Таня Спала на старой соломе, через которую местами проглядывал грязный, дощатый пол, и улыбалась во сне. Ей снилась родная деревня, уютный дворик с двумя березами под окном и огромный, до самого леса, луг, по которому перекатывались густые волны не скошенного разнотравья.
Они с мужем Николаем лежат в траве, на берегу небольшой речки и смотрят в бесконечную, без единого облачка, синеву. Над ними черной почти неподвижной точкой парит коршун, высматривая свою добычу.
Тёплый воздух колеблющимися струйками поднимается от земли и уносит с собой неповторимый аромат луговых трав. Таня с наслаждением, на полную грудь вдыхает их густые пьянящие запахи. Ослепительно ярко полыхает солнце. Ласковый летний ветерок лениво перебирает её волосы, покрывшие лицо, шею и грудь невесомой светлой вуалью.
Неожиданно солнце стало уменьшаться в размерах и, превратившись в маленькую точку, ушло в глубину неба. Стало темно, как в безлунную осеннюю ночь Таня в испуге вздрогнула... и проснулась.
Взгляд её упал на тусклую лампочку под потолком. Приподнявшись на локте, она увидела, что лежит в большом сарае среди тесно прижавшихся друг к другу людей. Они занимали весь пол, и только в середине сарая осталось небольшое свободное пространство, ограниченное со всех сторон ногами обутыми в валенки, калоши, сапоги и еще бог знает во что.
Слышалось мерное дыхание спящих, натужный кашель, хрипы и стоны, пахло сыростью и тяжелыми испарениями больных людских тел. Справа, рядом с собою Таня увидела худую черноволосую женщину с пожелтевшим изможденным лицом и глубоко ввалившимися глазами. Руки её, сложенные на груди, были укутаны в серый шерстяной платок, свернутый наподобие муфты. По другую сторону лежал еще кто-то, с головой укрытый старенькой дырявой шинелью, из под которой доносилось хриплое натужное дыхание.
Все это: и сарай, и спящие одетые люди, хрипы и стоны было так непохоже на сон, что Таня долго и с горьким недоумением смотрела на свою руку, которая, как ей казалось, еще хранила тепло мужниной ладони.
Резкая незнакомая речь, раздавшаяся за стеной вывела её из недоумения. "Война-а-а" - вспомнила она, - покрываясь холодным потом, от охватившего её ужаса и обессиленною откинулась головой на узелок, лежавший в изголовье.
Она окончательно пришла в себя, снова приподнялась и стала торопливо ощупывать пол вокруг себя, и когда левая рука ей нащупала возле себя небольшой сверток одеяла, она успокоено улыбнулась: Вовка, её маленький восьмимесячный Вовка лежал рядом и отчаянно вертел головкой, пытаясь поймать ртом край синего ватного одеяла, в которое был завернут.
Он давно ничего не ел и настолько обессилел от голода, что даже не плакал, словно убедившись на своем крошечном жизненном опыте, что это все равно не помогает. Таня попыталась укачать его, но Вовка не хотел засыпать, он хотел есть. Тогда она пододвинула его ближе к себе, распустила узел платка, которым было перехвачено одеяло, и посадила его у стены, подперев своим плечом.
Потом она свернула из чистой тряпочки жгутик, сунула один конец его сыну в ротик, не выпуская другой конец из руки, закрыла глаза, и стала дожидаться утра. Очень хотелось есть:. от голода и слабости постоянно кружилась голова, слегка поташнивало. "Хоть бы крошку хлеба, где достать, для Вовки, - пронеслось у нее в голове и в памяти возникла картина далекого шумного детства. Мать с отцом на работе. Они пятеро детей, мал мала меньше, лежат на завалинке теплой русской печи, укрывшись тяжелым отцовским тулупом. От тулупа кисло пахнет кожей и табаком. Всем очень хочется есть, но никто не хочет идти за сухарями, что висят в мешке, у порога. На печке под тулупом тепло, а в комнате прохладно и никто не решается идти босиком по холодному полу, каждый втайне надеется, что это сделает кто-нибудь другой.
И вот Тати, как тогда ласково называла ее мама, глядя как самый маленький Игорёк голодными глазенками смотрит на мешок и глотает слюну, решается.
Быстро вылезает она из под тулупа, становится на холодную лавку, спрыгивает на обжигающий холодом пол, и мягко, как оладьями по сковородке, шлёпает босыми ножками к порогу. Стоя попеременно то на одной, то на другой ноге, она вынимает из мешка пять сухарей и пулей летит назад. Стоя на лавке, она раздает всем по сухарю, четыре пары глаз внимательно следят за ней и хотя она не самая старшая, никто с ней не спорит и не выражает недовольства, что ему достался не тот сухарь, который он хотел.
Оставив себе самый маленький сухарик, Тати ныряет под тулуп и на печке сразу начинается визг поднимается веселая возня: это холодные Татины ноги, прикасаясь к теплым ногам сестренок и братишек заставляют их визжать и дружно поджимать по себя ноги. Потом шум умолкает и все начинают сосредоточенно грызть сухари.
Таня глубоко вздохнула, смахнула со щеки набежавшую слезу. Она так ясно вдруг почувствовала, до чего же хороша была их мирная довоенная жизнь и что многие из тех трудностей и бед от, которых она порой плакала по ночам, потихоньку от мужа, теперь вызвали бы у нее улыбку. "Как давно это было, - подумалаона , - как будто сто лет прошло", .Она хотела еще задержаться на этих счастливы воспоминаниях далекого детства, но память неумолимо вернула ее к событиям, из-за которых она очутилась в сарае.
Несколько дней назад, рано утром фашисты окружили село, согнали всех, кто не успел или не смог уйти в лес, сгрудили в колонну и повели по дороге к станции, откуда, по слухам, всех угоняли в Германию. Уходя, каратели подожгли деревню. Яркие отблески огня плясали на спинах людей и красными мечущимися полосами ложились на скользкую обледенелую дорогу. И вскоре на том месте, где стояла их родная деревня, остались обгорелые печные трубы, да дымящиеся головешки, над которыми холодный ветер ещё долго кружил и гонял в воздухе мягкие серые хлопья неостывшего пепла.
Колонна вышла из деревни, когда солнце уже стояло над головой. Утро было как на беду очень морозным и солнечным. Кругом, по бокам от дороги на станцию, простиралась голубовато-белая снежная равнина, вспыхивавшая бесчисленными алмазными искрами. Снег скрипел под ногами. Он был сухой и легкий, и, покрывая наледь дороги, делал её еще более скользкой.
Все шли, низко опустив головы и внимательно глядели под ноги, боясь оступиться и упасть на жёсткую дорожную наледь. Был настолько сильный мороз, что поднимать упавших дряхлых старух и стариков не давали, их даже не пристреливали. Конвоиры понимали, что они не жильцы на этом свете, и они не хотели вынимать руки и прикасаться к жестокому холоду автоматов, болтавшихся у них на груди.
Когда упала семидесяти трехлетняя баба Настя - было видно по всему, что ей уже не подняться. Подошедший конвоир, с замерзшей каплей под носом, лениво, нехотя, ударил прикладом по голове склонившегося над ней и пытавшегося ей помочь деда Ивана, прожившего бок о бок с бабой Настей добрых пятьдесят годов, Дед Иван ткнулся головой в снег и затих. Рядом с шапкой дымился набухающий кровью снег. Женщины в колонне стали креститься, в середине тонко и надрывно заголосили старухи.
" Цыть-те, вы,- гаркнул на сельчан дед Макей, он шел впереди колонны, опираясь на тонкую суковатую палку, - без вас тошно. Нагоните на них тоску своим воем - всех постреляют!" Бабки испуганно замолкли.
Таня шла в середине колонны с грудным Вовкой на руках, ей, по очереди, помогали соседка Нюра, мужа которой убило в первые месяцы войны, которая сама была на шестом месяце беременности и соседка Савишна, что жила через улицу, напротив Тани.
Таня все время беспокоилась, как бы Вовка не застудил легкие и прикрывала его ротик сложенным вдвое краем своего шерстяного платка. На счастье она накормила его перед самым уходом, и он всё время спал, изредка причмокивая во сне губками.
.. Есть было нечего. Им не дали даже запастись едой на дорогу. Кто успел - тот ухватил картофелину или кусок хлеба, а кто не успел - шел так.
К вечеру сделали остановку. Люди в изнеможении валились прямо на снег, у старого деревянного сарая. Солдаты из конвоя пошли в дом стоявший тут же во дворе, оставив для охраны двух часовых Через некоторое время из дома послышался треск ломаемых досок и быстрых зимних сумерках засветились низенькие окна. На снегу перед окнами в ясно очерченных квадратах света замелькали угловатые тени, вскоре из дома послышалось нестройное пьяное пение.
Заворочался, просыпаясь Вовка. Открыл глазки и увидев темноту с испуга заплакал. Таня стала качать его приговаривая, " Не плачь сыночек, мама с тобой, здесь я, и она прикасалась щекой и носом к его личику, чтобы он понял что не один. Вовка узнал ее голос и на время затих. Потом снова заплакал, но теперь уже от того что хотел есть." Что делать? - в отчаянии думала Таня, - ни крошки нет и грудь у же давно пустая. Она больше всего боялась, что конвоиры услышат Вовкин плачь и что-нибудь с ним сделают.
Её специально, когда шли по дороге, затолкнули в середину колонные, чтобы конвоирам не было видно, что она с грудным ребенком. Никто не знал, что придет им в голову, когда они увидят ребенка и все этого боялись. Вовкин плачь становился все сильнее. Таня прикрывала его рот платком, надеясь приглушить его звуки.
"Таня, Татьяна, - послышался за её спиной шепот Савишны. Татьяна оглянулась: Савишна протягивала ей крошечный кусочек хлеба, величиной с Вовкину ладошку. " Давай ему по крошке, пусть сосёт". Таня благодарно и удивленно раскрыла глаза "Успела схватить, когда ирод из дома выгонял, ответила она на немой вопрос Тани, - "Откуда хлеб?"
Таня отщипнула малюсенькую крошечку хлеба и сунула Вовке в ротик. Он сразу замолчал и принялся старательно сосать его.
Таня кивком поблагодарила Савишну. Налетел резкий порыв ветра, обсыпав людей колючими иголками снега. Все зашевелились и стали плотнее придвигаться дуг к другу, чтобы хоть как-то укрыться от снежных порывов.
" Сволочи!, - негромко сказала Савишна, - нас и за людей не считают" " А что им, - откликнулась Нюра, - нажрутся, напьются в тепле, ещё и приставать начнут". " Помолчали бы сороки, - вмешался дед Макей,- не бередили бы души, словами не согреешься. Он сидел чуть поодаль от всех. Невеселые мысли одолевали старика. " Непохоже, чтобы они нас в Германию угоняли, - думал он, - кого тут угонять, почти одни старики да старухи, какие из них работники? Еды взять не дали, теплой одежи тоже почти не дали, многие пошли кто в чем был,. разве хозяин, который себе работников везет будет морить их голодом и морозом? .Неужели убивать ведут? Но если убивать, то почему на станции? Могли ведь и в деревне в расход пустить." Дед Макей никак не мог придти к определенному выводу, что с ними будут делать, и от этого помрачнел ещё больше, не привык он на восьмом десятке лет к подобным загадкам.
Из мрачной задумчивости его вывел Вовкин плачь. " Танюшкин орет, - догадался он, - ишь голосистый какой, весь в Николая, тот, бывало, как закричит, так на другом конце деревни слыхать. Однако не донесет она его, ей Богу не донесет, - сказал он про себя, - мороз то какой, да и ветер не промах вон как взъярился, вмиг дитё застынет".
Он медленно поднялся, опираясь на палку и подошел к часовому." Ты что это супостат людей морозишь, а? - обратился он к часовому, воинственно нацелившись ему в грудь клином своей жиденькой бородки. Конвоир перестал притоптывать ногами и с любопытством уставился на деда " Я тебя спрашиваю, чужеземец повысил голос дед, - люди мы, аль скотина? Скотину и ту хороший хозяин в такой мороз на улице не держит!" Второй конвоир тоже подошел к ним и стал прислушиваться к тому, что говорил дед Макей. " Не понимаете, басурманы, - не унимался Макей и стал знаками и жестами объяснять им, что людей надо пустить в сарай. Первый конвоир понял, наконец, чего хочет от них этот сердитый старик и побежал докладывать офицеру, радуясь возможности побыть в тепле и глотнуть рюмку шнапсу. Минут через десять он вернулся, открыл ворота сарая и жестом показал, что все могут туда заходить.
"Значит, не на смерть ведут, - повеселел дед Макей и первый вошел в сарай. В сарае было не в пример, затишнее, и снег не колол лица .Кое как согревшись друг рядом с другом, уставшие люди начали дремать. Последнее что слышала Таня, - был резкий скрип ворот, которые конвоир подпирал толстым березовым поленом.
Утром их снова всех подняли и пригнали на станцию. На станции втолкнули в большой двор, окруженный со всех сторон высоким забором, поверх которого в три ряда шла колючая проволока. Вся площадь двора была забита сидевшими и лежавшими на грязном снегу людьми.
На стороне двора, что против входа во двор, стояло пять бараков, видимо когда-то в них размещались и хранились станционные грузы.
Из дверей ближнего к ним барака вышел высокий худощавый мужчина в военной советской шинели, без шапки. Лицо его было узкое, с плотно сжатыми губами. Серые глаза смотрели устало, но твердо. Волосы с проседью свисали набок и во время ходьбы он откидывал их назад привычным движением головы.
Он остановился, внимательно осмотрел людскую массу и сразу заметил вновь прибывших, которые стояли кучкой, не решаясь присесть и растерянно оглядывались по сторонам. " Товарищи, - обратился он к ним, откинув упавшие на лоб волосы, - больные среди вас есть? Раненые есть? Люди молчали. Таня, слывшая от людей, что немцы забирают детей, попыталась своим телом укрыть Вовку от глаз мужчины, но он заметил это, и, осторожно пробираясь между людей, подошел к ней. " Не бойся, мать, - сказал он, - присев перед нею на корточки, - я свой, врач из военнопленных, меня тут все знают, - добавил он заметив недоверие и настороженность в её глазах и кивнул сторону бараков.
Серые, с красными от бессонницы веками глаза его при этом чуть улыбнулись. Эти воспаленные глаза и худое давно не бритое лицо убедили Таню, больше чем слова. Она снова посмотрела на него уже без прежнего недоверия.
-Сын, - спросил он, осторожно отвернув кончик одеяла и заглядывая Вовке в лицо.
-Сын, - ответила Таня, невольно улыбнувшись тому, что когда доктор смотрел на сына сам он стал похож на большого и любопытного мальчишку..
-Как нарекли7
-Вовкой.
-Владимиром, значит, - уточнил доктор, задумчиво потирая руками кончик подбородка, - это хорошо, выходит мы с ним тезки, а тебя как звать величать?
-Таней.
-Ну, вот что Танюша, давай мне своего богатыря и пойдем поищем для тебя более подходящее место, в бараке для больных есть одно. Сегодня освободилось, - добавил он, и почему-то нахмурился.
-Ты куда это хочешь её вести солдат? - налетел на него дед Макей, ревниво прислушивавшийся к их разговору, - какое такое место у тебя тут отведено ? - сказывай!
-Не волнуйся, отец, - ответил доктор, хочу ее в барак отвести, там теплее будет и ребенку, и ей.
-То-то теплей, - смягчился дед, - а то смотри у меня.
Трижды перекрестив Вовку и Таню он пошел к своим нетвердой стариковской походкой, сильнее, чем обычно припадая на палку давая понять что разговор окончен.
Они проводили его глазами и пошли в барак. Впереди доктор, за ним Таня с небольшим узелком запасных пеленок. В бараке Таня сразу почувствовала тепло.Доктор показал Тане узенькую полоску свободного места и ушел, сказав " Завтра зайду"
Таня положила Вовку на пол с трудом протиснулась между спящими, прижала Вовку к себе и провалилась в глубокий долгий сон, из которого и вывел её бивший прямо в глаза свет лампочки под потолком.
В этом месте воспоминания Тани были прерваны странными звуками, как буд-то где-то совсем рядом потрескивало на ветру сухое дерево. Она повернула голову и увидела сухонького тщедушного старичка, седого как лунь, того самого, который спал, укрывшись с головой шинелью.
Старик смотрел на Вовку и тихонько посмеивался своим трескучим смехом, глядя как тот, пытается засунуть, высвободившуюся из-под одеяла голую ножку в рот. Таня слабо улыбнулась при виде этой сцены и запрятала ножку сына обратно под одеяло, крепко перевязав его платком.
Вовка громко и протестующе запищал, чем привёл старика в ещё больший восторг.
Люди, лежавшие на полу, услышав детский крик, зашевелились, стали поднимать головы: крик ребенка был настолько непривычен для слуха в этой обстановке, что они поначалу не поверили ему, но когда они увидели Вовкину головку, то сразу оживились.
-Люди добрые, никак дите здесь? - раздался глухой бас из правого угла. Обладатель баса большой, грузный мужчина, сняв старый в заплатках треух, в удивлении почесывал голову.
-Где? - отозвалась пожилая женщины в фуфайке, лежавшая рядом с ним.
-Да вон, у стены!
-И впрямь, дите! Вот мать честная!
-Эй, мать, слышь - как, как его зовут?
-Сколько ему!
-Годика два!
Держи карман, разве не видишь, что он грудничок, - сказала женщина в фуфайке..
-Да, дела.
Таня смущенная от всеобщего внимания стала совсем закутывать Вовку, но старик остановил её.
-Не прячь его, мать, дай посмотреть, душой отойти, какой ведь день маемся, не знамо за что.
-Верно, - подержали старика другие, - оставь его так, авось не сглазим, и ему и нам веселей.
-Он, бедненький есть хочет, вишь как пеленку в рот тянет, - сказала пожилая женщина.
-Так что ж она его не покормит? - удивилась молодая девушка с лицом, густо усеянным веснушками.
-Скажешь тоже, - отозвалась пожилая откуда у нее молоко, в ней самой в чем душа держится.
-И верно бабоньки, - забасил грузный мужчина, - соловья баснями не кормят, давай у кого что осталось, у кого что есть!
Все дружно зашевелились, стали развязывать свои узелки, котомки и вскоре перед Тане выросла небольшая горка хлебных кусочков, крошек, кусочков сухарей, и даже половина обмусоленного и бог весть как сохранившегося до сих пор, леденца. Таня очистила леденец и положила в ротик Вовке. Весь барак, затаив дыхание, смотрел, как он сосет его, как смешно и неумело двигаются его маленькие губки Мужчины кряхтели и отворачивались, женщины утирали слёзы: каждый вспомнил свою семью своих детей и внуков, кто-то из них был на фронте, кто-то в партизанах, а кто-то лежал уже в промерзшей и твердой как камень земле.
С этого дня Вовка стал всеобщим любимцем. Каждый старался чем -нибудь привлечь его внимание, чтобы Вовка выделил и запомнил именно его.. Седой старичок обрезал пуговицы с хлястика, продел сквозь них нитку и получилась отличная погремушка. Девушка с веснушками постоянно сидела возле Вовки и делала "козу бодучую" и заливалась счастливым смехом над его неумелыми попытками увернуться от ее "козы"
Она хотела свернуть из тряпочки куклу, но все дружно запротестовали: дескать, нечего парню с куклами нянчиться.
Тогда она свернула ему из тряпочек шарик, перевязала его белой ниткой, оставив длинный конец и, держа за него, раскачивала шарик перед Вовкой. Он пытался схватить его и каждый раз промахивался, и снова по бараку несся звонкий смех девушки, пересыпаемый тонким серебром детского смеха. Глядя на них, улыбались и другие, улыбались несмело, отученно, впервые за многие дни и месяцы.
Таня скоро привыкла к барану и новым людям. Она стала понемногу помогать им, вникать в их нехитрые заботы, в те немногие часы, которые оставались у неё от Вовки.
Сначала она перевязала рану старику. Старая, ещё довоенная язва нагноилась и источала зловонный запах. Развернув тряпицу, которой старик неумело замотал ногу, Таня невольно отшатнулась от резкого запаха гниющего тела. Стараясь не дышать, она осторожно обмыла края язвы, удалила кусочком чистой пелёнки гной. "Ничего, ничего, дедуля, - приговаривала она, - потерпи немного, гной удалим - сразу полегчает". "Спасибо, дочка, - только зря ты на меня время тратишь, я своё отжил. Если сила есть - другим помоги, которые помоложе, а то доктор наш совсем с ног сбился".
"А почему он не приходит, дедушка?" - спросила Таня, чуть покраснев. "Э, дочка, да нешто одни мы тут у него? Тут одних бараков пять по одному на день - и то на неделю работы, да и тех, кто на улице, тоже не обойдёшь. Вот и мается, сердешный, да только всё зря". "Почему же зря?" - удивилась Таня. "Как почему? - в свою очередь удивился дед, - да нешто ты не знаешь, что..." и, спохватившись, как человек, сказавший лишнее, замолчал, устало махнул рукою и отвернулся.
Таня прикрыла его ногу полой шинели и стала поить женщину слева. Женщина всё время лежала молча, она совсем ослабела и пила маленькими глотками, останавливаясь и переводя через каждые два-три глотка. Напившись, она глазами, полными слёз, благодарила Таню и, боясь не быть понятой, пожала ей руку едва ощутимым пожатием.
Таня спрятала её тонкую, почти невесомую, руку обратно под платок и легла на своё место. Подперев голову рукой, она долго смотрела в лицо спящему Вовке, отыскивая на неё уже начинавшие пробиваться, как молодая травка по весне, родные черты мужа, и - незаметно для себя - задремала.
На третий день пришёл доктор. Это была среда, их день обхода. Утром этого дня все, как могли, приводили себя в порядок: застегивались, причёсывались, внутренне становились собраннее и строже, совсем как в больнице перед обходом врача. "К нам идёт", - с любовью сказал старичок, заслышав за стеной знакомые неторопливые шаги.
Доктор вошёл, поздоровался и молча начал осмотр. Он подходил к каждому по очереди, садился рядом на пол, выслушивал, приложив ухо к груди, осматривал, и всё это делал с таким вниманием и тщательностью, как-будто всё это происходило не в грязном бараке, а в первоклассной больнице.
Никаких лекарств у него не было, и ничем, по-настоящему, он помочь, как доктор, не мог, все понимали это, и все равно ждали его прихода. Люди переставали при нём чувствовать себя одинокими и беззащитными. Он внимательно и терпеливо выслушивал их жалобы, ободрял, изредка что-нибудь советовал. Терпеливо выслушивая нехитрые рассказы людей о своём житье-бытье, он интересовался такими подробностями, которые, казалось, могли быть интересны только родственнику или близкому человеку.
Пока он делал обход, Таня смогла получше рассмотреть его. Он был высок, худ, широкоплеч. Ходил спокойно, неторопливо, уверенно, время от времени откидывая назад черные прямые волосы с проседью у правого виска, которую Таня не заметила раньше. Слушая человека, он понимающе и одобрительно качал головой, подбадривая собеседника. Серые воспаленные глаза его чутко реагировали на каждую новую мысль или неожиданный поворот рассказа: они то щурились, в напряженном ожидании, то ласково улыбались. Бывало так, что он во время разговора не произносил ни одного слова, а собеседник даже не замечал этого. "Как хорошо он слушает, - подумала Таня совсем как мама - покойница". " Большинство людей слушает в разговоре себя, часто объясняла она Тане, вот ты и дай человеку выговориться, глядишь - он и успокоится, а иному и не надо большего, как облегчить душу перед кем-нибудь"
"Видимо он сильно любит людей, - подумала Таня, - оттого в нем всякая живая душа человека чувствует", - вспомнила Таня слова старика, сказанные им незадолго до прихода доктора.
Его спокойно хмурого вида побивались даже немцы, они никогда не кричали на него как на других, и не решались в его присутствии трогать больных.
Доктор подошел к Тане после всех и улыбнулся ей как старой знакомой.
-Спит? - кивнул он в сторону Вовки.
-Еле угомонился!.
-Как он?
-Хорошо, только вот ослаб очень.
-Понятно, - взохнул он, - ты заведи для него отдельную баночку для воды, и никому не давай кормить его из своих рук". Таня кивнула. Он помолчал немного, глядя на спящего Вовку. Нахмуренный брови его, разделённые глубокой вертикальной складкой, которая никогда не разглаживалась, находились в поразительном контрасте с глубокими внимательными глазами, которые изнутри светились теплотой и грустью.
Временами, он, видимо, вспоминал о чем-то неприятном и тогда по лицу его пробегала легкая судорога, оно становилось жестким и напряженным, он отворачивался в сторону и со скрипом стискивал зубы. Он сидел почти не шевелясь, и только тело его чуть - чуть покачивалось из стороны в сторону, невольно подчеркивая постоянством и монотонностью движения постоянство и монотонность приковавшей его мысли.
-Доктор, - тронула его за рукав Таня, - как там наши? Почему никто не заходит?
-Нельзя им сюда, - ответил он изменившимся голосом, глядя мимо неё лица, тиф там, придут заразят всех и здесь.
-И наши болеют?
-И ваши, Эта болезнь такая, никого не щадит, - ответил он и, вспомнив что-то полез в карман, -вот гостинца тебе прислали, - сказал он протягивая ей кусок хорошего хлеба и два квадратных кусочка сахару.
Таня видела, как изменилось и потемнело его лицо после её вопросов. Она подумала, что ему неприятно об этом разговаривать и замолчала.
Молчал и доктор. Да и как он мог рассказать ей, что её односельчане были расстреляны утром, на второй день, в высоком сосновом бору, в десяти километрах от станции, где заранее были вырыты огромные как противотанковые рвы траншеи. Мог ли он рассказать ей как, схватившись за свой тяжелый и большой живот, боком упала в траншею солдатка Нюра, как медленно крестясь сползла в траншею тетка Савишна, как будто споткнувшись, упал в снег маленький, щуплый дед Макей, который потрясая соей суковатой палкой пошел на стрелявших солдат. И как долго ещё, уже после того как осела копоть патронного дыма, и машины уехали в наступившей тишине дышала и шевелилась ещё земля, которой засыпали траншею, и из под которой доносились глухие слабые стоны, и в звенящий от мороза день, долго ещё поднимались последние струйки человеческого тепла и дыхания...
На следущий день в бараке Таня была разбужена ревом машинных моторов, криками немецкой речи и отрывистыми командами. В бараке все уже давно не спали и со страхом смотрели в сторону двери, надеясь, что фашисты забудут про них, Все надеялись на чудо. Но чуда не было.
С ржавым морозным скрипом открылась дверь, впуская в барак клубы холодного воздуха. Громадного роста фашист вошел в барак в сопровождении другого маленького и тщедушного в очках. Они стали медленно прохаживаться по середине барака.
"Собирайт, собирайт, шнель - злобно покрикивал верзила, подталкивая носко сапога людские ноги. Чуя недоброе люди не поднимались. Тогда он, разозлившись, еще больше стал сильнее бить сапогом. Те, кто были в состоянии подняться начали вставать и потихоньку, держась друг за друга, потянулись к выходу.
Солдаты ходили по бараку, и, переступая через мертвых, осматривали живых. Осматривали спокойно, деловито как товар. Если кто-то из них сомневался, что лежавший мертв он бил его сапогом в бок для проверки и шел дальше.
Таня увидела, как рослый фашист подошел к женщине слева и пнул ей ногой. Женщина застонала и с трудом открыла глаза, в которых стояла уже тень смерти.
Раздавшийся выстрел оглушил звуком и неожиданностью. Испуганно заплакал проснувшийся Вовка. Таня сначала не поняла, что произошло, затем в ужасе стала отодвигаться от подтекавшей к ней лужицы крови, запах которой перемешанный с запахом порохового дыма вызвал у нее приступ тошноты.
В ушах у нее звенело, руки тряслись и она никак не могла с ними справится. Как сквозь туман, она увидела, что фашист переступил через убитую женщину и подошел к ней. Взгляды их встретились. И то, что она прочла в них заставило ее подниматься. Надрывно кричал Вовка. Упираясь лбом и руками в стену, напрягая последние силы, она встала на ноги. Люди, которые почти все уже были во дворе, стали кричать, чтобы скорее позвали доктора.
Подождав несколько секунд, пока прошло головокружение, Таня наклонилась, чтобы взять на руки Вовку и вся похолодела, почувствовав, что у неё нет на это сил. Фашист не отходил и тупым любопытством смотрел на её бесплодные попытки. " Конец", - промелькнуло в мозгу и Таня удивилась тому как она спокойно восприняла эту мысль, и тому что способна была еще удивляться.
Вдруг она увидела, что фашист перевел взгляд с нее на сына. Её мозг озарила страшная догадка: " Ведь он застрелит Вовку!" Она так ясно представила себе, как раздастся выстрел, как широко и удивленно раскроются Вовкины глаза от боли страшной и неожиданной, что не выдержала и с безумным криком пошла на фашиста, как будто в нее саму уже вонзилась эта пуля. В ее глаз появилось что-то безумное. Она выставила вперед руки с худыми растопыренными пальцами готовая вцепиться в его красное мясистое лицо.
Это было так неожиданно, что фашист попятился от худенькой женщины, почти девочки, которая исступленно шла на дуло его автомата. Он отступил назад за убитую женщину и пробормотав " Матка рус, бёзе, - отошел, опасливо поглядывая на ее растопыренные трясущиеся пальцы.
Таня стояла ничего не понимая. " Как же так? - шептала она, побелевшими от ужаса и гнева губами, - ведь он мог убить Вовку! Как же его можно убить, ведь он живой. Как можно убить живого, такого маленького и ничего никому плохого не сделавшего.? - мучительно повторяла она и никак не могла придти в себя.
Когда Таня пришла в себя от своего нечеловеческого порыв, никого в бараке кроме неё и фашистов не было.
Фашисты ходили у противоположной стены и осматривали тех, кто остался лежать. Она глубоко вздохнула и тут только почувствовала, чего стоил ей этот порыв. Все тело ее сотрясала крупная нервная дрожь, отдающая в виски. Ноги ей тряслись и подкашивались. Собрав последние силы, опираясь одной рукой о стену, она пошла к выходу, таща за собой по полу Вовку ухватившись за край платка которым было обвязано одеяло.
Резко хлопнула дверь. Сердце Тани сжалось в предчувствии новой беды. В барак одним рывком влетел доктор. Шинель его была распахнута, он тяжело дышал, на белом как мел, лице играли крупные желваки.. Таня хотела крикнуть, остановить его, но не успела.
В два прыжка он очутился около рослого немца и страшным ударом, в который он вложил всю свою столько дней сдерживаемую клокочущую ненависть, сбил его с ног. Фашист вскрикнул, и тяжело отлетел к стене. Глухо ударился в стену выпавший из рук автомат.
Другой фашист, обернувшийся на шум, в ужасе попятился от разъярённого русского доктора, беспомощно прикрывая голову обеими руками, забыв от страха про свой автомат. Схватив его одной рукой за воротник шинели, а другой за ремень, доктор оторвал его от пола со всего размаха бросил на загудевшие доски. Жуткое тоненькое "Хильфе" оборвалось вместе с глухим звуком ударившегося об пол тела. Снаружи послышался топот сапог.
" Ложись!" - крикнул доктор Тане, бросаясь к лежавшему у стены автомату. В это время от двери сразу ударило сразу несколько очередей. Доктор вздрогнул, резко выпрямился, качнувшись сделал два шага вперед и не выпуская из рук автомата рухнул около стены. Падая, он нажал на спусковой крючок и длинная автоматная очередь распоров воздух, прошила барачную стену, выбивая из ней фонтанчики известковой пыли. Затем все смолкло. Фашисты ушли, в бараке наступила тупая звенящая тишина, только слышно было, как шуршит сыпавшаяся из пробитых отверстий штукатурка.
Таня медленно и косо сползала спиной по стене на пол, оставляя за собой широкий кровавый след. Черные, широко распахнутые глаза её, неподвижно смотрели в проем распахнутой барачной двери.
Коченеющие руки крепко прижимали к груди синий комочек ватного одеяла. Из крохотной детской ручки выпал маленький тряпочный шарик с белой оборванной ниткой и покатившись по полу, застрял в старой гнилой соломе. В мертвой холодной тишине раздавался громкий и требовательный плач ребёнка.