|
|
||
Можно было, конечно, дальше этой «русской этики» (болгарского смысла, итальянской таблицы умножения) не читать, но глаза зацепили «главную беду нашей современной литературы»:
«...Главная беда нашей современной литературы видится мне в утрате национальной идентичности, а немаловажная сторона творчества Андрея Битова – в мучительной попытке эту идентичность обрести, причем наиболее замысловатым и, следовательно, единственно верным путем».
Спорить тут, пожалуй, не о чём – ну, видит так человек. Даже, честным образом, так и говорит: «мне видится». Но я спорить и не собираюсь. Просто у меня какой-то непроходящий осадок от этого «вИдения». Мне-то видится как-то проще. Пишут низачем, вот и читать незачем. Как-то это соотносится с национальным? Наверно. Но очень вряд ли в плане «есть идентичность / нет идентичности»...
Был как-то со мной такой умеренно грустный случай: подарили мне большую-пребольшую мясорубку, а она не работает. Красивая такая, прямо космическая. Но не работала ни секунды. От «недостаточности русскости»? Ну да, не в России её делали, может, она даже и китайская была, вполне возможно. И всё-таки: по-моему, она не работала потому, что сломанной была. Безотносительно к «национальному самосознанию», не молола да и всё.
Я, честно говоря, вообще не знаю, куда бы эту «национальную идентичность» определить, чтобы она там к месту была. Только один вид неубийственного, немаразматического национального знаю: национал-удобное. Я его так, разумеется, для себя назвала, но вот смотрю на статью С. Яковлева, и наверно, всё-таки расскажу.
На днях я перечитывала стихи Тове Дитлевсен. Это перевод с датского, т.е. слова эти в оригинале совсем по-другому звучат и выглядят, это другие слова. А ведь и по-русски звучит хорошо, и мысль не потеряна, и чувство осталось, и вообще – текст трансформирован, изменён (неизбежно изменён, переделан, пере-ведён), но он жив. По-прежнему живой и даже красивый. Т.е. мой, русский, язык обладает гибкостью, обладает всеми теми возможностями, чтобы вот это – выраженное на другом языке – передать. И я могу прочесть, увидеть то, что написала такая далёкая от меня – по времени, по месту – Тове. Удобно? Да.
Дальше. Я давно знакома с текстами Дитлевсен, но забывала, как её зовут. Помнила только, что она датчанка, известная датская поэтесса и писательница. Можно сказать, я помнила её «систематику». По «систематике» и нашла. В этом отношении – «систематическом», «классификационном» – важно, что она датский литератор. Культура вообще активно, часто прибегает к классификациям, пользуется систематикой, это удобно. В этом смысле хорошо – удобно, не поспоришь – что есть «национальные культуры». Но плохо, когда из этих классификаций, из этих «национальных культур» начинают выводить какие-то истины. Плохо, уже НЕ удобно, если не сказать хуже.
Битов у Яковлева получается неким специфически русским писателем очень высокого уровня, потому что «так тонко удается прорисовывать Битову, – стыд. Стыдно и больно за все, что видишь вокруг. Стыдно за себя, просто за то, что ты живешь. Инфантьев творит свой суд ненарочно, без малейшего пафоса – напротив, непрерывно удивляясь нелепости, неловкости и малости своих переживаний. Стыдясь своего стыда».
Даже не знаю, как бы это сказать (дабы не удивить :)), но стыд, стыдливость – общечеловеческие качества. И все их «вариации» – тоже. Если вернуться к Дитлевсен, то ей, из её Дании, они ничуть не хуже удавались, а боюсь, что и лучше. А если бы меня спросили о самой совестливой книжке, я бы назвала «Не порастёт быльём» Меттера. Была у меня такая, повести, рассказы. Когда я о ней вспоминаю, что-то я не о блестящей стилистике думаю (которая есть, – и чем меньше мы, читающие, о ней думаем, тем больше она есть – и увы, не битовский это вариант, уже давно не битовский), не о под- , над- и интертекстуальности. А о том, что стыдно, когда вот так происходит. Так, а не по-другому. Хоть я и не знаю, как бы это было, если «по-другому». Как Саша из Меттеровского «Практиканта»:
– Ах, не так?.. А можешь ты мне сказать как?
– Не могу, – сказал Саша.
А теперь давайте подумаем, кто Меттер по национальности. Страшное дело, правда? :)
Вообще, в статье много странного, путаного.
«Мыслитель такого уровня, как Битов, неизбежно выпадает из «соборности». При этом художник, да еще столь щепетильный, не может не соотносить свое творчество с выработанными в веках нормами народной жизни, с преобладающими в народе вкусами... Я всегда чувствовал в Битове эти пограничные терзания...».
Откуда, собственно, должны взяться эти «пограничные терзания»? Почему мыслитель выпадает из соборности, а художник, наоборот, – не может не соотносить, «соборничает» напропалую? К тому же: если всё так на русскости завязано (а русскость явно не «индивидуальная черта», принадлежность к некому общему), значит, чем лучше мыслитель, художник, тем больше в нём русскости – и соборности соответственно!
Или: цитата из Глеба Успенского о том, что человек, чувствующий чужую боль, есть человек интеллигентный. Не знаю... Может, в родном, «успенском», тексте эта мысль и органична и убедительна, но здесь она куда-то мимо проскальзывает. Моя собака например, очень переживает, когда я котёнку ушки чищу. Просто не сомневаюсь, чувствует. Будем звать её интеллигентной? Русской интеллигентной? :)
Или:
«Разложение и умирание искусства, основанного на естественных, природных началах жизни, достигло нынче такой стадии, когда прийти в себя можно, лишь применив сверхусилие, совершив некое невероятное действие – типа «левой рукой почесать правое ухо».
Не говоря о том, что очень вряд ли искусство основано на естественных и природных началах (всё-таки это не деторождение), откуда такая уверенность в пользе сверхусилий, да ещё невероятно-экзотических? Когда дверь, допустим, не открывается (в любой стадии :)), не обязательно на ней орнамент вырезать. Иногда помогает просто (правильно) ключиком пошевелить, не всегда, но не так уж и редко...
Но вернёмся к нашим этикам-эстетикам. Эстетики-то национальные как раз существуют, и всё туда прекрасно помещается, обычаи, манеры, языковая уникальность, внешние различия... Да, мы разные, и разные не только индивидуально, но и «сообща», сообществами. Книга китайского писателя отличается (может отличаться и скорее всего будет) от книги польского, но – если это, конечно не путеводители по Пекину и Варшаве – таких отличий в тексте, в книге не может быть много. И это частности. Такие, каких И КРОМЕ НАЦИОНАЛЬНОСТИ в тексте любого другого человека (не-я-человека, скажем так) хватает – пол, возраст, характер... что ещё? Я говорю банальности. Поясняя такие вещи, я вынуждена говорить банальности. Это же просто гигиена. Руки мой перед едой. Да, мы разные. Но – и это тоже гигиена, скучный медицинский факт – нет никакой такой английской этики Шекспира, колумбийской этики Маркеса. Искусство работает на универсальном – на темах, которые всеобщие, на сюжетах, которых не так много. На любви, которая вообще одна. На диалоге, на «говорю/слышу», на внимании к человеку... Что будет, если я напишу «на внимании к китайцу»? Будет смешно. Что бывает, когда гигиену не соблюдают, когда появляются какие-то сильно особенные этики, мучительные попытки национальных моралей? Иногда, наверно, ничего. Иногда смешно. Но очень часто НЕ смешно. И это ещё мягко говоря. Мягко, не обостряя.
|