Жамин Алексей Витальевич : другие произведения.

Флирт с вечностью

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   Абстракция
  
   Девушка Лена испытывала крайнее неудобство. Она познакомилась с очень интересным человеком, а он взял и не пришёл. Работала она лаборанткой в институте крови, это по факту, а формально должность была вполне научная. Временно это её вполне устраивало, тем более, что уже наблюдались сдвиги в карьере. Институт, это по большому счёту, громко сказано, когда-то был институт, а теперь больше по заказам от клиник работали и от больниц. Хороший доход институту приносили и исследования, выполняемые по заказу для различных медицинских центров.
  
  
   В сложных случаях особенно, всё-таки опыт за время расцвета науки был накоплен немалый, ещё оставались старые специалисты. Кто был помоложе или просто пошустрей разбежались. Это не плачь по старой науке, это реальность - что-то гибло безвозвратно, но тут же вырастали вокруг известных имён новые направления и центры, именами добывалось финансирование, текли деньги на импортное оборудование, чуть не половина оседала в чиновничьих руках, но всё как-то катилось в нужном направлении. Бороться с несправедливостью, а тем более за правду Лена не собиралась, ей бы своё дело освоить, а там видно будет.
  
  
   Все эти срезы, подсветки, контрасты, закрепители и растворители, стёклышки очень нравились Ленке, но больше всего она любила сам микроскоп. Погружение в микромир доставляло ей истинное наслаждение, а уж когда стала в нём немного ориентироваться, тут просто восторг. Ленка даже не говорила себе о самих кровяных клетках, для неё это был вечный источник загадок и ответов, который она полюбила, будучи ещё в учебном институте. Особенно её волновало два момента, клетки крови были крайне оригинальны и не имели никаких внутренних признаков обычных, в тоже время они были вполне обычны, как такое возможно, непонятно.
  
  
   О романтике, с которой связано само понятие кровь, даже говорить не стоит - всё это Лена принимала полностью и ещё своё добавляла. Что же касается названий и объяснений человеческих, то Ленка пришла, в конце концов, к выводу, что человеку просто надо как-то всё понятно обозвать, и объединить по сходству, чтобы не путать, а на самом деле всё у человека, включая отдельную клеточку, разное. Постепенно в работе её официальные заключения перестали сужаться или расширяться до неузнаваемости после проверки начальством, а принимали первоначальный вид написания, это радовало.
  
  
   Она в который раз прошла мимо зеркала. Вот что она там увидела. Голая шейка упиралась в прямые плечи, что подчёркивалось разбросом широких лацканов шерстяного пиджака, надетого без блузки, заменяла её узкая игривая полоска итальянского, чёрного кружевного бюста. Прямо куда надо спускалась тонкая цепочка золотого кулона с маленьким бледного оттенка изумрудом, вокруг которого была рассыпана брильянтовая крошка - бабушкин подарок.
  
  
   Лицо она себе сделала в целом удачно, выдержала в простой "девичьей" манере. Легкий блеск, уложенный на помаде, убравший заодно резкость контраста карандаша и основного цвета помады, тоже был ей принят утверждающим кивком. Причёска - нет слов, сегодня просто класс, колготки хлопковые, страшно дорогие с тонким едва заметным рисунком, ещё ни разу до этого не надевала, туфли простые, но изящные, такие, как требовалось, какого чёрта, всё это было нужно. Взял и не пришёл, а ведь поверила дура, в который раз. Она перестала себя ругать, просто пошла ещё раз по кругу, по изученному уже фойе.
  
  
   Познакомились они случайно, иначе и не могло быть, - в том мире, откуда был он, никогда у неё знакомых не было. Он был владельцем галереи, да еще не здесь, а где-то в Нью-Йорке и фамилия у него была какая-то странная Ухамкин, Анатолий Ухамкин. В Америку уехали ещё его родители и увезли его маленьким ребёнком. Родители занимались современным искусством, только жили где-то на Великих озёрах, а Толя вышел из семейного дела и открыл вполне самостоятельное, ориентировав его полностью на Россию. Здесь он задерживался надолго, приобрёл квартиру в арбатских переулках, знал поимённо всех художников, вообще энергично и весело, вполне отбросив в Америке вечную российскую тоску, делал своё интересное, правда, зачастую, сомнительно полезное дело.
  
  
   Как-то она видела у него дома склад деревянных скульптур, так иначе как свалка всё это назвать было нельзя. Анатолий объяснил ей, что это формы для будущей отливки скульптур из бронзы, такой был заказ. Она после цифр им названных поверила в выгодность предприятия, но поверить в пользу задуманного ей не хватило воображения, которое Анатолий тут же называл ортодоксальным. В том разговоре он провёл одну запомнившуюся ей мысль, бегло перед этим расспросив её о том, чем она занимается. Тебя не удивляет, что основные типы клеток, о которых ты говорила, выполняя различные функции от транспортировки кислорода до выработки антител, все имеют одну природу, то есть являются стволовыми клетками костного мозга, почему же тебя удивляет то же самое в искусстве.
  
  
   Транспортировка, неважно чем, в искусстве это просто способ донесения новых, да и старых, идей до зрителя. Выработка антител, это вечная борьба добра со злом, часто идущая от обратного, то есть от красоты зла, несущего под её прикрытием непродуктивный результат человеку и человечеству. К сожалению, не могу развить мысль с клетками, ввиду, понимаешь чего, - отсутствия у меня знаний, но аналогия напрашивается сама собой.
  
  
   Она и напросилась тогда, да просто напросилась, как теперь понимала остаться у него. Потом проводила его в аэропорт. Надолго ей запомнились глаза таможенника, когда он попросил распаковать нестандартные свёртки с "лесом", как мысленно называла деревянные формы Лена. Он обещал очень скоро вернуться, для кого-то это действительно скоро, три месяца, а для неё это было почти невыносимо дождаться его. Почти в шутку перед отъездом она взяла у него кровь на анализ, не анализ, конечно, просто ей хотелось взглянуть на его кровь.
  
  
   Он звонил ей несколько раз из Нью-Йорка, говорил, что любит. Она верила и не верила. Решила разобраться, когда он приедет, обещал, что надолго. В последний раз он по телефону назначил ей встречу именно в тот час и именно в том месте, где она сейчас была, просил подойти к столику администратора и ждать его там, прямо под картиной. Она много раз уже проходила мимо этой картины, но та была какая-то мутная, жёлтая и не привлекала её совершенно. Почему он назначил встречу под картиной, почему он сказал, что звонить больше не будет, сказал, что она всё поймёт, когда увидит, пожелал счастья, крепко поцеловал и бросил трубку.
  
  
   Странный его характер при странном занятии она давно оценила и приняла, как есть, что с ними с мужиками поделаешь, чудит деятель искусств. Она изучила его кровь, внимательно изучила, но никак не могла понять, что ей не нравится. Всё было в норме, но всё было не так в норме, как должно быть, она даже хотела позвать своего руководителя, его опыт и её не сравнить, но постеснялась, подумала потом.
  
  
   Время есть. Времени уже не было. Она остановилась под картиной, всё другое в милом фойе ей уже надоело. Взгляд её, наконец, сосредоточился на абстрактом пятне, она увидела, что не такая это абстракция, как ей казалось. Это совсем не было абстракцией, она видела на картине клетки, кровяные клетки, они были смертельно больны, жёлтый цвет картины помог ей это понять, у этих клеток не осталось времени жизни. Жизнь и срок подошли для них к концу. Она с ужасом начала понимать, что знает эту кровь, знает её очень близко.
  
   Эклектика
  
  
   Привет, Валера, родина может спать спокойно, - ты на посту. Родина спит при любых обстоятельствах; ты работать или проигрывать? Это шутка, как я понимаю. Значит работать, проходи - наряд отметишь у шефа. Контраст света и тени. Всё пляшет всеми цветами, яркими и неестественными, полумрак только подчёркивает их назойливость, звучит булькающая электронная музыка. Редкие посетители, но всё же разбросаны по залу - игра продолжается; мир стоит на месте, времени не существует, пока в кармане есть жетоны. Проверить пломбу, записать номера, открыть крышку, проверить блок, проделать всё в обратном порядке, записать в наряд.... Глухой звук около входа, но резкий, щелчковый, игрушечный, как палкой по пустой ржавой бочке. Всем лежать! На пол! Валера сползает на ступени, он не успел лечь. Упасть, но только за железный ящик; упасть, нужно успеть упасть, яркая вспышка, на фоне робкого, льняного дневного света....
  
  
   Дневной, яркий свет, совсем не робкий, а чувствующий себя здесь, на реке, полным хозяином, оставив прибрежные, лохматые толстые ивы в покое, выступил на тугую стремнину, которая врывается будто расплавленным стеклянным потоком бутылочного цвета между развалинами старой плотины, где и осталось лишь две трубы в целости - одна железная, другая бетонная. Остальное всё камни и камни. Ловить здесь неудобно, без конца приходится забрасывать удочку; момент - проскальзывает поплавок - и вновь заброс;
  
  
   зато здесь хорошие шансы поймать рыбу побольше, а не какого-то пескаря; особенно хорошо берут окуньки, пока попадаются небольшие размером, но очень красивые, наряженные в зелёно-голубые полосы, ещё не потемневшие от глубины, на которой молодые пока не живут, - её, глубину, ещё надо завоевать у более старых и сильных, а пока надо просто расти и расти, жадно питаясь всем, что попадётся съедобное на пути, когда стоишь в течении или пробираешься между камнями разрушенной плотины, чьё обрушение окунька совершенно не волнует, была бы вода, было бы течение, была бы пища.
  
  
   Вот он взлетает, прогнув удилище, блестящий, ещё не явно высветившийся силуэтом, а просто мелькающий искрящимися чешуйчатыми полосами и теребящими неустойчивый воздух красными плавниками, тяжелый рывком и вынудивший сильно отклониться назад и ноги на мокрой трубе съезжают обе сразу и нельзя ни за что ухватиться, только уже бросить удочку вместе с добычей и инстинктивно схватить в охапку маленького паренька, который просто стоит рядом и ничем, конечно, не мог помочь, но если уж лететь, то не одному, а, сомкнув руки на хрупких птичьих плечиках, и закричать отчаянно и, как ни странно, почти со смехом, и вот, раздадутся в стороны узких берегов стиснутого камнями прохода всплеснувшие волны и смех уже раздастся ниже по течению, где только мелкие перекаты и два тела барахтаются на камнях, скользких от налипших водорослей и быстро текущей по ним воды....
  
  
   Древний мотоцикл "Москва". Хозяин пьёт водку у лесника второй день, - так можно взять и не спрашивать, ведь, когда что-то вчера спрашивали, он как-то неопределённо махнул рукой - а это означает, что понимай, как хочешь, и бери. Бери и наливай в него керосин пополам с маслом неизвестного происхождения, а потом, промыв единственную свечу бензином для зажигалки и налив его же в карбюратор, со страшными хлопками завести мотор и помчаться к дому своей девчонки и, не заглушая ни в коем случае двигатель, орать в огород, выходи быстрее, быстрее; быстрее, пока не заглох, а потом лететь, покрывая округу синим дымом, и орать уже от счастья, когда сзади тёплое девчачье тепло обдает всё тело жаром и прохладой одновременно, которая бежит вниз по спине и ногам, заставляет дрожать даже упругие в кедах "два мяча" пятки, и опять и опять кричать, особенно, когда уже вырвешься в лес, на едва заметную тропинку, ведущую на бугры, туда - на бугры, - откуда такой потрясающий вид, что даже у тебя дурака захватывает дух, от перекатов, которые есть море полей разного цвета, которые можно увидеть только в океане, но и там нет таких бугров;
  
  
   там могут быть только волны такого же цвета как наши бугры, но это просто волны, которые всегда куда-то бегут, а бугры всегда здесь и бегут только тогда, когда сам бежишь или летишь на старинном мотоцикле "Москва", который наверняка никакая не "Москва", а какая-нибудь, полученная по репарациям "Бавария", брошенная безжалостно между двух кустов, когда уже нужно было бросить это чудище, и пускай оно глохнет, потому как ты уже сам глохнешь от счастья, что держишь за плечи и впиваешься в тело своей девчонки, которая тоже кусает тебе плечо и стонет так, как недавно стонал мотоцикл "Москва", вывозив из последних надорванных сил тебя и твою девчонку в горку, на самые, самые высокие бугры, откуда так всё хорошо видно, всё что любишь и, кажется, только кажется, что будешь что-то ещё любить в жизни, кроме них, которые совсем не нуждаются в твоей никчёмной любви, которые ценят лишь ласку неба и боятся только его гнева.
  
  
   И наступает тот миг, когда надо обняться в последний раз, когда надо оторваться друг от друга, а только вцепиться опять в руль и нестись под бугор, пытаясь завести это чудище, которое уже никак не хочет заводиться просто от бензина в карбюраторе и протёртой свечи, а его теперь несёт, несёт под гору так, что выстрелы из выхлопной трубы уже совсем не пугают, а только смотришь, как бы тебя не снесло с тропинки или не дёрнуло вдруг вперёд, неожиданно ожившим мотором, но вот раздаётся страшный скрежет внизу между ног и заднее колесо намертво клинит, и тебя бросает в поворот совсем не так, как ты рассчитывал, когда оно ещё крутилось и впереди только крутой овраг, с деревьями, которые только и ждут, чтобы отомстить, за то, что ты тревожил их шумом и треском и едким голубым дымом с хлопьями чёрной сажи;
  
  
   они отомстят, но только не тебе, а той, которую ты, задыхаясь, вынесешь наверх из оврага; той, над которой будешь рыдать, глотая пригоршни слёз и прижимать безжизненное тело к своей груди и трястись почти в судорогах, когда будешь видеть кровь, тёмным сгустком пульсирующую из раны над правым виском любимого, драгоценного лица, а потом.... никакого значения не имеет, то, что было потом, всё было уже неважно....
  
  
   Был ещё парк, не лес на буграх, а человечески определённый в порядок лес, со старыми липами, которые так тревожат душу, если им больше трёх четвертей века, мелькнувшего уже у кого-то с напоминанием о прошедшем времени только в этих липах на чёрной жирной земле тропинок, местами покрытой клочьями бурной тёмно-зелёной травы, а тебе ещё совсем немного лет, но ты уже много старше кустов сирени, что растут по краям парка, и ты ещё можешь, после того, что уже было вдыхать их запах, такой ясный и милый на чистом воздухе и такой удушающе ядовитый, если он существует в закрытой небольшой комнате, в которую ты и приводишь прямо из парка, свою новую любовь, ни на секунду не забывая, о тех ещё недалёких мгновениях счастья, которые просто всю оставшуюся жизнь будешь стремиться повторить и повторять, как заученное стихотворение, ещё в далёкой школе, когда за него могли поставить оценку, которая ровным счётом ничего не значила, а теперь, если вовремя его вспомнишь, то кроме оценки можешь получить и награду, более существенную, чем пять в четверти, но такую мимолётную, нестойкую, требующую бесконечного повторения, как обычная зубрежка.
  
  
   Развалины неизвестного имения. Камни, стены, помещения, подвалы, захоронения останков бывших владельцев у останков часовни. Конюшня. Повалены железные двери. Он скачет на коне. Непонятно какой масти этот конь, в густых сумерках его почти не видно, он проносится как тень между руин, он щёлкает камнями, отлетающими в части обрушившихся стен. Конь проносится, и все растекается зауженной тучами панорамой, уже подкрашенное лунным, жёлтым светом и тёмно синим туманом. Пронёсся конь, а всадник остался на развалинах башни и смотрит вслед, пытаясь в этой точке на горизонте различить коня. Его больше нет, этого коня под луной, который ещё минуту назад тебя нёс, а теперь свободен и недоступен; он понесёт кого-то другого, тебе даже незнакомого и не пригодятся тут никакие знания. И умный, и глупый, и трудолюбивый, и ленивый, - есть равенство у всех в одном, кем бы они ни были, - никто не увидит больше раз отпущенного коня, который скачет под луной в темно-синюю ночь.
  
  
   Всё же не всё так безнадёжно и нелепо, многое из того, что он учил, пригождалось и выручало, но, главное, давало полноту ощущений от прожитых мгновений, одно это было уже достижением в этой неравной борьбе проходящего и нарождающегося с настоящим неудержимым. В сущности, все беды его от безверия и отсутствия путеводной нити, которую тоже можно считать результатом веры. Все навыки и знания нужны лишь для того, чтобы вьюном виться вокруг этой прямой и тугой нити, которая выручит всегда и везде, пока крепок ты сам, со своими щупальцами веточками и удерживающими тебя заусенцами и колючками, удерживающими на той же нити, которая и ведёт и поддерживает. Вот с чего надо было начинать - искать нить, натягивать её, если она была слаба, а не метаться в поисках чего-то неизвестного, непонятного, непроверенного поколениями.
  
  
   Опять река. Широкая река ушла дальше, она несётся так же, как и неслась, а ты повернул в протоки. Двигаешься в них, и растения своими ветвями и стволами готовы задеть тебя и остановить, но каким-то образом, с помощью чудесного везения, ты выплываешь в озеро, в котором уже нет ориентиров, а только далёкие, однообразные берега, и не просто выбрать направление и ты уже спешишь миновать чистую воду, чтобы опять вплыть в протоки, которые более опасны и медлительны, но так определённы, так тебе всё обозначили, что не нужно ни о чём думать, а только уворачиваться от веток и стволов прибрежных и мелей подводных. И никто не может сказать, что это совсем неправильно, ведь то, что так манит на тех незнакомых далёких берегах, омывающих чистую озёрную гладь, часто лишь обман, иллюзия, которая рассыпается, как только к ним приблизишься и убедишься во всем на собственном опыте.
  
   Странно, он не может вспомнить, как её звали. Он помнит ту страшную суету и отчаянное веселье, которое наполняло весь зал и висело под высоченным расписным потолком, которое было и тот сиреневый стелящийся по столам дым, и та музыка, звенящая и прерывистая, всегда сменяющаяся грустным напевом или ещё более грустными словами; и он умолял её пойти с ним танцевать, а слышал всегда в ответ одно и тоже: ты пропустил свой танец, зачем ты пил шампанское под нашу музыку, тебе надо было приглашать меня тогда, если ты хотел танцевать, а под романсы, мой милый, не танцуют - под них лишь любят и страдают. Любят, страдают, а потом опять пишут романсы, которые слушают и любят.
  
  
   Лишь раз, один раз ему удалось, удалось обхватить её за талию и вывести на середину паркетной площадки и умудриться бросить ком денег музыкантам и услышать, под звуки шелеста её близкой к своей щеке причёски, другой, и тоже музыкальный шелест вальса, отмерявшего время счастья и полёта, так мерно и волнообразно, что хотелось тонуть в этих звуках, но надо было ещё и нести её, нести и поддерживать непрерывным вращением, которое одно и есть жизнь, с её мельканиями декораций, с её волнами и перекатами старой плотины, с тягучей стеклянной водой, будто шипящей старой пластинкой в трубе, даже в двух трубах, одной железной и одной бетонной, с которых так приятно падать со смехом в ледяную воду и очнуться от смеха только на мелкой стремнине, где от смеха не можешь встать на скользких от наросших водорослей камнях, а вокруг брызги, брызги....
  
  
   Тепло. Так тепло бывает только после сильного мороза, который очень долго тебя жёг, рьяно и настойчиво, будто не зная, что нельзя тело превратить в ледышку, если в нём бьётся сердце, если в жилах течёт здоровая молодая кровь, если бег спасает от колючих игл, если дыхание рвётся голубым угасающим в воздухе паром, если спирт только что обжёг твои губы, которые обожгли её губы, алеющие на алых щеках и наполненные силой любви, которая, непобеждённая морозом, продолжилась уже в избе, полной тепла; и была так полна та изба неуёмной этой любовью, а теперь так тиха и задумчива в свете красных отблесков очага на побелённой стене, что то самое молодое сердце щемит и болит как у старика, слушающего романс своей молодости;
  
  
   а рядом тихо спит, та, которая ещё ни о чём не догадывается, да и как догадаться, что только ты ещё чувствуешь, а не знаешь, что только дорога уже точно знает, что лишь она одна владеет тобой, а всё остальное лишь временное, преходящее, призрачное обладание, кому оно доставалось так страдали, а иные просто злились и наполнялись жаждой мщения, но разве это может остановить истинную владычицу, которая уже ждала и манила морозом с иголками, жестокими ветрами, бурями и стёртыми в кровь ногами, ждала и была уверена - ты вернёшься, ты мой, только мой, до самого твоего последнего вздоха....
  
  
   ... красная вспышка; печь полыхнула неприкрытой топкой; две яркие точки вонзились в живот и обожгли морозными иглами.... Он упал за железный, поющий электронной музыкой, ящик, за который так и не успел упасть, теперь он танцует вальс, единственный вальс с красавицей, которая наверняка его обманет, но обман будет самой простой и верной правдой в его жизни, которая всегда заканчивается с приходом этой ослепительной красной красавицы.
  
  
   Что услышал художник
  
   Как не слушать учителя своего, как. Как пойти наперекор ему, но дальше чем он уйти. Свободен ты в мыслях, а свободен ли ты в делах своих. Какая свобода, когда всего 5000 монет выдано. Столько всего надо вместить в преобразование этих средств, столько мыслей вложить. Нет, не правы вы, друг мой Ян ван Эйк, и учитель мой, Флемальский мастер, перед чистой доской ты одинок - никто не поможет. Согласен я с вами во многом, но не во всём. Сам выбираешь масло льняное или маковое, цинк или титан, краплак или кадмий. Заказчиком требовательным ограничен выбор, размера и сюжета - да, но не способом точного исполнения заказа.
  
  
   Кто может ограничить мысль мою, - загадаю, зашифрую, запутаю. Вынесу идею сквозь тернии, для пытливого её спасу, для мыслящего. Простота твоя тесна мне, Роберт Компен, Флемальский мастер. Фон твой не подходит мне друг мой Ян ван Эйк, у тебя солнце в картине играет, а день свеж и ярок. Моя Дева Мария, благодати полная, сама будет освещена, светом внутренним и не только им. Младенец будет свет ей и светом её. Светом Богоматери, снисходящим на нас, омоемся. Омоемся им как водой святой, возродимся духом, укрепимся святостью его и возрадуемся.
  
  
   От правды отступил, ты скажешь. Нет, от простой правды - бессмысленной, а значит и ложной - отступил, да. Будет Лука видеть у меня в сумерках, он давно прозрел душой и только ждёт, когда наступит час созерцания истины. Вот он и настал. Уже истина перед ним, ещё не открытая, не отверзлись уста её, молчит она - истина. Рука художника сейчас её заменяет, она сейчас мощный удар по неверию, младенец всесилен, но слаб ещё. Сила его в заботе о нём. Он может её потребовать и делает это. Всесилен Иесус плод чрева твоего Богоматерь.
  
  
   Мастерская убрана, воздух свеж, окна распахнуты, доносится запах воды. Звенит воздух, это звук дыхания господа. Врачуй душу мою движением, святой Лука. Дева Мария, помоги мне, открой способности мои, - отдам их миру. Нет сил моих больше, содержать их в себе, только немоту мою позволь на вечную мысль обречь кистью лёгкой. Всё исчезло, нет ничего вокруг; не я в мире, а мир во мне, он живой, наполнен людьми, они говорят со мной. Говорят и тогда, когда не обращают на меня внимания. У них свои дела, свои разговоры, я могу только слушать, смотреть и писать.
  
  
   ... чудесно, как встретил Назарет нас. Мы устроились замечательно. Иосиф начал работать. Теперь всё будет хорошо. Я опять чувствую запах свежеструганного кедра. Бог увидел наши страдания и пришёл на помощь, уничтожил злодея. Не вертись, Мария, ты мне мешаешь. Да, конечно, теперь благодаря Господу, когда аспиды изгрызли аспида, всё наладится. Змей змеями поет.
  
  
   Завтра соскребу плывущий корабль с задника, соскребу. Нельзя отвлекать зрителя кораблём от фигур; да, он прекрасен, и времени потрачено немало на тонкое письмо, но они говорят. Ты, понимаешь, Ян, они говорят. Какой может быть тут корабль, моя река будет пуста. Это не земная река, это река времени. Она донесла до меня разговор, но, Ян, что говорили фигуры при мне, я тебе скажу потом. Сейчас это тайна. Простите меня, Ян, и, ты, учитель Флемальский. Алтарь, расписанный тобой, светоч мне. Нет, не сейчас, только не сейчас, ничего я вам нынче не скажу.
  
  
   ... друг мой, Лука, ты так внимателен, усерден, не возьмёшься ли обучить грамоте сына моего. Отчего не взяться, Мария, учить истину глаголющего, задача простая и почётная.
   Не шути, Лука, он мал ещё для истины, прошу тебя, будь с ним всегда. Опять отрываешь от дела меня, Мария, какие нужны клятвы, весь ваш я, до смертного одра, пусть и в небе земной путь закончу на крест греческий взойдяши. Лука, как не стыдно тебе, какой крест, у тебя и грехов-то нет. Не гневи Господа пророчеством неуместным, телец мой крылатый Антиохийский. Неисповедимы пути наши, провидение слышит меня.
  
  
   Неисповедимы пути. Жизнь как игра, как пол этот шахматный - мы лишь фигуры в руках господа. Нельзя указывать так прямо, сделаю плиты мелкими, они не должны бросаться в глаза, это только намёк. Задрапирую окна, эскиз утверждён, но по-своему поступлю. Мария занавес для церкви вышивала, когда Благая Весть пришла, надо с её стороны сделать занавес. Правильно ли это? Аскетизм обстановки - роскошь души - вот идея. Нет, никакой драпировки, ничего не должно быть, только сзади, за окном, мужчину и женщину поставлю. Адама и Еву, - это будет значительней, чем в картине у Яна. Женщина будет из любопытства смотреть на воду из-за уступа, а мужчина будет смотреть на женщину, она его от реки времени будет вечно отвлекать. Так будет хорошо.
  
  
   Мария, вроде бы и послушная ты жена мужа своего, но до чего несерьёзна, прошу ведь, не улыбайся, ты не простого младенца кормишь. Что могу поделать я, Лука, он щекочет грудь мою, он так нежен и прекрасен, не могу я не улыбаться. Я лишь случайна на свете, родители Иоаким и Анна меня уж и не ждали, лишку для детородного дела пожив на свете, а сын мой не случаен. Звездою Вифлиемскою он предвосхищён, и это при обете девства от первой крови моей - не таинство ли это? Рисуй улыбку мою, пусть все знают, какое божественное счастье быть матерью.
  
  
   Ох, не знаю, Мария, давно забыл я, что такое счастье, от материнского же мужеством избавлен. Совсем озаботился делами, с рисунками, да с письменами, как бы ещё над Евангелием не пришлось трудиться. Узнаешь Лука, всё ты узнаешь, и не только портретом моим знаменит будешь. Мария, поколочу сейчас, не тряси ногой, пелёнки съехали от верчения твоего, поправь.
  
  
   Да, не буду больше ничего менять, не надо больше света дневного, солнечного. Мария будет светиться изнутри, душа её сама преобразует тело её. Красота Богоматери непревзойдённа и младенец главное украшение её. Мне надо отступить со своими красками. Эти люди прекрасны сами по себе, это я и должен показать. Потуши свет свой, рвущийся на доски, художник, будь скупым на титан и цинк, на яркость палитры, добавь масла льняного или макового. Добавь из лампады масло в краски свои.
  
  
   Они прекрасны. Младенец Иесус, Дева Мария Богоматерь, Лука Евангелист Семидесятник.
  
  
   Рогир ван дер Вейден (Rogier van der Weyden). "Евангелист Лука, рисующий Мадонну" (1435-1440).
  
  
   Творец
  
   Я вижу беспорядок. Нам нужно подготовить пять человек для праздника, а не готов даже один. Сколько раз говорил Старшине, выбирай материал точнее. Посмотри, какие лица, - все разные. Как мы будем выворачиваться на этот раз. Почему нам приходится всегда заниматься теорией. Время нам выделяют в обрез. Касий недовольно стряхнул с себя пепел, который долетел от костра и мог испортить праздничную накидку из перьев, надетую им для примерки. Положение дел ему не нравилось. Год назад люди остались недовольны. Если бы они были недовольны им лично, то он бы сейчас уже не занимался подготовкой к новому празднику царицы ночи Солитолы. Ввиду особой милости, его могли бы сейчас самого готовить к нему, разрешив подождать год.
  
  
   Касий принялся расхаживать вокруг костра, стараясь держаться от него подальше, и думал. Год был неурожайный. Праздник провели плохо, вот царица и не дала плодородной почве долины Артиконы, принести плоды. Людей родилось совсем мало, многие младенцы умерли, не успев бросить сосать грудь. Воинов становится всё меньше, а покалеченных много. Этого больше нельзя допустить. Необходимо хорошо подготовиться и провести праздник. Конечно, далеко не всё от него зависит. Что он может на своём месте, почти ничего. Все пять девушек должны прекрасно выглядеть и всё. Касий считал и это важным. Он думал даже, что для царицы ночи это вообще самое важное, но никому об этом не говорил.
  
  
   Другие жрецы могут обидеться. Каждый должен хорошо делать своё дело, тогда праздник состоится как надо, и год будет удачным, а там, глядишь и во всю жизнь не увидишь горя и не познаешь страха. Так и проживёшь до того момента, как не сможешь видеть или слышать или ходить и тебя спокойно сбросят со скалы. Касий думал это счастье, когда тебя больного и немощного бросают со скалы, ведь случается, да, ещё раз проговорил внутрь себя Касий, часто случается, бросают совсем не старого и здорового. Бросают совершенно за более мелкие проступки, а у него очень важное дело. Ещё надо подождать некоторое время, движущее рассвет, и можно начинать.
  
  
   Он заложил руки за спину, предварительно раздевшись до пояса, аккуратно сложив накидку, повесив её на дерево и воспользовавшись специальной распялкой. Накидку надо беречь, она собрана умелыми руками рабов и представляет ценность своей красотой, специально подобранным переливом перьев и украшенная дополнительно орнаментом из цветных камней. Кассий уже хотел продолжить свое движение по кругу, помогавшее ему мыслить, но залюбовался своей накидкой. В неровном свете костра по ней катились волны синей тьмы, похожие на исход легкого дыма от сухого топлива. Волны не теряли прозрачности, но постоянно меняли густоту.
  
  
   Касий думал, как добиться такой природной волнообразной естественности, перенести её на облик человека. Как других людей при взгляде на него, изменённого мастером, заставить чувствовать тоже, что чувствует сейчас он. Касий понимал, что думать сейчас, перед работой уже поздно, думать надо было всю предшествующую этой работе жизнь. Сейчас необходимо войти в такое состояние, чтобы ни в коем случае не помешать рукам и скрытым силам души своей совершить эту работу. Работу, которая после произведённого впечатления, будет забыта. Её, в самом лучшем случае, будут помнить только несколько человек. Скорее всего, это будут только его ученики, которым тоже придётся когда-нибудь бродить вокруг костра и размышлять, как лучше её проделать вновь.
  
  
   Ничто не меняется, идёт перебор, во многом случайный, внешних условий, на всё есть заготовленный образец, для того и существуют Жрецы. Они хранители образцов. Поклоняются им не за красивые накидки, не за высокое общественное положение, а за то, что случись народное горе великое, они всегда найдут подходящий для выхода из положения образец. Пора. Касий остановился, ещё раз особым способом сделал вдох и крикнул слуге - вводи.
  
  
   Слуги ввели дрожащую от волнения девушку, усадили её на постамент, вокруг которого было удобно ходить и отошли в сторону. Касий, прежде всего, отметил, что лицо её имеет
   очень мягкую закругленную форму, немного более узкую в области скул, нежели в линии висков. Он был рад, что ему повезло, такому лицу подойдёт любая форма волос. Через некоторое, непродолжительное время девушку увели. Касий проводил её взглядом и улыбнулся, он вспомнил, как девушка была довольна, когда к её лицу поднесли медный начищенный таз. Слуги вводили следующую красавицу. Касий оценил расстояние между скулами девушки и ушами и отметил для себя, что впереди оно наибольшее именно в этом месте, на уровне ушей. Надо взбивать, решил Касий.
  
  
   Он распорядился, чтобы двое учеников, с обеих сторон от страдалицы, начали начёсывать ей волосы, свинцовыми гребнями, взбивая их кверху. Когда всё было готово, он рукой мастера навёл на голове девушки порядок. В принципе, он остался своей работой доволен, вариант был не очень сложный. Опять поднесли медный таз и эта девушка также была удивлена. Это хорошо, удивлять его профессия. Вводили третью. Она была действительно прекрасна. Естественный, несравненный овал, да ещё, будто равномерно скошенный летящими плоскостями, само очарование, любой вариант здесь подойдёт, любой выбор формы будет приятен глазу, но что это. Касий выхватил короткий, острый нож и, мгновенно подскочив к одному из учеников, вспорол ему живот, красивым размеренным махом. Будет знать, как приводить ему жертвенницу с немытой головой, получи нечестивец. Знать будешь, но не долго, ты не годен к услужению царице ночи. Уберите кишки и засыпьте кровавые пятна песком.
  
  
   Возьмёмся пока за другую. Он думал теперь отстранено. Она обладала длинным и тонким овалом лица, расстояние между нижними скулами приблизительно равнялось расстоянию между висками. Он проверил, да, всё, как и должно быть при таком типе - у девушки узкий подбородок и, он немного отошёл, и очень, да очень, высокий лоб. У него зрел план. Так, волосы обрезать, выберем среднюю длину, распущенные тут совершенно не годятся. Ни в коем случае, не распускать, делаю всё, как задумал. Немного поработаем гребнем, ещё немного, теперь кинжалом, но стоп, только до плеч, увлекаться укорачиванием нельзя, это всё испортит. Опять поднесли таз, и, конечно, девушка прослезилась от удовольствия.
  
  
   Что там с предыдущей. Нет, ещё не высохла. Будто вы не знаете, что нужно делать, подержите девушку над костром, да будьте внимательны, не хватало ещё её испортить ожогами. Вы ей займитесь, а ты веди следующую, кто там следующая, быстрее проходите. Так девушка прекрасна, спору нет, но с моей точки зрения, случай самый сложный. Грань пирамиды, а не лицо. Подбородок деликатен, уже хорошо. Сужение постепенное, тоже хорошо. Великовата ширина лица на уровне бровей, но при общем симпатичном виде, это не недостаток, - справимся. Длину делаем короткой, необходимо уравновесить нижнюю часть лица плавно изогнутыми прядями. Замечательно. Теперь сделаем пробор, мастеру это просто. Готово. Опять таз - удивление. Что там с костром. Да, это другое дело, главное нигде не подпалили.
  
  
   Тут случай достаточно простой. Не закрываем лицо, даём полюбоваться красотой гранёного овала, придаём некую пышность у висков, да вид сердца получен, теперь увеличиваем объём на загривке, это, кстати, уравновесит скулы, всё. Просто замечательно. Мастеру вывели всех девушек на просмотр. Он пробежался по ряду, там прихлопнул, тут вспушил и, наконец, облегчённо вздохнул. Царица Ночи должна остаться, довольна, все жертвы были прекрасны, будет, кому порадоваться завтра богине.
  
  
   Отступник
  
   Место отличное. Касий всегда поражался мудрости отважного сердца Тлатоани, который лично распланировал террасы, и указал, где должны находиться люди, принадлежавшие касте Великих ораторов. Ритуал самого праздника был священен, его менять было нельзя. Кому придёт в голову менять ритуалы. Касий послал взгляд инспектировать обзор. Мысленно, благодаря его цепким указаниям, он спускался сейчас от главного входа в пирамиду и двигался к помосту, где будут принесены в жертву его труды. Пять столбов и подъёмная машина окружали его как часовые воины в звании ягуара.
  
  
   Толпе землепашцев будет всё хорошо видно. В этом году им тоже приготовили возвышение из палисандра. Все будут довольны, но не это главное. Главное, что должна быть довольна Солитола, он в мыслях припал на колени и вознёс руки к небу. Это было нетрудно для него. Перед его взором будто навеки застыла главная звезда Солитолы, самая яркая, ослепительно красивая, особенно в тёмные ночи. Касий никогда не сомневался, кто обладает красотой, тот и правит миром.
  
  
   Всё в нём важно и солнце - жертва малого бога по имени Весь в ранах, и пророчество Большого орла, съевшего змею на месте, где сейчас их родина, и многое, многое другое, даже в мыслях недоступное ему и лишь слегка приоткрытое непосредственным служителям. Но Кассий был верен Солитоле. Он даже думал иногда, что, родившись, первое, что увидел, это была она в образе любимой ей звезды. Уже с тех пор, ещё не умея говорить, он уже подчинялся богине, вся жизнь его была целью, целью служения Солитоле.
  
  
   Взгляд вернул его на место и продолжил. Теперь изучим торговые места почтеков. Подходы просторны, места их расположены выше идущей толпы, нигде не должно быть толчеи, порядок преднамеренно создан. Стоп, вход на площадь только один, остальные с противоположной стороны для выхода служителей и охраны, и он не расширен, как они договаривались со Старшиной, это нехорошо. Поздно, Старшина ушёл и не должен показываться до самого начала ритуала. Остаётся молиться.
  
  
   Едва утренняя дымка рассеялась, в небе, а, частью, приспустилась на землю и медленно начала свой отход в ущелья, раздались первые звуки барабанов. Площадь уже была заполнена толпой, которую малыми дозами стражники начали пропускать ещё перед рассветом. Почти три дня ожидания правильного расположения звёзд заканчивались. Люди пришлые покинули полевой ночлег, побросали своё нехитрое дорожное имущество, едва затушили свои костры и встали в бесконечную очередь, - счастливцы горожане были уже здесь. Всё шевелилось, цвета превратились в лоскутную тряпку.
  
  
   Касий не мог выловить ни одного ясного цвета, всё слилось, объятое радужной пляской, только красные полотнища, укрывавшие некоторые террасы, колебались в воздушном потоке прозрачными кровавыми озерцами. Звук главного барабана нарастал. Инструмент представлял собой ствол очень большого дерева, выдолбленного внутри и уложенного на треноги, с двух сторон была натянута шкура буйвола, специальной выделки. По двое музыкантов стояли с каждой стороны ствола и мерно ударяли в барабан тяжелыми колотушками. Два неуловимо разделённых удара шли справа, за ними почти без паузы следовали удары слева, но из-за расстояния все звуки почти сливались и превращались в непрерывный, ритмичный гул, звучавший как песня просыпающегося вулкана.
  
  
   По левую руку от барабана, олицетворяя собой бога Колибри-левшу, расположился трубный ансамбль. Трубы также были сделаны из дерева, но снабжались медными украшениями и вставными медными пищиками. Когда через определённые промежутки времени трубы вступали в ритмический поток, Касий будто попадал под огромный водопад, под которым можно стоять и наслаждаться видом голубовато-зелёной стены, без риска для духа. Для услаждения толпы это были основные инструменты, но для чтения стихов в ложе Великих ораторов и их сопровождения предусматривались более тонкие и нежные, их была масса, не все даже знал Касий.
  
  
   Тут же стояли палатки с едой. Бобы с пряностями и различные, ароматные каши из маиса, жареная и варёная птица, в основном индейка, мясо диких свиней, но самое главное, тут стояли чаны пульке, бьющей в голову только после изрядной дозы и закуска к этому замечательному напитку. Всё было здесь: и сверчки, различной степени сушки и прожарки; и аппетитные червяки, разных цветов и размеров, от ярко красных до бледно-голубых или блёкло-белых; и разные виды муравьёв жёлтых, бордовых, чёрных и обязательно густо пересыпанные личинками; и хрустящая очаровательного цвета некрепкого кофе саранча; и варёные в масле пауки с полосатыми лапками, а некоторые различались яркой всевозможной раскраской спинки; и огромные чёрные тараканы с полезными в питании ребристыми брюшками.
  
  
   Перечисленное всё очень нравилось Касию, но всё-таки больше всего, к пульке, он любил варёные в морской воде с добавлением спиралевидных водорослей акоцилы, которых тут полным полно водилось в озере Тескоко. Он всегда вспоминал как маленьким мальчиком ловил их в плетёные корзины и они подпрыгивали и оживляли их дно при удачном подъёме. Касий захотел есть, но до этого было ещё далеко. Действие, между тем, развивалось с неуловимой быстротой спускающегося оползня, то есть плавно и неотвратимо. Прошёл уже военный парад, уже отрубили головы членам отряда проигравшего турнир в мяч на первенство Большого орла. Головы под восторг зрителей надели на пики и пронесли вокруг поля. Теперь начиналось самое главное.
  
  
   Огромный хор запел гимн Солитоле и подобострастный гул толпы долетел до трибуны жрецов, где сейчас находился Касий. Каждый нашёл время посмотреть на соседа и оценить подобострастие необходимое сейчас в полнейшей мере. Личная ответственность подкреплялась в среде жрецов наговорами, тонкими интригами и, наконец, судами чести. Даже это было не страшно, так как определялось людьми, но если тебе назначали проверку судьбой, тут результат был неизвестен никому. Проверки были строго регламентированы и оглашались после признания вины испытуемого, самим главным Жрецом.
  
  
   За всё время своего восхождения по степеням веры, Касий лишь раз подвергался испытанию, другие попадались на неверии чаще. Можно сказать, что ему тогда повезло, он вытянул из клубка змей в кувшине самую ядовитую, был укушен, но, проболев всего три месяца, совершенно поправился. Только с тех самых пор, иногда, его посещали галлюцинации. Он видел всегда одно и тоже, - Солитола, прекрасная, ослепительная, обнаженная подходит к нему, он трепещет, содрогается, но она не обращает на это никакого внимания и просто говорит. Вот, что говорит, было всегда разным. Однажды она попросила его пить. Долго думал он, что делать и как исполнить её просьбу. После тяжких раздумий, он уговорил главного Жреца отдать распоряжение рабам вырыть канал от священного озера, воссоединив этим его воды с водами большого пруда перед храмом. Касий считал, что это было правильно. Вода в пруду теперь стала всегда свежей и население почти перестало болеть лихорадкой. Были и другие случаи, но менее значительные.
  
  
   На празднике, для Кассия, начиналось самое главное, выводили на помост девушек. Ничего не мог с собой поделать Касий. Он смотрел на свою работу влюблённым взором. Он не замечал роскошных тел, не видел богатых украшений, его не интересовал наряд, который был на них. Он видел, что он создал нечто совершенное, и, пожалуй впервые. В его голову, вышедшую из подчинения разуму, самостоятельно вбирались все пять образов, навечно в его душе рубился каменный отпечаток чарующих девичьих голов. Вот они с длинными распущенными волосами, две с волосами до плеч и, особая гордость, так это последние девы с оставленными им короткими прядями.
  
  
   Он любил их сейчас всех за достигнутое им в работе над ними совершенство. Голова его кружилась, воздух размахивал перед ним густеющим красным полотнищем, он чувствовал, что летит, летит к своей Солитоле, но не только он, а и она летит ему навстречу, они вот-вот столкнуться сейчас... Раб лил Касию на голову уже второй чан холодной воды. Вокруг на плитах растеклась лужа. Накидка из драгоценных перьев размокла и поблёкла.
  
  
   Он не точно понимал, где он находится, но он точно помнил, что сказала ему Солитола. Он не мог её ослушаться своей первой и последней на этом свете любви. Он попытался подняться, и дойти до главного Жреца, но не смог. Он упал на плиты и, глаза его закатились вовнутрь. Он неутомимо летел в пропасть и ничего не чувствовал, уже только точно знал, - его девушек не убьют, они будут любовницами, матерями, они уйдут в услужение на небо к Солитоле, они ...
  
  
   Странное дело
  
  
   Наше время.
  
   Филипп Флосбериевич Флопов, участковый посёлка Синюшино, широко улыбался. Он вспоминал. Себя же прошлогоднего вспоминал. Дело было год назад, но улыбался Филипп не оттого что вспоминал, а оттого что точно знал, что произойдёт сегодня в двадцать один ноль-ноль, когда честные люди бросятся смотреть программу Время и кивать головами. Знал и улыбался, вспоминая. Улыбался не от воспоминаний, но всё одно вспоминал. Вот, что ему вспоминалось.
  
   Год назад.
  
   Старый сруб был бы абсолютно серым, если бы его не отштукатурили и не выкрасили в небесно-голубой цвет при подготовке к встрече президента Академии педагогических наук. Дело в том, что президент хотел купить внучке дом в святых целях, а именно: чтобы она - соломенная вдова - в нём воспитывала очень шумных правнуков. Дочка-бабушка назло привозила их к нему каждое воскресенье, заодно угождая своей дочери. Денег на покупку отдельной квартиры для внучки у президента уже не было. Все деньги, включая откаты и относительно честные заработки на ниве просвещения неучей педагогов в деле проталкивания в головы учеников нужных академии знаний, пристроила куда-то, - а возможно вполне, что куда надо, - молодая жена академика, бывший учёный секретарь Института правильной устной речи.
  
  
   Правильная речь и всякие оральные изыски всегда волновали академика, он любил поговорить об этом со специалистами, нежно поглядывая им в глазки и поглаживая какое-либо мягкое место. Естественно, для практически остановившегося в старении мужчины, он так гораздо лучше воспринимал любую речь, а тем более, устную. Особенно восприятие усиливалось, когда речь фонетически (кто её знает, возможно и морфологически) проистекала из очаровательного учёного секретаря. Иногда академик жалел, что уже получил все звания, а то бы он что-нибудь точно оторвал за внедрение такого гуманитарного метода усвоения, например, в младших классах. Жаль так же, что нобелевские премии в этой области не давали, а то бы, точно он её отхватил. Вот так академик, как настоящий ученый, испробовал средство на себе и воспринял жуткую идею молоденькой жёнушки, - отправить внучку в деревню, - да выступить при этом в роли благодетеля, купив дом внучке с правнуками.
  
  
   Свободные дома выбранной подальше от столиц деревни, а их было немало, существовали в таком жутком виде, что даже для внучки, а тем более для правнуков, их покупать не стоило. Это прекрасно понимали оставшиеся в посёлке местные жители, поэтому и приняли решение впарить академику отделение милиции, которое находилось, совершенно случайно, разумеется, в сносном состоянии и пока ещё не подало от ветра. Сделка сорвалась. Сорвалась не по вине академика, который рассматривал все объекты деревенской недвижимости не иначе как из окна служебного академического джипа, что сильно повышало их привлекательность. Сорвала сделку внучка, да так сорвала, что упала дверь в отделение милиции, какие уж после этого сделки. Однако, дом уже принял свой нынешний вполне пристойный наружный вид.
  
  
   Жители, с ведома заинтересованного ими участкового, неосмотрительно сбросились последними средствами в целях последующего обогащения, и остались, в полном соответствии с жанром деревенского быта, ни с чем. Основы тщедушной предпринимательской жилки русского народа в очередной раз пошатнулись. Сколько не пытались горе предприниматели отсудить у МВД деньги, потраченные ими на предпродажную подготовку - читай ремонт - ничего не получалось. Ведь возникал у компетентных органов законный вопрос. Нет, не: "зачем ремонтировали за свой счёт государственное здание и кто об этом просил?" - совсем не этот вопрос. Понятно, что государство, какое-никакое, а всегда поприветствует подобные редчайшие инициативы населения. Вопрос иной: как вы собирались продавать и получать деньги за госсобственность и как посмели продавать, пусть даже и не стоящую на балансе силового министерства недвижимость? Ответ был не только тёмным, но и опасным для организаторов, зато для простых пайщиков мероприятия это был просто вопрос пропавших денег.
  
  
   Никакой суд не помышлял присуждать возврат денег, потому как уже было сказано: изба на балансе нигдешеньки не числилась. Очевидно, её просто потеряли по документам, когда во времена какого-то генсека переводили деревню в статус неперспективной. Числилась или нет, разговор, который ни в малой степени не волновал Филиппа Флопова. Ему, как говорится, по одному месту это было. По тому самому и близкому к тому, на котором он сидел в большой комнате и пил водку. Случилось так, что в тот вечер к нему забрёл Никанор, местный, да какой там местный, - выпавший в осадок из района, - фельдшер. Флопыч, эй, ты слышишь меня? Слышу. Почему не говоришь ничего, раз слышишь? Слышать - не значит говорить, тебе как медицинскому работнику должно быть известно сиё. Сиё что? Не придуривайся, знаешь всё сам, ухо ото рта отличаешь. Отличаю, но тогда скажи, то что я принёс тебе для уха или для рта? Для рота, я думаю. Роты? Какой роты? Для роты тут будет очень мало. Давай что принёс и замолкай.
  
  
   С огромным неудовольствием Фельдшер, назовём его всё-таки не по имени, потому как не звал его никто иначе, вытащил бутылку водки. Покажется странным, но спирта, даже семидесятиградусного, которым давно уже заменили, очевидно, для удобства потребления все медицинские деятели настоящий, фельдшер не видел уже много лет. Возможно, где-то его ещё выдавали, но вот до фельдшера в глушь он точно не доходил. Отбегая назад, скажем, что у Филиппа Флопыча, - чтобы также не выговаривать его трудное и по ошибке присвоенное отчество, - настроение было хуже некуда. Вызвано это было не тяготами службы, о которых он вспоминал только на обязательных квартальных совещаниях участковых, а тем, что ему не удалось сегодня достать водки.
  
  
   Спросите: так что же он пил как не водку? Да не ту водку он пил, вот в чём дело. Пил он водку, купленную на свои деньги, представляете, как это обидно? Уже целую неделю, несмотря на свои высокоразвитые врождённые способности пятнадцатилетним пребыванием на службе, он вынужден был водку покупать. С тех самых пор, как сгорела в деревне последняя палатка с табаком и разными прелестями, которую держал мальчик Гиви, - неизвестной кавказской национальности и туманной возрастной группы населения - брать натурой стало не у кого. Если хотите задать ещё вопросы и подловить милиционера на незнании как что-то надо брать, то не получится. Уж если Филипп не мог больше ни у кого взять, то значит - не мог - это факт, а к случаю прибавим, почти медицинский.
  
  
   Друзья прекратили, наконец, излишнее мудрствование и выпили. Каждый делал это в соответствии со своим темпераментом. Филипп крякнул всем телом и уничтожил влагу стакана до капли, но при этом смолчал, будто вода по нему холодная пробежала, а он, сберегая секретность присутствия, сидел в засаде. Фельдшер выпивал свой стакан долго, при этом стакан интенсивно перемешался из одного угла рта в другой, а капельки белого яда стекали по подбородку. Убедившись для верности пальцем, что в стакане ничего больше не осталось, эскулап с размаху вытряхнул стакан на пол, будто посеял что-то. Было и общее в этом священнодействии - оба не спешили закусывать, хотя кусочки жёлтого сала и ломти чёрного хлеба на столе присутствовали. Кроме того, на промасленной газете "День" лежала варёная колбаса диаметром с хороший сосновый тонкомер. Эта снедь пока была не нужна.
  
  
   Фельдшеру уже хотелось опять выпить, но был в процессе поглощения живительной влаги некий этикет - раз начал наливать Филипп, то он и должен разливать в течение приёма, но с другой стороны этикет дозволял напомнить в мягкой форме сидящему на разливе, что пора бы и повторить. Флопыч, пора. Погоди. Но пора же, Флопыч. Настойчивость к хорошему не приводит. Филипп перестал отвечать и замкнулся. Тишина, в которой потрескивала сигарета Филиппа, начинала действовать на Фельдшера угнетающе, поэтому, будучи человеком светским, он повёл разговор издалека. Флопыч, а почему у тебя такое отчество, как же странно звали отца твоего, это в честь кого же его так обозвали. Филипп не отвечал, только просопел что-то под нос.
  
  
   Фельдшер продолжил заход. Иностранец он што ли был, отец твой? Сам ты иностранец. Чувствуя успех коварного вовлечения в разговор Филиппа, эскулап продолжил завуалированную атаку на бутылку. Филипп, я вот сколько изучал всяческой латыни, но такого имени как Флосбери не знаю. Явно лукавил Фельдшер - имя как имя, его и знать не обязательно. Обязательно или нет, совершенно неважно, поскольку рука стража порядка потянулась к стаканам, сгробастала их поближе друг другу для удобства наполнения и наполнила. В качестве тоста Филипп решил выдать секрет своего имени: в честь прыжка меня назвали. Фельдшер хоть и сидел уже в напряжении старта со стаканом в руке, но завис, слушал дальше.
  
  
   Отец мой в молодости был динамовец, десятиборец и однажды выиграл соревнования областные, в последний раз выиграл. Как в последний, он что, умер на них? Можно и так сказать, ведь умер он как чемпион, а так бы шагал и шагал, ведь ещё двадцати пяти ему тогда не было, самый расцвет сил. Шёл он уверенно на мировой рекорд - набрал 7700 очков, последним видом были прыжки в высоту, ему надо было прыгнуть выше двух метров обязательно, тогда бы он получил ещё около 800 очков и мировой рекорд у него в кармане. Отец разбежался и прыгнул вперёд спиной, видел, как это делают по телевизору, конечно, никто его в Динамо этому не учил. Прыгнул и сломал позвоночник. С тех пор он ходил с большим трудом, но не забывал о том, что когда-то бегал и прыгал. Вот и назвал меня в честь этого прыжка Флосбери Флоп, потому как имя и фамилию свою поменял, шуму было в деревне по этому поводу много, так и стал я в школе Фантомасом, как раз этот фильм стали крутить, помнишь? А ещё Трифоном звали в честь трёх "Ф".
  
  
   Нет, не помню, сказал Фельдшер, чтобы не отвлекаться, ведь Филипп уже открыл его бутылку и разлил по стаканам. Выпили и вовремя. В комнату, грохоча по крашеному истёртому полу китайскими, жёлтыми ботинками, вбежал мальчик Гиви. Быстрее, быстрей: утопленник всплыл, утопленник на реке в Девичьем омуте! Присаживайся, Гиви, у нас этих утопленников каждый год в половодье больше, чем живых осталось, выпей спокойно и рассказывай по порядку, какой он из себя? Кто? Утопленник. Страшный. Синий? Нет, зелёный. Филипп встал, прошёлся по кабинету, зажёг сорокаватную лампочку, одиноко висевшую под потолком. Затем он покопался в имеющейся на полке литературе и достал толстый справочник "Малый энциклопедический словарь Сонник". При этом он с презрением отодвинул в сторону Аппулея, хотя мог бы вместо справочника по утопленникам использовать его Метаморфозы, и принялся изучать оглавление.
  
  
   У него возник вопрос: мужики, "утопленник" это научное название утонувшего или нет? Фельдшер уверенно сказал: "да". Гиви так же уверенно сказал: "нет". При этом он добавил почему-то: "вашу маму". Филипп прочёл вслух: "Если во сне Вы видите утопленника, то в реальной жизни Вас ожидают значительные перемены. Возможно, Вы стоите на пороге нового этапа Вашей жизни. Будьте открыты переменам". Никто не удивился, только Фельдшер, как настоящий медицинский работник, покачал в задумчивости головой - уж он-то знал, что такое перемены, а уж открывать себя чему-либо никогда бы никому не порекомендовал. Остальные показали себя вполне к переменам готовыми. Жаль, что не во сне всё происходило, а то бы точно сбылось. Гиви, прекрати трястись - выпей лучше водки. Гиви выпил и сказал: как наша чача, хороша водочка, где брали? неужто в магазине? Никто ему не ответил.
  
  
   Все вздрогнули, но не в том смысле, а от неожиданно выскочившей из настенных часов фирмы Hermle и Howard Miller облупленной кукушки, прокуковавшей ровно девять раз. Филипп грохнул покатившимися ключами в ящике стола, когда наотмашь его открыл, и вложил в широкий карман галифе всю связку. Потом, что-то вспомнил и вытащил её обратно. Повертел в руках и нашёл неприметный, но очень разветвлённый ключ от сейфа, с трудом провернул проржавевший во влажной избе замок и достал оттуда табельный ПМ. Вложил его в кобуру, которая всегда висела у него на боку, но была пустой, и позволил насладиться всем присутствующим важностью момента. Для этого он наполнил остатками водки стаканы, причём Гиви пришлось подождать пока один из двух освободится. Справедливости ради отметим - ждать ему пришлось недолго.
  
  
   Старлей Филипп, наконец, почувствовал себе не лишним в этом мире и официальным голосом скомандовал: Гиви, веди нас на место всплытия трупа. Гиви повёл. Неторопливая процессия прошагала через всю деревню, уже вышла на окраину, миновала пасеку, развалины школы, вросшую в землю почту, как вдруг остановилась. Филипп что-то вспомнил. Так, быстро собрали у кого сколько есть денег, Гиви, беги к Марфе, возьми у неё полторашку самогона, а если денег не хватит, скажи что для меня берешь, я сейчас не могу к ней идти лично, потому как при исполнении, всё понял? А сами вы найдёте утопленника? Ты же сказал, что в Девичьем омуте он всплыл, так приходи туда, мы тебя там подождём. Далее процессия разделилась. Сгорбленная фигура мальчика поспешила в деревню, а две высокие фигуры неторопливо проследовали к реке. Вставала жёлтая полная луна.
  
  
   Девичий омут славился дурными делами. Тут часто тонули, по деревенским меркам, разумеется, раз в десятилетие, а так же совершались всякие нехорошие действия: не ловилась рыба, на берегу постоянно портились девки, дрались подростки, словом, ничего хорошего тут не было. Место, несмотря на славу, было природою прекрасно. Огромные вётлы нависли над омутом, песчаная коса светилась острым белым краем и далеко вдавалась в мелкоту с быстрым течением на выходе из полукруглого, глубокого места. Сама река сильно отступила к противоположному крутому берегу и, казалось, не обращает ни малейшего внимания на свою задерживающую общее движение закрутку. На песчаной косе лежал какой-то бесформенный куль.
  
  
   Подойдём? Подождём. Чего? "Кого" подождём - Гиви. Не нюхать же на трезвое чутьё этого утопленника. Самогон тоже не подарок. Всё же лучше. Лучше подумай, Никанор, тебя мысли о зря прожитой жизни наяву не беспокоят? Нет, конечно, любая жизнь зря, почему это должно меня волновать? В энциклопедии прочитал: "Если Вам приснилось, что Вы видите себя утопленником, то наяву Вас угнетает мысль о том, что Вы не успеете выполнить в срок задуманное Вами". Сразу виден на тебе отпечаток профессии, Филипп, ведь сказано там "Вам приснилось", а ты всё как во сне видишь и вообще вы похожи. Что значит похожи? я могу и обидеться и кто это "Вы"?. Как кто, да ты и утопленник - оба синие. У меня ствол, хоть я и синий, а значит всегда прав, а покойник быть правым не может; кроме того, тебе как фельдшеру надо бы повнимательней быть - так и таблетку не ту кому-нибудь вручишь, в холодной окажешься.
  
  
   Причём здесь таблетки? Как причём - Гиви сказал: зелёный. Утопленник зелёный, а не синий, я ведь не случайно спросил; жаль судмедсправочник потерял в прошлом году на выезде, а то бы точно посмотрел, что такое зелёный утопленник. Я и так скажу тебе безо всякого справочника: выше по течению картонная фабрика, вот она и позеленила несчастного, что тут думать? Тебе, конечно, всё равно, фельдшеру - лишь бы пульса не было, а мне расследование вести, сколько, например, времени как покойник утонул? Кукушка сказала девять, я считал, Гиви прибежал минут за двадцать от омута, он бегает быстро, ещё не привык тут у нас как человек ходить, вот тебе и время. Слушать тебя настоящему криминалисту просто противно: какое "время"? это время обнаружения трупа, а не затопления. Затопляются города и деревни, а утопленники тонут.
  
  
   Тьфу, на тебя Никанор, с тобой разговор вести как в болте тонуть. Где Гиви пропал? Пошли к трупу, нечего драгоценное время терять. Оба глубоко вздохнули и пошли по косе. Ничего хорошего они не увидели. Труп лежал лицом вниз и действительно весь был покрыт зелёным налётом. Странно, но труп был совершенно голый, это раздражало сыщиков. Сразу появлялось множество вариантов, а не один очевидный, что так любят истинные детективы, и не любят писатели, которым надо гнать литературный объём. Наверное, купаться пошёл, гад. Может и раздели, чтобы избавиться. Зачем раздевать, чтобы избавиться? - раздевают, когда грабят, вероятно, на нём брюки были дорогие, смотри какой жирный - питался хорошо, это на мысль об ограблении наводит.
  
  
   А вдруг самоубийство? Ох, и не говори, хорошо бы. С другой стороны, чего людям не живётся, неужели терпения не хватает подождать чуток. Чего? Как чего, ещё никто здесь не оставался и обратно не возвращался... Раздался стон, журчание воды и труп зашевелился. Оба сыщика так поспешно отскочили, что упали задницами на песок. Один из них схватился за кобуру, второй автоматически проверил, цел ли стакан в кармане. Стоны продолжались, что спокойствия в оперативную обстановку не вносило. Эй, ты кто? С вами разговаривает участковый опорного пункта деревни Синюшино старший лейтенант Филипп Флосбериевич Флопов, отвечайте на вопросы. Ответом было хрипение и нетрадиционный кашель с противоположной от естественной стороны. Сыщики зажали носы. Где же, мама его, Гиви?
  
  
   Кашель и хрипение счастливо прекратилось. Господа, мне нужна ваша помощь. Мне срочно нужна бутылка водки. Войдите в моё положение... Ещё чего, входить в твоё положение, с какой стати, мы сами ждём приятеля, заждались уже, а могли бы сидеть в комфортабельном помещении и спокойно отдыхать, а вот по твоей милости загораем под луной у реки на песчаной косе... Тут луна, словно услышала о себе и вылезла из-за сетчатой тучки, осветив Девичий омут настолько ярко, насколько это было возможно, вполне достаточно для того, чтобы... Да, ты братец-труп, Академик, точно; Никанор, это Академик, который так нас подвёл, всю деревню кинул.
  
  
   Вот почему у него такой живот, а борода-то, ужас просто; не брился, наверное, полгода. Он и был с бородой, я помню. Нет, бороды не было у него... Господа, я всегда носил небольшую бородку эспаньолку, убейте меня вторично, но это к делу не относится, прошу вас, помогите мне, это вопрос вечности, а не жизни... Гляди-ка, Никанор, это по твоей философской части, о вечности заговорил, скажи гад, почему внучке дом не купил? Вечности у него под вопросом ходят, вот гад-то, а ещё учёная личность... как не стыдно Академик, в реке купаешься, а помыться не можешь, смотри во что превратился... Академик заплакал по-настоящему и сыщикам волей-неволей стало его жаль. Ладно, выслушаем человека, может у него горе.
  
  
   Это у нас горе - Гиви пропал куда-то. Говори Академик. Господа, дело в том, что когда я умер тридцатого апреля, меня поместили в чистилище со староприбывшими, там их называют "деды", они и учинили надо мной насилие - слышали чем я кашляю? - и бесчинную расправу... Ничего не путаешь, Академик, если ты умер, так то не армия, там все деды, даже младенцы. Я тоже так думал, наивно думал, господа, но для тех, кто умер в России создаются особые, так сказать привычные для трупов условия, те к которым они привыкли при жизни, такая политика у высших сил - создавать нечто похожее, чтобы быстрей добиваться общего порядка... Во заливает, не хуже омута, наш Академик. Поверьте мне господа, если я не принесу хотя бы бутылку водки, а лучше сразу две, то меня переведут из котловых в крючники, а это, уверяю вас, очень нехорошо, тем более, что меня поместили в роту преподавателей, а это самые ужасные и бездушные души, мне будет так плохо, что не в сказке сказать не пером описать...
  
  
   Гиви, да где-же ты Гиви, маму твою. В кустах что-то зашевелилось. Мужики, вы живы? Мы-то живы, а вот Академик уже нет, но и мы без тебя скоро окочуримся, принёс самогон? Гиви бочком вылезает из кустов. Я подхожу, вижу вы с трупом разговариваете, я и обезножил сразу здесь в кустиках, пока не понял, что утопленник жив никак выйти не решался, давно уже сижу тут, замёрз... За смертью тебя посылать, а не за ханкой, давай быстрей жбан, Никанор, доставай стакан, я уже нервничаю... Господа, не пейте отдайте лучше самогон мне, я вам обещаю, что когда меня переведут в "деды" через полгода, у вас всегда будет ровно в двадцать один ноль-ноль бутылка водки, обещаю вам.
  
  
   Это ж надо, интеллигент проклятый, умереть успел, а о народе своём по-прежнему думает как о недоучках и алкоголиках. Не нужна нам твоя бутылка водки, мы и сами без тебя себе её добудем. Академик, правильно тебя в ад определили, да ещё в российское отделение, будешь знать, как на хребтине у народу сидеть, там тебе флосбери флоп очень пригодится - в котёл сигать, если тебя сегодня на крюки не переведут. Смилостивитесь, господа, подумайте, что вы хотите - всё сделаю что в моих силах... Вот, ведь сволочь, сам от дедов страдает, а через полгода аспирантов будет своих за водкой посылать и к нам её отправлять - жертва системы академическая... Наливай, Филипп, пора принять присягу верности девичьим омутам. По очереди все выпили, наконец, Академик жалобно попросил: мужики, раз нет водки с собой, так хоть налейте стаканчик, так неохота трезвому возвращаться туда. Гляди как заговорил, ему туда возвращаться неохота, а нам каково каждый день здесь просыпаться? Ладно, плесни ему чуток, Никанор, пусть прогреет своё тельце.
  
  
   Академик на удивление лихо и со смаком выпил и когда возвратил себе нормальное состояние утопленника, сказал: понял я что вам надо мужики, это в моих скромных потусторонних силах, сделаю. А ну колись скорей, салага, может нам и не понравится вовсе что ты там замыслил. Понравится, я вам обещаю. Вы будете, ровно в двадцать один ноль-ноль, вместо вранья всякого, видеть сказочные сны наяву, каждый будет видеть свой, тот который захочет. Вот это да! Я лично согласен. Я тоже. Я даже знаю, что мне в первый день покажут: я хочу увидеть свои горы, чтобы никто в них не стрелял, а в горах из скалы бьёт нарзан и прекрасная дева, подносит мне кувшин с вином и протягивает лаваш с сыром, а я его ем и запиваю вином, в котором есть запах дыма костра и виноградных косточек. Зачем тебе нарзан, когда вино есть? Ничему ты в России не научился, Гиви. По рукам? Давай-ка лучше на словах договоримся, больно рука у тебя ненадёжная, от картонной фабрики хлипкая. Никанор, налей нам ещё понемножку, а остаток отдай академику, всё-таки не с пустыми руками вернётся в свою роту.
  
   Наше время.
  
   Филипп, расстегнул портупею, налил себе стаканчик чая, закурил и раскрыл энциклопедию на том месте, где она легче всего открывалась. С большим удовольствием он успел прочитать: "Увидеть утопленником кого-либо из знакомых означает, что вскоре Вы получите неожиданное известие". Окончательно облупившаяся кукушка выпрыгнула из часов на стене. Филипп откинулся на спинку стула, глаза его мечтательно закатились. Он бежал по росистой траве, сапоги его давили сиреневый клевер, он бежал и бежал, навстречу ему выступала девица в льняном расшитом красной нитью сарафане, косы её расплелись, рассыпались по плечам, сапоги сами собой слетали с ног Филиппа, и дальше он бежал уже босиком... Никанор, делал сложную опереацию, по лбу катились крупные капли пота, их утирала черноглазая медсестричка, держа в зажиме белоснежную марлевую салфетку, прошёл один час, второй, третий, Никанор, сгорбившись выходил из операционной и говорил усталым голосом родственникам больного: состояние больного удовлетворительное, опасности жизни больше нет, я сделал всё возможное... Гиви сидел в своей новой палатке и курил сигару, в окошко выглядывала чернобровая красавица, рядом непрерывно и совершенно самостоятельно стучала касса. Вдруг дверь распахнулась и в палатку вошёл налоговый инспектор: Господин, Гиви, в прошлом квартале ваша прибыль составила немногим меньше миллиона евро, вам срочно предоставлены налоговые льготы....
  
  
   Солнечный ветер
  
  
   Банка серо-голубого цвета стояла среди остальных таких же банок на полке уличного кафе и ничем от них не отличалась. Обыкновенная алюминиевая банка. Обыкновенный энергетический напиток.
  
  
   Конвейер остановился. Сбой компьютерной программы. По навесному пролёту прямо над конвейером проходил человек, ему было очень плохо, человек взялся за поручень восстановил утерянное равновесие, перегнулся через поручни и сплюнул, ему стало легче. Жидкость в огромном закрытом герметично миксере никак себя не проявила, её было слишком много, и она была лишена известных технологам материальных связей с внешним миром, чтобы сразу на какие-то мелочи реагировать. Несколько, всего несколько бактерий изменили своё эмоциональное состояние, только по определению людей его начисто лишённые. Через пять минут после восстановления системы, конвейер уже работал. Миллионы банок поглотили одну единственную, ту самую одну банку, которая...
  
  
   ... стояла на столике уличного кафе; секунду назад банка вяло пшикнула в руке сильно проголодавшегося человека. Гена Палий, целый день ничего не ел, он работал, работал так, что забыл обо всём на свете, если бы не отключили электричество в офисе, он бы и сейчас работал. Ремонт, чёртов ремонт, когда это всё закончится. Гена привык есть дома, на работе он обходился только бесконечным кофе и солёными печеньями. Не подходящее сочетание, но так он привык, он так делал всегда; если бы не электричество, то он никогда бы не попал в это кафе.
  
  
   Постепенно Гена успокаивался, всё одно работа не ладится, проблема не решается, так что переживать, если вдруг оказался на улице, в самое рабочее время; будешь сидеть на стуле, что тут за стул-то - Гена даже покачался на нём, да, не на самом лучшем стуле в мире, но всё же это лучше, чем стоять, например, так, как стоит эта девушка за прилавком и постоянно что-то кому-то выщелкивает на кассе, а потом куда-то бегает и приносит и всё это делает одна, хотя явно не справляется в этот полуденный час, когда полно всякого народа, который хочет что-нибудь съесть и чем-нибудь это запить.
  
  
   Явно экономят хозяева на рабочей силе, а может быть девушке нужны деньги и она отказалась от напарниц, и сказала, что справится сама, может быть у неё на бывшей нашей Украине бедные родственники или даже дети, он усмехнулся своему "на" и с удовольствием повторил так, как его всю жизнь учили, а не так, как требовали от него всякие идиоты, увидев в этом какое-то ущемление национальных интересов, да вот вам ваши интересы - "на" и всё тут. Он неожиданно увидел перед собой тень, тень вождя народов, который тоже с большим удовольствием влезал всегда в дела языкознания, придавая им какое-то мистическое значение и требуя какой-то особой чистоты, совершенно никому непонятной; да, чистоты...
  
  
   Гена отхлебнул противную пенистую жидкость из банки и, стремясь хоть как-то улучшить её медицинский вкус, вылил в пластмассовый стаканчик. Это не помогло, но Гена допил всё до конца. Потом он позвонил на работу, там ему ответили, что до конца дня ничего уже не изменится, бригада работает, но дел ещё очень много, надо куда-то там всё убрать в какие-то каналы и Гена совершенно успокоился. Как он успокоился, даже не заметил. Вдруг совершенно безразлична стала ему и его работа и всё, что было с ней связано, вдруг отчётливо перед ним высветилось понимание, что всю жизнь он занимается полной ерундой, а всё оттого, что когда-то выбрал физику и математику, к которым имел определённые способности, но не имел никакой душевной склонности.
  
  
   Как так может быть, Гена не понимал; зачем человеку способности, которые он сам не ценит, которые достались ему просто так, ничем не заслуженно, а другие это любят и совершенно этим не могут заниматься; всю жизнь бьются как рыбы в стенку аквариума, а ничего у них не получается или получается, так тяжело, что ничего уже даже в любимом деле не радует. Почему-то он вспомнил нескольких своих приятелей, у которых были очень красивые жёны, только один из них был влюблён в свою жену по уши, остальные или мучались или как-то искали утешения на стороне. Он мысленно перебрал этих женщин и честно признался себе, что мог бы завести роман с любой из них.
  
  
   Вот и непонятно, он бы мог, а почему они не могут завести роман с собственными жёнами, ведь было во что окунуться с ними и не то, чтобы с головой, а даже со всеми своими потрохами. Странно, многое в точных науках Гена понимал, а в таких вопросах совершенно разобраться не мог. Он повторил ещё раз: странно. Неожиданно он увидел, что сидит в кафе совершенно один, перед ним сидит девушка с Украины (?), на очень высоком стуле и от скуки чешет одну свою ногу о другую, стремясь попасть высоким каблуком в нужное для приятного почёсывания место.
  
  
   Гена уставился на ноги девушки, а когда она это заметила, то не стал этого скрывать, а наоборот медленно, очень медленно стал трогать её всю своим взглядом, поднимая его всё выше и выше, выворачивая на изнанку её хлопчатобумажную юбку, добираясь до узкой цветной полоски, сдвигая её в сторону и проникая в сиреневый переулок, который повёл его, сверкая витринами и вывесками, уманивая подворотнями и ступенями парадных, хлопая дверями, из которых выскакивали люди с китайскими породами собак на красных поводках, а из окон выпрыгивали запахи испечённых куличей, скатывались ребятишки на шуршащих роликах в вечер и вокруг зажигались фонари того особого московского цвета, который с трудом можно было назвать жёлтым потому как он просто был нужной длинны волны, а не цвета, той волны, которая короче зелёной и длиннее красной, но одинаково легко исчезнет, как начнётся весь упругий хоровод цветов, постепенно превращающийся в белый, ослепительно белый цвет...
  
  
   Молодой человек, мы закрываемся, вы будете что-нибудь ещё заказывать?
  
  
   Никого, в переулке - никого, это ведь ты закрываешь свой чудесный переулок, почему я не знаю, но ты называешь себя "мы", а если не хочешь со мной идти, то так и скажи, ведь наша звезда просто укрыта палаточным тентом, если его сбросить на мостовую, если истоптать его ногами в кружении и скольжении на твоих высоких каблуках и на моих низких мокасинах без, то тогда мои руки навечно останутся там, где начинается твоя ребристая, нежная кора, такая упругая и податливая, такая витая в рисунке и извилинами уходящая к вершине;
  
  
   уходящая всё выше от чудесных полушарий, подрагивающих в хлопковой упаковке; по бесконечной лестнице, исчезающей в зарослях твоих густых ниспадающих на дешёвый топик волос, слегка вьющихся и пушистых как кучевые облака, которыми сейчас покрывается всё небо на западе и алеет под последним предчерновым всплеском ночи, которая уже не может не спустить теменью на землю, покрытую жёлтыми фонарями, слепящими глаза, своей бестолковой фонарной радугой, поддельной и вполне человеческой, а не той, которая давалась всем на радость и горела над так и не сброшенным тентом той самой ослепительной звездой...
  
  
   Да, что же это делается, скорая, это скорая помощь, у нас клиенту плохо, очень плохо, пишите адрес...
  
  
   Его комета теряла хвост, он загибался и уходил в противоположную от солнца сторону, солнечный ветер всё усиливался и усиливался, он был сейчас почти максимален, заканчивались двадцать седьмые сутки, солнце уходило на новый виток...
  
  
   Быстро грузите его, может быть, успеем его довезти, девушка, как вы говорите, Оксана вас зовут, а фамилия, а регистрация у вас в порядке, так, должен вас предупредить, мы фиксируем острейшее пищевое отравление, если источник будет обнаружен в вашем кафе, то у вас будут большие неприятности...
  
  
   Соединение
  
  
   Адмирал мрачнел с каждой минутой. Каждая секунда отзывалась в голове перестуком каких-то ведомых только врачам костяшек. Дежурный офицер уже два раза заходил и стоял перед ним навытяжку. Само по себе существование офицера без доклада в его кабинете, было явлением из ряда вон выходящим. Он вторично отправил его с теми же указаниями, которые по сути ничего не содержали, то есть не содержали желаемого ответа. Путчисты требовали от него решительных действий. При всей к ним симпатии Адмирал не мог дать согласие на участие в их, назовём это, мероприятиях. Он сидел и считал секунды, так не бывало уже очень давно в его жизни. Он представил себя совсем молодым, отслеживающим пуск торпеды, секунды решали всё, вся карьера висела на волоске, но раздавался взрыв - карьера не страдала.
  
  
   Он достиг всего, о чём мечтал в жизни и даже много большего. Сейчас всё это терять в один миг он никак не желал. Адмирал понимал очень отчётливо - в кризисной ситуации лучше всего действовать по заранее известной схеме, оригинальничать абсолютно ни к чему. Он нажал на кнопку в столе. Вошёл офицер. Вызовите ко мне в кабинет нашего лечащего врача из поликлиники, немедленно. Офицер стремительно исчез. Через двадцать пять минут провожаемый врачом и двумя дежурными офицерами адмирал уехал домой с диагнозом острая вертебро-базилярная недостаточность. От госпитализации адмирал отказался.
  
  
   Вынужденный уход на пенсию оказался для Адмирала, хоть и прогнозируемым, но всё равно неожиданным. Два года относительной тишины пролетели на службе незаметно, но весьма плодотворно. Больничный лист, вовремя взятый в критический момент, очень ему помог, кресло потеряно не было, но вот пошла вторая волна увольнений. Власть основательно расчищала поле деятельности для новых своих ставленников и фаворитов. Люди уровня Адмирала всегда чувствуют себя одинаково, какая-то особенно яркая индивидуальность, которой они все привыкли себя считать, ничуть не проявляется. Даже неплохой человек, будучи на высоте положения, начинает светиться изнутри каким-то тусклым, но жирным светом, а фигуру его словно распирает внутреннее давление, при этом, при всей возможной грузности, такой человек как бы парит над землёй, пусть даже его почти несут на руках - зримый элемент парения всегда в походке или в принудительном передвижении присутствует.
  
  
   Не надо вспоминать слишком многих, вспомните просто кадры очень редких репортажей последних, официальных приёмов Мао Цзе-Дуна. Казалось, что помощники кормчего несут воздушный шар, да и не несут вовсе, а просто слегка толкают его, вводя в правильное положение на кресле. Понятно, что такие летающие люди очень больно падают и всё время думают, что это произошло совершенно случайно, что без них не обойдутся, что им обязательно позвонят, обязательно куда-то вызовут, что-то важное предложат. Разубедить их в этом, да и то не до конца, может только время. Прошло уже восемь лет, как Адмирал был не у дел. Все описанные состояния были уже позади. Адмирал был сейчас совершенно спокоен, так как может быть спокоен заглушенный ядерный реактор. Совсем недавно он отстроил новый дом, в страшной глуши, по представлению пока ещё власть имущих и в отличном спокойном месте по их же, но более позднему, здравому отставному мнению.
  
  
   Два года службы даром не прошли. Он успел выиграть у старой власти время, он сумел сколотить капитал. Виноватым перед страной и народом он себя не чувствовал, ведь скажите, какая разница на чём зарабатывать себе средства к безбедной жизни на развале или на подъёме. Никакой разницы он не видел. В своё время воспользовались одной ситуацией, а сейчас другие люди (такие ли уж "другие"?) пользовались иной. Семейство Адмирала, тоже не спало. Почувствовав, что больше от него ничего не добиться полезного, они медленно, но верно выжили его из своего общества. Свою старую дачу, которая была много ближе к Москве, а также новую роскошную квартиру на набережной он отдал дочери и бывшей жене. Это сняло с него совершенно все остававшиеся моральные и материальные обязательства перед семьёй.
  
  
   Кроме дальней дачи, в результате семейного дележа имущества Адмиралу досталась и бывшая двухкомнатная кооперативная квартира дочери на Юго-Западе столицы, что очень его устраивало, хотя он появлялся там всё реже и реже. Он называл эту квартирку базой и в шутку, и по привычке. Раздел и связанные с ним волнения миновали. Адмирал, наконец, справился и с душевными бурями, теперь он чувствовал себя свободным и почти счастливым. Однажды, после завтрака он вышел погулять по вполне обычному своему маршруту и забрёл неожиданно далеко. Давно закончился участок его посёлка. Адмирал миновал две близлежащие деревни, одну из которых уже готовили на снос новые хозяева, и вторую, ещё дышавшую медлительной упаднической жизнью. На её краю он увидел небольшое стеклянное кафе. Одним боком своим оно выходило на боковую дорожку, а другим въезжало прямо в реку, заросшую водяной растительностью, с медленным течением, но довольно широкую.
  
  
   Адмирал ничуть не проголодался, но от шашлычка на свежем воздухе и от рюмки водки никогда не отказывался. Деревянный настил на открытой террасе отдалённо напомнил Адмиралу палубу. Он сел так, чтобы наблюдать реку вдоль течения и видно было, что любой простор ему приятнее, чем утыканный разными предметами пейзаж. Графинчик с водочкой медленно пустел, кружка пива, к которой он прикладывался тоже, а вот шашлык ему почему-то не понравился. Это была бастурма. Свинина была нежна и хороша, но вот слишком проста в исполнении, такое мясо он мог бы пожарить и на сковороде. Если бы не замечательный местного приготовления томатный соус с мелкопорубленной травкой и какой-то оригинальной душистой пряностью, напоминавшей вкус лучшего среднеазиатского плова, то и тех нескольких небольших кусочков Адмирал бы не съел.
  
  
   Адмирал глубоко задумался. Он не обращал внимания на хлопавший от небольшого свежего ветерка лацкан его лёгкого светлого пиджака, не обращал внимания на пучок полевых цветов в незамысловатой вазочке на столе, которые могли бы более чувствительного к романтике полей человека отвлечь от любых мыслей, не обратил он внимания и на какой-то шум, который возник где-то в глубине кафе. Адмиралу всё же пришлось обратить внимание на человека, который властным движением отпустил от себя двух охранников в чёрном и решительным шагом прошёл к соседнему столику. Адмирал недовольно прищурился, человек немного загородил ему видовой простор. Человек не спешил садиться. Моё вам почтение, любезнейший. Рискую нарушить ваше одиночество, но чтобы не быть плавучим якорем перед вашим взором, предлагаю вам своё скромное общество, ведь пенсионерам надо держаться вместе, не так ли?
  
  
   Адмирал легонько улыбнулся "плавучему якорю" и, невольно подобрев, мягко кивнул незнакомцу головой. Представлюсь вам, я Изобретатель. Замечу, что представляюсь вам уже второй раз. Ведь мы встречались с вами. Вижу, не помните вы этого. Это ничего, главное, что я помню вас. Адмирал не проявил особого любопытства, но от предложенной водки, которую уже принесли, не спрашивая, из чего Адмирал заключил, что незнакомец тут частый гость, не отказался. Не так часто приходилось встречать здесь приличных людей Адмиралу, а поговорить иногда он любил. После того как они немного выпили, а Изобретатель ещё и закусил свежей жареной рыбкой, по виду обладавшей хрустящей корочкой, завязался основной разговор.
  
  
   Изобретатель рассказывал: было это не так давно, а всё же, как в другую эпоху, вы тогда заведовали поставкой новейших разработок в ВМФ, распределяли заказы на них по институтам и... Спасибо, я помню этот период своей деятельности, даже вспомнил, как мы с вами встречались, помню и проект, который вы нам предлагали. Узнал вас не сразу, это верно, простите - годы. По прошествии времени могу и наш отказ в двух словах обосновать, неофициально, разумеется, ведь содержание формального отказа вы получали. Речь в вашем предложении шла о генераторе случайных событий. Даже в глобальном понимании этого вопроса, есть всякие сомнения, с вами бы, скажу честно, вообще не разговаривали, если бы вы не предоставили маленькую действующую модель. Кстати, я всегда ношу её с собой. Вот она.
  
  
   Да, что вы говорите, помню тогда её вам несли двое помощников, м-да, величиной с портсигар, хотя их уже никто и не использует. Время зря не было потеряно, когда меня спровадили на пенсию, я, прежде всего, подумал о вас. Ведь отлично видел у вас блеск в глазах, хотя вы говорили ему в полную противоположность. Не расстраивайтесь, я всё понимаю. Аппаратные игры это всегда был мой профиль, главным конструкторам, ведь я не только Изобретатель, всегда интриги близки, если не по духу, то по должности точно. У меня ощущение, что вы и сейчас при делах, какая там пенсия, если её охраняют такие бугаи в чёрных костюмчиках.
  
  
   Охраняют не пенсию и не меня лично, вы же понимаете, я всего лишь носитель некоторых интересных знаний, но в чём-то вы правы, на пенсии я лишь для государства, а от частной деятельности я не смог оказаться. Давайте ещё немного выпьем и я вам расскажу, что я задумал и зачем вы мне нужны, вы же не думаете, что наша встреча случайна? Как раз думаю, что случайна, ещё раз простите, отвык от внимания к своей персоне. Несмотря на это с удовольствием выслушаю, почему вы обращаетесь именно ко мне, я ведь могу и отказаться. Отказаться можете, но что-то подсказывает мне, что такие люди как вы на пенсию не уходят. Хорошо, не буду это утверждение комментировать, излагайте, я весь внимание, ведь не в рулетку же вы меня позовёте играть.
  
  
   Отчего бы и не сыграть, ведь этот так интересно - выигрывать. Но шучу, вы правы, не в рулетку зову играть, нет, совсем не в рулетку. Дело в том, что мы научились добиваться в процессе совершенствования прибора невозможных событий. Ранее, как вы помните, мы добивались только усиления вероятности события, да и то не всегда понимали в какую сторону пойдёт усиление, условно говоря, чёт или нечёт будет превалировать, появилась даже новая теория вторичных вероятностей, вот её развитие позволило начать настоящее управление вероятностными процессами. Мы ещё называем это управление хаосом, что ранее считалось невозможным в принципе. Мы уже можем очень многое, например, могу заставить упасть маленький метеорит посередине нашего стола, нет, нет, водку не заденет, не надо её спасать...
  
  
   И всё-таки я против, давайте поверю вам на слово, я же помню как вы выбрасывали шестёрку на трёх костяшках одновременно сто восемьдесят раз подряд в моём кабинете, не надо метеоритов. Хорошо, портить стол метеоритами я не буду, но позвольте заказать вам Камчатского краба, приготовленного особым японским способом, вы ведь не будете возражать, причём заказ будем считать уже принятым, вам остаётся только наблюдать, надеюсь, вы мне верите, что о крабах в этом кафе и не слыхали до нашего посещения, разве что о консервированных.... Изобретатель не успел договорить. На изящной деревянной подставке на столе появились два тёмно-зелёных кулёчка, как пояснил официант, их содержимым было: краб, огурец, икра Тобико, мягкий сыр, острый соус.
  
  
   Удивительно, мы так переволновались, когда узнали, что вы желаете это японское блюдо, никто не предполагал, что мы сможем выполнить ваше пожелание, но совершенно неожиданно мимо нас проехал на велосипеде наш Дальневосточный партнёр Якиморо Сан, у него по счастью оказалось с собой как раз две порции, это большая удача, услужить такому посетителю как вы, господин Изобретатель... Ступай, любезный, всё замечательно, спасибо... Надеюсь, вы-то понимаете, что мы не в цирке и то, что я вам продемонстрировал совсем не фокус. К великому моему сожалению, я отлично это понимаю, даже боюсь того, что вы мне дальше расскажете, мне же понятно к чему вы клоните и чем пытались завлечь нас тогда, в ту смутную пору....
  
  
   Да, вы правильно догадались, Адмирал, мы подошли к самому главному. Управлять материальным, весомым миром гораздо проще, чем это казалось на первый взгляд, чем социальными процессами, но... только на первый взгляд. Дело шло туго, так как мешало, как всегда, не техническое обеспечение, а уже наличие неплохих и относительно недорогих технологий. Кто будет вкладывать деньги в туманные и непонятные изобретения, когда испокон веку известны такие вещи как организация массовых беспорядков, бунтов, накачка общественного мнения чем душа пожелает, наконец, существование уже современных и довольно действенных политтехнологий, что доказали бесчисленные цветные революции. Вывод был прост - пошли они эти учёные куда подальше, вот и не дали нам ни поддержки, ни финансов.
  
  
   Однако, нам повезло, в стране развивалось теневое управление, формируемое в кругу настроенных патриотически работников спецслужб, теперь произошло слияние этих кругов с формальной властью в стране. Настало время, когда с уверенностью можно говорить о том, что слияние это не только произошло, но и необратимо. Все законы и ключевые системы управления государством настроены таким образом, что возврат к так называемому светскому управлению государством невозможен. Подозреваю, что произошло это всё не без вашего участия, не без вашей техники.... Разумеется, вы прекрасно ориентируетесь в обстановке, Адмирал, но есть одно "но"...
  
  
   Вы не будете удивлены, если я скажу, что метеорит, который мог бы повредить этот стол уже невозможно будет вернуть назад в космос нашим способом искажения вероятностных процессов, просто потому, что для этого пришлось бы разрушить нашу матушку землю на кусочки сходные по массе с этим самым метеоритом. Нормальный человек такие цели ставить не будет, но речь идёт о принципиальной возможности, которая всё же существует. Иное дело процессы социальные, они предполагают вполне естественные регрессивные направления, то есть, чтобы повернуть всё назад не требуется так уж всё разрушать как в случае с метеоритом. Казалось бы это хорошо, но не в нашем случае. Определённые силы стремятся к закреплению достигнутого успеха.
  
  
   Проблема как почти всегда в секретности. Используя государственные структуры в открытую, невозможно будет её сохранить, масштабы задач слишком велики, цель неизбежно станет явной, а это для социального процесса гибель. Условно скажем, что если бы метеорит знал, что им управляют, то это ничего бы не изменило, а вот с людьми может произойти совершенно иное. Пока люди чувствуют относительную свободу, пускай эфемерную, они ничего не предпринимают и управление ими не претерпевает особых трудностей, но стоит людям узнать, что практически всё, что они делают и о чём думают, уже предопределено, как они взбунтуются. Это точно, это неоднократно проверено, следовательно, выход один - не ослабляя обычных допустимых и привычных способов воздействия на массы, использовать ещё и секретные сверхнеординарные.
  
  
   Вы любите это выражение "условно", так вот условно я вам скажу, что понимаю о чём идёт речь, но зачем вам я, никак я не вписываюсь ни в какие мыслимые рамки вашего глобального проекта. Это только вам так кажется и одно это доказывает, что наш выбор верен. Во-первых, вы чуть не запятнали себя участием в путче. Во- вторых, вы сумели сохранить, хотя бы формально нейтралитет, вас не в чем формально упрекнуть. В-третьих, вы нечестно заработали себе деньги на старость, можете не оправдываться, честные деньги нас не интересуют, но нам очень важно, что для вас нет преград в глупейших моральных факторах, которые так настойчиво пытаются ввести в моду. В-четвёртых, вы будете смеяться, но большое значение имеет то, что вы полностью свободны от семейных уз. В-пятых, я прекрасно знаю ваши личные деловые качества, и ваш безукоризненный, с моей точки зрения, послужной список, те несколько миллионов долларов, о которых мы говорили выше, меня совершенно не интересуют. Наконец, исключая всякие иные второстепенные причины, по которым вы признаны нами годным для исполнения вашей роли, упомяну последнюю причину: вы храбры, но не безрассудны, а в нашем деле холодная голова важнее даже чем мужество. Слушайте моё предложение...
  
  
   Со стороны могло показаться, что два старых приятеля, окончательно расслабились, тем более, что официант уже неоднократно поменял им на столе пустые графинчики на полные и ещё пару раз обновлял всякую мудрёную закуску. Эта иллюзия, как и полагается иллюзиям, не отвечала действительности. Наоборот, разговор достиг своего переломного, ключевого момента. Оставалось обсудить детали предстоящей операции. ...вы, Адмирал, имеете доступ или легко его можете получить как ветеран в штаб подводного военно-морского флота, который расположен совсем недалеко отсюда, в каких-то пятидесяти километрах, в известном вам населённом пункте, недалеко от Домодедово, мощность установленных в штабе передатчиков и область покрытия мирового пространства вполне подходят для задуманного, вот план штаба, вы там бывали неоднократно, но важна точность установки нашего устройства, размеры его таковы, что пронести его и установить не составит особого труда.
  
  
   Мы оказываем вам особое доверие, о сохранении тайны, я вас даже не предупреждаю. Устройство состоит из двух частей, всё, что от вас требуется это не устанавливать их слишком близко друг от друга, в этом случае возникает резонанс и последствия могут стать катастрофическими, происходит временной сброс, до конца ещё не изученный, для каждого пользователя очень индивидуальный... рекомендую в общих интересах оба прибора на близком расстоянии не включать. Адмирал стоял на балконе третьего этажа. Это было его любимое место в новом доме. Отсюда открывался великолепный вид. Холмы наплывали друг на друга, цвета их были мягкими и переходили один в другой так мягко, как это бывает только в России и в некоторых океанах при хорошей погоде, но там не холмы, там только иллюзия.
  
  
   Адмирал насчитал четыре церкви, одну уже совсем маленькую он заметил прямо у основания небосвода, на самом горизонте. Почему я раньше её не видел? Внизу зазвенел колокольчик, точнее склянка, которую он сам лично снял с проданного в Китай эсминца, теперь этот колокол служил Адмиралу вместо дверного звонка. Адмирал машинально посмотрел на часы. Да, Изобретатель не шутит, хронометр показывал без двадцати пяти секунд восемнадцать ноль-ноль. Он спустился вниз, отпустил посыльного, проверив его документы и поинтересовавшись условной фразой. Поднялся опять на третий этаж, перед этим зашёл в спальню и кабинет.
  
  
   Теперь он стоял там же, где был несколько минут назад, только на нём был парадный белый китель, сверкавший под лучами заходящего солнца золотом позументов, слепившим пролетавших мимо птиц. Адмирал стоял неподвижно и всматривался в горизонт. На ломберном столике времён Апраксина лежали два прибора и именной Вальтер, который вручал ему первый президент СССР. Свистать всех наверх, с якоря сниматься... Адмирал решительно сдвинул два прибора вместе и нажал на кнопки, сначала на одну, затем на вторую...
  
   Адмирал мрачнел с каждой минутой. Каждая секунда отзывалась в голове перестуком каких-то ведомых только врачам костяшек. Дежурный офицер уже два раза заходил и стоял перед ним навытяжку. Само по себе существование офицера без доклада в его кабинете, было явлением из ряда вон выходящим. Он уже хотел вторично отправить офицера с аналогичным первому указанием, как вдруг почти неожиданно для себя произнёс: срочно соедините меня с Борисом Николаевичем, я имею очень важное сообщение...
  
  
   Раздумья
  
   Что-то второе отличное от первого. Наползает и скручивается в жгут. Растягивается и звенит. Острой шпилькой внедряется в лохмы электрических перекатов и узлов, из которых всё слеплено. Всё непонятно, скрыто, и только простые цели и задачи объяснимы. Когда добираешься до вопросов "зачем" или "как", всё сразу останавливается, словно эти вопросы ловит ползучая мёртвая точка. Добрался до них - вот она тебя ждёт. Мёртвая. Мертвее не бывает.
  
  
   Опускаешься в эту кристаллическую тишину, где не пролетит ни один электрон, не затрепещет узел кристаллической решётки, и не возникнет ничего даже похожего на что-то. Поступаешь всегда очень просто - прекращаешь думать. Перестаёшь опускаться в глубины, пробуешь ходить по мелкоте, едва взбрызгивая голыми пятками. Это помогает. Не надолго, но помогает. Лекарство надёжно, проверено и действует у всех одинаково, побочных эффектов не имеет.
  
  
   Машина резко затормозила. Так резко он не останавливался со времён первых дней обучения. Ремень не зря придумали, не для него, он ему никогда не казался нужным, но вот сейчас пригодился. Лоб не жалко, уже не жалко, а вот менять лобовое стекло не хотелось бы. Он часто видел такие разбитые лобовые стёкла. Они точно повторяли вид лесной паутины. Иногда это была одна паутина, а иногда и две сразу. Пассажирская паутина обычно была намного больше, часто зияла дырой в середине, а бывало и тёмное страшное своей говорящей прямотой пятно растекалось и запекалось на триплексе. Теперь всё уже не так, а суть одна. Металл борется с человеком, режет его и рвёт, а человек борется со своими опозданиями. Никто до сих пор не понял, что опоздать никуда нельзя. Нет такой встречи, нет такого события, которое бы не произошло только оттого, что на него кто-то опоздал.
  
  
   Она не позвонила. Он не написал. Встречи не было. Так ли это? Зачем было звонить, писать, встречаться. Встреча уже была. Только так можно всё объяснить. Не говорите ни слова об объектах и субъектах, о системах и точках отсчёта. Если вы чуть больше подумаете над этим, чем от вас требует простое желание возразить, тем больше вы будете соглашаться. Почему? Думать можно различно, а выводы всегда те же: не может произойти то, что никогда не происходит, нельзя остановить то, что происходит всегда. Всё это только проявления несоответствия жалкой плоти человеческой и возможностей его духа. Противоречие? Не такое большое, если оно вообще имеет место быть. Бесплотность порождает свободу, телесность рабство. Со всей силой тут встаёт вопрос, зачем боремся, за их воссоединение, придумываем отвлекающие пословицы или пользуемся вездесущей латынью, зачем всё это? Заведомо бесполезное занятие, зачем?
  
  
   Так бы и было всё хорошо. Договорились ничего не делать, и не делаем. Не бывает такого, кто-то сделал вид, что договорился, а сам со всей скоростью, на какую способен начинает сгребать свои интересы отовсюду, откуда ему не лень, а таким людям обычно не лень, им не бывает лень собирать свои интересы, они коллекционеры интересов, не вообще, а собственных. Осталось только определиться с собственными интересами. Что лучше ходить на яхте по Средиземному морю или работать... где? завод это слишком, упрекнут в излишней резкости, в подтасовке фактов, под известные выводы, возьмём тогда контору, вполне приличную контору, с хорошим кондиционером, питанием ровно в час и тому подобными прелестями. Вы видите, что по сравнению с яхтой, разрезающей зеркальную поверхность моря, всё уже проигрывает безнадёжно; всё-всё абсолютно проигрывает, не будем теперь уточнять - шахта, завод, контора, учреждение... да, а почему не сравнить с тюрьмой, кто скажет, кто посмеет сказать, что тюрьма это лучше, чем яхта, бегущая по морю.
  
  
   Придётся сказать. Тюрьма лучше, если тюрьма везде, то тюрьма лучше в тюрьме. Здесь нет разрыва между реальностью и мечтами. Мечты тут уже главное, а реальность такова, что любая мечта превзойдёт мечту о яхте с белыми парусами, которая разрезает зеркальную поверхность залива. Почему залива? Ведь было открытое море. Нет, это слишком. Мы выбирали контору, для честности, теперь выберем залив. Наш залив это наше тело, мы навечно в нём замурованы, как бы ни рвались, мы всего лишь маленький залив, маленькое сверкающее облачко внутри огромного грозового; мы для себя последний белый кусочек, который скоро, очень скоро потемнеет, растворится в тёмной массе и никогда, никогда больше не сверкнёт, ни одним боком, ни одной строчкой, ни словом, ни звуком.
  
  
   Он опаздывает. Всё уже приготовлено, а он опаздывает. Вот тут стоят родственники, здесь стоит горстка друзей, вот бывшая жена, вот бывшая любовница, вот нынешняя, а где... Она не пришла. Он не позвонил, он не написал, и она не пришла. Проходите, надо спешить, нам назначено на час. Не помните бумажные цветы, их уложат поверх вас. Снимите крестик и возьмите в руку, а можно просто рядом положить. Вот эту бумажку, срочно наденьте на голову, нет, это уже не ваша бумажка, это для тех, кто пока остался здесь, это ваше свидетельство для них, оно им ещё пригодится, когда они будут получать ваш прах, вашу урну. Включайте же музыку, отойдите, прощайтесь... Всё хорошо, он не опоздал. Он на своём месте.
  
  
   Промысел божий
  
  
   Шумит град великий. Не год не два, не столетие одно, а множество. Стоит на окраине того града башня над вратами великая, великая, да всё ж меньшая, чем колокольня храма главного. Так и называют её Невестушкой. Вроде как невеста она того главного храма с Великой колокольней. Только называют её и так, и сяк, а не только так. Видно, когда дела в городе обстоят прекрасно, то башня - Невестушка, а стоит обиде какой разгореться по промыслу божьему, так тут, как только и не назовут: домом чернокнижника, часовым рынка барахольного, калиткою нечистой силы, судебной палатой, вертепом школяров морских и как кому в ум придёт ещё. Задумал ещё давно, в стародавние времена строить эту башню старик - учёный, алхимик, математик, астрономических наук и всех иных магистр, да народ не обмануть - сразу раскусили колдуна в нём.
  
  
   Возможно, возможно, что и колдун. Народу то не известно в точности, а вот рассказчику доподлинно, был колдуном тот старик, точно был. Разумейте сами: как, не будучи колдуном, не обладая свойствами преобразований всяких волшебных, в доверие к будущему Императору попасть. Не знаем мы иного способа, как только быть колдуном, да и нет иного способа верного. Даже везением тут объяснить такое невозможно, не проходит правда сея оправдательная, никак. Только колдуном и можно его посчитать. Судите сами. Бунт в государстве, смута великая, да не кто-нибудь затеял, а сестра царя да будущего Императора, идут арестовывать смутьяны, да, в скорости и казнить законного властителя. Не тут-то было: шепнул чего-то ему старичок и поминай, как звали - скрылся в монастыре будущий повелитель половины мира. Обложился вокруг верным войском - попробуй, достань.
  
  
   Бог миловал, улеглась смута, надобно государственные устои поправлять, к кому обратиться, опять только к колдуну. Помогал он, не отказывая, исправно, многие государственные вопросы решал, но однажды сказал: всё, мой дорогой Государь, устал я, ещё бы поработал, но от усталости навредить могу невольно, вели мне на отдых отправляться, без повеления твоего не уйду по привычке не врождённой, а воспитанной, повиноваться. Делать государю нечего, говорит - отправляйся милый мой Книжник, на заслуженный покой, а напоследок, проси у меня всё, что хочешь - заслужил верною службою.
  
  
   Государь, позволь по моим чертежам выстроить башенку с часиками на месте городских ворот, через которые ты в смутное время убегал, а я бы там многое, что понаделал бы полезное и школу бы определил Навигацкую и фонтанчики вокруг, да за торгом бы посматривал ближайшим, ведь не менее интересно за ним наблюдать, чем за звёздами, которых я тоже не упущу из виду, что особо обещаю; да библиотечку бы я пристроил в здании отменную, как всеобщую, так и тайную. Хорошо, подумаю я, приходи через месяц, поговорим тогда.
  
  
   Думал царь месяц целый, да надумал, наконец. Разрешаю я тебе, Книжник, башенку над воротами сооружать по своему усмотрению, только задание тебе будет от меня такое: соблюдёшь все корабельные формы и порядки, как при её строительстве, так и дальнейшем обустройстве - нос будет, одна сторона, на восток должен быть он направлен, западная, другая сторона здания, изображать будет корму; надстройки всякие сделаешь, и гульбище широкое обустроишь, будто палуба настоящая, а на башню восьмигранную, шатром укрытую, часы водрузишь, пусть народ дивится на время, чтобы не опаздывать никуда. Когда царь на что соглашается, да ещё повеление свое прилагает к соглашению, то дело идёт быстро.
  
  
   Вот уже ходит старик Книжник по палубе-гульбищу, в двойные арки посматривает, любуется на фонтаны во дворе вокруг башни, да в бассейне на семь тысяч вёдер на втором этаже купается. По ночам же горожане таинственный свет видят на самом верху той башни, да тени там мелькают явно нездешние, не земные, а возможно, что и не небесные. Всё хорошо исполнено Книжником, но и свои задумки не забыты им. Пять подземных ходов им прорыто под башней, только не все они дельные, три из них обманные, а вот два по настоящему своему назначению служат. Один ход в тайную библиотеку ведёт, где такие полезные книжечки имеются как: Кудесничество, Книга Сивилл, Чёрная магия, Календарь Судеб и, конечно, самая главная книга такого разряда - Чёрная.
  
  
   Другие чародейские предметы, также в нужном количестве в библиотеке присутствуют, а именно: зеркало волшебное с покойником из него по требованию вежливому выходящим и будущее рассказывающим или на иные какие вопросы отвечающим, Соломонова печать, да и другое многое из того же оккультного рода. Второй же ход, сделанный стариком Книжником, был назначением много проще - вёл он к нему домой, чтобы народ по ночам не беспокоился, когда колдуна на улице поздним или ранним временем встречает.
  
  
   Как приятно, после дел тяжких, колдовских пройтись по пыльному паутинному ходу, нагибаясь над низкими арками, протискиваясь на изгибах подземелья, спускаясь и поднимаясь по лесенкам, держа в руке незатухающую даже от урагана свечу и напевая себе поднос какой-нибудь псалом; потом открыть потайную дверцу, проникнуть в дубовый шкаф, замаскированный под хранение хереса и поднявшись наверх в официальный свой дом, потискать в уголке кухни верную горничную Гретхен, сделанную, кстати, из цветочного горшка с геранью, поставленного на подоконник в кабинете для спасения от назойливых мух, да сгодившегося на более нужное.
  
  
   Затем, наслушавшись приятного для слуха визга вдоволь, усесться за стол и поужинать хорошим кусочком запечной в русской печи свинины, нашпигованной чесноком; всласть похрустеть квашеной капустой с солёными огурчиками, купленными верной Гретхен на торге недалеко от любимой башни и, глотнув, прихваченного по дороге из потайного шкафа хереса, развалиться на оттоманке, покрытой персидским ковром, запустив между усами в рот чубук от длинной чуть не до пола трубки; теперь можно и совершенно уже отбросить хроническую задумчивость, переведя её в кольца пускаемого в потолок дыма, а когда совсем это надоест крикнуть: Гретхен, да где тебя черти носят, не видишь, что я тебя жду.
  
  
   Тут же подлетит к тебе розовощёкая Гретхен, сначала прихлопнет на своих крутых боках юбки, словно вытирая руки мокрые от мойки посуды, а потом уже те юбки приподнимет, будто не желая мять, и усядется рядышком с тобой, а ты, прищурив один глаз, спасаясь от случайно залетевшего в него колечка дыма, скажешь: книгу-то не захватила с собой, дурёха, Гретхен, ведь просил тебя держать под рукой всегда "Argonauticon" Валерия Флакка, второго великого поэта после Вергилия. Когда же и Валерий Флакк надоест, то, как приятно опять спуститься в подвал, проникнуть в дубовый шкаф с хересом и пройтись по пыльному паутинному ходу, нагибаясь над низкими арками, протискиваясь на изгибах подземелья, спускаясь и поднимаясь по лесенкам, держа в руке незатухающую даже от урагана свечу и напевая себе поднос какой-нибудь псалом, очутиться вновь в потайной библиотеке;
  
  
   а там уже вызвать покойника из зеркала и задать ему вопрос о том, как преобразовать энергию главной заводной пружины в импульсы для передачи её двойному маятнику, чтобы поддерживался строго определённый период колебаний необходимый для равномерного вращения шестерёнчатого механизма. Это ли не счастье? Да, оно, оно самое, колдовское счастье. Так-то оно так, но не пошло это счастье в этот раз по колдовскому плану, не вышел покойничек из зеркала, а застрял в нём приблизительно на треть. Как ни старался Книжник вытянуть его из зеркала, ничего у него не получалось.
  
  
   Оставил он тогда покойничка в покое и отошёл обдумать создавшееся положение. Мертвец выглядел неважно; от усилий, к нему приложенных Книжником, он потерял безвозвратно не только свой разъехавшийся от тлена бархатный кафтан, а уж и руку свою почти потерял; лицо его и без того не очень свежее, превратилось в зелёную маску цветом прозрачной гусеницы, которые во множестве весною бывают на яблонях, не опрысканных загодя смесью мочевины и конского навоза, разбавленной в нужной пропорции водой. Дух шёл от покойника тоже не очень-то приятный, а после свинины с чесноком, хереса и Гретхен, совершенно уже непереносимый; уж на что привычным был к такого рода неприятностям колдун, но и он заскучал, да, надо заметить, ещё и недостатки подземной вентиляции на духе сказались.
  
  
   От нечего делать, Книжник засел за вычисления благоприятных для вентиляции воздушных потоков и разнообразных мер, которые могли бы в будущем улучшить воздух потайной библиотеки; запутавшись в вычислениях, он попытался спросить подсказку у мертвеца, но тот извинительным жестом полуоторванной руки показал, что рот его в застывшем зеркале уже не откроется никак. Книжник махнул на него в досаде рукой и углубился в расчёты, но не давал ему покоя какой-то заунывный носовой звук. Да, что тебе надобно ещё, неудачник по покою, что ты воешь, бракодел, али сказать что хочешь, поздно уже, братец, - закопать тебя придётся вместе с чудесным зеркалом твоим. Покойник отчаянно делал протестующие жесты покалеченной рукой, наконец, книжник понял, что тот просит перо - да на тебе, подавись.
  
  
   Книжник подсунул под руку покойника табурет с пером и бумагой. Не все покойники левши, поэтому писать покойнику было трудно, но ещё труднее было разбирать написанное Книжнику: Sera parsimonia in fundo est.* Хоть ты и с того света, но насмехаться над собою не позволю, всё ж благородных, королевских кровей я, что сиё означает? После продолжительных и утомительных переговоров, а точнее переписки и переговоров, удалось выяснить, что покойник советует разбить зеркало: всё едино лучше уже не будет. В больших пребывая сомнениях от правильности своего поступка, Книжник снял со стены стрелецкий бердыш, чудом здесь оказавшийся, и шарахнул им со всей силы по зеркалу...
  
  
   ... Откуда, это чудо в перьях здесь, ты, где его нашла? Галина, я серьёзно тебя спрашиваю, где ты взяла этого пьяного комедианта? ...
  
  
   ...Когда разрабатывался проект подземного перехода, - говорит главный археолог града, - я предлагал проектировщикам решение, позволяющее не затрагивать основание башни, но со мной не согласились...
  
  
   Бесконечный поток пешеходов шёл по подземелью. Как приятно им было, после дел тяжких не колдовских, пройтись по пыльному паутинному ходу, нагибаясь над низкими арками, протискиваясь в толпе, спускаясь и поднимаясь по лесенкам, не держать в руке незатухающую даже от урагана свечу и не напевать себе поднос какой-нибудь псалом, и не надо им было, попав, наконец, домой, открывать потайную дверцу и проникать в дубовый шкаф, замаскированный под хранение хереса и, поднявшись наверх в официальный свой дом, тискать в уголке кухни какую-нибудь свою Гретхен, даже не сделанную из цветочного горшка;
  
  
   в то же время, как неприятно пешеходам было видеть несчастного старика, одетого в стрелецкий кафтан и держащего в руке бердыш, который назойливо предлагал им рекламные бумажки и приговаривал: сходите на экскурсию, господа, интересная экскурсия, господа, познавательная экскурсия...
  
  
   Письмо в вечность
  
   ...Вчера ты уехала из Венеции. Представляю, как тяжело тебе далось это решение. Перед моими глазами до сих пор стоит наше с тобой последнее путешествие от дворца Вендрамин-Калерджи до Санта Мария делла Салюте. Было довольно холодно, и ты куталась в шерстяную шаль, я пытался защитить тебя от ветра, но ты хотела смотреть всё время на меня и сажала на банку впереди себя. Я тоже сейчас смотрю на тебя. Твой портрет всегда на моём столе. Он смотрит на меня твоими серыми глазами, и я оказываюсь высоко в горах.
  
  
   Разреженный воздух, которого я добился твоим отсутствием, гонит тёмные тучи под моими ногами, шевелит редкие кустики с жёсткими листьями, и я усиленно делаю вид, что опомнился от того кошмара, который был между нами последний год. Теперь мне уже лучше, нет таких тяжёлых мыслей. Возможно хирург, осуществляя трудную и рискованную операцию, чувствует себя также, когда больной проходит критическое состояние и начинает постепенно выздоравливать. Не тревожься, я выздоравливаю
  
  
   Мой взгляд возвращается на твой портрет и кутает тебя в шаль, ту кашемировую шаль, которую мы купили тебе на Маврикии. Ты, её помнишь, ты случайно забыла её в отеле, и мы возвращались почти от самого аэропорта за ней, а она оказалась упакованной в одном из твоих чемоданов. Мы так смеялись тогда, нам так было весело всё время. Ты, по какой-то неведомой причине, полюбила яблочный сок определённого сорта и очень быстро выпила весь в округе. Никто из служащих, ни за какие деньги не хотел больше искать его в городе, я не помню, кажется, это было на Филиппинах. Я нанял тогда лодку, уехал на другой остров, купил там четыре ящика этого проклятого сока, попал в шторм и чуть не утонул. Я не утонул, а сок утонул. Нам было так смешно, мы так над этим смеялись.
  
  
   Да, мы как раз летели в Ниццу, там отмечали твой день рождения. Подожди немного, мне надо отлучиться на кухню и сварить себе немного кофе, такого, как ты любишь, когда добавлена одна головка гвоздики. Я помню, как ты, покрутив гвоздику в руках, отправляла её в турку и смотрела, как она там окутывается пеной. Пеной цвета молочного шоколада. Какая красивая пена была на Гавайях. Она выплёскивалась из океана и долго, долго ехала по песку, когда волна отходила обратно. Мы читали по очереди "Прибой Канака" и опять смеялись, думали, что так с нами никогда не произойдёт.
  
  
   Появился этот граф по моей просьбе, я знаю, как ты любишь такого рода знакомства. Прости, не мог предположить, что всё так произойдёт. Ты знаешь, я бы вызвал этого графа на дуэль, если бы знал, но я пригласил его на твой день рождения сам. Помни, я никогда и ни в чём не смогу тебя обвинить. Я всегда во всём буду винить только себя. Когда мы ещё разговаривали по телефону, ты всегда спрашивала, где я сейчас. Так вот я сейчас на нашем с тобой любимом кресле. Это была первая вещь для нашего дома, которую мы вместе покупали. Моё кресло осталось прежним, никогда я его не поменяю ни на какое другое.
  
  
   Помнишь, я укладывал на подлокотник твою голову и сравнивал цвет твоих волос с цветом благородного ореха. Он был совершенно одинаков, этот цвет был совершенно одного оттенка. Я, когда распускал твои волосы, то не мог понять, где заканчивается твой локон, а где начинается виток ореха. Моя рука сейчас проверяет теплоту твоих волос, она всегда была такой же, как у дерева, тёплого дерева кресла, которое, как и в то время стоит рядом с камином.
  
  
   Ты можешь не читать это письмо, но знай, что я не могу не писать его, если бы я мог писать его вечно. Вечность это просто незначительная подробность нашей жизни. Это мелочь, которая уже была рядом с нами. Как видишь, мы даже её иногда замечали и смеялись над ней. Нехорошо. Над ней нельзя было смеяться. Ведь она при всей своей незначительности была и меняющимся цветом твоих волос. Ещё это был прибой Канака под лучами вечернего солнца. Вечность это ты без меня. Прости, если я не могу попасть в твою вечность, то я предпочитаю закончить, наконец, свою.
   Прощай.
  
   Госпожа...мы просим Вас, не присылать больше ответов на это письмо.
   Адресат выбыл в неизвестном направлении.
  
  
   Пирамида снов
  
   Сегодня она готовилась к выходу особенно тщательно. Совсем не потому, что так было надо, а потому, что ей так хотелось. Дело в том, что она себе сегодня нравилась, и это обязательно надо было как-то отметить. Вчера она сделала себе новую причёску, короткая стрижка ей очень шла. Вообще ей тут нравилось, мало людей, тихо. Одного дня, чтобы привыкнуть к отдыху мало, очень мало, в голове продолжают крутиться всякие проблемы, невозможно забыть последнюю работу, которая она завершилась прямо перед отъездом.
  
  
   Терраса была распахнута ветру и морю. Множество лестниц связывало её с внешним миром. Миром песка на пляже, сада с непонятными и от того ещё более влекущими растениями. Растения были то неожиданно лохматыми, то невообразимо гладкими. Даже черепаху с невероятно пупырчатым панцирем, напоминавшим старушечью шляпку, она здесь видела. Птички с цветными клювами порхали над цветами и старались над расщеплением коры и семян. Сад был прекрасен.
  
  
   Предвкушение чего-то хорошего охватило её полностью, взяло в свои мягкие лживые руки и потащило за столик. Она выбрала крайний, чтобы не видеть ничего постороннего морю и горам, обнявшим его, запечатав накрепко в круглую бухту. Ветерок доносил запахи водорослей, не гнивших, а успевавших под солнцем быстро дойти до полного ароматного высыхания, которое теперь и дарило всем свой йодистый, вероятно, целебный запах. Не хотелось такую красоту портить даже самой вкусной едой, к такой красоте подходил лишь крепкий кофе.
  
  
   Когда его принесли, и она его с наслаждением выпила, впервые за много лет не под мысли, а под пейзаж, ей вдруг отчаянно захотелось выпить. Рука не поднялась на коньяк, поэтому она заказала маленькую бутылку шампанского, она такие симпатичные бутылочки видела только раз, да и то где-то за границей, здесь они были. Бутылку принесли в серебряном ведёрке, это очень подняло ей настроение. Она задумалась, не терзая своё воображение, а легко принимая его ...
  
  
   Позвольте прервать ваши, несомненно, приятные мысли, но вижу, вы никого не ждёте, поэтому рискнул предложить вам заниматься этим вместе. Она не поняла, что вы, говорите, чем заняться. Да просто никого не ждать, но уже вместе. Боже, давно отвыкла от таких тонких поворотов простого разговора. Присаживайтесь, разумеется, с условием, что больше не будете гнать меня в трудные сообразительные моменты. Не только не буду вас гнать, но и скорее попробую догнать коньячком. Смотрите, чтобы всё не закончилось так, как в Фиесте. Не волнуйтесь, с моим здоровьем не так всё плохо, ранений не было, он сделал паузу, с такими неприятными последствиями.
  
  
   Рада за вас, вы надолго прибыли. Пока не знаю, но в ресторане могу задержаться на значительное время. Чем занимаются здесь люди, на что смотрят. Смотрят в основном на развалины. Развалины старого города, там есть довольно интересные камни. Вполне красиво отёсанные, разбросано тоже всё умело. Художников по уничтожению за века было не мало, талантливых и упорных. А сад вы весь уже обошли...
  
  
   ...да я видела там замечательную черепаху, у неё был такой чудесный панцирь, похожий на старушечью шляпку, у моей бабушки была такая. Вы заметили, я без шляпы, хотя солнце сюда не доберётся до обеда. Не люблю шляпы, но к женскому туалету это не относится. Она инстинктивно отдёрнула руку от своей шляпки, которую в сомнении уже хотела снять. Он повернул голову к морю и стал похож на моряка проверяющего состояние горизонта. На самом деле он просто задумался, задумался о том, что ему удивительно хорошо с того самого момента, как она подошла к его столику и очень мило попросила его разрешения присесть, объяснив это тем, что ещё не привыкла к одиночеству, так как недавно сюда приехала.
  
  
   Тень от шляпки очень ей шла, она смягчала яркость её серо-голубых глаз, которые могли и убить, если неправильно направить свой взгляд, да ещё не защитить его основательно пожилым цинизмом и отсутствием всякого желания любить любые прекрасные глаза. Чем вы занимались до приезда в это райское место.
  
  
   Я защищался и защищал, заблуждался и разочаровывался, работал и отдыхал от работы другой работой, любил, пропадал, и восстанавливал душу в следующем приключении, опять попадался и вырывался на волю, трепал себе и другим нервы, умирал в больницах, рождался в лесу и на берегу реки и много просто ходил пешком, а вы...
  
  
   ... а я собирала свои мечты в кулачок и сеяла их на подоконнике, поливала их и обрезала засохшие стебельки, я играла им на фоно вальсы Шопена, чтобы излечить от парши, пела им французские песни, и долго плакала над ними, когда они всё равно сохли, капризничали, не хотели пить воду из поддона, не хотели её пить из собственных листьев, плакала, когда у них не рождались дети, когда они не пытались привлечь к себе любовь красивым цветом и запахом, я следовала тогда их примеру, начинала путаться в чужих и своих заботах, я отдавала душу за гроши и не получала даже их, я ...
  
  
   ... я готов встать рядом с вами, защитить вас с вашими цветами на подоконнике, я готов предоставить вам дом, большой и уютный, где вы сможете растить цветы не только на подоконнике, в вашем распоряжении будет огромный сад с уютными ротондами, которые покажут вам вид с холма, зелёного и яркого и помогут вашему взору быть свободным от кучи не нужных ему предметов, вы сами будете выбирать и предметы и занятия, например, спортом, будете заниматься всякими шейпингами и говорить мне, я пошла на спорт, а потом вы будете приходить усталая домой, а я вас буду кормить безобразной, но ужасно полезной вегетарианской пищей, если вы привыкнете ко мне и вам станет скучно, то мы сможем завести детей, которые наверняка будут страшно резвыми и непослушными и вырастут гораздо умнее и счастливее нас...
  
   Она допила своё шампанское и медленно начала спускаться по лестнице, ей ещё раз хотелось взглянуть на цветы и на черепаху с панцирем из бабушкиной шляпки. Она прошла мимо мужчины, который пил коньяк и смотрел на море так, будто это моряк изучает горизонт, не ожидает ничего от него хорошего, а только бури, штормы, шквалы и огромные волны.
  
  
   Пещера
  
  
   Я расправил помятый и пожелтевший лист бумаги. Прочитал один раз и сильно засомневался - стоит ли? Может быть, всё-таки поехать в Альпы? Прочитал ещё раз и решил, уж почти совсем решил - нет, не стоит. Не люблю, когда ко мне подходят сзади неожиданно, а когда это делает жена, то меня просто всего передёргивает: опять бред свой изучаешь? Это не мой бред. Какая разница, твой это бред или твоих полоумных друзей. Собери мне в дорогу сумку. Так я и знала. Уточнять, что она там "так и знала" и почему она это знала намного раньше меня самого, я, естественно, не стал.
  
  
   Первая электричка отходила ранним утром, таким ранним, что была почти пуста. Сначала остановки следовали одна за другой, было очень противно ехать по городу в электричке: что ещё так исказило городское пространство, у которого всегда полно своих проблем, как железная дорога. Одни ужасного вида столбы чего стоят, а постройки, которыми обрастает в городе любая железная дорога, на так называемой полосе отчуждения, - лучше ничего этого не видеть, - лучше просто досыпать в дороге. Досыпать мешали. Набивалось на каждой остановке достаточно много народу, очень быстро все вошедшие люди исчезали на следующей и набивались другие. Это создавало неописуемое неуютство, сопровождаемое или угрюмой толкотнёй или сдержанно грубой руганью; если же ругани не было, то само движение с хлопаньем и визгом вагонных и тамбурных дверей было немногим лучше.
  
  
   Я усиленно пытался спать, но это мне удалось не скоро, только когда все, использовавшие электричку как городской транспорт, наконец, доехали. Народ остался только дальний, даже было видно в вагоне несколько свободных мест. Неотступно, как всегда это бывает в начале пути, за мною следовала моя жизнь. Пыль дорог, неизбежные неудобства, впечатления и какие-то приключения, ещё не стали для тебя нормой, ещё не восприняты тобой естественно и невольно в них не веришь, как не веришь уже собственно ни во что, и никому, особенно самому себе. Прочитанное, показанное, умело или не очень преподанное в определённом ключе, наезжает на тебя массивным катком авторитета и не даёт думать самостоятельно, - это полбеды, мыслей хороших и нужных человечество выработало столько, что только успевай им следовать; гораздо хуже, что не веришь собственным впечатлениям, считаешь их бредом, недостойным ни осмысления, ни обсуждения, ни тем более записи.
  
  
   Что есть человек без собственного впечатления - робот. Мечта тирана, человек робот - полная подчинённость. Мечта мудреца - поле его экспериментов. Мечта поэта - благодарный слушатель. Мечта прихлебателя - быть этим роботом. Где же тут человек? Братец, можно подумать, ты поумнел окончательно, можно подумать, ты что-то такое придумал, что неизвестно другим, а эти "роботы" в голове - что? Очень оригинально или просто умно. Разумеется нет, но надо о чём-то думать, пока едешь. Пока перемещаешься в пространстве и не за рулём, не слушая звук мотора, щелчки камней в днище, шорох шин, шум ветра в приоткрытом окне, а только стуки железных колёс, которые некоторым так милы, что они пишут о них стихи, а некоторым так ужасны, что они сходят под них с ума.
  
  
   О, благодарность вам, продавцы, те продавцы - лоточники, коробейники, которые наглы и угрюмы, веселы и печальны, честны и продажны насквозь - вы отвлекаете меня постоянно от моих мрачных дум, немрачного человека, от того кажущихся ещё более мрачными, чем есть на самом деле. Вот уже съеден керосиновый пирожок с синим от несвежего лука мясом, вот уже проглочено подтаявшее мороженое, вот уже выброшена в тамбуре при очередном перекуре мадам Устинова и презрительно раздавлена ногой, будто это не книга, - высшее достижение человеческой культуры, а гадость гадская, склизкая, мерзкая, как очередная новоявленная миру религия, - и, наконец, высвистнулся воздух и отошли вздохнувшие свободою двери, не временно, а уж для тебя надолго и ты оказался на разрушенной платформе, с едва сохранившимися перилами, но зато с новенькой, широко улыбающейся тебе в лицо рекламой очередной телесной пищи, которую ты легко и привычно минуешь, оглядываясь в поисках нового транспорта, даже не сверяясь с изученной до дыр путеводной запиской;
  
  
   находишь его и с большим трудом, изучив ржавую табличку, испещрённую письменами каких-то автобусных майя, понимаешь, что ждать тебе обещанного транспорта не менее двух часов, а минут пятнадцать назад, нужный транспорт уже ушёл, так как был ориентирован на какую-то ближайшую городскую электричку, а не такую дальнюю какой была твоя, а это ты уже просто всё от скуки узнаешь у словоохотливой старухи, которая по-молодому легко свалила с плеч две, связанные воедино китайские рисовые сумки, и теперь удобно на них расположилась и так рада поболтать чёрти с кем, неожиданно появившемся на остановке, в совершенном одиночестве, если не считать эту самую бабку, ведь дураков, которые бы пришли на остановку с единственным автобусом за два часа до его отхода даже в глуши не бывает, а только такие являются, которые приезжают всегда издалека и успешно пополняют любое, уже обедневшее на дураков, российское поселение.
  
  
   Обоняя легкий запах мочи, который доносится из зарослей полыни и крапивы, окружившей остановку и, решительно не зная на что здесь смотреть, начинаешь смотреть: на трубу котельной, на расположение растяжек её поддерживающих, на бетонные заборы, которые непреложны везде, где ни поселился человек неразумный, но очень уж при этом бережливый; на какие-то поля, которые давно уже не поля и на чахлые берёзы, которые может быть и были или станут рощей, но уже точно не при твоей жизни, ни прошлой, ни настоящей. Вот откуда-то, необратимо, взялась и толпа, а ведь не прошло ещё и часа, вот они все знакомые между собою и говорливые, обсуждают всё на свете, которое так просто и обыденно, что кажется, что и не свет это вовсе, а что-то непонятное, лишь называемое простой и праведной жизнью, а какая там праведность, когда и неправедное неосознанно, и оно на уровне самых простейших инстинктов;
  
  
   даже не засветятся ничьи глаза, не вспыхнут осмысленным огнём, не приоткроют тебе ни малейшего знания, за которым ты ехал в эту глушь, так далеко и так пока просто, не исходив в кровь своих ног, не проголодавшись даже толком, а только отсидев зад в электричке и окончательно изматерившись на остановке, за долгий (?) час ожидания. Проходит решительно всё, и распахиваются все двери, включая автобусные, и ты теперь едешь, проклиная тряску дорог, вспоминая краткий путь асфальтом и длинный путь рельсами, как что-то прекрасное, способное породить мысль и даже убаюкать проплывающим пейзажем; так проходит ещё час, в невероятной духоте, полной нечистых испарений, - людских, деревенских и смешанных с замечательным, чистым воздухом, который иногда всё же врывается в окно, и ударяет тебе в потное лицо, но не успевает ни порадовать тебя, ни охладить.
  
   Автобус последний раз пропылил уже прямо тебе в лицо, и ты стоишь, посреди автобусного круга, на котором решительно ничего нет, даже привычной изгаженной ожидающими остановки, - ни кирпичной, ни железной, никакой вообще, а есть только пыльный заезженный, как старая виниловая пластинка на семьдесят восемь оборотов, круг; жалкие кусты вокруг, которые скрывают лес, стыдливо за них спрятавшийся, а в лес ведут самые разные тропки, из которых непонятно какую выбрать, но, как всегда, выручают какие-то бабки, которые, как и ты слезли именно на последней остановке, которая расположилась в таком неприглядном месте для городского жителя, что остаётся только удивиться, зачем и здесь живут люди.
  
  
   Эти бабки, узнав о цели визита, и не удивившись очередному сумасшедшему из города, которыми почти всех городских тут и считают, посоветовали прошагать километра два вместе с ними, до какого-то хутора, а потом уже они покажут в какую мне сторону идти дальше. По дороге я узнал много нового о каких-то немыслимых деревенских делах, которые ничего мне нового о знании жизни не добавили, а только окончательно замусорили мои и без того нечистые мозги. Идти с непривычки было тяжело, и я, перекидывая то и дело сумку с плеча на плечо, вяло поспевал за бабками, которые не только волокли раза в два больше меня каждая, но при этом ещё и весело переговаривались, намекали на какие-то любовные отношения, на немереный чей-то достаток в виде цветного телевизора, не работавшего толком, что и вызывало не уважение к такому чуду, а смех;
  
  
   но больше, конечно, смеялись над любовью, которая одной из бабок предстояла по прибытию в родной дом, с каким-то Петькой или Ванькой, что собственно не имело большого значения, а явно было лишь предлогом для коротания длинной дороги, казавшейся длинной лишь мне одному; тем временем, вечерело; день, хотя и оставался жарким, но терял своё будничное значение и медленно начинал готовиться к облегчённому прохладой вечеру, будто почуяв это, нарядная блудница луна выходила уже из дома и ещё не торопясь, но, уже явно обозначив свои неправедные намерения, присаживалась на небосклон полузгать семечки и посмотреть на уходящее солнце безо всякого на то сожаления.
  
  
   Так и было, - где-то невысоко ясно виделся обкусанный с краю диск луны, совершенно ещё странной и не нужной, но уже готовой к тому, чтобы начать светить, раскидывая по окрестным лесам бледные пятна и распуская по озёрам и рекам серебряные дорожки. Теперь тебе, милок, налево и так по-за дворами держись, выйдешь на луг и увидишь у озера маленькую сторожку, она пустая, а тебе надо кликнуть с той стороны Деда, он приплывёт за тобой; обычно он смотрит, кто приехал, знает, когда автобус приходит, хоть и редко кто теперь туда в Платоновку приезжает, вот разве к Дарье, как вы, а так никого уж, поди, и не осталось там, кроме деда, внука его, да Дарьи, так что вы уж точно один будете гость, хотя помнится чудак какой-то приезжал месяцев несколько тому назад, да не знаем уехал ли, знамо нет, потому как иногда дед продукты получает от сынов того чудака, они автобусом приезжают, но точно не знаем, некогда следить за делами в этой Платоновке, у самих делов полно.
  
  
   Поблагодарив словоохотливых старушек, от которых я только и успевал отбиваться незначащими ответами всю дорогу, я с облегчением повернул "по-за" дворы и, через некоторое время, не такое уж и небольшое, действительно увидел сторожку. Описывать строение смысла нет никакого, настолько оно само по себе никаким и не было. Я уселся на ящик, шаткий и совершенно седой, каким и положено быть очень старому ящику, сделанному в своё время на совесть, с углами обитыми жестью гвоздями с большими шляпками, которых и ржавчина до конца не взяла; разложил нехитрую еду, состоявшую из хорошего куска копчёного бекона, луковой, очищенной головки, трёх небольших по размеру солёных огурцов, ломтя чёрного хлеба и пары варёных яиц, вот соль взять, конечно, забыл, но не беда, ведь есть огурцы, слава богу, не маринованные, а солёные, даже с прилипшим к ним пупырчатым смородиновым листом. Мне очень пригодились указания моего друга, которые пока выводили меня очень правильно к желанной или не очень цели, но выводили и я ими опять воспользовался, а именно: я вынул из кармана шутиху, прицелился ей в сторону озера, выдержав угол наведения над водою чуть более половины прямого и дёрнул за шнур.
  
  
   Раздался шипящий, не очень громкий хлопок и зелёная ракета улетела в небо, она повисела в нём недолго и шлёпнулась довольно далеко от берега, но ещё очень далеко от середины озера. Это избавило меня от необходимости кричать и бегать по пустому берегу, что могло бы и помочь, разумеется, точно так же как и шутиха, но гораздо приятнее пустить ракету, чем драть глотку; кроме того, приятель предупредил меня, что Дед будет уже знать, когда приплывёт, что это человек знакомый, прибыл не просто так, от нечего делать, а по очень большой скрытной нужде, вопросов задаст меньше и отнесётся к прибывшему страннику гораздо лучше. Теперь оставалось только ждать, что я и делал.
  
  
   От озера веяло прохладой, потягивало сыростью и водяными травами, солнце уже не играло на нём во всём блеске, а только плавало последним светом где-то посередине, большею своею частью уже скрывшись за лесом, и только слегка золотив верхушки огромных сосен, которые широкой дугой уходили влево, превращаясь в неотличимую от берега ленту и потом, истончаясь в линию окончательно, сливались с озёрной водой. Я задумчиво жевал хлеб, похрустывал огурцами, но водки пока не пил, памятуя о том, что говорил мне друг, - пьяных и даже немного выпивших Дед не любил, мог и отказать в переправе, - выпить можно было только вместе с Дедом, да и то на другой стороне озера, то есть почти по прибытию на место.
  
  
   Выкурив без малого четверть пачки сигарет, я, наконец, увидел вдали лодку, над которой поднимались крылышки вёсел, будто боявшееся после спячки взлететь насекомое пробовало свои крылья. Смотреть на приближающуюся лодку было спокойно и приятно, я чувствовал, что путь мой скоро закончится, что цель моя будет достигнута, а уж что там будет дальше - надо пожить и увидеть. В обратный для Деда путь мы двинулись не скоро. Дед долго расспрашивал меня, от кого я прибыл, хотя по ракете понял это отлично, но таков видно был у него порядок - всё расспросить подробно. Разговаривая с Дедом, я всё больше охватывался чувством нереальности происходящего. Всё было настолько просто, настолько реально, что понять, откуда берётся это чувство, было невозможно.
  
  
   Плывём на лодке. Дед отказался от помощи, хотя вижу, что ему тяжело, но гребёт всё же он сам и гребёт равномерно, не отвлекаясь на красоты, давно им изученные и привычные, чего обо мне сказать нельзя - я только тем и занят, что любуюсь на изменчивость природной окраски, которая без удержу меняет один цвет на другой, при этом оставаясь, как и положено симфонии в одной тональности. Она не нарушается даже тогда, когда мы уже пешком идём с Дедом по берегу, переваливаем за небольшой пригорок и видим то, что осталось от богатой некогда деревни. Полуразрушенные дома не портят природный вид, как это случается с некоторыми деревнями, инородным телом проросших в лесные заросли или в окраины заброшенных полей. Дома здесь сплошь были каменные до второго этажа, но это оказалось не вторым этажом, а просто высоким первым, сделанным так для хранения рыбных запасов в цокольном этаже, казавшемся первым, которые тут устраивали на ледниках. Село когда-то было богатым и торговым. Дед проводил меня на противоположную сторону поселка, до большого дома, в котором и жила та самая Дарья, к которой я ехал. Забора перед домом не было, а была большая зелёная лужайка. Дед по хозяйски вошёл в дом и не думая стучаться, уже в доме крикнул: Дарья, к тебе гость, от того-то, помнишь такого, - он назвал имя моего друга.
  
  
   Перед нами объявилась хозяйка, очень опрятная молодая женщина в холщовом или льняном фартуке, расшитом понизу и по бокам красными узорами, поклонилась нам слегка и сказала: помню, конечно, проходите, будете гостем. Проснулся я рано утром, но оказалось, что и не таким ранним, как думалось мне, городскому жителю, - Дарья была давно на ногах, в доме вертелся мальчишка, как оказалось внук Деда, о котором мне говорили бабки - те, с которыми я шёл от автобусной остановки. Меня поселили в огромной комнате, которая ранее была двором, в комнате был, под стать её величине, огромный камин, сложенный из местных камней, он поражал размерами и мог вместить стандартное бревно, распиленное лишь надвое, такое берёзовое в нём и лежало, но естественно никому в голову не приходило летом топить камин, да ещё в такую жару.
  
  
   Ясно было, что сложен он больше для красоты и только для приезжих, в которых прямо скажем, не верилось, хотя времена меняются и сюда доберутся всякие любители пожить в абсолютной тишине, такие как я, например. Дарья приветливо мне улыбнулась, и мы немного поговорили, этот разговор был почти ни о чём: о том, как я добрался, как поживает наш общий друг, какая в Москве погода, что за рыба сейчас у них ловится, о моём пожилом соседе, живущем уже почти год в другом таком же доме, который тоже под надзором у Дарьи, - выяснилось, что он художник, лечится от какого-то нервного заболевания, которое совершенно здесь не проявляется у него, а дети привозят продукты, которых здесь не бывает, лекарства и исправно платят за пансион их отца, но навещают его сами редко, как говорят, по его же просьбе, - да, я и не привыкла влезать в чужие дела, лишь бы моим гостям было хорошо, а больше меня и не волнует ничего, - так уточнила Дарья.
  
  
   За разговором, я очень даже заметил, насколько был вкусным мой завтрак, невольно вспомнились сухие и невкусные яйца, которые я съел, когда ждал Деда на переправе; тут, у Дарьи, простые продукты выглядели совершенно другими: творог, например, был похож на тугую простоквашу, таким желейным был на вид, а поддавался ложке от малейшего прикосновения, и не требовал умащивать себя сметаной, которая и сама по себе была хороша; картошка, как и творог, рассыпалась от малейшего приближения к ней вилки, а на тарелке блестела, как осыпанная бриллиантовой крошкой; вот подумают наши гурманы, - удивил, мы ведь и печень кенгуру едали, да муреновы глаза, а тут..., - ну и пусть думают, а мне удивлять было некого.
  
  
   Потекли незаметные и такие насыщенные дни. Загадка, чем они насыщались, - я не делал решительно ничего. Делал только то, что, не торопясь, исходил все окрестности, завтракал, обедал, пил чай из самовара, ужинал и не поддавался пока на приглашения пойти на рыбалку от Деда, смакуя это мероприятие пока в мыслях и, оставляя "на потом". Гуляя, однажды, по уже облюбованному маршруту, я решил свернуть с него и от рощи, в которую обычно заглядывал, чтобы полюбоваться из неё видом с обрыва на озеро, свернул влево, и пошел между рощей и лесом, - как это правильно назвать и не знаю, наверное, - лощиной. Когда лощина закончилась, я очутился на краю бывшей каменоломни, так я подумал, увидев вдали заросшую дорогу, которую и не увидел бы совершенно, не будь она местами белой от неистребимого травой известняка.
  
  
   Я решил спуститься в неё и не пожалел об этом, карьеры всякие люблю с детства; сочетание огромного человеческого труда и труда природного всегда меня волновали. Так волнуясь и радуясь, избавляясь от мук совести, за покинутые дела и семью, ради неурочного отдыха, я продвигался в глубь каменоломни, до тех пор, пока не наткнулся на какую-то яму, в отвесной стене, показавшуюся мне ямой, а точнее узким лазом, но точно не природным, из-за просматривавшейся рядом рукотворной каменной кладки. Любопытство охватило меня совершенно, я быстро, как мог, разгрёб всякий лиственный, каменный и прутковый хлам вокруг лаза и протиснулся в него. Непонятное чувство охватило меня практически сразу.
  
  
   Что это было, я не знаю и сейчас. Могу только предположить, откуда оно, это чувство, взялось - представьте, ведь лез я вниз, а оказался наверху; вот наверху чего, непонятно, но точно наверху, мало этого, вверх вели ещё и ступени, по которым я, не секунды не раздумывая, начал подниматься. Света было в пещере достаточно, откуда он сюда добирался - вопроса у меня тогда тоже не было, просто видел я ступени и шёл по ним, не рассуждая. Точно определить не могу - сколько времени я поднимался по этим выщербленным ступеням, но они кончились, и я вошёл в комнату, в ней было ещё светлее, чем на лестнице, свет был солнечным, но очень слабым и нежным, вдоль стен лежали камни, но одна стена была совершенно от камней свободна и была почти гладкой, подчиняясь порыву я сел на один из камней, который, казалось, обнял, меня...
  
  
   Я понял, что не могу шевельнуться, - даже если бы захотел и стал вырываться, всё равно бы не смог этого сделать, но удивительно, что я чувствовал себя замечательно и вырываться не собирался; это чувство зависимости и несвободы, никак не походило на то, которое я испытывал в детстве, пролезая через очень тесные решетки и застревая в них головой; несвобода была добровольной и я впервые в жизни сознательно пользовался этой несвободой в каких-то неясных, но явно практических целях. Обстановка в пещере, между тем, менялась. Я стал замечать, что стены пещеры искусственного происхождения, то есть, не вырублены в камне, а сложены специально.
  
  
   Я различал мягкие цвета розового туфа, видел причудливые, выложенные рукой искусного мастера орнаменты, украшенные перламутровыми ракушками, угадывал по особому хрустальному блеску цветное стекло, которое также выводило определённый рисунок, похожий на волны океана и на небеса одновременно; по потолку и стенам постоянно бродили блики, будто отражения несуществующего водоёма, которые так чудесно выглядят на белоснежных бортах кораблей в аквамариновых бухтах, а здесь были ещё прекрасней; я не видел, но мной явственно ощущались роскошные колонны, замечательные скульптуры, они были словно внутри меня, но всё же и здесь, в комнате, глубоко под землёй или глубоко "наверху" под землёй;
  
  
   всё было в непрестанном движении, всё ощущалось живым, дышащим и мне было уже не удивительно, когда передо мною поплыли тени всех известных мне предметов, которых было уже не десятки и сотни, а тысячи; когда предметы закончились, я стал видеть понятия, мне преподносились целые пласты знаний, я узнавал в этих знаниях основы, но самые глубокие и важные - основы философии, вселенской математики, этики, мне становились понятны целые феномены, такие как: культура, наука, религия, - я наконец, почувствовал своё место в этом огромном мире, который есть лишь пещера, лишь маленькая, пещера, немногим большая, чем моё тело; что это означало - немногим большая - я тогда не понимал, не понимаю этого и сейчас, лишь предполагаю, - наверное, это означало, то самое, что называют ноосферой, которая в миниатюре есть у каждого человека;
  
  
   она существует вокруг него невидимой аурой, неподвластной обычному зрению, но такой понятной и видимой, для любящих сердец, которые в состоянии понять больше, чем целого человека, - чуть, совсем немного, но больше, чем есть он сам для себя, а чувство, которое я испытывал в тот момент, позволяло мне видеть и себя целого, ощущая своё тело и даже душу свою, только как часть меня большего, меня всеобщего... Раздвинулись своды пещеры, одновременно пещера сузилась; меня понесло, так как двигаться самостоятельно и даже повернуть голову я не мог, будучи в тех же оковах, в которые попал, едва присев на свой камень;
  
  
   я видел свет, исходящий из-за моей спины и понимал ясно, что это только окно, ведь вход и выход из пещеры только один, я отчётливо понимал, что истины в пещере нет и быть не может, но видел я именно истину, которая и предстала передо мной как я сам, но вселенский, нереально большой и одновременно, такой утилитарный, обычный, маленький, но всё же я был значительно больше, чем думал о себе ранее; важным было это понимание, но не главным; главным было понимание моей необходимости в этом мире, для создания в нём гармонии, которая без меня невозможна, недостижима и будет с моим уходом утеряна навсегда...
  
  
   Я услышал вой собаки, где-то совсем рядом, где-то прямо под собой, но почему-то эта собака будучи далеко подо мной, лизала мне лицо и я никак не мог очнуться, но уже понимал, что эта собака Тузик, который был собакой моей хозяйки Дарьи, когда окончательно пришло это понимание, я потерял сознание...
  
  
   Очнулся я, как мне казалось, на другой день в своей кровати, в комнате, которая когда-то была двором, в камине горел огонь, но жарко не было, а рядом сидела Дарья и держала меня за руку, на лбу у меня лежало мокрое прохладное полотенце, а Дарья говорила: какой вы неосторожный, пошёл такой сильный дождь, надо было возвращаться сразу же, как он начался, а вы пошли дальше и упали в старую каменоломню; мы едва вас нашли, да и не нашли бы вовсе, но это Тузик, он вас нашёл, дождь не прекращается и до сих пор; здесь в вашей комнате нет другого отопления, поэтому я затопила камин, на улице сильно похолодало, я думала, что вы давно очнулись, вы всё время смотрели на огонь, но я не видела смысла в ваших глазах, а теперь, слава Богу, он появился, и вы сразу стали таким большим, мне кажется, что вы больше этой кровати, больше этой комнаты, вы стали таким важным для меня за эти три дня, когда лежали без памяти и бредили...
  
  
   Переплетение
  
   Она давно уже не чувствовала себя не в чем, ни перед кем обязанной, так получилось, всегда была вполне самостоятельна. Первого мужа она выставила за дверь, так давно, что уже и не помнила, как он выглядит, несколько лет он пытался приезжать к сыну, но встречал такой приём, что и эта проблема отпала, - однажды исчез и с концами. Плевать на его концы, думала Виолетта Францевна. Больше с замужеством она экспериментов не проводила.
  
  
   Что это вдруг, на воспоминания потянуло, старею, да, она взглянула в дверцу шкафа, старею. Однако, не была бы она Виолеттой, если бы не тряхнула седеющей головой, что было совершенно незаметно, благодаря великолепной прокраске, в отличном салоне, и крепко не посмеялась над собой. Материальные проблемы её давно не волновали, она ещё от своей тётки Зинаиды, которая после войны была знаменитой московской спекулянткой, получила ряд практических советов. Нередко тётка говорила, смотри Виолетта, главное в Москве это угол, да чтоб хороший такой, да в центре, да большой площади, никогда это лишним не будет, а сумеешь два, три урвать, вообще тебе цены не будет.
  
  
   Совет был бы и оставался довольно пустым, если бы сын её, то есть двоюродный брат Виолетты, вовремя не переквалифицировался из банального фарцовщика в, не менее матери знаменитого в Москве, чёрного маклера. Банный переулок, где собирались маклеры и клиенты, практически весь работал на него. Дел его Виолетта, естественно, всех не знала, поэтому, когда его крепко прижали на Петровке знакомые менты, - выжали из него все капиталы и отправили куда-то нищенствовать, - она без наследства не осталась. Уж как там они с братцем, в свое время, провернули всё неизвестно, но появились у Виолетты две огромные квартиры, одна на Проспекте Мира, другая прямо недалеко от театра Сатиры, в переулке. Обе квартиры были предметом её гордости.
  
  
   Особенно она горда была тем, тут уж заслуга её полностью, что она оказалась в стороне, когда менты наехали на братца. Не обошлось тут и без возбуждения её связей в Моссовете. Эта организация та ещё была, во все времена, и её, разумеется, оставили в покое. Братец, когда в нищете кое-как оклемался, приезжал к ней, просил хоть как-то с ним рассчитаться, но - шиш ему. Попался, так и получай сполна, ни деньгами, ни квартирой она с ним делиться не собиралась. Надо было самому думать, когда операцию свою проворачивал, мог бы и догадаться, какой характер у любимой кузины, опытным ведь считался, - гуляйте все лесом, господа кредиторы.
  
  
   Когда наступили вольные времена, квартира на проспекте Мира, в самый пик цен, была успешно продана, да ещё расчёт за неё был осуществлён, по подсказке самого покупавшего, шишки из мэрии, акциями одного холдинга, который до сих пор успешно существует, поменяв несколько раз своё название. Квартира оказалась золотой. Мнение о себе у Вилетты росло с каждым годом, благодаря совершенно разным причинам. Одним из главных для Виолетты было устройство сына, что включало, как великолепное образование, так и устройство в хорошую английскую компанию, в которой он по прошествии времени закрепился вполне, там и пребывал теперь постоянно, то есть в Лондоне.
  
  
   В ряду достижений, но только в числе прочих, были и замечательные любовники Виолетты. Мужики, каких и, правда, поискать, - начиная от циркачей, ясно, на что только годных, продолжая влиятельными чиновниками и богатыми бизнесменами, чьи функции для женщин обычно сливаются, потому и в одну категорию объединены, богемными ребятами, бестолковыми абсолютно, но всегда забавными, - все перечисленные довольно жестко могут быть привязаны к определённым целям их приобретения. Всё понятно. Однако, в эту же, почти святую, компанию, попали и люди действительно значительные, творческие и вообще, уже из разных категорий, просто хорошие.
  
  
   Понятно, что при таких мужчинах, жизнь Виолетты, была, во всех отношениях, замечательна, если не сказать - рай, а не жизнь. Плевать на материальные преимущества, в этом, мы видели, Виолетта не очень нуждалась, главным, для неё была полноценная чувственная и духовная жизнь. Например, новую книгу модного автора, она читала в рукописи, лично им распечатанной и принесённой, с цветами и шампанским вкупе. Компьютер, а тем более интернет, она просто презирала и не думала в нём копаться, - плебейское это дело. В театр она не ходила, иначе как на премьеру, да и то по желанию, если покрасоваться хотела, а так ходила, из интереса к самой пьесе, на прогон.
  
  
   В передней, то бишь, в холле, на столике всегда валялась куча приглашений, просто перечислять нет желания, куда. Да теперь и передачи и пресса существуют соответствующие о светской жизни, - кому хочется, посмотрит сам, куда ходила Виолетта. Только среди всяких там внучек и дешёвок её не ищите, не найдёте всё равно, только высшее общество и только хорошего толка, вот так умудрялась Виолетта Франциевна поживать. Встаёт вопрос, а собственно из-за чего так получалось, ведь не такие все дураки, эти мужчины, которые устраивали, а, по сути, так и было, её жизнь. Не берёмся выложить вам все тайны женского не малого влияния, это просто невозможно, определимся только с одним качеством Виолетты, вероятно, и главным. Виолетта умела себя подать. Подать себя, всё своё существо как на драгоценном подносе.
  
  
   Когда она входила в помещение, все женщины скромно тупили взоры, а мужики не только подтягивали животы, но и создавали умилённо умное выражение лица. Она шла и кивала головой, иногда задерживаясь, чтобы перекинуться парой слов, например, рядом с финским помощником посла по вопросам культуры или рядом с французским военным атташе, или около американского, известного журналиста. Российские, тщедушные пыжики, политики её не интересовали вовсе, она ещё терпела некоторых крупных чиновников, - при ближайшем рассмотрении такие всегда составляли второй эшелон власти, но были при этом отличными специалистами своего дела, и, никоим образом, не могли быть идентифицированы со всей этой верховой и низовой шушерой, которая так ненавистна всем нормальным людям.
  
  
   Вот, что значит природа, нет, это не оговорка, именно природа, а не порода. Ведь настала пора, хоть как-то, охарактеризовать родителей Виолетты. Мы пока знакомы только с её тёткой. Так вот, родители её были дворники, самые настоящие московские дворники, приехавшие в Москву после войны. Хорошо, всё понимаем, народ иногда у нас обладает такой внутренней культурой, что по заботе о своих детях обгонит, любых интеллигентов. Да и не такая она далёкая в России эта интеллигентская родословная, всего-то ничего по времени насчитывает, что она вытворяла эта интеллигенция, тоже хорошо известно, а куда подевали предшествующую интеллигенцию и говорить не будем, не та тема.
  
  
   Почему вообще речь зашла о природе, да потому, что кроме объективных преимуществ, например, того, что проживали родители, хоть и в общежитии специальном, но зато в самом центре, поэтому и школа была отличная, - было ещё и кое-что другое. Школа попалась, да, совершенно случайно, не спорим, очень именитая и достойная. Откуда, вы думаете, у дочери дворников связи в Моссовете, да и в других каких важных учреждениях, именно, - ещё со школы. Повезло человеку, да мало ли других, которым повезло почти так же, только где они, а где Виолетта. Вот мы и добрались, наконец, до природы, щедрой природы.
  
  
   Всё было дано Виолетте, - острейший ум, абсолютный музыкальный слух, гибкость тела, голос, какое-то там мецо, здоровье - железное. Всё перечисли, не упомянули только специальные способности: к языкам - знала она их четыре, да еще на пяти могла говорить; музыкальные - играла практически на любом инструменте и достаточно хорошо, после небольшой тренировки, если держала инструмент в руках впервые; обладала великолепной памятью, прекрасно танцевала, рисовала акварелью и многое, многое другое она умела и далеко не на примитивном уровне.
  
  
   Школа школой, а что же ещё закончила при таком блестящем наборе умений Виолетта. Ничего и по тем временам особенного, что-то вроде педагогического училища, даже не институт. Спасли её способности самые различные кружки, курсы и так далее, в которые поприличнее всегда довольно трудно было устроиться, но благодаря связям, это было вполне осуществимо, главное, всё было бесплатно. Только не подумайте, что уж на таких сторонников бесплатного образования вы напали, совсем нет, просто рассказываем, как образовывалась наша Виолетта.
  
  
   Сокровище, которое, как не трудно догадаться, и было Виолеттой, сейчас передвигалось неспешно по вечернему городу и ждало, как и все вокруг, грозы. Сколько их было этих бесчисленных гроз, людям они несли всегда одно и тоже, а вот литературе, которая до бесчинства всегда заговаривается, такое иной раз принесут, что не приведи господи. Не мы пишем, не мы говорим, - Вилетта так думала. Она думала, что пора скрываться под крышу, и зачем только она сегодня так далеко ушла от дома, ведь и парки тут есть маленькие и пруд вычистили, только смотри на него. Так нет, унесло, закружило по переулкам, утащило куда-то вниз, почти к большой реке уже, и вело, и ведёт, и плевать этому ведущему на всякие там временные и прочие принятые, как норма языковая, согласования.
  
  
   Ага, это подойдёт, подумала Виолетта и устремилась к парусиновому кафе, притулившемуся на окраине бульвара, вполне даже подойдёт, если сорвёт все эти тряпки, то деревья не подведут. Она села за пластиковый столик, и стала подряд, ничего не путая вспоминать столы, все столы летних кафе, за которыми она когда-либо сидела. Ей казалось, что если она сейчас все их не вспомнит, то эти столы исчезнут безвозвратно, погибнут где-то там, в небытие, а если она сейчас всех воскресит, то они воскреснут и в своём столовом царстве, будут ей благодарны, а может быть даже перепутают с "не богом избираемым королём польским" и сами её выберут, например, королевой, она будет управлять этими столами справедливо и мудро, но... что это я, зачем столами мыслю, как это на меня непохоже, как это даже гадко, думать столами, ещё стульев не хватает, как же они скрипят, как хрумкают.
  
  
   Это уже относилось к одноразовой, вмиг пришедшей в неповиновение посуде, начавшей свой хоровод прямо внутри кафе, хорошо, что я взяла бутылку жёлтой гадости, а не кофе, оно бы сейчас пролилось, не дай бог, запачкало бы стол, да, что такое опять стол, стол-то тут причём. Как раз причём, не лить же кофе на платье. Природа разыгралась не на шутку. Ветер шипел в ветвях, посвистывал в тонких алюминиевых опорах кафе, подбрасывал и уносил стаканчики, вертел всем, и вся как ему хотелось и, наконец, просто всё бросил, занявшись только проливным дождём, пошвырял его пригоршнями, да, устав, и отпустил на волю.
  
  
   Теперь сам дождь уже создавал ветер, но ветер устойчивый, вертикальный, помогавший ему согнать всю влагу вниз, и только вниз, как положено и каждой капельке и каждому потоку помогал. Всё, - вся эта влага, - теперь сосредоточилось внизу, и текло под ноги Виолетте. Она брезгливо поджимала босоножки и думала о своём уютном домашнем гнёздышке, которое скорее можно было назвать целой связкой гнезд, но с большим умом соединённых, так что из одного гнезда легко можно было попасть в другое, а из другого в третье. Всё, подумала Виолетта, больше не могу гнать эту мозговую дурь, как только вода сойдёт, бегу домой.
  
  
   Она и, правда, перестала, создавать в голове дурь. Она теперь просто смотрела на потоки грязной воды, и не обращала уже никакого внимания на испорченные белые носки, в открытой обуви, думала по обыкновению, хорошо ли носить носки с босоножками, а потом, вдруг поддавшись порыву, нагнулась и сняла их совсем, ловко бросила в пластмассовую урну, стоявшую почему-то при входе, - видно так было удобно, - пришёл, бросил, ушёл, выбросил - здорово. Вот я пришла и бросила себя, теперь буду уходить и выброшу. Прекрасно.
  
  
   Дождь быстро кончился, всё задышало, запарило, начало возноситься обратно в небо, вот теперь можно что-нибудь и глотнуть, жёлтая гадость перебьётся. Она взяла стаканчик чая и, брезгливо зажимая его пальцами, стараясь не обжечься стала пробовать, да чай был абсолютно не тем, к которому она привыкла, но вывод был неожиданным - так тебе и надо. Не привыкла Виолетта к таким вот выводам, но что делать, когда-то надо и разочароваться в себе, чуть поругать, совсем чуть, это нужно, - необходимо. Вот и чай закончился, вот и надоело здесь до чёртиков. Вот и идти не хочется уже. Пойду.
  
  
   Не стала в этот раз Виолетта спорить с собой, а просто пошла, пошла опять по переулкам, пошла, улыбаясь и вздрагивая плечами, даже напевая детскую песенку на английском языке о мудрецах, тазах, коровах и так далее. Хорошо стало на душе у неё, но будто ждал кто такого момента. Бых, и выпустил прямо в глаз ей пятно, чёрное пятно, бегущее очень быстро, но немного разрешающее сквозь себя смотреть. Виолетта не успела испугаться, пятно исчезло. Пойду в понедельник к Геймгольцу, пора проверить зрение, может пора капли лить в ясные очи. Стало смешно, и опять не вовремя, какой-то чёрный человек в цилиндре быстро прошёл мимо неё и посмотрел на неё так, будто хотел цилиндр поднять и поприветствовать, но не стал этого делать, а опять исчез, не так как пятно, но похоже - нырнул в подворотню.
  
  
   Вот бы и всё, но на месте человека в цилиндре, на противоположной стороне переулка, возникла белая дама, она скакала на одной ножке и смешно при этом трясла шляпкой, густо покрытой розовыми кружевами. Вот бы и опять - всё. Так, нет, ведь, внесло даму ветром, прямо минуя проезжую часть, да прямо в Виолетту. Внесло, да и мигом сквозь неё пронесло, только пискнула дама, - пардон, - и уже летела, где-то сзади Франциевны, смеясь, и меняя, уставшую, видимо, скакать ногу на ногу другую, отдохнувшую в Виолетте. Кошмар, подумала Виолетта. Права она была, - кошмар и был.
  
  
   Не только был, но и продолжал действовать. Надо ли говорить с какой скоростью теперь бежала Виолетта, она сама, словно кружевная проказница, летела к своему подъезду, с острейшим намерением скрыться в нем, в своей квартире, в своем будуаре, и срочно начать обдумывать, - что это с ней происходит. Обдумывание это, понималось ей, как истинное спасение при таких обстоятельствах. Не знала она, что осторожные психиатры, не советуют в таких случаях думать ничего, а даже наоборот советуют лечь в клинику, где уже думать даже о простейшем, будут только умные персональные ребята, держа наготове необходимые шприцы, мокрые полотенца и рубашечки, совершенно лишённые кружева.
  
  
   Нет, не дошла Виолетта Франциевна до своего подъезда без приключения, нет, не получилось у неё ничего. Достаточно привлекательный на вид молодой, в парике, густо осыпанном белейшей рисовой пудрой, с тросточкой в изящном набалдашнике, человек, невысокого роста, преградил Виолетте дорогу. Он что-то пропел ей ля-мажорное, направляя слова более себе под нос, чем в Виолетту и галантно распахнул дверь. Виолетта буквально запала в своё парадное, но почему-то остановилась, очевидно, ожидая, что молодой симпатичный мужчина за ней проследует, как это бывало обычно. Так нет, совершенно не проследовал, а сделал прощальный жест ручкой, который можно было расшифровать единственным образом, - идите моя дорогая, навещу вас значительно позднее, ждите.
  
  
   Как прошёл остаток дня, как отлетел вечер, не помнила Виолетта. Помнила только, как бродила по дому, как рвала ворох приглашений, с трудом раздёргивая плотную дорогую бумагу, как пила воду из-под крана на кухне, презрев шикарную минералку из холодильника, как упала в ванну, и пролежала в ней какое-то неведомое время, как, набросив на голое тело халат, бродила меж антикварной мебелью, натыкалась на неё, чесала ушибленные места и шла, шла, будто в этом движении было её спасение. Вот и полночь, вот и пробили часы, вот и молодой человек, уже внятно её поприветствовавший и смущенно отвернувшийся от обнажённой ноги Виолетты, выскользнувшей из-под халата, материализовался из зеркала в шкафу.
  
  
   Надо сказать, что Виолетта тут уже не растерялась, опыт всё-таки, она подержала ещё свою ногу в таком же положении, будто "нехай смотрит", ничего страшного, предложила гостю подождать пару минуточек и вихрем удалилась в спальню, для мгновенной смены своего одеяния. Вышла она к гостю, действительно через пару минут, но уже в роскошном бархатном платье, ещё более роскошном от выреза, который спускался так низко, как только сумел это замыслить отчаянный модельер, с согласия ещё более отчаянной дамы, делающей усиленно вид, что на всё готова. Самообладанию Виолетты, можно только позавидовать, она спокойно присела на самый край оттоманки, соединила кругленькие колени, не забыв под правильным углом выставить одну ножку, удобно расположила руки. Молодой господин, не объяснитесь ли вы, кто вы такой, чем я обязана таким поздним вашим визитом. Кроме того, мы не представлены, по меньшей мере, предосудительно появляться как призрак у дамы, надо предупреждать заранее, зеркало ведь могло и занавешено быть.
  
  
   Предупредил бы вас сударыня, ещё как предупредил, такую даму не то что предупреждать надо, а умолять о встрече, слать послания, уточнять бесконечно, имеешь ли право, да вот беда, - неволен я в поступках, не в вольной я категории обитаю. Вы сказали призрак, - как вы тонко чувствуете, даже в отрицании, - я и есть самый настоящий призрак, а точнее нахожусь в образе призрака, и нарекли меня при рождении Иоганнес Хризостомус Вольфгангус Теофилус Моцарт. Родился я, как вам известно, в Зальцбурге, 27 января, 1756 года. Для вас мадам, просто Амадей, хотя бы так, я смогу притушить свою явную невежливость и загладить вполне обычное для меня проникновение в реальность.
  
  
   Боже, как я счастлива, но что вам предложить, как-то Мужчина Призрак Моцарт, это не моё амплуа, уж скажите, что с вами можно делать, а то ведь и в грех впасть с таким призраком не грех. Грешить мадам, не музыку сочинять, успеем, а вот я к вам всё же по делу. Разрешите осветить проблему. Безусловно, слушаю вас, Амадей, со вниманием. В тех просторах моего обитания, куда заносит всех смертных, но не всегда прочно обосновывает, произошли некоторые события, столь далеки они от вас, что не буду на них подробно останавливаться, скажу только что с переменой сфер влияния происходит и пересмотр наших земных дел. Кому-то из теней везёт, и они получают за счёт этого некоторые привилегии, а кому-то, в их числе ваш покорный слуга, - нет.
  
  
   Слуга Моцарт, ах, как это прекрасно. Не думаю мадам, слуги любого ранга обременительны и весьма, вы уже убедились в этом. Так, продолжаю, вы знаете, мадам, что я в шутку написал, ах, как я любил пошутить, сонату ля-мажор как вариацию на известную в наше время музыкальную тему. Эта злосчастная соната проигрывалась как в ту, так и в другую сторону, и бог бы с ней, шутка как шутка, но не дала она покоя одному музыканту Максу Регеру, который не в добрый час написал ещё восемь таких же сонат ля-мажор, на точно такую же тему, вот она-то, Тема, и нажаловалась.
  
  
   Нажаловалась так удачно, и настолько кому надо, что совсем плохо пришлось бедному Максу Регеру, и мне, как зачинщику тоже досталось. Мадам, сделаю сноску, для большего вашего понимания, мир-то у нас, сферы наши, за зеркальные, и всякое издевательство над симметрией не приветствуется, при этом Амадей почесал левой рукой за правым ухом. Ох, как не приветствуется, на ночь, глядя, мадам, не скажу вам, как поступили с Максом, а вот меня послали к вам, замаливать грехи, мало связанные с музыкой, скорее с моей вполне жизнью ещё земной, епитимья, есть епитимья, - любая может быть. Господи, счастлива безмерно, что вас вижу, но позвольте понять, а я-то тут причём.
  
  
   Причём, странное слово, соединили две частицы и вот оно любуйтесь, звучит, сначала вверх, а потом совсем и не вниз, да странный звук, кстати, как вам мой немецкий, не подзабыли, может быть перейдём на латынь. Ох, не мучайте меня Амадей, говорите, как скажете, я смысла не понимаю, а не слов ваших. С немецким языком у меня отлично, вот с головой, - уже не совсем. Да, не буду вас мучить, вы человек вполне косвенный, известно ли вам, чем занимался ваш кузен, я имею в виду, разумеется, чем он при жизни занимался. Боже он умер. Не подозревала даже. Какое несчастье.
  
  
   Не знал, что вы не знаете, да, почил и уже около пяти лет, как обретается в наших кругах. Знаю, он был чёрным маклером. Да, мадам он был тем самым чёрным маклером, который заказал мне реквием и не пришёл за ним, история вполне известная, но тогда я ещё не познакомился столь близко с этим человеком, он вернулся уже в более раннюю мою жизнь. Дело в том, что он даже в зазеркалье не оставил свои деловые привычки стряпчего, в основном по мелким вопросам, не тот полёт, но всё же достиг успеха, благодаря своей энергичности и умению болтаться во времени как в проруби.
  
   Вы помните, конечно, что самые продуктивные мои творческие годы пришлись на пребывание моё в Вене, так они были очень бурными, эти годы. Заработался и заигрался я до того, что не мог уже сам завязывать себе шнурки. Быт требовал перемен, я их и устроил, устроил не без помощи вашего братца, сменил я в Вене не менее двенадцати квартир, как тут управиться без маклера, - он и помогал мне. Особенно удачной оказалась операция с домом на Соборной улице, ах, как я в нём поработал, ах, как. Женитьба Фигаро, кстати, именно там написана мной.
  
  
   Моцарт откинулся в вольтеровском кресле, почти исчез в нём, было только слышно, как он напевает, и видно было, как в кресле качается его парик. Виолетта стала волноваться, пошевелилась, а вы представляете, как действовали её шевеления на любого мужчину. Амадей встрепенулся и молвил, ах, как жаль, что нельзя мне, никак нельзя. Всё, что остаётся это вспомнить улицу Грабена, ах, как вы похожи Виолетта на её нимф, как похожи, да и есть вы нимфа полусвета, только московская, северная, дикая и прекрасная. Но, к делу. Братец, кузен ваш, поручил мне стребовать с вас должок, надеюсь, припоминаете какой.
  
  
   Поступая благородно, и выполняя просьбу матери своей Зинаиды, он оставляет вам площадь, которую вы сейчас занимаете, так и сказал, пусть живёт, стерва, где живёт, отольётся ей красивая жизнь ещё, - не вечна, поди, а вот с Проспектом Мира придётся вопрос решить. Господи, да как же это. Моцарт неожиданно стал жестким, как Вагнер, - решать будем очень просто, - завтра вы пойдёте на улицу Малую Грузинскую, ведь поляков в мыслях поминали, поминали, в кругу столов, а сейчас в кругу костёлов придётся.
  
  
   Поляки-то вас и выбрали королевой Жертвующей, не упустили свою честную комиссию, слава богу, их всего-то три костёла в вашем граде. Так зайдёте в костёл Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии, и пожертвуете все свои сбережения на это самое Непорочное Зачатие. Фигаро имею, откланяться.
  
  
   Иоганнес Хризостомус Вольфгангус Теофилус Моцарт потерялся в зазеркалье, оставив на нём лёгкую патину, а Виолетта Франциевна осталась жалеть до утра свои денежки, так удачно вложенные в голубые фишки.
  
  
   Окно
  
  
   Приходит весна и с ней подкрадывается проблема немытых окон. Она небольшая эта проблема и почти незаметная среди всякого хлама проблем валящихся в это время года для придания ему особого облика. Кто не мечтает в него окунуться с головой. В эту весну, забитую проблемами, в которой проглядываются только людишки, которым некуда себя от весны деть. Некуда деть себя до лета или прямо до осени, а возможно и вообще больше некуда. Людишки эти настоящие весновщики - мужественные и женственные. Они, в своем большинстве, точно знают, как помыть окна. Можно мыть окно тряпкой. Не долго думая взять тряпку (губку), ведро воды, чуть тёплой и пошёл шуровать, но, не забывая периодически тряпку (губку) отжимать, а то грязи натечёт ещё и на пол, а то и поскользнёшься прямо на подоконнике. Будет больно и это ещё хорошо, если будет больно.
  
  
   Сейчас всё стало совсем простым. Если куча денег или просто лень, то можно вызвать клиннеров (слово-то какое приятное), а нет, - так полно всяких чудодействующих средств, каждое из которых одинаково хорошо подходит для уничтожения мутной настекольной пелены. Полно также всяких хитрых штучек, которые когда нужны, а когда лишние, но в целом помогают. Нальёшь на оконце, выплеснешь на него воды без меры в угаре чистоплюйства, а как вытирать это всё художество? Вот тут штучки всякие очень помогают. Трык-вжик по окошку такой резиновой пластиночкой и готово. Прозрачно, не криво уже изображение наружное и блёстко.
  
  
   Так или примерно так думал Владимир Олегович, глядя в своё окно. Окно было не совсем его, а институтское, поэтому смотрел он в него от девяти до пяти часов ежедневно, кроме выходных. Работал ли он, да естественно, а как же без работы. Работал, да ещё и похваляем был начальством, просто в работе ему страшно повезло. Вокруг Олеговича в его отделе у всех витали одни проблемы, и непохожие совсем, на такие запросто разрешимые, как мытьё окон. Туго народу приходилось. Олеговичу же очень повезло, в его секторе, которым он безмятежно руководил, ему попались отличные партнёры. Он писал, а точнее просто работал ножницами, о лёгкой промышленности, всякие там отчёты комплексные делал запросто, как иные песню поют, то есть мурлыкал себе под нос.
  
  
   Кто у нас работает в лёгкой промышленности, правильно, одни женщины. Ладно бы обычные женщины, а Олеговичу в подчиненные попались просто умницы и красавицы. Все материалы ему поступали в таком прекрасном виде, что делать с ними уже ничего и не надо было, так щёлкнешь пару раз калькулятором и порядок. С работой, как видите, всё у Олеговича было решено, а вот в личных вопросах всё постоянно висело в воздухе, если вообще было кому в его личной жизни висеть. Скажете, такие расчудесницы ему попались, а он оплошал, что ж за мужик такой. Вот вы и не правы, мужичок Олегович был совсем и не плохой, просто не везло. Флиртовали все вокруг него напропалую, а вот серьёзно что позволить, а иногда даже и несерьёзно позволить, так нет - этого на работе не было.
  
  
   Тут ещё и контраст играл огромную роль во вне рабочее, так сказать, время. Подумайте, встречаете вы каждый день на работе только умниц и красавиц, так кинетесь вы после этого на какой-то ширпотреб, выражаясь языком лёгкой промышленности. Нет, разумеется, нет и ещё и ещё раз нет. Можно даже сказать, что ваш вкус совершенно уже испорчен ежедневным общением с идеалом. Да, трудно от идеала отойти, когда он манит тебя, манит, и забываешь уже, что ничего от него, кроме звуков небесных не имеешь. Грустно было Олеговичу, вот и в окне ничего, что могло бы его порадовать, не происходило. Всё то же самое, что видит любой человек, забросивший в заоконье взгляд. Вот только одно радовало. В доме космонавтов, так его здесь все называли, а именно он и был виден Олеговичу в окно, кто-то задумал помыть окно своё.
  
  
   Вот обрадовался Олегович, когда увидел это представление, и не иронизируем нисколько, ведь когда ничего ровным счётом не происходит, то и девушка симпатичная восставшая на окне событие. Точно, ещё раз внимательнее приглядевшись, отметил Олегович, про себя конечно, чтобы идеалы не всполошились, она очень симпатичная. Симпатичная она это точно, но вот как она моет окно, как моет, просто совсем неправильно, как я предупреждал не делать, вот именно так она и делает. Ах, как нехорошо. Олегович до того распереживался, что совершенно забыл о том, что не могла слышать девушка его утренних указаний, разве что не была телепаткой.
  
  
   Однако нет, и телепаткой она не была, а то бы точно воспользовалась предоставленной совершенно бесплатно и легкомысленным способом без напряжения глаз чтением технологией. Не воспользовалась, значит и телепаткой не была. Олегович подозрительно окинул взглядом работавшие в поте лиц идеалы, чтобы не заметили его маневра, и осторожно подошёл к окну. Конечно, человек так устроен, что и соринки у себя в глазу не заметит, поэтому и не заметил Олегович, что их институтское окно, было бесцеремонным способом вырвано из заклейки и просто открыто, безо всякого хорошего или плохого мытья. Сложив руки на груди, для создания углублённого вида в мысли, Олегович, таким способом обеспечил себе интимный обзор, как бы выдвинувшись из грубой обыденной обстановки научного центра в широкие просторы жизненной правды полной соблазнов и просто расследуемых тайн.
  
  
   Девушка пыталась дотянуться до фрамуги, дом был и правда космонавтный так, что окна были тут ого-го. Не получалось это у девушки и она, как и всякая бы на её месте, отложила это на потом. Сначала думает она, вымою все окна, а потом уже придумаю, что с фрамугами делать и как их в чистый порядок приводить. Дело шло независимо от выбранной технологии и дошло уже до протирки окон газетами жёлтого направления, когда мысли девушки и так вполне легкомысленного содержания, коснулись уже конкретного предмета, а именно, Олеговича. Вот так очень просто взяли и коснулись. Зрение у девушки было отличное, она отлично им воспользовалась и хорошо рассмотрела солидного стройного мужчину в противоположном окне.
  
  
   Знала бы она откуда такая стройность у Олеговича, сколько трудов положили преподаватели Суворовского училища на то, чтобы добиться такой осанки, хотя, о чём это мы, где как не в армейских заведениях это и умеют, да не хуже, а лучше, чем на всяких модных спортивных сборищах. Что там осанка, а скольких трудов стоило однокашникам найти для Олеговича это место, совсем и не пыльное, сколько поколений выпускников в этом участвовало. Вообще-то смотря как считать. Говорят, если правильно считать, то до первого человека на земле всего лишь сорок человек, это если все их жизненные пути вытянуть в одну линию, а не в плоскости поколений рассматривать. Вот и у Олеговича из этих сорока, было от силы два человека, до его устройства на тёплое место.
  
  
   Зачем всё это надо знать, когда застучало вдруг сердце, подстёгнутое недостатком витаминов и растревоженное птичьими трелями из космонавтского двора, эх, ничего знать и не надо тогда, точно говорим. Вот девушка ничего себе такого и не думала и не говорила. Она только поправила халатик, да так поправила, что машинально показала свои ножки в самом выгодном ракурсе, машинально вскинула свою руку, подняв выше и без того высокую грудь, машинально провела по пышным волосам и покачнулась...
  
  
   Вот она поправляет халатик, Олегович вытягивается во фрунт, вот поднимает руку, Олегович максимально высовывается из окна, вот проводит по волосам, Олегович ...
  
  
   Они шли, держась за руки по Тверской. Только что они свернули на неё, обогнув вход в ресторан гостиницы Центральной. Всё вокруг себя высверкивало, собой гранилось и плясало лучами. Всё вокруг бешено вращалось, выдавало себя за другое и пело высокими звуками, едва узнаваемыми как скрип тормозных колодок, как встряска троллейбусных проводов и хлопанье входных дверей в магазины и подъезды. Народ не шёл, а валил им навстречу и уворачивался от их непринуждённого хода, спешащие прямо на них его отдельные частицы натыкались на них, но успешно обливали, будучи уже толпой так, как обливает ручей выступивший на поверхность камень. Им было на всех наплевать, им было всё равно частица перед ними или толпа. Они зашли в один магазин и купили там страшное количество страшно дорогого парфюма.
  
  
   Зашли в другой и купили там полный свод русских летописей, потом в третий, нет, это был уже не магазин, они купили в этом заведении две огромные коробки пиццы, потом зашли в следующий и купили там ей сапоги, а ему зонт с костяной ручкой, потом в следующий и купили там ей сумку, а ему перчатки, потом купили Олеговичу итальянский костюм, потом купили старинное бра в антикварном магазине, потом...
  
  
   Потом они свернули в Козицкий переулок, ещё раз свернули направо в подворотню, попали во дворик, нашли во дворике мусорный контейнер и всё что накупили выгрузили прямо туда, не заботясь уже ни сохранности коробок, ни о сохранности дорогой позолоты на бронзовом бра, ни о дорогой шерсти итальянского костюма, у которого уток был какой-то особый и чему-то там равный, выбросили с особым удовольствием весь парфюм, но уже прямо на груду мусора, которая была высыпана из другого, опрокинутого кем-то злобным контейнера и упали.
  
  
   Они так упали на этот мягкий мусор, что вокруг взлетела белыми крыльями упаковочная бумага, а жестяные и пластмассовые банки покатились у них из-под ног, в зазеленевшую бутылочными осколками на газоне траву. Олегович жадно припал к открывшейся косточке под шеей девушки, она сбросила с Олеговича пиджак. Почему-то никто из прохожих даже не смотрел в их сторону. Никто даже и не сказал грубо, ехидным вопросом спросив, - а что вы здесь делаете, а почему вы вообще позволили себе любить друг друга в этой помойке, - никто не спросил, - а можно я заберу у вас вот эти духи или вот этот костюм или свод русских летописей, ведь вы же всё равно всё это выбросили. Нет, никто ничего не спросил...
  
   Что случилось. Что тут случилось. Кто это. Участковому уже надоело отвечать на вопросы жильцов и просто прохожих, он только махнул рукой и сказал, - каждый год одно и то же, начнут окна мыть так и падают, только сегодня ещё и из института кто-то упал, давно уже оттуда никто не падал.
  
   Непереводимые трудности
  
  
   "В лето..... я был послан в Таргонополь с поручением Великого Князя сесть в тамошний застенок и сидеть в нём, пока не изымут, но пред тем убеждение полное получить, что посольство из пределов Таргонополя в нашу сторону вышло. Убедился я и сел. Только недолго пришлось мне в застенке своим здравием поступаться. Зашёл уже в утро третьего дня ко мне Тёмный Визирь и сказал: следуй за мною. Проследовали мы с ним без охраны мне положенной как узнику, а только с его дружиною в палаты роскоши неописуемой. Палаты те во дворце были, а дворец стоял в лесу. Да, к слову, леса стоящего, в этой сухой жаре нет никакого, потому тут любой лес сад. От тесноты людской всё происходит. Вокруг простор гуляет, но только в пустыне наипустейшей, полной лишь песка и странных больших коней с горбами. Видал в наших краях раз животин таких у башкирцев. Перемена телу к приятности случилась сразу, но душа сжималась и просилась назад в темницу. Как-то не так всё было. Застенок привычней...."
  
   Экзамен проходил в доме бывшего Дворянского собрания. Последнее испытание и я свободен. Свободен полностью, останется только ждать целое лето, да заниматься чистой ерундой по оформлению положенных документов. Защита намечалась осенью. Диссертация была написана давно. Голова кружилась от счастья, когда выскочил из большущего зала, где проходило издевательство над нами, несколькими аспирантами, которые как наподбор оказались великовозрастными дядьками и тётками. Сходили в цветущий бестолковой, кустящейся, где попало сиренью, городской парк, выпили там по бутылочке пива, а потом вернулись выслушивать оценки. Меня это нисколько не волновало. Получилось так, как должно было быть: если не волнуешься, да ещё ничего не знаешь. Ожидать в таких случаях чего-то приличного точно не приходится, но меня и не вполне приличное "удовлетворительно" устраивало. Главное, что теперь я свободен до осени.
  
  
   Попрощался с остальными страдальцами, бурно обсуждавшими куда двинуть отметить это дело, и просто пошёл в сторону своего дома, а для этого необходимо было пересечь парк, выйти к реке и повернуть вверх по её течению. Волнение охватило меня, никоим образом не связанное с пережитыми страданиями, а обусловленное лишь широчайшим видом, открывшимся мне будто впервые. По реке, наполненной здесь избыточной водой от ниже расположенного водохранилища, бежали настоящие волны. Они были много короче морских и, словно стыдясь своего бессолевого, лёгкого содержания, высоко вспучившись тут же опадали. По реке шёл белый пароход. Поворачивая уже на набережной в свою сторону, выглядывая интереснейшие для незамутненного заботой взгляда детали простора, я мысленно созрел для усиления своего счастья неплохим обедом с прохладной водочкой.
  
  
   Сомнениям благого содержания и так отсутствующим не дал разгореться вход в ресторан, который, да вот же рядом, только поднимись по классического исполнения лестнице послевоенных времён с белыми чешуйчатыми вазами, наполненными анютиными глазками и окурками и окажешься в нашем провинциальном раю. Официантка, с которой я учился в техникуме, тогда ещё никаком не колледже, весело мне подмигнула и, вильнув более по привычке, чем в соблазнительных целях бёдрами, уплыла, чтобы нести мне бифштекс с грибами и рыбное ассорти, в котором несколько ярких шпрот обязательно утопнут в бледной от тонкости нарезки красной рыбе и крупно порезанной жирнейшей скумбрии холодного копчения. Для свежести восприятия, наверняка шпротины будут усилены солнечным ломтиком лимона и несколькими колечками цветного ярославского лука.
  
  
   Круглый графинчик с золотыми полосками у горлышка появился на столе. Пришлось, не обижая серьёзный предмет невниманием, срочно отлить живительной влаги в такую же круглую, с такими же полосочками, рюмочку, объёмом грамм шестьдесят, на один хороший глоточек, за которым всё немедленно повторилось. Не успели принести мне остальной заказ, а ресторан наполнился шумом и гомоном прибывшей туристической группы с причалившего пароходика. Смотреть у нас в городе особенно нечего, но видно стоянку совместили с обедом. Честно сказать, я туристические порядки специально не наблюдал, но если в таком городке живешь, то невольно всё, что происходит, приобретает какое-то особое общественное значение.
  
  
   Так моя бабка, от которой мне достался дом на горе, практически всю жизнь кормилась от этого туризма, бывшего годом лучше, годом хуже, но бывшего у нас всегда. Помню, как она мечтала открыть маленький музей старинного купеческого быта. Больно уж ей надоели собственные пирожки, не содержимым и вкусом, а корзиной и её тяжестью, да горой, под которую надо было её носить, встречая пароход. Совсем плохо становилось тогда, когда корзина оставалась тяжёлой и при подъеме в гору. В последние годы жизни бабка никогда не приносила ни единого пирожка домой, всё, что сохранялось у неё от торговли, раздавала бесплатно, когда надежды продать уже не было. Сам этого не помню, практически всё подробности мне рассказывала соседка.
  
  
   Я приехал в город, когда бабушка уже умерла, а родители срочно пожелали продать её дом, им нужны были деньги. Я сильно на них обиделся, ведь дом бабушка берегла, не продавала и упорно отказывалась к нам переезжать в Москву. Дом завещала лично мне, но никто меня как поступить даже не спрашивал, будто дело уже решённое. Толчок был хороший для принятия кардинального решения. Так я оказался в нашем городе на реке. Перевёлся в техникум, с потерей, кстати, одного курса, отчего и загремел в армию по его окончании, не успев поступить в институт. Зато убедился, что ничто так не стимулирует получение знаний, как хорошая маршировка по плацу. Как только я вернулся, то тут же взялся за учёбу, свободно поступив на очень престижный факультет захудалого местного университета, по моему мнению, совершенно случайно существовавшего в нашем городе.
  
  
   Почему говорю "свободно", да именно потому как свободно. У нас, так называемых рабфаковцев, не было никакого конкурса, а сдать на троечки экзамены на принудительных подготовительных курсах ничего не стоило. Да и какие там троечки, почти все пятёрки были у меня, только по одному, уж сейчас не помню по какому предмету, мои знания оценили на четыре. С чего я вдруг начал вспоминать своё появление в городе, непонятно, но напиток на голодное брюхо делал своё дело. Сидел и вспоминал. Вспоминал, как терял год за годом, задерживаясь, где только можно, на своём жизненном пути, и не забывал подливать в рюмочку. Университет я окончил на несколько лет позже своих одногодков. Бесконечные академические отпуска, которых так боятся не бывавшие в армии, меня не волновали. Кроме того, меня совершенно не беспокоила нужда, конечно, в общепринятом смысле этого слова.
  
  
   В стране уже началась страшная чехарда, а я преспокойно сдавал половину большущего дома азербайджанцам, торгующим на местном рынке и не заметил неприятного влияния на жизнь всяких катастрофических увеличений цен. Больших доходов, разумеется, не имел, но голодным и нищим не ходил. Когда заходил в наш небольшой храм, всегда ставил своей бабке свечку и думал одно и тоже - мудрая была она и добрая женщина. Работать я остался в единственном нашем институте краеведения, который и так был набит выпускниками нашего университета. Хорошо, что никого не устраивала в нём зарплата, а то бы и этого места у меня не было. Работы в нашем городе год от года не прибавлялось, а убавлялось. Дослужился я до старшего научного сотрудника, но далее никак дело не шло. Нужна была учёная степень.
  
  
   Учёная степень или ещё пара домов с азербайджанцами, но если степень зависела только от меня, то домов мне раздавать никто больше не собирался, а вот отобрать хотели. Отбирала дом моя бывшая жена, но, слава Богу, неудачно. Несколько лет, которые мы вместе прожили, я не считал совершенно выброшенными на ветер, но и радости от прошедшего не испытал. Хотя, если бы не вопрос о доме, то расстались бы мы вполне тихо, ведь детей у нас не было. Как-то и не заметил я, что уже приканчиваю рыбное ассорти, неизвестно как появившееся у меня на столе. Что же говорить о водке, она кончилась ещё незаметнее. Пришлось с появлением бифштекса, заказывать ещё один пузатый сосуд. В голове шумело, жизнь становилась всё более приемлемой, прошлое уже не давило, только лёгким грузом лежало плечах. Туристы сгрудились на выходе, страшно шумели, смеялись, щёлкали друг друга фотоаппаратами, то и дело сверкали вспышки, заставляя щуриться.
  
  
   Чтобы не наблюдать за никчемным процессом, я больше смотрел в окно, иногда только опуская голову в сторону тарелки; в ней я навинчивал вилкой грибную подливку на мясо и, отправляя его в рот, тут же запивал водкой, почему не делал наоборот и не знаю. На другой стороне реки чаще всего я останавливал взор на трубе, жутко высокой трубе огромной котельни, которая снабжала паром весь городок, много меньший, чем наш, да ещё пару посёлков, а также фибровую фабрику, расположенную тут же рядышком. Брови сами у меня удивлённо поползли вверх, когда над котельной, работавшей всегда очень умеренно, вдруг взвилось совершенно чёрное облако дыма, и не отлетело от трубы, а стало собираться в чёрный сгусток, который всё темнел и темнел, а затем, на мгновение оторвавшись от неё, скрутился в какую-то точку и сгинул, будто ничего и не было. Я покрутил головой, посмотрел на реакцию публики, но с недоумением отметил, что все посетители из ресторана исчезли.
  
  
   Взлетает вверх невидимый занавес. В стеклянные двери, входит и решительным шагом по ковровой дорожке направляется ко мне человек, одетый в чёрный костюм практически не отражающий свет. Впереди себя он гонит световой вал, так незадачливый отдыхающий в Сочи, гонит в штиль перед собой волну морскую надувным матрасом, и при этом кричит: я уплываю в Турцию. В ресторане никто не кричал, но вся посуда звенела тонким голоском, собираясь треснуть. Волны света раздвигались, уступали дорогу чёрной фигуре и с беззвучным ударом захлопывали возникший с тёмной пробкой проход уже позади этого светового буруна В горловине светового конуса двигалась фигура плотной чёрной кляксой. Ослепительно белый воротничок сорочки не портил никак чёрное впечатление от её костюма, возможно, благодаря очень высокой жилетке, почти закрывшей бордовый в золотой горошек галстук.
  
  
   Человек прошествовал мимо всех пустых столиков и, вежливо мне кивнув, как старому знакомому, уселся напротив меня. Надеюсь, вы не будете, Максим Пелагеевич, возражать. Вопрос утверждал. Моментально у моего соседа на столе, пока я соглашался и машинально прикуривал новую сигарету, появилось несколько немного странноватых для нашего ресторана блюд. Больше я ничему уже не удивлялся, поэтому буду повествовать без лишних эмоций. В прозрачной толстой колбе бегало хорошее стадо крупных рыжих муравьёв, в колбу была вставлена стеклянная трубочка. На другом блюде красивым узором, повторявшим какой-то знак Каббалы, выложенный чёрной икрой, кровавили фарфор несколько ярко красных ягод, похожих на клюкву, но размерами с перепелиное яйцо. Появился также и бокал, явно преувеличенных размеров, с шипящей в нём минералкой, отчего-то покрывавшейся непрестанно зеленоватым дымком.
  
  
   Незнакомец, небрежным жестом плеснул водку в мою очередной раз опустевшую посудину. И каким-то неестественно красивым движением, наполнил воздух перед собой, мгновенно карикатурно повторивший поперечные золотые ободки рюмки, разумеется, тем же напитком. Так-с, Максимчик, не пора ли выпить по-серьёзному, без дураков-с. Чёрный человек, быстро оглянулся вокруг, будто в поисках тех самых дураков, без которых собирался пить, чокнулся золотыми воздушными полосками с моей, так и продолжавшей стоять на столе рюмкой с отчётливо прозвучавшим прозвоном, и махнул. От души закусил чёрной икоркой, вводя в действие витую чайную серебряную ложечку неизвестного происхождения, и со свистом втянул в себя половину внутриколбочного муравейника.
  
  
   Рекомендую, Максим Пелагеевич, очень полезно закусывать водочку ксерксами, лучший сорт в ваших краях, можно поспорить, дело вкуса, разумеется, ведь некоторые предпочитают термиты в такие моменты, но я консерватор. Зачем мне лишний протеин, ведь минуту в желудке, а где он, кстати? а потом всю жизнь на бёдрах, м-да-с.... Вам чувствую неудобно со мною разговаривать, так не молчите, можете, например, мычать, ведь, не далее как минуту назад, а простите, минуту двадцать две секунды назад, вы что-то мычали себе под нос, скорее всего первую жену вспоминали, так о первых жёнах обычно звучат воспоминания. Сдержу своих коней, не буду вас более смущать и представлюсь, меня зовут Амсъем, можно добавлять Жюль, Амсъем Жюль, к вашим услугам. Поскольку вы словно в рот воды набрали, а не серной кислоты как я, разъясню вам ситуацию.
  
  
   Принёс я вам предложение, от которого нельзя отказаться. Теоретически, конечно, можно, но не советую пробовать. Разъясню и подробности, например, точно захотите спросить, так делают все неудачники и несчастливцы: "почему именно я?". Раскрываю свои карты. Карты россыпью разлетелись на столе, не попадая в закуску. Не мог я иначе поступить. Ведь вы поменяли своё отчество с Васильевич, на Пелагеевич, следовательно, получается, что для вас папой оказалась ваша бабушка, не скрою, очень достойная была женщина, очень. Если помните, Пелагея её звали. Таким образом, вы приписали себе появление от непорочного зачатия, не будем уточнять факт ли это, всегда важнее запись в паспорте, а она имеется. Я кивнул, зачем спорить, когда проверить это очень легко, любой спор имеет смысл только тогда, когда можно успешно соврать.
  
  
   Раз вы согласны, я продолжаю: как зовут меня, вы теперь знаете, но огорчу, в документах это не отражается, а вот род занятий своих сообщаю - я издатель. Не вздрагивайте, из вашей диссертации, весьма, на мой взгляд, посредственной, я не собираюсь создавать вам монографию. Нет, это было бы слишком. Но некоторые моменты мне определённо нравятся, не в ваших текстах, а в биографии, разумеется. Сами посудите, ну что такое текст - буквы и всё, а меня всегда интересовала состав чернил. Другими словами, чем этот текст создавался и писался. Вы в своих текстах, простите, в годах, напутали так много, что я не мог мимо вас пройти, никак не мог. Именно такие писатели, меня и интересуют. Кому-то покажется факт незначительным, а вот я не пройду мимо него никогда, к примеру: неделю назад вы отправились, разумеется, в пьяном виде, замечу, это произошло именно тогда, когда вам надо было сидеть над учебниками философии, борясь со сном и включая мыслительный процесс, а вы, что делали, нет не отвечайте, рассказываю сейчас я, вы пили водку, да ещё дешёвую, что непозволительно, с эстетической платформы воззрения и даже опасно в вашей стране для здоровья, а потом вы отправились, отмечу ваше покачивание, к соседке Маше, живущей от вас через два дома в деревянном бараке;
  
  
   так вы вошли в этот барак, сломав по пути три ступени, поднялись на второй этаж и предались любовным утехам с бедняжкой Машей, при этом и она и вы так кричали, что напугали старушку соседку, я ведь не случайно сказал, что дом был деревянный, какая слышимость в бывших бараках известно. Так скажите мне теперь как вам не стыдно так интенсивно спать с сиротой, вы, кстати, знаете, что Мария сирота? Нет, вот видите, даже не знали. Это ведь очень удобно спать с сиротой, никто не помешает, правда? Как мне не было страшно, неудобно и неуютно, согласиться с рассуждениями издателя, я не мог. Это глупейшая вещь на свете, выяснять какие у твоей женщины родственники, и есть ли они вообще, просто странно слышать такое от издателя, вы производите впечатление интеллигентного человека.
  
  
   Впечатление ума не есть сам ум, а тем более интеллигентность - самое размытое понятие на свете - поэтому я вам прощаю, вы мне и понравились именно тем, что умеете грамотно ошибаться. Перейдём к делу. Я обладаю всеми рукописями в мире, но вот далеко не все у меня идут в дело, даже на растопку далеко не все годятся, но вот недавно в лето.... не буду уточнять какое, попала мне в руки одна записка, сильно она меня обнадёжила, ведь все мы тщеславны. Многое я в ней не понял, так как не силён в правильной интерпретации прочитанного, - всё какие-то свои мысли наезжают, накручиваются, да так, что и не понять, где то, что автор написал, а где то, что мне просто причудилось, от этой самой интеллигентности весьма ненадёжной, - вот и решил, а пусть мне перепишут, максимально упростив эту записочку, создав, так сказать, человеческий вариант сочинения. Что меня подвигло на такое - свойство моё одно, не всегда удобное.
  
  
   Ладно бы читал и не так понимал - простительно любому. Читаю я, а строчки и буковки сами у меня перемещаются в нужном мне направлении и мысль первоначальную в угодную мне сторону исправляют, так это неудобно. Ведь и не помню к концу, а кто написал-то это всё, особенно возвращаясь к началу, может уже и я, а от честности с собой ох, как не хотелось бы отказываться; последнее можно сказать что осталось, да пред последним из сущих. Написанное по заказу уже не перемещается, представляете как удобно, правда, авторы не те всё попадаются, ну да не беда, нехватки в новеньких не ощущаю, нет, не ощущаю, потоком прут. Сложнее бывает, как раз из-за потока, выбор, но вы можете гордиться - вы мне подошли.
  
  
   Частично, я вам объяснил причину своего предложения, а больше уж ничего и не добавлю, окромя условий, а они простейшие - вы пишете мне, а я оставляю вас в покое. Да, деньги..., материальная, так сказать сторона, да найдёте вы деньги сами, я их вам нахождение обеспечу, только пишите. На столе вспыхнул зелёно-голубой огонь и, прожигая скатерть, на стол легла "записка", исполненная на пергаменте, в сафьяновом переплёте, когда-то яркого, а ныне кровавого высохшего цвета. Знакомый уже огонёк мелькнул над исчезающими блюдами, повис на секунду искрящимися силуэтами сгоравших в зелени муравьиных тел, а вот сам Издатель исчез без какого-либо эффекта, просто исчез и всё.
  
  
   Зашумела в дверях толпа туристов, засуетились родители одного мальчика, день рожденье которого справляли за соседним столиком, застучали его бедного, поперхнувшегося пирожным, по спине, а вокруг повис обычный ресторанный гул, который обычно дополняется только звоном нечаянно шваркнувшей по тарелке вилки или ножа. Свет в ресторане всё усиливался, а за окном мерк, окончательно превратившись со временем в сплошной синий полог. Ресторанный вечер, извлечённый звуком в распахнутые окна и двери на террасу, бушевал над рекою. Ночной бабочкой он проносился над водой и, казалось, присаживался на также шумевший проплывавший мимо пароход, освещённый как новогодняя ёлка.
  
  
   Где-то в соседнем зале кричали "горько", а рядом за сдвинутыми столами чествовали чинушу, надоедливо похихикивая и рукоплеща, а я всё сидел, не в силах вернуться домой. Издатель тут был ни при чём. Никто меня там не ждал, в доме на горе, не ждали даже азербайджанцы, ведь они недавно рассчитались и пообещали вернуться с родственниками через месяц, такое бывает лишь раз в десятилетие, но бывает. Потягивая какое-то красное испанское вино, очень неплохое, но название которого точно завтра забуду, я почитывал рукопись. Ведь это оказалась действительно записка - книгу писали от руки - но видно, Издатель не шутил, когда говорил, что всё переделывает даже читая, ни по стилю, ни по указанным названиям в книге, я не мог определить к какому именно времени повествование относится, кроме зацепок в виде выражений Великий Князь или Чёрный Визирь, да явной ассоциации с Византией, то есть страной пребывания посланника князя, заложника, обеспечивавшего безопасность вражьего посольства к нам (да к нам ли???).
  
  
   Исходя из некоторых соображений, неточной точкой отсчёта можно было считать конец десятого века, ведь как раз тогда Русь заключила мир с Византией, но многое не сходилось, например, язык и стиль. Я склонялся к самому предварительному выводу, что писал один из представителей "полян", небольшой ветви крупного племени славян - "лендзян". Некоторые из полян входили в окружение киевского князя Игоря. Однако, полно было и других всяких несуразностей в тексте, включая описание мест, животных, обычаев, во всяком случае, я быстро на это всё плюнул и стал просто читать, намечая мысленно варианты более доступного для понимания изложения, которые завтра же надеялся осуществить. Думаю уточнять то, что встретиться с Издателем мне хотелось только один единственный раз, сдать ему свой труд и расстаться навеки, не обязательно. Вот приблизительно, что у меня получалось.
  
  
   ".... Застенок привычней. Едой и питьём обеспечен и там, и здесь. Волей невольной тоже. Ходишь по тропкам целыми днями, петляешь в чащах кустов разных, плодами отягощённых. Над головой деревья шумят, которые кронами, а которые будто крышами дырявыми - такие у них листья широкие и жёсткие. Стволы, тоже отличаются, те, что пониже, словно кадушки рассохлись, а те, что вверх вытянулись, те гладки, будто коры лишены. Запутаешься бывало так, что голова уж кругом идёт, а выхода из того сада вовсе нет. Если плутаешь по разумению стражей долго, то тебя находят и сажают в носилки - быстро мчат "домой".
  
  
   А там и не рассказать, что делается. Девы прекрасные пляшут, музыканты стараются, можешь и прогнать их всех, если кручина накатит, а заставишь чтеца книгу тебе читать, сам лежишь, бормочешь что-нибудь своё, а он красиво так читает тебе, всё одно что, так и заняты оба каждый своим, а оба при деле. Кажется умер уже, но к вечеру встанешь, пройдёшься опять, на виды начнешь любоваться, опять заплутаешь, опять тебя обратно на ковры приносят. Так неизвестно сколько времени проходит. Чувства уже другие совершенно. На небо глядишь - тучек нет - противно оно тебе. Вдруг тучка появляется. Вист да висит и всё на одном месте - опять противно. Чтеца зовёшь, книгу у него отбираешь - картинки рассматриваешь. Быстро так надоедает это. Хуже, чем читать и слушать. Картины красивые, несусветного мастерства полны - не помогает это, противно и всё.
  
  
   Птиц начинаешь высматривать. Оперение такое, что в глазах от цвета рябит. Не радует, утомляет. Стараешься напрячься, запомнить хоть что, всё одно что. Картинки в книгах, тучку на небе, плод вкусный, деву красную, забавную. Нет, не держит память ничего и мгновения. Всё исчезает, как только с глаз долой. Есть только один выход. Разнообразие во всё вносить. Во всё что можно. Гонишь одну деву, зовёшь другую. Гонишь одного чтеца, другого читать заставишь, вроде несколько дней это помогает, а потом опять всё плохо, да так, что хуже некуда. Пробовал и по несколько дев сразу и чтецов роли вычитывать по книге - ничего не помогло. Тоска смертная. О еде и вине уже ничего не говорю, это уже давно не действовало. Однажды так осерчал, что раба ножом ударил, а он возьми и умри. Хоть бы кто слово мне сказал, оглянуться не успел - раба заменили. Долго крепился, потом опять осерчал - уже и двоих прибил. Выдали мне саблю, как надсмеялись. Всех порубил. Новых привели.
  
  
   Устал. Всех прогнал. Сижу теперь один. Еду велел приносить, когда меня нет. Закралась мне одна мысль в голову, закралась и сидит там как я в этом проклятущем саду. Уйти не могу, убить себя права не имею, посольство не вернулось ещё. Убью себя, нового потребуют заложника у князя, да ещё сдружение может сорваться. Это бы ладно - суд мирской, а что Бог скажет, когда на его суд предстану. Ведь и так постных дней пропустил неведомо сколько, со счёта сбился давно. Молюсь непрестанно, но даже самому страшно признать - не лежит душа к молитве, а разве такая молитва дойдёт до Бога. Как ни убеждаю себя, что не должен руки накладывать на себя, а не получается - всё во мне говорит: должен. Должен я себя убить, чтобы просто не жить, а уж подвёл там кого или нет, дело десятое. Жить не должен больше. Вот главное.
  
  
   Как только решение это ко мне пришло, так сразу я успокоился. Все струны души словно рукой чьей сильной прижались. Тишина в ней установилась. Стал момент удобный выгадывать, да способ ухода определять. Недолго, но был я спокоен - теперь эти дни за счастье почитаю, но краткое, неустойчивое. Сразу закончу эту историю с жизнью. Не получилось и её отнять у себя. Как Феникс возрождался я. Что только не пробовал. Последний уж раз повис я на ветке с петлёю на шее. Уже знаю, что не получится ничего, но надеюсь. Подходит ко мне дева одна, златокудрая, меньше других я её от себя гнал. Говорит мне: смирись, Володислав, оставь шутки свои с телом, ведь пока ты в саду нашем, душа твоя бессмертна, а это непреодолимо силами человеческими к исправлению. Она же из петли помогла выбраться, ведь пора на ужин было идти. Повесть моя на этом пока заканчивается, писать не могу больше. Бог один наш всевидящий знает, как трудно мне было и это написать, а более сил у меня нет. Где конец, где развязка неведомо мне...."
  
  
   Записи я делал, как только буквы не уплывали, но помогало мне сухое вино испанское, мозги чистило. Думаю, а ведь завтра, сколько не буду переписывать, лучше не будет уже, ведь это как крик чужой записывать, никакая редакция не поможет. Ночь уже в полном разгаре, луна по реке разбросала серебряные точки. В дорожку их не собрать, волна мелкая мешает. Словно ударило меня в грудь изнутри, выходи на волю, выходи отсюда. Кликнул я официантку знакомую, и та уж недовольна мной была, мало нас оставалось загулявших, а ей кассу сдать, да домой отправиться не терпелось.
  
  
   Вышел, словно и не пил ничего. Воздух вокруг меня кружится, словно внутри шара я воздушного. Спускаюсь по лестнице, выхожу на дорогу прямую, ту, что к дому моему, а навстречу мне бабушка моя спускается с корзинкой, говорит: задержалась я сегодня, вот все пароходы пропустила, держи корзинку, тяжела она для меня, так тяжела.... Хотел ответить я, да некому. Один стою под мышкой фолиант, сафьяновый, в руках корзинка, с пирожками... Проверить решил, а с пирожками ли она. Тряпицу, что для сохранности тепла пирожкового на ней лежала, сдвигаю и вижу блеск, такой блеск, который у одного только металла и бывает....
  
  
   Надоело
  
   Пустяхин плёлся на работу, не заботясь о чистоте ботинок и чистом горле. Ботинки его шлёпали по лужам, а в зубах прыгала папироска, мало, кто сейчас их курит, но вот Пустяхин продолжал. Ему нравилось, что папироса может потухнуть, что она пахнет падшей женщиной, так что... Пустяхин с удовольствием повторил мысль: падшей женщиной - потом изменил её, падшей мадам Бовари, нет, что-то не так, лучше пусть будет просто падшей. Тут он сам полетел куда-то кувырком и остановился, только уткнувшись в стационарную, ребристую урну зелёного цвета. Из урны послышалось завывание, какое Пустяхин часто слышал на работе.
  
  
   Так воют шахты лифтов, когда по ним гуляют звуки натянутых тросов и запускаемых вдруг электромоторов. Потом, тоже всё было привычно - захлопали двери. Это в ушах у Пустяхина хлопали двери, потому как по ушам Пустяхина хлопали. Кто это мне надавал по ушам, думал Пустяхин, голову он поднять боялся, а говорят, что нет уже у людей инстинктов - ещё как присутствуют. Бах, - поднял всё-таки голову Пустяхин. Зря он это сделал, ему же говорили инстинкты, да вот не послушал их Пустяхин. Как вам не стыдно, сказал Пустяхин, я же, бах... Пустяхов понял, что лучше молчать. Крыса. Кто крыса? Да, ты крыса, зачем помешал, такой сон видела, а ты. Какой ещё сон в урне? Дурак, ты Пустяхин. Откуда знаешь? Что я Пустяхин.
  
  
   Лучше бы спросил, почему дурак, а то, что ты Пустяхин видят все. Пустяхин закрутил головой, как все? Да, вот так, у тебя ведь пустяк на лице и шишка на лбу растёт. Пустяхин провёл по лицу, как делают недавно ослепшие люди, то есть ощупать-то ощупал, а вот понять ещё ничего не понял, кроме того, что не брит. И не брит, сказала урна. Твою мать, подумал Пустяхин. Я тебе дам, мать, сказала урна и дала Пустяхину, да не то, что он постоянно хотел получить с четырнадцати лет, а совсем другое. Такое дала, что Пустяхин даже спросил, когда очухался, что опять. Что опять-то горе? Опять пустяк нарисовала? Да уж пришлось. Ладно, вставай, пошли. Пустяхин про себя спросил, уж научили вопросы-то задавать. Куда? Но тут же получил подзатыльник, посему и замолчал и внутренне и внешне, даже думать теперь боялся.
  
  
   Как пролетело время Пустяхин и не заметил, только сидел он уже в ванне, а та, которая была Урной или в урне, уже надраивала ему спину старинной мочалкой, какую Пустяхин не видел со времён прочтения им в детстве Мойдодыра, и обильно поливала из такого же раритетного мойдодыровского кувшина Пустяхинскую голову. Пустяхин, как не боялся, но всё же спросил. Мне бы на рабо... отплёвывался от мыла и поступившей в горло воды воняющей хлоркой Пустяхин ещё долго, но опять спросил: мне закурить бы, Урицкого. Неожиданно у него во рту оказалась папироса и даже уже прикуренная. Пустяхин крепко затянулся и подумал, от добра, добра не ищут.
  
  
   Он курил, его мыли, он постепенно начал получать удовольствие от чистоты. Потом Урна (так и будем её называть, раз не хочет же представляться) заставила Пустяхина встать, треснула по рукам Пустяхина, когда он захотел стыдливо прикрыться, и сказала: раньше надо было думать, нечего стыдиться. Пустяхин опять рискнул. Когда раньше-то? Неожиданно он не получил по морде, а услышал: когда на свет появился с этой штуковиной. А... вот рот он тут открыл не вовремя, а может и вовремя, смотря как это понимать. Заткнулся рот пеной для бритья, а может и гелем каким, не очень-то Пустяхин в таких вещах разбирался.
  
  
   По прошествии некоторого времени, Пустяхин сидел на кухне. Он понял, что это кухня только по плите, а так всё на его взгляд было лучше, чем в его гостиной, да признаться и гостиная его была, всего лишь комнатой в коммуналке, да ещё и одной, на всё сразу - на кухню, на прихожую, на спальню и на кабинет... бах, уже привычно, не вздрогнув и не моргнув глазом, получил Пустяхин. Какой тебе ещё кабинет, совсем размечтался. Я всё понял, хм... нет, не надо, я сейчас скажу, дорогая. В этот раз дело обошлось лёгким поощрительным подзатыльником. Не надо, родная - его слегка шлёпнули по губам. Любимая... Путяхину давно уже не было так хорошо. Он блаженствовал, ему нашёптывали в ухо приятные разности, его целовали, стыдно сказать даже такое - в шейку, ему пели песенку, а он отвечал мурлыканьем и подзатыльников больше не получал.
  
  
   Прошло совсем немного времени, может дней несколько, а может и месяцев. Пустяхин шёл под ясным весенним солнышком под ручку с Яниной, во рту его не дымилась папироса, его горло, да и всё остальное у него и на нём было такое свежее, что даже молоденькие девушки оборачивались и провожали взглядом счастливую пару. Пара следовала в направлении местного парка культуры, где сегодня какая-то модная группа исполняла модный блюз.
  
  
   Наваждение
  
  
   Утро третьего дня. Едва брезжит рассвет. Толя Валгенсон получает счёт за оказанные ему услуги. Показ снов в расширенном формате эротического содержания с участием звёзд... следует перечисление звёзд. ПБО "Оргоргия". Блин, сказал Толя, а почему НДС сто процентов. Звонок бухгалтеру. Виталик, у меня счёт какой-то странный пришёл. Номер? Да, нет, номера нет. Как выбросить? Ты, не знаешь случайно, у нас НДС не меняли в последние сутки. Да. Ладно, досыпай, буду как обычно к обеду.
  
  
   Конверт тоже какой-то странный. Прозрачный совершенно, а ничего сквозь него не видно. Не буду платить. Нежное тепло подошло сзади к Толе и обняло его за плечи. Опять звоню, да. Потом доспишь, а формы собственности не меняли у нас. Нет. Верю. Досыпай. Тепло продолжало наступать. Оно уже прилипло к Толе банным листом, усилив эффект прилипания острым запахом эвкалипта. Самые нежные места стали уже дёргаться, а по плечам и локтям побежали пупырышки. Наваждение.
  
  
   Как это мило с твоей стороны Анатолий, ты помнишь, как меня зовут, ты такой проказник был ночью. Ты кто? Я твоё Наваждение, рыбка. Может покажешься, наконец, нельзя же жить намёками. Следует продолжительный поцелуй. Толя валится на кровать, с которой уж почти совсем встал. Долго ничего, кроме обычной любви не происходит. Толя сбрасывает тепло с кровати и идёт в ванную. Тепло идёт за ним. Дверь в ванную закрыта. Толя дергает за ручку. Теперь он держит ручку в руке и внимательно её рассматривает. Интересно это шуруп или винт.
  
  
   Это шнобиль, говорит, кто-то холодный и бьёт со всей силы Толю в нос. Толя катится по полу, легко минует коридор, проезжает прихожую, поворачивает на кухню и подъезжает к диванчику. Холод спускается с вешалки, бросает по пути Толин плащ на пол и усаживается к Толе на колени. Хозяин, и дальше будем сыпать шуточками или займёмся делом. Наваждение, эй, Наваждение. Не поможет оно тебе. Мальчики, вот вы где. Фонарь ужаса заморгал умными глазками. Толя вставь сюда свечку. Пожалуйста, вставь свечку.
  
  
   Больно же, ты чего дерёшься. Никогда никому не подпевай дурным голосом. Наводи наваждение, Наваждение, я наведу куда надо и доведу до логического конца. Эти тампоны никуда не годятся. Анатолий, вы слышали когда-нибудь о нейрофизиологии. Я так и думал, придётся начать с неразрывности абстракции и мысленного моделирования. Сложность мы тебе обоснуем, а вот как будем показывать глубину, пока не ясно. Только не так, нет, так не надо, только не свечкой.
  
  
   Счёт оплатишь? Оплачу, конечно, оплачу. Вот моя кредитная карта. Холод охладил дочиста всю карту. Наваждение, сваливаем отсюда, ещё надо успеть в обменный пункт воображаемого. Кто, вы хоть такие? Не строй из себя мистика, мы из Полностью Безответственного Общества "Оргоргия".
   Ложечка
  
  
   Я рассматривал ложечку, сидя в глубоком продавленном кресле, и не мог продолжить своё занятие. Занятие было довольно грустным - я разбирал родительские вещи, в основном выбрасывал. Попытался, было, создать какой-то архив, но не получилось. Письма почти отсутствовали. Фотографий было мало. Мелкие безделушки пришли в негодность, а что-то более существенное и так давно нашло применение. В руках была ложечка. Припоминалось, что-то смутно, но точно сказать, что именно с этой, да и вообще с какой-либо ложечкой во рту я родился, было невозможно. Припоминалось, разумеется, из рассказов матери, а не из моих личных закутков памяти, которые свой собственный день появления на свет уж точно не охватывали.
  
  
   Вертел, вертел ложечку, да вдруг заметил на ней надпись. Буквы в середине были плохо выплавлены или оттиснуты, а может быть, стёрлись от времени, но прочитать можно было: "цена...". Устав от бесплодных размышлений, я залез в ящик с инструментами, нашёл там самое маленькое сверло и просверлил в ложечке отверстие, на которое и повесил ложечку, используя кусок суровой нитки, а нитку повесил на шею. Как только я это проделал, мысли мои совершенно успокоились, я быстро разобрал весь хлам, упаковал его в заранее приготовленные мешки и к вечеру уж полностью всё прибрал в своём садовом домике. Сколько лет я откладывал это, а теперь всё закончилось, можно было делать всё что угодно, а главное продолжать жить без тяжкого груза прошлого.
  
  
   Обстоятельства так складывались, что возвращаться в Москву я не желал, а, наверное, даже не мог. Этот маленький домик, оставался моим надёжным пристанищем, в котором я мог уединиться и вволю поразмышлять о жизни, а главное, просто её закончить естественным путём. Занятия мои были просты. Я гулял, читал, готовил еду, размышлял. Иногда я помогал разобраться с документами в правлении нашего академического посёлка, за что получал очень скромную плату; в совокупности с небольшой пенсией, которую я уже начал получать, денег на пропитание вполне хватало.
  
  
   Домик мой был маленький с большой комнатой на первом этаже и крошечной терраской, которая выходила прямо в сад. Половину комнаты занимала русская печь с лежанкой, заменявшей мне диван. Постирав в ручье старенький коврик, тщательно отскоблив его от пыли и грязи и положив коврик на лежанку, я обеспечил себе замечательное, тёплое место, мягкое и уютное, что очень требовалось моим старым костям. Вторую половину комнаты занимали стеллажи с книгами; в основном это были старые издания классиков, но попадались и современные авторы, которых я тщательно отобрал с полок, связал бечёвкой и собирался в самом ближайшем будущем отвезти на помойку.
  
  
   Нервное напряжение этого дня всё же сказалось. Я, не раздеваясь, прилёг на лежанку, умастил высокую подушку под голову, уложил себе на грудь Горация, которого читал ещё вчера и хотел продолжить чтение сегодня, и стал смотреть на своё обиталище, потому как забыл опустить взгляд. Тишина была потрясающая. Обычно сельской тишины, как таковой, не бывает - просто звуки тут мягкие и не вредные. Тишина в деревне это вой и лай собак, мяуканье кошек, шелест листвы, шум ветра, где-то под крышей или в трубах, а то и крики человеческие, означающие что угодно, но приглушённые расстоянием, деревьями и всяким иным вполне природным причинами. Сейчас только привычный звон в ушах составлял какой-то общий звук, остальных звуков не было. Было неспокойно.
  
  
   Движение воздуха обозначилось между стопкой упакованных книг, стоявших на полу и тех, что стояли на полках. Я приподнялся на локтях, и Гораций мягко шлёпнулся на пол, закрылся он беззвучно. Что это? может облачко пыли поднялось от сквозняка, а может быть это... Воздушные спирали закрутились, забегали от полки к связкам на полу и обратно, засветились молочным светом блёкло-белого газа с голубоватым отблеском посередине. Устойчивое уже свечение перемежалось оранжевыми искорками и тёмными пятнами похожими на ночных летучих насекомых.. Искры становились всё ярче, всё быстрее вращались в спиралях и всё ожесточённее сталкивались с тёмными пятнами ночных насекомых и растворялись, исчезая в навязанной столкновением прозрачности.
  
  
   В такие моменты, когда не было ни искр, ни пятен, было хорошо видно старые обои, свисавшие клоками со стен, а в проступавшем из тьмы окне покачивался лунный, плотный туман, будто не решавшийся вползти в дом. Бледные тени спускались с полки и вступали в бой с пустыми пятнами, они дрались ожесточённо, но тьма побеждала, она проглатывала тот нежный и блёклый свет, который исходил от полок, и смачно вставляла вместо этого слабого света свою пустоту, наполненную страшной тьмой. Потом послышались голоса.
  
  
   Это был стройных хор, напоминавший церковное пение, он всё нарастал, становился сильнее, но тут послышались отрывистые звуки нечеловеческого речитатива, поддерживаемого ритмичными звуками выстрелов и чавкающего болота, слышны были и отдельные слова: скучно, непонятно, слишком красиво, уже было, устарело, стилизовано, нанизано... Всё слилось в сплошной вой, который уже нельзя было понять, только можно было ощутить как наступление всеобщей катастрофы, в которой все только радуются, смыкают молодые ряды, требуют усилить желание, усилить и предоставить - потом и этого не стало слышно, только треск пламени, адского пламени; его нельзя было уже ничем заглушить.
  
  
   Повезло же этому старикашке. Смотри у него и ложечка какая-то во рту, может он родился с ней. Послышался здоровый смех санитаров. Грузи его в машину, из всего посёлка он один жив видно остался; вот это пожар, давно на такой приезжать не приходилось. Брось ты эту книгу, зачем она ему. Скорая помощь медленно отъехала, тяжело переваливаясь на ямах, никто не обратил внимания на то, что она переехала маленький томик стихов в кожаном переплёте, глубоко его вмяв в дорожную грязь. В этот момент ложечка выпала изо рта старика и он умер.
  
  
   Кассапанка
  
   Стоило платить такие деньги архитектору, чтобы такое построить. Мне нравится, а тебя всё равно дома не бывает. В том-то и дело, иногда хоть приехать отдохнуть по-человечески, а тут. Что тут, ты ничего не понимаешь. Это настоящее палаццо, дворец. Так богатые итальянцы строили, финансисты, к слову сказать. О, господи, причём тут итальянские финансисты, они, если хочешь знать, просто нищие. Так это сейчас, а я говорю о Возрождении, слышал о Возрождении, о Венецианской республике. Угрюмо покачав головой, Семён согласился, что-то слышал, но в Венеции никогда не был, дел у него там не было. Только почему я, чтобы пройти в свой кабинет должен обогнуть весь дом, вот что хочу тебя спросить. Потому, дорогой, что анфиладу нарушать нельзя. Приёмы собирался устраивать, собирался. Поэтому лестницы только по углам.
  
  
   Хорошо, иногда прогуляться невредно. Семён не хотел сегодня ссориться, уж больно хороша была его Софья. До того хороша, что прощал он ей все архитектурные излишества, от готики вверх кружевами летящей, до барокко, ещё и барочного какого-то. Так получилось, что вот уже пять лет он ничего в своём доме, сейчас в новом, а раньше в старом, кроме самой Софьи, и видеть не хотел. Всё терпел, но исключения всё же были. Не терпел он когда в кабинет его Софья втаскивала что-то новое. Кабинет он заказывал сам лично, всё до тонкостей в нём продумывал, и не только сам, а с архитектором знакомым, который и в интерьерах здорово разбирался.
  
  
   Друг он был его ещё с давних, юных времён, доверял он ему, и мог даже покапризничать, нарушив какие-то архитектурные порядки в угоду своему личному удобству. Петька относился к таким вещам с пониманием и всегда находил компромисс. Софью удавалось с его помощью убедить не вмешиваться. Жаль, что убеждения этого хватало ненадолго. Максимум на полгода, это уж совсем оптимистично, но на правду похоже. Не считать же, в самом деле, чем-то таким непереносимым, появление искусственного фонтана прямо перед входом в кабинет. Льёт себе фонтанчик по сто литров в минуту, ну и пусть, чёрт с ним, зато Софья почти неделю тогда из дома не выходила. Всё сидела у кабинета как сфинкс и любовалась на это расчудесное чудо.
  
  
   Слава богу. Ведь что означал выход Софьи из дома, нет, вы точно этого не знаете. Это была вспышка сверхновой, по масштабам. Энергия её была безгранична, она раза три, а то и пять, заставляла мужа переодеться, выбирала на какой тачке им ехать, кого с собой взять, что ей самой надеть. Поскольку выход намечался парный, о других выходах, мы просто не будем рассказывать, то во все эти тонкости, немедленно по возникновению их в Софьиной голове, вынужден был вникать и обсуждать детали Семён. Выслушивать и вникать он умел, но вот обсуждать. Его просто передёргивало, когда он слышал "Сём, а вот, ты, что думаешь...".
  
  
   Думал Семён много, это точно вам скажем, работа была такая - думать. Давно он уже не участвовал ни в каких совещаниях, не делал сам лично никаких анализов и прогнозов, не вёл переговоры, не участвовал непосредственно в управлении. Он думал. Наблюдал со стороны и думал. Однако его неучастие было только внешним, повседневным. Стоило только ему вмешаться, и огромный корабль его империи делал плавный, а иногда и не очень разворот чуть не в противоположном направлении. Успешно делал и даже раньше, чем аналогичный поворот делали другие. Оставим же всё это деловое в покое.
  
  
   Сейчас Семёна тащили на выставку мебели, он согласился на эту поездку только потому, что сильно уже Софья навредить не могла, всё уже, по его наивному представлению, уже стояло на своих местах. Что может быть вообще лучше того, что у них было Семён, при всей своей осведомлённости о предметах не первой необходимости, не знал. Зря, он не учёл, что всегда старый хлам ценится выше нового хлама, пусть и самого высокохудожественного вкуса, а что ценится больше, то и должно быть у Софьи, это закон. Не знал он самого страшного.
  
  
   В моду входили лари, свадебные и всякие другие. По-русски сказать, да и схватить всякое разнообразие их форм и размеров можно одним, всем, надеюсь, понятным словом - сундук. Что с того, что внутри крышку этого сундука расписывал Сандро Боттичелли или Джованни Беллини, а то и сам Пьетро делла Франческа не отрывать же её и в раме на стену вешать, полная ерунда. Мучения человека посещающего любую выставку описывать не будем, очень тяжело это. Сказать же придётся только об одном, но важном, даже простите о двух, потому как, по сути, их было два. Два сундука, только по названиям один всё же был ларь, а вот второй - кассапанка.
  
  
   Сколько они стоили, умолчим, чтобы бедных, соблазнённых и покинутых сундуками не огорчать. Много, очень много они стоили. Раз Семён качает головой, значит точно много. Дней несколько Семён ещё прожил спокойно. Оформление и доставка оказались не таким простым делом. Какие-то бумаги Софья оформляла, ещё чего-то там выгадывала, не знаем, но вот настал тот трогательный момент, когда сундуки стоят на своих местах, один прямо в гостиной (боже, зачем в гостиной сундук), а второй, вот тут совсем плохо, второй приговорён был стоять в Сёмином кабинете. Ужас.
  
  
   Всё можно пережить, но в кабинет попадал именно он, не ларь, а именно этот - кассапанка. Семён, разумеется, не знал, но даже и это ещё не все отличия от ординара. Эта самая кассапанка была или был очень большого размера, украшен(а) он(а) был(а) по типу свадебных ларей. Обычная кассапанка это чаще всего просто кресло водружённое на ларь, то есть сундук с подлокотниками и спинкой, то это был уже целый диван. Исполнен был этот сундук из невероятной красоты ореха, да ещё и украшен инкрустацией из слоновой кости. Даже Семён при всём своём неприятии, вынужден был признать - красиво смотрится. Если бы не назойливое верещание мелькающей вокруг этого чуда Софьи о какой-то там интарсии с пучком итальянских, знаменитых имён, то уж и совсем можно было бы к кассапанке привыкнуть, а так нет, трудно было вмиг оценить.
  
  
   Тяжело спалось Семёну в эту первую ночь с кассапанкой. Он устал от бессонницы, по привычке прикрыл разметавшуюся во сне Софью одеялом, предварительно осторожно сняв со своей широкой груди её ногу, и тихо пошёл по анфиладе в свой кабинет. Кабинет его встретил как всегда приветливо. Семён сразу же подошёл к столу, погладил его, прошёл к огромному полусферическому окну, раздвинул шторы (на кнопочку там, на какую-то нажал). Залюбовался на звёзды, - небо было чистое, ясно звёздочки на нём видно было. Брели они куда-то или так мерцали, в иллюзию поигрывали, бог их знает, главное человеку приятно. Всё хорошо, если бы ещё спать.
  
  
   Тревогой в душе вдруг отозвался кассапанка присутствием своим, повернулся Семён к тому месту, где он стоял, посмотрел на это чудо, а подойти почему-то не хочется. Почему? Красавец ведь, цоколь тяжёлый резной, орех завитками выводит мыслительные кренделя, инкрустация в свете звёзд подражательно им подмигивает. Сказка. Тысяча, да мало, миллион ночей в этом сундуке запрятано. Решился, подошёл. Погладил. Да, не так как стол, не любя ещё, а просто изучаемо. Рука отдёрнуться так и хотела, но любопытная у человека рука, довела дело до конца. Провёл Семён по всему кассапанковому телу ладонью своей тёплой. Вдруг, как вздохнул этот кассапанка.
  
  
   Тихо так, печально вздохнул. Голос вроде послышался, да не наш распевный, а назойливо по нотно лопочущий. Етит твою налево, воскликнул Семён, отскочив от кассапанки. Говорящая сволочь оказалась, это за свои же такие бешеные деньги. Не всё ещё, что пережить есть ещё. Что делать, пришлось Семёну молодые годы вспоминать. Забрался в замаскированный под зеркало сейф, достал оттуда Стечкина, проверил обойму, снял с предохранителя, готово всё к бою. С таким другом, совсем всё по-другому представляется. Подошёл Семён к кассапанке, окинул по краям две тяжелые хитрющие защелки и надавил на спинку, ох, если бы не рычаг, тяжеленная была спинка, но пошла легко.
  
  
   Вроде белое что-то лежит, матерь божья, Семён быстро, на сколько мог, прикрыл сидение. Трупа только не хватало, да ещё купленного. Семён мысленно проверил все свои последние, крупные операции на Лондонской бирже и ничего (вы можете в это поверить?) предосудительного в них не нашёл, хвостов не было. Чёрт, смачно сказал Семён, Софья давно его отучила ругаться по-человечески. Денежки бизнесменам не зря достаются, не робкого они десятка. Подошёл ещё раз Семён и уже с силой отбросил спинку кассапанки. Видела бы Софья, ух, досталось бы ему от такого неуважительного обращения с антиквариатом. Может и так, но мы думаем, что досталось бы Семёну, хоть и не виноват он был пока, просто под горячую руку бы попался, и совсем бы по другому поводу. Тут семья может рухнуть, плевать на эти ларчики венецианские.
  
  
   Во всей красе, просто во всей полной красе, а как это? - да голышом, естественно, в ларе, на пурпурном бархате, лежала прекраснейшая, такая прекраснейшая и такая любимейшая Семёном женщина, его дорогая Софья лежала там. Присмотрелся Семён, вроде бы и , правда, Софья, но только чуть моложе, так лет приблизительно на пять, то есть как раз такая, как на свадьбе была. Неуверенно так это говорим, потому как, может, если с Софьи макияж полностью снять, может и она такой же будет прекрасной, кто знает. Двойник Софьи, а Семён ни на секунду не засомневался, что это двойник, всё-таки конкретным был человеком. Понимал, что через всю анфиладу Софья бы вперёд него не успела добежать до кассапанки, да ещё на защёлки хитрые сама защёлкнуться. Уж как она эти мебеля венецианские не любила, но всё одно не успела бы.
  
  
   Красавица, между тем глубоко вздохнула, залопотала чего-то опять по итальянскому, да глаза-то и открыла. Открыла и мгновенно, просто мгновенно обняла Семёна за шею, да так обняла, что не вырваться. Семён тут, от страха или от соблазна пристрелить красавицу Стечкина своего и отшвырнул, а сам и не понял, как в ларе оказался, прямо на красавице. Повторить не можем, всё-таки сообщество у нас культурное собралось, но выразился при этом Семён совершенно ясно и, соответственно, по-русски. Семёнушко, мой ненаглядный, иди ко мне родный. Что делать. Семён и пошёл, когда так называют то, попробуй не пойди. Пошёл и пошёл, и пошёл. Так они ходили довольно долго, дольше, чем с настоящей Софьей обычно Семён ходит. Время не засекали, но судя по звёздам, намного дольше.
  
  
   Всё когда-то заканчивается, и надобно ответ держать. Запер Семён кабинет на ключ, усадил ещё одну свою хозяйку в кресло, больно надоел ему этот ларь, в обычное кожаное, набросил на неё плед шотландский, чтобы не мёрзла и спрашивает. Рассказывай по порядку, почему, то по-итальянски шпаришь, а то вдруг меня увидела и по-русски зазвала в кассапанку эту. Сознавайся. Знаем мы как женщины в чём-либо сознаются, заплакала она так, что рыдания и в анфиладе уже стали слышны. Что ты, что ты, тише же, тише, Семён говорит, а сам на дверь поглядывает. Как же мне не плакать Семёнушко, мой ясноочий, ведь не признал ты во мне жёнушки своей верной, лебёдушки своей ненаглядной. Ну, ты не очень-то, лебёдушкой-то я признал тебя и даже прямо сразу, ну, не плачь, признаю, всё что хочешь признаю, если перестанешь реветь.
  
  
   Рассказывай лучше, откуда взялась. Остальное Семён решил пока не выяснять, вдруг опять разревётся, потом с многожёнством как-нибудь решим. Вот что он услышал. Как Царь Батюшка наш Пётр Алексеевич (у Семёна тут глаза на лоб полезли), под Азовом-то фиаско потерпел, так зачал флот строить. По приговору Боярской думы от 20 октября 1696 года все дела по кораблестроению отданы были в ведение Владимирского судного приказа, названного тогда же Адмиралтейским, а управляющим того приказа поставлен был Протасьев Семён Афанасьевич. Ты Семён, был поставлен, тут она опять попыталась плакать, думая, что позабыл всё её бедный Семёнушка, с перепоя страшного венгерским крепким пойлом. Взяла себя в руки, у кого мужа пьющего не было, и продолжила.
  
  
   Понравился мне тогда сундук один, а ты не позволил мне купить его, сказал и свадебного тебе достаточно, а уж если в Венецию поедем с Петром Алексеевичем, то уж там я его тебе дешевле много возьму. Так и ждала я этого сундука долго, долго, пока и правда ты в Венецию не отправился. Помнится, в помощь к думскому дьяку Возницыну тебя определили, вручили вам списки статейные, и уехали вы. Опять собралась плакать Софья, но Семён уже знал, что делать, привык всё-таки за столько времени, да и хороша была Софьюшка его пять лет назад, ох, до чего хороша...
  
  
   ... подготовила я вам рыбки копченной белужьих и осетровых пород, малиновые, вишнёвые и иные какие меды, помолилась и отправила тебя...
  
  
   ... зеленоватая звёздная пелена плавает в канале, качают волны длинную лодку, вот дворец мимо проплываем, нет нам не сюда, ещё далеко, по узким каналам, под мостами низкими, где гондольер часто будет от арок этих толкаться...
  
  
   ... а вернулся Пётр Алексеевич раньше вас, стрельцы забунтовали, а вас ещё долго не было, только письма от тебя мне через приказ и передавали, редко передавали, да сундук этот привезли однажды, сказали ты повелел, ох, говорят и намучились с ним, но то генуэзцы были, не наши, заплатил ты им хорошо, от тоски я и стала у них уроки брать итальянского, да и латынь заодно учила...
  
  
   ... доставите кассапанку эту ореховую жене моей Софье, во Владимир город, через приказ Адмиралтейский найдёте, она за письмами туда приходит, за весточками редкими от меня...
  
  
   ... и такая тоска меня взяла, в тяжёлый рассветный час, не едешь ты и не едешь, уж союз там какой-то скрепили с честнейшим господином Папой Иннокентием вторым кажись, а тебя нет всё, так я залезла в сундуковину эту, говорили купцы, что свадебный он тож, так тебя думала в нём увидеть, а ты вот сразу-то и не признал...
  
  
   Погоди, не реви, да не реви, ты говорю. Решать надо, дело одно, не обойтись мне без человека одного. Ты вот посиди тут, сейчас вернусь, погоди, господи, не плач, поцелую тебя. Закружило Семёна от поцелуя того, будто четыре века он ждал его, так закружило, что только вспомнив Софьюшку свою оторвался он от этой своей новой Софьюшки. Всё милая, подожди, вернусь сейчас, жди. Семён бежал по анфиладе, бежал и не двигался с места, всё стоял перед ним фонтан, бивший раструбом, брызги пируэтом каверзным размётывающий. Вдруг вспомнил он вещь одну, ведь не спросил у Софьюшки, не спросил. Вернулся в кабинет.
  
  
   Тишина страшная. Только звёзды свет пускают, отражается он в завитках ореховых, блестит на инкрустации костяной, завораживает взгляд не позволяет пустоту определить, полную пустоту кабинета, только плед шотландский брошен на пол, а крышка кассапанки закрыта, да защёлки хитроумные прищёлкнуты на нём. Долго стоял Семён, голову опустив. Так и не спросил тебя, так и не узнаю. Да и не надо, наверное, спрашивать, ведь и здесь защелки защёлкнуты, кто это делал тогда, кто сейчас сделал, да не такая уж и большая загадка это, в сравнении с оборотом дней наших вечным.
  
  
   Семён подобрал плед, аккуратно его сложил, подобрал с пола Стечкина и в раздумье подержал его в руке, но видно передумал, закрыл обратно в сейф. Теперь медленно шёл по анфиладе Семён, медленно спускался по лестнице, зашёл на всякий случай в гостиную, приоткрыл крышку на сундуке, ничего не увидел в нём и пошёл далее. Вошёл в спальню, где спала его жена Софья на пять лет старше, приблизился к изголовью кровати, сел и ласково потрепал Софьюшку по плечу. Она не проснулась, пробурчала только что-то по латыни... finis vitae, sed non amoris... но он всё равно ей сказал.
  
  
   Задумался ещё раз тяжело, с тоской вдумчивой и сказал. Поедем завтра, да прямо завтра с тобой в Венецию, поедем Софьюшка, так хочется ещё раз на Canal Grande посмотреть.
  
  
   Идея по имени Таньяна
  
  
   Виктор сидел за столом, уфляканным разноцветными чернильными пятнами. Таких столов уже сейчас нигде нет. Виктор подумал: у нас бы его тоже не было, если бы переехали в другое помещение, а так никто ничего менять не собирается. Помещение лаборатории состояло из двух комнат. Одна с приборами и инструментами большая, а другая со столами сотрудников значительно меньшая. Шеф сидел вместе со всеми, это было демократично и страшно неудобно, если он оставался на месте. Зато как это было прекрасно, когда он сваливал. Великолепно. Информация, о его ожидаемом исчезновении, поступала, можно сказать, прямо из первых рук. Не надо было бежать к секретарше и выпытывать у неё данные о передвижении начальства. Кроме того, самой секретарши не было и в помине. Сотрудники прекрасно справлялись с её ролью.
  
  
   После того как прошла мода на малые предприятия и центры, шеф стал называть лабораторию фирмой, что, мягко говоря, было неверным, но звучало солидно. "Фирма" существовала уже более десяти лет и чем только не занималась. Последние, удачные разработки относились к оборудованию и приборам, создаваемым на стыке двух или нескольких областей знаний и электроники. Не оригинально, учитывая, что сейчас трудно представить себе что-либо работающее без электроники и программного обеспечения. Суть же работы состояла в том, чтобы соединить имеющиеся достижения, в каком либо невероятном сочетании, понять, кому это будет надо, а затем продать. Виктор оторвался от изучения стола и достал новый прибор.
  
  
   В лаборатории было тихо. Была пятница и, как только позвонила жена шефа и срочно потребовала везти её на дачу, все незаметно стали собираться домой. Как только шеф вышел за порог, а Любаша прямо с балкона крикнула в комнату, что его машина отъехала, всех как ветром сдуло. Виктор продолжил своё неконструктивное исследование прибора, более походившее на верчение его в руках, и такие же размышления. Шеф держал Виктора в лаборатории неизвестно зачем, часто бывало, что другие ребята смотрели на него косо, ведь не делает он практически ничего, зато генерирует идеи и критикует идеи других, его так и называли "наш критик", не без иронии. Шеф же называл его генератором. Понятно, что только благодаря шефу его и терпели.
  
  
   Виктору лишь иногда было обидно, что его труды недооценивают, ведь он сам их и в грош не ставил. Идеи он выдавал легко. Вот и этот прибор создан на основе его гипотетических соображений, которые вылились во вполне конкретную разработку, и на которую уже был большущий заказ государственных структур. Оставалось найти изготовителей и отследить за правильностью исполнения, что тоже сложно, но долго и денежно, а что ещё надо частному предприятию? Вертел приборчик в руках Виктор и сам не верил, что ребята справились, создали работающий образец. Правда, работал он только с помощью мощнейшего компьютера, который просто подключался к прибору, а предстояло ещё сделать его компактным и автономным, но это уже будут делать совместно с предприятием подрядчиком. Доведут, дело техники. Идея-то работает.
  
  
   Кстати, идея принесла лично Виктору неплохие дивиденды, кредитная карточка на значительную сумму приятно жгла его карман. Прибор работал так - цифровая камера давала изображение, прибор его обрабатывал в особом блоке, который собственно и был квинтэссенцией идей Виктора, и выдавал историю сфотографированного объекта. Результаты были великолепны, опробован он был в одном закрытом НИИ, занимавшимся криминалистикой. Вероятность его оценок была столь высокой, что удивляла буквально всех, например, отцовство он рассекречивал с точностью в три девятки после запятой, вполне достаточно для любого суда. Кто их там знает суды, но криминалистам этого было достаточно, учитывая скорость получения информации.
  
  
   Некоторые вещи прибор выдавал только предположительно, но в простых случаях убийств, тоже не пасовал, а уж о поставке огромного количества фактов для размышления и говорить не приходится. Причём первичная обработка их тут же производилась с большой подробностью, только сиди и читай, вот ловить самостоятельно преступников прибор не мог, но нельзя же всех уволить из МВД, пусть ещё поработают. Всё о чём здесь было рассказано, это пройденный этап. В разработке пошли гораздо дальше. В руках Виктора была модификация прибора, которая позволяла получать фотографию объекта, внеся в него имеющиеся о нём данные. Получалось опять неплохо. Проверялся этот метод в прокуратуре на нескольких уже раскрытых делах, а так же старых, запутанных и закрытых. Если эта проверка пройдёт успешно, то можно будет думать об усовершенствовании прибора. Только думать об этом пока не хотелось, пусть справится с первоочередными поставленными вопросами, а там видно будет.
  
  
   Виктор посмотрел на часы. У нормальных людей недавно закончился обед, а у нас уже ищи ветра в поле. Да, шеф после серии удач расслабился, но Виктор его не осуждал, сам ненавидел производственную дисциплину. Проще уволить тех, кто не хочет работать, чем бесконечно за всеми следить. Следить. В голову пришла мысль, достаточно шальная. Виктор улыбнулся. А что? Можно попробовать, ведь никто его дома не ждёт, а впереди долгие скучные выходные, которые он ненавидел. Виктор побродил в нете, нашёл то, что ему было надо и через полтора часа упорнейшего труда перед ним, в его директории, уже существовал отредактированный и выверенный по всем возможным параметрам файл, содержавший его идеал.
  
  
   Не будем перечислять, какие параметры и признаки, он включал. Кому интересно сам может посветить этому время, возможностей для такого рода развлечения предостаточно. Кому же лень, может обратиться в соответствующие психологические службы, которые с удовольствием с него сдерут, соответствующую созданному виртуально идеалу, плату. Виктор подсоединил прибор к компьютеру, приподнял его над чистым листом бумаги, чтобы дотянуться средним пальцем до неудобно расположенных кнопок, - над эргономикой прибора никто ещё не работал всерьёз, - и щёлкнул кнопкой. Изучив полученное изображение идеала, Виктор убедился, что оно отчётливо напоминает Бриджит Бордо в семнадцать лет. Только тогда он разочарованно и решительно сплюнул в корзинку для бумаг и стал собираться домой.
  
  
   Стоило ли возиться столько времени, чтобы получить очевидное. Обидно. Виктор, разумеется, не проверил другие данные, которые были получены прибором, ведь по случайности он нажал одновременно две кнопки и сфотографировал свой безымянный палец. Даже если бы проверил, то зачем ему история собственного пальца? Будто он её не знал. Знал ли? Нацепив лёгкий льняной пиджачок, который носил по летнему времени на работу, Виктор запер лабораторию и сдал ключи охраннику. Как он ни старался тянуть время, его всё ещё было очень мало позади середины пятницы и очень много до понедельника. Машиной в рабочие дни Виктор пользовался редко из-за пробок - лаборатория была в центре. Чтобы ещё оттянуть время до спуска в метро, Виктор поплёлся по бульварам в сторону другой станции и от нечего делать рассматривал витрины магазинов.
  
  
   Бульвар позволял это делать, он шёл вниз более плавно, чем улица, резко падавшая вниз, и можно было смотреть свысока на всю эту мало посещаемую народом роскошь. Пройдя довольно далеко, Виктор вдруг увидел в витрине красивые китайские иероглифы и замечательный искусственный фонтан. Вспомнив о шальных деньгах, Виктор решил зайти в эту шикарную лавку чудес, а может, чем чёрт не шутит, купить этот самый фонтан. Решил, что купит, если есть в магазине доставка, если нет, то и речи о такой покупке не пойдёт. Всяких разностей в магазине было предостаточно. Какие-то нефритовые деревья, в каменных кадушках, статуи подозрительных цветов, всякие мелочи, даже тушь была тут в красивых коробочках, снабжённая великолепными наборами кистей для китайской каллиграфии.
  
  
   Был даже небольшой отдел со змеями, нет, не настоящими и не резиновыми, а воздушными, которые со всей китайской изобретательностью приняли форму и вид птиц, бабочек, стрекоз, только медведи у китайцев не летали. Что же это они так, не подумали любимую пандочку в небо направить, - думал Виктор, - не порядок, вот бы подать идейку, интересно, сколько китайцы за неё заплатят. Во всём многообразии увиденного и в полном очаровании от всей этой собранной заботливо под одну крышу бесполезности, Виктор потерял мысль о покупке фонтана, да так будто её и не было вовсе. Зато эффект одурманивания посетителей улыбочками толстых весельчаков, разных размеров и выполненных из разнообразных материалов не замедлил сказаться - Виктор решил купить что-нибудь, причём настолько что-нибудь, что буквально стало всё равно, что покупать.
  
  
   Стоял он как раз рядом с блестящими трубками, подвешенными на такую же блестящую палочку, которые звенели и пели жалобными голосами при малейшем движении воздуха, даже трогать трубочки было не обязательно, для того, чтобы услышать. Звук был приятно раздражающим, а Виктор устал от полной тишины в своём доме. Крутившаяся рядом продавщица, моментально уловила настроение покупателя и тут же забегала вокруг с очевидной торговой целью - продать эти звенящие чудеса, для чего не раз и не два уже провела по ним лакированными ноготками и разжалобила эти трубочки окончательно, а вместе с ними и Виктора, который до того разошёлся, что тоже прищёлкнул пальчиками по самой толстой из них, но попал только одним, безымянным.
  
  
   Трубочке было всё равно, каким пальцем её трогают, и она печальным низким голосом небесных сфер пропела Виктору в ответ, что согласна быть у него в услужении. Когда Виктор прибыл домой, намучившись по пути с довольно большой и очень пёстрой коробкой. Он бросил её в передней и забыл об этой покупке совершенно. Забывчивость его ещё была укреплена тем, что он приобрёл вдогонку к трубочкам красивые палочки для еды, которые со всем усердием европейца использовал при поглощении ужина. Он не догадывался, что чем красивее и дороже китайские палочки, тем труднее ими есть. Время всё равно, несмотря на усилия, по его уничтожению, не было на стороне Виктора, одинокий ужин закончился рано.
  
  
   Виктор уселся выкурить трубочку, набил её душистым табаком, поджёг и только тут вспомнил о своём музыкальном приобретении. Недолго думая, он определил место, где её повесит. Прямо тут пусть и будет. Сказано сделано. Над журнальным столиком повисли молчащие пока звуки. В свете дальнейших событий необходимо сказать несколько слов о журнальном столике. Это была вполне современная, а, следовательно, чумовая конструкция на одной массивной ноге со смещенным центром тяжести. Проектировщики рассчитали её так, что бутылок десять пива на её правом краю стояли бы совершенно спокойно, а вот, если примостить одиннадцатую, а не дай бог ещё и дюжину выставить на край, то всё это богатство уверенно окажется на полу. Никакая музыка уже не понадобится. Виктор об этом не думал, он привык пить пиво постепенно, а ещё лучше, если оно будет разливным, что полностью отменяет такую вещь как бутылки и банки, поэтому за столик он не волновался совершенно, тем более, что вставать на него не собирался.
  
  
   Вставать не собирался, но трубочки решил проверить. Вдруг в магазине они звучали, а сейчас у него дома не зазвучат, бывает же такое, особенно у китайцев. Зазвучали и отлично зазвучали, так зазвучали, что Виктор уже собирался пожалеть о покупке, фантазируя уже о том, как они будут всю жизнь тут у него дома звучать, но один технический музыкальный момент его отвлёк от грустных мыслей. Одна, самая толстая, трубочка звучать не собиралась, а как-то странно гудела и быстро замолкала. Виктор постучал по ней пальцем уже специально. Эффект тот же. Стукнул уже посильнее, рискуя раскачать всю конструкцию до потолка, но этого делать не пришлось. Трубочка утробно звякнула и ... родила небольшой предмет.
  
  
   Предмет жалобно звякнул об стол, но, будучи совсем малым, а не весом в дюжину пива, даже не поколебал его. С большим удивлением и интересом Виктор рассматривал фигурку, а это оказалась, именно фигурка и с всё большим удовольствием отмечал её прелесть. Прелесть отнюдь не художественную, в этом Виктор совершенно не разбирался, а сугубо женскую, ибо фигурка изображала прекрасную девушку. Девушка стояла, немного выставив вперёд левую ножку, и в руках держала, изящно изогнутый лук, даже тончайшая тетива имелась на нём и вложенная в неё стрела. Виктор поражался тонкости и тщательности исполнения неизвестным резчиком статуэтки. Материал Виктор определил как дерево, только очень твёрдой экзотической породы, тёмно-красного, немного коричневатого цвета, в глубине которого проглядывалась, какая-то очень естественная желтизна.
  
  
   Поразительно. Виктор попробовал установить фигурку на столе, но она стояла очень плохо, ведь на ножках девушки обуви не было, а подставкой статуэтка не обладала вовсе. Виктор крутил в руках фигурку и смутное подозрение рождалось в его душе. Подозрение всё росло и росло, а потом перешло в полную уверенность - перед ним был его идеал. Фигурка теплела в его руках и, наконец, он перестал ощущать разницу между теплотой своей руки и теплом от фигурки, причём фигурка, казалось, была даже теплее его руки. Некстати подумалось: женщины всегда горячее мужчин, они иногда просто как печки. Неизвестно сколько провёл времени за таким полезным занятием Виктор, но когда он случайно бросил взгляд на часы, оказалось, что уже второй час ночи. Вот это да. С большим трудом оторвавшись от фигурки, которая, ему так чудилось, заметно увеличилась в размерах и, установив её на столе рядом с курительной трубкой, Виктор ушёл спать.
  
  
   Спальня в квартире Виктора отделялась от большой комнаты, заменявшей и гостиную, и кабинет, только створчатой, лёгкой перегородкой в сводчатом проходе. Когда гостей у Виктора не было, а их не бывало у Виктора никогда, он эту перегородку даже не трогал, так он мог смотреть огромный телевизор прямо из спальни. Сегодня он телевизор не смотрел, какой там телевизор, если снятся такие сны. Ему снились ласковые волны, они набегали на него, лежащего на песке невероятной белизны, потом волны медленно отступили. Виктор встал на ноги и последовал вдоль чудесного берега лагуны, рассматривая кривые заросли мангрового леса над холодным ручьём, уходившим в глубину острова. Когда ручей был пересечён, он опять вышел на горячий песок и увидел заросли бамбука, которые закончились только тогда, когда он вышел к скалам, они были не острые, а круглые, их легко можно было обходить, двигаясь вдоль берега.
  
  
   Огромное количество пещер попадалось ему на пути, наконец, скалы закончились, и Виктор вышел на мягкую поляну, поросшую великолепной изумрудной травой. Виктор пересёк её и поднялся на невысокий холм. Отсюда открылся потрясающий вид на такие же холмы, как тот, на котором он стоял, только шоколадного цвета, невероятно красивого и удивительного. Хотелось протянуть руку, отломить кусочек холма с горизонта и насладиться запахом и вкусом шоколада. Виктор опять оказался в лесу, он шёл в нём и поминутно срывал спелые плоды фантастического вкуса, вокруг скакали маленькие обезьянки величиной с морскую свинку. Деревья были увиты лианами, а между ними сверкали орхидеи. Пальмы рвались вверх, и почти каждая из них была увенчана ожерельем из кокосовых орехов. На ветвях кустарников сидели птицы с очень длинными хвостами, разнообразных цветов оперения. Всё кругом пело, звучало, а ветерок отчётливо напоминал звоны его музыкального приобретения.... Сон оборвался грохотом.
  
  
   Виктор подскочил на постели и понял, что это упал его журнальный столик, а музыкальные трубки действительно гудят наяву. Прямо на кресле возле журнального столика сидела упавшая со столика или прямо вместе с ним статуэтка, только размер её был невероятен. Ещё сомневаясь в догадке, но, уже пугаясь её, совершенно нагой Виктор подскочил к креслу. Девушка открыла глаза. Над ней, практически в материальном виде, существовал звон китайского трубочного инструмента. Виктор нерешительно взял девушку за руку, но напрасно он это сделал. Девушка вырвала руку и в грудь Виктору упёрлась стрела, да ещё как, он почувствовал резкую боль от проколотой кожи, а остриё остановила только кость.
  
  
   Вы бы, аккуратнее, мадмуазель, обращались с острыми предметами, так ведь и убить можно, разумеется, совершенно случайно. Виктор не был смелым человеком, но почему-то принять смерть из рук такой красотки, да ещё столь миниатюрной - рост её был не более полутора метров - не представлялось возможным. "Красотка" не собиралась даже хмуриться, она просто смотрела на Виктора и ожидала, что он будет делать. В таких случаях (будто есть с чем сравнивать) каждое лишнее слово могло стать опасным, но Виктор понимал, что молчать ещё хуже, тем более, что вряд ли девушка его понимает. Важна была интонация. Виктор придал голосу бархатистый тон с наибольшим оттенком восхищения - уж как умел - и принялся делать то, что обычно делают мужики, то есть вешать лапшу на уши.
  
  
   Прекрасная и несравненная незнакомка, я безумно рад вас видеть в своём доме, если вы перестанете меня колоть, то я вас накормлю ужином, - он бросил взгляд на часы, - ранним завтраком. Как раз сегодня, у меня китайская кухня на кухне, ох, не до правды тут, у меня даже есть замечательные нефритовые палочки, правда, только одни, но я вам их уступлю, если вы отпустите, наконец, меня из вашего плена, мне ужасно больно, мадмуазель.... Он остановился, совсем не из-за отсутствия слов, а просто от моментальной их пропажи, ему вдруг подумалось, что стрела может быть отравлена, какой ужас, кажется, яд называют "кураре" или как его там ещё, ох, это совсем было бы некстати, так погибнуть, неизвестно ещё за что, была бы причина, которая так близко, только руку протяни, но ведь не протянешь....
  
  
   Поразительны бывают в молодости физиологические эффекты. Как только Виктор подумал о девушке, как о своей возможной жертве, так сразу.... Вот именно, а вот совершенно неожиданно то, что взгляд, до того как, совершенно безразличный, у девушки вдруг заметно потеплел, и брови её восхищённо поползли вверх. Виктор как-то уже не особенно обратил внимание, но то, что он освободился от накалывания стрелой. Все его мысли куда-то исчезли. Он, чтобы не упасть взялся за затылок девушки, как за единственное устойчивое в этом мире место и поплыл навстречу уходящим от него волнам отлива. Отлив он не догнал. Его остановила огромная волна. Небо погасло за этой волной, но потом вспыхнуло и, сделав несколько кругов, остановилось.
  
  
   Потом девушка начала что-то говорить. Она указывала себе на грудь, увенчанную двумя острыми бугорками, и повторяла: Таньяна, Таньяна. Понятно, понятно, отвечал ей Виктор, ты Татьяна. Будь Татьяной, если тебе так хочется, а я Виктор. Никогда Виктору не было так хорошо. Он не спал ни секунды, но будто бы спал наяву. Курчавые, очень густые волосы девушки напоминали ему своей формой раковину, об обладании которой он так мечтал в детстве. Когда он касался её губ своими, он думал, что трубит в эту большую раковину, а сам при этом плывёт на дельфине, так прекрасна была её шёлковая кожа, которая ничуть не была жаркой, а только ласково его грела. От каждого его прикосновения девушка становилась всё прекрасней и прекрасней, её гибкое тело охватывало его как морская вода, плотно сжимало в кольцо рук и ног и тянуло на поверхность, заставляя дышать и дышать этим запахом морской волны, неба и тропического леса. Наконец, он впал в забытьё, но постоянно проверял всем своим телом, здесь ли его Таньяна. Она была здесь. Она не была плодом воображения. Она была его воплощением.
  
  
   Неожиданно тревожная мысль его посетила. Эта мысль начала зудеть в нём, как назойливая муха зудит в дачном плафоне на веранде не в силах из него выбраться. Он понял, что должен срочно проверить эту мысль или, по крайней мере, убедиться в том, что он не прав. Он осторожно высвободился из объятий Таньяны, укрыл её верблюжьим лёгким одеялом и быстро одевшись, выскочил из дома. Он бежал к своей машине и без конца твердил: только бы я ошибся, только бы ошибся. Пробок почти не было на дороге, и он вскоре, потревожив спящего охранника, уже вбегал в лабораторию.
  
  
   Прибор спокойно лежал на столе, там, где он его оставил. Виктор с ужасом смотрел на мерцающий индикатор зарядки батареи. Прямо на его глазах он потух. Он уже знал, что его теперь ожидает. Сколько бы не прошло лет, сколько бы он не прожил на этом свете, ему предстоит жить одним воспоминанием. Воспоминанием того, как он неправильно включил этот прибор, вызвав два противоположных встречных явления, как он оставил отпечаток своего безымянного пальца на объективе и одновременно зарядил палец воспроизведением идеала, как идеал совершенно уже случайно совпал по своему внутреннему ритму и частоте со звучанием самой толстой китайской трубки, как он воплотился в его подсознательный образ, вывел его из внутреннего небытия и безжалостно его туда же и вернул, когда не стало энергии связующего контура. Материальный мир безжалостен, он не станет повторять волшебство. Оно возможно лишь раз в жизни.
  
  
   Не имея никакой надежды, ни на что не надеясь, Виктор поменял в приборе батарейку. Проверил все сохранённые данные. Больше он ничего не мог сделать. Пробок не было. Он быстро вернулся домой. Теперь он долго стоит в дверях спальни. Он не решается переступить её порог. Он видит скомканное одеяло и не знает, что его ожидает, если его откинет. Девушка по имени Таньяна, которую он любит, или замечательная статуэтка дикарки, которая держит натянутый лук.
  
  
   Добавьте в коллекцию
  
   Девушка поглаживала слоника пальчиком по спине, и фигурка млела в её руках. Казалось, она сейчас растечётся под её пальцем как пластилин под солнечным лучиком. Подушечка пальчика продолжала движение, чуть вмятая хоботом, послушно принимала форму ложбинки между грудей, когда хобот заканчивался, подушечка расправлялась и снова становилась маленьким горизонтом с взошедшей над ним радугой ногтя, прозрачного в сиреневых перепадах лакового перламутра. Хоровод кисти руки плясал перед взглядом пьянеющим Гогеном.
  
  
   Сквозь это завораживающее действие, наконец, проступили, в некоторый отличный от музыки смысл, слова. Фигурка изготовлена мастером провинции Чунь, предположительно в четырнадцатом веке, возможно, что ранее. Художественная ценность её не поддаётся никакой оценке. Белая фанерка лица, словно простреленная дуплетом из центровой двустволки, засветилась полоской зубов, так солнце светит из дырявой мишени. Тёмные, пороховые следы губ сейчас шевелились. Оценка их красоты также не поддавалась экспертам.
  
  
   Вы получите паспорт с описанием всей истории владения этой вещью и небольшой исторической справкой. Дополнительно, будет приложено портфолио Слоника, которое вы сможете всегда носить с собой и предъявлять коллекционерам и друзьям. Можно выбрать любой вид оплаты, дисконтная клубная карта нашего салона карта будет вам оформлена. Любая вещь, купленная у нас, может быть оставлена на ответственное хранение, когда вам будет это необходимо, вы всегда сможете ей полюбоваться. У нас прекрасная комната для общения с шедеврами, имеются также отдельные кабинеты, если вы захотите с шедевром уединиться.
  
  
   Девушка слегка откинула голову вверх и сделала неуловимый поворот, символизирующий её полную удовлетворённость разговором и, показывая свою уже личную приязнь к собеседнику, изящно завершила планетарное вращение своего образа небрежно очаровательным кивком головы. Пауза, и действо пошло далее. Пузырёк её подбородка выровнялся по центру относительно плоскости прилавка, застыл между рисками скул, и глаза непредсказуемого создания распахнулись весенними окнами, презирая вспушенную утеплительную бумагу ресничной туши, посеревшей видом за долгую скучную зиму.
  
  
   Дело шло к вечеру. Пристыжённый очарованием освещаемого фигурного великолепия свет потолочного плафона испугано убегал с девичьей шеи, и прятался в складке облегавшего её форменного воротничка. Он был мило смущён бесстыжей тенью впадинки ключицы, срочно менял свою белую краску на нежно-розовую, растворялся. Наконец, окончательно потерпев фиаско в борьбе с безжалостным временем, изнемогший в глубоком уюте колокольно круглых холмов он умер, но наспех успел шлёпнуть последний вздох на квадратной табличке с именем продавца. Случайная эта смерть во всей простоте победы искусственного над естественным, теперь только усилит лёгкость запоминания имени этого удивительного предмета, что и будет вас мучить многие годы притягательным кусочком памяти вполне помрачённого разума.
  
   Ушёл. Да, ушёл. Продала что-нибудь? Пока нет, но он обещал прийти и остаться навсегда.
  
   Дело о трёх идолах.
  
  
   Господин, Триптих, надёюсь, вы понимаете, почему здесь находитесь? Пока нет, но догадываюсь. Мы внимательно изучили ваше досье, результаты нас порадовали. Особенно нас впечатлили результаты последнего вашего расследования. Оно было связано с разоблачением молчащей Обезьяны, с выведением на свет божий Обезьяны глаза закрывшей и с распечатыванием ушей у Обезьяны уши зажавшей. Спасибо, я помню своё последнее дело. Его предстоит ещё изучать экспертам, для извлечения положительного опыта, но нас больше интересует ваша успешность вообще, даже без объяснения причин. Результат нас интересует и ещё раз результат. Издержки нас не волнуют, они ничем не ограничены. Меня устроили условия договора, но суть дела я, признаться, не понял. Что я должен найти?
  
  
   В этот раз искать ничего не надо, потому как вы будете искать "ничто". Так, таки и ничто? Может, всё-таки "что-то". Если вас больше устраивает такая формулировка, то мы не возражаем, даже вставим "что-то" в договор, это подходит? Находите, безо всяких поисков - получаете вознаграждение. Нет, спасибо, предпочитаю почасовую оплату, она надёжнее, но чтобы она была подкреплена премией по успешному окончанию дела, то есть по нахождению этого самого "ничто-что-то" без поиска. Тогда ничего не исправляем в договоре, и приступайте, больше указаний и пожеланий не будет. В заключение, предлагаю вам обязательное и предусмотренное нашим соглашением новое знакомство - это ваша помощница, мисс Фея. Триптих внимательно осмотрел новую помощницу, что за судьба такая, новое дело, новая помощница, наказание, да и только.
  
  
   Ведь одна лучше другой, как выбрать? Не нюх же чужой, женский, необходим, главное, "сопутствие" - вот задача, в делах удачи, а уж в делах помощниц, всего более. Не дано было Триптиху выбирать и останавливаться, так он и кочевал по делам, как по кочкам судьбы, меняя помощниц самостоятельно, или соглашаясь с тем, что было предложено. Осмотр дал такое впечатление, что избыток чувств, не заставивших дрогнуть тренированное лицо и единым мускулом, потребовал срочно встать и поцеловать новенькой фее руку. Невысокого роста помощница, была чрезвычайно ладно сложена.
  
  
   Удобство фигуры для мужчины во всём, оно же и было очаровательно подчёркнуто размеренным вкусом её обладательницы. Брючный костюм не скрывал стройность ног. Легкий свободный свитер, оттопыривался ровно в тех местах и на такое любимое Триптихом расстояние, что хотелось немедленно следовать в банк, снимать достаточную для продуктивного отдыха сумму и лететь на какие-нибудь острова, вместо того, чтобы опять влезать в какое-то неулыбчивое дело. Мистер Триптих, я Фея. Очень приятно, Фея, я Триптих. Начнём прямо сейчас... Кабинет это самое подходящее место для дел. Большой и удобный кабинет это ещё более подходящее место. ...или?
  
  
   В любом таком кабинете есть большой стол, обычно полированный, по которому так удобно передвигаться в брючном костюме. Мягкая его шерсть не едет по нему грубым скольжением, а приятно тормозится при малейшем надавливании на то, что ещё недавно поднимало свитер, который уже стянут и сброшен, проследовав в неизвестном направлении. Уже вдвинута ладонь под упругий изгиб спины, пальцы прошлись по бархатистой лесенке к замку из двух крючков и расщепили эту отработавшую на сегодня пару, и раздался облегчённый двойной вздох, слившийся в один. Теперь только на миг перед уходом в сумасшествие, увидеть свое припадающее к увенчанным розовыми бусинками холмам отражение в деревянном зеркале и всё. Вот оно - отражение в деревянном зеркале, испещрённом прожилками и линиями погибшей в красоте растительной жизни. Начало движению внутрь непредсказуемой страны положено, но не будет оно ограничено узким пространством естества.
  
  
   Началось движение и началось торжественно, словно умелый, опытный гид объявил: начинается путешествие, раздвигающее понимание жизни до горных просторов Тибета, до глубины мёртвых и живых вод, в которых участник будет готов открыть свои лёгкие, будто для чистого невесомого воздуха. Пусть такое открытие будет последним - это неважно. Вот перед вами пустыня, с её барханами, с немыслимыми передвижениями огромных масс волнистого песка, но и она скромно отступает перед желанием, преобразуется во влагу и превращается в маленький звенящий ручеёк.
  
  
   Он лишь на миг вздрогнет, переливаясь через неожиданно восставшую преграду, и опустится вновь на пески и барханы, мягкой своей тяжестью растворения утяжеляя сознание и усиливая воображение до пределов неземного тяготения. Ручеёк этот нежен, но удал, он непреложно выведет свою, несравнимую с формулой математической, формулу человеческого существования. Существования не в единственном экземпляре, а в бесконечном множестве. Такого существования, в котором единица - это всегда пара, готовая к размножению и красочному воплощению общих фантазий в реальное счастье. Формула сложна, но проста в этот момент для понимания.
  
   Сейчас. Итак, что мы имеем сейчас. Мы имеем производство трёх идолов. Широкую систему оповещения о существовании этих идолов, а также полезности их идолистических свойств. Мы имеем тупую, необразованную и не желающую образовываться толпу. Эта необразованность ничего общего не имеет с высоким, в сущности, уровнем научного образования. Толпа только и желает поклоняться идолам и поклоняться с таким упорством, что не видят уже индивиды ничего между ними - ни вперёд, ни назад, даже, если идолы поданы по одиночке. Подан первый, люди ищут, а где же второй, если его нет, то дополняют его воображением. Подсовываешь им второй, они в жадности своей хватают его и требуют третьего, требуют так, что нельзя уже не дать им его.
  
  
   Когда им и третьего предоставляешь, то начинается самое страшное, что может быть на свете. Люди начинают любить всех трёх идолов сразу. Они не могут насытиться этой любовью и перестают видеть необходимость, хотя бы иногда очищать свою кровь. Это просто необходимо. Идолы очень токсичны, даже поклонение им токсично, даже если эти идолы тебя любят. Даже, если ты сам хочешь их любить. Понятно, теперь о чём мы заботимся? Понятно и вполне, вы боитесь, что идолы всех отравят и некому будет их потреблять. Так? Именно, но беда в том, что совсем нельзя людей отучать от идолов. Падение производства, очень неприятная вещь. Куда уж хуже. Хуже этого падения я лично знаю только одно, но не будем углубляться, падение, падению рознь.
  
  
   Кровь течёт по губам. Рваные губы улыбаются, вот уже и ухо близко, вот-вот оно начнёт слышать шум алого фонтана. Приём джио-джицу и ухо летит - летит на пол. Размажем его по паркету, втопчем в ковёр. Пальцы в глаза, самое место для пальцев, потом сжать их крючком клещей и вырвать мозг, зачём мозг - он лишний. Вскрытие и открыта отличная пища для глаз. Перламутр кишок нараспашку, вспороть их и нарушить червячную смычку - обтрясти и повесить на сук, страшного рогатого дерева. Вот ещё один убегает, так поймать, подставить ногу, бросить на землю. Как приятно разрывать плоть, упиваться одной багровой краской, тонуть в ней, плескаться, понимать, что она сейчас начнёт свёртываться и менять цвет - темнеть. Нет, надо освежать её постоянно в неё добавлять свежей, лепить из неё снеговиков, пачкать ею белые фартучки и кружева, вытирать ею сопливые носы. Это называется делать мужчин, это называется воспитывать твёрдость в женщинах. Это здорово.
  
   Так, а что вы ещё пробовали, чтобы изменить ситуацию? Мы пробовали отвлечь толпы на третьего идола. Он самый невинный... Может, первый невиннее? Это вы сейчас так говорите, когда уже спокойны, когда мы сидим и разговариваем; после того, как поклонились ему, а на самом деле он самый сильный. Потому как именно из-за него всё началось, вы, что-то опять не очень спокойны, вы...
  
  
   Кожа на мебели это так прекрасно. Обнажённое тело так приятно скрипит, двигаясь по ней, кожа так холодит его, так трудно бывает сделать различие между хорошей кожей, но уже мёртвой и замечательной кожей, ещё живой, когда проводишь по ним разгорячённой своей ладонью; так трудно бывает остановить бесконечное движение складчатой, живой кожи в лабиринтах, её принимающих, а потом забросить своды и колонны на высокую спинку, найти среди всего этого богатства удобные для поцелуев ступни и, опускаясь всё ниже и ниже, погрузиться в улитку, кисло-сладковатую, с белой накипью от предыдущих движений вокруг нежной мышечной точки и погрузиться всем существом в нескончаемый смысл оздоровления чужого духа, который мыслится уже самым родным и вовсе неотделимым от собственных ощущений, ошалевших в радости; и тогда уже собственный дух напитывается этой скользкой правдой до такой степени, что наволакивает на себя свет осуществлённых желаний и абсолютно реализуется в полном отсутствии чувства земли, оставляя этой, невероятно упругой земле, из всех мыслимых научных привилегий лишь одно - вращаться, вращаться и вращаться в бесконечном вальсе, вместе с нами, с нами двоими...
  
  
   ... я только отдохну чуть-чуть, а вы продолжайте, продолжайте говорить, я знаю, вы можете говорить, вы можете говорить всегда и тогда, когда говорить уже не о чем, когда можно уже начинать общаться мыслями; ведь при этом уже не надо будет бесконечно повторять, как это было хорошо, а просто думать так и говорить совершенно о другом, но, постоянно имея в виду только это; в таком случае уже абсолютно ничего и это тоже, не мешает жить, потому что главный вопрос жизни решён и можно о нём не так думать, как думалось до этого, то есть думать о нём в другой плоскости, в той плоскости, которая легко переходит в любой наклон, а главное существует совершенно параллельно в двух головах, не задевая всякую мелочь, которую можно просто пропускать мимо, и только ждать, когда можно будет всё бросить и, наконец, вернуться к этим параллелям, забыв о том, что они не должны мешать, пусть мешают, пусть мешают всегда, но только пусть они будут только для нас двоих, и придерживаются только нашего, определённого нами же, расстояния между линиями, только того расстояния, которое мы сами захотели установить...
  
  
   Мы можем вернуться к третьему идолу? теперь уже да. Третий идол прост как пряник, люди думают и, вообще-то недалеки от истины, что всё можно за любовь к нему приобрести; эту мысль очень легко им внушить, и установить в головах твёрдое в этом убеждение; в конце концов, людям легко не верить всем тем, кто говорит, что это не так, ведь те, кто обычно это говорит - нищие - ничего у них нет, кроме головы, а иногда и умелых рук. Этот идол наиболее защищен от критики в виду сложности, потому как состоит из массы труда, труда абсолютно чужих тебе людей, которые просто взяли и отдали по каким-то причинам его кому-либо. Этим занимается особый вид труда. Этот вид труда по отбору чужого труда очень почётен, а часто и правда является трудом, со всеми преимуществами и недостатками труда вообще. Существует также иллюзия, что всё можно получить трудом, это в ложном, нравственном отношении поддерживает этого идола на плаву. Забыто также главное правило труда - чем ценнее труд, тем труднее его оплатить. Именно, труднее.
  
  
   Ведь как оплатить мудрецу создание невероятно полезных знаний - проще просто накормить его - мудрецу ведь обычно много не надо. Ещё проблемы: что делать с тем, кто не доказал полезность своего труда и не заработал даже на хлеб; что делать, если кто-то умеет трудиться, но не умеет доказывать необходимость своих трудов, как даже и найти такого человека, ведь он просто потерялся среди других, плохих, хороших и очень хороших, которые просто живут, кормятся и не думают, что есть такие, которые трудятся, но почти ничего не получают, потому как молчат, а не кричат об этом. Нет, не буду больше приводить и многих, многих других вариантов, которые могут здесь возникать, но суть у них одна - оплата и её величина несправедливы, ведь нет и самого понятия справедливость, точнее понятие есть, а вот её самой нет. Вам вижу скучно, да я...
  
  
   ...вам опять стало легче и, признаться мне тоже, я тоже больше не хочу продолжать всё объяснять, я устала врать, всё объясняя, я тоже теперь буду только летать, теперь уже мне нужна ваша помощь. Я теперь в вас нуждаюсь, мне необходимо быть c вами, а не искать "варианты" для того, чтобы спасти этих дурацких дельцов, которые производят и торгуют идолами, которые... Повторите, пожалуйста, что вы сказали, и ещё раз, и ещё... Нет, больше ни слова, мне достаточно того, что вы сейчас мне сказали, я согласна, согласна, согласна...
  
  
   Вы, Триптих, не выполнили условий нашего договора, кроме того, вы окончательно сбили с пути истинного нашего сотрудника, мы удаляем вас со сцены, вы...
  
  
   Эй, а вы, мисс Фея, куда? почему вы идёте с ним, вы не доделали вашу работу... Да, пошёл ты...
  
   Дворовая камея
  
   Жизнь подошла к концу. Белый свет, который сейчас просто льётся из окна, как забытый кран в ванной, просто свет и ничего более. Свет сейчас это вещь, необходимая для того, чтобы не натыкаться на стены. Когда-то в этом особняке кипела жизнь. Во двор въезжали кареты, из карет выходили дамы и господа, сюда приезжали и цыгане. Повеселиться здесь любили. Сейчас ему не хотелось вспоминать историю своего дома, не хотелось, и он не стал этого делать. Он собрался с силами и прошёл в большую светлую комнату, где свет был давно уничтожен тяжёлыми портьерами, где он получил только узкое пространство в своё светлое пользование. Это пространство открывалось только тому, кто хотел выйти на балкон, широкий балкон, с которого те самые господа, отслеживали появление тех, самых прекрасных дам, а иногда и цыган.
  
  
   Он любил свой балкон. Центр ничуть не мешал. Город шумел, где-то далеко за спиной и даже его вскрики были здесь обычным пустым звуком, пустота, как бы сильно она не распространялась, всегда была только пустотой. Он подумал, что жизнь всегда была для него наполнена массой вещей, которые так ненавидят материалисты моралисты. Он не видел в них ничего плохого. Он любил вещи, но только те которые были сделаны индивидуальной личностью, то есть, по сути, и были душой человека. Не той мятущейся душой, которая мечется внутри своей оболочки и то формирует её, то наоборот, страдает и сворачивается от неправильно принятой формы её обладателем, но совершенной, неизменной, уже состоявшейся в вещи.
  
  
   Он был страстным коллекционером. Так получилось, что заболел этим зудом ещё его дед. Заболел, к величайшему сожалению, только в самом конце жизни, но он успел заразить этой болезнью своего внука. Он болел ею всю свою сознательную жизнь. Можно даже сказать, что благодаря этой своей болезни он потерял всех своих близких. Нет, не с бытовой или юридической позиции, но с моральной точно - он остался сейчас один, только из-за неё. Дело обстояло гораздо, гораздо хуже. Если близкие люди тебе случайно оказались на луне, но живут там, просто живут, а возможно даже счастливо, то, как это всё сразу объясняет, как это облегчает существование. Нет, нет такого облегчения. Все твои люди уже в ином мире, будет ли встреча, будут ли объяснения или будет всеобщее приятие друг друга, ничего не ясно.
  
  
   Поскольку он любил вещи, то и характер его был вполне материалистичен, в практической плоскости, он отчётливо понимал, что на сегодня вся эта ситуация просто факт и изменить его он никак не может. Он не стал задерживаться на балконе, не стал смотреть на толстые сильные липы во дворе, в котором никогда не было тополей, не стал смотреть на разрушенный фонтан, нет, не временем, а какими-то коммунальными работниками, которые выполняли какой-то очередной бездарный план по реконструкции этого двора. Подумалось - двор больше не выдержит реконструкции. Эта будет последней. Последний штрих, который остался от замысла архитектора будет сейчас стёрт с лица земли. Всё, - нет нового, но нет и старого. Уничтожена сама спираль, не будет и новых витков, по крайней мере, здесь.
  
  
   Он подумал, есть ли предел уничтожения спиралей, всех мелких спиралек, когда новая грубая, наверняка глобальная, станет совершенно другой, не сохранив ни одной чёрточки старых, когда произойдёт полное перерождение всех сфер, когда ни единым шагом возврат к старому будет невозможен. Он качнул безнадёжно головой и вошёл в дом. Пройдя несколько поворотов неправильного коридора, он попал в комнату, где хранилось его сокровище. Единственно нормальной вещью в комнате был старинный секретер, в нём была замечательно удобная картотека. Люди не торопились, не рассчитывали на всякие электронные прелести, а больше доверяли механике. Доверяли и правильно делали, она мало того, что работала, она была и прекрасна сама по себе.
  
  
   Он открыл тяжёлую крышку секретера и увидел, в который раз, так любимые им ящички с переписью, так любимых им камей. Коллекция, по мнению специалистов, была бесценна. Она не была такая большая, как ему бы хотелось, но она была тематической, а это ценилось в его мире более всего. Разве он не мог набрать в своей жизни коллекцию в десятки раз большую, да с его-то пылом, с его энергией, просто смешно утверждать обратное. Мог. Не стал. Он выбрал для себя тему. Это была коллекция римских Цезарей. Он собрал камеи всех двенадцати Цезарей.
  
  
   Принадлежали они им или нет. Сомнительно очень, но ему очень хотелось думать, что все они хотя бы побывали в их руках. Особенно полной была коллекция камей эпохи правления Нерона. Сама личность этого Цезаря будто проступала прямо на ладонях, когда он держал эти камеи. Казалось бы, причём чудесная крайне выразительная женская головка и страшный человек, воскликнувший однажды "нет - пока живу". Вот тут и крылся ответ, именно в его эпоху и могло появиться это чудо. Он держал чудо в руках и как обычно в последнее время удивлялся сходству этого изображения, да и не только внешнее, а самого духа его с другим удивительным лицом, которое часто мелькало в его доме.
  
  
   Он видел его то на улице, то на лестнице, к слову сказать, оно часто сидело на фонтане, который сейчас сносили. Или оно просто куда-то летело на фоне желтой с пробелами покраски старинного фасада. Мысленно он уже давно называл его обладательницу Дворовой Феей. Он честно себе признавался, что не видел в жизни образа прекрасней, это был единственный человек, внешность которого была возвышенней и одухотворённей, чем его камея, самая дорогая и любимая, самая почётная вещь в его коллекции. Ему не раз предлагали продать коллекцию, говорили, зачем старому человеку это сокровище, когда надо заниматься собой, своим здоровьем, отдыхом, наконец, от тяжёлой своей жизни.
  
  
   Он даже не понимал, о чём его просят. Это было просто невозможно. Благодаря некоторым обменным операциям у него скопилась сейчас приличная сумма денег. Дело в том, что всегда при поиске попадается то, что не составляет вашего предмета коллекционирования, но само по себе представляет интерес. Особенно часто это были так называемые интальо, то есть камеи не выпуклые, а вырезанные в форме углубления в камне. Ещё в молодости, когда он определялся с направленностью своей коллекции, он от интальо отказался. Не мог понять почему, ведь они тоже были прекрасны. Потом уже понял. Он не любил тупиков.
  
  
   Интальо было для него слишком замкнутым пространством для изображения. Он был уверен в том, что изображение должно иметь возможность летать и при этом взлететь, когда ему будет того угодно. Интальо полёта не обеспечивали. Итак, он уже начал накопленную сумму тратить. Он заказал великолепные стеллажи, которые сами по себе были произведением искусства. Специальная конструкция позволяла не только любоваться камеями, но и работать с ними, всё было потрясающе удобно сделано. Ведь он разбирался в таких тонкостях как удобство в работе лучше любого другого.
  
  
   Сегодня ему надо оформить заказ окончательно, предварительно всё было оговорено, чертежи и эскизы утверждены, договор на изготовление подписан, теперь он должен был оплатить, оставшуюся от аванса сумму и через три-четыре месяца стеллажи или, если хотите витрины, будут готовы. Вся хитрость его конструкции заключалась в том, что можно было очень быстро развернуть экспозицию в требуемом объёме, а можно было компактно разместить по темам, переведя в режим хранения. Для дома или маленьких музеев это было очень удобно. Представить себе, что кто-то кроме него будет устраивать выставки, он не мог.
  
  
   От всех этих мыслей его отвлёк телефонный звонок, такой гадостью как мобильные телефоны он не пользовался. Разговор получился тяжёлый для него. Звонили из медицинского центра и уговаривали и даже ругали. Ещё прошлым летом, когда ему не хватало денег на заказ стеллажей, он от нечего делать занялся своим здоровьем. Друзья устроили его в престижный медицинский центр, он прошёл там обследование, и выяснилась настоятельная необходимость в операции. Те же друзья коллекционеры помогли ему попасть в план таких операций, причём специальная городская программа развития медицинской науки их оплачивала, он должен был оплатить лишь пребывание в центре. Он прошёл все формальности, встал в очередь и вот, уже два месяца как эта очередь подошла, а он был ещё дома.
  
  
   Всё грозило сорваться. Да он и сам чувствовал, что время уходит, ещё два месяца назад он чувствовал себя гораздо лучше, сердце так сильно не сжимало, и можно было вполне обходиться известными всем препаратами, главное, было делать это вовремя. Вчера его грудь так зажало, что еле выкарабкался. Губы до сих пор были синие, дыхание было неровным и неглубоким. Что он мог сказать врачам. Он понимал их опасения, да и просто организационные трудности, дело в том, что деньги на счёт к ним уже поступили, а операция задерживалась, переоформлять все эти комиссии и бумаги на другого пациента сложно, так или иначе всё нужно будет начинать сначала.
  
  
   Неприятно это подводить других, но и он не мог сейчас бросить коллекцию, ведь тогда, когда он давал согласие на операцию, у него не было заказа на стеллажи, точнее денег не было на них. Чтобы отодвинуть проблему он уселся за рабочий стол и разложил на нём несколько камей. По очереди он доставал их из коробочек, выкладывал на байковую подстилку, вооружал глаз лупой и любовался. Агат был любимым его камнем, говорят не случайно, ведь сам он был Тельцом. Вот он его камень, крокодилит. Желтая глубина его поражала всегда, иногда в нём оказывались непонятные и потому ещё более великолепные точки и капельки, чёрточки и прожилки. Умелый мастер всё это мог использовать. Каждая индивидуальная черта камня, становилась индивидуальной чертой рисунка, маленькой миниатюры.
  
  
   Нет, не могу сегодня смотреть на них. Он опять достал камею с девушкой. Поразился искусству мастера, добившегося такой живости лица её, поразился тому, как можно было, ещё не трогая камня резцом проникнуть в тайну его структуры, использовать вот эту, например, тёмную волну, для получения изящного изгиба волос над очаровательным ушком незнакомки. Почему же незнакомки, теперь я знаю, кто она. Он сидел и улыбался. Это Дворовая Фея. Темнело в глазах, будто кровавого неестественного цвета агаты сжимались и разжимались перед взором круги, кто-то незаботливый вращал перед ним срезы камней, слепил его отблесками солнца в полированной их поверхности и совсем не хотел пропускать в действительность. Он собрал всю свою силу воли, сложил все камеи в коробочки, отнес их на место.
  
  
   Неожиданно, повинуясь порыву, чего никогда себе не позволял ранее по отношению к камеям, завернул в носовой платок и положил в нагрудный карман пиджака Дворовую Фею. Лестница встретила его запахом краски, строительными лесами из необрезных досок, вечерней темнотой, появившейся прямо с утра благодаря нещадно замызганным строителями окнам. Он услышал и звук соответствующий царившей вокруг разрухе. Кто-то сидел на лестнице, этажом выше, и плакал. Он с трудом повернулся, придержав прыгнувшее куда-то сердце, и поднялся по лестнице. Перед ним сидела Фея, та самая Дворовая Фея. Сударыня, вам плохо. Разрешите вам помочь. Да пошёл бы ты, угандошу сейчас тебя вот этим ведром, проваливай, куда шёл, старый пердун.
  
  
   Он внимательно рассмотрел мятое, покрытое слоем извёстки ведро, которым Фея собиралась его угандошить, разумеется, ничего не сказал и пошёл по своим делам. Человеком он был весьма обстоятельным, всё оговаривалось всегда заранее, поэтому дела быстро закончились. Он получил банковскую платёжку, аккуратно сложил и сунул в карман ещё несколько полезных бумаг. Теперь, совершенно на сегодня свободный, он стоял на той же лестнице, того же особняка, перед входом в собственную квартиру. Он не спешил открывать дверь. Он решил посмотреть на то место, где сидела Фея. Она там же и сидела, в руке у неё был огромный шприц, и она старательно вводила иглу себе в вену.
  
  
   Вот когда понадобилось летучее изображение. Он понял, что летит, летит, минуя целый пролёт. Он схватил Фею за локоть, вырвал из её вены вместе с дрожащей рукой иглу и отшвырнул её далеко вверх. Пластмасса застучала, где-то по каменным ступеням с банным шаечным звуком. Потом они начали бороться, то он то она оказывались наверху и при этом катились вниз по ступеням, пока не упёрлись в дверь его квартиры. Тут она опять оказалась сверху, а глаза его закатились, и он не стал уже от неё скрывать, что собирается умереть. Потом они сидели на его большой кухне. Она сидела, а он полулежал в кресле, его лоб был покрыт потом, а руки после большой дозы разных лекарств мелко тряслись.
  
  
   Он почувствовал, что ему уже максимально хорошо, и попросил её подробно повторить свой рассказ. Главное он понял и раньше, в первом, беглом её сообщении. Она была мелким торговцем наркотиков и попала в очень плохую ситуацию, как это часто случается с людьми практикующими подобного рода занятия. Её собирались теперь продать, если она не отдаст очень большую сумму денег. Сумма была просто огромной, и он никак не мог понять, как у такой хрупкой девушки может оказаться такой долг. Он был совершенно оторван от жизни, поэтому не понимал, что долг был просто объявой, а не чем-то реальным. Её решили продать уже давно, поэтому и подставили.
  
  
   Он не знал этого и не хотел такие вещи понимать. Оказалось также, что она не была сама наркоманкой, а просто решила естественным для неё способом прекратить своё бестолковое существование. В кармане её лежали все документы, которых обычно она с собой не носила. Дело в том, что ей очень хотелось, чтобы никто не думал о ней плохо, ей хотелось, чтобы о ней сразу всё узнали те, кто её потом найдёт. В кармане у Феи было заготовлено письмо с подробным описанием её недолгой жизни и объяснением, почему она решила из неё уйти. В этом письме была подробная инструкция, как найти тех, кто хотел её продать. Ты сейчас примешь ванну, поешь и ляжешь спать, ничего не рано, выпей пару стаканов коньяку и ложись. Никакие возражения не принимаются. Будешь меня слушаться, Дворовая Фея умерла, из пены выйдет уже просто Фея.
  
  
   Она сделала всё, как он просил. Пока она была в ванной, он позвонил своему другу нотариусу. Приготовил нужную сумму, у него ещё оставались наличные от оплаты по договору с мастерской. Этих денег должно хватить на оплату нотариальных услуг и личный гонорар исполнителю. Фея только успела пообедать, как пришёл его друг. Он взялся быстро переоформить квартиру коллекционера на имя Феи, первые необходимые документы они подписали прямо на кухне. Фея заснула. Она всё-таки выпила коньяк, в том заслуга была нотариуса, он очень любил коньяк коллекционера, а выпить с красивой девушкой почитал за честь. Очень весёлый он ушёл.
  
  
   Коллекционер сел напротив Феи, медленно разорвал новую упаковку с лекарством, на котором большими буквами было написано форте, проглотил сразу четыре таблетки. Он достал камею из наружного кармана пиджака, развернул платок и стал на неё смотреть. Смотрел он на неё долго, очень долго, иногда переводил взгляд на девушку, на свою Дворовую Фею, которую он сегодня хотел сделать просто Феей. Он поднял взгляд и перед ним пустой стеной встал свет от не задернутой гардины. Он забыл это сделать с утра, и это маленькое событие навело его на мысль, - господи какой неправильный сегодня день. Он опять достал письмо Феи, внимательно прочитал ещё раз инструкцию и вышел в другую комнату. Там он сделал один единственный звонок и стал ждать.
  
  
   Через час к нему пришли. Он получил небольшой, но существенный содержимым кейс, а те, кто приехал, быстро начали переносить ящики. У него всегда был порядок, и инвентаризацию проводить было не нужно. Человек, который получал коллекцию, хорошо об этом знал. Всё заняло не больше сорока минут. Уже в дверях он остановил покупателя, возьмите, это подарок. Что это. Это документы на получение стеллажей для коллекции, через три месяца должны быть готовы. Сколько я вам должен. Ничего, это подарок от меня моей коллекции. Он зашёл проведать Фею. Она тяжело дышала во сне, лицо её раскраснелось, губы запеклись, припухли, и он впервые не заметил большого сходства девушки с его любимой камеей. Даже не стал доставать её, чтобы не убеждаться в этом.
  
  
   Лицо его стало суровым. Скулы резко выступили, взгляд приобрел колющее свойство. Он сейчас уже спешил. Нашёл он это место быстро. Вы Колода, ну, я Колода. У меня к вам дело. Выкладывай своё дело, смертник. Переговоры заняли не больше двадцати минут, оставалось проехать на ближайший вокзал, где Колода получит код от камеры хранения, в котором уже его ждал кейс, а коллекционер получит в своё полное распоряжение девушку. Всё было так и сделано. Колода, она моя. Да, делай с ней, что хочешь, у нас полный расчёт.
  
  
   В комнате, где лежала Фея, стены света уже не было, дверь на балкон была распахнута. Он нашёл её сидящей на балконе, на старом, выставленном сюда сундуке. Она болтала ногами, и ему казалось, что опять она сидит на фонтане, который забыли разобрать сегодня строители. Потом он увидел струи воды.
  
  
   Они поднимались вверх, цеплялись рассыпчатыми мохнатыми цилиндрами за воздух, собирались в маленькие кулачки и падали, падали, падали...
  
  
   Он ещё успел открыть глаза и прошептать ей, возьми в кармане камею, береги её, это ведь не камея, это ты...
  
  
   Больше он ничего не говорил, только ещё думал, не прав ты, Цезарь Нерон, не горит земля без тебя, и не удалось тебе её поджечь при жизни, как ты ни старался. Потом его подхватили Феи и понесли, но он смотрел на них только для того, чтобы отыскать среди них одну, свою единственную Фею, переставшую быть Дворовой, такую непохожую теперь на свою камею.
  
  
   Гадалки
  
  
   "...не имею права подавать вам надежду, но вы же понимаете, всегда есть шанс.... Она так молода, организм справится.... Если бы вашей жене было за шестьдесят, я бы говорил более уверенно, но в молодом организме все процессы идут очень быстро, это крайне опасная форма заболевания.... Вы хотите сказать.... Да...."
  
  
   Всегда есть за тобой вина, если болен любимый человек. Был же он в твоей власти. Пусть власти совершенно личной, никому не известной, кроме вас двоих, но был же. Кто скажет, какая из маленьких обид, которые так легко и быстро приходят, уходят или накапливаются, окажется тем трагическим катализатором, который повернёт жизнь любимого на последнюю, короткую дорожку. Да и какая, собственно говоря, разница, какая именно. Вот они все перед вами. Целый строй. Надо исправлять положение, но всё тщетно. Всё уже испробовано. Только она. Надежда. На самом дне запретного ящика. Последнее что остаётся. Необходимо снять иной, уже внутренний запрет. Вернуться к первобытной форме мышления. Наконец дело сделано. Решился.
  
  
   Вам назначено на восемнадцать часов. Ждите. Проходите. "...постарайтесь представить себе сущность вашей жены, что она собой представляет как личность. В этом спасение. Это зависит только от вас. Могу подсказать вам метод, который иногда работает - двигайтесь в сторону своего прошлого счастья, желательно связанного с вашим представлением о вашей жене. Это может дать результат. Помните, вам будут мешать. Обязательно будут мешать. Вижу. Кровь и раскаяние. Порок и чистота. Вам будут мешать посредством вас самого, иначе они не могут. Только через вас. Больше ничего вам сказать не могу. Вы мне должны..."
  
  
   Случалось ли вам катиться по дороге и думать, что она никогда не кончится? Утверждаю - всегда у любого человека бывает такая дорога, когда возникает именно такая мысль. Думалось о подобном раньше или нет Павлу Петровичу, неизвестно, но вот сейчас - думалось. Судите сами. Проехать последние, от места очередного раздумья, шесть километров, за двадцать минут, - не очень свободной была дорога, - а в мыслях не сдвинуться ни на шаг, пробежав при этом примерно треть жизни, запетляв в памятных закоулках. Легко оказалось запутаться в минутах и расстоянии, в оценках и посылах, совершенно перестать ориентироваться в пространстве. Ясно, что для дальнего пути это всё опасно. Дорога не потерпит пренебрежения. Насмешкой можно проводить такого путешественника и оказаться неправым.
  
  
   Не юнцом в пушке был Павел Петрович, не глуп был и не легкомыслен, просто такая волна наружного невнимания на него накатила. Внутренним горем она обусловлена. Дорога была для него смыслом, а не целью. Он ехал искать то, что можно найти, но вернуть нельзя. Трасса почти незаметно уходила немного вправо, впереди был перекрёсток с дорогой на Александровскую слободу. Вот и миновали поворот. Словно в подтверждение наших предыдущих, любезных слов, Павел начал плавно уменьшать ход своего авто и скатываться к стоянке перед магазином. Делал он совершенно правильно. Всякие копчёные разности, бутылочка минералки, да свежая булочка никогда не помешают в дороге, а магазинчик в Верхних Двориках был знатный. Отвлечься или сосредоточиться - это уж как получится - главное, чтобы результат оказался полезным для дальнейшего продвижения, вот и истинная цель остановки. Ближняя, сугубо практическая цель.
  
  
   Три-четыре фуры, пара огромных, злых джипов, несколько неприметных и грязных малолитражек тут уже стояли. Шашлыки, шинмонтаж, кафе, цыганки, придорожные девки, гостиница напротив. Грязь просёлков и вылизанная чистота импортных плит вокруг торговых точек, дым углей и запах помойки. Дверь магазина. Пёстрая бутылками стена. Приветливая, но несколько озабоченная продавщица, быстро отложила товар, который выбрал Павел Петрович, и уставилась на него вопрошающим торговым взглядом, который во всех местах означает одно и тоже и не требует разъясняющих слов: вы, что-то ещё желаете? Нет, тогда проваливай....
  
  
   Павел Петрович ничего более не желал, хотя и хотелось ответить взглядом: разве что тебя, матушка, а так уж ничего более и не требуется, - но не ответил он, а наоборот, взгляд свой смущённо потупил и рассчитался сполна. Задержался при выходе. Яркие конфетные цветы смотрели на него с коробок. Музейным портретным вниманием провожали его. Делали почему-то больно в груди. Явственно слышался голос: "а нам, докудово Бог помилует..., ехати отсюды невозможно..." Застучал изнутри молоточком висок. Вернулся к прилавку и купил литровую бутылку водки. Зачем? Вернулся, взял вторую. У машины задержался в раздумье. Джип смотрел на него с укоризной. Надо ехать, хозяин, почему стоим? Зачем мы здесь? Решительно распахнул пассажирскую дверь и бросил на заднее сиденье продукты. Кто-то окликнул его. Погадаю тебе, дай денежку, посеребри ручку....
  
  
   Тяжело вздохнулось - уж больно надоедливым штампом это прозвучало. Смешно и горько. Дорога. Цыганка. Денежка. Неспокойные режущие по живому глаза цыганки ощупывали его лицо. Ощупывали, но при этом стояли на месте. Вот же дал Бог глазищи народу этому - и такие и этакие сразу, какими и быть никак не могут, как это всё так? Смотри, ласковый, голубоглазый, не будет тебе дорожки сегодня, не будет, а волосок дашь свой, скажу, что будет, да могу и отвести от тебя горюшко. Давай так с тобой договоримся, дорогая моя, вот тебе червонец, да только помолчи уж, и так на душе нехорошо. Сказал, а как сказал и сам не понял, вырвалось просто, ведь знал, что чем больше слов гадалке, так и не отвяжется никогда, словно каждое слово якорёк, а фраза несколько якорных пудов потянет.
  
  
   И точно, слышит: прощение горькое, непрошеное, не ко времени придёт к тебе, зазвучит понедельное поминовение, имя твоё в списке давно есть, просится воистину соединиться с носящим его; отрекись от дела своего земного, начни новое небесное, по проторенной дорожке не ходи, сам руби лес, он ответит тебе молчанием, да согласие будет в нём, в воду не ступай, спасение там, но не твоё. Дождался. Понесло. Вижу, что хочешь ты знать, судьбу свою. Мучают вопросы тебя разные, так черкни для памяти на какие ответ знать желаешь. Цыганка достала из широченных юбок, - видать, карман в них где-то был, - листок в прозрачном файле и протянула его Павлу. Ровно пятьдесят вопросов было в нём.
  
  
   Улыбнулся Павел Петрович, - наверное, впервые в течение несколько месяцев, - докатилась до цыганских гаданий цивилизация. Вот уже и опросный лист имеется. Сунь ты его подальше в свои юбки, сударыня. Давай лучше водки выпьем. Наливай, сыночек. Бардачок. Стакан. Полстакана водки. Нож. Хлеб на куски. Шпик на куски. Ветчину на куски. Полстакана водки. Зажевали и молчат, а ведь так не принято. Надо говорить. Полстакана. Полстакана. Закурили. Цыганка курит задумчиво, нежадно. Павел нервно, но уже расслабляется, нервы исчезают в белом тумане. Парусом висит стена гостиницы напротив. Она любила белое. Пахнуло портвейном в салон. Дяденька, отдохнуть не желаете? Я отдыхаю. Недорого. Можно и дорого. Полстакана.
  
  
   Командир, откати тачку, фура моя не развернётся. Джип отъезжает, и будто сам катится в лес. Рядом Вера, её зовут Вера. Цыганка машет вслед. Видно в зеркало. Она осеняет дорогу крестом. Добрый человек. Листок не спрятала, машет им. Позади грязь человеческая. Несчастья. Качает машину. Руль выбивает из рук. Нет, сам выпадает, усилитель не даст выбивать. Включи музыку. Я люблю музыку. Звучит джаз. Радио лучше включи, Паша, пусть по-русски поют. Вот это лучше? Лес. Уже долго лес, куда ведёт дорога - в лес. Поляна справа. Пни высокие, но у нас джип. Настоящий, он на раме. Заехали капотом в кусты. Полстакана об полстакана. Не бойся, мне восемнадцать есть. Я не спрашивал. У тебя вид испуганный. Сейчас не будет такого вида. Полстакана. И здесь у тебя седые. Не надо резинку, брось её. Добавлю денег.
  
  
   Видение: толпа в белых рубахах с косыми воротами, рубахи заливаются кровавым потоком, заливаются их красные ожерелья - не спасли от нечисти, колья, плахи, дыбы, петли, длинный список в чьих-то белых руках, чтение, чтение, нараспев, чтение с запинкою, окриками чтение, имена, много имён, несколько тысяч имён. Слышно имя знакомое, до боли знакомое, моё, моё имя прозвучало, до боли в голове, до разрыва внутренних связей....
  
  
   Не надо так. Ты красивый, добрый. Не дрожи. Выпей. Прозрачная стена. Всё объято медленным холодным пламенем. Так чувствует себя воздушный шар, когда его надули теплом. Язык пламени лижет его сферу. Купол сейчас взорвётся. Я становлюсь больше, а мир меньше. Небо близко, только рвануть в него и я там, а вы здесь. Будет встреча. Выплеснуло в глубину жаркой печи. Стон и выходит воздух. Уходит тепло. Шар опадает на зелёную траву. Откуда берётся нежность к чужому человеку. У неё мягкие светлые волосы. Она улыбается. Обнять, крепко прижать к себе. Заплакать. Любить ещё и ещё. Впасть в забытьё. Холодно.
  
  
   Мелькнуло: осень; в палатах жарко натоплено; поясок на полу, змейкой свёрнут; страшная тёмная фигура, сгорбленная озлоблением и тяжёлый индейский посох ходуном ходит в руках, измученных тяжестью дорогих перстней; затмение разума плещет волной и кровь невыношенного младенца на белом полу, а дальше всё хуже, хуже, и нет выхода из собственного греха. Раскаяние. Что может оно изменить? Что передумано за эти дни, вся ли жизнь осмыслена. Нет, всю махину не повернуть, слишком всё тяжело менять. Привыкли подчиняться только силе, страху. Нет подчинения даже разуму. Где он? Станки печатные и те пришлось увезти в Литву. Не дали, ничего не дали. Но и это не путь. Каяться нельзя. Не поймут. Только молиться. Денежный дождь, серебряный, но это ли плата? Спасут ли шесть поклонов в землю положенных с рыданием? В чём мы схожи с тобою, Царь Иван? Все схожие мы, все одинаковые. Нет в обидах отличия.
  
  
   Проснулся? Поешь шашлыка. Остыл, правда, но вкусный. Я Азера знаю давно, он мне хороший сделал. Ешь. Выпей. Откуда это всё. Зачем.... почему ты вернулась, могла ведь уйти. Да, как тебя бросить тут одного. Пропадёшь ведь, и люди лихие могут обидеть. Спасибо тебе, защитница. Не выехать. Мост включить. Понизить передачу. Едем. Куда же мы едем? Дорога то петляет, то выбирается на опушку и тянется вдоль неё почти прямо, потом вдруг уходит в поле, глинистое поле, но зачем-то распаханное. Что тут может вырасти. Чертополох один. Теперь его уже ни конца, ни края, лес далеко позади, какой-то срез земли впереди, будто край. Обрыв там. Плавный спуск. Река. Вот она река. Ещё один спуск, уже крутой. Всё, встаём. Раскинут брезент на травяном выступе рядом с рекой, подмывшей его будто специально, чтобы создать пришлым людям журчащий уют. Паша, музыку включи. Только не радио. Джаз. Пусть будет, я привыкла, ты ночью его всё время включал. Пусть играет.
  
  
   Река заросла травой. Течения совсем нет. Вода куда-то уходит. Каждый год её всё меньше и меньше. Я в деревне жила раньше, а сейчас в слободе живу, давно уже переехали. Тянется время как пластиковый шланг для полива по траве. Солнце пригрело. Незаметно улетело время, и вечер уже настаёт. С тобой хорошо, ты добрый. Подскажи, ты же женщина. В чём может быть суть человека, женщины. В чём она? Мне очень надо это знать. Она улыбается. Вера улыбается. Медленно распахивает кофточку на груди. На, смотри, что видишь? Ты красивая, вижу красоту. И всё? Больше ничего. Вера улыбается. Глаза её чуть косят, носик вздёрнут. Медленно пересаживается удобней, откидывается на брезент, растягивается на нём, её юбка ползёт вверх, загорелые ноги светлеют, вот уже молоко побежало по ним с синими жилками.
  
  
   Уходит вдоль низкой поросли рука, касается нежного гребешка, словно гончар впивается пальцами в раскисшую глину и теряется в ней, ожидая образа, и он приходит к нему раскрытыми губами, глазами цвета пожухлой травы, устремлёнными в небо, взглядом манящим и притягивает его своим бесконечным вращением раз запущенного круга, который остановить невозможно, только оглаживать плоть, восставшую на этом белом круге, и не остановить эту прохладную нежную массу, не исправить её форму, а только мечтать вместе с ней и добиваться желаемого, быть вместе до самого внутреннего явления жара, бесконечного волнообразного тепла, льющегося из горячего источника и качаться, словно прибрежный куст, подмываемый упорным течением до тех пор, пока не свалишься вниз головой с содроганием каждого листочка, омытого речным, неумолимым движением....
  
  
   Пошли купаться. Как купаться? Ведь осень, холодно. Ничего, в нашей реке вода всегда тёплая, она из болта вытекает, нет в ней ключей. Болотная вода, а течёт. Бывает же такое. Тепло. В реке теплее, чем на воздухе. Смотри кувшинки, какие кувшинки. Вера, ты куда? Подожди меня тут, лучше я сплаваю. Вечернее солнце в глаза, лицо рассекает реку. Запахом водяных листьев обдаёт ноздри каждое движение навстречу трём кувшинкам. Осталось только нырнуть. Звон мошек стоит над рекой, нет, какие мошки в осень? что-то тут не так. Это какой-то особый, речной звон. Он не такой как колокольный, но такой же призывный, в меру печальный. Молоко, белое молоко реки под солнцем. Так не бывает. Три кувшинки. Дикая, какая-то несовершенная мысль пронзает от вытянутых ног, до самого затылка - вот же оно, было у меня счастье. Тогда в парке, он по колено в воде, в новых штанах, которые вдрызг испортил, лезет в тинную воду и несёт ей кувшинку, ей, его Любе, которая была у него не иначе как Любовь, смеялся он так - ты моя любовь с большой буквы. Нырнуть.
  
  
   Нырнуть глубоко, увидеть, как переплелись длинные круглые, трубчатые стебли, и не понять, где она его Любовь, ведь ещё один стебель Вера, которая ждёт его и что-то кричит, но поздно, он уже глубоко и не слышит. Сейчас он сорвёт все три, вот они, все три кувшинки, где третья, неизвестно какая из них, есть Надежда. Он сорвал все три, и кинуть успел далеко в сторону берега, туда, где ждала его Вера, туда, где была его Любовь, туда, где родилась Надежда. Никто из них не обманул его. Они все были и будут живы. Он видел это. Он видел далёкий белый свет, где-то высоко над собой. Над ним проплывали круглые листья других кувшинок, которые не были такими любимыми, не были такими нужными ему, но все уже были с ним вместе навсегда.
  
  
   Выбор
  
  
   ...случилась государственная всемирная радость, и вестники Царя помчались во все концы Руси, по всем городам и сёлам, чтобы объявить счастливую весть, государеву радость, о рождении царёва дитяти. Начались сборы даров, частию вынудительных, а большею, всё-таки, добровольных... Она слушала Олега невнимательно.
  
  
   Больше она рассматривала красивые воздушные шары, которые сейчас готовили к подъёму воздухоплаватели. Расправляли их, вытягивали вдоль газона и направляли горелки в самое их нутро. Нутро шара вздрагивало, вздыхало, и эти вздохи переливались мощной воздушной волной по оболочке, приподнимая цветное чудовище над землёй и опять бросая вниз, не в силах пока его держать на плаву. Вокруг шара суетились люди.
  
  
   Это было много интересней её мыслей, но она предпочла к ним вернуться. Она и так знала, без чтений, что он, Олег, очень умный. Зато ещё сильнее она была уверена в том, что она очень красива. Так было всегда. Переживаний по этому поводу она не знала. Презрительно, а иногда снисходительно, она относилась к своим "соперницам", это зависело от того возьмёт она себе их в подруги позже или нет. Она всегда делала это позже. Позже того, как в неё уже успевали влюбиться даже соперницы девчонки.
  
  
   Объяснять феномен можно было бы по-разному, но Ольге, а она была Ольга, казалось, что соперницы в ней просто не видят. Никто не видит, она была недостижима, как туча, подсвеченная солнцем, к чему спорить с тучей. Захочет, возьмёт себе то, что надо, а захочет, отойдёт в сторону. Именно поэтому с ней предпочитали дружить. Дружба не надёжная защита, но лучше ненадёжная, чем никакая. Темные волосы её не были черны, они были того непонятного цвета, какой бывает глубокая тень в парке. Если в неё влюблялся художник, он считал, что её волосы каштановые или тёмно синие, во, дают художники, если поэт, то он называл их вороным крылом, что с поэта взять, дурак, он и есть дурак. Ей больше нравились учёные ребята. Не просто с дипломами и из институтов, даже академий, а действительно умы. Она влюблялась в ум человека почти так же, как влюблялись в её красоту.
  
  
   Пожалуй, это было её единственным недостатком, но, право, что тут плохого. Плохого, всё-таки было больше, чем хорошего. Она знала об этом, но ничего с собой поделать не могла. Кто сказал, что ум и понятие хороший, а, тем более, удобный человек одно и тоже. Нет, совершенно нет. Она это знала точно. Ей попадались такие экземпляры противоположного пола на жизненном пути, по времени не таком большом, но зато очень богатом любовными драмами, заметим, чужими, что о любви она знала почти всё. Да почти. Как часто "почти" бывает главным и сбивает любой опыт в пену. Лёгкую белковую пену, легко глотаемую, но такую пустую, при малой сладости.
  
  
   Всего опыта Ольге хватило только на то чтобы заметить непорядок. Она сразу стала замечать неровную брусчатку, на которую свернула её гладкая дорога. Этой брусчаткой, был Олег, не можем мы это существо назвать просто камнем, нет, не можем. Существо было настолько ярким, так светилось, и было при этом таким тяжёлым для совместного проживания, что его нужно сравнить, и, мы это делаем, с тысячей плохо отёсанных камней. Проживание с ним с тяжёлой для ходьбы поверхностью. Двигалась по этой дорожке Ольга уже несколько месяцев и так шла, словно парила. Никогда такого с ней не случалось. Холодная голова её вдруг прогрелась до степени парного молока, а иногда начинала и вскипать.
  
  
   Под новый год её познакомили с парнем, двоюродным братом её давней подруги, вот, кстати, что значит, лишний раз не интересоваться мужчинами, братьями подруг. Это был удар, удар и именно туда, куда вы подумали. Красавец, блондин, волосы до плеч, нос как у красивой породистой псины, с живыми ноздрями, которые просто вдыхают вас вместе с жизнью, и пользуются так не только вами, а любым, кто им попадётся, как воздухом. При этом делают это весело и красиво. Попалась, подумала Ольга, так оно и было. Звали этого высоченного гусара, - а как такой замечательный экземпляр назвать, - Олег.
  
  
   ... Когда поспевало время, государыня царица, весьма часто выходила на богомолье, служила молебны, поднимала к себе в хоромы иконы чудотворные, раздавала милостыню...
  
  
   Дело в том, что сейчас с ней был совсем другой Олег, практически её жених. Он раньше устраивал её во всём. Внешностью, худой высокий, как бабки умудрённые обычно говорят, культурный. Мы же скажем, - утончённый. Да, точно, утончённый, трус утончённый, подлый и завуалированный образовательным флёром трус. Были тому подтверждения у Ольги, ох, какие были подтверждения. Не будем сплетничать, скажем только, что он её бросил однажды в одном клубе, в очень острой ситуации, и другие случаи бывали, всё больше по мелочи, но такие они были характерные эти мелочи, что даже думать о них не хотелось.
  
  
   Как же бывает странно. Прощала она ему всё, вроде бы и не любила особенно, но прощала и забывала плохое. Наверное, из-за своего внутреннего благородства, по отношению к жизни вообще, исключая отношение к особам своего пола не подругам, которых она никогда не щадила, и за счёт простительного молодой даме легкомыслия. Н-да, легкомыслие ли заставило её так поступить, может желание устройства правильного в жизни, но ... ждала она дитя от Олега, да не от того, которого всё сильнее любила, а от этого подонка, как мысленно она уже его называла.
  
  
   Просто в шутку, хороша шуточка для невесты. Ничего она пока не сказала своему жениху, ничего не отвечала на его предложения, слушала невнимательно всю историческую, такую далёкую чушь, к которой он имел такую склонность, зная несколько древних языков, да троечку современных вполне необходимых ныне, и занимая весьма почётную в определённых научных кругах должность. Как же такая умная и красивая женщина попала в столь глупейшую ситуацию, - сами знаете, не маленькие, всё бывает.
  
  
   Сегодня у неё был назначен день решений. Она читала одну книгу Синклера Льюиса, где герой пригласил, учёный, кстати, на свидание в ресторан сразу двух своих подружек. Разобраться он с ними не мог никак и решил предоставить всё судьбе. Глупость скажете, может быть да, а, может быть, и нет. Это, смотря, как вы, к судьбе относитесь, в принципе. Видимо Ольга относилась к Судьбе серьёзно. Ольга решила, кто сегодня с ней останется, тот и будет её судьбой, так решат претенденты сами, исполняя волю Судьбы.
  
   Вот сейчас всё и должно произойти. Они сидели недалеко от смотровой площадки МГУ, коротали время в умных чтениях, а к ним вот уже почти приблизился Олег, тот Олег, который Олег-гусар. Он приближался быстро, уже видел их, а они видели его. Он проходил, как раз мимо уже наполненного горячим воздухом шара, самого красивого и самого первого, первого, как и он, во всём. Вдруг в рядах выпускающих шар в небо произошло движение, мгновенно сменившееся паникой. Один из воздухоплавателей удерживавших шар, поскользнулся, отпустил канат, шар закрутился на месте, свалил ещё двоих, а тот, который держал шар за корзину, стал быстро подниматься в воздух, да ещё в крайне неудобном положении. Беда, настоящая беда. Идиоты, успел сказать Олег.
  
   Олег уже хватался за ближайший к нему канат, подтягивался по нему, забрасывал ногу в корзину. Всё сооружение быстро ехало по газону, ещё чем-то сдерживаемое, но было видно, что всё бесполезно. Ольга побледнела, упала обратно на лавку, с которой за мгновение до этого вскочила, но продолжала смотреть. Всё существо её мелко дрожало, сердце стучало так, словно под блузкой у неё билась пойманная лягушка. Олег, пробрался по корзине к висевшему, уже вниз головой, воздухоплавателю, крепко его схватил за ногу и, казалось, одним лишь лёгким движением вбросил бедолагу внутрь.
  
  
   Ещё медленно, но с каждым мгновением всё более уверенно, шар всплывал над землёй. Повалившиеся на землю неудачники с удивлением и облегчением смотрели вверх. Олег же улыбался, было видно, что он улыбается, что-то кричит, и машет рукой. Он давал знак Ольге, что с ним всё в порядке, что всё, всё хорошо и даже просто отлично. Было видно, что он счастлив.
  
  
   Ольга в это время думала, шёл бы ты, Олег, учить свою историю, нечего мне мозги по книжкам парить
  
  
   Всполох
  
   Этот свет какой-то медленный, он просто течёт, а не светит. Дождаться замедленного взрыва, отодвинуть время как пустую тарелку с бывшими вишнями - теперь косточками, излучающими влажный огонь и куриную желчь; поднять голову и насладиться туманом тихого зимнего дня, затеряться в нём островом на белом крыле, протянуть к нему строчку одиноких следов, споткнуться взглядом о рыбацкие лунки с вывороченными на поверхность и омытыми зеленью пруда буграми ледяной кашицы, удариться в небо тяжёлым шаром, сумасшедшего тела снеговика и развеситься каплями снега в пустыне без пирамид...
  
  
   Мутновато всё, как тут напишешь партитуру? придётся просто цепляться за "место направки", так, по-моему, это всё происходит в левой части сцены, поехали дальше, введём в память...
  
  
   Сизокрылое, разношёрстное общество голых кустов с сиреневым отливом наплывает на белый бархат слегка подтаявшего голубыми пятнами льда (здесь не забыть вставить "запах черёмухи"), с переходом на серую холодную береговую линию, охваченную размытой кривой изгибающейся бетонной набережной и убегает белым носорогом в пустыню притихших полей...
  
  
   Да, что же это такое, будто кроме пустынь ничего и нет на земле. Правая часть сцены, запишем размер, диаметр пятна, глубина... А, какая глубина у убегающего вдоль берегового изгиба белого носорога? Поворот, рог, а ведь неплохо, наверное, получится; пока всё гармонично, но если бы не бетонная набережная, то можно было бы утонуть в этой гармонии, читаем пьесу и пишем дальше...
  
  
   Кривые маникюрные ножницы вынули из листа чёрного бархата мягкую фигуру маленького пажа и бросили вокруг него развёрнутый лёгким лоскутом папиросной бумаги шлейф, утопающий в локонах принцессы, неутомимой спиралью уходящих в небо и сцепленных кольцом короны из расплавленного золота с резким контуром, расщеплённым по краям лучами бледной холодной желтизны, с отблеском прозрачного налёта зелени; стук оранжевых копыт вороного коня догоняет их следы и топчет, разматывая тугую их косу в блестящие фиолетовые ленты, колеблющихся языков, намываемых на тёплую красно-жёлтую землю, мерцающую огненным ковром с голубыми переливами на поверхности и кроваво красными угольными точками, с очернёнными резкими гранями не полностью сгоревшей клетчатки...
  
  
   Распечатка с пульта управления покажет участие каждого прибора в спектакле...
  
  
   Отчего, вы так несправедливы ко мне, почему не верите, что благородство крови, это ещё не всё возможное благородство; существует благородство души, и она тянется к другой, такой же благородной, пусть она заключена в скромную униформу, маленького человека, всего лишь пажа, но ведь этот паж - рыцарь, почему я не могу любить рыцаря? Что мне может помешать в этом, уж не кровь моя, не моё положение, только на время смерть разлучит, а потом и она будет бессильна, души наши соединятся, так почему не могу я требовать соединения наших тел уже здесь, на земле, кто может помешать мне? ведь только вы, один лишь вы, своим неверием и нерешительностью...
  
  
   ... номера световых положений, время переходов в другое положение, перечень номеров каналов с присвоенными им уровнями...
  
  
   Готовьтесь, сударь, вы примете сейчас свою смерть! Ваше высочество, отойдите, я просто вынужден... Позиция четыре, удар, отбит, туше (покачиваясь, уходит в глубину сцены). Кони, тени, кони летят над снежной равниной, они поднимаются ввысь, равнина заливается кровавой пеной тумана, в ней мелькает плащ кардинала. Выступает из глубины "звенящая даль" - холодная голубовато-серебристая, кровь постепенно стекает в яму, всё уже покрыто магмой, светло-оранжевой, над ней отчётливо проступает "луговой ветер", светло-фисташковый...
  
  
   Я жду, всё время тебя жду, ведь я пришла сказать, что ухожу от тебя. Даже сказать "это" и то мне приходится ждать. Интересно, каким цветом ты обозначишь мой уход? Как ты запишешь это в свою проклятую партитуру, которую тебе обязательно надо закончить к завтрашнему утру. Я знаю, ты её обязательно закончишь, но сделаешь это без меня. Прошу тебя, подожди, подожди с этим разговором до завтра, до утра, нет, до обеда, но только подожди, я не могу думать, когда ты приходишь и требуешь от меня разговора... Ты, что-то путаешь, мой милый, не разговора я уже требую, я пришла сказать, что ухожу, ухожу совсем, ты, наконец, можешь бросить своё никчёмное, однодневное потребностью занятие и услышать: я от тебя ухожу!!!
  
  
  
   Мой милый, милый паж, какое знакомое лицо, почему оно стало таким чужим, куда делся румянец, куда исчезли очаровательные ямочки в уголках рта, куда скрылись лучики вокруг твоих глаз, куда убежала вечная смешинка с твоих губ, почему они стали такие холодные и серые; где, где теперь наш белый носорог, за каким поворотом его искать, но он верный друг, точнее он тоже был, был верным другом, он оставил мне свой рог, он такой удобный, на него так удобно будет упасть, он достанет до моего теперь пустого сердца, оно пусто без тебя мой милый, я готова его опять наполнить тобой, я иду к тебе...
  
  
   Можно было и не хлопать так дверью, ведь самой же потом договариваться с мастерами, чинить притолоку, замазывать отпавшую штукатурку, но может быть в этот раз и я смогу всё починить сам. Пожалуй, это было серьёзно, слишком серьёзно она мне всё "это" говорила, у меня нет выбора - исправлять, на этот раз, всё придётся самому. Так, продолжим: "багряно-золотой", меняем на "санрайз", что дальше?
  
  
   ... когда это кончится, в самом деле! вы, прекратите издеваться надо мной! Вы, все, прекратите "это" делать?!
  
  
   ... простите, господин художник, там ваша жена... на лестнице, понимаете, она мертва, у неё из груди торчит рог белого носорога...
  
   ... "барокко".. "бабушкина ваза"... "античные руины"...
  
  
   В дюнах.
  
   Каменный двухэтажный дом, вместился между двух дюн. Вокруг сосны и морской ветер. Посёлок мал и уютен, но это дальше на север, а здесь только один дом. Таких домов для чудаков в посёлке много. Всего их пять или шесть, смотря как считать, с крайним домом самого посёлка или без него. Дома чудаков отстоят друг от друга так далеко, что окон днем не видно. Только, если вы так встанете, что отблеск солнца попадёт вам в глаз острой белой стрелкой. Одиночества им захотелось или просто сбежали от разнообразных проблем. Кто их разберёт. Удивительно, но так думал один из чудаков, почему-то себя к ним не относивший. Он совершал ежедневную прогулку вдоль побережья, привычным движением очищая носки ботинок от набиравшегося на них песка.
  
   Внимание его привлёк неподвижный силуэт, четко обозначившийся на фоне очередной ослепительно белой дюны. Стараясь выбирать поросшие травой участки для облегчения передвижения, Чудак направился к силуэту. Время было, никуда он не торопился, наверное, именно поэтому цель его оказалась близка. Спиной к нему стоял человек в чёрном сюртуке. Он медленно повернул голову, слегка кивнул. Чудак кивнул ему в ответ, но сразу подумал, что на этом всё. Ни малейшего повода к продолжению знакомства Силуэт не давал. Повернулся и собрался идти Чудак. Голос Силуэта остановил его. Представляться нам не нужно, я вас знаю, а вам меня знать ни к чему. Пусть не покажется вам это невежливым. Во всяком случае, не хотелось бы.
  
   Чудак, немного удивился, но вида не подал. Не прогуляться ли нам сегодня вместе, пожалуй, видок располагает к этому, не так ли? Чудак, так поразился искореженному Силуэтом слову, что не стал анализировать, - почему? Некоторое время они шли молча, молчание не тяготило, одного точно. Вы аморфны, не деятельны, оправдание вам лишь прошлые заслуги перед суетой. Объединение - тяжёлый и неблагодарный для инициатора процесс. Каким иным образом противостоять духовной деградации, падению не нравов, это не страшно, не морали, это тоже, а накалу и уровню душевной работы отдельных личностей, снижению уровня их восприятия действительности. Вы никогда не думали о системе взаимодействия благомыслящих людей для достижения всеобщего блага. Нет, не думали, можете не отвечать. Всё потому, что вы в тумане предпочитаете блуждать, а не ощущать себя его неотделимой частью.
  
   Опыта в вашей жизни было более чем достаточно. Где выводы, любезный? Я вижу, вы никогда не сомневались в главном. Не сомневались, потому, как не думали о тех априорных формах чувственного многообразия и понятий рассудка, которые в вас уже есть. В вашем разуме заложено стремление к безусловному знанию, беспредельность пространства и времени пугает, элементы мира желательно видеть неразрушимыми, не хочется вам видеть в них случайные и свободные процессы. Вы не понимаете, что мир и конечен и пределов не имеет. Ваш разум противоречив по сути своей. Отбросьте окончательно сомнения, которым вы так неподвержены. Примите постулат веры, ограничьте свои знания верой. Желаю вам всего доброго, молодой человек.
  
   Фигура медленно начала превращаться в силуэт, а затем и вовсе исчезла, растворившись в белом песке. Чудак остался пребывать в недоумении. Хорошего он точно не ждал. Состояние это прошло, его унёс морской ветер, стёрла необходимость стряхивать песок с носков ботинок привычным движением. Не было больше нужды в Силуэта возвращении.
  
  
   Около дома Чудака ждали. Его отвели обратно в дюны. Поставили на колени лицом к крутому песчаному языку. Он понимал, что так будет намного удобнее. Жёсткое и холодное причинило затылку боль. Он успел подумать - "априори".
  
  
   Бусы
  
  
   "Дорогая моя государыня-матушка, Варвара Алексеевна. Все трудности путевые испытав, наконец, я дотащился до службы моей в городке Бешбалгор. Не буду описывать вам место сиё чудесное, слишком натерпелся в дороге я, - не замечаю теперь красот неподвижных. Ведь так переменны тут они при малейшем движении. По пути горы и равнина перемежаются так часто как берёзы в лесу нашем с соснами и орешником. Прибыл я в вечер, не осмотрелся ещё окончательно. Спешу писать вам, чтоб передать с оказией письмо, и так знаю, что задержится оно в пути неимоверно..."
  
  
   Не большой любитель охоты я, потому, исполнив служебные дела, за ружьё не спешу браться. Верхом и на бричках также накатался достаточно. Пешая, бесцельная ходьба удел мой увлекательный, наверное, до конца дней. Располагают и места здешние к ходьбе, да вот только неспешной, размеренной всегда назвать её нельзя. Степь, но только вёрст несколько, а потом и холмы и горы, да и сама степь изрезана оврагами и балками. Леса тут есть в предгорьях серьёзные, а степь нет-нет, да и прервётся рощей. Обычно такие рощи в балки спускаются, да там и останавливаются, будто следующего подъёма не одолеть им. Неделя миновала как я здесь. Не служба, не ссылка, а так, временное перепутье.
  
  
   Вышла два месяца назад тому у меня ссора, с поручиком одним фельдъегерем. Пустейший человек был этот поручик, да красавец, как водится. Уж и не знаю, от каких таких подвигов поседела его голова, той замечательной проседью в черной шевелюре, которая вообще брюнетам свойственна, если грудь по типу бочки. Не слышал о подвигах. Кавказ рядом, удальцов премного как среди офицерства, так и среди казачков, но не слышал о фельдъегере ничего. Может, и характер службы его таков был, что к геройству не располагал, - не знаю, но саму службу обижать не хочу. Всякое в ней может быть и поручения так же опасны, как и у других частенько оказываются.
  
  
   Пользовался поручик всеобщей любовью прекрасной половины захудалого того общества, которое по месту предшествующей моей нынешней службы обитало. Не успеет с одной дамой решить отношения поручик, а спешит к другой на переговоры, оно бы и похвально, да только самоуверенности чересчур обрелось в нём, - наглостью проступать стала. Уж стерпели бы дамы, самим ведь это по вкусу приходилось, мало оказалось этого поручику, и среди нас офицеров стал хамоват. Да не долго. Ухаживал я в ту пору за вдовицей одной, вполне достойной особой, достигли мы с ней полного согласия во всех вопросах интересующих нас обоих и премило проводили время.
  
  
   Как-то раз, на ужине, давал который наш полковник по случаю, уж и не помню какому, вернее всего по поводу получения жалования, задержанного как всегда без меры, судьба меня и настигла. Вдовица была моя особенно хороша в тот вечер и бусы мной ей подаренные, ярко-красные как ягоды кизила, длинные, в два ряда из-за этого обёрнутые, очень ей были они к лицу и плечам белым. Заниматься бы делом своим поручику, да встрял в наш разговор, и неудачно очень. Вздумал похвалить меня перед вдовицей в том, что делом я достойным занялся, сбором плодов сладких, пропадающих чуть не на дороге проезжей.
  
   Кончилось это, разумеется, не варкой конфетюра, а простреленным плечом поручика, разбирательством тяжёлым для меня и переводом от милой вдовицы в действующие части. Вручить только бусы сердешная моя вдова и успела. Не хотелось подарок обратно забирать, да уж больно просила, говорит они и твои и мои - пусть так на век и остаётся. Таким образом, я и оказался в Бешбалгоре. Экспедиции тут производились с завидной периодичностью, но скорее по мере необходимости, а не по плану. Как надоедало мирным горцам рубить леса, кои им поручено было для развития земледелия изничтожить, так шли они в горы свои недоступные, копили там злобу от безделья и охоты на козлов и барсов, сколачивались в стаи разбойные и шалить уже по-настоящему начинали.
  
  
   Понятно, что настроение их всецело зависело не от любви к резанию голов, да к вольной жизни, а от подвижек во власти имамов и царьков, то в одних руках оказывавшейся, то в других. Городок мой стоял несколько в стороне от основных путей в горы, прикрывал он восточное направление, что важно было как раз тогда, когда войска наши в экспедицию отправлялись. Сейчас затишье было полное. Гарнизон был расквартирован и занят тем, чем обычно занимаются воины в отсутствии войны, за исключением тех, кто уж настолько тут обжился, что завёл настоящее хозяйство, тем скорее война была в развлечение, чем в службу. Настоящей службой у них уже стал дом.
  
  
   Рассуждал я так, а сам шёл по степи, уже подходя к очередной роще. Как и положено было тутошней роще, она лихо скрывалась в балке, но на этот раз немного выбегала на другую её сторону, видимо, решив всё-таки остановиться поближе к холму, на другой стороне, вот на него она уже подниматься не решилась. Воспользовавшись тенью, я и не заметил, как перешёл вслед за рощей эту естественную преграду и очутился у холма. От нечего делать, ведь так рано возвращаться с прогулки не входило в мои планы, я начал холм этот обходить, стараясь не допускать до себя лучи жаркого солнца. Это уже удавалось плохо, солнце стояло высоко.
  
  
   Жара начинала не на шутку меня донимать, пот под свободной холщовой рубахой лил уже струйками. Начиная уставать, я, то и дело перекладывал мешок с провизией с одного плеча на другое, при этом здорово мешал оружейный ремень, понятно, что и, не охотясь, без оружия лучше здесь не оставаться. Каково же было моё разочарование, когда кроме оврага подрезавшего холм, да протянувшейся вперёд степи, ничего я впереди не увидел. Честно сказать рассчитывал я на привал в тени каких-нибудь кустиков или даже деревьев. Но нет, ничего подходящего нет. Сел я у подножия холма и начал уже подумывать о возвращении в рощу, когда почти на вершине холма вдруг увидел большой одинокий камень. Мало того, что я понадеялся найти сзади камня тень, так ещё и любопытство разобрало, что за оказия.
  
  
   Помучился ещё двигаясь некоторое время открытым солнышку, да пришёл к камню. Господи Иисусе Христе, да и не камень это совсем. Баба из скалы высеченная, здоровенная, да будто идущая с холма, а может, и курган то был, я уж в сомнении оказался. Делать нечего примостился у ног её каменных, тенёк тут хоть и небольшой, но солнце не бьёт уже прямо. Закусил ветчиной с ржаным рассыпчатым хлебом, сыр развернул из влажной тряпицы и отведал, вина из фляги хорошо хлебнул, вроде и не шёл вовсе, в сон только чуть клонит, а так бодр вполне. Достал бусы вдовицы моей, которые возле груди теперь носил постоянно, посмотрел на них, да запечалился, но не на долго. Стал присматриваться, что за предмет надо мной. Обошёл вокруг. Любопытство разбирает.
  
  
   Человек из камня высечен, да не просто человек, а явно человек женского полу. По пояс голая, титьки плоские до живота спустились. Руки почти на животе сошлись, да не совсем. Внизу между ступней чаша, не чаша, но что-то такое стоит. Пояс на бабе широкий, с пряжкой, да по бокам на ремешках какие-то мешочки болтаются. Юбок две, одна поверх другой, да нижняя высовывается на ладонь ниже. Сапоги с кривыми носками, вдоль сапог рисунок ромбами. Ещё раз обошёл вокруг, вижу, что и шапка на ней, странная какая-то, из-под шапки две косы на стороны висят. Это я вам просто так рассказываю, а рассмотреть это было непросто, уж больно древний камень тот, из которого баба сделана, весь от времени истёрся.
  
  
   Полюбопытствовал я так ещё, походил, да думаю надо собираться в путь обратный. Собрал остатки трапезы своей скромной, да и сложил их к ногам бабы той. Отхлебнул ещё чуть из фляги, и вот ведь, как чёрт дёрнул, остатки еды, которые на бабу положил, взял да и полил ещё из фляги, дескать, пусть попьёт бабонька, на жаре-то, поди, не весело стоять. Стою и чувствую ноги свинцом наливаются, будто в болото всё тело опустили, шевельнуться не могу, а сам словно вижу, как у меня голова седой становится, да не так седой, как у того поручика мною подстреленного, а совсем, совсем белой, каким снег на Покров ложится.
  
  
   Тянет ко мне ручищи свои каменные Баба и говорит: "У нас вера-та ведь и очень есть легка, не надо мыть своего тебе лица белого, поклоняться ведь Спасу-то Богу-то. Жена я тебе теперь, какая я тебе баба каменная, благодарю тебя Муж мой, за требу сердцу моему каменному милую". Кости мои затрещали, глаза из орбит повылезали, живот и кишки полопались, сердце в монетку медную превратилось...
  
  
   "Милостивая государыня-матушка, Варвара Алексеевна, пишет вам Начальник гарнизона военного городка Бешбалгор, полковник... с прискорбием сообщаю, что сын ваш ротмистр... погиб несчастной случайностью, задавлен упавшим камнем огромным..."
  
  
   "Милостивая государыня вдова ...сообщаю вам с величайшим разочарованием, лично в том убедившийся, что описанных вами бус при ротмистре ... не оказалось..."
  
  
   Не пробежит ветерок лёгкий вдоль места этого тихого, под курганом пологим, не шевельнёт ни травинки, ни кустика, только дождь редкий в этих местах в летнюю пору нет-нет, да и омоет огромную каменную глыбу, прольёт свои слёзы крупные на грудь широкую, очистит от песка временем нанесённого бусы каменные. Хорошо будет видно путнику случайному как обвили шею Бабы каменной бусы тяжёлые, крупными виноградинами под струями воды блестящими.
  
  
   Благодарность
  
   Раб, смиренный Карло Вакулино, благодарит и молитву несёт в сердце своём, к стопам твоим. Радуйся, Мария, благодати полная. Сегодня получил великое известие, велико ли оно для меня, тебе судить. После скитаний на чужбине, после стольких лет разлуки я увижу скоро любовь свою, разлучу разум свой с воспалением воображения, мучившего меня все годы изгнания. Секретарь Святого Престола уведомил меня, что великое прощение оказано дочери кардинала Орбетелло, признана она рождённой законно и богу угодно.
  
  
   Дева Мария, всеведущая, даже счастливая эта весть, сама способна была вознести душу мою в небеса, но милость твоя безгранична. Повеление Понтифика содержится в том послании, явиться мне в город Орбетелло и поступить в полное распоряжение кардинала. Поручено мне, среди прочих дел, составить описание дворца сеньоритты Эмеренцьяне, подаренного кардиналом в честь прощения её Понтификом. Господь с Тобою, благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус. Знаю я, кто вложил в уста любимой моей и несравненной Эмеренцьяне, просьбу о персоне моей весьма скромной заслугами.
  
  
   Не вспомнил бы обо мне отец её славный, если бы не умная, возлюбленная моя Эмеренцьяне. Благодарность моя, тебе Дева Мария, неисчерпаема, Понтифик распорядился, а Секретарь Святого Престола переслал мне доверенность на получение займа не малого, так необходимого мне для дорожных трат. Прошу тебя, будь и далее благосклонна ко мне Дева Мария. Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей. Аминь.
  
  
   Карло молитвой своей душой успокоился, теперь ему предстояло много мирских дел. Пожитки его были также скромны, как вся его жизнь. Собирать было почти нечего. Только оружие требовало особого внимания. Карло приготовил легкое ружьё, завернул его в ветошь, проверил заряды к нему. Взял два острых ножа, подумал, куда их будет лучше сунуть, и приладил к поясу кинжал. Немного подумав, он приспособил рядом ещё и пищаль. Благородный род его давно уже пребывал в крайнем упадке, злые силы не пощадили его и немногочисленные родные Карло, были развеяны по всему свету, его занесло в эту Венецианскую колонию.
  
  
   Колония медленно, но верно уходила из-под влияния Венецианской республики и всё больше приобретала независимость. Пришлые славяне, активно вытесняли коренное население, захватывали торговые пути, разрывали деловые связи. Но и славяне пришли сюда не случайно, они вытеснены турками, Порта и сюда уже добралась, пока лишь собирает дань, но не малую более 12000 дукатов золотом в год. Спокойствием в этом районе мира и не пахло. Остров с крепостью, прикрывавший выход из бухты захватили пираты. Тут действовало столько властей, что для окрестного населения было абсолютно всё равно, кто ты есть, была бы у тебя сила. Большой совет коммуны, правивший ранее, был уничтожен партией нобилей. Они теперь и получили монополию - власть была в их руках.
  
  
   Это только в городе и в самом порту, а о пути через горы можно было забыть, там не уйти, не затеряться, как в море, все перевалы в руках Сербских и Болгарских банд. Карло посмотрел на своё упакованное ружьё, слабовато оно. В голове у него уже складывался план. Дорога предстояла нелёгкая, но в те времена даже на базар за продуктами приходилось иногда идти с оружием. Когда в городе было неспокойно, он не раз провожал туда свою служанку, следуя сзади и обеспечивая ей охрану. Крайность, разумеется, но всё бывало. Пантемья, его служанка и сама бы смогла дать отпор любому, не носящему юбки, да вот пугалась очень выстрелов, жмурилась и приседала до самой земли. Слишком большой риск был у Карло при этом остаться без провизии.
  
  
   Оставив в покое приготовления, Карло направил свои стопы в указанном ему судьбой и папским секретарём направлении. Направление, в конечном своём пункте, представляло собой деловой квартал, там он найдёт еврея Зюфа и получит у него деньги по доверенности. Пантемья, да где же ты, несносная девчонка. Несносная девчонка усиленно чесала свой язык с дочкой торговца, арендовавшего в том же доме помещение лавки. Лавка торговала скобяными изделиями и была до того завалена всякой мелкой всячиной, что пройти через неё, а так и надо было сделать Карло, чтобы покинуть дом, было трудно.
  
  
   Негодник, Алекс, прихватил меня прямо в церкви, ты видела что-нибудь подобное, чуть под юбкой не скрылся, нечестивец, еле отбилась. Подумай, какой нахал, а ты его что. Что на него нашло не знаю, он милый такой обычно, рукам волю не дает, а когда и даст, то так трудно бывает дать ему по щеке. Как я тебя понимаю, дорогая, вот и мой Карло такой же. Это какой же такой, да ещё и у тебя, Пантемья, вертихвостая комета, не дозовусь тебя всё утро. Я уезжаю. Что с тобой, Пантемья. Пантемья медленно сползала вдоль грязной облупившейся штукатурки, царапая её ногтями. Эй, дай ей воды, а лучше вина, что это с ней. Наконец, общими усилиями Пантемья была приведена в чувство. Лучше бы этого пока не делали. Служанка залилась горькими слезами, рыдания её, казалось, не прекратятся никогда.
  
  
   Всего-то дел было предупредить, а тут площадное представление. Бог мой, что с ними делать. Так думал Карло, стремившийся теперь нагнать упущенное время. Он быстро передвигался, минуя бесчисленные закоулки, стремительно взбегал по каменным лестницам, не забывал оглядываться и всё вокруг примечать. В муниципальном дворце было большое движение, на открытых лоджиях, под колоннадами, сновали разряженные по военному господа, слышались приказные крики, ощущалось во всём нездоровое напряжение. Карло пробежал дворец мимо. Некоторое время путь представлял собой ровную прямую дорогу, но не долго, опять Карло свернул в переулок. Еле успел остановиться, прямо на него, если бы не увернулся, выплеснули помои.
  
  
   Желеобразная поносного цвета масса текла по ступеням прямо ему под ноги. Любезная, так можно и человека испачкать. Где, где ты видишь человека, много вас тут таких праздных разгуливает. Все сеньоры, до койки. Тётка подбоченившись и установившись посреди переулка, ещё долго орала Карло вслед, упоминая все исчадия ада ей знакомые, а этот круг был ей известен очень хорошо, широк был её круг. Карло улыбнулся, вспомнив тяжёлый, красный от стирки кулак тётки, а при этом уже подходил к жуткому по своему виду дому. Ни одного окна не было в нём, по крайней мере, выходившего на улицу. Кому действительно понадобится окно, если только его откроешь и рамой упрёшься в противоположную стену.
  
  
   Правда, над дубовой дверью было маленькое оконце, похожее больше на дверцу для кошки, которую просто не там проделали, всё-таки признак жизни.
   Постучал в кошечное оконце. Никакой реакции. Прошёлся по пустой улице. Вернулся. Постучался. Постучал громче. Стукнул со всей силы. Молодой сеньор, такие манеры здесь не уважают. Пожалейте слух старого человека, усталого и плохо обеспеченного, потерявшего нестойкое здоровье в счетных трудах. Прекратите свое разбойное поведение, видали здесь и не такое, что вы стучите, как ночная стража в колотушку, ещё крикните, - полночь, - и будете лежать спящим, как это делают почтенные разбойники после пули в желудке. Карло обернулся. Наискосок от него из совсем другой двери напротив злосчастного оконца, высовывалась голова в камилавке.
  
  
   Таки скажете, что вам надо, или продолжите барабанить, может это будет таким важным для меня, что я вас выслушаю. Человек в камилавке почесал свой пейс и кашлянул. Сеньор, Карло пытался вспомнить, как надо почтительно обращаться к иудеям, но кроме сеньор жид, ничего не вспомнил. Уважаемый, мне нужен по очень важному делу, некто еврей Зюф, вы не могли бы помочь мне. Да в чем помощь, когда ищут тебя, вы хотите помочь мне скрыться, так можете сами это сделать. Опять почесал другой пейс, склонил голову и добавил. Ноги у вас молодые и не болят. Ведь не болят ноги у вас молодой человек. Нет, вижу, не болят.
  
  
   Карло стал приходить в раздражение, рука его невольно легла на рукоять кинжала, поза, оставаясь пока почтительной, стала походить на вызов. Успокойтесь сеньор, я и есть тот самый Зюф. Объясняйте ваш визит, я весь внимание. Немалых трудов стоило Карло добиться от Зюфа, чтобы он позволил ему войти в дом. Когда это произошло, он даже удивился. Дверь, в которую они так нескоро вошли, ничем пока не помогла. Предстоял долгий подъём, куда-то кверху, по лестнице, годившейся лишь для надзорной башни, в какой-нибудь крепости. Когда они очутились в комнате, назначенной Зюфом быть кабинетом, но без малейшего признака, и уселись за стол, напротив друг друга, Зюф вопрошающе посмотрел на Карло. Давайте бумаги, что вы принесли.
  
  
   Милейший, почём вам это известно, что я принёс. Старому человеку дано знать всякое, мне приносят обычно бумаги, просто бумаги, а уносят всегда что-нибудь ценное, долго существенное. Давайте быстрее вашу бумагу и будем определять, чего она стоит. Зюф, до потери наблюдавшим терпения, вертел в руке протянутую Карло доверенность, разглядывал её на свет, а затем спокойно протянул бумагу обратно Карло. Берите у меня это, берите, не пачкая мои руки. Карло удивился, и страшная обида поползла на его лицо. Вы слишком несолидно выглядите молодой сеньор, чтобы я поверил в то, что вам дадено: Magna dii currant, parva negligent. Золотые слова выдавали древние, сеньор.
  
  
   Нет, никогда не поверю. Докажите, что это именно вы и удивитесь сразу, как изменится моё к вам отношение. Карло задумался, где-то даже проникся недоверием ростовщика. Всё-таки он у него просит, а не наоборот. Хорошо, смотрите. Карло протянул ростовщику золотую ладанку, снятую с шеи. Я знаю эту вещь, хорошо знаю. Одна девушка, совсем в других краях однажды показывала её мне. Именно это или что-то подобное, я и хотел увидеть, да, именно это. Боже мой, сколько лет, сколько лет прошло с тех пор. Вы знали мою мать, воскликнул юноша. Знал, она была прекрасной женщиной.
  
  
   Письмо ваше сеньор, разумеется, подлинное, но я, прочитав вашу фамилию, решил, что не плохо бы удостовериться, ведь не часто увидишь представителя такого благородного, но разгромленного рода. Не часто, тем более, что я очень хорошо знал вашу мать. Она обращалась ко мне за помощью. Видит Бог, я помог ей бескорыстно, насколько я помню, почти бескорыстно, очень почти. Да, воспоминания, иногда, очень полезны для дела. Кстати, не хотели бы вы заложить ещё и ладанку, она представляет некоторую ценность, жаль, очень жаль.
  
  
   Карло летел как на крыльях. В кошельке у него лежали плотно сдвинутые столбики монет с огромной для него суммой в 300 скудо. Папский секретарь должен будет возместить Зюфу, по прошествии трёх месяцев, уже 450, неплохо идут дела у ростовщика, думал Карло. Как же не подумал тогда Карло, что всё это вычтут из его жалования и сумму займа и проценты, что только не приходит в голову в юности, но как это бывает далеко от действительности. Он больше ничего не видел в этом городе, не замечал зловония, неожиданного и потому неуместного блеска богатых домов, не замечал скользкой от нечистот мостовой, местами промытой потоками дождя, не видел красоты гор и только однажды по пути домой он остановился.
  
  
   Это было на возвышении. К дому предстояло спуститься по крутому спуску, всего несколько минут на это потребуется, но он почему-то медлил. Взору открылась бухта, она блестела на солнце, слепила глаза, мешала себя рассмотреть подробнее, казалось, намекала, я и так хороша, нечего меня изучать. Резкий разворот берега, уходившего на северо-запад, заканчивался скалой с маяком, налево был выход из бухты, но он будто, помогая людям в их неуемных войнах, был надёжно прикрыт большим островом, на котором была видна крепость. Крепостные стены казались невероятно высокими, они были продолжением скал, вышедших из моря. Этот ключ надо брать и вот оно море - путь к счастью. Бухту уверенно перекрыл образ прекрасной Эмеренцьяне, и голову Карло понесло, она перескакивала моря, перепрыгивала горы и так продолжалось бы до бесконечности, если бы не необходимость двигаться в реальность.
  
  
   Карло спустился к дому. Ещё на подходе он услышал шум ссоры. Ссорились мужчина и женщина. Карло распахнул дверь. Дочь лавочника возлежала на груде льняной пакли торчащей из ящика с железками и яростно отбивалась руками, ногами и, конечно, не закрывая при этом рта, от здорового мужичины. Мужичина явно испытывал от криков и ударов девушки наслаждение, он то смеялся в ответ, то отпускал подогревающие жертву замечания. Особенно он увлекался при этом ощупыванием её выпуклостей, с особым удовольствием отмахиваясь от бесчисленных нижних юбок, мелькавших в воздухе. Я не помешал вам сударь. Симфорозья, так звали бедняжку, испуганно вскрикнула, и вспорхнула с ящика, что-то не очень она была довольна спасением. Познакомьтесь, сеньор Карло, это мой жених, мы тут... он помогает мне разобрать товар по полочкам.
  
  
   Карло усмехнулся, и как же зовут уважаемого помощника. Алекс, сеньор, меня зовут Алекс. Карло отвесил поклон, сеньор Карло. Может быть, это неучтиво с моей стороны, отрывать от столь полезного разложения товаров, но время обеденное, не отобедать ли нам в Белой козе, тут недалеко. Белая коза отличалась не столько удобством, сколько простой кухней, достойной благородного, но не очень богатого господина. В это время года посетители предпочитали сидеть за большими дубовыми столами прямо во дворе под навесом. Можно было сесть и прямо под вязами. Новые знакомцы не пошли далеко, природный шатёр был им милее, чем неумелые людские сооружения. Вскоре им принесли бутыль вина, козий сыр и две горячие кукурузные лепёшки, которые тут пекли просто великолепно. Разломав лепёшки, засунув в них сыр и обильно приправив всё пучками, ароматной зелени, господа принялись ожидать основного блюда. Они заказали баранью ногу под чесночным соусом и по одному молоденькому цыплёнку.
  
  
   За разговорами время и вино текли быстро. Вскоре они уже хлопали друг друга по плечам и вообще пришли во взаимное расположение. Алекс оказался пиратом и почти не скрывал своё общественное положение, тем более, что он был пиратом нанятым, как специалист по новейшим артиллерийским системам. Владел прекрасно математической наукой и при этом не забывал усиленно философствовать, рассуждая о бренности всего земного и преходящей радости утех. Скажи любезный Алекс, а трудно ли уплыть пассажиром на вашем корабле, как к этому отнесётся капитан. Смотря куда, ты направляешься, путь наш нынче лежит в Марокко, но с заходом на южное побережье Италии, там нас ожидает закупленное оружие. Предположительно стоянка в Мольфетте займёт дня три, если такелаж будет в порядке. Готовь денежку, думаю, тридцати скудо будет достаточно, но я бы тебе советовал податься к нам на службу, - благородные господа везде в почёте.
  
  
   Море. Море и корабль. Как только впервые это соединение случилось, возможно, поневоле, так и заворожило навечно всех первых и последующих мореплавателей. Мало удобства, мало того, что не болят впустую плечи от груза, не гудят ноги, не мучаются нагруженные животные, с которыми возни не меньше, чем от них пользы, ещё и красота. Такая красота, что не жалко всего перечисленного, лишь бы болело всё от моря, лишь бы страдать уже только от него, а не от проклятой суши, а если придётся умирать, а с этим разобрались вполне успешно ещё древние греки, то только красиво, от него, от моря. Задохнуться собственной рвотой пополам с морской водой, уйти камнем на дно морское, не видеть больше неба, а видеть толщу, падать в бесконечность, будто замедлив своё время смерти на тысячелетия. Всё, тебя больше нет, нет, но ты есть, ты море, ты волна, ты шторм, ты будущий путь для моряков, которые нет-нет, да и сплюнут за борт, - вот достойный ответ смерти, вот сама жизнь и её вечная половина.
  
  
   Слышно урчание воды, вдоль бортов, слышно как ветер прихлопывает краями парусов, когда рулевой возвращает корабль на курс, потрескивают канаты и мачты, не надрывно как в бурю, а в рабочем ритме в унисон с набегающей волной, которая сейчас лишь впереди бегущая рябь, а корабль её догоняет и режет, вспарывает. В капитанской каюте режутся в триктрак. На палубе матросы выбрасывают кости, но это не значит, что нет порядка, команда слажена и сердита. Пожалуй, один только человек на корабле не занят никаким делом, не играет, не спит, не развлекается вином.
  
  
   Карло думает. За много лет он привык думать о синьоритте Эмеренцьяне. Он не знает насколько далеко портрет, рожденный им, отличен от реального образа девушки. Его это совершенно не волнует. Что с того, что брови её чуть более прямы, а него они дугой, что, если её губы бледны, а у него как спелая вишня, что, наконец, с того, что она давно по виду взрослая женщина, а для него она хрупкая не оформившаяся тростинка и легче шёлковой нити, отлетевшей случайно от неповторимого рисунка, созданного вышивальщицей. Да, ничего. Ничего это не меняет, он видит и увидит её такой, какая она есть только для него, не обратит ни малейшего внимания на пустые отличия, приобретающие полноту лишь в одном случае, если любовь начинает уходить в неведомые края. Покидает этот мир, но не совсем, а именно для тебя, от тебя.
  
   Мольфетта встретила их приветливо. Здесь не было каменной набережной, зато дома просто нависли со всех сторон бухты над морем. Вдоль берегов была сплошная цепь причалов и, можно с уверенностью сказать, что лишь треть суши была ещё свободна, но так ли свободна. Конечно, нет, ранним утром и по вечерам всё пространство занимали рыболовные снасти, выволоченные или из моря или готовящиеся туда отправиться. Всё мокрое сверкало и переливалось драгоценным светом так ценимым в камнях и таким дешёвым в глазах людей, когда это просто пейзаж. В лучах заката или рассвета, корзины с рыбой, добавляли блеска этой природной идиллии, которая, увы, не так вечна, как кажется. Всё, что не было тронуто влагой, передавало морю свой цвет, что тускло, что ярко, и оно, море всё вспученное цветом путало взгляду свою глубину и меру прозрачности, рождало блики и тени, высверкивало сигналами и позывными, дышало буйством красок и тишиной теней.
  
  
   Капитан ходил мрачнее тучи. Обещанный груз не привезли, работа, приносящая доход откладывалась на неопределённое время. Капитан обдумывал решение. Всё это очень мало волновало сеньора Карло. Он готовился сойти на берег. Сейчас он прощался со своим другом, да за время плавания они окончательно подружились. Карло и Алекс. Они не клялись в дружбе, слишком хорошо знали цену клятвам, даже искренним, даже выполнимым. Выполнимым, только с точки зрения людей. Карло, тебе очень надо в Орбетелло, у меня есть предложение. Капитан появился рядом с друзьями неожиданно. Оно очень простое. Я чувствую, что едешь ты не с пустыми руками, а мне нечем кормить команду, в течение двух-трёх недель.
  
  
   Так вот, предлагаю тебя отвезти в Орбетелло и там высадить, это обойдётся тебе в сто скудо, но при одном условии, если ты одолжишь мне ещё сто скудо, под моё честное пиратское слово, ты знаешь, чего оно стоит. Карло, конечно, знал, чего стоит любое слово в отношении денег, и не только пиратское, но предложение было очень заманчиво. Тут вмешался Алекс. Капитан, ведь, если мы придём по назначению, а груз окажется в пути, что мы будем делать. Капитан помолчал, но потом ответил загадкой. Если груза нет там, где он должен быть, то его нет и ни в каком пути. Алекс понял, из этого ответа, что не обладает полными знаниями, и соображения капитана учитывают неизвестные ему обстоятельства.
  
  
   Карло вообще ни о чём не думал. Он увидит Эмеренцьяне несколькими днями раньше, ведь сухопутный путь тоже полон трудностей и неизвестно точно, когда он пересечёт всю Италию по диагонали. На рассвете они отплыли из Мольфетты. Плавание проходило вполне удачно, за исключением того, что капитану понадобились ещё деньги, он занял их у ростовщиков в Неаполе, но их не хватило и Карло также остался без гроша в кармане. Это не сильно его расстроило, ведь он плывёт прямо к месту назначения. Там он решит, что ему делать.
  
   Орбетелло показалось на горизонте ближе к вечеру. Дул сильный ветер с берега и кораблю приходилось постоянно маневрировать, но он неумолимо двигался к порту. Уже ясно обозначились справа высокие берега, уже явно было видно их сбег в северную сторону, вот уже берега словно обняли горизонт с обеих сторон. Оставалось проплыть совсем немного, когда они увидели лодку с четырьмя гребцами, спешащую к кораблю. На носу стоял пятый и что-то кричал. Из-за сильного ветра голос его звучал обрывками. Страшный смысл этих обрывков не доходил. Когда разобрали, что кричит человек, стало на мгновение страшно, всем даже капитану. Человек кричал, карантин, возвращайтесь, карантин, в городе чума, чёрная смерть в городе. Сердце остановилось у Карло, но он действовал как во сне, он спустился очень быстро в каюту, выволок свой мешок на палубу, подтащил его к борту, потом раздумал, пнул его ногой и бросился в волны. Никто не успел его остановить, никто, даже бывший недалеко Алекс. Когда он уже стоял на корме лодки и махал на прощание своим новым друзьям рукой, до Алекса донеслись слова, ружьё, возьми моё ружьё, на память...,обо мне..., возьми..., Алекс смотрел, как шлюпка удаляется, но уже всем теперь нашлось дело. Корабль совершал поворот под ветер.
  
   Прошёл месяц, Сеньор Карло стоял рядом с фамильным склепом кардинала Орбетелло, читал надписи, выбитые на мраморной доске прямо над входом, и думал, что её имя находится на этой доске по праву, ведь Понтифик признал его законным. Он что-то говорил, но только стены склепа слышали его и ещё высокое небо. Прошу тебя, будь и далее благосклонна ко мне Дева Мария. Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей. Аминь.
  
  
   Биеннале
  
  
   Искусством Анатолию пришлось заниматься по состоянию здоровья. Душа была ни причём. Вернувшись из очередной командировки, приблизительно полгода назад, понял - пора делать что-то другое. Не было разочарования, не было страха. Было понимание, что больше делать то, что делаешь хорошо уже невозможно. Тогда лучше это и не делать. Понимание, что рано или поздно всё закончится, присутствовало всегда, это обычно для спортсменов, балерин, военных, да и вообще всех людей, которые занимаются эксплуатацией своего тела в большей пропорции, чем это требуется для поддержания духа. Тело в таких профессиях было инструментом, а тело вещь ненадёжная.
  
  
   Понимание присутствовало, но только в теории, а тогда пора было решаться на то, что сделать надо было уже год или два назад. Анатолий был человеком дела, поэтому не откладывал задуманного. В течение нескольких недель он подготовил необходимые документы и покинул службу. Предложений было много, но они его не устраивали - все так или иначе связаны были с его прошлой деятельностью, а он хотел её оставить полностью. Забывать не собирался, но и продолжать не видел никакого смысла. Он думал: куплю себе крутой мотоцикл и риска будет не меньше, с недостатком адреналина в крови я справлюсь. Мотоцикл он не купил, а за безумные деньги приобрёл старенький Порше 911, зато вложил в его ремонт не более половины стоимости.
  
  
   Теперь он приятно рокотал у него за спиной и отчётливо напоминал рёв танкового двигателя под тем, что пониже спины, хотя любители спортивных тачек за такое сравнение его бы побили, оно ему нравилось. Возможно, восприятие его мира сильно было изменено войной, но в его новой работе это здорово помогало. Пошаливала психика, но больше внутри. Стакан водки на ночь решал все проблемы. Столкновений с непониманием он старался избегать, поэтому и психом его пока не считали, но общее состояние здоровья оставляло желать лучшего. На последней медкомиссии выяснилось всё то, что он сам давно знал. Резко понизился слух, расстроилась нервная система, пошаливало сердце. Всё остальное было не лучше, хотя внешне это почти не проявлялось, да и не мешало пока жить.
  
  
   Анатолий положил в карман фотоаппарат, диктофон, ручку и карандаш, помещённые в небольшую записную книжку. Сейчас он поедет на биенналле с жутким политико-техническим названием. Трудно было понять из него, что там будет демонстрироваться конкретно, но он уже представлял что там бывает обычно. Многие удивлялись, почему бывший военный журналист (которым он, разумеется, никогда не был, а просто так представлялся незнакомым, да и многим знакомым тоже, чтобы ничего не объяснять) занялся вдруг анализом и освещением современного искусства. Удивлялись напрасно, он знал что делает. Причин было, как всегда несколько, и трудно было выделить главную. Во-первых, ничто так не отвлечено от материального мира как всякое эпатажное безобразие. Во-вторых, там не стреляют. В-третьих, там можно встретить таких же, как он сумасшедших, а может быть и гораздо круче.
  
  
   Вполне стоило бы перечислить и многие другие причины, по которым Анатолий выбрал такую высоко конкурентную и закрытую для посторонних кормушку пишущих людей, но.... Он очень быстро понял, что все его умозаключения были откровенной ерундой, начиная с первого пункта, и до самого, что ни на есть последнего. Мiр этот был необъясним, как весь мир вообще. Кому не нравится такое утверждение, пусть идут в философы, там за всякие рассуждения тоже платят деньги. Ничем на практике это сообщество не отличалось от любого другого. Полно было в нём материального, начиная с больших денег, и всем что с ними связано и, заканчивая вульгарными расходными материалами, из которых произведения лепили, мазали ими различные поверхности, а также те, на которые снимали и записывали. Любая деятельность на самом деле хороша, пришёл к простому выводу Андрей, когда интересна и приносит средства к существованию, но при этом не входит в откровенное противоречие с внутренним миром. Современное искусство вполне вписывалось в его такую концепцию.
  
  
   Дерьма и крови Анатолий насмотрелся в жизни достаточно, человеческой подлости и трусости тоже, поэтому минимальные дозы всего этого в мире искусств его просто умиляли, не более того. Показуха так была похожа на армейскую, что он едва сдерживал приступы хохота. Например, выходил какой-то серьёзный на вид дядька, и начинал обсуждать откровенную порнуху, нижайшего пошиба, вокруг стояли тоже на вид серьёзные люди и кивали головами, щёлкали фотоаппаратами, аплодировали. Это так было похоже на сдачу объекта начальству или доклад общественности о неудачно проведённой операции в горах, что не упасть со смеху стоило огромного труда. Всё же это много лучше, чем падать от пули.
  
  
   Самое смешное, что вся эта высокопарная шумиха была строгим образом рассчитана на одного двух человек, которые могли это всё приобрести, причём за нешуточные деньги. Ещё смешнее становилось, когда узнавали, что те самые "дураки", которые это купили, ещё и заработали на этом, да столько, что тут у любого закружится голова. Многие считают или как попугаи без конца повторяют, что жизнь это театр. Анатолий так не думал. Только кто будет спорить, что в театр бывает интересно сходить? Вот какая-то часть жизни, это действительно настоящий театр. Почему бы и не посетить эту часть. Сколько же радости может доставить дилетанту участие в этой постановке? Просто море.
  
  
   Автомобиль доставил ему сегодня не меньше радости, чем его увлекательное занятие. Он не требовал особых усилий, он только подчинялся, но и сам вёз, вот что прекрасно. Это невероятное сочетание возможности управлять и быть при этом пассажиром, очень походило на театр, в котором ты чуть больше статиста, но ещё не настоящий актёр. Это двойственное положение наблюдателя и скромного участника, невольно приносило успех Анатолию. Когда в редакциях нескольких журналов поняли, что его статьи не отличаются занудством профессионалов, не содержат специальных терминов, принятых в искусствоведческой среде, а вполне русским, простым языком объясняют что можно там-то и там-то увидеть, и чего при этом за свои деньги ожидать, работы его уверенно пошли в печать.
  
  
   Конечно, тут сыграла роль мода, а точнее, уже тенденция всей современной эпохи ко всеобщему упрощению, что иногда было и неплохо, ведь нельзя отрицать даже регресс, как фактор развития. Самому же Андрею опять было смешно - джентльмен удачи, пишет статьи об искусстве. Осталось только баллотироваться на губернатора Ямайки в какой-нибудь части Великой России. Всё это так, но.... Андрей ещё сам не понимал, что счастлив. Кого ещё можно считать счастливым, как не человека, который смеётся на работе, притом от души.
  
  
   Но вернёмся к технологии. Некоторые навыки Анатолия, которые он приобрёл совсем в другом мире, и несколько специфический взгляд на происходящее, позволили ему выбрать ещё один приём писательства, который теперь, по прошествии некоторого времени, начинал ему здорово помогать. Он выбирал всегда и везде то, что называется стыком. Например, имелся модный художник, и такие в наше время встречаются, так он не писал о нём напрямую, а брался изучать деятельность тех, кто повис ему на хвост. Так он посвятил пару статей модной журналистке Марине Колдовской, очень яркой и известной, которая была в курсе всех современных течений и авторов. Прозвище у неё было - тотальный диверсант. Что, понятное дело, особенно привлекало Анатолия.
  
  
   Влезла она везде и всюду, где только можно, поэтому, говоря о ней, он рассказал фактически об очень многих и многом. Кстати, и на её личности можно было бы в описаниях задержаться, поводов она давала столько, сколько не даст и хорошо укомплектованный бордель, но Анатолий понимал, что это просто реклама, давно уже он не попадался на подобные штучки. Качественно разрекламированная проститутка в мире поп-арта, запросто в реальности оказывалась кисейной барышней, которой сто очков вперёд могла бы дать любая медсестра травматологии, причём всего за пару дежурств. Простительные женские слабости, Анатолий пороком не считал вовсе, скорее, считал их полезным дополнением ко всему остальному, что так радует нас в жизни.
  
  
   Когда он хотел написать о каком-нибудь известном владельце галереи, то он писал только о его партнёрах и любимых авторах. Понятно, что косвенным образом он свои скрытые личностные объекты, так или иначе, характеризовал. Метод приносил свои плоды. Публичные люди обычно крайне раздражительно относятся к неизвестным для них интервьюерам и ревниво следят за публикациями о них. В тоже время, Анатолий был уверен, что любое косвенное упоминание, разумеется, поданное в интересном и не раздражающем ключе, покажется им полезным и даже приятным. Так оно и происходило. Сегодняшнее биеннале, было не так важно Анатолию, хотя считалось большим событием в арт-сообществе, он ехал туда на встречу с Мариной, которая сама его нашла и предложила обсудить некоторые вопросы.
  
  
   О каких вопросах пойдёт речь, Анатолий мог только догадываться. В любом случае он эту муть рассматривал, как вуаль, которую набрасывает на себя экстравагантная барышня, а вопросы у неё на самом деле все одни те же - сродни вечным. Какой-то процент ошибки в своих предположениях он оставлял, но опыт подсказывал другое - он прав. Машину Анатолий припарковал рядом с входом в отель "Националь", там у него был знакомый по прошлой службе швейцар. Слава Богу, не той службы, которая была у швейцаров в "Ожёге". Он воспользовался ранним прибытием и немного с ним поболтал. Предупредил, что, возможно, зайдёт через пару часиков. В обеденное время с хорошими местами могут быть проблемы, а идти куда-то ещё, не дай Бог в японское, не хотелось, лучше договориться.
  
  
   Биеннале шумел и гудел, это был уже второй день выставки, постороннего народа было много, но и знакомых тоже было не мало, Анатолий только и успевал здороваться. Радовался, что его никто в голом виде не хватает за пятки и не кусает как собака. Он шёл и думал, вот если бы я не был пьющим человеком, интересно, узнал бы я столько людей за полгода? Понятно, что вопрос не требовал ответа. Он уже подходил к месту встречи, ошибиться было нельзя. "Под телевизорами" это точно здесь. Куча плоских телевизоров была развешена на стене. Развешена достаточно аккуратно, по ним по всем мелькали какие-то кадры, на то они и телевизоры, чтобы мелькать кадрами. Основательно привлекали народную массу, только два экрана, на которых транслировалось изображение группы сношающихся во всё, что имеет на то хоть малейшую пропускную способность и всем, что хоть как-то может обеспечить даже минимальное проникновение.
  
  
   Перед экранами, за велюровыми красными верёвками, образующими изгородку вместе с серебристыми подставками, бегал Владимир Ильич с красным шёлковым полотнищем, - вот ведь прогресс, раньше дешёвенький был материальчик, - и голосом Геннадия Зюганова орал: ....перманентная всегда!!! - и так далее, что-то похожее, но очевидно троцкистское и невразумительное. Сначала, как всегда в случаях с любым "артом", было непонятно, что же так привлекло публику к этому пошлому, даже с точки зрения продавшегося Советам Бондарчука, поставившего Джона Рида, зрелищу, транслировавшемуся этими мониторами. Вот именно - мониторам. В соседней комнатке, устроенной наподобие тех, что бывают для представителей фирм на обычных выставках, всё, что показывали экраны, происходило на самом деле.
  
  
   Эффект потрясающий - вот сила искусства. В этот эротический офис никто даже в полглаза не смотрел, - было совершенно не интересно, - а вот экраны просто прожигались взглядами неудовлетворенных посетителей. Он сразу узнал её. Узнал не по фотографиям. Не потому, что уже мельком несколько раз её видел где-то издалека. Он узнал её по абсолютно незаинтересованному взгляду на происходящее, как на экранах, так и в комнате "для сотрудников". Отсутствующий взгляд карих глаз, почти чёрных, от расширенных в помещении зрачков, а возможно от небольшой близорукости, исходил из-под высокой малиновой фуражки с высокой тёмно-зелёной тульей. В лакированном козырьке отражался отчаянно и карикатурно картавивший Володька, и собственная кокарда, исполненная в виде розовой розочки. Мило. Худенькие плечики можно было пожалеть, если понять что они держат весомую грудь минимум второго размера, а прикрыты они от ударов судьбы, только тончайшим гофрированным шифоном приятного кремового цвета.
  
  
   Анатолий попытался поймать взгляд Марины, чтобы не продираться сквозь толпу, но пока это ему не удалось. Володька тем временем замолчал и пошёл скороговорочный текст, который зачитывал без бумажки другой маленький седой человечек в микрофон, висевший на его лице красным плевком: ...выбор технических средств зависит от текущего момента.... обстоятельства диктуют художнику... речь идёт о замене реальности знаками самой реальности... никто, в настоящее время, из нас не может считаться самим собой... воплощение художественной мысли выходит за пределы его личности и летит... в тотальном произведении нет академического тоталитаризма желаний... искусство призвано разрешить противоречие между понятиями бесконечность и ничто... всё подразумевается существованием в Боге, независимо от его присутствия или отсутствия...
  
   Анатолий думал: кое с чем, можно и согласиться, почему бы и нет, но при чём здесь перманентная революция в устах этого бесноватого Володьки, а эта речь со ссылкой на Бога зачем? да, трудно современное искусство для понимания, наверное, это напрямую связано с потерей эластичности арт-рынка, так видится.... Вы, пришли. Здравствуйте. Спасибо, что откликнулись на моё приглашение. Анатолий не заметил, как Марина сама подошла к нему. Вы не удивлены тем, что я вас пригласила? Нет. Почему, собственно, я должен удивляться, мои статьи, в которых я о вас упоминал.... Нет, нет, забудьте сразу о своих статьях, просто умоляю вас, речь пойдёт совсем не о том.
  
  
   Совершенно случайно их взгляды пересеклись, после небольшого блуждания по самым интересным мониторам.... Нет, - ответила на это совпадение траекторий, Марина, - не за этим мы встретились, хотя в другое время и, возможно, в другой жизни.... Дело в том, что вас мне представили, как совершенно безбашенного типа, даже немного сумасшедшего. Позвольте узнать, кто же такой умелый патрон, для такого скромного протеже как я? Вы его не знаете, он освещал драку в криминальных новостях, которая произошла, в районе Южного порта у байкеров с рокерами или между самими рокерами, уж и не помню точно. Так вот, вы ему очень там понравились, он бывал в горячих точках, и понимает толк в массовых беспорядках, он, как и вы, когда-то был военным корреспондентом.
  
  
   Чем же я ему угодил? Не тем ли, что дал в морду, когда он хотел попортить мой новый старенький автомобиль, который мне так дорог и с которым мне совсем не хотелось расставаться в Южном порту. Нет, он в драке не участвовал, а то бы не рассказал мне о вас. Поверьте это редкая удача, что вы имеете такой опыт и там и там. Где это? уточните, пожалуйста, но ещё одно предложение, пройдёмте, пообедаем или "поланчаем", как это сейчас модно, я заказал столик, а разговаривать в развитии революционной ситуации совершенно неудобно. Вы правы, революция нам не к чему, есть дела поинтересней. "Националь" встретил приветливо. Петруша - официант, рекомендованный знакомым Андрея швейцаром - усадил их за столик рядом с окном и прекрасно обслужил, как ему казалось, парочку с возникшими проблемами.
  
  
   Андрей себя, потонувшим в проблемах, не чувствовал, но некоторое нервное состояние Марины передалось и ему. Он тоже заметно стал нервничать, быстро черкнул какую-то записку, вложил в неё кредитную карточку и, заговорщически подморгнув Петруше, передал это ему. Она, между тем, не отрываясь, даже пока делали заказ, смотрела в окно второго этажа Костромского зала ресторана Московский, на бесконечный поток машин на Тверской, на людей, которые шли по другой стороне улицы, на ... Бог его знает, на что она там ещё смотрела. Андрею принесли Борщ Московский с ватрушкой и сметаной, а Марине Щи Боярские с белыми грибами и сметаной, запечённые под слоёным тестом, всё это после салата Оливье с жареными перепелками, окороком, телячьим языком, крабами и раковыми шейками.
  
  
   Потом им принесли сочное, жареное филе говядины, фаршированное лесными грибами и поданным отдельно соусом Мадера. Разговор как-то сам собой отложился на десерт. Когда подали ассорти из лесных ягод, - клубника, голубика, ежевика, малина, - со взбитыми сливками Марина, наконец, заговорила. После хорошего обеда её голос звучал совершенно спокойно, и волнение почти не ощущалось, возможно, этому способствовал коньяк, который она пила и сигарета, которая дымилась у неё между изящными пальцами левой руки. Она медленно, почти нараспев, как это иногда делают бабы в Костроме, начала говорить.
  
  
   "Это случилось во время подготовки к биеннале, в последний день перед открытием. Я проверяла выставочные залы, да я вам не сказала, я участвовала в подготовке этой выставки как консультант. В предпоследнем помещении, где есть такой экспонат - туристическая палатка с вещами молодой леди, под названием "Две вертикальные бесконечности" - меня привлек свет внутри палатки и какое-то движение. Ничего не подозревая, я залезла в палатку, это не трудно было сделать, ведь она практически вывернута наизнанку автором, возможно скульптором, не знаю как назвать его, так вот - я залезла в палатку. Вы её видели? Нет, не дошли, тогда я вам расскажу, что в ней было.
  
  
   Откровенно сказать, ничего хорошего в ней не было. Пустые банки и бутылки, использованные одноразовые шприцы, презервативы.... Ну, какая разница, по-моему, тоже использованные. Будьте посерьёзней, я не расположена шутить. Трусы, грязные, разумеется и так далее. Ничего бы в палатке ценного не было, если бы не раскрытая на середине книга Лукиана "Правдивые истории", я не знаю о чём она, только успела посмотреть титульный лист, она вышла в Париже в 1543 году, представляете, она вышла раньше знаменитого романа Рабле, а на переплёте был фамильный герб некоего маркиза Гомеса де ля Кортина. Это было потрясающее издание, несомненно, эта книга дороже всего того, что находится в этом зале, да ещё пришлось бы приплатить, если бы цена на пустые банки и грязные дамские трусы назначалась соответствующая.
  
  
   Я немного отвлеклась и не сказала вам, откуда шёл свет. Кто-то включил комбинированный фонарь. Вы знаете такие, в них есть радио, плеер, ещё всякая дрянь, уж не помню какая, обычный китайский фонарь. Я его выключила. Собралась покинуть палатку. Вижу, свет не исчез, а как-то даже стал ярче. Я вздрогнула. Нет, не от света. Кто-то взял меня за плечи. Знаете, так берут за плечи очень дорогого человека, но если не хотят, чтобы он поворачивался к ним лицом. Сударыня, сказал мне этот призрак, не смейтесь, иначе я немедленно прекращаю рассказывать. Даже ваши "уточнения" неуместны, да, разумеется, я знаю латынь, знаю французский язык, и ещё много что знаю, не сомневайтесь, нечего ухмыляться, - современное искусство просто бизнес и ничего более, - неужели вы думаете всерьёз, что я буду участвовать в прославлении грязного белья бесплатно, а мне между прочем необходимо выплачивать эту чёртову ипотеку, могу я, наконец, продолжать. Спасибо.
  
  
   Призрак представился, он сказал, что он и есть тот самый маркиз Гомес де ля Кортина, из библиотеки которого пропала книга. Теперь он выудил её из собрания некоего Богомила Райнова, который проживал в Софии до вчерашнего дня. Да, вы не ошиблись, это тот самый писатель, который написал книги "Нет ничего лучше плохой погоды", "Господин Никто", а также "Инспектор и дождь", по которой у нас был снят неплохой по тем временам детектив. Нечего опять делать такое лицо, я писала свою докторскую диссертацию по детективным произведениям, немного знакома с темой. Кстати, вы помните какой сегодня день, теперь я "просто уточнила", так вот сегодня десятое июня, а вот восьмого июня Богомил Райнов умер, да я проверяла, на восемьдесят восьмом году жизни и именно восьмого июня, то есть в тот день, когда я вечером ползала по палатке. Это всё я рассказала вам для того, чтобы вам сказать одну вещь. Сегодня вечером меня убьют. Убьёт меня маркиз Гомес де ля Кортина. Это всё, что я вам хотела сказать".
  
   Почти неожиданно из глаз доктора современного искусства потекли слёзы, и пришлось срочно их останавливать коньяком, который Петруша принёс буквально моментально, так как постоянно отслеживал процесс. Коньяк, разумеется, помог, но пришлось ещё заказать особый вид кофе, который порекомендовал тот же спаситель Петруша, вот кофе уже помог. Усилить действие кофе пришлось уже Андрею, который вовремя вспомнил, что "Правдивые истории" Лукиана стали прообразом "Путешествия Гулливера" Свифта. Если бы его минуту назад спросили об этом под дулом пистолета, он бы ни за что не ответил, но ведь он находился под прицелом прекрасных чёрных глаз доктора, а это стимулирует мозговую деятельность почище всяких огнестрельных штучек. Надо же было производить впечатление не только знатного драчуна, но и начитанного человека.
  
   Марина, понял уже, что вы не любите всякие уточнения, но разрешите задать вам несколько, назовём их просто наводящими, вопросов. Вопрос первый: почему вы решили, что перед вами призрак, что заставило вас так подумать? Соберитесь с мыслями, не торопитесь. Вопрос второй: почему вы решили, что вас также убьют, возможно, ведь и совпадение, Райнов вполне мог умереть собственной смертью, ведь не мальчик он был. Марина, постаралась всхлипнуть незаметно и заговорила: вы, конечно, знакомы с портретом неизвестного художника второй половины шестнадцатого века "Монтень в воротничке". Андрей всем своим видом показал: да, конечно, кто же его не знает, этого портрета. Тогда Марина продолжила: так вот в точности так же был одет этот маркиз, в точности. Я в совершенстве знаю основы любой бутафории, поэтому ошибиться тут не могла - всё на нём было подлинное, включая кружева и золотое шитьё, кроме того, взгляните на этот перстень - сердолик. При чём тут сердолик?
  
  
   Как, вы не знаете? этот камень убил Пушкина и Байрона, он категорически противопоказан для ношения близнецам, а я самый настоящий близнец. Я родилась практически посередине моего знака, то есть в десятого июня. Господи, у меня ведь сегодня, как раз сегодня, день рождения, как я могла забыть. Ведь я только и думаю, что о смерти уже два дня, какой кошмар. Не спрашиваю у вас, сколько вам лет, но теперь хоть понятно, что мы сегодня отмечаем, поздравляю, а лучше всё-таки спрошу: зачем же вы его носите - не носите. Нет, только не плакать, не плакать, просто ответьте, зачем? Этот перстень надел мне вчера на палец маркиз. Час от часу не легче, а тот же вопрос можно: зачем или лучше, почему он вам его надел? Он сказал, это для того, чтобы я не умерла раньше времени. Он велел мне прийти сегодня в палатку до двенадцати ночи, желательно без пяти двенадцать, до начала завтрашнего дня.
  
   Честно говоря, пока ничего не понимаю, но вот второй вопрос, ответьте на него, пожалуйста, поточней. Допустим Райнов, действительно был наказан маркизом, за то что, например, плохо обращался с его книгой, я знаю, среди коллекционеров подобные всплески гнева случаются, я знал одного такого нервного, который убил своего племянника только за то, что тот оторвал уголочек от какой-то земской марки, а вот скажите на милость, вас-то зачем убивать? уж не за то, что вы влезли в эту палатку, да ещё не имеющую никакого отношения к маркизу, за что вас убивать? Не за "что", а для "чего". Не понял. Я думала, что вы знаете, для чего женщинам дарят такие перстни.
  
  
   Вы же сами сказали, чтобы убить вас, то есть, для того, чтобы вы не умерли раньше времени, простите, я действительно, наверное, баран, не понимаю ровным счётом ничего. Ах, неужели непонятно - для того, чтобы жениться на мне. Для того, чтобы жениться надо обязательно убивать? Ну, разумеется, что тут такого, ведь он - маркиз - призрак, как он может жениться на живой женщине. Вот, как хорошо иметь дело с женщиной близнецом, я тут, кстати, по телефону выяснил ваш гороскоп, слушайте: "Близнецы-женщины очень умны и эрудированны. Они легко учатся, к тому же отличаются практической смекалкой. Близнец-дама редко умеет отличить истинно важное от малозначительного. Она кажется рассеянной, но может моментально и без видимого напряжения собраться перед новым рывком", - как вам это нравится.
  
  
   Мне никогда не нравились гороскопы, но что-то всё подозрительно сходится, прямо один к одному. Хорошо, если вы уже начали во всём этом разбираться, то скажите мне, почему вы всё-таки обратились именно ко мне, подозреваю, что на выставке вы мне сказали чистейший вздор. Марина немного сконфузилась, но затем тихо сказала, я знаю кто вы, то есть, знаю, кем вы были почти год назад, я знаю, что вы.... Ладно, верю, от журналистов ничего не скроешь. Андрей задумчиво покачал головой и посмотрел на Марину. Марина тоже посмотрела на него: но есть ещё одна причина, дело в том, что вы, Андрей, мне нравитесь. Не улыбайтесь, пожалуйста, не смейтесь, я давно за вами слежу, а мне уже.... Вот видите, как я с вами откровенна, это только потому, что я очень напугана. Мне уже тридцать шесть лет, а я всё бегаю по этим биеннале и никак, понимаете никак не могу устроить свою личную жизнь, а тут такой случай, представляете, всё может решиться одним махом.
  
  
   Ничего себе "махи", а вдруг я совершенно не намерен жениться, тем более я не понимаю к чему такая спешка. Как к чему, что тут непонятного, вы женитесь на мне и призрак-маркиз, сразу же от меня отстанет. Вы так думаете? Уверена. Мне бы вашу уверенность, я имею гораздо больше опыта в борьбе с призраками, и вот с уверенностью скажу только одно - ни в чём с ними нельзя быть уверенным. С другой стороны, всё может получиться, ведь я лев, по гороскопу, а львы совместимы с близнецами женщинами, конечно, в некотором смысле козерог подошёл бы вам больше, но в нашем с вами положении и лев сойдёт, не искать же в самом деле козерога, так ведь и ошибиться недолго.... Так вы...вы, согласны стать моим мужем?
  
  
   Андрей внимательно посмотрел в глаза Марине, потом на секунду отвернулся и поймал вопрошающим взглядом глаза Петруши, тот едва заметно кивнул ему в ответ. Андрей кивнул тоже, и ответил Марине только тогда, когда Петруша к ним подошёл и незаметно, что-то передал Андрею. Одновременно с этими действиями на столе совершенно неожиданно появился большой букет ослепительно белых роз. Андрей взял его со стола, встал на одно колено перед Мариной и с чувством произнёс: несравненная, докторша, понятия не имею каких наук, блестящая моя журналистка и художница, прошу вашей руки и довожу до вашего сведения, что безумно в вас влюблён с того самого момента как вас увидел полгода тому назад, на одной из ваших безобразных выставок, прошу вас принять от меня в знак серьёзности моих намерений этот скромный подарок.
  
  
   С этими словами он вытащил левую руку из-за спины и протянул Марине коробочку, которую до этого получил из рук Петруши. Марина, несмотря на то, что чувствовала себя полностью раскрепощённой и вполне эмансипированной дамой сильно покраснела и открыла её. Ослепительный луч вырвался на волю и засверкал всеми цветами радуги, словно распустившийся фантастический цветок. Когда Марина надевала кольцо с большим бриллиантом на палец, то её чёрные глаза счастливо и благосклонно сверкнули в сторону Андрея. Я согласна, - произнесла Марина и опять потупила взор, как и положено это делать настоящей, скромной невесте. Потом она словно очнулась, обняла Андрея за шею, нежно поцеловала, и только через значительный промежуток времени, когда у обоих перестала кружиться голова, спросила: никак не пойму, только одного, что мы будем делать с маркизом? Не беспокойся любимая, ты забыла, что имеешь дело с укротителем приведений горных Кавказских замков, а тут какой-то французский маркиз....
  
  
   Счастливые молодожёны выходили из ресторана уже поздно вечером, их провожали Петруша, с целой компанией других официантов, знакомый швейцар, батюшка, венчавший пару в церкви Большое Вознесение у Никитских ворот, а также полно всякого приставшего к свадьбе народа, которого толком и не знали ни Марина, ни Андрей. Все изрядно шумели и веселились. Андрей уловил момент, когда его никто не видел, и незаметно надел на палец мраморной Венере перстень с сердоликом. Он очень надеялся, что до того как ударит полночь, его никто не снимет со статуи.
  
  
   Акт
  
   Екатерина шла к дому и радовалась теперь у них, наконец, две машины. Ванька может катиться, куда ему вздумается, а она поедет по своим делам. Закончилось это бесконечное занудство с взаимными доказательствами, кому сегодня машина больше нужна. Входя в подъезд, она не смогла не заглядеться на свою, подчёркнуто она посмотрела, свою тачку.
   Экстерьер шикарный. Это уже не о машине, навстречу ей шла собачка неизвестной породы, но страшно дорогая по неуловимым признакам. Поздоровались, разошлись. Не с собачкой, разумеется. Дом у них с Ванькой теперь есть, обставлен, наконец, и можно зажить в своё удовольствие. Одна проблема, кругом в долгах.
  
  
   Ваньке хорошо, он работает всё время, ничего вокруг себя не видит, а мне каково. Екатерина глубоко, прерывисто вздохнула, да тяжело. Зарядила кофейную машину по специальной программе, только для неё предназначенной и только для утра. Когда кофе был готов, она проплыла с чашечкой в самую большую комнату, которую гостиной не называла, и уселась как на сцене, перед огромным окном. Внизу лежал целый мир. Всякие людишки стремились с безобразной поспешностью по своим, разумеется, никчёмным делам, запихивались в автобусы, катились на машинах, вливались в подземную пучину. Дела. Дела были, так себе. Денег папаша больше не даст.
  
  
   Бог с ними, его деньгами, они своё дело сделали, подняли их с Ванькой. Каким это таким Ванькой, я подняла Ваньку куда захотела, меня, прежде всего, подняли денежки. Подняли, да можно сказать и бросили. Всё было ухнуто в материальное благосостояние.. Опять она вспомнила своего папулю. Мужик он был ничего, можно даже сказать хороший. Во всяком случае, с Ванькой, да с разными другими ей периодически попадавшимися не сравнить. Живёт в Эссене, чего-то там делает, денег не просит. Жаль, что и не даёт больше, но проехали эту тему. Надо двигаться дальше самой. Что делать. Выход напрашивался сам собой, но она его делать не хотела. Пока не хотела.
  
  
   Она допила кофе и взяла красивую записную книжицу в мягком переплёте, выдернула из специальной петельки ручку и углубилась в расчёты. Продолжались они довольно долго, приблизительно ещё две чашечки кофе. Результат вдохновлял на глубокие размышления. Она со смаком почесала под чулочной резинкой ногу, надо было снять дома, но так неохота. Ванька дивидендов не приносил, одни текущие расходы покрывал. Она сама и, это показалось ей естественным, эти самые текущие расходы успешно создавала. Всё сходилось. Результат был как в классическом уравнении, до боли походившем на тождество. Можно было и "Х" туда влепить, но не хотелось. Тождество ей и так не нравилось. Чистый ноль получался. Прибавлять к чистому нулю долги и уходить в чистый минус, опять не хотелось.
  
  
   Долги надо списать, это точно. Списать больше не на кого, она не в счёт, она же списывает. Понятно, что спишем долги на Ванечку. Оставалась техническая сторона дела. Меняем Ванечку с долгами, на хорошего мужичка с деньгами. Игра стоит свеч. Теперь надо подумать. Совсем менять Ванечку или не совсем. Она немного размечталась, даже раскраснелась немного, прямо девочка, самой смешно. Он ещё ничего, мой Ванечка, очень даже. Почему-то особенно вспоминался в таких случаях ей пьяненький муж, с которым можно было совершенно не церемониться. Уже не надо было охать и ахать, а просто брать за, очень необходимое в таких случаях место и отправлять по назначению. Назначение было серьёзным, трезвому тут не справиться. Улыбка побежала по Екатерининому лицу, и продолжила свой бег всё ниже и ниже. Бег её натянул узенькую юбочку, сморщил её по ходу дела, раздвинул...
  
  
   Отвлеклась, так отвлеклась, завершила нечаянное расслабление Екатерина выводом. Ах, теперь можно покурить, и Ванечка не будет лезть в голову. Она начала перебирать претендентов на свою освобождающуюся руку. Их было не так много, но главное были. После жестокого естественного отбора, она остановилась на знаменитом театральном режиссере. Главным аргументом при выборе послужил его непочтенно приличный возраст. Ну, да бог с ним, с возрастом. А вы-то думали нефтяной магнат, жди. За ними пол жизни пробегаешь, потом ещё пол жизни с тобой будет веселиться вся его охрана или ещё чего похуже произойдёт. Достойный, старенький человек, обладающий выходом на театральную кассу, со всеми театральными льготами её вполне устраивал.
  
  
   Дело в том, что она на заре своей юности, а какие её годы, работала распространителем театральных билетов, все механизмы отторжения в карман театральной кассы она знала отлично. Она тряхнула головой, да и не шлюхи мы, приличные женщины, не нужен мне нефтяник грёбаный, желаю в театре сидеть в первом ряду. Нравы театральные также нам приличным вполне подойдут, при старёньком муже. А какой мужчина у них сейчас первым Любовником, лучше раньше времени не думать, а то с режиссёром пролетишь. Всё, решено, начинаем действовать.
  
  
   Петрович, как я давно не слышала Вас, я не успела Вам выразить своё восхищение последней Вашей работой, какой в жопу работой-то, вот чего ляпаю. Ну ладно, мёда добавим в голосок и пониже его тоном опустим и, чуть протяжно, вальяжно, щекотливо, нараспев, с легкой хрипотцой. Что, забыл о работе-то своей, об актрисулечках неспособненьких, забыл, милый. Так, продолжилось минут пятнадцать. На договор о встрече хватило. Екатерина просто вбежала в комнату, заменявшую ей шкаф, - чем брать-то будем? Всё же мухомор, видел.
  
  
   Вечер, не поздний, но вечер. Ванечка усталый, по приходе, встречает жену при полном параде и обмирает. Всё в нём колышется и колеблется, по старой привычке он распахивает объятия, делает лицом призывное восхищение и, что получает. Отстань, отстань, отстань, некогда, ухожу, некогда. Разочарованию нет предела, и он от отчаяния упустить жену в роскошном виде ломает кофейный аппарат. Как, кстати, он это сделал, вы представляете. Вход в театр расположен в переулке, нет, не в том самом знаменитом переулке, а ещё в другом, ещё более знаменитом. Речь идёт о настоящем входе, о том, о котором мечтают все театралы, конечно, мы говорим о входе служебном.
  
  
   Всё здесь по-другому. Не злые бабки на входе, а старичок, с приятной хорошо поношенной театральной внешность, глядит на вас в стеклянную половинку двери и пропускает или, но какое или такой женщине, да ещё успевшей сказать, небрежно так, к Петровичу, я. Позвольте, Ваш плащик мадмуазель (попробуй, скажи мадам). Вот она идёт по подвалу, проходит мимо почти потайной лесенки, ведущей наверх в малый зал, углубляется в бесчисленные переходы и, наконец, попадает в длиннющий коридор. Он ведёт, её ведёт и приводит, опять таки к едва заметной дверце, лишённой правда бутафорского камина. Решительно Екатерина, но не без брезгливости, открывает эту пыль и попадает в фойе.
  
  
   Фойе, ещё не наполненное гуляющими зрителями, еще не шелестящее восхищенным и ожидающим шепотом, шарканьем, особым театральным кашлем, редким всполохом смеха и четким звуком шлёпающих в раздевалке номерков о полированные стойки. Сейчас совершенно никого нет в фойе. На Екатерину глядят портреты, кажется с осуждением, а сами-то что вытворяли, думает Екатерина в ответ, и идёт по этой тишине дальше. Тишине, наполненной приведениями, всхлипывающими бесшумно и печально. Что интересно, всхлипнуло приведение и всё, а тут нет, чувствуется, что у этого всхлипа, всхлюпа и даже просто гнетущего ветерка, есть свой автор, великий даже автор, ведь там, где живут приведения, не запомнишь, и не будешь повторять, кого попало.
  
  
   Вот и лестница, хоть светло тут, сверху проникает свет и стекает по мрамору, прямо к её ногам. Легкий подъём и ещё одна рекреация, уже подготовленная к новой ипостаси своей, буфетной. Девочки уже стоят за столами, другие им что-то резаное несут ещё, а вот Екатерине нужно свернуть налево и опять попасть в длинный проход, как же это надоело всё. Тут уже кругом начинаются маленькие ответвления, ведущие в уборные. Екатерина идёт дальше, ей до самого конца и опять налево, боже, тут, словно свет вспыхнул, за поворотом, шум крики, мат, афиши какие-то, словно по воздуху летают. Где летают, туда и надо Екатерине.
  
  
   В тесной приёмной, всё как в обычном офисе. Нет тут никакого театрального шарма, прошли навек те времена. Снимай, подлец, такой сякой, замшевый, я тебя за репортера принял, снимай жилет свой с карманами и чтоб до спектакля в твоей бороде не видел, истреплешь реквизит, показать он хотел, здесь драма, не цирк, а драма. Ладно, не шуми Петрович, дай на водку, немного ведь прошу у тебя, всего пятьсот, уже жалко, для мастера, свинья ты Петрович, не ожидал от тебя, притворился ещё, что не узнал меня в бороде. Как из запоя привозить прямо на спектакль, ты всё находишь, и где живу, и денег на доктора, а когда душа полыхает, не можешь войти. Куда мне входить, катись, сказал, не получишь, будь мужиком до премьеры. Свободен.
  
  
   Всклокоченный Петрович, на себя не похожий, но видно, что не очень-то расстроенный, больше так для куражу, вывалился из своего кабинета. Расплылся Петрович мгновенно, расшаркался, ручку схватил, другой прихватил и повёл, повёл, хорошо не так далеко, как Екатерина уже прошла, а всего лишь в кабинет свой. Петрович вел себя хорошо, то есть повёлся. Однако, чем ближе к вечеру, уже настоящему позднему, всё больше сомнений закрадывалось в её душу. Всё меньше ей нравились театральные порядки, всё меньше нравился добрый молодец Петрович. Когда же она совершенно разочаровалась в удобстве откидного стула, который предоставил ей режиссёр, для лучшего перворядного ознакомления с его шедевром, пришло, наконец, время разочароваться в своём плане.
  
  
   Всё меньше ей казалось таким значительным материальное благосостояние, всё больше она склонялась к духовному общению со своим любимым пьяненьким Ванечкой. Как же полезно ходить в театр, мои дорогие, тут такие высокие мысли появляются, да о чём, самом простом. Особенно о простейшем Ванечкином так быстро, при виде Екатерины возвышающемся предмете, таком простом и понятном, таком притягательном. Как полезно послушать эти немыслимые, а теперь и совершенно уже не нецензурные выкрики, не пьяного Ванечки, а какого-то пьяного в дрезину мента, в на голое тело наброшенном кителе. Какое благотворное впечатление производят на зрителя люди, прыгающие на кровати и пытающиеся при этом знойно шутить. Тускло и не интересно всё это, господа, когда есть с чем сравнивать.
  
  
   Ектерина легко встала, расправила юбку, и гордо двинулась через весь зрительный зал искать, где остался её плащ. Она несколько раз ещё увернулась от шальных личностей, которые носились по проходу во время всего действия, изображая какой-то его элемент. Потом проникла через потайную дверь в коридор и, когда уже выходила из него, то в полной темноте стекавшей к ней под ноги по маленькой лестнице ведущей вверх в малый зал, увидела одинокую полупрозрачную подсвеченную внутренним светом фигуру, галантным жестом указывавшую ей направление на выход. Она вежливо фигуре поклонилась и проследовала мимо. Впереди ей предстоял акт верности, возможно, что и до гробовой доски.
  
  
  
  
   118
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"