Он готов был признать, что многое в своей жизни совершал не так, что это было не правильно, что вообще, то, чего он касался - шло вразрез того привычного хода, к которому было, быть может, даже предрасположено. Точнее - это он считал, что было предрасположено. Считал, опять же, полагаясь на ту критичность, которая возникнув однажды, стала как-то подозрительно развиваться в нем, и к настоящему времени достигла некоего высочайшего предела, хотя и, по мнению Филиппа Воскобойникова, это был еще не предел.
--И действительно, где тот предел?-не раз вопрошал себя Филипп, но судя по тому, что он при этом отвечал, можно было допустить, что ответа у него пока не было. Не было, и может даже быть не могло,--казалось тогда ему, но он не отчаивался, и продолжал собственные попытки, словно бы ненавязчиво стремясь достигнуть того понимания, к которому, в общем-то, и стремился.
Приближая себя, таким образом, к вопросу понимания собственного бытия, Филипп Воскобойников как-то удивительно воспротивился уже этому; и при этом, решил пока продолжать свои рассуждения в том же духе, потому что знал, что если прекратит - все исчезнет. Исчезнет, прежде всего, общее понимание подобного вопроса. Исчезнет, может быть, и еще что-то важное, к чему он неким таинственным образом стремился, но чего пока достигнуть не мог.
--Еще не время,--говорил он тогда, понимая, что когда наступит это время, он на самом деле или не узнает, или легко спутает его со временем другим.
И от того уже получалось, что Филипп Ренуарович (папу назвали в честь известного художника) немного сокрушался по поводу этого. Хотя и старался не показывать вида. По крайней мере, внешне.
Филиппу было 30 лет, работал он диктором областного телевидения одного из провинциальных районов России, недостатки малого роста компенсировал за счет высокого кресла и достаточно поставленного голоса, а по натуре был трус, хотя и трусость камуфлировал тоже чем-то, и, по словам коллег, был всегда приветлив, дружелюбен, и вообще, судя по всему, наделен различными положительными качествами.
Но была при этом у Филиппа одна черта, которая не позволяла Воскобойникову расслабиться ни на минуту. И иногда, расслабляясь на доли секунды, он словно бы вспоминал о чем-то, и вновь становился исключительно собран.
Кто-то считал (из его близких знакомых, которые не знали, сути, о нем ничего, но путем сопоставления о чем-то догадываясь), что эта собранность была следствием какого-то проступка, который совершил Воскобойников в прошлом.
Сам Воскобойников, впрочем, умело обходил какие-либо острые углы, касаемые его жизни, да и вообще, очень хотел (и всячески к этому стремился), чтобы его воспринимали исключительно в сегодняшнем времени. Словно бы времени прошлого не было, да и по отношении к Воскобойникову можно было предположить, что это было так. По крайней мере, так ему очень хотелось.
Однажды Филипп Воскобойников надумал влюбиться. Объект возможной страсти (возможной, потому что окончательно он еще не решил кто будет этим "объектом") Филипп намеревался выбрать в ближайшее время. Но при этом решил подойти к подобному вопросу весьма ответственно, потому и не считал, что должен торопиться. Филипп вообще с недавних пор практически исключил какую-либо спешку из собственной жизни. Ну, или же стремился снизить ее до минимума.
В любых вопросах, по мнению Филиппа, спешка была не нужна. Она вообще могла иметь весьма негативные последствия, учитывая то обстоятельство, что Воскобойников не очень знал, к чему он на самом деле должен стремиться, разрываясь между будущим и самым что ни на есть настоящим (то есть происходящим с ним в реальности). Это настоящее...
Это настоящее, по мнению Филипп Воскобойникова, вызывало в его душе порой совсем противоречивые чувства. И если с одной стороны, он стремился жить исключительно чуть ли не в будущем, то в другом случае - был благодарен тому прошлому, что у него было. И от того мог признаться (исключительно и только себе), что, по большому счету, платил иной раз двойную ставку за жизнь, запутываясь в происходящей реальности. Запутывался часто он в том, каким должен быть на самом деле. Запутывался иной раз даже в том, каким он был раньше. Он вообще, следовало признать, частенько запутывался. И может быть потому, когда подобное начинало как бы перехлестывать через край, предпочитал значительным образом ускорять жизнь. Да еще и так, чтобы уже невозможно было по настоящему догадаться ни об истинном предназначении пути, ни стремлении самого Филиппа к чему-либо.
Притом все время он действительно куда-то бежал -- даже если двигался шагом. Это вообще была весьма характерная деталь подобного движения Филиппа. Впрочем, может быть ему было так проще. И наверняка (предположим) начинало видеться то нечто, к чему он, в общем-то, и стремился.
И в такое время действительно виделась Филиппу некая безбрежная даль.
И он бежал к ней, бежал в нее, с бессознательным и сознательным желанием погрузиться вовнутрь, и может быть остаться там навеки. Этот мир, этот иллюзорный мир, который виделся ему, был самым желанным в сравнении с тем, что возникало в воображении Воскобойникова раньше, и, наверное, что вообще могло возникнуть. И Филипп, понимая, что это так, действительно стремился в эту неизвестность. Хотя и до конца еще не осознавая, так ли ему необходимо подобное.
Но бежал. И, по всей видимости, был как раз и характерен таким бегом. Бегом в неизвестность. Веря, что когда-нибудь добежит. Для него становилось очень важным добежать. А что уж будет после - не задумывался. Запрещал себе думать. Понимая, что сейчас, мысли об этом могут ему только помешать.