывает паром самовар, расставлены вазочки с вареньем, которое сейчас в свете луны поспорит прозрачностью и цветом с драгоценными камнями, но по полезности и вкусу намного превзойдёт их, когда будет направлено прямо в серебряной ложечке в жаждущий аромата и сладости рот, будет положено прямо на язык, невольно изогнувшийся от наслаждения изысканным вкусом и только молочная нега чая орехового цвета смоет это богатство, чтобы заставить насладиться своей могущественной простотой. Бабушка Галя улыбнётся - припозднились мы сегодня. Смахнёт нежное, невесомое тельце ночной бабочки со стола и протянет тебе чашечку, а на блюдечке жёлтым колечком, усыпанным маком, свернётся маленькая хрустящая сушка.
  
   Бабушка, можно я попозже попью чай, ещё столько предстоит сделать, мне надо найти заколдованный цветок. Он где-то здесь в парке. Его посадил французский садовник, рядом с розовой дорожкой. Мне обязательно надо его найти. Он нужен, чтобы разверзлась под ногами бездна и Плутон усадил меня одним взмахом сильной руки, обернувшей талию, на свою могучую колесницу, запряжённую гнедыми конями и умчал под землю, где будет мой дом, а на поверхности, я буду лишь гостьей, чтобы только иногда зайти к любимым мною людям и, задев низкий косяк двери, наделить весь дом светом, ласковым, лучистым и бесконечно тёплым, так поступала в домах людей моя мать... Бабушка, мне надо бежать, бежать...
  
   Пока приживается приманка - цветок, который меня погубит красотой, я полюбуюсь на скульптуры, охраняющие парк от пустоты. Это большие неподвижные куклы, в которые играл лишь создатель, потеряв в них часть своей души, а, возможно, специально спрятав, для того, чтобы сохранить навек. Такие сложные эти большие куклы. Они хороши только для больших просторов. Мне милей маленькие, фарфоровые. Они пускают в себя душу хозяев, они не такие холодные. Они умеют разговаривать и становятся мудрей от каждого к ним прикосновения. Они - вещь специально сделанная для разговоров. Их никогда не берут боги, они знают, что нельзя оставлять человека без общения со своими куклами. Боги берут иные вещи, когда им хочется поиграть, и то на время, не навсегда. Они всегда их возвращают, ведь так часто богам нравятся чужие подарки, но то, что подарено не тебе, нельзя брать даже богам.
  
   Вот подарок моего отца. Драгоценный кинжал. Он родственник маленькому ножичку - моему подарку, который я выпросила у бабушки Гали для своего друга, который теперь потерялся в полях, лесах, горах, среди домов и построек, среди добра и зла, и теперь он бродит в этом большом мире и не ищет меня, а ждёт. Я тоже жду. Жду, когда он устанет ждать, когда устанет от отвлекающей его суеты, затмевающей серой пеленой его главное дело в жизни - найти меня и дать росток новому цветку, который тоже украдут, под которым тоже разверзнется земля и чьи-то кони унесутся с ним в иное пространство. Унесут этот цветок и превратят его в плод, который тоже прольёт свои семена на землю и так же легко покинет её, растворится в ней, усладив чьи-то корни. И свяжется в огромную, непрерывную цепь судьба всех предков и потомков. Отец - ты лишь яркая картинка, которая живёт во мне. Ты бесконечная загадка, которую я буду разгадывать всю жизнь. Загадка такая яркая, что размытое изображение сложится в осмысленную гамму цвета, разделённую самыми чёткими линиями на границе света и тени, только к её концу, когда самой придётся стать чьей-то картинкой в памяти. Можно лишь немного помочь увидеть эту картину чуть раньше. Немногим раньше, чем наступит последний момент жизни, когда только мостик перед тобой, по которому остаётся перейти через последний ручеёк. И войти в заколдованный лес.... Для этого надо писать письма.
  
   Писать и, желательно, получать на свои письма ответы. Тогда сложившаяся картинка получит не только цвет, но и звук, звук слов, прорвавший десятилетия и века. Мощный аккорд донесётся до тебя. Он зазвучит, минуя уши, прямо внутри головы, которая начнёт думать так же, как думали те, кто письма когда-то писал. Она поймёт их так, как они сами себя не понимали, потому что как бы люди не старались стать глупей, чем они есть, это у них никогда не получится. Через поколения они обязательно станут мудрей своих очень мудрых предков, но только все вместе, а по одиночке могут остаться глупцами. Главное не попасть в их компанию. Письма помогут - твои собственные. Вот они - отправленные и не отправленные. Это школьный диктант судьбе, где она в классе, словно девочка в беленьком фартучке сидит за партой рядом с тобой и иногда даже списывает твоё сочинение. Дать списать ей, не возражать, сделать вид, что ничего не понимаешь - вот и способ управлять будущим. Строгий учитель-время проверит вами написанное, найдёт ошибки, подсчитает их своими седыми волосами в длинной бороде, постепенно становящейся белой как снег на горных вершинах. Вот одно сочинение: "Санька, поздравляю тебя...." или другое: "Санька - я хожу теперь на танцы, представляешь!!!" или третье: "Санечка, я скучаю без тебя, скорей бы наступило лето....".
  
   Есть письма не только из прошлого. Иногда можно получить их и из будущего, даже в ответ не известно на что. Приходит посыльный. Он не знает о том, что его послали. Он, наверняка, гордился бы тем, что он посланник судьбы. Нельзя ему об этом говорить. Ничего тогда не получится. Он не должен ничего знать. Он должен прийти сам и якобы по своей воле - а есть ли воля иная у марионеток, принимающих за неё тонкие нити на которых подвешены? Некоторые посыльные так привычны видом, что никогда о них не подумаешь, что они что-то новое тебе сообщат. Существуют и письма странные и длинные и совсем короткие, буквально в две строки. Особенно интересны письма длинные. Ожидаешь их и читаешь как роман с продолжением. Случается, что приходят они по частям, обрывками, сумбурными по содержанию, неясные смыслом, но звучат в тебе долго. Такое письмо принёс Славка в Дашину жизнь. Он и сейчас его пишет. Пишет так, как умеет - урывками, неаккуратно, иногда, откровенно глупо, но он есть и спасибо ему за это. Но ждёшь, по-настоящему ждёшь писем других, которые и неполученные, кажется, уже прочитаны твоим сердцем. Дело остаётся за малым - получить их наяву.
  
   Звонок. Раздаётся звонок в дверь. Кто это? Посланник? Откуда он?
   - Даша, это ты? Глазам не верю! Ездил домой, в деревню. Нашёл твои письма и открытки в сундуке, но ты написала обратный адрес только один раз. Слава Богу, что вообще его написала, а то бы пришлось узнавать во всяких комитетах, кто землёй бабушки Гали теперь владеет и где теперь живёт. Всё равно бы узнал. Всё равно бы тебя нашёл.
   - Санька, где же ты пропадал? Санька...
   - Нигде я не пропадал, просто телефоны у нас крадут, как картошку....
  
  

Конец

  
  
  
  
   72
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"