- Да растуды твою в звонаря Пресвятой Богородицы мать!... - хлестанула за моей спиной в колокольную бочину звенящего небосвода шепелявая шрапнель - а все-таки сдержанного, чуть ли не молитвенного по случаю Великого Праздника - мата, сухим горохом заполошного пересуда осыпавшаяся на головы почти совсем уж заснувших над своими чисто выстиранными солнцем рушниками: "Налетай да клюй!", - старушек, уж и ждать-то переставших из врат церкви, как и чуда, прихожан с куличами пасхальными, с пятаками лунноликими, да с яйцами несушек райских, цветастых, как и все птахи заморские, так щедро и торопливо несшихся лишь с полчаса назад, пока не растаяли за углом сиреневыми облачками выхлопных газов, клубками ли придорожной пыли... Да и солнце припекло, да и медь из-под купола таким сладким медом дремоты разливалась под выгоревшими клочками не доспаной сегодня ноченьки, укрывшей ковыльное серебро таких уж далеких воспоминаний,... когда и сами они беззаботными пташками слетались на звон колокольный с куличами, да с этим смешным, двусмысленным разноцветьем, на ходу торопливо прощая себе в основном-то приснившиеся еще, но все равно сладкие, цветастые как ситец грехи... С того, видно, не так уж и осерчали они на этого оглашенного, сердитым шмелем копошащегося внутри потрепанных, помятых лепестков блеклого, прижженного, видно, еще зимним солнцем, цветка нищеты, увидеть который если и посчастливится, так только сегодня, в самое знаменательное во всем сразу мире Воскресение, и только здесь - на святой, чисто выметенной ветрами, щедро позолоченной господней заботой, паперти, на которой так хочется быть добрым, щедрым... Слова какие-то все же!... С новым каким-то оттенком... Даже цвета и те словно значение поменяли, приобрели совсем иное, избито бытовое, совсем не похожее на недавнее еще былое, когда...
- Да вы не пугайтесь так, господин! Это ж Колька-коллега, ну, то есть, калека в моральном смысле, ведь он и молитв-то других не знает, почему, если в церкви, то и рта не раскроет, почему и боится заходить туда, - воткнулась вдруг в радужный пузырь видения длинная, протяжная иголка заботливого, назойливо-вопрощающего внимания, так и потянувшего за незримую нить мой разбрызганный по плитчатой паперти взгляд в сторону колючей, вороненой решетки церковного забора, под которым я, боясь вновь уколоться, едва разглядел наконец и самого "портного", уже строчащего иглой острого, пересохшего от старости, взгляда мои, смотрящиеся со стороны еще полными, оттопыренные карманы парчовой от солнца брезентовой куртки. - Он, уж ясно, напричащался с заутренней, отчего скоро и чертяк ловить начнет под своими лохмутами! Во, цирк начнется! Коль некуда спешить, - а куда сегодня спешить? - я бы подождал, поглядел. Такое только возле церквы и увидишь-то, тут всякая нечисть наружу сама прет.
- Чо ты несешь, фуфло оголтелое, нехристь левославная, коммуняка, разопнутый на своей красно... звездной бестолковке треухой...!? - всплеснулся вновь над старушками, обрызгал каплями смешков их белесые клубочки морщинок бурчащий, фыркающий, булькающий фонтан, гейзер живой, кипятящейся водицы из недр того самого, лохматого цветка, так похожего на старую, основательно заржавевшую игрушку "Дюймовочка", за никак не раскрывающимися, беспомощно мечущимися по кругу, лепестками которой вновь явно почудился и даже не шмель уже, а кипящий ядом шершень, ощетиненный во все стороны острыми, летучими жальцами словечек. - Вот же натура неистребимая, ничем не выводимая! Только бы поперек, под руку чего ляпнуть, под хвост чего сунуть! Только бы не дать народу честному правды коснуться, до истины доколупаться!... Черт, да ведь тут же он, как только что помню, быть должен... Должен, сука!...
- Слышали? Точно чертяку ищет по карманам. Должен! Кто ему еще-то задолжает? Еще и с собой его перепутает, раздевать начнет, разоблачать, за масонские уши да хвост ловить. Он ведь и так повернутый, а если уж поддаст... Поглядите, поглядите, - уже едва шипящей змейкой вилась та нитка шепота из игольного, беззубого ушка портного, острием же иглы так и шарящего по звенящей пустоте моих карманов, в голодную пасть которых я даже палец уже опасался теперь засовывать, почему и не мешал портному, хотя тот уже снова пришивал к забору острым взглядом трепещущие нервозно лохмотья, крылышки ли шершня, пытающегося вывернуться наизнанку, продеться сквозь ветряное сито своих бездонных карманов, - Колян, а чего ты потерял-то? Не пердок ли случайный, залетный ли? Дух, может, святой, али еще какой, а? Так, не в кармане бы поискал, в сингулярность бы заглянул, изловчившись! Туда-то уж и последний щипач вряд бы даже за целковым полез, а, Колян?!
- Ой, ты, задница ты двуличная! Постыдился бы хоть в Христово воскресенье по научному испражняться! Это тебе стоило бы в дырку телескопа своего почаще заглядывать, может, и разглядел бы в ее туннеле наше светлое будущее, не торчал бы тут из нее, как из полного горшка, своею вчерашней, материалистической, единственно возможной для тебя противоположностью, бумагой подтирочной своего же дисера-дрисера! - вовсе и беззлобно даже отбрехивался тот шершень, вдруг совсем даже худенькой, в синюю полоску, осой выскользнув из своего цветка и перетряхивая его так, словно собирался опылить из него всю оранжерею этих снова девственных одуванчиков, с любопытством поглядывающих на спорщиков сквозь свои еще не растаявшие на солнце сны. - Не сбей ты меня с толку, я бы сразу вспомнил, куда сунул его! А вдруг за подкладку? Тут ведь любую дыру с карманом перепутаешь, да она еще и понадежнее, дыра-то, если не в кармане! Карман-то ведь тоже дыра, да еще какая черная... Ну, хоть бы - какой рукой я засовывал - вспомнить!...
- А может, он уже и выскочил, да припустил? - с ехидством, не отрываясь от собеседника так и строчащим любопытством взглядом, подначивал портной, мимоходом и меня покалывая замечаньицами, - а про дисер-то он не врет, писал я дисер-то, писал, да жизнь все опровергла, вот как... Не похоже, да? Еще б!
- Куда припустил! Куда припустил, если б я его сразу ж заметил на этой серости беспросветной? Он же такой зелененький, прям как листочек осиновый! - жалостливо бормотал тот, юркой осой вращаясь внутри клубка своих голубых, лопнувших местами полосок, и чуть ли не заползая в каждую из дырок, словно соты усеявших, соткавших ли этот невод, в котором совсем запуталась безрыбица его судорожных поисков.
- Ну! И что я говорил? Зе-елененький он был, зелененький он был. Прямо как древо жизни тебе! Вот, какие тут дисеры при таком бытие-сознании? Не руки, так ноги жизнь укоротила - спасибо, хоть отрезали бесплатно. Нет, а какая плата, если я не просил отрезать? Извините, это ваша осознанная необходимость, а не моя! - чуть ли не целиком захлопнулся своим морщинистым веком портной, подмигнув мне без какой-либо горечи, одним глазом, вторым уже намертво вцепившись в тот голубой клубок, словно сам наматывал его вокруг незримой оси осиного жальца. Я даже поразился, как это вращающиеся в разных плоскостях и направлениях глаза не разорвали пополам его треух вместе с головою, так похожих на драного котенка, накинувшегося на два больших рыбьих пузыря, прокусить которые ему было не по силам, как и выпустить, вот и мяукал другой половиной рта, - Коль, а Коль, а ты, может, не там ищешь? Может, в себе поискать надо, со стороны взглянуть, вглубь явления, пусть и вчерашнего? Ты ж - моряк, как я погляжу, а ниже ватерлинии сунуться боишься, сразу за рог ухватиться хочешь! А вот Фрейд, хоть и не моряк, не водолаз...
- Фрейд?! А ты-то, красноперый философ, огурчик из бочки, куда к нему в задницу лезешь?! Хоть и не боги его горшок обжигали, но уж и не марсисты-метеористы! - взвился вместе со столбом пыли над празднично золотистой, но серой все ж папертью вчерашних буден Николай..., даже невод свой выронив из рук вместе со всей изумленной мелкорыбицей старушечьих взглядов, снова обратившись в упрямого, упертого шмеля, возмущающегося стеклянными миражами окон. - Я хоть и не моряк, как один из твоих слепых созерцателей заметил, хоть и плотник всего, хоть я под ватерлинию Фрейду и не заглядывал, поскольку для меня любой глиняный, земляной горшок - кто бы на нем ни сидел - это лишь похмелье от вчерашнего материализма, однако зеленый цвет, в отличие от Оскара, я от голубого, а тем более от вашего геморройно-красного, поносно желтого, отличить могу! А уж тем более по особому такому хрусту, с которым липовый листок не сомнешь...
- Ох, уж прям и плотник он! Может, еще скажешь, что... Колян, так ты про что это?! - вдруг осекшись, уже с обретаемой, чуть ли не встающей с отсутствующих колен, верой обратился портной со своим дырявым дождевиком в расстрелянные шрапнелью уши голодного слона, растоптав своего жадного котенка вместе с лопнувшими рыбьими пузырями глазенок и обняв собеседника смачным хрустом своих пересохших, верблюжьих внутренностей, пустым капюшоном хлопающих по спине. - Сегодня-то и чудеса возможны, это я не отрицаю, тем более, такие хари тут проплывали, отъезжали на таких мерцах-перцах... Неужели?!
- Что, неужели, неужели! Я ж и говорю тебе, что найти лишь не могу, да и вспомнить: куда же я его засунул! Начал сразу считать: сколько с этого выльется, на сколько можно разлить..., растянуть, то есть, а куда сунул при этом - убей бог, не помню! - глазастой, раздавленной стрекозой стекал Николай... по стиральной доске своих синюшных полосок. - Ну, нет тут больше дырок и карманов! И выпасть некуда: одни ж эти, блин на вилку, вокруг!...
- И это точно: зеленый, хрустит? Свеженький? А рожа там чья - не помнишь? - мудрой, но уж слишком голодной улиткой полз к Николаю... бывший портной, осьминожьим осязанием ощупывая всех этих, давно уже бесполых, но все равно подозрительных, старух, чуть ли не хихикающих при этом.
- Рожа?! - вдруг размяк, обратился в застиранную тряпку, безвольно стекшую по склизкой ряби стиральной доски на дырявый дуршлаг паперти, Николай..., в разинутый рот которого смогли бы залететь все ночные обитатели колокольни, мало что там изменив за ночь. - Слушай, а ведь такого президента у них не было, как я помню?
- Ох, ты как будто всех их уже перепробовал! - обнадеживающе верещал портной, почти с головой занырнув в бездонную клумбу его цветастых лохмотьев, откуда теперь лишь торчали короткие обрубки его безжизненных стебельков, словно кто-то по оплошности, в спешке, засунул букетик цветами вглубь вазы портновской задницы и даже не обернулся посмотреть, как счастливо они хлопают пустыми лепестками-жабрами, словно аплодируют несостоявшемуся концерту пародиста его жизни. - И причем рожа, если цифра важней? Цифра! Один, ноль, два нуля!...
- Ага, три! Нашел дурака!... Нет, не помню! - одними слезами лишь стекал Николай... с полосатой тряпки своих далеких, волнительных, заразительных воспоминаний... - А рожу помню, но... вспомнить не могу! А ведь знакомая!
- Ну, ну! Толстая рожа, худая? - назойливо вопрошали портновские обрубки, торча уже из последних дыр лохмотьев, одним глазом даже поглядывая сквозь одну из них в мою сторону почему-то. - Или вообще рожи не было? Глаз только, иголка циркуля, пирамидка масонская?...
- Не-е, была... И знаешь, что помню, так это... лысая была, - растерянно бормотал Николай..., совсем уже превратившись в обычного тщедушного бомжа в рваном тельнике, к которому я уже терял, отворачиваясь, весь свой неподдельный, непроглядный, щиплющий глаза и сердце, интерес. Да и все вокруг серело, серело...
- То есть?! А почему тогда зеленая?! - недоуменно спросил бывший портной, присев на свои культи прямо посреди растерзанного цветка нищеты, опять строча иголками взгляда мои совсем сдувшиеся в этому времени карманы. - Тогда должна быть..., ну, сиреневая хотя бы. Зеленых лысых не бывает, хотя... Франклин-то и за лысого сошел бы, но уж слишком!... Не хо-ху себе! Сотка! Может это, приснилось тебе? Ну, какой дурак стал бы вообще зелеными подавать? Да не бывает такого! Если б только вашего Мишку выпустили, так и то он бы сюда не полетел, а в Палестину бы сразу, к стене плача. У того-то просто рваных нет, вот я к чему! Они, может, почему и не подают у нас, а только там щедрые...
- Приснилось, говоришь? - неуверенно промямлил тот, осыпаясь внутрь полосатой вазы тельника смиренными лепестками разочарования. - А ведь точно, приснилось... Я еще подумал тоже, что уж как-то он был одет не очень, по-нашему как-то, не баксово... Даже удивился, когда дал столько, да еще и улыбнулся...
- Ну да, эти бы стали улыбаться! Сунут - и бежать, пока жаба не задавила! Если, правда, выборы, то и после копейки своей полчаса пожалуйста бормотать будет, руку оторвет! - со злорадством вещал портной, резко отвернувшись даже от меня, спрятав иголки взгляда под нахохлившимся треухом, захлопнув даже уши своего дождевика. - А ты еще критиковал нас, марксистов! Не, брат, капиталист нормальный только присниться может, да и то мертвым если. В жизни это все надувательство, даже на Пасху. Чудес не бывает... Бороться надо...
- Ну, чего ты на Господа брешешь?! - возмутилась наконец одна из пташек божьих, проснувшись окончательно от девичьего любопытства, стыдливости ли безгрешной юности, когда даже про пасхальные яйца в разговоре вспоминать стеснялись. - И как можно при людях им в глаза говорить такое?! Были вы безбожниками, такими и остались!...
- Ты это про кого это? - напряженно и по сумасшедшему проницательно спросил Николай..., впервые удостоив меня взглядом почти моряцких по цвету, барахтающихся в зыбкой пустоте, глаз. - Эй, господин, про тебя что ли? Ну, а где же тогда?...
- Да, ты что, фокусник что ли, иллюзионист? - насмешливо, знающе оценил мое одеяние портной, побрезговав даже иголкой коснуться обвислых, давно пустых карманов. - Ишь, Ходорок нашелся! В Пасху дал, в Пасху и взял!...
- Ты что, этот самый..., решил в нас разочарование реформами посеять, плевелами сомнений в душу наплевать?! - не совсем уверенно, перекатываясь с грохота битой посуды на скользкие блюдца сомнений, вопрошал Николай... тоже кого-то в моем кармане. - Если уж дал, так дал! Взял, так взял! Я ж разве против? Вон, Ходорок, тот же и Роман с чукчей, обобрали нас, так и давись ты на небо!... Я на их трахальник свой хахальник и не разевал, я ж не чукча!...
- Ты про Челси, про Челси еще вставь ему, вставь, Колян! - этаким ершиком на крючке удовольствия трепетал портной, даже подпрыгивая на своих обрубках, будто и рыбака с удочкой был не прочь заглотить. - Челси дал, так уж и...
- Ага, счас! Я ему еще всю историю КПСС расскажу, всю его биографию выложу, иллюмината проклятого! - опять взвился тот недовольным шмеликом, завис над кучей своих цветастых лохмутов, засучил лапками от холода, от нервного ли возбуждения, прицеливаясь: куда же занырнуть. - Если неча дать, так не надо и народ дурить! А то смотри-ка, мы, мол, коммуняки-бедняки, сами, мол, голодцанцы, а народ озолотим, как только, так сразу и озолотим! Помашут чужой бумажкой перед носом...
- И как же не стыдно! - возопила вдруг одна из божьих одуванчиков, аж перышки с нее во все стороны полетели. - В святой праздник да такое!...
- Вот за таких нас Господь и карает!...
- От таких-то и грех весь, да блудство пошло! И все им мало! И все им мало! Прорвы!...
- Сами сутяги, и дети бродяги!... - взвились следом за той и остальные в небеса справедливости, стряхивая с себя даже сны недавние...
- А вы-то сами проститутки, и дети у вас!... - пытался было перебить их портной, да что-то осекся, замер, словно внутри у него что-то упало, вот он и прислушался... - А причем тут комму... нисты, то есть?! Кого это они озлачать, озеленять собирались? Не твои ли это лягархи, да дымокруты нас все золотят, холостят? Ты уж с больной-то на здоровую не лазь!...
- Да пошел ты!... Нет, это я не тебе! Ты-то, эй, постой!... - заорал мне вослед Николай..., всплеснув своими лохмутами над головой, да так и замерев под пристальными взорами окружающих. - Да заткнитесь вы все! Чего уставились?... Ты, это, чего взял, так верни-ка обратно! Померла, так померла! Что с воза упало, то уже не встало... А чо вы хохочите-то?...
- Вот-вот, так вы и коммунистов порочили, - брезгливо похохатывал ему под ноги портной. - Зелененький, лысенький, хрустит...
- Да и ты-то такой же! Гляди-ка ты, проститу... Ох, прости, Господи! Чуть сама не согрешила! - заворковала старая голубка сквозь частую решетку знамения, отчего даже порозовела по-девичьи.
- Вы что, сволочи?! Издеваетесь!? Надули, да еще и насмехаться!? Да я тебе... - швырнул вдруг Николай... свои лохмуты оземь, схватил с земли было подвернувшуюся нежданно каменюгу, а тот, возьми, да и... - Черт, и тут не везет!... А это чье?
- Твое! Яйца от курицы недалеко падают! Снесся, снесся наконец петушок! Прыгни еще разок, тряхани лохмутой, давай! Или ты монархист? Да еще и мусульманский! С одним да еще и с зеленым!... - хохотал издевательски, ну, прямо саркастически портной, прошивая того насквозь стальными иглами проницательного взора, чуть-чуть лишь поблескивающего заговорщицки в мою сторону, ища аудитории.
- Да не твое, не твое! Это, вон, ихнее, мы ж и говорили!... - всепрощающе и всепримиряюще расцвели вновь вдоль забора позолоченные солнцем седые одуванчики.
- А чо это вы тут яйцами-то разбрасываетесь? - подозрительно гудела пчелка, кутаясь в голубую полоску, словно ей вдруг зябко стало, словно укололась о мой взгляд, увидела там что-то... - Пардон, конечно, но я ж нечайно придавил чуть, хотя за то я бы и...
- Во-во! Вот так же им и перестройка приснилась, и реформа, дымократам гребаным! - обличительно, но все же примирительно, хотя и высокомерно, слегка фамильярно рокотал портной мне вослед, ожидая хотя бы понимания, хотя бы чего-нибудь с паршивой овцы. - Божий дар готовы с баксом драным попутать. Слепота, духовная слепота! Даже в такой день баксы снятся!...
- Так это что?! Это ты мне подал что ли?! Это?!...Ишь ты, Фабиржа нашелся! Ходит тут, своими драгоценными перед носом трясет!... Да растуды твою в звонаря!... - продолжение фразы уже не стало поворачивать следом за мной за угол, шмякнувшись об выступ краеугольного дома зелененьким таким, слабо хрустнувшим напоследок, крашенным и раздавленным уже яичком,... вернее, растерзанными останками крохотной вселенной, маленькой ли ее галактики или даже совсем малюсенькой солнечной системы, пережившей за недолгий миг и изумленное, полное надежд рождение, и... Нет-нет! То было наваждение, дьявольское наваждение, как и та почудившаяся смерть вселенной, маленького ли, оранжевого ее солнышка, не помешавшая его полету, освобождению от гнилостной участи смертных, его встрече с краеугольным.... Разве наваждения так уж необычны для дороги, ведущей от храма, куда мы приходим покаянно, но затем, чтобы вновь уходить, возвращаться в мир греха, который после храма и не может не показаться наваждением?
Ведь не просто же возвращаться, а с облегчением, якобы оставив в доме Господнем все грехи свои, этаким воплощением целомудрия, почти Мессией, щедро раздающим подаяния, сам жест, ритуал этой подачки расценивая уже милостью, благодеянием, а даруемые нами крохи - чуть ли не манной небесной, за которую облагодетельствованные нами должны... Да-да, должны будут еще нам! Весь год будут нашими должниками, копя проценты нашего искупления от Пасхи до Пасхи в банках своих дырявых, изношенных сердец, взращивая наше вечное прощение в плодородной почве, в святой грязи своей бренной нищеты, щедро нами культивируемой, удобряемой, орошаемой бескорыстными слезами сострадания, градом ли откупных или просто скупым, солидным таким посевом зелененьких, хрустящих плевел, умерщвленными ли спорами крохотных вселенных, что, в принципе-то, одно и то же...