Правильнее было бы назвать их нерабочими или вернее отлынивательноотрабочими. Когда недели две отдыхаешь, читаешь хорошие книжки и вообще наслаждаешься жизнью, весьма тяжко вернуться к редактуре. Сразу начинаешь чувствовать себя очень мерзко. И не потому даже, что правка текста - это таки работа, трата драгоценных калорий и еще более драгоценных нервных клеток, а также напряжение мозгов, от которого скрип стоит по всей квартире. Вовсе нет, думать иногда даже полезно.
Что чтение и редактура - два разных режима восприятия произведения, всем давно известно. Но не факт, что много кто задумывался, почему же.
Потому что чтение - это в первую очередь доверие к книжке. Даже по описанию сразу видно: доверие к книжке. А редактура - это недоверие. К тексту.
Когда садишься править, ты должен убедить себя в том, что автор - безграмотный, полностью лишенный чувства языка и слова болван, который одним фактом своего существования (апофеоз которого - этот несчастный текст, что открыт перед тобой) тебе самый главный враг. И вообще такие люди не имеют права на жизнь, потому что они заставляют тебя относиться к данному произведению с черным, как гнилой банан, подозрением, с ядовитым, как укус гадюки, недоверием.
Это отношение, пока не исчезнет рабочий настрой, отравляет все собственное редакторское существование, превратив отношение к окружающему миру в убийственный скепсис, прямо таки цинизм. Любое чувство вызывает спазм ненависти, каждое слово является причиной излияния черной желчи, а все, что пытается претендовать на художественность, немедленно повергается жесточайшему осмеянию, поруганию и обрызгиванию слюной.
Редактор не бывает и добрый, потому что это значит, что он плохой редактор. Если он будет верить тексту, улыбаться ему, видеть в нем удачные выражения или, не дай Бог, целый фразы - текст окажется загубленным на корню. В нем останутся цвести плевелы ошибок и сорняки ляпов.
Открывая рабочий файл, редактор должен сделать такое лицо, чтобы текст сразу понял свою ничтожность, опустил голову и уронил слезу. Редактор должен сначала презрительно сощуриться, слегка раздвинув губы в ухмылке, которая без всяких слов понятна даже электронному документу. Такая ухмылка говорит: За то, что я смотрю на тебя, мне уже следовало бы утроить или даже упятерить зарплату, ибо даже смотреть на такое ничтожество никто не согласится. Затем редактор должен улыбнуться, показав зубы - о, эти редакторские зубы! Файл тут же стушуется и попытается закрыться. Нужно позволить ему сделать это. Неужели, будет написано на лице редактора, я действительно стану заниматься подобной мерзостью? Но как только текст с облегчением вздохнет, мол, да, с таким ничтожеством никто не станет возиться! - редактор быстро должен открыть текст и впиться в него злобным глазом. Чтобы текст замер и потерял надежду и со слезами подняв глаза взмолился бы божеству литературы или искусства или творчества или хотя бы милосердия...
Но тщетно: его уже ничто не спасет. Редактор распластает текст, прочешет вдоль и поперек, раскромсает на мелкие кусочки, как возжелает, перетасует слова и предложения столько раз, что смысл, как и положено всему сокровенному, спрятанный глубоко в недрах текста, в наслоениях прилагательных и наречий, окажется на поверхности, голый, как младенец, и чистый, как голый человек.
Иногда автор думает, что выразился ясно и определенно. Иногда и читателю кажется, что он понимает, что хотел сказать автор. Но редактор должен быть уверен. Поэтому он каждое выражение, каждое предложение, фразу, абзац и эпизод вынужден расчленять до минимальных означающих элементов, а затем заново соединять их в порядке, который соответствует логике действия и повествования, также и стилистическому характеру текста, и образу мышления автора.
А после измученный правкой редактор, утирая с подбородка кровавую пену и смешанную с желчью слюну, напишет какую-нибудь подобного рода галиматью, чтобы если не вернуть доверие к миру, то хотя бы облегчить душу, истерзанную ненавистью и недоверием.