Он не плакал. Он почти никогда не плакал. Хотя сейчас ему хотелось разрыдаться. В голос. Громко. Так громко, чтобы, быть может, и привлечь чье-то внимание.
Хотя нет. Внимание, как раз, ничье привлекать не хотелось. Да, и хватало ему внимания...
Порой этого самого внимания было столько, что он закрывал голову руками (словно пытался спрятаться "в самого себя"), и забиваясь в самый потаенный уголок своей квартиры, - плакал.
Впрочем, - он же не плакал. А, даже, если и плакал, - то ни за что бы, не допустил, чтобы об этом кто-то узнал.
Узнал еще кто-нибудь, кроме него, и... его второго "Я", которое часто рыдало вместе с ним. Но было видно, что тому-то как раз плакать не хотелось. И уже тогда, видимо, оно просто поддерживало его...
Он не знал, когда впервые наступил тот день, когда сдерживать то, что годами накапливалось внутри, уже стало невозможным.
Скорей всего этот день не был таким уж одним днем. Скорей всего, все подступало медленно и планомерно, с маниакальной настойчивостью приближаясь к тому моменту, когда уже действительно не было сил что-то держать внутри себя.
Да и, по сути, уже не было необходимости что-то скрывать, утаивать от других. Потому как другие - наверняка, уже заподозрили, что с ним происходит что-то странное.
Вряд ли, конечно, кто-то из них действительно догадывался о чем-то.
И вполне возможно, что и первоначальное предположение - в подозрение не переросло. Но он всегда "накручивал" себе (заставляя реальные события перемешиваться с фантазийно преувеличенными) так, что некое производное от такого перемешивания уже проносилось в его воображении с невероятной скоростью; а его мозг совсем не в силах был анализировать возникающие картинки, не только теряясь в вопросе: реальные это были события жизни или вымышленные, но и совсем не в состоянии как-то адекватно проанализировать их.
Да, по сути, это и не нужно было. Алов принимал жизнь такой, как она есть. Хотя в том, когда у него появилось такое понимание жизни, Николай Николаевич не знал.
Но ему очень хотелось - чтобы это случилось недавно. Только недавно. Потому что, у него были все основания предполагать - что таким, -- он уже был давно. Но как-то... не хотелось в это верить.
На самом деле, сомнения могли отпасть еще несколько лет назад, когда в течение нескольких недель Алов (с загадочными повторениями) совершал поступки, которые, иначе, как ненормальными и не назовешь.
Например, он мог прийти в ресторан, сделать заказ на несколько персон, расплатиться, -а потом неожиданно встать и уйти, оставляя в недоумении невольных свидетелей такого поворота событий.
Или, например, Алов мог назаказывать различных товаров в интернет-магазине. А когда наступал предполагаемый срок исполнения заказов, - он внезапно срывался с места, и уезжал куда-нибудь на месяц-другой. Ничего не выкупая.
Ну, еще мог "заказать" проституток. В разных агентствах, и на одно и тоже время.
А когда те "скапливались" у его двери - вызвать милицию, вылезти через окно (жил на первом этаже), и убегать... убегать... убегать...
Был ли Алов сумасшедшим?
Он очень боялся этого вопроса. Ему казалось - что нет. Но зачастую, задав самому себе этот вопрос, - Алов тут же признавался, - что он сумасшедший.
Но признавался - только самому себе. И, по сути, - это признание ничего не стоило. Совсем ничего. Почти - ничего.
И все же, после каждого из таких признаний (а уже можно предположить, что подобных признаний было как минимум несколько), - у Алова накапливалась внутренняя уверенность, - что с ним происходит что-то странное.
Что-то странное... ("продолжать эту тему" Алов всегда опасался).
И опасался он потому, что панически боялся самого себя. Боялся, потому что себе - не верил. Но, если, не верил себе и не верил в себя, то, быть может, он кому-то (или в кого-то) верил еще?
Нет. Алов ни в кого никогда не верил. И просто был очень честен. Не верил (словно бы в довершение всего), - и себе.
На самом же деле, страшно было совсем не это. Все дело в том, что он уже долгое время боялся самого себя. Боялся, точнее - всего того ужаса, который действительно за всю его жизнь накапливался в нем. И теперь, все чаще и чаще просачивался наружу.
Его сознание уже не в силах было сдерживать это безумие. И в такие минуты к Алову подступал страх.
Что он больше всего боялся? Он мог бояться убить себя. Он мог бояться убить других. Он мог бояться "до конца" убить все то, чем еще до сих пор гордился в себе. И, прежде всего, - он мог бояться убить свой разум, которому сейчас, - не позавидуешь...
2
И в этой, непрекращающейся гонке, непрекращающемся соперничестве между правдой и вымыслом, между сознанием и подсознанием, между "обычной", нормальной жизнью, в которой он жил когда-то, и тем сумасшествием, в котором все чаще оказывался сейчас - Алов совсем не был уверен, что победит. Он даже не мог предположить, - кто победит. Вернее, - ему почему-то казалось, что он проиграет. Проигрывает. Быть может, уже проиграл.
Странное это было ощущение... Как будто, вы еще продолжаете жить, но при этом боитесь признаться, что это уже никакая и не жизнь. Что это уже даже и не выживание. А быть может, только существование...
И вряд ли, было что-то страшнее ощущение этого... По крайней мере, для Алова. Как будто разом обрушилось то, за что еще можно было уцепиться; что связывало вас - с жизнью; с необходимостью - жизни, потому что, теперь, эта необходимость отпала.
Но надежда еще оставалась. Такая маленькая, почти незначительная надежда, на которую раньше он бы и не обратил внимания, а теперь ничего кроме нее - у него и не было. И Алов с трепетом относился к ощущению того, что когда-нибудь фитилек поддерживавшей его жизнь надежды, - возрастет в пламя. Пламя жизни. В огонь, - поддерживающий эту жизнь.
Но, ведь, могло быть и наоборот. Могла произойти лишь кратковременная вспышка. А потом эта жизнь (получается, его жизнь), может погаснуть.
И видимо, как раз этого Алов боялся.
В какой-то момент Алов почувствовал, что все в нем "обрывается". Разрывается какая-то невидимая нить, связывающая его с миром. С жизнью. Ему больше не хотелось цепляться за эту жизнь. Ему расхотелось лгать самому себе. Обманывать себя. Расхотелось убеждать себя, - что нужно продолжать жизнь. Что его жизнь кому-то нужна. Что он приносит какую-то пользу, или радость кому-то...
Ничего этого не было... Алов знал, - что от того факта, что он живет - никому не было ни пользы, ни радости, а, скорее всего, - лишь только одна непрекращающаяся боль...
...И как только осознал он это, - отчаяние завладело им. Его сознанием. И сознание как-то быстро поддалось влиянию этого отчаяния. А Алову разом расхотелось пытаться выжить. Ему уже ничего не хотелось.
И появилось еще одно чувство. Оно появилось так внезапно, что Алов еще какое-то время сидел погруженным вглубь себя, удивляясь - почему же, это ощущение не приходило раньше?.. Ведь оно, пожалуй, как раз и являлось некой квинтэссенцией того, что с ним происходит. Ведь, как раз оно является неким следствием всего, что он испытывает сейчас.
И это чувство, чувство которое он испытывал сейчас, чувство, о котором наконец-то смог догадаться, это чувство... была обида. Самая настоящая обида. Обида на самого себя.
И с этим ничего нельзя было поделать.
От этого невозможно было избавиться.
От этого и не нужно было избавляться. Но и продолжать жить с ним дальше, - было невозможно. Ведь, это было бы преступлением. Настоящим преступлением. Преступлением против самого себя.
А значит... А значит, нужно было прекратить эту жизнь. Жизнь, которая приводила к саморазрушению. Жизнь, которая превратилась в замкнутый круг; из которого Алов не видел выхода.
3
Человек вышел из парадной, не спеша докурил сигарету, зажег, было, еще одну, - но, усмехнувшись, отбросил ее, сел в машину, дал возможность мотору прогреться и тронулся. Он не спешил. Он пока не спешил. Да, и ехать ему было недалеко.
Спустя какое-то время машина свернула на проселочную дорогу. "До места" оставалось не больше полутора тысяч километров. Через полторы тысячи километров - все закончится. И мужчина улыбнулся двойному значению этого слова.
"...Закончится"... Все действительно закончится.
Мужчина вышел из машины. Огляделся по сторонам.
Невольно он поймал себя на мысли, что оттягивает наступление того, что решил сделать, и для чего, собственно, приехал. Он потянулся, было, за сигаретой, но вспомнил, что оставил пачку в машине.
- Если я сяду в машину, я уже не выйду из нее!? - он удивился появившейся мысли.
- А зачем мне выходить? - вновь удивился он теперь уже "ответу на вопрос". Выходить ему было не нужно. Как же он раньше об этом не догадался?
На душе у него неожиданно посветлело. Он повернул к себе зеркало "заднего вида". Повернул только для того, чтобы увидеть улыбку, которая впервые за долгое время появилась у него. Ведь, сейчас к нему пришло решение, которого он, по сути, и ждал все это время. "Он должен был извиниться перед всеми", - вот, что это было за решение. - "Он должен был встретиться с каждым, кого хоть когда-нибудь обидел - и извиниться, просить, вымаливать у того прощение". И ничего больше. Такое простое решение. Но это было решение, которое способно сохранить ему жизнь. И ему сейчас совсем будет незачем делать то, что он запланировал.
Алов (а это был, именно, он) включил зажигание.
Он словно внезапно вспомнил о чем-то.
- Как же он мог об этом забыть? - усомнился Николай Николаевич сам себе.
Что-то говорило - ничего еще не изменилось. И его второе "Я" вдруг стало откровенно насмехаться над ним.
- Нет, нет. Я сейчас не готов так просто уходить из жизни, - сказал сам себе Алов.
Но, казалось, он уже упустил тот момент, когда еще можно было уехать. Теперь, со всех сторон он слышал голоса тех, кто всю жизнь (как они не раз об этом говорили) заботился о нем.
Сейчас он как будто даже мог разглядеть их лица. Правда, эти лица были столь ужасны, что "оправданнее" будет сравнить их с "рожами". Алов защелкнул кнопки дверей. Стекла тоже были прочно закрыты. И, тем не менее, со всех сторон к нему - лезли те, кто, оказывается, все это время были добровольными советчиками его.
Они лезли через крышу, через лобовое стекло, через двери...
Каркас машины надежно сдерживал эти атаки. И тогда, видимо, убедившись, что так просто достать им его не удастся, они стали раскачивать машину.
Алов выхватил пистолет и принялся отстреливаться. Он выпустил полную обойму. Но вспомнил, что у него был еще один патрон. В его "Вальтер" (который он когда-то купил у "поисковиков") образца 1943 года вмещалось 12 патронов. Но у него был еще один патрон, как бы "на всякий случай". "Для себя". Руки дрожали и совсем не слушались его. Патрон найти он не мог. "Куда же я положил его?"...
Как будто, стихнувший шум, стал вновь нарастать. Алов знал, что еще секунда-другая - и все повторится снова. Но только - этого шума, этого "нападения", - он уже не выдержит.
И тогда он резко крутанул ключ зажигания, и рванул с места.
Алов выдавливал все из своей "Нивы". Все на что она была способна. И он совсем не заметил, как выскочил на трассу.
Не заметил этого и водитель большегрузного трейлера, который протаранил "Ниву", смяв и выбросив ее в обочину, словно банку из-под пива.
Алов погиб сразу.
Но почти одновременно со смертью (в самые невероятные доли секунд, так быстро у него никогда не получалось), в его мозгу разрывающемся нервом заискрилось лишь одно слово: судьба!
- Судьба! Судьба! Судьба!..
- Судьба? Судьба!? Это ли, судьба? - хотел, было, воскликнуть он.