Мужчина в старой потрепаной гимнастерке, с позвякивающими на ней орденами и медалями, был еще довольно молод. Лицо его, изборожденное глубокими морщинами, все равно оставалось красивым и светилось радостью и счастьем. Они победили фашистов и он приехал домой.
Он вдруг остановился как вкопаный, его лицо налилось мертвенной бледностью. Прямо перед ним лежало черное холодное пепелище. Раньше здесь стоял его дом, здесь он оставил стареньких родителей и беременную жену осенью 1941 года... Он на несгибающихся ногах вошел на приусадебный участок, поросший густой сорной травой, упал на колени, ткнувшись лбом в теплую землю и зарыдал.
Федор часто писал им после освобождения села, но ответов на свои письма не получал, тешил себя надеждой, что все это из-за плохой работы фронтовой почты, а получается вот как...
- Эй, кто это там?! - громко спросил строгий женский голос.
Федор вытер загрубевшей ладонью слезы и нехотя поднявшись, обернулся.
- Ой, Федор! Батюшки! - большая тучная женщина в цветастом платке всплеснула руками. - Вернулся, живой! А тут...
- Здрасте, тетя Дуня. Где мои?
- Их полицаи перед отступлением... Они тогда так лютовали, изверги проклятые, почитай пол деревни сожгли. Батька-то твой партизанам говорят помогал...
- Где похоронены?
- Так за селом, как пойдешь, там большой камень в поле, под ним все и лежат. - Федор вышел на дорогу и пошел в сторону поля.
- Федя! Федор! - закричала ему вслед женшщина, он остановился. Приподняв юбку, она побежала к нему.
- Забыла! Ой, забыла... - запричитала она.
- Что?!
- Сынишка-то твой - Ванюшка, он живой. Его, когда фашисты к вам пришли забирать отца, Катерина спрятала, а потома мать ее его к себе забрала. Только вот... - остановила она Федора, который уже хотел бежать к родителям жены. - В город они уехали, вместе с мальчонкой.
- А адрес?! Адрес есть у вас?
- Нет. Откуда ж у меня ему взяться.
- И на том спасибо, теть Дунь. - тихо произнес Федор и медленно побрел за село, чтоб поклониться родителям и жене, пусть хоть и мертвым...
Ни дома, ни семьи, ни родни, ничего... Все забрала проклятая война. Осталась только надежда... Надежда, что сынок его - родная кровиночка, родившийся уже когда он был на фронте и которого он никогда не видел, жив.
Он ухватился за эту надежду, как утопающий за соломинку. Но соломинка треснула в самом начале пути и вот-вот угрожала обломиться. Ему удалось выяснить, что колонна, с которой ехали в город родители его жены, подверглась мощному налету немецких бомбардировщиков и истребителей, и почти все, кто там был, погибли...
1944 год.
Колонна растянулась на несколько километров, все перемешалось. Едут фронтовые госпитали, хозяйственные обозы, связисты, потрепаные в боях войска, отходящие в тыл на переформирование, командирские "виллисы". И среди всего этого хаоса мелькают перстрые гражданские одежды, телеги, возки. В основном здесь старики , женщины и дети. Они стараются идти по обочинам, пешком, груженые чемоданами, сетками, узлами и баулами.
В середине колонны, на громко поскрипывающей телеге, которую тянула старая хромая кляча, списаная из кавалерии, сидели Петр Васильевич и Антонина Владимировна, с маленьким внуком Ванечкой. Они сами не знали куда они едут, просто не могли больше оставаться в деревне, где все напоминало о разыгравшейся перед отходом немцев трагедии.
Стая немецких самолетов появилась из-за холма совершенно неожиданно, внезапно вынырнув, они как стервятники бросились на беззащитных людей. Пистолеты и винтовки военных не причиняли им вреда. Самолеты с ревом носились над дорогой, посыпая ее бомбами, обстреливая из пулеметов. Небо взыло, земля становилась на дыбы от разрывов, хрипели и страшно ржали обезумевшие лошади. Людской поток смешался во что-то невообразимое, кто-то громко кричал, ревели дети, а кто-то просто лежал, истекая кровью и боясь быть раздавленым, но его затаптывали ногами и копытами.
Петр Васильевич прикрыл своим большим телом жену и внука. Где-то рядом разорвалась бомба, зазвенело в ушах, обезумевшая от страха кляча, порвав упряжь и перевернув телегу, унеслась в поле. Антонину Владимировну придавило сорваной оглоблей, Петр Васильевич вытащил ее, но упустил Ваньку. В этот момент совсем рядом разорвалась еще одна бомба, их накрыло осколками и взрывной волной. А самолеты продолжали свое кровавое празднество еще около десяти минут и, только после того, как истратили весь боезапас улетели.
Маленького, полуторагодовалого мальчонку, укутаного в старые тряпки, кто-то из солдат случайно нашел под перевернутой телегой, услышав его плач.
Так Ваня попал в детдом.
Ему и Федору очень повезло. У изувеченого, посеченного осколками Петра Васильевича нашли документы, по которым и установили личность ребенка.
1947 год.
Федор очень долго искал своего сына. Детдом, в который изначально попал Ваня оказался приемником-распределителем, из него беспризорных осиротевших детей отправляли по всей стране. Детдом, куда отправили сына, долго мотался по городам, а потом и вовсе был расформирован, детей из него раскидали кого-куда.
Но Федор нашел его, объехав пол страны, по следам тех детдомов. Маленький, грязный, худой мальчишка, одетый в какие-то несуразные лохмотья, был так похож на Катерину.
Как они оба радовались этой встрече, два самых родных на земле человека, у каждого из которых больше никого не было на всем белом свете.
1996 год.
В вечерних новостях опять говорили про Чечню. Старик поднялся и выключил телевизор, обрекая себя на тишину, напоминающую об одиночестве - Ванька опять где-то шлялся.
Жизнь у парня, как говорят, не сложилась. Но он сам был в этом виноват. Федор Иванович сделал для него все, что было в его силах. После школы устроил в техникум. Потом Ванька пошел в армию, служил в элитных - десантных войсках, тоже Федор Иванович помог - договорился с фронтовым товарищем в военкомате. После армии устроился на хорошую работу, женился. Но очень скоро что-то у них с женой не срослось и они разошлись. Ванька стал гулять, частенько не ночевал дома, выпивал. Федор Иванович относился к этому спокойно - дело-то молодое.
Но вот Ваньке стукнуло сорок, а ничего не изменилось, только пить он стал больше.
К сорока пяти он уже не гулял, а только пил. То с коллегами на работе повод найдет, то с соседскими мужиками, а то и просто со случайными знакомыми или сам. Придет домой с бутылкой самогона, водка тогда в дифеците была, разложит в кухне на столе нехитрую закусь и квасит.
Федор Иванович не раз пытался с ним поговорить, но Ванька на все махал рукой.
В 92-ом Ваньку выгнали (сократили) с работы. К тому времени в стране царил полнейший бардак. Он встал на биржу труда и получал мизерное пособие по безработице, но кому нужен был пятидесятилетний спившийся мужик с техническим образованием. Ванька перебивался случайными заработками, благо силы у него было хоть отбавляй.
Только через два года Ваньке удалось устроиться сторожем на каком-то складе. Платили там конечно мало, но на водку ему хватало, за неё-то его вскоре и выгнали. Кому же нужен сторож, который к полуночи напивается и засыпает мертвецким сном.
После этого Ванька совсем опустился. Стал продавать вещи из дома. Вначале книги, потом посуду, одежду, бытовые приборы, радио, свой магнитофон, мебель. Федор Иванович просил его, ругался, но Ванька хамил в ответ, а пъяный вообще становился агрессивным и мог даже руку на него поднять. Отношения между ними испортились. Они перестали разговаривать друг с другом, жили в одной квартире, как два враждующих соседа. Федор Иванович даже поставил замок на дверь своей комнаты, чтоб сын хоть из нее вещи не выносил.
Ванька ходил грязный, заросший, вечно злой голодный и пъяный. Старик получал неплохую, ветеранскую, пенсию и, если б Ванька не пропивал все до копейки, обязательно бы помогал ему...
Потом в государстве начались какие-то реформы, пенсию урезали, стали платить нерегулярно и для Федора Ивановича наступили тяжелые времена. Он бы мог, как тысячи других обездоленых пенсионеров продавать что-то, но сын давно уже все что можно было продал. Старик, которому было уже 79 лет, который участовал в штурме Берлина (!), вынужден был собирать бутылки, сдавать за копейки макулатуру и рыться в мусорных баках.
Зимой стало совсем худо.
Люди перестали пить на улицах пиво из бутылок, перекрыв тем самым многим основной источник дохода. Отходы в баках смерзались и покрывались ледяной коркой. Федор Иванович попробовал просить милостыню. Стоял на тротуаре, стыдливо потупив взор и вытянув вперед морщинистую руку. Внутри все сгорало от стыда, а люди проходили мимо, не обращая внимания на измятого старика, с опущеной головой. Он стоял целый день, тело одеревенело от холода, а мелочи, что подали за день, едва хватило на буханку самого дешевого хлеба.
И как не сложно было заставить себя, на следующий день он опять вышел на улицу с протянутой рукой. И на следующий... Он выходил пока не заболел. Как-то утром просто не смог подняться с холодной - в доме не топили батареи из-за больших долгов - постели.
Все тело то горело, то становилось очень холодно. Ломило суставы и что-то позвякивало в легкой, но болящей голове.
Он не знал сколько времени он пролежал в полузабытии. Слышал сквозь какую-то пелену, как в комнату заходил Ванька, что-то волок и ворчал себе под нос. Он будто стоял на раздорожье, между этим и Тем миром, не зная умирать или еще пожить...
Очнулся он в большой и мрачной больничной палате, на узкой скрипящей койке. Рядом сидел взволнованый, взъерошенный Ванька. Трезвый! Увидев, что отец открыл глаза он испуганно спросил:
- Батя, ну ты как?
- Где я? - едва шевеля губами спросил Федор Иванович, громко он не мог говорить.
- В больнице, батя.
- Как я здесь оказался?..
- "Скорая" привезла. Ты уже совсем холодный был и не дышал почти. Я испугался и вызвал их. - торопливо затараторил Ванька. - Врач сказал, у тебя воспаление легких, с этим надо в больницу ну и привезли.
Федор Иванович в ответ только слабо кивнул головой - сил совсем не было.
- Бать, ну ты это... Ну крепись, короче говоря, а то... как же мне без тебя. - взволновано пробормотал Ванька.
Федор Иванович даже расчувствовался, в порыве давно не испытываемой к сыну нежности, пожал ему руку и прошептал:
- Хорошо, сын. - он слабо улыбнулся и отчетливо произнес. - Прорвемся.
- Ну ладно, батя, я пойду. Врач тут наговорил какие лекарства нужны.
- Иди, Ваня. Иди. - сын поднялся с обшарпаного табурета и не оглядываясь пошел к выходу.
В палате было восемь коек, все были заняты. В основном на них были такие же как он старики. Только в дальнем углу, около окна лежал мужчина лет сорока, а в другом ряду парень лет около двадцати.
Ванька, когда увидел холодного отца без сознания, страшно испугался. Он казалось даже образумился после этого. Он продал в квартире все, что еще можно было продать и отправился в аптеку за лекарствами. Он и не собирался пить, ведь в больнице, его ждет отец и ему так нужны лекарства...
Но ноги сами понесли его в пивнуху.
"Ну, совсем немного - грам пятьдесят, нет, лучше сто, но не больше. Надо же стресс снять, да и опохмелиться тоже не мешает. А потом сразу же в аптеку, на лекарства должно хватить." - размышлял он подходя к таким милым сердцу дверям.
Но не успел он подойти к стойке, как толстая продавщица вспомнила, что он ей должен, и почти половину из того что было у Ваньки пришлось отдать ей. Расстроившись, Ванька и не заметил как выпил первую стопку, а раз не заметил заказал вторую, а две ведь нельзя, не на поминках же. Взял третью, потом познакомился с кем-то, а может встретил уже и знакомого, разве всех запомнишь, ну и как водится выпили за встречу. Как-то незаметно деньги закончились. Выйдя из забегаловки, Ванька вдруг вспомнил про отца. "Да что ему будет, подождет до завтра..."
Но на другое утро, первой мыслью Ваньки было, желание как можно скорее опохмелиться. Он порылся в отцовском шкафу нашел завернутую в тряпье электробритву и старый утюг. Это его разозлило: старый хрен от него - от собственного сына барахло стал прятать! Он взял их, со злости продал очень дешево, но на опохмелку и пивко ему хватило...
Федор Иванович прождал сына до позднего вечера, но тот так и не появился, не появился он и на следующий день.
Врачи к нему даже не подходили, потому что за него некому было заплатить, да и лекарств для него никто не принес.
Кормили плохо: неразвареной пшеничной кашей, политой неизвестным жиром, или жидким картофельным пюре, в котором было больше воды чем злаков. Но это было все таки лучше чем ничего. Федору Ивановичу, питавшемуся последнее время серым хлебом и кипятком, и такая еда казалась роскошью.
В больнице царило безразличие и безнадежность. Медсестры и врачи подходили только к тем за кого им давали деньги, остальные просто лежали. Здесь было намного хуже чем в фронтовых госпиталях.
1997 год.
Федор Иванович отметил в больнице Новый Год. Никакого праздника не было. Обычный вечер, обычная ночь, обычное утро. Только весь медперсонал отсутствовал - отмечали. Дежурные, которые оставались в больнице тоже отмечали.
Смерти все равно Новый Год, День Рождения или какой-то другой праздник, люди все равно умирали. Умер сосед Федора Ивановича по койке, он все время сплевывал густые сгустки крови и было ясно что он не жилец.
Первого января, после обеда к больным потянулись родственники, с сумками праздничной домашней снеди. К молодому парню, лежащему в противоположном ряду, пришла целая компания молодежи, они вышли в коридор, а в палату доносился их громкий молодой задорный хохот. Для них жизнь только начиналась. К старикам шли и шли их старенькие жены, дети и внуки. А к Федору Ивановичу никто не приходил.
Он целый день так ждал своего непутевого Ваньку, так надеялся, что тот придет. Но у него словно и не было сына. Два долгих года он искал этого парня по всем детдомам этой огромной страны. Он так баловал его когда нашел, и это в те голодные трудные первые послевоенные годы. Вкалывал как проклятый, чтоб купить ему все самое лучшее, чтоб одеть его не хуже других и сытно и вкусно накормить.
Федор Иванович вложил в сына всю свою обоженную войной, искалеченную утратами невзгодами и разрухой душу, всю нерастраченую любовь. Всё. Всё, что у него было, всё, что он мог дать, он отдал сыну. И что получилось из этого человека?! Что из него выросло?
Нет, Федор Иванович не винил Ваньку ни в чем, не осуждал его. Но винил себя. Где-то он допустил ошибку в воспитании сына, где-то просчитался. Быть может не стоило его баловать, а воспитывать строже?
Да что теперь гадать и мучить себя, прошлого ведь все равно не вернуть, а сделаных ошибок не исправить.
Только не хотелось умирать здесь, среди чужих людей, которым безразличны твои страдания, в этих обшарпаных, тоскливых стенах. Он никому ничего не сказал, просто достал из тумбочки вещи, оделся и ушел из больницы.
Каждый следующий шаг молотом бухал по голове. Перед глазами возникала какая-то пелена. Морозный воздух улицы обжег его холодом. Но Федор Иванович упорно, сцепив зубы до боли в деснах, шел вперед и боялся только одного: упасть и не найти сил, чтобы подняться.
Он дошел домой, упал на кровать, как был - в одежде, обутый и провалился в темноту.
Очнулся от шума на кухне. Он сполз с кровати, его трясло и морозило. Если бы он сейчас померял температуру, градусник, наверное, зашкалил бы, но в их доме давно не было градусника. Ноги дрожали и подгибались. Он хватался за все, что попадалось под руки и брел в кухню. Ванька, сцепившись с какой-то грязной нечесаной шалавой, катался по полу, ломая немногие оставшиеся табуретки. Они хрипели и громко матерились. Федор Иванович вернулся в комнату и лег в постель. Нужно было купить, что-то поесть и каких-то лекарств. Но денег в доме не было ни копейки - Ванька все пропил. Пенсию, которую наверняка приносил почтальен, пока он был в больнице, сын забрал и тоже пропил. Все, что можно было продать он уже давно продал.
Нет, не все. Есть еще самое-самое дорогое, что даже Ванька в самом страшном похмелье не посмел утащить, потому что осталось и у него еще хоть что-то святое.
На старом, рассохшемся шифоньере лежал аккуратно завернутый его парадный мундир с медалями и двумя орденами, который он надевал только на 9 Мая. Награды-то сейчас покупают и стоят они недешево. Раньше, когда Федор Иванович видел на толкучке, как покупают и продают боевые награды, заработаные кровью, его коробило. Но жизнь заставляет его поступить также...
Он достал мундир, осторожно разложил на кровати и стал снимать с него награды. Федор Иванович вспоминал как их вручали, а по худым морщинистым щекам текли слезы.
Вот медаль "За отвагу" - это под Курском.
"Орден Ленина" - за форсирование Днепра и освобождение Киева.
А вот медаль "За взятие Берлина" - говорит сама за себя, это память о тех сотнях тысяч ребят положеных на подступах и в самом городе.
"Орден Отечественной Войны" вручали уже после после победы.
Он сгреб награды в ладонь, поколовшись об острые края ордена и спрятал их в карман.
Когда Федор Иванович проходил мимо кухни, Ванька с женоподобным существом сидели за столом и вполне мирно пили водку. На старика они не обратили не малейшего внимания, хотя он дышал и хрипел громко, как паровоз.
На улице он несколько раз падал обессиленный и ему помогали подняться прохожие. На толкучке было очень много людей. Старик с трудом пробирался сквозь людское море, его шатало из стороны в сторону.
Вот они скупщики наград и атиквариата. На раскладном столике мирно соседствовали советские награды и черные немецкие кресты с тускло поблескивающими свастиками, ржавые пряжки с орлами, советские и немецкие каски лежали рядом, правда русская была раз в пять дешевле, равно как и награды. "Вот он удел победителей. - с горечью подумал Федор Иванович. - Вещи победивших намного дешевле вещей поверженных." Здесь же плотными пачками были разложены старые потертые купюры, россыпью в банках от балтийской селедки лежали монеты, и здесь же старинные, потемневшие от времени иконы со строгими, но грустными ликами святых. И еще очень много антикварной мелочи.
Федор Иванович вытащил из кармана горсть наград и молча протянул их торгашу - молодому упитаному мордовороту. Тот усмехнулся сквозь зубы:
- Что, дед, на бутылку не хватает? - и взял награды.
Быстро, профессионально рассортировал их на две половины. В одной оказались оба ордена и медали за отвагу и за Берлин, а в другой все остальные.
- Эти могу взять. - он ткнул пальцем в первую горстку. - А это барахло можешь оставить себе. На память. - и отодвинул юбилейные медали.
Если бы Федор Иванович не был ослаблен болезнью, он бы ударил перекупщика в лицо. А еще лучше пристрелил бы из ППШа. Но ни сил, ни ППШа у него не было, поэтому он только слабо кивнул в ответ.
- А документы есть на них? - совсем уж по деловому спросил торгаш.
- Есть. Конечно есть.
- Давай.
- Но я их дома... Забыл. Я и не знал, что их тоже нужно.
- Хм, дед с докуменами дороже. Давай так, иди-ка домой за документами и я их беру.
Но Федор Иванович знал, что второй раз такой путь ему не пройти.
- Бери так. Пусть дешевле. Мне все равно. - проглотив подкатив-шийся к горлу ком, сказал старик.
- Тогда так. Ленина за четвертак, этот за червончик, а медали по троячку.
- Чего? - не понял Федор Иванович, ужаснувшись дешевизне наград.
- Баксов, дед, баксов. Подходит тебе так? И учти, дед, я дорого беру. Из уважения, так сказать, к возрасту и все такое. Это ж твои награды? Воевал, ведь, да?
- Воевал...
- Ну так что согласен?
- Согласен.
- Тогда так. Тебе как лучше: баксами или нашими?
- Нашими давай.
- По чем значит курс у нас?.. - он достал кулькулятор и принялся подсчитывать, потом вытащил из сумочки на пузе толстую пачку денег и отсчитал замусоленные купюры. - Держи, дед.
Федор Иванович пересчитал деньги, получилось совсем немного. Собрав непроданные медали, он побрел восвояси.
У выхода стоял еще один скупщик наград. Старик подошел к нему и спросил по чем те награды, что он только что продал. Тот безразлично, видя, что старик все равно ничего не купит, назвал цены раза в три превышающие те...
Старик повернулся и побрел домой. Ему стало совсем плохо. Он кашлял так сильно, что едва мог дышать. Казалось, еще немного и он выплюнет собственные легкие.
По дороге он зашел в магазин, купил булок, молока и искусственного меда, а заодно посмотрел курс доллара, он был явно выше того, по которому считал перекупщик. Аптека была уже закрыта и покупку лекарств, он отложил на завтра.
Ваньки дома не было. Федор Иванович нагрел молока, долил в него меда и съел с горячим сладким молоком целых две мягких свежих булки. Будто в жизни больше ничего вкуснее не ел. Он убрал оставшиеся булки в хлебницу, поплелся в комнату и лег в постель.
Его снова морозило и лихорадило. Он долго ворочался, не мог уснуть. Слышал как пришел Ванька, чем-то грохотал на кухне. Старик забылся беспокойным сном только под утро. Снилось что-то страшное, но когда он проснулся - на улице уже был белый день - вспомнить ничего не мог.
Федор Иванович прошел на кухню. Хлебница была пуста, молока тоже не было, банка с медом была перевернута и мед растекся по столу.
Нужно было выйти на улицу - купить продукты, лекарства. Он вернулся в комнату, стал медленно одеваться. Мимоходом сунул руку в карман, где вчера лежали деньги, но там было пусто.
"Потерял" - мелькнула в голове, тревожная, отчаяная мысль. Но тут же вспомнил, что слышал сквозь сон, что в комнату заходил Ванька и чем-то шуршал. Он упал на кровать и горько, взахлеб, разрыдался. Не денег ему было жалко, а пропащей пустой души сына и утраченых безвозвратно наград.
Старик впал в безвольное оцепенение. Перестал чувствовать голод, холод, боль, даже кашлять перестал. Тело онемело и будто перестало пренадлежать ему. Федор Иванович слышал, как приходил и уходил Ванька, как звенели стаканы и кто-то пъяно хохотал. Только это было будто не в кухне, а в другом жестоком и бездушном мире.
Федор Иванович никогда не боялся смерти - столько насмотрелся в войну. Он и не заметил ее прихода. Просто стало вдруг очень легко и спокойно.
Тело старика еще долго лежало в комнате, пока однажды Ванька не зашел туда в поисках чего-то, что еще можно было продать, и тут заметил, что отец не дышит. Ванька ткнул его кулаком в бок, но тот не шевелился. Он потрогал отцовские руки - они были холодными, неживыми. Он закричал страшно, завыл не по человечески, упал на пол, забился лбом об грязный паркет...
Несколько дней Ванька почти не пил - оформлял кипу необходимых для похорона справок. Потом получил от государства помощь на похороны - деньги по его меркам огромные и... ушел в беспробудный запой. Сам.
Когда закончились деньги и вышел хмель, Ванька почуствовал специфический запах разлагающегося тела. В затуманеной голове возник вопрос: "Что с ним делать?" Думал он недолго. Завернул почерневшего, высохшего отца в старое одеяло и отволок в подвал. Запер его там и спокойно пошел искать денег на выпивку.
1998 год.
У Ваньки был цирроз. Это "когда печень похожа на творог" - так прямо и жестко объяснил ему врач. В больницу его не положили, у него ведь не было ни денег, ни желания лечиться. Желание было только одно - пить. Но и пить он уже не мог.
Он валялся на грязном полу, среди мусора, объедков, пустых бутылок и окурков, в пустой квартире и стонал от невыносимой боли. Кроватей в квартире уже не было.
Изнутри будто жег, пожирал огонь. Он катался по полу, скрутившись калачиком, орал, матерился, проклинал все на свете, стонал и, выбившись из сил, плакал. Легче не становилось, наоборот, от любого незначительного движения боль только усиливалась. Когда он понял это, лег и перестал шевелиться. Вспомнился отец. Он так и лежал в подвале, непреданый земле, необретший покоя. Стало стыдно и страшно. Стало обидно, оглянувшись назад на прожитую жизнь.
Но было уже поздно, прошлого ведь все равно не вернуть, а сделаных ошибок не исправить.
Ванька умер и увидел отца. Он стоял перед ним румяный, свежий, здоровый и молча смотрел на него. Ванька не мог выдержать этот взгляд и отвел глаза, увидев, что под ногами разверглась бездна...
Уважаемый читатель, прости за грусть и трагизм этого рассказа. Это ведь реальная жизнь. Только мы не видим этого, не обращаем внимания, проходим мимо, как прохожие мимо Федора Ивановича с протянутой рукой. Мы как-то уже привыкли к жестокости реальной, но боимся выдуманой, а должно быть, наверное, наоборот.