Бестрепетной рукой перелистываю любое предисловие и приступаю непосредственно к тексту. Ни одно предисловие, кроме написанного автором, не скажет мне ничего того, что следовало бы узнать ДО чтения самой книги. Потому что.
Во-первых, прочитав-таки злосчастное исследование, я подхожу к тексту с багажом чужих знаний о нем. Мое восприятие теперь отравлено мнением автора предисловия, оно уже не мое, а его. Длинный и нудный рассказ о жизни писателя и о том, что он, по мнению автора предисловия, хотел мне поведать, превратил мое восприятие в кривое зеркало. Теперь я могу обращать внимание на то, что в другом случае пропустила бы, и счесть неважным то, что без статьи оказалось бы нужным. Исчезает доверие между мною и книгой, отсутствует интимность переживания текста, поскольку между нами стоит кто-то третий и как бы бормочет над ухом: "в этом случае автор хотел сказать... здесь он имел в виду..."
Во-вторых, у меня появляется иллюзия, что я знаю об авторе и произведении все. Чем жил, чем писал. Отвратительное ощущение даже для меня, привыкшей читать комментарии и чувствующей неловкость от незнания года написания прочитанного произведения. Год имеет огромное, но, скорее, мифологическое значение. Узнав год написания, зачастую ничего нового не узнаю, но в ментальной сфере происходит такое хищное движение: "Ага! Запишем!" И как бы меняется интонация существования текста в моей голове. Не только год, но и жизненные обстоятельства, и исповедуемая автором философия становятся интересны ПО прочтении. То есть - не посредством омерзительного предисловия. Я дитя современных герменевтик и придерживаюсь теории, что время обогащает текст. Люблю складывать мозаику произведения, иногда годами. Иногда, перечитывая эту или читая совсем иную книгу, вдруг зацепишься глазом за какую-нибудь фразу - и хищное "ага!" совершается в сознании: фраза добавляет фрагмент в картину восприятия мною той книги или другой, одной из.
Есть и другой тип предисловий, где не рассказывается об авторе и не трактуется произведение, но где автор под видом редактора или издателя отрекается от собственного авторства, навязывая его выдуманному лицу. Литература знает массу таких примеров, однако обычно отречение ограничивается введением. Современность же имеет пару предисловий, где настоящий автор отсутствует полностью, скрываясь за маской еще на титульном листе. Я имею в виду "Лабиринт" и "Дело жадного варвара".
Фрай и Зайчик - два совершенно разных автора, объединяет которых именно предисловие, путем заведомо мифологической истории пытаясь доказать существование автора, на самом деле своей мифологичностью полностью его опровергая. Предисловие к Зайчику до боли напоминает аналогичное вступление во Фрая, где какие-то люди потеряли что-то в Берлине, наткнулись на мосту на кружочек от пивной кружки, ничтоже сумняшеся пошли по указанному на ней адресу, в то кафе, где познакомились то ли с самим Фраем, то ли с салфеткой, на которой и был написан "Лабиринт".
Явление такого типа предисловия, само по себе очень интересное, вводит нас в другое литературное явление - литературную мистификацию. Не новое, не спорю, однако на современной почве заставляет поставить вопрос таким образом: нужен ли вообще автор? Что такое автор, и почему так легко оказалось заменить одного автора - натурального - на другого, маску? А был ли мальчик? Особенно ощущается эта проблема в фантастике, где только малая часть авторов - явления, остальные - апологеты и дописчики, шагающие след в след. Их книги настолько несильно отличаются друг от друга, что, кажется, собрать бы их под одной обложкой и подписать одним, любым, произвольно выбранным именем.
Как писал Фрай в своей "Книге для таких, как я" (тех, кто не существует?), "все книги написаны никем". И зачем тогда еще печатают на книгах имя? Что оно дает? О чем говорит? Скорее всего, имя автора ("автор умер", как только книга написана) - всего лишь еще одна нить, вплетающая произведение в паутину культурного контекста. И уж точно не сигнальная. Существуя лишь в сознании читателя, нуждается ли произведение в авторстве, особенно - в призрачном?