В детстве, как и в последующей жизни, в память западают самые яркие впечатления. Из самых ранних детских впечатлений мне запомнились два - три, не больше.
Помню, как я боялся и плакал, когда к нашему деревенскому дому подъезжала полуторка, в которой сидело много женщин, и мама уезжала с ними, видимо на полевые работы. А я в коротенькой рубашонке, без штанишек, бегу к калитке и протягиваю к ней ручонки, боясь, что никогда больше её не увижу. Это было году в сорок шестом, сразу после войны и было мне тогда годика четыре.
Помню, как мы кувыркались с моим другом глухонемым мальчиком из соседнего дома в огромно копне сена, это запомнилось по душистому и тёплому запаху сена по тому как горело потом лицо и руки, наколотые сухим сеном. Потом друг показывал мне знаком, что хочет пить и мы шли в дом пили воду, ели драники, причем то у него, то у меня в зависимости от того, чья мать прекращала нашу игру и звала обедать.
Один эпизод запомнился из рассказа мамы. Однажды, когда я сидел на дороге перед домом и как все деревенские мальчишки копался в дорожной пыли, через меня пронесся небольшой табун лошадей, я чудом остался жив и только маленькая отметинка на правой брови, сохранившаяся на всю жизнь, напоминает о том случае.
Мама рассказывала, как она закричала на всю улицу, когда увидела несшихся на меня лошадей, она закрыла лицо руками, боясь взглянуть на дорогу, после того как табун ускакал: она была уверена, что лошади меня затоптали. Но, лошади, как известно, каким то непостижимым образом чувствуют под собой живое и не наступают на него.
Последнее что я вижу перед своими глазами из этой самой ранней поры моего детства, это большая открыта платформа товарняка, на которой мы с мамой и семья старшего маминого брата дяди Коли переезжали из Белицы в пограничный Брест. Свою детскую жизнь в Бресте я помню уже много больше.
Жить мы стали в небольшом деревянном доме из двух комнат на окраине Бреста. Одну большую комнату занимала семья дяди Коли его жена их дети: два моих двоюродных брата Борис и Володя, и двоюродная сестра Нина. Первое время, по-моему, с ними жил брат дяди коли дядя Володя. В другой совсем маленькой комнатушке поселились мы с мамой.
Наша комната имела две, запомнившиеся мне достопримечательности. Во-первых, у нас была половина печки, которую мы с мамой топили дровами и углем. Вторая половина печки выходила в комнату дяди Коли, так что мы отапливали и их комнату. Левая стена её выходила в коридор. Я до сих пор не могу понять, как бабушка умудрялась варить в ней картошку и суп. Ведь в печке была только топка и для варки пищи она не была приспособлена.
Бабушка ставила кастрюлю на оставшиеся после сгорания дров или угля головешки или камешки и так варила. В доме была маленькая кухонька с отдельной печкой для приготовления пищи, но там хозяйствовала Муся, жена дяди Коли, и мы ей по понятным причинам пользовались ею чрезвычайно редко.
Второй достопримечательностью, совершенно непонятной современному ребенку было то, что в комнате не было выключателя. И каждый раз, когда надо было зажечь свет, бабушка или мама вставали на табуретку и вкручивали лампочку под потолком.
Помню когда я уже пошел в первый класс и научил бабушку читать, она целыми часами стояла на табуретке, подставив под самую лампочку газету, и читала её от первой буквы до последней, ругая при этом Трумэна и Эйзенхауэра и ещё Бог знает кого. Я в это время уже засыпал и, хлопая слипающимися веками, смотрел на нее и боялся как бы она, зачитавшись, не упала с табуретки. Ей тогда уже было шестьдесят с лишним лет
. Окошки в комнатке были очень маленькими. По сторонам одного окошка у противоположных стен стояли кровати мамы и бабушки, а моя кровать стояла напротив маминой возле печки. У её изголовья была дверь, ведущая в комнату дяди Коли, но она почти все время была заколочена и открывалась очень редко. За ней спал младший из братьев Коля, которого все звали Лёлик. И мы с ним часто переговаривались через дверь:
-Ты как спишь спрашивал я его - с головой или без головы?
-С головой - отвечал он. Что означало: ты спишь, укрывшись одеялом с головой или нет?
За нашим домом стояли разделенные небольшими приусадебными участками два точно таких же дома. В обоих жили пожилые женщины, старики и старушки, детей в этих домах не было, и играть, пока мои братья и сестра были в школе, мне было не с кем. Я весь день играл сам с собой.
В Бресте мать сразу же вынуждена была отдать меня в детский сад, чтобы иметь возможность работать. Помню, что наша воспитательница в детском саду несколько месяцев приходила на работу в одном и том же клетчатом платье и у нее было очень усталое лицо.
Приближался Новый 1946 год и она, лёжа на полу, на огромном листе бумаги рисовала военный корабль. Он назывался "Победа". Его потом повесили на стену и нас несколько мальчишек одели в матроски, сшитые нашими воспитательницами и нянями, на головы надели бескозырки с ленточками и мы сфотографировались на фоне этого корабля. Потом танцевали танец, наверное, яблочко, а может, и наоборот, сначала танцевали, а потом фотографировались. После всего этого я, разумеется, был заядлым моряком.. Несмотря на то, что годы были послевоенными и было тяжело с питанием нам под Новый год всегда давали по несколько конфет. Мы сообща наряжали большую ёлку, как могли. Мы малыши клеили танки из спичечных коробков, вырезали звездочки из фольги, ею же оборачивали маленькие грецкие орехи, которые также вешали на ёлку. Особенно ценилось "золотце" фольга из под конфет, которая была золотистого цвета в отличие от серебренной фольги.
Воспитательницы, нянечки приносили из дома тряпочки, вату, стеклянные игрушки и ёлка получалась на славу. Вокруг нее как обычно водили хоровод под руководством деда Мороза, в которого наряжалась самая высокая и крупная воспитательница.
В один из таких праздников я играл Новый год, который принимает эстафету от старого Нового года, которого играл мой товарищ. Я был одет в белую матерчатую курточку, отороченный ватой, а ему были, как и положено, подклеены усы и борода. Этот снимок, где мы с ним вдвоем сняты под нашей детсадовской ёлкой, тоже сохранился и, глядя на него, иногда с трудом верится, что это был ты сам.
Елка была с разноцветными лампочками. Самым долгожданным и торжественным моментом было, когда она загоралась после нашего троекратно крика "Ёлочка зажгись!" Это была кульминация новогоднего праздника. Потом мы пели, танцевали, рассказывали стихи. На праздник 1-МАЯ нас наряжали в самые разнообразные костюмы. Мы строились во дворе по группам и ходили маршем внутри нашего двора. На снимке я стою в колпаке и дую в горн.
Хорошо помню то время, когда из садика домой я стал ходить сам с несколькими мальчиками, которым было по пути. Мама иногда давала мне несколько копеек и мы покупали квас, который был налит в большую железную бочку желтого цвета, большая кружка стоила три копейки и мы пили из нее по очереди. Это было для нас самым большим удовольствием, потому что конфеты и мороженное нам попадало крайне редко раз или два в году, помимо праздников.
Один раз, когда мы стали чуть постарше, нас повели в театр на детский спектакль. Суть спектакля была в том, что на грядке в центре сцены росли три морковки, пес, вооруженный пищалью, охранял огород.. А кто-то толи заяц, толи ещё кто воровал у него из под носа эти морковки, когда пес дремал. И в очередной раз, когда пес на сцене засыпал, и вор крался к грядке, наши детские души не выдерживали, и мы изо всех сил кричали: "Просыпайся, у тебя морковку крадут!!!"
Но я припомнил этот случай совсем по другой причине. Нам в театре дали по шоколадке, которую я съел в мгновенье ока, как и все. Когда я, придя домой, стал взахлёб рассказывать бабушке, которая в тот время уже жила с нами, и про спектакль, и про собаку, и про пищаль и про шоколадку, она вдруг сказала: " А что же ты нам с мамой не принёс кусочек шоколадки, чтобы бы и мы попробовали?"
Мне стало так стыдно, что я один съел шоколадку и не подумал даже о бабушке, что я растерялся и не знал что ответить. Этот урок я запомнил на все оставшуюся жизнь. Хотя было понятно, что я съел эту злополучную крохотную шоколадку быстрее, чем успел о чем - то подумать, все равно мне было очень и очень стыдно. С тех пор я не могу, есть один в присутствии ещё кого-то, не поделившись или не предложив угоститься тем, что ем сам.
Так шло моё незаметное бабушкино воспитание по крупицам, по случаям по эпизодам, оно шло по принципу редко, да метко.
Дома, после садика, обстановка да и жизнь моя были совсем другими.
До приезда к нам бабушки я почти ничего не помню. Всплывает в памяти, как я не любил ночью вставать, чтобы открыть маме дверь в дом. Она работала до поздна и часто приходила домой уже в двенадцатом часу и стучала в маленькое окошко у конца моей кровати: " Вова открой, это я мама". И я шел открывать в полусне, прикасаясь рукой к стене. Доходил до двери в дом, открывал засов и замок и также в полусне шел назад, и даже не посмотрев, а мама ли это пришла, валился на кровать и засыпал снова.
Мама, помню, удивлялась, когда рассказывала об этом бабушке: как я такой маленький открывал дверь. А всё было просто: дело было в том, что больше открывать было некому, никто из дядиной семьи не стал бы каждый день в двенадцать ночи открывать дверь, даже родственнице. Может, в самом начале и открывали, хотя вряд ли, видимо, когда мы переехали в Брест, и я был уже в том возрасте, что мог это делать сам, после того как мама научила меня этому.
Вскоре после переезда в Брест, у нас стала жить бабушка, по материнской линии. Она была матерью - героиней у неё было шесть сыновей и четыре дочери. Она мне показывала свою толи Медаль, толи Орден. Мама моя была предпоследней, потом родилась тетя Вера самая младшая в семье. Бабушка все время переезжала от одной дочери к другой, кому в то время больше других нужна была ёё помощь. Видимо пришел на черёд. Жили мы втроем как я и говорил в совсем маленькой комнатушке.
Перед домом был огромный откос, с большими вербами по краям, за откосом начинался городской стадион, на который мы лазили, как к себе домой. Этот откос просто был большим и глубоким оврагом, на дне которого мы часто играли и жгли костры. Один раз дядя Коля и дядя Володя смолили там при помощи паяльной лампы и пучков соломы огромного кабана, потом его уложили животом вниз, а нас, малышню, человек пять усадили на его спину, покрытую куском материи. Я помню, как этого огромного кабана выпустили из сарая во двор, чтобы забить.
Приглашенный "специалист" попросил поставить перед кабаном тазик с едой. Когда кабан остановился и начал есть, дяденька подошёл к нему чуть оттянул в сторону левую переднюю ногу и вонзил в тело кабана прямо под сердце тонкое длинное шило. Кабан почти не дернулся и какое-то время продолжал стоять и есть, а потом грузно посунулся лычом в землю и затих. На этом кабане мы и седели потом, когда его осмолили.
Из историй и случаев с живностью, принадлежавшей в основном дяде Коле, так как у нас с мамой и бабушкой никогда и никакой живности не было, запомнились ещё несколько. Однажды, Муся принесла с базара большого серого петуха, с опущенными крыльями. На дворе уже был петух как положено большой горластый с иссини черными и красными, зелеными перьями на хвосте, с огромными шпорами - настоящий хозяин куриного царства. Мы думали, что тетя Муся купила другого петуха для супа на праздник. Оказалось, что нет, она хотела, чтобы во дворе был еще один петух, чтобы создать здоровую конкуренцию старому петуху, а впоследствии который мог и заменить его.
Но что такое два петуха на одном дворе? Ясное дело, постоянные драки. Но новый петух был с опущенными крыльями, волочившимися по земле, и ему драться было тяжелее. Старый петух явно его одолевал. Так длилось несколько дней. Старый петух целыми днями до изнеможения бегал за новым и, когда настигал, клевал его нещадно. Мира не предвиделось, и тетя Муся вынуждена была зарезать серого петуха на суп к празднику.
Когда стала она его ощипывать, выяснилось, почему у него были опущены крылья. Оказывается, прежний хозяин, перед продажей петуха крепко перевязал ему оба крыла, у самого начала, чтобы он, ненароком, не улетел, а предупредить, при продаже, забыл. Если бы это во время обнаружили и перевязки сняли, то в суп, наверняка, пошел бы старый петух.
Ещё один случай был с коровой. Однажды дядя Коля и Муся купили корову. Корова как корова. Но примерно через неделю после покупки она стала как-то чахнуть. Её пришлось прирезать. Когда ее освежёвывали, разрезали внутренности, то в крупном сосуде под сердцем обнаружили случайно здоровенную сапожную иглу, которую она видимо ещё раньше, у старого хозяина, проглотила вместе с сеном. Когда хозяин заметил, что с коровой что-то неладно, он поспешил продать её, и она досталась дяде Коле.
А однажды, когда тетя Муся выкинула на огород перебродившие вишни, куры наклевались их и валялись прямо на помойке. Не разобравшись, парочку из них зарезали, пока не догадались по вишням, валявшимся около них, что они пьяные и спят.
. В заборе стадиона за откосом, естественно, были две доски, раздвигавшиеся внизу, и я очень часто ходил на футбольные матчи. Я там видел легендарного уже тогда вратаря Хомича. Невысокого роста с коротко подстриженными седыми волосами, он стоял за воротами и, в качестве спортивного корреспондента, снимал интересные моменты, возникавшие у ворот. Сам он к тому времени уже не играл, но мне показали его старшие ребята:
-Смотри вон Хомич!
Слава у него в то время была как у Льва Яшина в более позднее время. Надо ли говорить, что я очень любил футбол. Во время игры я садился недалеко от углового флажка, который обозначал корнер, и от которого подавали угловые. Мне нравилось слушать, как звенит футбольный мяч после удара ногой. Дома я целыми днями бросал мяч в стенку, где не было окон, и ловил его как Хомич! И где бы какая игра среди мальчишек в футбол не была, я всегда стоял на воротах.
В откосе, что был перед нашим домом, старшие братья и их друзья часто разводили костер и бросали в него патроны, а иногда и небольшие снаряды. Все ложились по краям откоса, боясь даже глянуть вниз, и ждали... когда рванёт. Нас малышей отгоняли от края ещё дальше.
Патроны разрывались с сухим треском, беспорядочно, а снаряд бухал так, что на наши головы сыпались ветки листья и сучья, срезанные разлетавшимися осколками. К счастью никто при мне не пострадал, несмотря на многочисленные подрывы, а в других местах, по рассказам тех же старших, отрывало руки и ноги и убивало насмерть. Откос не давал осколкам задеть тех, кто лежал за его краем, которые тоже это понимали и не высовывались.
Слева от нашего дома был небольшой пруд, где я целыми днями бегал по его берегам, изображая из себя Тарзана. В то время в Бресте шел многосерийный фильм Тарзан и мы были все на нем помешаны. Пересказы друг другу эпизодов из фильма, про Читу и Джени слышались на каждом шагу в мальчишеских кампаниях.
Я тоже бегал по берегу озера, как Тарзан и кричал, как Тарзан. Для пущей убедительности я залезал не вербы, что росли по берегам, и кричал оттуда.
Когда я стал чуть постарше, и бабушка уже освоилась на новом месте, она стала давать маленькие поручения, приобщая меня к полезным занятиям. Однажды она попросила меня вырезать ей веретено. Она с помощью его свивали из пучков шерсти шерстяные нитки, пряжу из которых потом вязала теплые шерстяные носки мне и маме Я попросил её показать мне старое веретено, но его с собой у неё не было . Она объяснила мне на словах какое оно примерно должно быть. Через полдня усердного труда ножиком я сделал веретено. На мой взгляд оно было неказисто, не совсем гладкое. Но бабушка похвалила меня, а главное с помощью этого веретена стала вить пряжу, я сам часто наблюдал за этим. И то, что мое веретено пригодилось для настоящего дела, вызывало у меня чувство законной гордости.
Другой раз она попросила меня вырезать ей две небольшие ровные и гладкие палки для глажения, точнее прокатывания постельного белья. Утюги в моё время были железные грелись засыпаемыми в них углями. Для того чтобы дым выходил, и чтобы можно было, поддувая воздух, раскалять угли, у подошвы такого утюга были специальные отверстия.
Мне ими гладить не приходилось, но, как я сейчас понимаю, гладить большие вещи простыни пододеяльники ими было неудобно, так как надо было несколько раз заправлять углями, которые не всегда были под рукой. Многие прокатывали бельё палками. На одну палку наворачивали простынь, а другой катали ёё по столу и бельё несколько разглаживалось. Причем катали не просто палкой, а специальным валиком, который подставлял из себя широкую толстую плашку, на которую были нанесены насечки. Такого валика у нас не было. Выловил я из пруда черенок лопаты, попросил у Коли ножовку, распилил палку на две части. Получилось то, что надо. Бабушка и я были очень довольны.
Иногда мама отпускала меня на выходные к своей сестре тете Зине, поиграть с её детьми тоже моими двоюродными братьями Володей и Борисом. Володя был чуть постарше меня, а с Борькой мы были почти одногодки. Они жили в центре Бреста в настоящей трехкомнатной городской квартире на улице Советской в угловом доме на втором этаже. Муж тети Зины, его звали в нашей семье по фамилии - Жебет, было каким то начальником. Жили они по тем временам хорошо.
Мне запомнился случай, когда Борька, стал хвастать передо мной тем, что него есть настоящие часы! По тем временам часы у ребенка да ещё настоящие были делом неслыханным. Он действительно показал мне часы, но я сразу определил, что они игрушечные стрелки не двигались. Борька стал спорить, что настоящие.
Пошли выяснять и доказывать к его маме. Тетя Зина подтвердила, что часы настоящие. Я не знал, что и думать. Тогда, видя мое сомнение, Борька повернул меня спиной к себе и прислонил сою руку с часами к моему уху. Часы тикали! Я поворачиваюсь, и снова внимательно смотрю на часы, ничего подобного: стрелки не движутся, стало быть, часы не идут. Он снова поворачивает меня и прикладывает руку с часами к моему уху. Часы тикают!! Что за чертовщина. Ничего не могу понять.
Потом, Борька, довольный, что фокус удался, объяснил, в чем все дело. Когда я поворачивался к нему спиной, к моему уху подносила свою руку его мама, у которой на руке были настоящие часики, которые и тикали! Они заранее сговорились и разыграли меня. Но вообще играть мне с Володей и Борькой приходилось мало, отпускали меня не каждое воскресенье, иногда и только по большим праздникам.
Однажды с несколькими ребятами, которые жили на другой стороне пруда, мы сделали неожиданное открытие. Слоняясь по берегу, мы, от нечего делать, стали наматывать на палки куски тины, которая плавала у самого берега, и выбрасывать их на берег. Вдруг в одном куске тины, с которого стекала, вода что-то блеснуло. Разгребли тину, а там маленький золотистый карасик. Весь трепещет и изгибается. В озере была рыба!
Эта весть мгновенно разлетелась по окрестностям пруда. Собралась масса народа: мужчины и женщины, старики и старухи, молодёжь. Мы, как виновники такого случая и первооткрыватели рыбы в озере, кричали, суетились под ногами, больше других. Мужики, среди них был и сам дядя Коля, и дядя Володя его брат, который в то время жил с ним, достали большой бредень.
Двое незнакомых мужиков и дядя Коля с дядей Володей зашли по пояс в воду, двое - у одного берега, двое - у другого. Они вчетвером протащили бредень, протянувшийся от берега до берега, вдоль всего озера. Шли, чертыхаясь и проклиная весь белый свет: дно озера было усеяно осколками стекла, консервными банками, ржавыми кусками жести, какими-то железяками.
Когда вытащили бредень на берег, в нем оказалось столько рыбы, что все заахали от удивления и восторга. Наиболее сметливые побежали за кастрюлями, банками, тазами и ведрами. Рыба была всех мастей и щуки, и караси, и ерши, и карпы, и окуньки. Больше всего было карасей, причем отдельные экземпляры были такой величины, что пара из них едва помещалась в ведро.
Мужики поделили рыбу на всех, конечно львиную долю взяли себе, но хватило всем и даже мне досталось десяток - полтора карасиков величиной с мою ладошку, которую всыпал мне в кулёк из лопуха дядя Коля. Я их так и принес в большом лопухе бабушке. Она только руками всплеснула
-Батюшки светы, это где это ты столько рыбы поймал!
-Там в пруду! Там мужики бредень протянули, всем рыбы досталось.
-Вот те на, - продолжала удивляться бабушка,.- сейчас мы её голубушку поджарим, то-то вкусно будет!
Она почистила карасиков и нажарила целую сковородку хрустящих и необыкновенно вкусных. Ведь это было уже что-то вроде мяса, а его мы не видели месяцами. Оставили несколько штук маме.
Наутро чуть свет я уже сидел на озере и ловил карасиков. Крючков рыболовных не было, лески и поплавков тем более. Нашли выход. Вместо крючков приспособили скрепки от школьных тетрадей, один конец затачивали на камне, другой загибали и к нему привязывали белую нитку. Удилищ полно, кругом деревья, а вместо поплавка привязывали небольшой кусочек оструганной коры.
Потом стали использовать гусиные перья. Ловили на хлеб, но его берегли как зеницу ока. Часто ловил я себя на том, что слежу за поплавком, а сам незаметно, по крошечке, отщипываю кусочки хлебного мякиша для наживки и ем. Спохватываюсь и прячу мякиш поглубже, в карман, от греха подальше. Потом стали ловить на червяка, гусеницу, стрекоз, бабочек, мух все шло в дело. За два-три утренних часа мне удавалось поймать до двух десятков карасей, не очень больших, но все равно годных на поджарку.
Позже старшие придумали более "промышленный" способ ловли рыбы. Из металлической сетки делался небольшой квадратный мешок, похожий по форме на наволочку. На дно мешка клали размякшие корки хлеба, отруби. К мешку привязывали веревку и забрасывали в пруд на ночь. Другой конец верёвки привязывали к колышку и втыкали его в берег под водой, чтобы другие не знали, где спрятан конец. Место примечали. Наутро в самый предрассветный час, доставали колышек и быстро - быстро вытаскивали сетку на берег, чтобы рыба не успела выплыть из мешка. Иногда до половины она была заполнена карасями, иногда меньше, но на поджарку хватало всегда. Этот способ был хорошо тем, что не надо было часами просиживать не берегу.
Потом ребята стали делать "кошки" и тралить дно. Из толстой проволоки делали большой крючок с тремя заостренными концами, как у трёхлопастного морского якоря, - это и была "кошка", к ней привязывали веревку и бросали в пруд. Медленно тащили её потом по дну. Крючок цеплял и вытаскивал со дна всякую всячину: куски железа, каски солдатские, винтовки со сгнившими прикладами, некоторые из них были видимо ещё с гражданской войны. Но автомат ППШ был из войны этой. Один раз на крюк поймалась огромная медная труба военного оркестра. Попадались и сильно поржавевшие пистолеты, которые старшие потом отмачивали в керосине от ржавчины.
Ещё дальше, за озером, находились казармы пограничников, артиллеристов, конюшни. Каждый вечер оттуда доносились песня:
Артиллеристы, Сталин дал приказ.
Артиллеристы, зовёт Отчизна нас.
И сотни тысяч батарей
За слезы наших матерей
За нашу Родину - Огонь, огонь!
Это пели солдаты, маршируя вечером на плацу, перед вечерней проверкой. Мы часто прогуливались мимо окон их казарм в надежде, что они дадут поесть или что-нибудь поинтереснее. Один раз они дали нам совсем новенькую ракетницу, правда, со сточенным бойком. Но все равно она была тяжелая, красивая, большая с ребристой рукояткой.
Иногда мне удавалось увязаться за братьями и их сверстниками, когда они ходили далеко от дома, на развалины Брестской крепости, на дальние пруды, где водились лини. Ребята находили иногда в Брестской крепости среди развалин и под обломками покорёженные, а иногда целые металлические части от винтовок и автоматов. Несколько раз нашли патроны с записками, вложенными внутрь, о том, кто это, какой части. Их отдавали военным или относили военкомат.
Раз по дороге к крепости, когда я увязался за братьями, я потерял мамин шерстяной платок, которым она мне закрывала горло, когда выпускала на улицу. Я раз пять ходил по дороге туда и обратно, оглядывая каждый кустик, заглядывая в каждую ямку. Дело было нешуточное: за утерю платка мама могла прибить. Платка нигде не было. Я вернулся домой во двор и с ужасом думая, что мне теперь будет и от отчаяния чуть не плакал. Братья стояли во дворе, возле сарая и, добавляли масла в огонь и смеялись:
-Ну, что, Новик, достанется тебе на орехи! Я с трудом удерживаясь, чтобы не зареветь, обречено чмыхал носом. Тогда Борис сжалился надо мной, подошёл и вытащил у меня из-за воротника мой злополучный платок, который сбился за спину и мне виден не был.
-На, вот твой платок, не хныч!
Я несказанно обрадовался такой находке. А ведь они все знали и видели с самого начала что платок у меня сзади, под воротником. И ничего не сказали, заставив меня несколько раз проделать нелегкий путь до крепости и обратно. Так, довольно сурово, приучался я к тому, что терять ничего нельзя, ни под каким видом, слишком нелегко оно все достается.
В послевоенные годы жили мы, прямо скажем, совсем не очень богато и каждая вещь ценилась на вес золота. Я года три в Бресте ходил и осенью и зимой в желтой курточке на вате из какого - то плюшевого материала, а как только земля прогревалась, бегал по большей части босиком, сберегая ботиночки. Возле сарая, у которого мы стояли, однажды обнаружили "клад". Дядя Коля, проходя мимо сарая, вдруг провалился в небольшую яму. Сотни раз все ходили по этому месту и ничего. Разгребли землю, вытащи сгнившие сломанные доски из под нее. Там оказалась небольшая ямка квадратной формы. В ней лежали старинные настенные часы, уже испорченные, сгнившие кожаные сапоги, какая то утварь все было ни к чему не пригодно. Очевидно, старый хозяин при перемене власти закопал здесь это на всякий случай, но власть не переменилась, и хозяин сюда не вернулся и его схрон, так и остался гнить в земле. Но братья были ушлые они взяли длинные пруты из проволоки и долго тыкали в землю в разных местах и к сарая и под яблонями, надеясь найти еще что-нибудь. Но, больше ничего не нашли.
Однажды, возвращаясь от дальних прудов, в заброшенной маленькой церквушке, что была по дороге, мы нашли много деревянных и алюминиевых дудок, свирелей для церковных надобностей. Каждый взял себе по одной, а то и две таких дудки и шли по полю и свистели, пищали, гудели на все лады. Встречный старик, почему - то стал испуганно креститься, когда свистящая и гудящая орава проходила мимо него. Откуда и для чего были эти музыкальные инструменты, я так и не понял, потому что в церкви ни разу не был в то время и ничего там не видел и не слышал.
По дороге среди широкого поля, мы часто находили не только отдельные вполне сохранившиеся патроны, а, иногда, даже куски пулемётных лент с патронами. Патроны были частично прихвачены ржавчиной, но старшие ребята ловко выковыривали из патрона пули ссыпали в мешочек серый состоящий из маленьких квадратиков порох.
Потом из него насыпались тонкие дорожки метров по пять в длину, в конце дорожки насыпана небольшая кучка пороха. Дорожку поджигали и огонь бежал по ней, извиваясь и шипя, пока не доходил до кучки, тогда следовала яркая вспышка, которая очень хорошо была видна ночью.
Иногда умудрялись разбирать артиллерийские снаряды и доставать порох из них. Он был в виде черных длинных тонких трубочек, похожих на макароны. Иногда снаряды и этот порох бросали в костер, и, укрывшись за буграми или спрятавшись в ямы, ждали взрывов.
Братья любили пугать меня при любом удобном случае. Они брали тыкву, вырезали её внутренности, вырезали отверстия вроде глаз и рта, вставляли туда зажжённую свечу и показывали вечером в мое окошко. Раздавался стук в окно, я выглядывал и видел перед собой чудище с кроваво-красными глазами. В ужасе я прятался под кровать и лежал, не дыша.
Когда они по субботам всей семьёй ходили в баню, то на обратном пути забегали вперед старших, подбегали к окнам и стучали то в одно окно, то в другое. Я дома оставался один, на дворе темно и я в страхе метался по дому от одного окна к другому и потом со страха забивался в какой-нибудь темный угол, а они, вдобавок, рычали страшными голосами. Часто, бывало, привяжут к окошку на гвоздик, вбитый заранее, какую то палку. Сама палка привязана к веревке, которая тянется в глубину сада. Они прячутся за деревом, потягивают за веревку и палочка стучит в окно. Сколько не смотри, никого нет, а стук все время повторяется. Было от чего набраться страха.
Но, в общем, они относились ко мне хорошо, защищали, когда надо, подсказывали, как и что надо делать. Когда я болел малярией и подолгу лежал один в комнате, ко мне приходил Лёлик и чем-нибудь развлекал меня. Приходит раз и говорит: " Смотри сколько у меня монеток" И показывает стопочку монеток или металлических кружочков зажатых между большим и указательным пальцами. Я не мог догадаться, что это за кружочки. Тогда он, довольный, разжал пальцы, и оказалось, что это была простая пружина, сжатая до отказа. Болел я малярией очень часто. Хины глотал столько, что временами глох. Иногда меня так подбрасывало в кровати, что на меня грузили одеяла, старые пальто, что бы хоть как-то утихомирить тряску. Голова моя кружилась, мое ватное одеяло в мелкую горошинку летало надо мной по комнате. По большей части я лежал в полубреду, ничего не сознавая, от высокой температуры. А, когда утром, я приходил в себя, то с жадностью набрасывался на молоко и хлеб, которые мама, уходя на работу, оставляла на тумбочке, у моего изголовья.
Вскоре я пошел в первый класс. Учиться я, по-моему, начал с шести лет. Причем к началу школы я умел читать, а писать не умел. Первое время мы ходили учиться далеко в военный городок почти около самой Брестской крепости. Сначала писали карандашами, и когда кто-то начинал хорошо писать палочки и нолики карандашом, разрешали писать пером и чернилами.
Перья ученические были перо номер 86, еще было перо "жабка" и перо "тонкая шейка", которое писало без нажима, т. е. им нельзя было выводить толстых и волосяных линий. Чернильницы непроливайки носили в мешочках, горловину которых затягивали тесёмкой как у военного вещмешка..
Первые полгода я учился из рук он плохо. В тетрадях стояли тройки колы и двойки. В основном за неаккуратность и небрежность. Это было, когда с нами ещё не было бабушки. Предоставленный самому себе я целый день, как и раньше, бегал по улице, а ближе к маминому приходу с работы, часам к десяти вечера, садился за уроки делал их кое - как, так как жутко хотелось спать.
Мать постоянно била меня за двойки. Для этих целей у печки висел специальный резиновый "голубенький ремешок". Я его так называл, потому что он был голубого цвета. Но наказания мало что меняли. Я только стал изощряться ещё больше, чтобы избежать наказаний. Я замазывал двойки и колы в тетради побелкой со стены, стирал их стёркой, вырывал листы. Однако все мои ухищрения быстро разоблачались, и я наказывался ещё строже и больнее.
Не знаю, чем бы это всё закончилось, если бы не бабушка. Она долго наблюдала за моей "войной с мамой по поводу учебы и двоек и однажды сказала:
-Вовик, неужели ты не можешь хоть один раз постараться и написать на пятёрку? Это как - то задело меня. Бабушку я очень любил, и мне захотелось порадовать её пятёркой. Высунув от старания кончик языка, я медленно, по всем правилам написал упражнение в тетрадке по чистописанию. Выводил каждую буковку. Через день учительница раздала тетради, и я впервые в жизни увидел, что мне поставили пятёрку!!! Я не шел домой, а летел. С порога я закричал:
-Бабушка, бабушка, смотри, что мне поставили!!! И я с гордостью раскрыл тетрадь и показал её отметку.
-Ну, вот, видишь, значит, ты можешь учиться и на пять, если сильно постараешься. А как мама вечером обрадуется?
Эта тетрадь по чистописанию с одними пятёрками и одной четверкой неведомо как сохранилась у меня до сего дня.
С того дня т. е. со второй половины первого класса я стал учиться только на четыре и пять. Первый класс закончил с похвальной грамотой. Потом второй, третий и четвертый. В конце каждого года я приходил домой разворачивал похвальную грамоту и показывал её всем.
Не вдаваясь в педагогические тонкости, я хочу заметить, как можно повернуть душу и желание ребёнка к учёбе умным и во время сказанным словом, замешанном на любви к бабушке. Этот педагогический приём моей бабушки, которая по жизни была очень мудрым человеком, я запомнил до седых волос.
Мама каждый раз давала мне за похвальную грамоту целых три рубля! Это были для меня очень большие деньги, целое богатство. Помню в один из таких дней я купил себе мороженное за десять копеек. Купил три пирожка с мясом по пять копеек и тут же их прикончил. Купил линейку, стёрку, тетрадь по арифметике. Купил сто грамм подушечек, чтобы угостить маму и бабушку. Купил билет в кино за десять копеек. А сдачу, рубль и семьдесят копеек надёжно спрятал.
Сидя в кино, я в уме пересчитал, сколько денег и на что я потратил, сложил в уме со сдачей, всё сошлось. И мне захотелось пощупать сдачу в кармане. Я хорошо помнил, что я завернул в рубль семьдесят копеек и надежно спрятал. Стал шарить по карманам - нигде рубля нет! Я аж вспотел от страха. Куда же я дел деньги, неужели уронил? Я потихоньку сполз со стула и стал шарить рукой по полу в надежде найти утрату. Денег не было. Я сидел красный от досады, мне было уже не до кино: я все шарил и шарил по своим карманам.
Деньги пропали. От такого немыслимого горя я чуть не плакал, ведь такие деньги я получал от мамы только раз в году. Убитый морально и почти физически я сам не свой вышел из кинотеатра и медленно побрел домой. От долгих поисков и переживаний я вспотел, и голова моя вспотела я снял шапку, чтобы вытереть лоб. Что-то мягко стукнулось об асфальт. Смотрю, а это мой рубль с завёрнутой в него мелочью! Я положил его для надёжности под шапку и забыл! Нужно ли говорить и где найти такие слова, чтобы описать мою радость, которая была вдвое сильнее на фоне предыдущего ощущения несчастья от потери.
Я с ранних лет пристрастился к чтению. После уроков я заходил в школьную библиотеку и брал книги на дом. Идя по дороге, я начинал читать книжку на ходу, и часто, зачитавшись, пропускал нужные повороты дороги, потом возвращался обратно. Эта привычка к чтению книг сохранилась на всю жизнь.
Все годы и когда я был молодым, и, когда стал работать, я покупал книги. При этом многие из купленных книг мною были уже прочитаны раньше, но я всё равно покупал их, чтобы иметь возможность дома, не спеша, снова прочесть понравившиеся вещи, что называется "для души". Чтобы прочувствовать, иногда до слез в глазах, проникновенные стоки, написанные великой душой и сердцем автора.
Книги - душа дома. Они его визитная карточка. Без книг дом неполноценен, даже если в нем живут хорошие люди. Хотя справедливости ради надо сказать, что у большинства хороших людей в доме всегда есть книги.
Что постоянно сопровождало меня во время моего детства, так это чувство свободы и постоянное ощущение голода. Постоянно хотелось, есть в любое время дня и ночи. В силу второго обстоятельства мама и бабушка никогда не противились моему желанию побольше поиграть на улице, ведь чем больше я там играл, тем реже просил есть.
Таким образом, ощущение голода давало мне больше свободы. Не скажу, чтобы мы голодали, это было бы неправдой, но питались настолько скромно, что сытым из-за стола я никогда не выходил. Меня мама наверно кормила лучше чем, например, дядя Коля кормил своих детей, ведь их было трое, и они были взрослее. И когда мне мать приносила домой булочку, и я выходил из дома, на крыльце меня ждали Коля и Нина, и я делился с ними. Они тоже делились со мной и давали куски твердейшей макухи, которую я мусолил целый день, потому что откусить кусочек было невозможно. Но какую радость доставляло уже одно то, что в кармане лежит кусок макухи, который ты можешь помусолить и погрызть в любой момент.
В детстве у меня не было ни одной игрушки из магазина. Две палки: одна - конь, другая - сабля заменяли все. И маленький "Чапаев" лихо врубался на коне в лопухи у забора и рубил саблей "беляков" в капусту. Когда я на детском спектакле увидел пищаль, я тут же дома нашёл кусок железяки и превратил ей в пищаль. Я сделал себе по примеру старших братьев лук и стрелы. Стрелял в небо и долго искал упавшую стрелу у густой траве.
Братья делали настоящие луки. На конец стрелы, на специальный выступ прикручивался проволокой гвоздь. Стрела, пущенная из такого лука, запросто пробивала доску шелевку в два сантиметра толщиной на расстоянии тридцати метров. Такой стрелой, можно было, запросто покалечить человека.
Они делали и пистолеты - самопалы, которые стреляли мелко на рубленными гвоздями. К вырезанному из дерева ложу прикреплялась железная трубочка, наглухо сплюснутая с одного конца. В дуло засыпалась сера от спичек, кусочки рубленных гвоздей, засовывался самодельный пыж. У конца дула была прорезь, куда вставлялась головка от спички. Когда по ней чиркали коробком, она загоралась и поджигала серу, что находилась в стволе, та вспыхивала и раздавался выстрел. Гвозди глубоко вонзались в доску-мишень. Испытывали подобные самопалы перед пользованием, зажимая в развилке ветки дерева, приседали, чиркали тёркой о головку в прорези, стоя за деревом. Это делалось для того, чтобы посмотреть выдержит трубка ствола или разорвется. Бывали случаи, что и проверенные трубки разрывались, калеча пальцы и глаза. Иногда потому, что трубки были не очень прочными, а иногда, потому что слишком много насыпали в стволы серы.
Мы, ребята помладше, постоянно катали изогнутой проволокой железные обода от машинных колес. Ребята постарше делали самокаты на железных подшипниках. Когда на таком самокате, пацан лихо летел по тротуару, то, особенно вечером, было видно, как подшипники высекали искры. Это были велосипеды послевоенной детворы на железных колёсах. Иметь такой самокат мог не каждый. Главное было достать подшипники. А когда они у кого-то появлялись, сделать самокат уже не представляло труда, причем часто его мастерили сообща, и потом катались по очереди. Если у кого - то был трофейный или наш велосипед, это считалось большой редкостью, и об этом знала вся округа. Рассказывает мне, например, Коля про очередное сборище пацанов на игру в футбол и говорит:
Да туда и Петька к нам приходил.
-Какой Петька?
-Ну, тот, у которого велосипед!
И мне сразу становилось ясно, о каком Петьке идет речь.
Катались на велосипеде во дворе по очереди. Очередью руководил хозяин велика
Если повезет, и дадут прокатиться мы, малыши, катались "под раму". Наши ноги до педалей с седла не доставали. Позже появились первые подростковые велосипеды " Орлёнок"
Стреляли в детстве не только из настоящих пистолетов и самопалов а и просто обыкновенными каштанами. Каштанами в ту пору были усажены почти все брестские улицы.
Стреляли очень просто. Брали проволоку длиной сантиметров сорок, кусочек ее сантиметров пять сгибали под прямым углом и затачивали. Второй кусочек сантиметров десять на другом конце загибали, и получалась ручка, за которую держали проволоку.
Потом на этот острый изогнутый конец накалывали каштан и с размаху ударяли проволокой по внешнему краю стопы или ботинка, чуть приподнятого над землёй. Каштан срывался с конца проволоки и летел как пуля. Достаточно сказать, что старшие пацаны от нашего дома достреливали до стадиона. Каштан перелетал откос, забор и падал на поле. Один раз он попал в ногу бегуну на соревнованиях, тот сошёл с дистанции. Наших наблюдателей на заборе, которые корректировали стрельбу, с забора как ветром сдуло. За это попадание могло влететь, если бы узнали, кто это сделал.
Во время футбольных матчей тётя Муся с дочкой Ниной проносили на стадион бидон с самодельным клюквенным морсом и продавали жаждущим болельщикам. Морс был очень вкусным, и торговля шла полным ходом. У бидона быстро образовывалась очередь. Продавали его за полчаса, затем всё быстро уносилось через дыру в заборе назад.
Торговля морсом была одной из немногих возможностей как-то подзаработать лишнюю копейку. Жилось трудно, и троих детей прокормить в то время было нешуточным делом, да и в любое время тоже. А продавали как можно быстрее потому, что такая торговля в то время, мягко говоря, не поощрялась.
Не помню, сколько мне было лет, пять или шесть, когда мама впервые послала меня одного за хлебом. Хлебный магазин был далеко почти в центре города и я очень опасался в первый раз сделать что-нибудь не так.
Мама и бабушка подробно проинструктировали меня, как надо подойти, что спросить, когда отдать деньги и т.д. Но всё равно груз ответственности давил на меня и очень стеснялся. Помню, что я робко подошёл к прилавку и протянул деньги. Продавщица ничего не сказала, дала мне буханку хлеба, и я пошёл домой. Деньги на буханку мне дали ровно, без сдачи, а в магазине, кроме этих буханок чёрного хлеба ничего не было, так что и спрашивать было не о чем. С этого раза я стал ходить за хлебом постоянно. Были времена, когда хлеба на всех не хватало, и люди занимали очередь с ночи. А утром у магазина кричала и колыхалась огромная очередь. Давка была ужасная, братья меня в очередь не брали, стояли сами, и я слышал, как Борис учил Колю:
-Ты будь ловчее, когда толпа чуть разожмётся, стань на носки и как можно больше потянись вверх. Потом, когда очередь снова сожмётся, и тебя сдавят со всех сторон так, что дышать нечем, ты подожми ноги и виси зажатый. Не бойся, на землю не упадешь, а ногам будет легче.
Я это наставление Бориса потом, когда стал значительно старше, часто выполнял сам, стоя в больших толпах людей, где была настоящая давка. Совет действовал безотказно. Людская река несла тебя за собой как щепку в полноводном ручье.
Однажды я ухитрился сам себя подстричь. Обкорнал себя так, что невозможно было без смеха на меня смотреть. Мама сильно ругала меня, а соседки успокаивали её и меня.
-Ничего страшного, Вовик, - волосы отрастут. Вот если бы ты рубашку порвал, это другое дело. Маме надо б было новую покупать. А так, что? Ну, походишь неделю другую, потом волосы отрастут, и все про это забудут.
И все начинали дружно смеяться, глядя на мою стрижку.Все наверно действительно этот случай забыли, а я запомнил. Это была моя личная инициатива и самодеятельность, я хотел как лучше, а вышло одно огорчение. И с тех пор я стал осторожнее в проявлении таких инициатив.
С другой стороны мне очень запомнилось сочувствие соседок и их доброжелательное ко мне отношение. Это почему-то запоминалось больше всего. Я помню, как вздыхали женщины на маминой работе, когда я приходил к ней на работу обедать. Бабушка уехала на время к тете Вере, и кормить мен было некому. Женщины усаживали меня за стол, накладывали полную тарелку каши. Я долго не заставлял себя ждать и быстро уплетал кашу, что называется, за обе щеки. Тем более, что каша была с маслом и поэму очень вкусная. А они сидели вокруг меня, подперев головы, и смотрели, как я ем, и некоторые из них тихонько утирали слёзы. Они меня, видимо, жалели, так как знали, что я рос без отца. А мне очень было непонятно, почему они плачут, когда есть чего поесть. И ведь каша такая вкусная.
Когда я был во втором классе, мама отдавала меня на лето в лагерь на две смены. И там, в столовой, сидя за такими же длинными столами, человек по двадцать за одним столом, мы ухитрялись иногда " зажать" порцию другую каши.
Раздатчица подходила к торцу стола, ставила на край большую кастрюлю с кашей и накладывала её в тарелки, которые мы передавали тем, кто сидел на дальнем конце стола. Улучив момент, когда раздатчица повернулась в сторону, кто-нибудь прятал тарелку с кашей под стол и прижимал её там к крышке стол коленом. Потом оборачивался и кричал:
А мне не дали!
-Как не дали, возмущалась раздатчица, я двадцать тарелок наложила!
А меня пропустили, кричал "зажавший" тарелку и для убедительности поднимал обе руки вверх. Раздатчица, со вздохом и недоверием, накладывала ещё одну тарелку каши. Когда она переходила к другому столу "зажатая" миска с кашей доставалась из под стола и делилась с соседом справа и слева, зажавшему, разумеется, доставалось чуток побольше.
В этом лагере я два раза тонул. Причем тонул самым настоящим образом. Это были второй и третий раз. А первый раз я тонул зимой на нашем пруду.
Мы играли в войну. Наш противник прятался на другом берегу пруда. Меня послали на разведку. Незаметно, по берегу пруда я пробрался на тот берег и обнаружил где "противник". Обрадованный я соскочил на лёд и побежал напрямую через пруд, чтобы поскорее сообщить нашим, где прячется "враг". Дело было утром. А накануне вечером солдаты из воинской части вырубали лёд для кухни. И в центре пруда образовалась большая полынья. Она была сплошь покрыта мелкими ледяными осколками. За ночь на них нападал снег и полынья слилась с остальным льдом и была совершенно незаметна. В неё то я и угодил, перебегая пруд.
Всё произошло так быстро, что я не успел толком даже испугаться. Моя жёлтая плюшевая куртка, под которой при погружении в ледяное крошево образовался воздушный пузырь, не дала мне погрузиться в воду с головой. Я машинально сделал несколько гребков к противоположному краю полыньи, стараясь, чтобы с руки не соскользнула в воду моя пищаль, висевшая на руке. В это время я увидел бегущего ко мне солдата, который схватил меня за шиворот и вытащил на лёд. Было очень холодно по ногам стекала вода и я припустил домой, соображая на ходу, как выкрутится и что сказать бабушке о том, почему я мокрый. Мама была на работе.
Прибежал, стал тихонько у печки и стою. Бабушка у окна штопала носки. Она посмотрела на меня поверх очков.
-Что ты там стоишь? А у меня зубы стучат и от холода, и от случившегося, вода течет на пол. Она подошла, увидела лужу, пощупала куртку и всполошилась.
-Да что с тобой? Где это ты так вымок? Пришлось всё рассказать, как было и долго упрашивать, чтобы она ничего не говорила маме: иначе трёпка мне будет по первое число. Бабушка и сама это понимала, она переодела меня во все сухое и уложила в постель. Мокрую одежду повесила на веревку у печки. Я так и пролежал в постели до вечера, читая книжку и радуясь теплу и уюту. Утром все было как обычно. Бабушка, конечно, все маме рассказала, но попросила меня не наказывать А на берегу пруда наутро были вбиты фанерные таблички с надписью " Осторожно, прорубь!"
Второй раз я тонул, что называется средь белого дня при большом скоплении людей.
Однажды начальник лагеря решил организовать нам отдых на другом берегу речки, что протекала рядом с лагерем, и в которой мы купались под присмотром старших. На другом берегу был большой сосновый лес, грибы, ягоды, шишки. На речке имелся брод, её в определенном месте можно было перейти взрослому человеку, вода была там по грудь.
Чтобы переправить нас малышей, не умеющих плавать, вдоль брода от берега до берега поставили две цепочки пионервожатых и старших ребят по парам, каждая пара брала малыша и передавала его другой паре. Так, переходя из рук в руки, малыш оказывался на противоположном берегу. Начальник лагеря осуществлял общее наблюдение.
Мой двоюродный брат Коля и его друг Володя решили сами переправить меня, несколько в стороне от брода, где естественно было с головой.
Каждый из них плыл на боку, а одной рукой держал меня под мышки и я тоже понемножку помогал им, шевеля ногами. Все шло хорошо, но метров за пять до берега они устали и решили поменяться местами. Сказано сделано. Они бросили меня и стали меняться местами. Я без поддержки тут же пошел ко дну, сильно хлебнув воды от неожиданности, и даже не успел закричать.
Они, нырнув, схватили меня и вытащили на поверхность. Я от страха инстинктивно стал опираться на их головы и лезть ещё выше. Теперь уже они пошли под воду, хлебнув воды, и тоже инстинктивно тут же сбросили мои руки с головы стали выплывать на поверхность, а я, оказавшись без опоры снова пошёл в низ.
Так, барахтались мы то я сверху, они под водой, то они сверху, а я под водой, секунд двадцать. Вдруг я почувствовал, как чьи то руки схватили меня под водой за талию и резким рывком вытолкнули вперед на мелкое место, где я тут же нащупал дно и встал на ноги, дыша, как загнанный конь. Это был мой старший двоюродный брат Борис. Он сидел на другом берегу со своими друзьями, когда один из них заметил наши барахтанья и сказал ему:
- Смотри, кажется, твои тонут! Борис тут же бросился в воду перенырнул всю речку и, вынырнув прямо подо мной, вытолкнул меня на мелкое место. Речка была шириной метров пятнадцать. Дождавшись, когда к нему подплыли Лёлик и Вовка, он, ни слова не говоря, влепил каждому леща, а меня отвел в мой отряд. Всем все было ясно и Лёлику, и Вовику, и мне. А кругом стоял шум гам, отряды переправлялись, и никто ничего даже не заметил. Так, под общий шумок, я мог при растерянности Коли и Володи и утонуть среди шума и общего гама.
Третий раз я тонул один и, как я теперь понимаю, этот случай был самым опасным. Дело было на этой же речке и в этом же лагере. По воскресеньям к нам приезжали родили, привозили вкуснятину и общались с нами целый день.
Мама, испросив воспитательницу, повела меня на бережок под кустик, где было тихо спокойно и прохладно. Разложила на газете снедь стала кормить меня, расспрашивать, что и как, поела сама, тем что осталось, и прилегла на траву и слегка задремала. Она работала много, приходила домой поздно, и ей всегда хотелось спать. Вот она нечаянно и уснула на свежем воздухе.
Я, от нечего делать, стал ходить по самому краю воды: она была теплая, как будто ей подогрели. Мне захотелось водички похолодней и я стал прохаживаясь вдоль берега забирать все глубже и глубже. Вдруг, дно, куда то ушло, и я окунулся в воду с головой. Тут же почувствовал опять дно под ногами, сильно оттолкнулся и вынырнул.
Стал барахтаться, молотя руками по воде, жадно хватал воздух и изо всех сил пытаясь дотянуться до спасительного берега. Я то погружался, то выныривал, как поплавок. Мое счастье, что я смотрел на берег и дергался в своих отчаянных попытках к берегу, там было спасение. От растерянности я даже не кричал и не звал маму на помощь. Я отчаянно боролся за жизнь.
Наконец, после непродолжительных, но отчаянных усилий, кончиками пальцев ноги, я коснулся песка. От радости ещё удвоил свои беспорядочные усилия и постепенно сантиметр за сантиметром вышел из воды на берег. Сел на траву и никак не могу придти в себя от страха смерти, охватившего все мое существо. Маме об этом, разумеется, ни слова.
Все эти три случая имели положительную сторону. Я очень захотел научиться плавать, чтобы не бояться реки и ни от кого не зависеть. И когда, год или два спустя, мы, с мамой, были в гостях у тети Зины, в большом селе Тёткино под Курском, которая где протекала широкая река Сейм, я научился плавать за одно лето.
Сначала плавал по собачьи, но уже уверенно мог проплыть метров пять десять вдоль берега на расстоянии метра от него, где было мелко. Плавал даже в сторону от берега и возвращался назад.
Я набирал в грудь воздуха и, не выдыхая, и грёб руками и ногами пока воздух был в лёгких. Потом становился на дно, делал передышку, опять набирал в грудь воздуха и плыл, снова не дыша. Меня научили этому старшие ребята. С воздухом в груди мне было легче держаться на воде, я не шел ко дну. Постепенно я научился во время плавания резко и быстро выдыхать и также быстро вдыхать и задерживать в легких новую порцию воздуха, которая позволяла мне проплыть еще немного. И так шаг за шагом я научился плавать.
Что и говорить плавать должен уметь каждый человек. Это умение в жизни лишним почти никогда не бывает, я убедился в этом в детстве
К концу лагерной смены, точнее в самый последний день перед самым отъездом из лагеря у меня украли ботинки. Я их смазал маслом и поставил под кровать. А сам бегал где-то босиком. Прихожу, матрацев на кроватях уже нет, их снесли на склад, и ботинок моих тоже нет. А скоро сентябрь и надо идти в школу. Я два дня не появлялся домой, сидел в кустах и наблюдал, как бабушка ходит по двору, как мама идет на работу. Потом меня обнаружили братья и привели домой. Я рассказал, в чем дело. К моему великому удивлению мама не побила меня, а только горестно вздохнула. Бабушка, наверное, убедила её, что я не виноват, что я берег ботинки, но так получилось. Эти смазанные маслом ботинки, почти новенькие, иногда возникают в моем воображении и так и стоят перед моими глазами, как их поставил под кровать.
К концу первого класса со школой проблем не было. Учился совершенно самостоятельно, я имею в виду учёбу дома. Делал уроки я сам, мама по-прежнему целыми днями работала, бабушка в приготовлении уроков ничем помочь не могла. В мою учебу никто не вмешивался и даже не контролировал.
Один раз в год мама приходила в школу на итоговое собрание, где мне вручали грамоту. Иногда не приходила и на него, и я приносил грамоту домой. Так было вплоть до экзаменов на предмет моего поступления в Суворовское военное училище. Видимо у меня были, какие то способности к учебе.
Я очень быстро заучивал стихи. Хорошо помнил прочитанный материал и мог понятно изложить его. На открытых уроках, когда преподаватель ещё только заканчивал писать условие задачи по арифметике, у меня уже был готовый ответ. Он удивлялся и качал головой. Но мы, ученики на это внимания не обращали. Успехи в учебе в младших классах стоят за цензом и школьники не принимают их во внимание, при определении "кто есть кто".
В школе были среди пацанов другие критерии, "кто есть кто". Говорю среди пацанов, потому, что за все годы моей учебы, мне не разу не пришлось учиться вместе с девчонками. Когда я учился в гражданской школе, совместного обучения ещё не ввели, а когда ввели, я уже учился в Тамбовском Суворовском Военном училище.
У нас ценилось, например, то кто раньше после зимы начнёт приходить в школу без пальто и шапки. Чем раньше ты приходил в школу, без пальто тем тебя больше ценили. Значит ты не мамин сынок, не неженка. Тут играло свою роль и то, что у многих верхняя одежда имела порой жалкий вид и все стремились как можно быстрее её сбросить и приходить в рубашках и пиджаках, которые купить было легче и они всегда выглядели приличнее.
Но последнее обстоятельство не имело особого значения среди нас, потому что подавляющее большинство одевалось на одном уровне, как и все, хорошо одетых были считанные единицы, и им всегда было из-за этого труднее других. Их дразнили, специально старались измазать одежду, их порой просто недолюбливали, хотя они были такими же, как и мы, просто из более обеспеченных семей.
В школе на переменах играли во дворе в салочки. Очень ценилось умение долгое время быть не посаленным, для этого надо было хорошо и быстро бегать, быть вёртким и находчивым. Выросший во дворе, на берегу пруда, который я обежал, наверное, не одну тысячу, раз бегал я как оказалось очень быстро и меня порой не мог догнать не только тот, кто водил, а и специально выбранная группа наиболее быстрых ребят. Они стай кой гонялись за мной, и им редко удавалось меня поймать. Это ценилось. Ценилось то как ты умел играть в футбол, умел ли ты кататься на взрослом велосипеде, нюхал ли ты пороху т. е. имел ли ты с ним дело. Умеешь ли ты играть в ножички. Есть ли у тебя старшие и сильные братья или взрослые ребята, жившие с тобой на одной улице, в одном дворе, которые могли за тебя заступиться, и о которых все знали. Не боишься ли ты полезть в сад за яблоками, умеешь ли кататься на снегурках. У ребят были, как это видно, свои понятия и оценки самих себя и своих товарищей. Эти оценки часто расходились с мнениями и оценками учителей, и, зачастую, тот, кто был на хорошем счету у педагогов, не очень был, уважаем в классе. А то, кто учился с двойки на тройку, но был пацан "сорви голова", тот пользовался всеобщим уважением и имел непререкаемый авторитет.
Так было дома, так было и в школе. После перемены мы, запыхавшиеся, летели в класс, и всем очень хотелось пить. У школьного бачка с водой мигом образовывалась очередь, Володя, друг моего брата Коли, то самый который переправлял меня вместе с ним через реку, учился в старшем классе и всегда одним из первых овладевал кружкой для питья, которая была прикована к бачку цепочкой. Он молча, с достоинством и не спеша, наливал себе полную кружку и начинал медленно пить. Все жадно смотрели на него, облизывая губы, и молчали. Он был старший, а мы мелюзга! Вовка не спеша, отпивает больше, чем полкружки и так же, не спеша, отдаёт её мне - допить за ним.
Никто не перечит вода в кружке его, и, несмотря на то, что по очереди я далеко не в первых рядах, мне, благодаря нему, всегда удавалось попить воды перед уроком. Он каждый раз пускался на эту "хитрость" потому что я был братом его друга, мы жили в одном месте у озера, как тогда говорили. Значит, я был "свой" и за это мне доставалась вода. И так было во всем. Причем ребята с окраин были дружнее, сплоченнее, чем ребята из центра города, которые жили после школы более разрозненно, в своих квартирах. У нас на озере половина пацанов жила в длинных бараках, почитай, что в одном доме. Это сильно сплачивало, потому что жизнь каждого, кто жил в бараке была на виду у всех, он, как и все разделял общие радости и беды.
Начав учиться, я быстро перезнакомился со всеми ребятами, кто учился в моем классе и жил в районе пруда. Мы каждый раз вместе ходили в школу и вместе возвращались. Иногда забегали в сквер, что был по пути домой, бросали портфели в кучки - это были штанги футбольных ворот, делись на две команды и играли допоздна в футбол.
С ними мы делали в заброшенных подвалах не восстановленных ещё домов свои "штабы" и сидели там при своих самодельных светильниках. В гильзу от снаряда небольшой противотанковой пушки ( сорокопятки) мы вставляли кусок толстого плексигласа, котором были покрыты кабины военных самолетов. Плексиглас горел не очень ярко, порядочно коптил, но, зато горел очень медленно, и его хватало не на один раз.
Был у нас и свой предводитель Васька. Он был на год постарше нас, но учился вместе с нами, так как остался на второй год. Учился он неважно, учебу не любил, его основная жизнь была на улице. Жили они, как и все бедно и голодно
У него было две сестры, которых никому не давал в обиду. Он пользовался среди нас большим авторитетом. Он верховодил среди нас, придумывал опасные порой забавы, судил и рядил наши споры и разногласия. И все всегда было справедливо. Если так сказал Васька, значит так и должно быть. Никто на его решения никогда не обижался. Я, как- то наивно спросил его сестру Катю, как это Васька стал таким сильным и смелым? Каков вопрос таков был и ответ.
Она сказала, что однажды Васька пришел домой выпил из ведра со льдом в коридоре пять кружек холодной воды, причем пил из железной кружки, и после этого стал таким сильным. У меня её рассказ вызвал немалые сомнения, но у самого Васьки я уточнять не стал, боялся насмешки.
Придя, домой я решил на практике поверить правильность его пути к силе и смелости. Но воды со льдом в доме не было. Была просто вода в коридоре, но тоже очень холодная. Для большей холодности я добавил в нее снега и выпил. Потом ещё одну. На большее, у меня сил не хватило. Но я утешал себя, вполне резонно решив, что мне и половины Васькиной силы должно хватить.
Наутро я силы не почувствовал, скорее, наоборот, появилась слабость, покалывало в горле, поднялась температура. Я первый раз в жизни заболел ангиной. Сильного, как Васька, из меня не получилось, наверное, надо было, все-таки, пять кружек выпить, а может потому, что кружка, из которой я пил была не железной, а деревянной.
Помню, как мы мамой ездили в большое село Тёткино, что под Курском. Там в то время жили мамины сёстры Тётя Зина и тётя Вера. Жили они не далеко друг от друга. Я жил то у тети Зины, то у тети Веры. И сам ходил через деревню и поле.
У тети Зины были две дочки Ляля и Валя. Они были старше меня и иногда брали меня с собой купаться на реку Сейм, что протекала около села. Потом, я стал ходить на речку с местными деревенским мальчишками. Во дворе у тёти Нины сидела на цепи огромная рыжая собака. Она поначалу так бросалась на меня как на "чужого", что меня оторопь брала. Если она вставала на задние лапы она наверно была вдвое выше меня. Правда, через два-три дня мы с ней так подружились, что когда тетя Нина её отвязывала, мы были с ней неразлучны. Я все время припасал для нее или кусочки хлеба или косточки, причем косточки я приносил и от тети Веры, когда там обедал. Удивительно до чего собаки преданы человеку, до чего они любят его и никогда не предают. Человеку бы порой неплохо было бы брать с них пример в этом.
На речке я научился плавать "по - собачьи". И ребята постарше, и такие как я, поплыли один раз на ту сторону Сейма за сухими сосновыми ветками для растопки печек. Меня взяли, когда увидели, что я могу проплыть метров двадцать к середине реки и возвратиться обратно. Для них я был городской мальчишка, и они не знали, насколько я вынослив. Перед переправой из длинных стеблей камыша сделали большие вязанки, они были похожи на длинные снопы. Это были наши средства переправы, так сказать плавсредства, говоря военным языком. Сейм в том месте был довольно широким, метров - восемьдесят. Мы переплывали его сидя верхом на камышовых снопах. Обхватывали сноп ногами, грудью ложились на сноп и гребли руками. На том берегу был большой луг, за которым стоял сосновый лес. Вдоль кромки леса шла дорога, покрытая такой горячей пылью с песком, что иногда она жгла наши пятки.
По краям леса росло много кустарника и всюду торчали пни, на которых из них, свернувшись, лежали и грелись на солнышке ужи. А может и змеи. Мы брали куски сучьев палок и швыряли в них, если попадали они сползали с пня и исчезали в траве. Мы убегали подальше от этого пня, а вдруг змея выползет на дорогу и укусит.
В лесу мы насобирали каждый себе сосновых сучьев, веток. Для связывания их в вязанку использовали веревки, которыми были связаны камышовые снопы. Назад мы плыли уже с помощью вязанок из сосновых веток сучьев и хвороста. Левой рукой каждый держался за вязанку, а правой грёб. Переправились без приключений.
В первое утро, когда я проснулся у тети Веры я вышел на улицу и присел на лавочку перед окнами её дома. На земле в нескольких местах я увидел небольшие возвышения земли, причем земля была в трещинах. Заинтересовавшись, чтобы это могло значить, я разгреб землю, и увидел гриб белый как снег. Рядом было ещё возвышение с трещинами, там тоже оказался гриб. Это были шампиньоны. Тётя Вера, у которой я спросил, а можно ли есть эти грибы, сказала:
-Конечно можно, насобирай побольше, и мы их пожарим на обед.
Грибы были очень вкусными, особенно с жареной картошечкой, которую я запивал домашней простоквашей.
У тёти Веры тоже были две дочки Зоя и Ала. Когда я к ним приехал во второй раз, уже, будучи суворовцем, они попросили меня сфотографироваться с ними на память. Фотография была в центре села, а село было очень большое, как мне говорили на тысячу с лишним дворов
. Кода шел с ними и тетей Верой, на меня смотрели, как на слона в зоопарке, и помню, что мне было не по себе от такого ничем не прикрытого и откровенного внимания. Люди разглядывали меня, что называется в упор, и я вздохнул с облегчением, когда мы вернулись из фотографии и я снял форму. А в этот раз мы не фотографировались.
Я смастерил себе рогатку и стрелял в воробьев, что сидели на большой липе во дворе. Камешков маленьких было мало, я нашел старый чугун с дыркой, разбил его на мелкие кусочки и стрелял ими. Попасть в воробья никак не удавалось уж очень они были маленькими, а сидели высоко. Один раз я все - таки подстрелили воробышка. Он упал на землю. На груди его на перышках была кровь. Мне стало не по себе, я зарыл воробышка на огороде и навсегда выбросил рогатку. Интерес к охоте на воробьёв, бывший с самого детства совсем пропал
Я стал их просто ловить и отпускать на волю. В Бресте я брал обыкновенный тазик, клал его на землю дном вверх, один край поднимал и подпирал маленькой палочкой, к которой привязывал нитку. Насыпал под тазик и вокруг него хлебных крошек или немножко корма, которым Муся кормила кур, и прятался за сарай. Когда воробьи, склевывая зерна и крошки, заскакивали под тазик, я дёргал за нитку - тазик падал на землю и два-три воробышка были пойманы. Я их осторожно доставал, пытался напоить своим ртом, потом, насмотревшись вдоволь, отпускал с миром.
Однажды, дядя Гавря, как все звали мужа тёти Веры, принёс с охоты Чирка. Это была маленькая уточка, чуточку подраненная, так что летать она не могла. Дядя Гавря пустил её за проволочную сетку, где ходили куры и все пошли обедать. Обедали всегда очень шумно и весело. Дело было летом, окна были открыты, на столе всегда стоял графинчик с самогонкой, в которой плавали лимонные корочки.
Обедали долго. Когда вышли из-за стола, дядя обнаружил, что чирка нет. Пролез, видимо, где- то под сетку и удрал. Дядя Гавря не мог это перенести и тут же организовал погоню и розыск беглеца. Он позвал охотничью собаку, дал ей что-то понюхать и сказал: " Ищи, Полкан, ищи!"
Полкан стал носиться по всему двору, потом убежал в сад носился там, но никак не мог найти Чирка. Да он вообще видимо не искал его, а радовался свободе. Я это определил по тому, что он ни к чему не принюхивался, а носился, как угорелый, из одного конца сада в другой.
Прошло с полчаса. Уже не только Чирка, но и самого Полкана нигде не могли найти и дозваться. Это было не спроста. Дядя Гавря диву давался, потом выяснилось, что Полкан, воспользовавшись всеобщей суматохой, стащил из кухни, большой кусок мяса с костью, залез под сарай и, урча от несказанного удовольствия, пировал там на славу.
Досталось ему, правда, за это от дяди Гаври, по первое число и он долго ещё после этого случая скрывался за ближайшим углом, едва только дядя Гавря показывался на его пути.
Иногда я расспрашивал и бабушку и маму, а как они жили раньше, когда меня ещё не было на свете. Они обычно отмалчивались, да и между собой никогда не заводили разговоров на эту тему и ничего не вспоминали, по крайней мере, при мне. Уже много лет спустя я понял, в чем дело. Дедушку т. е. маминого отца в тридцать седьмом году взяли и с тез пор никто не знает где он даже похоронен. О изобрел прибор, которым можно было контролировать работу парораспределительного механизма паровоза. Это было изобретение Всероссийского масштаба. Дед ездил в Чикаго, где американцы учились у него управляться с прибором, они, вероятно, закупили его для себя. А когда пришло время, ему это вспомнили: был за границей, значит шпион. И никому не было дела до того, что сами его и послали. Вот почему и бабушка, и мама никогда не пускались в воспоминаний о прошлом.
Однажды, правда, бабушка рассказала, как она после войны шла в лесу по заброшенной тропинке и увидела впереди пред ногами торчащие из земли медные проволочные волоски. Они были в треугольной гайке, наполовину врытой в землю.. Бабушка сказала, что она тихонько пальцем обвела вокруг гайки и подумала: " Наверное, это мина" И обошла волоски стороной.
Мама рассказывала, что когда она была маленькой, они, подметая с сестрой Зиной пол в избе, все время спорили, кому выносить мусор на фанерке. Если это слышал их отец, он гаркал на них: "Несите обе!" И мама с Зиной сталкиваясь лбами опрометью выскакивали во двор. Отца боялись. Мама рассказывала, что у них был очень большой сад и бабушка многим давала яблоки. Эту черту бабушки я и сам заметил. Если ей кто-нибудь что- то делал по её просьбе, она всегда стремилась отблагодарить его. Она часто в Бресте брала меня с собой на базар. Ходила по базару от продавца к продавцу и покупала что нужно.
Я замечал, что после неё люди тоже начинали покупать у этого продавца. Я спрашивал бабушку, почему так? Она говорила, что молодые хозяйки, кто не имеет опыта в определении хорошее мясо или плохое, хорошая картошка или нет, всегда присматриваются к тому, а что и у кого покупают старушки, потому что у них опыт есть. Когда мы купили мешок картошки, последний, что был на возу, бабушка попросила хозяина подвезти мешок домой. Дома выгрузили мешок, заплатили деньги, хозяин картошки поблагодарил, а бабушка полезла под кровать вытащила оттуда полный тазик яблок и насыпала ему целую шапку и насовала в карманы.
Детишкам отвезёшь, - говорила она отказывавшемуся хозяину. Я это тоже запомнил на всю жизнь: за доброе дело надо платить добром.
После Бреста мы переехали в Рязань. Бабушка с нами не поехала, я подрос, и она осталась у тети Зины и потом переехала к тете Вере я точно не помню. Но все мое ранее детство прошло вместе с ней.
Весь уход за мной и наблюдение лежало на ней. Мама работала с утра до ночи, и ей я почти не видел, а бабушка всегда была дома. Она была очень добрая, тихая рассудительная. Её уважали все, кто с ней соприкасался и родные, и соседи, и совсем посторонние люди. Была в ней доброта, она не могла сделать никому зла, и все люди это чувствовали.
Она никогда не ругала меня и не трогала даже пальцем, а всегда стыдила и увещевала. Мне её потом очень не хватало, потому что я снова остался один, без присмотра и был предоставлен самому себе.
В Рязани мы поселились в квартире их двух комнат. В одной комнате жила семья мордвин муж дядя Коля и его жена Тамара. В другой, жили мы с мамой и тетя Клава, которую тоже поселили в эту комнату. Потом тетя Клава вышла замуж, и они получили другую комнату.
На её свадьбе я впервые напился, хотя был ещё третьеклассником всего лишь. Все вышло случайно. На свадьбе, которую справляли в комнате Тамары, так как она была самая большая, был накрыт длинный стол. Взрослые сидели ели и пили, кричали горько, а мы с моим соседом Юркой Сакутой стояли у них за спинами и глазели.
Потом взрослые пошли танцевать. Всем было жарко, и многие пили, как нам казалось, квас из большого бидона, в которых возят и хранят молоко. Когда все ушли на двор танцевать, мы тоже зачерпнули по кружке кваса и выпили. Квас был резким и пахнул дрожжами. Это была брага, причем, очень хмельная. Но мы то этого не знали. Не успели мы толком придти в себя, как опьянели самым настоящим образом. Стали дурачиться кувыркаться на полу и на лестничной площадке, все смеются, а мы ещё больше куражимся.
Потом, бабушка Юры увела нас в свою квартиру, которая была на одной площадке с нашей, и уложила спать. Наутро все пошли будить "молодых" и застолье началось снова, свадьба шла полным ходом, а мы с Юркой пили горячий сладкий пресладкий чай, головы наши не болели, а трещали. Помню, как я проговорился, и мне за это сильно влетело от мамы. Я играл в комнате Тамары. Она включила электроплитку в патрон лампочки, что висела под потолком и грела воду, чтобы помыть голову.
Эти патроны по моему называли "жучки". Пользоваться ими не разрешалось, так как это был неучтенный расход энергии или попросту воровство электричества. Электросчетчиков тогда ещё не было, еду готовили в основном на печных плитах, которые топили дровами, на примусах и керогазах или, как мы с мамой, на керосинке. Но время было трудное и люди этими " жучками" потихоньку пользовались. Если управдом ловил кого-нибудь на этом, то разу же штрафовал.
Сидим мы с Тамарой, вдруг звонок в дверь. Она быстро выдернула вилку из патрона, спрятала плитку под кровать и пошла открывать Входит какой-то дяденька и так дружелюбно говорит мне:
-Ну, что вы тут делали?
-А мы думали, что идет управдом и плитку прятали!. Отвечаю я ему как Отче наш.
Ну, вот и поговори с ним, - засмеялся мужчина. Тамара покраснела, и сказала: "Ладно, ты уж не говори там" - и выпроводила меня за дверь. Оказалось, что это и был управдом Волков. Я на всю жизнь запомнил его фамилию и то, что никогда не надо выскакивать со своим языком по перед батьки. Пришла мать с работы, Тамара ей все рассказала, и мне досталось на орехи. Раз я готовил уроки. Все были на работе. Я зажег керосинку, поставил разогревать суп и начал писать русский, домашнее задание. Писал, писал и вспомнил про керосинку. Выхожу из комнаты и ничего не вижу. Кругом темно. Вбежал на кухню, а там тоже темно, в воздухе носятся мельчайшие частички то ли дыма, толи еще чего. Окно еле просматривается. Я к керосинке: фитиль догорал и слюда, которой было закрыто окошко, чтобы видеть величину пламени попала краешком в огонь и коптила мельчайшими частичками сажи. Я фитиль потушил и стал стирать сажу. Она покрыла и стол, и подоконник, и посуду, и все, что было. Причем она не хотела стираться. Мучился я мучился и к приходу старших с работы сделать ничего не успел, кухню проветрил, сажа из комнаты выветрилась, а та, что осела, была видна: все было в черном цвете. Ясно, что мне досталось и на этот раз и ничуть не меньше.
Потом, помню, мы достали где - то серы, я и понятия не имел что такое сера. Несколько крошек ее упали на железную часть кухонной плиты. Я даже не придал этому никакого значения. А потом, когда печку разожгли, и плита накалилась сера вспыхнула и начала гореть желто-синим пламенем, причем её стираешь палочкой, а она и на палочке горит и на плите. Никто ничего не может понять и я в том числе. Потом провели следствие, все выяснили, и я был бит и за это.
Напротив нашего дома, через дорогу, был огромный сад юннатов. Там пионеры занимались выращиванием яблок, груш и прочей вкуснятины. Сад был, естественно, обнесён высоким забором, с той стороны вдоль всего забора по периметру бегала собака. Цепью она была привязана к проволоке, которая шла вдоль всего забора. Мы были слишком малы, чтобы перелезть через такой забор, поэтому старшие ставили нас на атасе и для отвлечения сторожа и собаки.
Сами уходили на противоположную сторону сада и по их трёхкратному свисту мы начинали стучать в забор, бросать в него камни. Через полминуты, мы затихали и прислушивались, собака, гремя цепью о проволоку, бежит к нашему месту, скоро становится слышен голос сторожа, который угрожающе кричит: " Вот я вам задам!"
Тогда мы начинали шум снова, собака, с той стороны забора, захлёбывалась от собственного лая, сторож иногда даже в воздух палил из ружья, а тем временем, на другой стороне сада, старшие, перемахивали через забор и также тихо перелазили обратно с полными пазухами яблок. Потом обе группы шли навстречу друг другу, и часть добычи перекочевывала в наши карманы. Чистка сада было организована толково, что многократно было проверено и подтверждено практикой.
Так что чистки сада команды Мишки Квакина из Гайдаровской книги " Тимур и его команда" явно уступали нашим: у них не было отвлекающего манёвра.
В 1953 году 5 марта умер Сталин. Все в нашем доме, большие и маленькие ходили во второй подъезд к Грошевым, у которых был радиоприемник и слушали информационные бюллетени о состоянии его здоровья. Сами мы, конечно, не могли ясно понимать все значение его смерти, но по окружающей обстановке, и по лицам старших мы понимали, что случилось что-то страшное. Обрывки разговоров старших, что вчера того то - взяли, что приезжал " Чёрный ворон" мы со Сталиным не связывали. Мы привыкли к тому, что люди были немногословны, про политику почти не говорили, да мы толком и не понимали что такое политика, что даже дома многие говорили о чем - то приглушенными голосами, оглядываясь на дверь. Так было, значит так надо и всё. Для детского ума большего и не надо было.
В Рязани мама тоже отдавала меня летом в лагерь. Он был в Солотче. Места там сказочно красивые Есенинские места. Около лагеря протекала небольшая речка Солотча, у её берегов мы копали темно-серую глину и лепили из них пистолеты всевозможных видов.
У нас в лагере часто крутили кино, приглашали артистов. Однажды к нам приехал знаменитый тогда иллюзионист Кастелло. На лагерной доске объявлений висела большая афиша с его фамилией. Он мог читать мысли! Он выходил на сцену, давал кому-нибудь что-то спрятать в зале, ну, например, ключ. Сам оборачивался спиной к залу и даже глаза прикрывал ладонями. Наш пионер прятал в шестом ряду у пионервожатой в сумочке этот ключ. Потом возвращался на сцену. Кастелло брал его за руку так как берут, когда считают пульс и задавал ему вслух вопросы : " Так, куда нам надо идти? Ага, направо по проходу. А теперь куда? К какому ряду подойти? Ага, к шестому, очень хорошо". И так он добирался до воспитательницы и находил в сумочке ключ.
Он брал большие картонные часы, опять отворачивался, мальчик ставил на часах, например, девять часов. Кастелло брал его за руку перечислял вслух все цифры и угадывал, что часы поставлены на девять часов! Для нас в то время это было фантастикой, но все это было необъяснимо.. Это сейчас я знаю, что каждая мысль, по выражению великого физиолога Сеченова, заканчивается в мышце. Когда Кастелло, называл подряд все цифры и доходил до цифры девять, пульс мальчика независимо от его воли начинал биться чаще и сильнее и Кастелло это тут же улавливал своими чуткими пальцами. Тем более, что у него была наверняка громадная тренировка в этом. Но тогда мы все ходили, что называется, разинув рты, строили догадки и удивлялись. Это был, конечно, не Вольф Мессинг, но нас он поразил очень сильно.
Последний год в лагере я уже готовился к экзаменам для поступления в Суворовское училище. И помню как досадно мне было, когда наш пионервожатый утром в четыре утра будил нескольких ребят, чтобы идти на рыбалку, а меня не брали
. -Тебе к экзаменам готовиться надо, - говорил он. И все как - то уважали, то, что я готовлюсь к экзаменам, что у меня с собой учебники и тетради. Очень редко мне удавалась его уговорить.
По возвращению из лагеря моя подготовка продолжалась. Предметом законной гордости всех рязанцев, была Ока. Мы часто убегали на Оку купаться. Мама была на работе до шести вечера, из школы нас отпускали рано, а летом вообще были каникулы. И мы часто ходили на Оку нырять под понтонный мост. Течение на Оке очень сильное, нас, девятилетних пацанов, зашедших в воду по пояс, сбивало с ног.
Ныряние под мост было делом опасным. Вынырнешь не во время, течение так ударит головой о железо, что можешь и вообще не вынырнуть. Но, то самое течение и помогало. Ширина моста была метров пять-шесть и ты проплывал под понтонами очень быстро несколько секунд и ты уже на другой стороне моста. Под водой смотришь вверх и когда черная вода под мостом сменяется на светло-желтую, стало быть, ты уже мост перенырнул и видишь воду, сквозь которую пробиваются солнечные лучи, и, значит, можно выныривать на поверхность.
В один из таких походов на Оку прибегает к мосту мой друг Юрка с нашего двора и кричит: " Тебя мать везде ищет, волосы на себе рвет, тебе же на экзамен идти надо!" Тут только я вспомнил, что мать пять раз утором мне сказала: "Смотри, сегодня в два часа экзамен по математике! Будь дома!"
Я спросил время у загоравшего на песке, дяденьки, оставалось ровно полчаса. Я опрометью кинулся домой. Что было, описывать не стану, короче, мы успели, и я зашел в класс вместе со всеми. Когда я через двадцать минут первым вышел из класса, мама чуть не упала со стула:
-Выгнали!?- было первое ей слово.
-Да нет, успокоил я её, - я уже всё решил. Задачки совсем лёгкие, и стал успокаивать других родителей, окруживших меня. Мама сразу успокоилась и стала говорить: "Ну, за математику я спокойна, он задачки решать может". И повторяла эту фразу, каждому, кто к нам подходил. Много лет спустя, когда, я сам стоял в Минском мединституте и ждал, когда выйдет с экзамена моя младшая дочь Оля я понял, что испытывала моя мать.
Оля тоже вышла и стала всех успокаивать, что все сдадут, что не надо так волноваться, а я зашел в туалет и молча курил, сдерживая слезы от переживания за неё. Жизнь наша повторяется в наших детях это сказано давно.
Мама подарила мне по случаю поступления в училище книгу " Они сражались за Родину". В ней были собраны отрывки из книг, романов, поэм, стихотворений, посвященных ратному делу. Начиналась она "Словом о полку Игореве, и заканчивалась, отрывком из книги В. Величко "О великом и вечном". Отрывок назывался "Победа в Маньжурии".
Приведу несколько строк из его последней части: "Целые полки японских солдат ещё шли с оружием на пункты разоружения. Эти полки брали перед советскими войсками " на - караул".
Бесконечно текли колонны разоруженных японских дивизий и бригад.
Капитан Аосима, старый, седой командир кавалерийского эскадрона, смотрел на всё это своими жёлтыми глазами, полными непроницаемого спокойствия. Он сказал лишь три слова:
-Да, это русские...
Его адъютант, старший сержант Семидзу, молодой парень, стоял, раскрыв рот от крайнего удивления. Так наступил конец Квантунской императорской армии Японии...
Я помню чувство гордости за наш народ, за нашу Родину, которое охватило меня, когда я читал эти строки.
Когда я сдал все экзамены, и прошел медицинскую комиссию, я уже знал немного Толика Лунькова, Толика Полосина, Лёню Купцова, с которыми мы вместе сдавали экзамены.
Последнюю ночь, перед отъездом в Тамбов в Суворовское училище, мы с мамой провели у мамы Толика Лунькова. Нас уложили спать, а сами мамы сидели, разговаривали и боялись пропустить время отъезда. Нас разбудили среди ночи, и мы пошли на вокзал.
Народу нигде не было, улицы были пустыми, и наши шаги гулко разносились в ночной тишине. Подошёл поезд, мы сели в вагон Мамы плакали и махали нам руками, стоя у окна вагона. Как только поезд тронулся, мы сразу легли досыпать. Утром мы оказались среди таких же, как мы ребят, они ехали из Москвы. Помню что первым из них, с кем я познакомился, был Валера Доронин: мы с ним сидели друг напротив друга и угощали один другого лимонадом и домашними яствами. За разговором так и не заметили, как поезд прибыл в Тамбов.
Зах В.Н.
Апрель-1969 год.
ДЕТСТВО
Наташеньке и Димочке,
любимым внукам моим, посвящаю.
В детстве, как и в последующей жизни, в память западают самые яркие впечатления. Из самых ранних детских впечатлений мне запомнились два - три, не больше.
Помню, как я боялся и плакал, когда к нашему деревенскому дому подъезжала полуторка, в которой сидело много женщин, и мама уезжала с ними, видимо на полевые работы. А я в коротенькой рубашонке, без штанишек, бегу к калитке и протягиваю к ней ручонки, боясь, что никогда больше её не увижу. Это было году в сорок шестом, сразу после войны и было мне тогда годика четыре.
Помню, как мы кувыркались с моим другом глухонемым мальчиком из соседнего дома в огромно копне сена, это запомнилось по душистому и тёплому запаху сена по тому как горело потом лицо и руки, наколотые сухим сеном. Потом друг показывал мне знаком, что хочет пить и мы шли в дом пили воду, ели драники, причем то у него, то у меня в зависимости от того, чья мать прекращала нашу игру и звала обедать.