Андрею Андреевичу Вознесенскому - с неизменной любовью.
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ: "ЖИЗНЬ РАСКОЛОТА? - НЕ СКАЖИ!"
Он читался взахлеб. Удивление и оторопь вызывал он у дилетантов. Наслаждение и восторг дарил он знатокам и гурманам поэзии. В нем все было свежо и прекрасно.
Хлебников и Маяковский - его учителя в поэтическом звучании. Пастернак - его любовь, а значит, учитель во всем.
Вознесенский учился у них прилежно, вдумчиво и с любовью. Он учился талантливо, а потому "ни единой долькой" не отступился от себя, и его не спутаешь ни с кем.
Хлебников первым отважился извлечь из глубинных пластов языка, как самородок, первозданность звука в его вне-разумном или, что точнее, над-разумном смысле, смысле, который рождается из гармонии звука. "Колумбом поэтических материков" назвал его Маяковский. Вознесенский - великий слушатель звуков и созвучий. Его вера в то, что созвучие никогда не бывает случайным, - абсолютна. "Чем случайнее - тем вернее". Он подчиняется созвучию и награждает его смыслом. Поэтому он удивляет всегда: читатель открывает для себя бесконечно новый звуковой ряд, который ведет за собой ряд образный - неожиданный, внезапный, ошеломляющий. От созвучия к образу - таков вектор
поэтики Вознесенского.
Ранний Маяковский ему гораздо ближе, потому что ближе во всем. Если Хлебников лишил ритм поэтического значения, то Маяковский сделал его определяющим. Ритм Маяковского, как и Вознесенского, подчинен речевым интонациям. Оба всегда ритмически выделяют ударные слова и строки. Для обоих характерна яркая, незаемная, экспрессивная образность. По развернутой метафоричности и графической выверенности сразу догадываешься, что эти поэты - еще и художники.
Пастернак - это особая статья для Вознесенского, Наверное, это самый любимый его человек. Вознесенский назвал его "присутствием Бога в нашей жизни".
Сложно, хотя и возможно, писать о том, чему он научился у Пастернака. Думаю, повторюсь, что всему. То есть во всем, что делал и делает Вознесенский, должен присутствовать Пастернак, потому что любовь - если это любовь - во всем. Другое дело, что поэт сохранил свою непохожесть. Он сам себе первооткрыватель. У него свои ритмы, свои рифмы, свои образы.
Он вошел в мировой литературный процесс не в те двери. Его "прославил" Хрущев на встрече с общественностью в Кремле. Вот как вспоминает об этом сам Вознесенский: "Едва я, волнуясь, начал выступление, как меня сзади из президиума начал кто-то перебивать. Я не обернулся и продолжал говорить. За спиной раздался микрофонный рев: "Господин Вознесенский!" Я попросил не прерывать и попытался продолжить говорить. "Господин Вознесенский,- взревело,- вон из нашей страны, вон!" По сперва растерянным, а потом торжествующим лицам наполнявшей зал номенклатуры я ощутил, что за спиной происходит что-то страшное. Я обернулся. В нескольких метрах от меня вопило потное, искаженное злобой лицо Хрущева. Глава державы вскочил, потрясая над головой кулаками. Он был невменяем. "Вон! Вы клевещете на Советскую власть! Катитесь к такой-то матери из страны! Вон!! Товарищ Шелепин выпишет вам паспорт!" Дальше шел совершенно чудовищный поток. "Вы хотите венгерской революции у нас... Вон!"... "За что?! Или он рехнулся? Может, пьян?"- пронеслось в голове. (Такое с ним случилось однажды, когда он, сняв туфлю, стучал ею в ООН .) Только привычка ко всякому во время выступлений, видно, удержала меня в рассудке. Из зала нарастал мощный скандеж: "Долой! Позор!"... В ополоумевшей от крика массе зала мелькнуло обескураженное лицо О. Ефремова, взметенные бровки Ю. Завадского. Помню бледные скулы А. Тарковского и Э. Неизвестного. Они были подавлены". В ответ на крики: "Кто вы такой? Вы - ничто!" (по воспоминаниям очевидцев),- Вознесенский лишь повторял и повторял: "Я - поэт... Я - поэт... Я - ученик Пастернака". "Получайте паспорт и катитесь к чертовой матери! Ишь ты какой... Пастернак!" - кричал Хрущев.
Уезжать Вознесенский не хотел, но имя его прогремело, и ему открылся мир. Он влетел в него во всеоружии - ему было что сказать. Леталось, правда, нелегко.
После кремлевской встречи была сильнейшая депрессия. Да и "хамящие хамелеоны", как назвал их сам поэт, старались вовсю - замалчивали, не выпускали за границу, лгали приглашающим Вознесенского о его нездоровье, щелкали по носу на секретариате Союза писателей... Это было.
Вознесенский остался вне политики. Он почти не писал стихов на политическую злобу дня. (В конце концов, мы же не придаем значения идеологической убежденности строчкам Пастернака о Ленине). Он интересен читателю тем удивительным, самобытным явлением, которое мы можем назвать внутренним миром лирического героя Вознесенского, так как о внешнем мире Вознесенский повествует, только помещая его во внутренний мир героя - исключительно через его мысли, его переживания, его восприятие.
Вознесенский - однолюб. Несмотря на пережитые когда-то романы (их было немало, и с какими легендарными красавицами!), он много лет женат на любимой женщине - писательнице Зое Богуславской. Он ухаживал за ней долго, настойчиво, изобретательно, непредсказуемо. Он добился ее - своей Озы, которую воспел и увековечил в одноименной поэме.
Стихотворения Вознесенского о любви - особенное явление в русской поэзии. Они зачастую на грани приличия и пристойности, настолько явна, мощна в них чувственная, обнаженная, электризующая читателя страстная нота. Вознесенский - очень откровенный поэт. От чувства неловкости при чтении спасает его отважная искренность, деликатность интеллектуала и невероятный темпераментный накал. Любовная лирика поэта будоражит и оздоравливает. Вообще, надо заметить, что по степени чистоты и эмоциональности, удивительно светлому, чрезвычайно позитивному посылу стихов
Вознесенского и их устремленности только вверх, они - одни из самых целебных, во всех смыслах слова, в русской литературе.
Видеть поэта воочию мне довелось единственный раз. Безумный стык конца 80-х - начала 90-х. 9 апреля, война, холод, бессветье, пустые улицы, битком - метро... Не работают телефоны. Грязно. Единственный дворник на весь город - осенний ветер. Вознесенский прилетел неожиданно. Крохотные афишки оповестили о его приезде лишь накануне. Полупустой зал филармонии. В воздух - яркие искры волнения и напряженного внимания. Два часа чтения. Вознесенский умудрился приехать с подарком. Он привез грузинскому читателю свою новую книгу "Аксиома самоиска". Книги летели другим самолетом. Поэт нервничал, но во время выступления сообщили, что книги доставлены. А чем еще поэт мог поддержать любимую Грузию? Только своим словом. После встречи слушатели возвращались домой, освещая себе путь, как лампадками, сияющими томиками новой книжки. Они пахли типографией и жаром самолета.
Он писал о Пастернаке: "Отношение к женщине у него было и мужским и юношеским одновременно. Такое же отношение у него было к Грузии". Отношение Вознесенского к Грузии подобно пастернаковскому, разве что чуть глубже - просто по крови (предок поэта был грузином). Вознесенский пишет: "Прапрапрадед твой - Андрей Полисадов, - писала мне мама, - был настоятелем одного из Муромских монастырей. Бабушка говорила, что его еще мальчиком привезли, как грузинского заложника..." "Помню, - продолжает поэт, - как, шутливо пикируясь с отцом, мать называла его "гру-
зинский деспот". У меня хватает юмора понимать, что по прошествии четырех поколений грузинская крупица во мне вряд ли значительна. Да и вообще, не очень-то симпатичны мне любители высчитывать процентное содержание крови... Для большинства русских поэтов традиционно светлое отношение к Грузии. Думаю, что поэзия моя не является исключением. Люблю страсть современной грузинской культуры, которая диктует незаземленность ее прекрасным поэтам, которая в поэтичном реализме кино, в дерзости цвета и дизайна ее художников от Д. Какабадзе до З. Церетели, в мучительно скрещенных пальцах дома Минтранспорта, заломленных над дорогой в Мцхета... Люблю камень Джвари, и горе тому, кто бросит этот камень... Обращаюсь к грузинскому читателю. Добро пожаловать в стихи и жизнь русского поэта".
Это приглашение - навсегда. Читатель Андрея Вознесенского - особый гость. Однажды придя, он никогда не прощается и никогда не уходит.