Казалось, в этой комнате с потолка капает вода, а стены желтые уже тысячу лет. Вредность сигаретного дыма основательно въелась в обои и не даёт продохнуть. Я сижу здесь, как в камере, уже четвертые сутки и не найду ответа на вопросы которые диктует тишина и отсутствие уважения к моей персоне. Она то пьёт, то слёзно просит меня не уходить и тут же пытается отыскать во мне хоть какую-то часть любви к себе, пусть даже не правду, но хоть что-то неравнодушное. Она страшный идеалист, а я идеалист со стажем. Она просит всё забыть и остаться. Разделить эту романтичность стен и ужин из жареной картошки на двоих. Она вообще любитель подраться и просто так, без основательной идеи. Она умоляет понять любовь.
Я. Нахожу на стене картину с обнаженной женщиной. Мне кажется, она умирает. Девушка эпохи ренессанса. Придирчиво смотрит или делает вид, что всё вертится только вокруг нее. А может, она просто устала. Я устала смотреть и не думать. За окном пошёл дождь. Ещё час и я забуду, что людям вообще свойственно ходить или хоть как-то передвигаться. Снова курим. Разговор о Казахстане. Девушка на картине лежит не двигаясь. Я, кажется, уже тоже не умею этого делать и покорно сижу на скрипучей табуретке. Вникая. В Казахстане тоже дерутся, русские и казахи. Стенка на стенку. Там много фруктов и прочего, чего у нас не хватает для отличной работоспособности организма. Как же ей хорошо жилось, думаю я. Я всегда мечтала жить где-нибудь, а потом переехать куда-нибудь, желательно экстренно и без остатка. Сорваться и забыть. Проза у меня такая. Смешно.
Она. Постоянно наливает себе и подливает мне. Я начинаю усиленно стараться напиться, но уже который день не выходит. Мы тут как на острове Великой Грусти, просто обязаны спасать друг друга. Но отчего-то переложили всё спасение на шаткие плечи пьянства. Она же должна спасти меня от моих сосредоточений на ком-то, а я видимо что-то фантастически в ней шевелю, что-то на уровне физиологии. И у меня не получается помогать, т.е. спасать. Я только накликаю ураганы и бедствия, рву её идеальные паруса и не уступаю. Я начинаю вслушиваться в её речь и подсчитывать количество матов. Каких больше, а какие встречаются изредка. От этого и мне становится не по себе, и я чувствую убогую ответственность, за чью-то бесшабашную жизнь, не вдаваясь в подробности возраста и огромной разницы в нём. Это серая картина гораздо экзотичнее женщины в рамке под золото и от нас ренессансом не пахнет.
Я. Чувствую, что кто-то явно переберёт, и это буду не я. Ещё чувствую, что сигаретный дым пропитал меня насквозь и теперь я буду, не здорова, а эту болезнь ещё не придумали и мне плохо. Её взгляд меня совсем не лечит и что самое больное даже не смущает. Он не действителен и мне нейтрально пусто. В соседней комнате играет музыка. Что-то непонятное и возникает ощущение годов семидесятых. Ещё немного и я буду старше мамы.
Кто-то из нас ангел. Ангел в тёмном царстве Островского. Хотя там их и не было, но современность об этом может позаботиться. Например, я. Стрелки в третьем. Мне полюбилась её кошка со скользким именем Матильда, иначе Мотя. Нам с Мотей хреново.
Я начинаю спать, не чувствуя времени и ниточек разговора. Понимая, что скоро занавес, опуститься, и начнется другая сцена, где-то за кадром. В которой я должна буду принять хотя бы пассивное участие, хотя бы шевельнуться во благо общества, хотя бы разделить чужие минутные страдания и слабости и попытаться понять любовь. Чужую разумеется, сиюминутную, как в сказке. Мне это всё до жути понятно. Только вот меня определенно не поймут.
Четыре дня выпавшие из обыденной жизни. Такие же обыденные четыре дня. Четыре дня, чтобы понимала ни я, а тот, кто вроде бы просто обязан понимать больше. А что собственно надо понять? Четыре дня мы сидим в четырех стенах. Сижу и считаю минуты, стараюсь надоесть, показать все свои неровности и шероховатости, все плохое, что может существовать на земле. И не могу встать и уйти, просто потому, что жалко, просто потому, что умею менять шкуры. И я слишком много уходила, пропустив нечто важное. И меня слёзно просят остаться. Даже Матильда теперь деловито восседает на моих коленях и принимает меня. Женщина эпохи ренессанса кажется уже вспотела над витиеватостью обстановки и собирается встать и открыть мне дверь, но тоже чего-то не решается. Мне начинает казаться, что мы здесь прожили две жизни и обе на двоих. Жизни, от которых невозможно устать, потому, что они пустые, а пустота лишь нейтрализует остальное. Вот и привет.
И мы, наконец, выбрались на улицу. Сухо и жарко. И она ходит быстро, спешит за мной. Это её тревожит, и она начинает снова повествовать о своей долгой пьяной жизни. А я дышу пыльным воздухом и давно хочу домой, в любой домой, только не туда - обратно. Но мы снова приходим, к тому от чего я настойчиво стремилась и кто-то из нас совершенно не понимает. Я бестолково смотрю в эти добрые и грустные глаза. На улице вечер. Меня ждет, моё позапозапозавчерашнее настроение в кубе... Я ухожу потому, что я не приходила.