Заболотников Анатолий Анатольевич : другие произведения.

Игра в поддавки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Издана в 2012 г


   ИГРА В ПОДДАВКИ
  
   Часть первая. ГОРА
    
     

   Берегитесь восходить на гору...

   Исход 19.12

  
      Глава 1
     
      Море изнывало от жары и штиля и радостно откликалось на прикосновения человеческой руки шустрыми кружками волн, с неохотой тающими невдалеке от лодки. Тонкая, полупрозрачная, словно восковая, женская ручка обессилено свешивалась с ее борта и легкими движениями узкой ладони, словно веслом, загребала разогретую до бестелесного состояния воду. Хозяйка ручки, накрытая с головой большим, когда-то ослепительно белым платком, недвижно лежала на корме. Штиль был полнейший, абсолютнейший, даже какой-то мистический, но очень терпеливый сторонний наблюдатель - будь таковой здесь - мог бы заметить, что лодка все же движется не медленнее улитки и движется благодаря именно этим ласковым прикосновениям одного спящего существа к другому. Иных источников и побудителей движения не было.
      У ее ног на дощатом дне лежали два мужских тела, а, точнее, все же двое мужчин: седой и черный, то есть, брюнет, каким ранее был и седой. Лежали они лицом вниз, спрятав под себя руки, и без того уже почти обуглившиеся на солнце. На носу лодки ютился тоже черноволосый, каким ранее был седой, и кудрявый, каким седой был и сейчас, мальчик, смотря вперед безмятежно закрытыми глазами. Во сне он, возможно, что-нибудь и видел, судя по его вздрагивающим худым, но не узким плечам.
      Спать под таким солнцем могли решиться только сильно изможденные люди, кто уже на многое не может и рукой махнуть. Порой ведь даже в самых уже безнадежных ситуациях, безвыходных, даже можно сказать, некоторые умудряются подумать и о том, как они будут выглядеть после, увы, ее единственно возможного разрешения. Не будут ли у них во время этого разрешения что-либо сильно болеть, создавать неприятное впечатление, помешав достойной встрече с явлением, выпадающим на долю каждого единственный раз в жизни... Нет-нет, даже об этом тяжело думать под солнцем.
  
      Неожиданно женщина вскрикнула, вяло сбросила с лица ранее ослепительно белый платок, приподнялась на локте и с тревогой начала разглядывать свою ручку, словно бы выдернутую из кипятка...
      Она, оказывается, была очень молода и красива, не смотря на слегка впалые щеки и заострившийся без того тонкий носик весьма правильной формы. Иссиня черные волосы, усыпанные серебром соляной пыли, были стянуты в большой тугой узел на затылке, роняя несколько локонов на почти незагорелые мраморные височки. Худоба лица еще более подчеркивала и даже как бы кичилась большими, черными как смоль, глазами, окутанными дымкой густых ресниц, и крупными, но очень четко и изящно очерченными губами... Нет, сейчас пока и не стоило ее так внимательно рассматривать: она была худа, измождена, напугана и только что проснулась.
      - Что там, Мики, - даже не вздрогнув, скрипящим голосом спросил ее седой мужчина, - акула?
      - Ой, батенька, язык бы у вас... отсохли вконец! - громко воскликнула она, вздрогнув всем телом от страха перед одним только этим словом, которое бывает гладким таким, чуть ли не ласковым только на языке народов, знающих об этих тварях понаслышке, как о пожирающих все же чаще их врагов или пожирателей Куков. - Нет, что-то холодное!
      - Да, вареные акулы холодными быть не могут, - вяло усмехнулся, не поднимая головы, второй мужчина, молодой, судя по голосу и по оттенку проголодавшегося бытовизма в его вполне философском уже взгляде на мир.
      - Все равно вареные акулы лучше сырых, даже мертвых, подавившихся тобой, - пробурчал седой, который уже четко проводил грань между философией и бытовизмом.
      - А мне бы сейчас холодненькую такую акулку! Как бы я ее обнял за... - продолжал философствовать второй...
      - Замри! - заорал вдруг, раздирая болезненным криком свой пересохший рот, седой и сам первым так резко замер, что даже затрещала ткань его рубашки, давно уже стоявшей колом от соли.
      Все замерли, хотя перейти им в это состояние из полной неподвижности было не так просто. Вязкая тишина, безжизненно свисшая со спиц солнечных лучей, даже зазвенела от напряжения. Стало даже слышно, как мальчик несколько раз хлопнул ресницами - такими же густыми, как у девушки, и не только от соли. Оказалось, что даже у полной и абсолютной неподвижности есть несколько состояний, если дело касается живого существа. В лодке их было четыре как таковых, но состояний неподвижности прежде было явно больше...
  
      - Движемся! - заорал вдруг седой и бодро, хоть и со стоном перегнулся через борт лодки и погрузил в воду по локоть руку. - Течение! Наконец-то! А раз течет, значит, - изменяется!
      Остальные тоже привскочили и вслед за ним с наслаждением опустили руки в воду, чуть было не опрокинув этим лодку, поскольку решили, что прохладное течение может быть только со стороны седого и непосредственно рядом с его рукой, раз прежде его не было нигде...
      - Дураки вы, детки мои! Везде течет! - захохотал радостно отец теперь уже всех своих детей, какие были с ним на этой лодке. Теперь об этом имело смысл говорить...
      Перекинувшись оправдывающимися взглядами, те резво перекинулись на другой борт - проверять его утверждение.
      - Ну, я-то только хотел убедиться... и в самом изменении, - скромно, но уже философски сказал при этом сын постарше.
      - А ты, доченька, прости старого дурня, - весело оправдывался и отец, - первый и, надеюсь, последний раз я был не прав в отношении женщин, то есть, девушек. Ваше упрямство - великая вещь! Это та самая спасительная соломинка, которая выручит нас даже там, где и сорняки-то не растут, где мозги до дна выкипают, интуиция деревенеет и становится базарной индукцией, мельчает, мельчит, воля же, наоборот, - жидким воском, но с тем же эффектом мелкоты... А женщина будет упряма до самого конца, даже если никто ей и возражать уже не сможет... А конец-то для нас и был тем единственным выходом: туда ли, здесь ли - но только конец. И твоя упрямая ручка привела нас к нему! Мне стыдно! Стыдно! Но я уже вновь чую, верю! Предчувствую его! О, какой же он чудный, большой, красивый и нескончаемый! Тот, что мы с вами покинули - ничто рядом с ним! Даже жалеть и вспоминать не стоит -то был не наш. А он, а этот?! Даже пусть там будет огромная гора дерьма, я всю ее для вас превращу в сахарную голову, в конфеты, которые еще никто в мире не пробовал. Вы не представляете - какой мне рецепт приснился.., - с этими словами он вдруг быстро закрыл глаза и замер с полуоткрытым ртом и с протянутой куда-то рукой, прошептав напоследок, - тс-с, молчите. Вспомнить надо все, а то последовательность перепутаю...
      Эта перспектива - помолчать еще минут десять после стольких месяцев молчания - теперь их слегка расстроила, и они, навалившись на борт лодки, замерли, пристально вглядываясь вдаль и в глубину моря, неба. Старший брат успевал при этом искоса бросать взгляды на сестру, которая застигнутая криком отца врасплох, не успела одернуть юбку, и из-под ее обтрепанного края выглядывала похудевшая, но гладкая, матово-белая коленка - совершенно незнакомая ему часть женского тела. Осторожно облизывая губы, он тихо похрипывал про себя еще более пересохшим горлом какой-то мотивчик и пытался подумать о чем-то совершенно непонятном или неведомом. Слова отца к тому же неким странным образом гармонировали с этим...
      Сестра же, совсем не глядя на него, вполне даже осязала направление его горячих взглядов, но ей впервые в жизни не хотелось мешать этому. Что-то, теснившее ее девичью, но менее всего пострадавшую от этих передряг, грудь, и казалось ей как раз тем, что их по словам отца и ждало впереди.
      Мальчик же, очевидно подросший, но не повзрослевший в этой лодке, а не там, где все происходило наоборот, щурил то один, то другой глаз так, словно целился в некие воображаемые объекты, появляющиеся на горизонте и тут же пропадающие после его метких попаданий. Наверно, это были одни из самых последних, наиболее ярких впечатлений из того, что им пришлось покинуть некоторое время тому назад, когда все вот так же исчезало на глазах: город, горы...
      Теперь, когда что-то забрезжило впереди - пусть даже в их воображении - они вдруг перестали предохраняться от палящих все так же лучей солнца, хотя до этого впереди путь мог быть таким же долгим, к чему они успели привыкнуть, потеряв по дороге и обычные мерки времени. К счастью, для людей зачастую важнее не само ожидаемое, а процесс ожидания того, что при встрече, даже при столкновении с ним довольно быстро становится обыденностью и уже не доставляет того щемящего удовольствия...
   Конечно, мы поспешили причислить и девушку к их числу. Она же, оставив коленку под солнцем, незаметным движением пальчиков, замерших на голове, невольно как бы распустила узел и, рассыпав веер роскошных волос, прикрыла ими лицо, плечи... Волосы, густо усыпанные пылинками соли, зашелестели будто ночной водопад или фонтан, каких тут тоже не было...
  
      - Тихо! - тут же одернул ее отец, на миг прервав произносимые им шепотом восклицания: "Превосходно! Восхитительно! Гениально!" - которыми он комментировал свои мысли, воспоминания, и которые весьма сходно описывали состояние и его детей, сердца коих медленно и сладко таяли при этом, чего не смогло до этого сделать с ними и нещадно палящее солнце.
   В последнее и довольно длительное время весь мир их, которым они жили, и слагался как раз из одних только слов отца, коими он рисовал перед ними всевозможные картины предстоящего дивного бытия, набрасывая их яркими, крупными мазками на сине-голубой или чаще черный по ночам холст, поскольку ночью бодрствовать и мечтать им было намного легче. Оттого каждое его слово, даже новое, незнакомое заключало в себе свой смысл, свой зрительный, зримый образ, воспринимаемый вполне адекватно, но по-разному каждым их них. Последним тот мир и отличался от окружающей их действительности - для каждого он был свой, несмотря на абсолютную однозначность описания. А этот реальный мир, воспринимаемый глазами, а не ушами, только для дальтоников, близоруких или дальнозорких и может быть различен чем-то, да и то скорей уж надо быть слепым для пущей оригинальности...
   Следуя отцу, они и сами научились творить словами свои маленькие еще, но дивные мирки, что и позволило им без особой тоски и печали пережить эти месяцы, а, может, и годы жуткого сине-голубого и черного однообразия, скрашиваемого лишь золотом светил, алмазным блеском звезд, да чарующей белизной редких облачков, в итоге несущих одно разочарование, редко проливаясь дождем ожиданий...
   Может быть, старший сын и смотрел столь пристально на коленку сестры именно потому, что она была единственно незнакомым и абсолютно новым видением из этого набившего оскомину, до ужаса знакомого во всех деталях окружающего. Теперь же и оно вдруг стало представать перед ним в ином свете, с неведомой и очень привлекательной стороны. А, может быть, его давно ожидаемое новое вдруг начало материализоваться, и, в отличие от простого мира, это... вполне соответствовало тому ожидаемому... Кто его знает.
      Младший сын именно так и пытался вначале объяснить то, что одна из его очередных воображаемых целей вдруг перестала исчезать после неоднократных точнейших попаданий его пламенных взоров. Возможность объективизации игры настолько его вначале захватила, изумила, что он не мог дождаться окончания молчания, чтобы поделиться своими вновь открывшимися способностями творить одним только взглядом, воображением... Непотопляемый же объект при этом постепенно достиг настолько осязаемых размеров, что даже его мальчишеский мозг, привыкший оперировать за это время только воображаемыми образами, с некоторым даже огорчением вынужден был признать его реальность, независимость от него самого. Но его самолюбие, вначале польщенное наконец-то открывшимися в нем способностями созидать нечто не только внутри себя, но и в этом мире, населенном прежде только страхами и предчувствиями, все же уступило место надвигающейся извне радости от встречи с настоящим неведомым, имевшим приятную для глаз форму треугольничка, конусика, перевернутой вороночки с плавно стекающими к морю склонами. И как ему ни хотелось продлить дивный миг, пережитый немногими первооткрывателями, всю жизнь после этого заново переживающими связанные с ним восхитительные, щемящие ощущения и почти сердечные переживания мозга, он все же пытался ненавязчиво привлечь внимание взрослых к своему открытию.
   Но взор брата уже мертвой хваткой вцепился и не мог оторваться даже на миг от не менее восхитительного объекта, созерцание которого будоражит умы гораздо более многочисленных армий первооткрывателей... Но, в отличие от открытия малыша, этим вот никто почти не спешит поделиться с окружающими, почему оно и не теряет своей новизны во всех коленах рода человеческого, начиная с Адама.
   Ответные чувства обладательницы этого объекта нам, к сожалению, неведомы, и мы не можем их описать, но то, насколько они обладали ею, было отчетливо запечатлено на ее личике цвета только что изготовленного пергамента, залитого по неосторожности прозрачным румянцем едва пробудившейся от сна Авроры. Она, хоть и смотрела перед собой широко открытыми глазами, но не видела или не хотела видеть там ничего, кроме смутных образов, создаваемых ею по наитию на чистом листе памяти призрачной, теплой акварелью, не подразумевающей каких-либо строгих и однозначных линий, контуров...
      Оба они, может, именно сейчас и не хотели бы никакого неожиданного окончания этого столь надоевшего доселе путешествия, ну, словно бы кто-то отбирал у вас книгу на самом интересном месте, а не вовремя долгого и нудного предисловия...
      - Отец! - произнес с громкой робостью мальчик, уже не в силах сил сдерживаться, - мы скоро врежемся в нее!
      - Этого не может быть, - не открывая глаз ответил тот, - я еще не довспоминал до конца! Нет, конец им уже наступил, но я не довспоминал. Ты прервал меня на самом главном, негодный мальчишка! К тому же вначале должен был прилететь голубь с листиком или еще кто...
      Последние слова он выкрикивал уже с открытыми глазами, которые сразу же вцепились в надвигающийся на них объект и налились почти тем же блеском, что с некоторым сожалением погас в глазах старшего сына и спрятался куда-то во взорах дочери.
      - Мысли мои уже во власти времени, и перебирать их произвольно, блуждая по его непрерывности, я уже не могу, - горько причитал отец при этом, - а это значит, что финала, а, может даже, и конечной цели всего, что я совершу, мне и вам не достигнуть, не узнать никогда! Но ты как раз больше всех и пострадаешь - дольше будешь страдать, несносный мальчишка! Из нас, то есть, больше и дольше всех. Главное, не забудь, что ты пострадаешь все-таки, и из-за чего! - ворчал он уже по инерции, не очень связно, поскольку сами мысли его были посвящены увиденному, а не мыслимому...
      После долгих лет бесцельного, беспомощного, безвольного скитания по безбрежным водам океана, под одним только небом почти того же цвета, которые сами перестали быть чем-то реальным, к тому же без весел, без паруса, когда ты можешь чувствовать себя хозяином ситуации только в пределах этой утлой лодчонки, даже во время рыбалки уповая на случайную встречу твоей лесы с невидимой, не существующей до этого добычей, он сам почти отвык адекватно воспринимать действительность, а точнее, вообще воспринимать ее, поскольку это не имело никакого смысла и никаких последствий. Как либо повлиять на нее не было никаких возможностей, что-либо менять при ее изменениях не было необходимости... в рамках возможного. Единственный осмысленный конфликт с нею возникал во время дождя, когда нужно было запастись пресной водой, и во время редких, к счастью, штормов, когда надо было лишь покрепче привязаться к непотопляемой лодке - остальное было в воле случая.
   В остальном же действительности как бы и не существовало за пределами лодки. Был только лишь холст, основа для ее нанесения, что, конечно же, само картиной не воспринимается. И, если для детей он еще мог своими нескончаемыми разговорами создать, набросать на этом холсте очертания воображаемого, но довольно разнообразного мира, даже более богатого и уж тем более прекрасного, чем реальный, то сам он свои фантазии воспринимал как таковые и только, получая наслаждение лишь от счастливых улыбок детей, не сумевших повзрослеть и, скорее наоборот, ставших еще более детьми по мере забывания покинутого ими довольно неприглядного мира, окружавшего их детство.
   У младшего не сохранилось о нем почти никаких воспоминаний, кроме разве что незабываемого образа матери, навечно оставшейся там. У старших воспоминания о том мире сохранились, но и они так или иначе были связаны со всегда счастливым детством, поскольку все потрясения и катастрофы, внезапно обрушившиеся на них, побудили его и там оградить их от мира взросления. Оно там стало бессмысленным, взрослеть там стало вдруг некуда, мир просто рушился, исчезал на глазах, поэтому остатки их воспоминаний были все же счастливыми, хотя он боялся, что они будут просто последними впечатлениями...
   Дети и сами легче переживают все эти невзгоды и тяготы, потому что запоминают и обращают внимание только на хорошее: на краски, звуки, формы познаваемого, запоминаемого ими для них еще девственного мира, который они наполняют своим смыслом, подсказываемым им сказками или воображением. Естественно, что и вырасти из таких семян, поливаемых его добрым, ласковым, щедрым дождичком фантазий, подстраивающихся под них, и должен был мир абсолютного счастья!
   И таковым он и мечтал сотворить для них его в действительности, если им, конечно, вдруг повезет с ним пересечься. Лучше бы, конечно, это был необитаемый островок, или хотя бы остров с дикими, наивными людьми, таким же сырым материалом, как и его детки.
   Поэтому, думая сейчас об этом, он с легкой тревогой ловил бросаемые на сестру взоры старшего сына. Пробуждающийся в нем мужчина словно бы намекал, что ожиданиям его в полной мере не сбыться, и что за осуществление его мечты ему придется побороться и с самой действительностью, неизбежно надвигающейся на них, а также с призраками прошлого. В какой-то миг отец вдруг тоже расхотел, чтобы это случилось. Памятуя о прошлом, он сомневался в том, что в этом мире можно встретить что-то исключительно чистое, доброе, хоть на йоту соответствующее его уже старческим ожиданиям.
  
   Но сон все же обнадежил его. Он вооружил его, совершенно безоружного и беспомощного, для встречи даже с самым ужасным: с тем, откуда они и сбежали. Чем - он бы не сказал даже под пыткой! Но то, что приближалось, чем-то напоминало их лодчонку, поэтому он слегка успокоился и приготовился мысленно к встрече. Единственное, что он хотел сейчас, чтобы эта горка была одинокой в ближайшем и даже отдаленном пространстве, как и они были до сих пор. Ведь он ясно осознавал, что это - она, материальность, действительность, реальность! Но, если она, как и случайность встречи с ней, случайно станет некой экзотической исключительностью, то какие-то еще надежды у него остаются - сделать ее управляемой, изменяемой, улучшаемой и прочее, как это делается с мечтами... Даже сравнивать с прошлым ее он не хотел. Когда появляются сравнения, все портится, пытаясь стать лучше... плохого.
  
      Вид горы восхищал, поражал даже чрезвычайно богатое воображение младшего сына, а оно ведь и было его познанием, познанием художника, рисующего в памяти свой будущий мир.
      Гора имела слегка неправильную форму. Ослепительно сияющая снежная вершина венчала чуть сбоку небольшую, довольно плоскую, стуловидную террасу. Крутые, скалистые на самом верху обрывы террасы ниже переходили плавно в пологие склоны изумрудного и салатного, охристого, серо-сиреневого цветов, медленно выполаживающиеся к морю, где они заканчивались широкими полосами золотых песчаных пляжей, обрамленных узкими полосками белопенного прибоя. Обращенный к ним склон горы был рассечен обширным распадком, по дну которого вилась голубая ленточка речушки, расширяющаяся внизу. Слева и справа этот слегка вогнутый распадок был обрамлен невысокими грядами скальных выступов, спускающихся от самых краев верхней террасы к морю. Казалось, что за их зубчатыми краями больше ничего не было, и гора была лишь треугольным куском раскрашенной ткани, ниспадающей складками с невидимого гвоздика, вбитого в самое небо. Терраса же казалась накрытым этой тканью сиденьем стула с диковинной спинкой.
      Дно распадка было кое-где усеяно крупными остроугольными глыбами, некоторые из которых по мере приближения приобретали весьма правильные очертания, что, к сожалению, перечеркивало надежды отца на встречу с необитаемым островом, но наоборот чрезмерно вдохновляло детей, у которых воспоминания о населенных мирах были не столь печальны, благодаря ему.
      Недалеко от горы течение начало плавно сворачивать в сторону, и им пришлось основательно поработать руками, а мужчинам и ногами, чтобы, изо всех сил барахтаясь в воде, вытолкнуть лодку из его струи и направить к берегу. После долгих, невыносимых для их отвыкших от нагрузок и истощенных тел, усилий они наконец-то вытолкнули лодку на золотой песок.
   Отец обессилено рухнул в полосу прибоя, а дети... эти дети, только что покинув опостылевшее им за эти месяцы, а то и годы море, тут же вновь в него и влюбились, увидав его уже со стороны, и бросились с визгом и криками в волны, неведомо откуда взяв сил для игры с ними и друг с другом.
   Точнее сказать, младший игрался с волнами, а старшие как-то больше тяготели друг к другу, чему весьма способствовала вода, скрывая многое из того, что они по неизвестно откуда взявшемуся у них чувству стыда не хотели показывать даже себе. К тому же им впервые не нужно было прятать свои тела от палящего солнца, можно было полностью оголить их, как это сделал младший, но что не смогли вдруг сделать старшие, удерживаемые чем-то от этого поступка, вполне естественного и для пустынного пляжа, и для их невинных душ. Возможно, чересчур сильным желанием сделать это...
   Отец, наблюдая за ними, вновь слегка огорчился такому их поведению, ведь за время пребывания на лодке он не дал им ничего, что могло бы развить в них это чувство стыда мужчины и женщины, но стыда именно перед ним, отцом. А у них появилось неожиданно много вещей, невероятно привлекающих взоры и требующих скрывать их.
   Но легкие, случайные прикосновения, списываемые на неровности дна, непредсказуемость волн, обогатили их мироощущение таким спектром новых впечатлений, настолько полно задействовали дремавшую доселе нервную систему, что из воды они и вышли уже почти настоящими мужчиной и женщиной, о чем свидетельствовали их скромно потупленные и понимающие друг друга взгляды.
   Отец сразу понял, что оставлять их наедине нельзя. Кто ж знает, откуда берутся у молодых эти познания? По своему опыту он ответить на этот вопрос не мог, поскольку его просветил в этих вопросах какой-то приятель-змей. По всей видимости, подумал он, эти знания у человека априорны, как и все те, что ассоциируют с какими-либо частями, органами тела, разве что кроме мозга, познания о котором скорее гастрономические, чем астрономические... Здесь он у них, да и у себя, похоже, никаких априорных знаний, не касающихся других органов чувств, не обнаружил. "Как было бы хорошо, - думал он про себя, - если бы остров был необитаемым, и все их знания о мире создавал только я! Но здесь столько иных источников информации, похоже".
   Мысли эти даже не возникали у него на лодке, где он спокойно спал часами, не думая, что делают в это время бодрствующие. Он вдруг так захотел вновь вернуться туда, но почувствовал, что не имеет уже на это права. Нет, он-то имеет право вернуться, но... один. Лишать же их этой, пусть ужасной, пусть бездарной жизни, какую он прожил и сам - он права не имел.
   Может, они и появились-то здесь ради нее, хотя набор их априорных, лодочных знаний был предназначен совсем для другого. Однако, сохранить в их отношениях эту девственную, чистую и наивную страстность, что вдруг вспыхнула в их телах и душах, ему бы очень хотелось до конца дней их, не дать кому-либо запятнать ее грязными выдумками, чуждыми самой природе. Увы, увиденные на песке следы пребывания человека отчетливо и однозначно говорили, что это будет невозможно сделать.
   Да, вынужденость их дальнейшего обреченного, бессмысленного одиночества могла бы оправдать это. Сама жизнь не позволяет это сделать. Парадокс, но это так. Хотя нет, ведь жертва своего благополучия, чистоты и прочего приносится ради будущего как раз детей, всего человечества? "А оно мне надо?" - подумал он, с презрением вспоминая покинутое ими человечество, сумма знаний, доброты, любви и вообще всего хорошего в котором вряд ли бы перевесила на весах все то же самое, но принадлежавшее одной счастливой и любящей паре, может, и скорее всего не имеющей будущего повторения. "Так в чем же смысл повторять одну и ту же ошибку тысячекратно, если можно сделать всего одно, но правильное, неповторимое?" - с грустью спрашивал он себя, теряя мир, созданный им на лодке. С грустью, потому что сам знал ответ. С грустью, потому что понял, что задуманного им уже не достичь в полной мере. Есть уже естественные ограничения - другие люди. "Посмотрим, посмотрим! Надо действовать!" - успокаивал он себя.
      И ничего - подействовало. Он резво вскочил на ноги и не спеша, пружинистым шагом, пошел в сторону горы, пренебрежительно пиная почти свежесломанные палки, куски расколотых раковин.
      Дети молча поплелись за ним. Сегодня им не нужно было слов. Молчаливый реальный мир был не менее красноречив, чем их отец(что его тоже очень обижало). Однако, чувство тревоги, неведомо откуда взявшейся, предупреждало, чтобы они не очень спешили с выводами. Если у отца, пережившего и не такое, была внутренняя готовность к встрече с трудностями, и он только ожидал, чтобы этот мир был попроще, чтобы не доставлять ему чересчур много хлопот, то дети опасались, что этот мир окажется наоборот чересчур простым и не таким загадочным, как их предвидение его. Меж их мечтами и реальным миром лежала всего лишь широкая, но узкая для этих целей полоса пляжа... Все время, проведенное на лодке, показалось им вдруг легкой и пустой прогулкой, которая ничего не дала им для встречи с реальностью. Даже одно купание на пляже открыло им гораздо больше нового, к чему они также не были готовы. Да, скорее, в старших детях было некоторое разочарование не в новом, а в прошедшем. Невозмутимым оставался только малыш, каким они теперь все его считали...
        
     
      Глава 2
     
      Описание всего случившегося далее было составлено гораздо позже, поэтому все, даже впервые ими увиденное, услышанное, называется так и теми именами, которые они узнают во время своего проживания здесь, чтобы не запутать и без того запутанную череду событий, произошедших с ними благодаря, скорее всего, именно их появлению в этом оторванном от всего остального мира уголке. Учитывая, что связи с иными мирами, само существование которых также было под большим вопросом после их бегства оттуда, у этого мирка вообще не было, его можно вполне было считать собственным, неповторимым, девственно чистым миром Горы, как они это в самом начале и подумали.
      Лодка их пристала к ее подножию, расположенному по левому берегу увиденной ими с моря реки. Полоса песка была здесь невероятно широка и простиралась далеко вглубь суши. Песок был раскален солнцем так, что ступать по нему было невозможно, и им пришлось дойти вначале до реки и подниматься вверх по ее столь же чистому песчаному берегу. Вода в реке была чистой и прохладной, в глубине ее мелькали тени и серебристые лучики рыб, на отмелях за ними охотились или просто стояли, точнее, спали стоя диковинные длинноногие птицы. В воздух они в такую жару поднимались крайне редко, поэтому долго и сердито ворчали на путешественников, которые пытались своим появлением спугнуть их с настоянных мест.
  
   Следы же обитания человека были повсюду. Вблизи полосы высоких раскидистых пальм, отрезающей песчаный пляж от зеленой части предгорной низины, на песке высились огромные кучи непонятно зачем наваленных здесь валунов и глыб. Отец долго стоял возле них, почесывая затылок и пытаясь понять смысл этих сооружений, или хотя бы представить уровень развития возводивших их туземцев. В конце концов, ни до чего не дойдя в мыслях, он вытащил из песка крупный булыжник и швырнул его на кучу.
      - Бестолочь! - презрительно сплюнул он под ноги и, обогнув кучу, побрел дальше, не дожидаясь, пока младший слезет с нее.
   Тот, естественно, уже был наверху и, пыхтя от напряжения, старательно спихивал оттуда камни, восторгаясь своим способностям производить такой колоссально громоподобный грохот, сотрясающий, как ему показалось, всю округу. Неожиданно он замер, с презрением отступил на пару шагов и, вытирая руки о камни, быстренько слез с кучи и побежал к реке, где долго мылся и оттирался песком, брезгливо сплевывая.
   Сестра же, чем ближе они подходили к стене пальм, тем больше нервничала и все ниже опускала свое нахмуренное личико, критически рассматривая платье, вдруг ставшее похожим на музейный экспонат старины. Старший брат, наоборот находил ее все более красивой, одетой чересчур ярко и вызывающе, относя ее настроения на свой счет, хотя беспокойства его составляли только малую часть того, что переживал в это время отец.
  
   Того же крайне озадачили возможности туземцев возводить совершенно ненужные ни для чего сооружения, требующие к тому же немалых затрат ручного труда. Пережив одну из величайших цивилизаций, он вполне отчетливо представлял, что это может означать и чем это может грозить им. Пришельцам. Однако, чувство голода, но больше всего возможность остаться ночью без огня в незнакомой местности упорно подталкивали его в спину. А ведь на лодке ничего этого не нужно было! И еще раз с щемящей тоской в сердце оглянувшись, как на родину, на густо-зелено-синее море, на скорлупку осиротевшей лодки, он вступил под пальмы. Они не знали, конечно, для чего пригодны их чересчур крупные, и этим вызывающие недоверие, орехи, поэтому, полюбовавшись ими, а также змееподобными стволами пальм, на одну из которых мальчик тут же попытался взобраться, углубились в заросли. С восторгом встреченные мальчиком шустрые обезьянки вначале было обрадовали отца, который вскоре опять усомнился в правоте своих предположений и еще больше погрустнел.
      Ожиданиям его правда не довелось сбыться в полной мере, но вид деревушки, открывшейся перед ними за пальмовыми зарослями, не вызвал у него особого восторга. Слева, в широкой низине, весьма беспорядочно и скученно ютилось несколько десятков лачуг, крытых пальмовыми листьями. Справа, на пригорке, в отдалении от них высились два солидных, вычурной формы каменных здания. У них были высокие пирамидальные крыши, которые они и разглядели, подплывая к горе. Между ними и лачугами стояло еще два низких, длинных сооружения, сделанных из камня, но с крышами из пальмовых листьев. К ним примыкал высокий забор, кругом опоясывающий площадку с высокими зданиями. Деревушка резко контрастировала своей неприветливостью с окружающим ее великолепием природы и своей притязательной ничтожностью - с величием блистающего снежного пика, который среди этой зелени и прочего казался чем-то, скорее, типа облака в пустыне, совсем чуждым здесь явлением.
      Отец стал совсем хмур, старшие дети жались друг к другу с несколько даже чрезмерным страхом. И только мальчуган млел от трудно скрываемого восторга. В руке он крепко сжимал найденную в пути длинную палку, которую после долгих внутренних сомнений, борений, закрыв глаза, метнул с коротким воплем в ближайшие кусты. Отец хотел было произнести что-либо нравоучительное, но не успел - из-за тех кустиков выскочили примерно с десяток туземцев с такими же палками, а один - со свежей ссадиной. Наши пришельцы замерли, но скорее не от страха и неожиданности, а от удивления - туземцы были чем-то очень похожи на них: такие же темные миндалевидные глаза, смуглая, сильно загорелая кожа, черные волосы, тонкие черты лица.
   Еще больше они поразились, когда туземцы заговорили меж собой, а потом и с ними на вполне похожем на их языке. Особенно поразился отец: ведь там, откуда они уплыли, люди даже в одной семье начинали со временем говорить на разных профессиональных жаргонах, переставая понимать друг друга, находя общий язык лишь на кухне. Что было говорить о разных деревнях?! Но это его слегка и успокоило. Учиться языку туземцев - не очень вдохновляющая перспектива для учителя. Это то же самое, что любоваться девушкой в полной темноте, хорошо хоть зная еще, что это девушка. Учить их своему языку, что все же лучше, чем самому учиться, не стоило того, чтобы появляться здесь на склоне лет. Зато туземцев это нисколько не удивило. Они ведь свято верили, что их язык - единственный в поднебесье, точнее, в предгорье.
   Отца, знавшего множество языков, это немного вдохновило.
  
      - А ты кто, однако, такая, - спросил вдруг дочь самый высокий из туземцев, потирая ту самую ссадину и с интересом разглядывая ее, - из-за реки или кто?
      - Я - великий путешественник Миклук! - скромно ответил отец, выдвигаясь вперед и оттесняя дочь, - а это мои личные дети. Где начальник? Ну, шеф... Босс!
      - Нет, мы из-за моря, - потупив глазки, добавила дочь, смущенная пылающим взором туземца.
      - Ну и что, и надо им знать? Из-за реки! Это ты из-за реки! - запыхтел старший брат.
      Туземцев в этих ответах что-то озадачило, но теперь все взоры уже обратились к дочери. Самый высокий недоверчиво потрогал ее за руку, за грудь, дабы убедиться, что она не призрак... Потом еще раз повторил то же самое, недоверчиво качая головой.
      - Эй, хватит тебе ее трогать! - недовольно завопил старший брат.
      - И он тоже, однако, из-за моря? - спросил тогда туземец, добавив после ее кивка. - И ничего у вас не украл? И у нас?
      - Ну что, ну что у вас можно украсть?! - пытался перехватить инициативу Миклук.
      - Да вот, по ночам у нас кто-то из-за моря песок ворует, - озадаченно произнес туземец, - вечером много, а ночью мало.
      - А днем? - язвительно спросил Миклук.
     - Днем жарко, однако, - отдуваясь произнес туземец, протягивая ему свою палку, - однако, на - неси, будешь себя охранять. Теперь ты - не за морем, и тебя могут украсть те, кто за морем.
      Остальные туземцы тоже всучили свои палки мужчинам-пришельцам и, обступив высоко туземца с дочерью, пошли в деревню.
      - Как тебя зовут, однако, - спросил он дочь, - Из-за моря?
      - Нет, Микати, - скромно ответила та, бросая извиняющиеся взгляды на отца.
      - Вот еще, надо им все тайны наши выдавать, - ворчал старший брат.
      Миклук же осекся после своего последнего вопроса: вдруг они то и днем захотят проверить. Он стал размышлять об их познаниях в области приливов-отливов и о своих возможных выгодах, почему и не замечал остального. Поэтому почти все палки оказались у него на плече, даже старший сын вгорячах взвалил на него свою долю, стараясь идти поближе к туземцам, чему палки сильно мешали.
      - Но почему она идет с вами? Она же пленница? - пытался он поставить все на свои места.
      - Потому что пленница, потому и нами, - спокойно отвечал высокий, - а вы раз с палками, значит, вы - охрана, а не пленники.
      - А кого же это мы охраняем? - въедливо спросил брат.
      - Себя. Не будем же мы вас охранять? - недоуменно спросил высокий. - К тому же мы охраняем нашего господина, который уж совсем не пленник!
      - Значит, мы можем уйти? - обреченно спросил старший брат.
      - Идите, - пожал равнодушно плечами высокий туземец.
      - А вас казнят! - радостно произнес второй туземец, тоже отирающийся поближе к Микати, - за то, что у вас пленники сбежали.
      - И за то, что палки украли, - добавил третий.
      - А-а. А вы, значит, ее охраняете? Понятно, - не унимался старший брат, - тогда она, выходит, ваша госпожа?
      - Ну да! Конечно! - дружно согласились туземцы.
      - И что она вам прикажет, - едва сдерживая радость, говорил брат, - вы выполните?
      - Еще бы! - сказал высокий.
      - Конечно, вы выполните, - добавил другой туземец.
      - И вас казнят, если ее приказ не выполнят, - подметил с ехидцей третий.
      - Но мы-то с чего будем выполнять приказ, который она отдала вам, да еще и на казнь за это идти, если вы его не выполнили? - оторопело слегка возмущался старший брат.
      - Есть вы! Господин не имеет права отнимать работу у раба! - подняв палец в небо, торжественно произнес высокий туземец, - это у нас самое большое преступление и самый великий грех! Это величайшая несправедливость!
      - Господина казнят? - наивно спросил мальчик.
      - Отнять у раба вечное право на справедливое возмездие, - даже возмутился высокий, - лишить его права раньше господина попасть туда? Какие вы тупицы, однако.
      - А кто же он, наш господин? - вставил вопросик Миклук.
      - К несчастью, теперь мы - ваши господа, - даже всплакнув, произнес высокий, - древнейшее проклятие сбылось, явились вы, чтобы лишить нас наших высочайших, справедливейших прав! Целая деревня лишилась их ради каких-то трех жалких пришельцев.
      - Четырех! - настойчиво вставил старший брат.
     - А где еще один? - заволновался высокий туземец, оглядываясь по сторонам, заглядывая в кусты и чаще всего под юбку Микати. - Нет! Так, вы за него ответите! Потеряли, еще даже не найдя!
      - Я говорил про нее! - упрямо продолжал брат.
      - Молчи, оболтус, - прошипел наконец Миклук, правда сомневаясь в справедливости своего гнева.
      - Ах, про нее? - с облегчением произнес высокий туземец, для полной гарантии еще раз заглянув под юбку Микати, - а вы уж было чуть нас себя не лишили! Какие же вы жестокие? Но она, к сожалению, с нами, и с нами вместе пострадает от ущемления наших прав. Как печально отдавать их таким тупицам - вы же их потеряете! Придется следить, чтобы вы свои права не потеряли, за собой хорошо следили. Столько у вас ведь новых привилегий, а у нас - обязанностей! Свалились же вы на нашу голову!... Будете в моей лачуге жить...
      - С вами? - пытаясь скрыть тревогу, спросил старший брат.
      - О, если бы! - горестно воздел тот руки к небу, - но я теперь такого права лишаюсь. Нам всем - в казарму! Изверги, захватчики!
      Все остальные тоже возопили, но быстро смолкли, не умея долго и всерьез переживать, и потому еще, что шествие уже пересекло границы деревни.
      - Да что вы, да разве можно? Мы совсем не претендуем! - пытался облегчить им участь старший брат, но его никто не слушал.
      Точнее сказать, никто из попутчиков не слушал. Попадавшиеся навстречу жители деревни ловили буквально каждое их слово и так таращили на пришельцев глаза, что становились похожими на лемуров. Мужчин, правда, на улице не попадалось, они все стояли в дверях лачуг с широко раскрытыми ртами или глазами. Потом мигом исчезали в дверях, появляясь уже переодетыми: вместо одной грязной тряпки на их чреслах болталась уже другая, но более красочная, яркая, парадная видимо. На лицах вместо изумления красовалась уже широченная улыбка прямо таки детской радости. Зато девиц, ловко обернутых лоскутами цветастой ткани, на улице было много.
   В отличие от туземцев, они лишь на мгновение окидывали уничтожающими взглядами Микати, а потом буквально раздирали взглядами мужчин, если не сказать меньше - старшего сына, что вмиг обезоружило его и лишило настойчивости в предыдущей дискуссии, на продолжении которой ему уже было не перед кем настаивать. Почти каждая последующая девица казалась ему еще большей красавицей, чем предыдущая. И поэтому он уже вполне мог не согласиться с едким замечанием отца, произнесенным до этого:
      - Ты помолчишь или нет, - прошипел тот, - ведь ты же ничего не знаешь об этом?
      Тогда он даже не понял, о чем отец хотел сказать. Однако, два или три уха, оказавшиеся в этот момент рядом со ртом говорившего отца, вполне уловили смысл сказанного, и родственные им рты туземцев уже передавали по эстафете пересказ услышанного, особенно взволновавшего своими нюансами туземок. Старший сын, по молодости легко перепутав естественное с исключительным, как-то даже слегка загордился, начал легко поигрывать несомой им палкой, сбивая сонных и квелых от жары пичужек, жучков ли с веток деревьев, крупные фиолетовые колючие цветы сорняков, растущих по обочинам широкой тропы, а, может, дороги. За это даже мальчик смотрел на него с укоризной, весьма похожей, правда, на зависть.
   На его уровне, неприметном для взрослых, редко опускающих взгляд ниже подбородка, тоже шла яростная перестрелка с местной детворой. И если наиболее пронзительные и убойные взоры большеглазых девчушек его, наоборот, мало трогали, то меткие навскидку, с прищуром взгляды чумазых мальчишек, обращенные к нему поверх длинных тоненьких трубок, он лишь по вине обстоятельств оставлял безответными, успевая, правда, запомнить и сосчитать каждый из них, особенно достигающий цели.
   И только отец шествовал по деревне словно невидимка. Его седина, морщинистое лицо, согбенная годами спина не привлекали почти ничьих взглядов, так как туземцы были в основном молодыми. Пожилых среди них не было видно, не говоря уж о стариках. Мудрость его, светившаяся из завешенных густыми бровями глаз, никого не интересовала, не интриговала, но и не пугала, отчего он получил возможность воспользоваться ею в полной мере. Переложив постепенно все несомые им палки на плечи сыновей, он чуть приотстал, потом вновь догнал шествие, потом отошел чуть в сторону, перепрыгнул через арык и пошел по его бережку вдоль дороги - никто даже не обернулся в его сторону, не отреагировал на его перемещения. "Да, пока я плавал на лодке, девушки перестали отвечать на мои улыбки", - с грустью подумал он.
   Но как раз в этот миг впервые за последнее время на его лице мелькнуло подобие очень широкой улыбки, на что иногда бывают похожи неплохие в целом мысли с дальним прицелом. Он, конечно, осознавал, что в тех местах, где мысли не в цене, они могут оказаться бесполезными, но могут стать и вполне и в полной мере бесценными. Но за многолетние скитания по морю он вообще отвык планировать что-либо с расчетом на ближайшее время. Он проектировал, создавал мысленно целые жизни своей семьи, рода - в зависимости от того, что же им встретится в океане: гора, горка, островочек, островушка, островок, атольчик, атолл, полу... "Нет, никаких полу...! Я знаю - что за этими полу начинается!" - грубо обрывал он себя даже в мечтах. Но сейчас он словно получил возможность не отягощать, не забивать голову длинными планами и прожектами, а действовать одновременно с мыслью, что доставляло ему огромное удовольствие. Стараясь все же не привлекать к себе внимание, Миклук подстроился к шагу высокого туземца и ненавязчиво завел с ним беседу.
      - О, я вас с удовольствием послушаю, конечно! - радостно он признался туземцу, - да-да, и про то, часто ли у вас бывают праздники! Конечно, расскажите!
      - Конечно, - слегка ошалело отвечал или говорил тот, но, увидев столь неподдельный интерес к себе со стороны - да-да, именно со стороны - и от человека, который готов был ловить каждое его слово, он даже разговорился, - часто, когда появляются пришельцы из-за моря... живыми.
      - Да нет, вы говорите, говорите, - боясь перебить его, тараторил Миклук очень внятным голосом, - и про то, давно ли был последний - говорите...
      - После этих еще никто не был, не появлялся, - показал тот широту своих представлений об относительности времени, хотя был занят рассматриванием губ Микати, которые та покусывала, бросая непонимающие взгляды на отца.
   Ее совсем уже замучили прилипчивые взгляды мужчин, и она бы даже предпочла совсем остаться голой, но только не делать натянуто вид, что ей совсем уж безразлично ее платье. Но больше всего ее, конечно, страшило то, что и завтра она, похоже, вынуждена будет ходить в нем. Туземки же - не сказать, чтобы уж очень некрасивые - пестрили своими тряпками, словно бабочки. Она же завтра уже не будет в нем оригинальной, как и сейчас, что она поняла, увидав в толпе двух-трех девушек в похожих одеяниях, созданных на скорую руку, но из чистого, нового материала. А тут еще отец про праздник завел почти убийственный для нее разговор. Лучше бы поговорил о магазинах...
      - А до них? Давно до этих был праздник, вы, кажется, хотели сказать? - не унимался Миклук, но вновь о своем.
      - Поживем вначале - увидим, - отмахнулся тот, не поняв сразу, что же он на самом деле хотел сказать и хотел ли вообще.
     - Что вы говорите - начальника увидим на празднике?! - потянулся к нему ухом Миклук, словно не расслышал, скептически морщась на настойчивые подмигивания дочери, которая при этих словах притихла.
      - Он их никогда не пропускает, хотел я сказать, - почтительно произнес тот, - хотя ни на одном не был. Вот так! Он все может! А ты - ничего!
      - О, конечно, я понимаю, - соглашался Миклук тоже с почтением, - ты тоже все можешь!
      - Нет, я теперь только половину буду мочь. Другую половину за меня будут мочь они, - насуплено, но без огорчения произнес туземец, кивнув через плечо на сыновей, - эти.
      - А те с горы тоже приходят на праздник, - словно и не спрашивая, подметил Миклук, как само собой разумеющееся.
      - А ты откуда про них знаешь, их знаешь?! - словно ужаленный воскликнул, но быстро перешел на змеиный шепот туземец, подозрительно взглянув на Миклука.
      - Про кого? Про тех, кто с норы? - спросил тот, шепелявя и невнятно произнося согласные. - Раз есть норы, то должны же там быть те, кого нет там, когда они приходят сюда, чего моя дочь боится, вот я и спрашиваю...
      - Ну-ну, - недоверчиво пробурчал туземец и перестал проявлять инициативу в беседе, так как с десяток ушей уже сомкнулись вокруг них своеобразным ожерельем из раковин. Потом он вдруг изменившимся тоном слегка небрежно добавил, - теперь-то я знаю ту половину, которую раньше не знал, зная ту, которую теперь не знаю...
     Микати при этих словах погрустнела, посматривая по сторонам в надежде встретиться взглядами с кем-нибудь повыше...
      - Ох, и большой камешек упал тогда с горы, - продолжал несколько возвышенно туземец, словно поэму читал, - да, там вон лежит! Упал прямо на нашего старосту. Будущего старосту. Над этим камнем славно поработали...
  
      Но в это время они подошли к самой высокой лачуге во всей левой части деревни, и тот умолк. Лачуга была прикрыта весьма свежими пальмовыми листьями и окружена густым забором из высоких деревьев и кустарников с диковинными плодами. Дверей, как и на других, у нее не было, если не считать, правда, дверями отверстие, куда входят, а не то, что это закрывает, ограничивая вход.
   Стены были все в щелях, и почти все внутри лачуги было прекрасно видно с улицы, если бы там, конечно, что-либо было... Нет, кто-то там все же был, и через мгновение в двери показалась очень красивая смуглянка с длинными, вразлет ресницами, дивными колечками локонов на височках, со слегка надменно опущенными в томные ямочки краешками сочных губ и... в точно таком же, как у Микати, платье - даже с блестками соли или еще чего-то и... обтрепанными краями.
   Высокий туземец, похоже, впервые в жизни растерялся и начал быстро вертеть головой, едва успевая переносить взгляды с одной на другую, словно пытаясь уловить момент, когда же они меняются своими платьями: одна снимает, а другая еще не успела надеть. Та, которая стояла в двери, поняла вдруг причину его такого поведения, слегка разочаровавшись в этом, но все-таки довольная своей находкой, еще помучила его немного, а потом подошла к Микати и встала рядом. Тогда высокому туземцу не нужно было уже вертеть головой, но это как раз привело его в еще большее смятение. Глаза его вдруг стали совершать круги или овалы вокруг двух ярких звезд...
   Та женщина, почувствовав очевидно, что может лишиться здравомыслия супруга, а, значит, и всей семьи, не долго размышляя, положила вдруг руки на плечи Микати и одним движением сорвала с нее платье, которое из-за ветхости только скрипнуло и распалось на две части. Конечно, она тут же вспомнила про потерю здравомыслия всей семьи в лице такового ее мужа, поскольку ради него она пожертвовала гораздо большим... Тело девушки было настолько стройным, обворожительно женственным, совсем не исхудалым, а главное, столь ослепительно белым, не тронутым губами солнца, что все мужчины вначале остолбенели, а потом постарались быстро встать так, чтобы никто не видел их взглядов, хотя никто сейчас тем более на мужчин и не смотрел.
      Микати же, бросив гневный, но почему-то торжествующий, а может даже и благодарный взгляд на соперницу, в мгновение ока скрылась в дверях лачуги, которые, как мы все же поняли, выполняли только половину функций настоящих дверей: впускали и выпускали. Там Микати с облегчением вздохнула и, не замечая призрачности стен, начала бесцеремонно примерять платья хозяйки, состоявшие, как уже упоминалось, из куска ткани. Примерив один, она прохаживалась, грациозно покачивая станом, по лачуге и начинала примерять другой наряд... Хозяйка лачуги, некоторое время приходя в себя от снизошедшего на нее озарения, вдруг стремглав бросилась в свою лачугу, на ходу срывая с себя платье, и начала демонстрировать то же, что и Микати, даже вроде бы вначале соревнуясь с ней.
   Потом они даже начали друг другу помогать... прикрыть побольше тела, поплотнее запахнуть подол, что каждой уже по ходу демонстрации приходилось исправлять самой, распахивая и приспуская. Стоявшие в толпе девицы с некоторым опозданием заразились духом солидарности, хотя бросились бежать, конечно же, по своим лачугам, на бегу повторяя особенно запомнившиеся движения соперниц и бросая многообещающие взоры зрителям, кое-кто так вместе с платьями.
   Мужчины же, потеряв дар речи, осязания, обоняния, забыв про чувство голода, жажды и тому подобное, обратились было исключительно в одно из доступных им действий - созерцание. Но для этого вынуждены были еще и предаться метанию между лачугами, напрягая даже мозги для осуществления выбора все-таки в пользу крепости семейного очага, хотя их избранницам, конечно же, их только осознанного выбора было маловато... В лачугах шло такое мелькание тряпок, тел, рук, развевающихся волос, вееров, что мужчины в конце концов устали, особенно от того, что какая-нибудь конкурсантка вдруг появлялась в двери, но по ошибке не в платье, а наоборот, позже всех осознавая это, что вслед за ней повторяла другая, вынуждая опять делать выбор и так далее...
   Поэтому мужчины в итоге вновь собрались у лачуги высокого туземца, как бы подводя итоги конкурса, прихватив с собой надрезанные пальмовые орехи, и начали обсуждать увиденное, услышанное, пуская по кругу то один, то другой орех, из срезов которых шел слегка пьянящий аромат.
   Женщины, видя это, также постепенно собрались около этой лачуги и, заходя в нее по несколько сразу, занялись примерками чужих платье и устроили как-то по наитию обмен ими. Пока ведь они демонстрировали свои наряды и прелести мужчинам, они успели разглядеть все аналогичные одеяния своих соперниц, не упустив ничего, и вполне были готовы к мену, чему начало опять же положила Микати, которой пришлось обменять единственную оставшуюся у нее целой часть женского туалета, произведшую настоящий фурор именно среди женщин, которые почувствовали, узрели интуитивно в ней символ всей своей будущей воли, независи...
   Нет, этих слов они еще не знали, поскольку слова сочиняют мужчины, которые все же не настолько..., чтобы сочинять такое... Но Микати легко сменяла... их на лучшее платье из предложенных. Увы, это было платье не жены высокого туземца, поэтому Микати поспешила ее успокоить насчет своих претензий на него, став с ней, да и с остальными подругами. Старший же сын после того, как несколько орехов прошли по кругу мимо него, но не миновав, прочно вписался в мужскую кампанию, хотя и не мог оторвать взгляда практически от всех лачуг сразу, даже когда их стало в два раза больше почему-то. Мальчуган же в это время исчез где-то вместе с местными ребятишками, которым еще были не понятны многие глупости взрослых.
      Миклук, которому как раз были очень понятны и известны все глупости взрослых, тоже поспешил от них удалиться и направился в сторону леса, где когда-то был придавлен камнем с горы туземец, ставший из-за этого старостой. Почему-то волноваться за судьбу своих детей он перестал. Они так же легко вписались в этот мир, как до этого вписывались в придумываемые им специально для них, что он даже счел это правилом. Да, главное - не каков мир перед тобой, а как ты в него впишешься - таким он и будет. То есть, мир вроде бы как пассивная реальность, и активизирует ее человек, имея фору сделать ее удобной для себя, или хотя бы не враждебной. Мысленно встраиваться в его миры - порой сложнейшие - он их научил, воплотить же это в действие им оказалось несложно. Может, он, конечно, заблуждался, и реальный мир как раз и был таковым, который легко вписывает в себя любого, кто не очень-то сам старается это сделать, а просто отдается этому миру. Может быть, он думал и так. Но главное, он понял, что помогать им вписываться в этот или иной мир не надо, а просто нужно не разбрасывая силы, делать этот мир таким, в который им стоит вписываться. За этим он и поспешил.
  
     
      Глава 3
     
      Идти пришлось не очень долго, к чему Миклуку было не просто привыкнуть. Меж довольно чистых и легко проходимых зарослей открылась просторная поляна, в середине которой высилась огромная каменная глыба, имевшая форму весьма идеально вытесанной пирамиды со слегка побитыми при падении с горы гранями. В сторону горы от нее сквозь заросли тянулся еще заметный след падения: деревья были пониже ростом или с ассиметричными кронами. Обойдя вокруг глыбы-пирамиды, он не заметил ничего примечательного, кроме каких-то знаков, высеченных на гранях. В одном лишь месте из-под глыбы торчали кости, выбеленные дождями и ветрами, очень напоминающие человеческие конечности. Очевидно, это и были останки того придавленного туземца, посмертно провозглашенного старостой. Кости были аккуратно обложены красивыми раковинами, самоцветами, и, похоже, серьезно пострадали от любителей амулетов и талисманов. На глыбе над ними было выбито на знакомом языке изречение, подтверждающее догадку Миклука: "Здесь покоится избранник горы, основатель вечно молодеющей династии правителей священного Ергама, Амардук 1 Великий".
      Судя по размерам остатков стопы, основатель был весьма тщедушный, но и в этом Миклук увидел мудрое предначертание: выбирать в правители здоровяков, могущих принести пользу на более действенных должностях, смысла не было. То же самое, очевидно, касалось и более мудрых. От этой мысли он слегка погрустнел, поскольку признавал за собой наличие такового последнего достоинства, ранее очень мешавшего ему в той жизни. Да, это так...
   - Но настоящие правители мира должны быть мудры, - произнес он достаточно громко, словно беседовал не только с самим собой, но и с камнем.
      - А откуда вам это известно? - произнес из кустов въедливый и писклявый голосок, обладатель которого лишь спустя некоторое время высунул оттуда свою круглую, плешивую голову с прилипшими к лысине наподобие венка листьями и травинками. Этих атрибутов маскировки - может и под мудрого - на голове было довольно много, поскольку она была внушительных размеров, чего нельзя было даже в абсолютном плане сказать о теле, показавшемся вслед за ней и даже быстрей, чем голова, из кустов. Это было тельце мальчика, если исключить мощные жировые накопления, выпиравшие из-под длинной одежды, напоминавшей поповскую рясу.
      - Я просто думал, что мудрому, чья голова каждый миг или хотя бы каждый день, за каждый присест порождает новые мысли, новейшие идеи, было бы весьма скучно поддерживать из года в год заведенный порядок и быть образцом неизменности, стабильности, особенно в старении. Для этого лучше быть самодовольным дураком, считающим именно себя или свое пустое место верхом совершенства, или самым подходящим для этого верха местом, чем, к примеру, является шляпа, - глубокомысленно изрек Миклук, внутри все же сдерживая себя от умствований, - тогда лишь это доставит массу удовольствий. Нет, я не отрицаю, сама борьба за власть со всеми ее хитросплетениями, интригами, с постоянно меняющейся ситуацией, где пригодно лишь самое быстрое орудие, повозка - мысль, еще может доставить удовольствие мудрецам, но по праздникам. Почему бы не потягаться умом с кем-нибудь, с тем же случаем, не поразмять мозги? Но сидеть потом и в будни дурнем на верхушке холма? Горы? Где днем мысли выкипают, а ночью промерзают вплоть до своего дневного итога? О, нет! Куда забавнее и приятнее с полезным сидеть в теньке под горкой и потихоньку подкапывать ее, замирая в ожидании: когда же она рухнет вместе с троном, когда случай сольется в поцелуе с закономерностью. Изобретать для этого всякие напасти, проблемы, трудности, возводить надуманные препятствия и милостиво помогать в их разрешении, смеясь в душе над пустыми страхами этого пустого же места Да-да, без страхов - совсем пустого. Представляю, насколько захватывающей может быть эта схватка с самим собой, то есть, между двумя достойными друг друга противниками: низвергателями и спасителями трона, нагнетателями и успокоителями, роком и оберегом, пророком и простофилей!... Нет, это слово из другого перечисления. Но, что касается предыдущего, то это, очевидно, самая великолепная игра из тех, что я знал, и что мог бы узнать еще кто другой. Но здесь, в отличие от обычных игр, азартным игроком быть мало - надо именно обладать мудростью и в таком количестве, что ее могло бы хватить на двух мудрецов.
      - И что, разве в жизни это возможно, особенно вот в этой, где, если и есть что высокое, так только сама гора? - с некоторым безразличием, но с невозможностью скрыть претензии, даже покраснев от этого, спросил собеседник.
      - Да, ... это, кстати, не ваш родственник или предшественник? - мимоходом уточнил Миклук, всем видом показывая, что спешит продолжить ответ на более важный вопрос, который тот постарался выставить не важным. Получив, естественно, утвердительный кивок, он продолжал, но опять издалека, от противного. - А разве невозможно было эти жалкие останки, которые вряд ли смогли вынести такую же вот голову, где места хватит еще для двоих мозгов с лихом, сделать основателем целой династии? Почему же невозможно сделать наоборот?
      - Вы, правда, не ответили, но мой прадед был гораздо умнее его, - не мог тот удержаться от хвастовства, как ни старался, что было видно по обильному поту на его лысине, - но он был, к сожалению, чересчур везучим или предусмотрительным не в ту сторону и... стоял вон там! Его только слегка пальмой шибануло, но по затылку. Он после этого и придумал все это сразу. Но, пока бежал к деревне, голова у него прошла уже, и он все перепутал или передумал наоборот. А вы, кстати, откуда здесь появились с той своей игрой, так сказать, поскольку раньше я таких не встречал?
      - Ну! На одну деревню двух мудрецов многовато, я бы сказал, - с поклоном почтения, но без ложной скромности отвечал Миклук, - они все силы потратят друг на друга, а не на мудрости. Одного лучше подослать другой деревне или... на гору хотя бы?
      - То есть, вы не с горы, выходит? - словно удивляясь, протянул тот, явно успокаиваясь.
      - Нет, я на гору иду, - отрезал Миклук решительно и многозначительно, - может, надо чего там? Я ведь вскоре туда намереваюсь попасть...
      - Попасть может только оттуда, - трепетно прошептал тот, - и то лишь на такого вот несчастливца! Он ведь им и родился. Избранным. В год ему на голову упал орех, и у него их стало почти две. В десять он сел передохнуть на морду крокодила, и у него не осталось ни одного, сами понимаете, и спасло его династию лишь то, что он женился - посмертно правда - на вдове брата моего прадеда. В двадцать он впервые поцеловался и решил проверить, чем это отличается от поцелуя щуки...
      - И что?
      - Он понял, что не зря встретился с крокодилом до этого, поскольку тот крокодил был у нас последним, хотя это, конечно, трудно связать с тем событием, но история так и гласит, - торопливо перечислял факты священной истории собеседник.
      - Короче, он был идеальным кандидатом на пост вечного старосты? - заключил с усмешкой Миклук, подмигнув скорее всего попику, а не старосте.
      - Да, других таких до него здесь не было, а после смерти крокодила и быть не могло, - согласился тот, - но повезло же ему в жизни лишь раз, когда камень этот не попал в его лучшего друга, который только и мог все это выдумать и перепутать. Жаль, конечно, что перепутал, я хотел сказать, поскольку теперь его род стал тут править. Однако, после смерти это счастливого невезучего в его роду все поменялось, и теперь этим дурням во всем везет. Амардук-IV всегда у меня выигрывает, в какую бы мы глупую игру ни играли! Я, говорит, не имею права проигрывать, хоть и хотел бы уступить тебе ужасно! Ты, мол, посмотри - кто за моей спиной?!
      - Даже храм ваш на днях того.., - с заботой в голосе поинтересовался Миклук, - отчего вы и отдыхали здесь, а я - негодяй - вас разбудил...
      Попик не счел нужным отвечать на этот богохульственый вопрос, требующий адекватного ответа.
      - Ничего, я научу вас со временем, если у меня оно будет, в такую игру играть, что вы все у него отыграете, - успокоил его слегка Миклук, - надо только успеть, пока вы нас не выгнали из своей деревни. Двух мудрецов тут слишком...
      - Так начнем? - с азартом потирая руки, нетерпеливо произнес тот.
      - Э, я должен вначале его узнать, посмотреть, как он играет, - обхватит лоб пальцами и голосом оракула отвечал Миклук, - чтобы остановиться на нужном варианте игры, беспроигрышном для вас. А потом, когда вы уже приготовитесь дать нам под зад коленом всего вашего рода, я вас и научу. И вы мигом станете обладателем всех ее секретов. До горы тут не долететь, случайно?
      - Нет, где-то там! - махнул тот рукой, - есть ход, по которому спускаются они... Здесь - только вот это спускается. Но может, прямо сейчас - под зад, и вы меня и научите?
      Было видно, что ему очень надоело откровенничать и за одну и ту же плату продавать разные товары, что он совсем уж не привык делать. Он как-то суетливо подергивал плечами, посматривал по сторонам, словно собирался что-нибудь сделать с Миклуком, чему могли помешать свидетели. Но, главное, что заметил Миклук в его взгляде - особого желания знакомить его с Амардуком там не было.
      - Да, видите ли, он не будет, не имеет вроде бы права - знакомиться с моими знакомыми, - с ужимками пояснял он, краснея, - это все после того, как он попросил меня познакомить его с моими богами, а я.., сами понимаете, не имел права этого делать. И играть он с вами не станет, пока вы всех остальных не обыграете. Да, так мой прадед все заложил, но только все перепутал, и вот так все теперь и идет. Не так. Я у них выигрываю, а он - у меня.
      - Ну, такая игра - не для мудрецов, - успокаивал его Миклук, - что-нибудь придумаем.
      - Очень это трудно, - не соглашался тот.
      - Почему? - изумился Миклук.
      - Вы же у меня тоже не можете выиграть. Нельзя, понимаете, - с горечью, но без бахвальства произнес тот, - то есть, мне нельзя вам проигрывать. Вы, конечно, могли бы попытаться, но это - не в счет.
      - То есть, ваше положение безвыходное, - сочувственно спросил Миклук, положив тому руку на плечо, - и вас уже ничем не спасти? Вы сдаетесь?
      - Я? Нет! Но?... - горестно и с досадой воскликнул тот, разрываемый сомнениями, - мы должны помочь друг другу. Вы мне - выиграть, а я...
      - Помочь под зад мне дать! - весело продолжил Миклук. - А-то у вас такое тут начнется...
      - Ну, не совсем, конечно, буквально, - замялся тот, - но обещаю, что под зад точно, хотя за все колена рода не ручаюсь! Сами понимаете, видите, какие они вот...
      Пожав крепко руки, они разошлись в разные стороны: Миклук - в деревню, попик - в кусты, где его приветствовал радостный шепоток очень похожего на его голоса.
      - Нет, в голове попика, похоже, места и еще на одни мозги хватит, - думал про себя Миклук, углубляясь в заросли, - хотя я, может, и обольщаюсь насчет ее размеров или его простодушия. Сейчас трудно сказать, кто же из нас больше раскрыл свои карты. Я ведь свои намерения высказал, пожелания, так сказать? Поймет ли он? Если да, то мне совсем здесь делать нечего. Если нет, то жить среди таких туземцев будет невыносимо! Тогда либо снова в лодку, либо под такой же камень! А ведь я его не раскусил до конца? А он же поди все мои слова, мысль мою наизнанку вывернул и хихикает себе под кустиком?! Ах, зачем мудрецу власть?!
      В это время в лесу стало быстро темнеть, повсюду раздавались крики и рычание совсем не домашних животных, и Миклуку даже страшно стало за одинокого попика, которого он мог и не успеть до конца раскусить при таких обстоятельствах.
      - Идиот! - был его последний вывод из беседы, - никогда не спеши признавать себя мудрым, даже если это сравнение - комплимент для оказавшегося рядом дурака! И именно для него! С кем и сравниваешься! Тьфу ты!
  
  
      Глава 4
     
      В деревне же в это время вовсю разворачивалось празднество. Туземцы разворотили несколько заборов и, разложили огромный кострище, вокруг которого носились, подпрыгивая, дети и разрозненные пока ленточки обнявшихся мужчин и женщин, чьи лица были скрыты причудливыми масками с мордами скотины и птиц.
      - А зачем нам эти ворота теперь, если мы их никогда не закрывали? - говорили морды скотины мордам птиц, и наоборот, - конечно, зачем нам их закрывать, если теперь их нет? Лачуги-то не наши теперь? Этих, вон...
      Своих деток Миклук сразу же выделил из толпы, что наполнило его сердце горечью и решимостью. Оба сына его, раскрашенные как попугаи и в соответствующих масках, сновали в толпе, но вовсе не танцуя, а подбрасывая в кострище обломки ворот(однако, теперь своих уже лачуг). Тела их от жары и непривычного для них труда лоснились от пота, ручьями стекавшего со слезами обиды на землю. И, если бы не морды, он бы различил - чего там больше. Дочь же его, судя по ее положению, была центральной фигурой праздника. Она восседала на высоченном, связанном из длинных жердин, троне недалеко от костра. Вокруг стояли несколько молодых мужчин с длинными палками и два мальчика с опахалами, которыми они отгоняли от нее струи жара, взгляды мужчин и еще более бестолковых бабочек. Одета она была в длинное платье из ярких фосфоресцирующих перьев павлинов, и единственная из всех была без маски. Поэтому под ее собственной маской надменного торжества отец легко разглядел даже издалека признаки тревоги и ожидания. Черты лица ее немного смягчились, когда она заметила его, промелькнувшего за спинами туземцев.
      Его же тянуло в сторону по совсем иной причине, которая была всего одна: он заметил Его... Недалеко от трона, вроде бы в кучке мужчин, пускающих по кругу кокосовые орехи, стоял невысокого роста, обрюзгший, с кругленьким животиком мужчина, скрывающий лицо огромной маской в виде головы льва с пышной гривой, свисающей на его покатые и округлые плечи. Это была именно голова, а не морда от нее. Но никто вокруг как будто бы и не замечал его, а длинные змейки танцующих даже наоборот, совсем не видя его, старались нечаянно толкнуть, наступить на ногу, пихнуть в живот локтем и коленкой тоже... пихнуть. Особенно его не замечали молоденькие девицы с коленками. Несколько раз он даже незаметно для них падал с ними на землю, но цепочки не давали счастливицам не замечать этого особо долго, выдергивая их из-под него...
      Миклук, побродив по краю площадки, нашел наконец-то мирно дремлющего на бережках арыка туземца и снял с него грубо слепленную маску шакала. Нацепив ее на себя, он, стараясь не привлекать к себе внимания увлеченных туземцев, пробрался за их спинами к трону и встал за спиной тоже не замеченного им субъекта.
      - Как все же разнообразят, но при этом упорядочивают нашу однообразную во многом жизнь вот такие мудро организованные спонтанные мероприятия! - не стал скрывать он нескрываемого восхищения за спиной того, но для себя исключительно и не очень громко.
      Тот субъект слегка вздрогнул, но тут же принял еще более непринужденную и незаметную позу, которая должна была еще больше сблизить его с потребляющими кокосовые орехи. Одно только левое ухо его нервно подрагивало, что вполне могло быть обманом зрения в свете дергающегося из стороны в сторону пламени костра, куда его сыны уже с остервенением подбрасывали почти целые ворота.
      - Не удивлюсь, если организатор и идейный вдохновитель его, то есть, игрища, конечно, является великим мастером игры, - продолжал размышлять вслух Миклук, не проявляя особых надежд на скорый эффект. - Если уж он так умело может разыграть праздник со всей деревней, то каким же он должен быть партнером в игре один на один, но в азартной? - убеждал он горячо себя самого.
      Тот субъект слегка расправил плечи и немного выпятил вперед грудь, что в большей степени, конечно, сказалось на перемещениях в пространстве его живота, но таких субъектов это вряд ли портит в глазах окружающих. Тощих, впалых, мускулистых животов вокруг было полно, у всех туземцев они такие - эка невидаль! Такой же здесь был всего один, как и родственное ему по роду деятельности место, венчающее единственный в этой деревне стул, имеющий свое собственное имя. Этим он и тому месту как бы присваивает собственное имя, делая его как бы тронным местом, что другие неправильно относят к самому стулу.
      - А, кстати, никто не знает, кто же организатор этого праздника и всей расчудесной жизни в этой столице? - перешел Миклук даже в наступление, сделав два шага вперед и став слева от незамеченного им субъекта, - где и жизнь-то вся напоминает мне сплошную божественную игру?
      Тот, естественно, сделал вид, что вопрос обращен не к нему, но не проявить интереса к происходящему рядом и на его левой сандалии он уже не мог и бросил мимолетный взгляд на Миклука, а точнее - на его шакалью морду.
      - Одно можно сказать, но не единожды, что выиграть у него будет непросто, если вообще возможно, хоть ты и разувал порой даже царственные особы, - сознательно ввинчивал Миклук профессиональные словечки, имитируя диалог, чтобы не казаться уж совсем дурачком, кричащим в пустую бочку. - Что ж, проиграть ему было бы и не зазорно, хотя, я бы сказал, что шансы у нас почти равны и кто его знает... Может, он и не играл ни разу в ту игру, где я был признан признанным мастером? Не мастером я, то есть, был признан, а признан мастером. Я! Нет, то есть, не какой-то там мастер меня признал, а я там был единственным признанным мастером, поскольку кроме меня признать это было...
      - Ну, кто же это коленце одной коленкой делает?! - возмутился вдруг тот чему-то, - разве можно так хороводить главному хореносцу в хороводе? Одного старания маловато, маловато...
      Бросив эти замечания кому-то через плечо, где стоял Миклук, тот замер снова с умным видом.
      Но по ленточкам и кучкам танцующих тут же со скоростью звука пронесся шелестящий шепоток, в мгновение ока достигший своего адресата, которым оказался, естественно, уже знакомый нам высокий туземец. Об этом Миклук мог судить по тому, что тот вдруг замер как вкопанный среди площадки, прервав перед этим прыжок через голову на полпути. Лицо его, с которого вдруг спала морда хорька, стало белым, как мел, если бы оно не было скрыто песком и загаром. Ноги повисли как плети вместе с набедренной повязкой, верхняя, то есть, на самом деле нижняя губа дрожала, пуская тонкие струйки кровавой слюны. Постояв так с минуту, он встал и, едва переставляя руки, зашлепал в сторону леса.
      - О, разве можно надеяться проиграть мастеру, не порепетировав выигрывать до этого у подмастерий? - сокрушенно произнес Миклук, откланявшись спине соседа. После этого он, кивнув ободряюще Микати, незаметно удалился в сторону леса вслед за тем, в чьих руках была уже не судьба дочери, а только маска хорька.
  
      Он довольно быстро его нагнал, поскольку правильно угадал направление движения. Тот, естественно, плелся, бормоча себе что-то под хлюпающий нос, к тому самому камню. Миклук подстроился к его шагу справа и, не спеша начинать разговор, сочувственно вздыхал в такт бормотанию туземца.
      - Вы бы сняли это, - брезгливо процедил тот сквозь зубы, швырнув свою маску в кусты, - никто же с вами в этой маске разговаривать не будет. Ее специально надевают на того, кого не хотят видеть на празднике, давая ему сразу три недельных кокоса. А следующий раз она будет моей! - вдруг решительно произнес он, сдернув и швырнув морду Миклука еще дальше, - если найдут. И это все из-за вас произошло. Все давно успокоилось, праздники давно кончились, ничего не менялось, все к этому привыкли, даже находя в этом некое разнообразие, но смирились, и вдруг!... Вот же дурень-то я - радовался!? Ясно же было, что это все его насторожит: видение того, кого видеть не хотят...
      - А что, до этого к вам никто не появлялся до нас? - осторожно спросил Миклук.
      - Всех мы их топили, опасаясь перемен, - словно о слепых котятах говорил туземец, а тут мы прозевали, да и красавицу вашу я бы... не смог. И вот все потерял, даже ее, которая достойна только меня здесь. Я лишь хотя бы имел право хоть утопить хоть сколько раз, а теперь...
      - Да, там к ней сватались сыновья царей, - скромно произнес Миклук, замерев в ожидании ответа.
      - А я что? Что же так сразу оскорблять человека, не узнав даже ничего о нем? - возмутился тот, размазывая слезы обиды по щекам.
      В это время меж деревьев показался сияющий в лунном свете силуэт камня, и безмолвные рыдания туземца перешли в едва сдерживаемые рыдания, сквозь которые он едва выговаривал отдельные слова.
      - Так, это вы, выходит, его прямой потомок? Точнее, потомок его рода, - уточнил Миклук свой вопрос, вспомнив некоторые обстоятельства жизни Амардука 1.
      - Ну, да, - промычал потомок, доверчиво ткнувшись ему в плечо, которое сразу же промокло.
      - Так, прямой или вам страшно в этом сознаться? - пытался приспособиться к лаконичности его ответов Миклук.
      - Ага, - выдавил из себя тот, подыскивая для себя место посуше.
      - Так, вы сознаться боитесь или точно не уверены? - уже сердясь на кого-то спросил Миклук.
      - Не-е, - мямлит тот, с интересом лизнув его рубашку. - А почему она соленая? Это я столько на-пла-кал?
      - Да, а кого вы боитесь? - в такт вопросу быстро согласился Миклук, уже и про море забывая, и про его вопросы.
  
      - Это вы довели моего родственничка до слез? - раздался вдруг пытающийся казаться суровым голос попика, который уже стоял за их спинами сразу, - Дукамар, Дукамарчик, Дук..., на тебя это твое не похоже.
      - Что-о? - капризно промямлил тот, - я не Дук..., я...
      - Так, это всем известно! Я пошутил! Все мы тут братья и сестры, если в каждой покопаться основательно. Одному, - торопливо бормотал попик, не давая вставить им слова. - А не похоже на тебя все, что не ты, что похоже не на тебя, на которого не похоже... Конечно, если ты хочешь, мы можем сделать тебя похожим вот на это, - брезгливо ткнул он при этом в косточку ступни, торчащей из-под камня, которая тут же и отвалилась, - но ведь у тебя впереди такое большое и длинное будущее...
      - Он прогнал меня, - признался тот, уже не плача по настоящему, поскольку будущее вдруг отвлекло его.
      - Да, правильно, - бодряще подхватил попик, - тебе среди них не место. Ты гораздо выше их и даже выше него. А как им показать это, что ты был выше всех них? А так, показать, что сравняться с тобой они могут, лишь когда ты опустишься и очень сильно. Правильно ведь, Миклук? Их же всех сразу не поднять, чтобы они поняли это? Ты теперь стал самым исключительным среди всех. Он и то: вроде выше всех, а ниже тебя, а ты вроде ниже всех, а даже выше него... Не трогай, и так уже высоко. Согласен же?
      - Ага, не буду. Но их-то всех как раз и подняли, - упорствовал тот, - из-за этих, вот. А меня еще и ты опустил. Хочу и трогаю...
      - Так, ты понимаешь, какие тут закономерности выстраиваются, - восхищаясь своими мыслями, бормотал попик, - он-то лишь будет снова выше опять их, а ты-то ведь был раньше этого, до этого был выше их всех. Понимаешь, что означает разница между был и только лишь будет? Был или не был! Вот в чем вопрос. Получается, что вы с ним совсем на равных, а он даже в реальном времени и уступает тебе... Простите, что-то я не то несу... Но теперь ваше сродство с Аврмадуком 1 для меня несомненно: он тоже был, был - подчеркиваю - выше всех, хоть и был самым низким. Вы же согласны?
      - А что вы так его защищаете? - с безразличием спросил Миклук.
      - Его? - недоуменно, но с тревогой спросил попик. - Ах да, защищают ведь слабых? Вы иного хотите?
      Говоря это, он усиленно мигал Миклуку левым глазом, хотя стоял к тому правым боком.
      - В этом есть смысл, - просто произнес Миклук, чем очень перепугал попика, глазки которого вместе забегали по его лицу, пытаясь увидеть там расшифровку сказанного. Поэтому Миклук и поспешил пресечь дополнительные вопросы, - но мудрецам, я думаю, и без слов все ясно, не так ли?
      Попик сделал обиженное лицо на это и, услышав в своих кустиках какую-то возню, поспешил туда с видом скучающего мудреца, вопросов которого никто не понимает.
  
      - Ну, и как, вы с этим согласны? - язвительным шепотом спросил Миклук туземца с непонятным еще именем.
      - С чем? - недоуменно спросил тот, еще не убедившись до конца в своей высоте.
      - Выходит, не согласны? - почти не требуя ответа, спросил вновь Миклук.
      - С чем? - вновь спросил тот уже облегченно, - с чем согласен? Или же согласен с тем, с чем не согласен? Не согласен тогда с таким согласием.
      - Все понятно, - заговорщицки прошептал Миклук, - как вас, кстати, зовут?
      - Амардук, - спокойно ответил тот.
      - Ничего, ничего, мой друг, - отдуваясь, произнес Миклук, - я думаю, вы еще убедитесь, что быть единственным низким гораздо выгоднее, чем быть множеством высоких. А вот насчет единственного высокого я бы так не сказал. Двух родственников достаточно, чтобы в этом убедиться.
      - У меня еще есть, - успокоил его Армадук, - родственники. Мальчик мой такой же сильный, как я. Год назад он тоже упал с пальмы и тоже хоть бы что.
      - А на крокодила он еще не садился тоже? - едва сдерживая безрадостный смех, спросил его Миклук
      - Он еще их не видел, - успокоил его Армадук, - ему еще рановато на охоту. Но в десять лет он пойдет охотиться с вашим сыном. Теперь это ваша привилегия.
     - Привилегия? - передернулся Миклук.
     - Что-что? - удивился тот незнакомому слову. - Привели же вас... на свою голову, разве нет?
     
     
  
      Глава 5
     
      - Н-да, - размышлял про себя Миклук, возвращаясь в одиночестве в деревню, - деревня эта обустроена разумно - не подкопаешься. Не дурак был, наверное, тот пришибленный потом пальмой со всеми ее орехами. Власть тут передается по наследству, но принадлежит роду незаконно. Это заставляет всегда быть начеку, но не расслабляться. Законный наследник здесь всегда рядом в роли этакого пугала. Он и все нижние имеют постоянную перспективу подняться, когда судьба преподнесет им подарок из-за моря. При этом быть внизу вроде бы даже почетно. Если это так, то моя игра может не сработать. Многое говорит об этом. Самый высший сидит на троне, но вроде бы реальной власти не имеет. Второй, сидящий в самом низу, вроде бы и осуществляет эту реальную власть. Ни за что не отвечая, он свободен в выборе средств, приближен к подвластным и может на все глядеть со стороны, откуда гораздо виднее. Конечно, тот дурень вряд ли догадался бы об этом сам, не пошли судьба этот божественный подарок на голову самого низкого, враз ставшего самым высоким, и не ударь она пальмой по голове дурня, враз ставшего мудрым. Парадокс какой-то здесь есть, но пока он еще не очень ясен: нонсенс это или нет. Скорее, без горы мне этого не понять, но тогда мне оставаться здесь навсегда - смысла никакого нет. Второго пришествия оттуда нам уже не дождаться. Однако, и не насолив им, уходить тоже не хочется...
      Конечно, не только это его сдерживало. Не воспользоваться даром провидения, не опробовав в деле эту дивную игру, в которую он так ловко играл во сне с богами, конечно, он не мог, хотя признаваться себе в этом стеснялся. На нем все же лежал груз ответственности за своих деток, попавших прямо с лодки на то, что праздником для них не назовешь...
      Хотя праздник всегда остается праздником, не смотря на то, какую роль ты на нем играешь: исполнителя, виновника, зрителя, организатора, стража... Но ведь и похороны доставляют гораздо больше огорчений и хлопот не тому, кого хоронят...
      - Нет, уж после стольких лет скитаний я могу однозначно сказать, что, сидя все время рядом с ними, я дал им гораздо... меньше, чем смогу дать за один день пребывания здесь, где я даже брошу их на этот день на произвол судьбы, - успокаивал он свое сердце разглагольствованиями мозга, - жаль только, что день этот так скоро кончился. В море он был гораздо длиннее.
      - Миклук, а Миклук, подождите меня, - послышался сзади словно журчание весеннего нетерпеливого ручейка чей-то голос. Хозяин его, не дожидаясь, пока догонит Миклука, продолжал торопливо, - это я, обладатель той самой злополучной маски, с которой я столь безрассудно поступил, но лишь потому, что для меня даже час пребывания в ней, когда со мной никто не соглашается разговаривать, а маска к тому и обязывает, является такой пыткой, что я вынужден был прибегнуть к процедуре забвения и отключения своих речевых центров, которые отдельно не отключаются, чтобы только от безысходности не сотворить над собой более предосудительный и непоправимый акт, лишивший бы меня до конца дней моих этого единственного дара, коим природа облагодетельствовала и меня, и всю нашу деревню, хотя последняя до сих пор не нашла ему достойного применения...
      - Стойте, стойте! - вскричал Миклук, зажимая ладонями уши, - что же вы от меня хотите? Маску вашу выбросил этот...
      Но больше всего об этом жалел он сам, так как вся деревня, похоже, за многие годы не нашла более действенного средства для остановки столь бурного и всесокрушающего потока слов, если и несущих какой-либо смысл, то лишь каждое в отдельности, и лишающихся его при попадании в непрерывный строй нескончаемого предложения, лишенного начала, конца, а, значит, каких-либо причин, цели, помимо тех, что заключены в самом произнесении данного предложения, как в единственном   способе его существования. Конечно же, оно тоже имеет право на жизнь, и лишать его этого права лишь потому, что всех остальных интересуют более прагматичные и обыденные, но от этого не менее призрачные вещи, точнее, миражи этих вещей, которые зачастую даже стыдно озвучить?... Как несправедливо к нему было это первое предубеждение!?
      - Нет, нет, продолжайте, - покраснев от смущения, что вряд ли было заметно в кромешной тьме, вновь воскликнул Миклук, остановив уже себя, - я хотел бы со временем услышать от вас все, что вы только сможете сказать. Ну, хотя бы о вашей деревне...
      - Вы понимаете, в чем тут дело? - словно и не прерываясь заворковал тот, - очень многое в нашей жизни и в жизни вообще существует, вполне обходясь без словесного воплощения, молча и безропотно позволяя этому самому безжалостному распорядителю действительности, Времени, создавать из ничего и бесследно уничтожать бесконечные миры, вселенные, моря, горы, деревушки, их народ, людей, их радости, заботы, хлопоты и много еще чего подобного, от чего уже на следующем шаге этого самого неутомимого, но, похоже, бесцельно слоняющегося по вечности путешественника не остается ни только следа, но даже воспоминания, поскольку в свое время в погоне за полнотой и целостностью самосуществования они поскупились долей своего мнимого совершенства, мгновением ли своей надуманной беспрерывности, из-за чего боялись даже песчинку своей сегодняшней самодостаточности уронить по ходу своего движения в никуда, и лишь потому, что это никуда они и воспринимали, как реальное воплощение вечности, хотя даже ребенку понятно, что вечностью может обладать лишь то, что оставлено ею, но не то, что находится в постоянной погоне за нею, а, следовательно, всегда вне ее, тем более, что при этой погоне они все дальше удаляются от нее, что лишь в редких случаях может быть исправлено каким-либо исключительным обстоятельством, как это, к примеру, случилось с Амардуком 1, который, когда он лишился возможности оставить после себя вечности вечно живые словесные образы всей своей и нашей насыщенной событиями жизни, нашей истории, был волею горы оставлен этой вечности сам, хотя, естественно, это была совершенно неравноценная замена, что не преминуло сказаться на всей последующей за этим событием жизни деревни, для которой то самое событие и оказалось последним, после которого с нами со всеми словно бы ничего и не случалось, ничего не происходило, кроме разве что рождений и смертей последующих за ним старост, озвученных словами на надгробиях, которые вы и видели, прибывая сюда с моря, дав начало второму по значимости событию, которое вполне может оказаться спасительным для истории деревушки, поскольку оно интенсивно начало воплощаться во множество слов, произносимых даже их самыми ярыми противниками, крайне заинтересованными в абсолютном молчании, лучше всего заметающем следы в прошлом, а, следовательно, и в настоящем, которое есть ни что иное, как сохраненное в вечности прошлое, которое, если это касается бренного человека, то сохраненное лишь в виде обозначающего его хотя бы одного слова, которое, не будь оно, допустим, начертано на том самом камне, оставило бы в вечности лишь те бренные остатки, коих много в нашем лесу истлело бесследно, благодаря общепринятому после того случая правилу умолчания, одним из атрибутов которого и явилась та маска, правило ношения которой сегодня вами было впервые нарушено, что уже явилось причиной невероятных перемен в нашей деревне, остановить которые, я уверен, будут не в силах и хранители этих порядков, кому, сколь бы много они ни получили от текущего времени, нечего оставить после себя вечности, кроме единственного слова - украденного ими имени, почему они и заинтересованы в том, чтобы вместе с их именами как можно меньше осталось вечности других слов, могущих заслонить их тусклое и ложное сияние, а также выступить свидетелями перед вечностью, которая, как возможно вы уже смогли уловить, находится в полной власти слов, а не каких-либо там вещных законов и, тем более, людей, попов и старост, имеющих власть над словом и над вечностью лишь в отведенный им краткий миг их бренного существования, что, как известно лишь избранным, отводится человеку лишь для того, чтобы он успел оставить после себя на века хотя бы одно словечко, могущее пережить его самого, самого по себе не представляющего для вечности никакого интереса, как тот же кокосовый орех, что может оставить после себя лишь свое слово - маленький росточек, в то время, как сам он, спустя некоторое время, будет либо выпит жаждущими, либо обратится в прах, преклоняться которому будет только бессловесная тварь и бессловесная, в большей мере, в том смысле, что к ней никогда не было обращено слово жизни, слово живой истины, а не в том смысле, что оно не произносит вообще никаких слов, поскольку порою оно даже чрезмерно много повторяет слова, оставленные и хранимые специально для нее в качестве словесного выражения не самой жизни, а сопутствующих ей испражнений, кои, к сожалению, обладают порой большим долголетием, чем породившая их первопричина и источник их, которые в отличие от своих же испражнений всегда устремлены в будущее, в никуда, то есть, когда те уже отказались от подобных глупостей - обладать этой глупостью в избытке, когда жажда уже становится своим антиподом, доставляя этим массу бед и неприятностей окружающему, в котором, может быть, все же к счастью удалось оказаться и мне, наделенному этим, конечно же, обременительным даром - сохранять для вечности не только изобилующие уже там испражнения, порожденные немалым количеством больных мозгов, способных лишь поглощать, переваривать, то есть, разрушать поступающее в них извне, но не созидать что-либо из себя, что мой мозг вынужден делать, может быть, лишь потому, что поглощать, живя здесь, нечего, а от поглощения пустоты его сразу же начинает пучить, в связи с чем я просто вынужден делать то, что мне всячески стараются запретить, хотя я мог бы дать достаточно пищи для их бесперебойно работающих мозгов-желудков, которым из-за отсутствия свежей пищи приходится, как жвачным животным, по сотне раз пережевывать одно и то же слово, лишившееся давно уже исходного сока смысла, и ставшее лишь пучком пережеванного сена букв...
      - Стой, стой, стой! - прервал его наконец Миклук, - а казармы те длинные, это что? Сеновал?
      Тот, конечно, все понимал с полуслова и мог понять и без слов, и, если бы его не останавливать год-другой, то он бы сам упомянул вскользь об интересующем вас, поскольку он тут же бросился развивать мысль Миклука...
      - О, это очень интересное сравнение, которое я сам никогда и не упомянул, поскольку как раз на казармах-то мои повествования и прерываются, так как они являются своего рода зоной умолчания, промежуточной зоной между высшим и низшим уровнями нашей деревни и, потому что они всегда пусты, потому что там нет никого говорящего, словообмен между разделенными ими уровнями не происходит, почему в течении всего остального времени, кроме праздника, на меня никто и не надевал ту маску, совершенно не нужную в будни, так как мои слова просто не доходили до верхнего уровня, который для нас по этой причине был совершенно недосягаем, что теперь, когда казармы будут заселены, резко изменится, и даже вы, находясь на нижнем уровне, сможете спокойно проникнуть наверх, но только с помощью слова, что, очевидно, вы сами заметили на празднике, когда произошел первый в жизни деревни после смерти Амардука 1 словообмен верхнего уровня с нижним, явившийся для всех ярчайшим свидетельством начала новой эпохи, когда слово возвращает себе исконное значение, главного, если не единственного, но по крайней мере, наиболее действенного средства и способа взаимодействия между элементами в иерархических системах, не имеющих зон умолчания, переселение в которую даже самых молчаливых молчунов нашей деревни через некоторое время сделает самыми болтливыми болтунами, чем даже ваш покорный слуга, с одной стороны, до глубины души благодарный вам за то, что добровольно заняв нижний уровень, вытеснив нас в средний, вы без помощи горы или еще чего-нибудь исправили этот тяготивший нас дефект системы, что, конечно же, скажется и на резком улучшении положения нижнего уровня, выходящего из полной самоизоляции, что, с другой стороны, конечно и лишает меня некоторой оригинальности и делает неопределенным мое будущее положение, мое место в этой жизни, что, естественно, не означает однозначного ухудшения моей ситуации, так как плохая роль в хорошей пьесе может быть даже лучше хорошей роли, но в пьесе отвратительной, последнее действие которой, я надеюсь, будет сыграно сегодня утром, когда....
      - Между двумя противоборствующими и пытающимися перекричать друг друга уровнями возникнет зона не умолчания, а сплошного шума, сквозь который еще труднее будет сделать то, чего не смогли сделать при гробовом молчании, - со скрытой иронией произнес, подражая ему, Миклук, на что тот никак не отреагировал, поскольку с нетерпением дожидался своей очереди вставить слово, так как его время болтливой исключительности кончалось, и ему оставалось всего лишь несколько часов надышаться перед смертью молчания воздухом сладкого запретного слова. Миклук же, прекрасно видя его нетерпение, спешно исчез в кустах...
  
  
         Глава 6
     
      - А вы не хотите узнать, что ваши сыновья учудили в конце праздника?! - пытался тот вернуть его, но Миклук, как ни хотел узнать это, трезво рассудил, что и в деревне он узнает об этом примерно через столько же часов, что и у болтуна, но зато часы эти сможет потратить с большей пользой для себя и для тех же сыновей, которых, возможно, ему уже и спасать было надо. И ведь вполне возможно, что за эти часы он и сумеет их спасти, даже не узнав еще - от чего же именно!
      В кустах он чуть было не споткнулся обо что-то мягкое, оказавшееся ползущим на четвереньках Амардуком.
      - Да, да, - горестно подтвердил тот свершившееся, - я теперь, оказывается, низложен даже ниже вас, на придуманный специально для моего случая еще прадедами четвертый уровень иерархии, номер которого буквально указует на разрешенный этому уровню способ передвижения. Не представляю даже, как бы я передвигался на пятом?
      - Вы, похоже, ничем даже не огорчились? - поразился Миклук его выдержке, весьма достойной, скажем так, противоположного уровня, передвигающегося..., увы, не лучшим образом.
      - А чем мне огорчаться, если мне ничего не дали, а, наоборот, все забрали? - спокойно отвечал тот, продолжая свои поползновения по дороге к мудрости. - Ничему можно только радоваться, поскольку единственная черта, которой оно обладает, весьма положительная - оно не обременяет. Ничто лежит ничком...
      - А кто вам сказал о четвертом уровне - попик? - почти не сомневаясь, спросил Миклук.
      - Для меня его теперь нет, - весьма двусмысленно и не без удовольствия согласился Амардук, - для меня есть теперь только вы. Это, пожалуй, их единственная промашка. Их, кого я уже не знаю.
      - Надо же, - изумился Миклук, главным образом, тому, что шествовал теперь рядом с ним тем же образом, - а я как-то даже не подумал об этом.
      - Вы будете иметь возможность думать об этом до тех пор, пока не додумаетесь, что само же устранит предмет думанья, - с трудом выстраивая слова в предложение, глубокомысленно изрек Амардук, - но, к сожалению, большего я вам сказать не имею права. Сами понимаете, что право для меня сейчас - это единственное, что я приобрел в облике ничто в обмен на утраченное нечто, поэтому я не могу пренебрегать им, хоть это даже в моих интересах.
      - Я понимаю! Вы же - Амардук! - с почтением произнес Миклук.
      - Лишь теперь я - действительно он! - произнес тот медленно, словно пытаясь втолковать что-то Миклуку. - Похож?
      Миклука чем-то расстроил его последний вопрос, и он, стараясь всячески забыть его, не прощаясь, скрылся в кустах, даже не меняя способ передвижения.
      - Да, - размышлял он, - человека портит не только сама власть, но порою и даже в большей степени притязания или невостребованные права на нее. Однако, если уж быть объективным, что весьма легко осуществлять стороннему наблюдателю, то в ряду прав, получаемых человеком с рождения, как такового высшего права на власть не предусмотрено...
      Поэтому, если Миклук и жалел его, то из чисто эгоистических соображений. Он прекрасно осознавал, что если ваше ближайшее окружение достойно жалости, то ваша собственная позиция не самая удачная из возможных, и, если вам не удастся сменить ее, что является самым кардинальным способом решения своих проблем, то вам чисто из практических соображений необходимо улучшать, обустраивать свое окружение. Однако, ночь сегодня была самая короткая в году, и ему надо было спешить. Сыновья же, хоть он вначале и разволновался за них, действовали бы как раз так, как и требовалось, и он решил вообще им не мешать. Данное им в лодке интеллектуально ориентированное образование, даже при обилие отвлекающих моментов, не позволило бы им поступить иначе и при решении чисто практических и, к тому же, чужих проблем.
      Поэтому он, прислушиваясь к ночным шорохам, чтобы избежать других незапланированных встреч, поспешил целеустремленно к казармам, которые лишь сегодня ночью никем не охранялись. Для этого он сменил даже способ передвижения, вспомнив, что сам-то он по уровню выше Амардука.
      О приближении к казармам Миклук мог догадаться уже по эху своих шагов, долетающему от ее гладких, хорошо отполированных стен, сложенных из неприглядного на вид серого с грязноватым отливом камня, что только он и мог разглядеть в лунном свете. Однако, та тщательность, с которой шлифовались именно стены, а не отдельные каменные блоки, говорила весьма красноречиво об отношении создателей этих сооружений к ним - к стенам. Окна были узкие, застекленные. Вход в казармы был только с торца, обращенного к горе, а меж собой они были соединены невысоким переходом, сложенным из камня. Массивная дверь бесшумно открылась от легкого толчка руки, и Миклук, сделав несколько шагов внутрь, чуть было не оглох от гулкого эха, вызванного ими в пустоте длинного просторного зала, едва освещенного льющимся из окон лунным светом.
      В зале, кроме невысоких деревянных статуэток, стоящих в простенках меж окон, ничего больше не было. Во втором зале, куда он попал через длинный, узкий, темный переход, наоборот, была абсолютная тишина, и мягкий пол словно проглатывал его шаги. Зал был разделен не доходящими до потолка перегородками на множество небольших помещений, закрывающихся со стороны центрального коридора тонкими деревянными дверьми. Заглянув в несколько из них, он убедился, что в каждом таком помещении, точнее, маленькой комнатке, есть узкое окно, в свете которого можно было разглядеть трехъярусные деревянные кровати, столик, несколько табуреток и шкафчик.
      Когда он дошел уже до половины коридора, то услышал приглушенные звуки разговора, доносящегося откуда-то из дальних комнаток, а потом увидел и полоску света, вытекающего в коридор из щели под одной из дверей. Это была самая крайняя слева комнатка. Миклук резко остановился и прислушался. Голосов было трое, они были очень тихие, но при этом чистые, не заглушаемые какими-либо сторонними шумами. Сделав пару шагов, он вновь попал в вязкую тишину, но, когда вернулся назад, то вновь услышал голоса.
      - Я все же считаю, что третий убирать нельзя, - произнес низкий голос.
      - Да, я бы тоже подождала, - сказала женщина.
      - Но почему? - недоуменно произнес высокий мужской голос.
      - Ну, во-первых, сам-то он первым все равно не станет, - сказал низкий.
      - Но третьим-то он быть не захочет, полезет во вторые хотя бы, - убеждал высокий.
      - Пока он есть, вторым ему не стать, почти невозможно, - отвечал низкий, - но он станет вторым, когда исчезнет.
      - Но это же абсурд! - воскликнул приглушенно высокий, - как он станет, если его не будет?
      - А так! Если он будет, он тогда не станет, - упрямствовал низкий.
      - Да? А я думала, что стать можно, когда лишь сесть? Есть, то есть, - недоумевал женский голос.
      - Но ведь он очень хочет. Я видел. А вот, если его не будет, то и желания такого не станет, - сердясь, похоже, на женский, сказал высокий.
      - Ну, это вы зря, - с иронией произнес женский, - желание есть и до нас. Всегда. Благодаря чему мы появляемся?
      - Нет, не так я хотел сказать, - еще больше рассердился на эти замечания высокий, - если его не будет, то хотеть будет некому.
      - Н-да, это ближе к истине, - презрительно заметил женский.
     - Да, бросьте вы! - одернул их низкий, - сам он и его желания не так страшны, как его отсутствие. Не подтверждает ли это то, где мы...
      - Тише! - громко прошипел высокий, - здесь кто-то есть...
  
      Миклук чертыхнулся про себя. Это у него громко щелкнул сустав, когда он переступал с ноги на ногу. Годы, проведенные на лодке, давали о себе знать. Скрываться было бессмысленно, и он не спеша направился к той двери. Когда он был еще на полпути к ней, она вдруг открылась, и в проеме показался силуэт попика, освещенный сзади желтым светом.
      - Заходите, заходите, я вас жду, - сказал он с готовностью, хотя вряд ли еще разглядел в темноте. Говорил он срывающимся голосом, летающим между звенящими высотами поднебесья и теснинами ущелий, полных гулким эхом.
      В комнатке же кроме него никого не было. Миклук вроде бы припомнил, что слышал какой-то шорох, скрип, но никаких иных дверей, помимо дверок шкафа и входной - не наблюдалось. Словно бы почувствовав его сомнения, попик небрежно приоткрыл дверку шкафа, пошарил там рукой и, довольно хмыкнув, достал оттуда замызганный плащ, бросив его на нижний ярус кровати.
      - Вы не заметили, какая странная эта штука - простота? - спросил он, почесывая грудь сквозь щель в полах весьма странного покроя сюртука, но с большими, блестящими и, похоже, золотыми пуговицами, - простота вот этих восьми граней, стен, комнатушки, шкапчика вот этого. Да, что уж говорить о простоте очертаний горы, моря, неба, светил, но более всего близка к абсолюту, к универсальности, к завершенности простота человеческих творений.
   - Творений разума или...? - пытался уточнить Миклук.
   - Нет, не произведений разума, который не ограничивается своими и никак не связан с чужими возможностями, - покачал тот головой, - а творений человеческих рук, общающихся и взаимодействующих только с внешним миром, с миром массы, инертности, покоя. Лишь для того, чтобы сдвинуть на дюйм эту массу, необходимы огромные усилия этих рук, не говоря уж о том, чтобы преобразовать ее, для чего становятся нужны совместные усилия множества их пар. Вы, очевидно, сразу же заметили эти огромные и бессмысленные груды камней, смысл которых пытались приписать тем, кто их возводил, потугами на неправильность форм и самой масштабностью.
   - Нет, я лишь представил, что за это время они...
   - А вы лучше представьте себе, что у каждой пары рук, целыми днями носившей эти глыбины от горы до кучи, тесавшей особо неровные из них, чтобы они поплотнее укладывались для того, чтобы их побольше туда вошло, а куча выглядела поприличнее, - перебил его попик, точнее, продолжил. - Так вот, у каждой такой пары рук есть по соседству такие ненужные в это время вещички, как мозги, которые могли бы осознать весь заложенный в те кучи смысл и в их отсутствие, которым было невероятно скучно и просто крайне жаль времени на то, чтобы заниматься какой-то там внешней и им лично ничего не дающей работой, только выматывающей их в то время, как у них внутри целые галактики воображения простаивают, дрыхнут с тоскливым и сердитым храпом в ожидании, когда же ты уделишь им хотя бы мгновение перед тем, как провалиться в бездну сна, чтобы они смогли второпях, суетясь, в жутком напряжении побегать трусцой, разминая свои затекшие извилины и пытаясь хоть о чем-то рассказать тебе в твоей голове, гудящей от шума усталой крови. И хорошо еще, коль они сумеют вставить словечко в чреду навязчивых, неизгладимых дневных воспоминаний, засевших в вас, прицепившихся к ритму опять же бесперебойно работающего сердца своей размеренностью, однообразием и обреченностью...
   - Очень даже представляю, но к чему..., - вздохнул Миклук.
   - К чему это я? Так, ведь понятно же, что любой нормальный человечишка, коль он не лошадь - нет, осел и тот заупрямится - начнет урывать для себя чуть больше свободного времени, имея мерой лишь время других, из которого, конечно же, очень трудно вырваться, - увы, остановить его было невозможно, как любого попика. - А где же выход? А в простоте! Вы невольно будете стремиться к простоте и лаконичности вашего общения с внешним миром, к незамысловатости сооружаемых из него вашими руками конструкций, даже если в голове у вас они были задуманы не менее сложными, чем вы сами. Вот и выходят из-под рук фантазеров эти примитивные кубы комнат, шкафчиков, незамысловатые статуйки богов, квадратики картин. Но мозг-то мало чем ущемляет себя при этом: он прекрасно знает, что само внешнее - будь оно простым или сверхсложным - всего лишь коробка, куда он будет складывать творения своей безграничной, не терпящей простоты и примитива, фантазии. Да, всего лишь стенки ящичка... Пандоры, кажется, куда он сможет впихнуть все свои и всего мира грехи, заполнив его за мгновения, но заполняя при этом всю жизнь. И чем проще эта коробка, тем она вместительнее...
   - И это вы все о том шкафчике? - поразился Миклук.
   - Да, но сколь много вы уже пытались вместить в этот примитивный шкафчик? -усмехнулся тот. - Увы, здесь на острове все чрезвычайно просто, вот что я хотел вам сказать. Все сложности, что чудятся вам, - плод лишь вашей собственной, привезенной оттуда, фантазии или, скорее даже, скопище воспоминаний и привычек, последовавшее вслед за вами. Попав сюда, вы пытаетесь здесь смотреть наоборот, навешивая на наш мир разворачиваемые из вас образы своей памяти и сами же в них путаетесь, поскольку ни к чему конкретному их здесь нельзя привязать, они блуждают сами по себе, и там, где вы их вчера оставили, вы их сегодня не найдете, что будет вас настораживать, злить, заставлять искать объяснений в ком-то другом.
   - О, нет, увольте.., - Миклук уже и сам прервал себя.
   - Вы не верите? - не удивился тот. - Но это нисколько и не удивительно, и я вас понимаю, поскольку я смотрю на вас тоже глазами моих представлений и фантазий о чем-то ином, не обо мне. Но, чтобы убедиться в этом, вам стоит обследовать всю гору, сопоставив ваши представления обо всех разрозненных, не умеющих договориться, сговориться меж собой мирках, и понять, что ваши представления о нас - это обитатели только вашего внутреннего мирка брюхожители. Здесь их нет, здесь они никому не нужны во внешнем, не в вашем мире, хотя вашему их любой преспокойно оставит.
   - О, спасибо, ибо у меня больше ничего и...
   - Да-да, если бы вы их оставили себе, тогда все было бы расчудесно, - попик его все же слышал, оказывается. - Жизнь здесь не настолько обременительная для рук, чтобы хоть чуть ущемить ваш ум временем. Не думает здесь только тот, кто не хочет, кто и это считает работой. И это не зависит от уровня. Но вы прибыли оттуда, где.., - тут он сделал паузу, разбудившую задремавшего на миг Миклука. - Нет-нет, я лишь о том, что прибыли вы, проведя несколько лет на лодке в напряженных, не имевших выхода размышлениях, которые теперь рвутся наружу. Они переполняют вас, и так их хочется разбросать по хоть чуть пригодным для их ношения субъектам, развесить по первым встречным и безликим для вас... туземцам, наделив их выдуманными вами чертами героев, богов, подонков. Я понимаю вас. Но вашей фантазии здесь не развернуться. Боюсь, вам и всей горы будет маловато, и здесь спасительную роль может сыграть время: действие порой заменяет нам результат. Мы, то есть, я пытался сейчас найти аргументы для того, чтобы оставить вас здесь, а точнее, аргументы для вас, чтобы вам остаться - нам-то вы интересны, вы раздвигаете горизонты наших фантазий - но в этом споре с самим собой я себя самого не убедил. Вы слышали его?
      - Да, я понял, что вы не единодушны в своем мнении. Но откуда вы знаете, откуда я прибыл? - пытался застать его врасплох Миклук, хотя что-то явно упустил из его речи, потому уточнил лишь.
      - Да, если бы я и знал, я бы постарался забыть, видя наяву, что дает это знание здесь, - сказал тот и посмотрел на Миклука с таким упреком, словно тот сам виноват в том положении, в каком оказался.
      - Оно еще ничего не делает! - не согласился Миклук, - это с ним тут делают, что хотят! Пока...
      - Но здесь некому, но есть с чем что-либо делать! - отрезал тот, - мы здесь прекрасно понимаем, что спокойнее места не может быть нигде. Даже северная деревня представляет для меня опасность, поскольку везде иные люди, а, значит, там все иначе, но, к счастью, я их не знаю и знать не хочу. Мы здесь настолько упростили жизнь для всех, насколько это возможно при сохранении людей.
   - Но где они, люди?! - рассмеялся Миклук для бодрости.
   - Да, вместо людей нам пришлось ввести уровни, - продолжал тот без тени сомнения, - сведя их к минимуму: к двум. Один не может быть, это уже не уровень, а вновь все, а во всем уровни - это либо опять сами люди, либо опять что-то выдумывать: уровень в уровне. Два - это предел простоты, за которым нет уже ничего. Один - это ничто, хоть вроде и все. И это очень упростило жизнь всем. Это очень важно для всех и для любого человека. Тут же все - для человека, понимаешь? Будь он уровнем, то упрощая или усложняя систему, нам пришлось бы, сами понимаете, резать по живому или наоборот. А сейчас все может измениться в противоположную сторону, но никто из нас не пострадает, если не наоборот, а скорее, никто и не заметит...
   - Чего же вы тогда опасаетесь? - опять зевнул Миклук.
   - Да, еще я забыл, - проигнорировал тот замечание, напустив на себя слегка ученый вид, - если мыслить себя уровнями, то никому не надо ломать голову над своим местом в жизни, над смыслом ее. Смысла-то все равно нет, коль он умирает. А смысл не может умереть. А вот у уровня смысл есть, поскольку уровень не умирает, а, значит, и смысл его тоже. Поэтому, если ты хочешь подумать над смыслом жизни своего уровня, то тебе есть над чем подумать. Но каждому об этом смысле думать не обязательно: и без тебя обязательно найдется кто-нибудь, кто именно об этом будет думать. В природе нет таких вещей, о которых кто-нибудь бы не думал. Она как бы сама и создает для своей каждой вещи думающего о ней. Но зато сколько времени экономится у всех для более радостных мыслей? Вообще у нас не принято было думать о могущем доставить нам неприятные минуты. А что такое жизнь без неприятных минут?
      - Но как?! У вас даже праздников не было! Какая же радость? - искренне возмутился Миклук. - Порадоваться, даже не имея на это причин, можно лишь в массе людей, верящих, что они делают это.
      - А зачем, - изумился уже попик, - попрыгать и побесноваться всего лишь полдня в общем экстазе, даже в не своем, а кем-то другим заданном, представляя конечно многое, но лишь ради того, чтобы все промежуточное, все неизбежные будни таковыми вдруг и стали? Буднями! Чтобы тоска неизбежной скуки и неизбежности вдруг и предстала для вас не подарком судьбы именно вам, а собственно вашим и больше ничьим исключением, так как возможность всегда ассоциируется не с вами, осознающими себя сейчас, а с кем-то иным, воспринимаемым вами с каким-то отрывов во времени либо пространстве? Чтобы неистребимые будни буднями и казались? Чтобы судьба их была не клеткой, из которой лишь изредка можно выбираться, отдыхая от ее заданости? Нет! Пусть лучше каждый день их считается почти праздником, но только не полностью и не всецело буднями! Праздники - это подарки рабам, отсутствие же праздников - это абсолютная свобода.
      - Но они-то так не думают! - не очень уверенно возражал Миклук, все чаще поглядывая на его золотые пуговицы, - они ждали перемен, они ждали переменчивой жизни, состоящей не только из неизменных праздничных будней. Они ждали настоящего, отличного от всех, праздника, который всю их жизнь до и после него сделает никчемной, пустой, но не бесцельной, а посвященной ожиданию следующего и воспоминаниями о предыдущем празднике. Жизни нужны вехи, иначе она сжимается в один миг, схлопнутый между рождением и смертью!
      - И что им этот праздник принес хорошего? Переезд из лачуг, полных свежего воздуха, сюда? В этот замкнутый мир, где больше времени у них будет для разговоров, для мыслей, для противоречий между открытым миром и замкнутостью камня? Где будешь непосредственно видеть рядом два уровня, предчувствуя возможность быть первым из них, желая стать первым, не видя причин оставаться вторым, и, боясь третьего, жалея и о нем? Сколько же неконструктивных, негативных эмоций принесет это кажущееся улучшение в обмен на один лишь день новизны, завтра уже превратившийся в анахронизм! Гармония рухнет! Услышав слова смежных уровней, о которых ты раньше догадывался, думал с восторженностью предположения, догадки, ты поймешь, что они столь же несовершенны, как и твои собственные, как ты сам, а, значит, и мир станет несовершенным, хуже, чем был! Что же это дает? Желание его преобразовать? Вернуть хотя бы к прежнему состоянию, тобой забытому? Улучшить? Самое пустое из всех желаний, в итоге заменяющее все остальные реальные, исполнимые желания. Но ведь ясно, что преобразовать гармонию невозможно, не испортив ее. Этот процесс, к тому же, бесконечен: уходя от совершенства, вы будете вечно блуждать в его поисках. И никакого удовлетворения им это не принесет. Вы уже столкнулись с жертвами этих не состоявшихся пока преобразований - как вам они? Как вам этот высокий туземец, бывший самым счастливым и жизнелюбивым в деревне до вашего появления? Он стал несчастен, теряет рассудок в поисках мифа!
      - Вы имеете в виду Амардука? - спросил доверительно Миклук.
      - Ну да, то есть, Дукамара, - спохватился тот. - А! Это не важно, все равно теперь все надо переделывать, восстанавливать, хоть как-то приближать к гармонии, что-то гарантирующей. А сколько все это отнимет у нас времени? Отнимет радости, покоя, не даст возможности безмятежно посвятить себя играм на свежем воздухе! Зачем нам проблемы жизни, коль мы можем моделировать их в управляемых нами играх? Жизнь ведь - это данность, и бьемся мы там с ее проблемами, как рабы. А игра - чисто наше изобретение, наш выбор, и там мы снисходим до случая, даже проигрывая в пух и прах, но как хозяева....
      - Интересно то, что вы вроде бы не знаете, откуда мы, но все делаете у себя наоборот, противоположно тому, что было у нас, делая вроде бы зеркальную копию. Значит, все же знаете? - едва сдержавшись от чего-то, заметил Миклук с видимым равнодушием.
      - Нет, просто вы в своем уме, начиняя мои слова вашей начинкой, создаете из них модель нашего мира и сравниваете ее с моделью вашего - другого-то вы не знаете, - снисходительно ответил попик, - а коль в них один элемент - люди, а, может, и уровни, вы видите аналогию между двумя, созданными вами же... Вы и о нас судите по себе...
      - Да, я вижу много общего, - продолжал Миклук, - по крайней мере, желание бежать от того мира...
      - Глаза, волосы, руки, аппетит, хитрость, - съязвил попик.
      - Язык! - подчеркнул Миклук.
      - Язык? - усмехнулся попик, - а что, разве есть где другие? Ведь слово принадлежит не нам, а той вещи, о которой мы говорим, которая не меняется? Вне мен! Этот стол потому и стол, что он и без меня стол, а не потому, что я его столом называю. Не так ли?
      - В других деревнях тоже? - не стал вдаваться в схоластический спор Миклук, относясь иначе к менам.
      - Конечно! - довольно воскликнул попик, - там такие же столы, стулья, дома - с тем же смыслом. Что-нибудь еще?
      - Игры! Я не знаю ваших игр, к сожалению, - как можно более в тон ему вставил, едва сдерживая нетерпение, Миклук. Спугнуть добычу было бы непростительно, если не уверен в оружии...
      - Давайте, - попик, раздираемый противоречиями, буквально заерзал на стуле, покусывая ногти, - сыграем в вашу...
      - Как хотите, я не против, - усиленно пожимал плечами Миклук, скрывая напряжением нервную дрожь.
      - Но вы должны мне объяснить правила, чтобы знать, что нарушать, то есть, наоборот, чтобы не знать, что нарушать, а знать, - запутался попик в своей нетерпеливости.
      - Хорошо, - делая ему одолжение, начал Миклук объяснять правила, вспоминая сон, - суть игры проста: вы ставите на кон какую-нибудь... фишку и задаете вопрос. Если я его угадал, не могу не угадать, то я рублю вашу фишку и проигрываю, значит, этот ход. Вы снова ходите. Если я вдруг не ответил или ответил неправильно, то я ставлю свою фишку и задаю вам вопрос. Цель игры - дать противнику срубить как можно больше своих фишек и меньше срубить его, выиграв этим с треском...
      - То есть, если вы не смогли ответить, то вы выиграли ход? А если вы срубили мою фишку, то выиграл я? Интересно! - попик был явно озабочен.
      - Да, эта ведь игра так и называется - "поддавки", - поставил точку Миклук, обрадовавшись, что не сбился, - вроде обычная, но захватывающая игра, дает массу шансов всем. Очень справедливая. В других в конце концов выявляется один победитель, а остальные - ему проигравшие. Здесь же наоборот, в итоге выявляется один проигравший, а все остальные будут его победителями.
      - Отдав ему свои фишки? - с сомнением спросил попик.
      - Победив! А в тех играх один всего и побеждает и забирает фишки. Двойная несправедливость, если играют двое, - возмущенно расписывал Миклук достоинства своей игры, - а здесь все поровну. Эта игра, я уверен, как раз соответствует вашему миру, как я его начинаю понимать после вашего вступления. У нас, в мире несправедливости, она была не популярна. А у вас какие игры?
      - У нас их нет! - с горечью произнес попик, - как нет и праздников. Ему ж нельзя проиграть, вот они и запрещены.
      - Да? - хотел было что-то вставить Миклук, но передумал, - А в этой игре шанс у него невероятно возрастает! Выиграть! Разве не так?
      - Ну, в целом, конечно, - с остатками сомнений соглашался попик, - я надеюсь, он с этим согласится. Выиграть. А какие должны быть фишки?
      - Какие угодно! Хоть дом, стол, стул, пуговица на худой конец, - равнодушно отвечал Миклук, искоса поглядывая на его пуговицы, в два ряда поблескивающие на сюртуке.
      - Ну, давайте! - с нетерпением согласился попик, на всякий случай заглянув все же в шкафчик, - только вы все ж начните.
      - Фору даете? Прекрасно! - бодро согласился Миклук и смачно оторвал у себя с куртки выцветшую костяную пуговицу, положив ее со стуком в центр стола. - Как вас зовут?
      - А? - растерялся тот, но оправившись с неохотой ответил, - Амардук.
      - Берите фишку! - с победной ноткой в голосе сказал Миклук, - первый ход вы проиграли.
      Он решительно открутил с куртки еще одну пуговицу, которых у него всего-то было четыре, и вновь смачно хлопнул ею по центру стола.
      - Сколько лет я плавал по морю? - с ехидцей спросил он.
      - Не знаю, - честно признался попик, с сожалением посматривая на пуговку, которая перекочевала в карман Миклука.
      - Что ж, выиграли! Поздравляю! - пожал его вялую ладошку Миклук. - Это я специально вам поддался, чтобы продемонстрировать правила игры. Но теперь ставьте вы пуговку и ходите.
      Попик долго разглядывал свои пуговки, не решаясь, какую оторвать первой. Наконец он решился, закрыл глаза и, схватив первую попавшуюся, с треском выдрал ее с клочком ветхой материи. Положив ее поближе к себе, он долго не мог отнять от нее руку и придумать вопрос.
      - Как зовут вашу дочь? - наконец придумал он.
      - Микати, - подумав для приличия, ответил нерешительно Миклук, прикинув сразу, а сколько у него родственников.
      - Вы проиграли! - без особой радости наблюдал попик, как его пуговка исчезла в кармане противника. Из-за этого он даже не решился назвать себя выигравшим.
      - Увы! - огорченно ответил Миклук, - я не ожидал встретить в вас сильного противника. Что ж, снова ваш ход. Вы так меня подчистую облапошите. А прикидывались-то?
      Похвалы слегка взбодрили и успокоили попика, и он уже более осторожно откручивал следующую пуговицу. Но, похоже, в этот раз он не очень-то собирался выигрывать, на что указывали его прищуренные глазки.
      - Как зовут Дукамара? - спросил он с каким-то наслаждением.
      - Амардук! - словно бы отчаявшись, ответил Миклук.
      - А вот и не... А, вы откуда знаете? - растерялся попик и лишь миг спустя понял, что попался на свою же удочку.
      - Опять выиграли?! - не дал ему опомниться Миклук. - Пожалейте мои седины, что вы со мной делаете!? Позор на весь мой потерянный мир! Ох, вы и хитрюга! Простота! Играть он не умеет! Ходите, шулер!
      - Сколько лет нашему роду? - спросил тот после долгих раздумий, гипнотизируя буквально свою третью пуговицу.
      - Сто! - почти наугад ответил Миклук, хотя это было не так, конечно.
      - А откуда вы?... - начал было попик, но прикусил язык, покраснел и решил хотя бы выигрышу порадоваться. Игра уже начала забирать его понемногу. Жалкий же вид противника действовал ободряюще. - А когда я совсем выиграю?
      - Когда выиграете десять ходов, - потерянно отвечал Миклук, еще раз пересчитав оставшиеся на сюртуке пуговицы, - кто раньше десять ходов выиграет, тот и выиграл.
      - А сколько у нас тогда богов? - задал с азартом вопрос попик, даже сожалея несколько о том, а не слишком ли сложный он задал.
      - Двенадцать? - жалостно спросил, а не ответил Миклук, хотя до этого сосчитал их во тьме первого зала.
    Попик насупился. Окончательного перелома в нем еще не наступило. Но он уже был на грани, после которой остановиться было невозможно. Пот катился градом со лба, пытаясь его слегка охладить, руки подрагивали, глаза еще пытались бегать вдоль заборчика белесых ресниц.
      - А сколько у меня зубов? - торжествующе спросил он, почти не раскрывая рта.
      - Тридцать два, - решительно соврал Миклук, прекрасно видя и щербинки во рту попика и приближение критического момента, до которого противник еще не во власти игры.
      - Тринадцать, - густо покраснев, признался попик, что, конечно же, смазало все удовольствие от проигрыша, точнее, от экономии пуговицы. Он еще надеялся, что в силах остановиться.
      - Ура! - вскричал громко Миклук, - я уж и не надеялся отыграться. Ну, сейчас я вам задам. А сколько у меня зубов?
      - Тридцать два! - почти не думая воскликнул попик, не зная уже - жалеть об этой поспешности или нет.
      - Как я вас? Забирайте эту вонючую фишку - вы проиграли! - довольно снисходительно и панибратски хлопал его по плечу Миклук, откручивая последнюю пуговицу. - Ну, а сколько всего деревень на горе?
      - Пять, - с улыбкой ответил тот, слегка задетый бахвальством Миклука, и положил его последнюю пуговицу в карман.
      - Вот так! А то решили у меня, у главного чемпиона выиграть ни за что, ни про что, даже играть то, может, не умея! - подзуживал его тот, вспоминая куда же он положил оторвавшуюся пуговицу. Найдя ее наконец, он хлопнул ею по столу и грозно спросил, - Ну, а кто живет на самом верху горы?
      - Не знаю, - довольно пискнул попик, уже негодующий про себя. После этого он небрежно щелкнул миклуковскую пуговицу ногтем, содрал свою и шмякнул ею о столешницу.
      - Не верю, - пытался уличить его в мухлеже Миклук, - не можете не знать!
      - Я обманываю? Я, самый честный из священнослужителей нашей деревни, и обманываю? - возмутился попик.
      - Неужто, правда, не знаете? - искренне удивился Миклук.
      - Этого никто не знает, - высокомерно сознался тот.
      - Ваш ход, и мои извинения, - склонил перед ним голову Миклук, - я вас недооценил.
      - Как назывался ваш мир? - уже без всяких сомнений спросил тот, уловив подброшенный ему ключик.
      - Атлетида, - буркнул Миклук и со вздохом положил его пуговицу в карман, чтобы она не мозолила взгляд раздухарившемуся попику. - Еще называли Дальмена, если ласково...
      - А почему вы оттуда сбежали? - допытывался тот, швырнув небрежно на стол шестую по счету фишку.
      - Спасал детей, - впервые с искренним огорчением отвечал Миклук, - тот мир пришел к краху.
      - Опять - спросил попик и спохватился, - опять проиграли?
      - Увы, - развел тот руками, - что поделаешь, я был чемпионом в том обреченном мире. И это даже не я вам проигрываю, это проигрывает концепция нашего мира. Вашей. И ваша концепция мироустройства мне даже начинает нравиться, хотя я и проигрываю ей. Но вы, оказывается, умеете и выигрывать благородно, не роняя при этом мое достоинство и компенсируя моральный урон....
      - А что такое моральный урон? - спросил удивленно попик, ставя на кон очередную пуговицу.
      - Это вопрос? - спросил Миклук.
      - Ну-у, считайте, что да, - нехотя согласился тот, сомневаясь в возможности проверить ответ.
      - Кратко? Ну, хорошо, - задумался вдруг Миклук. Ответить было не так просто. В их мире, где довольно часто пользовались этими словами при обращении к нижестоящим, определение этого понятия было настолько запутанным и туманным, очевидно, для того, чтобы нижние не могли обратиться с подобным к верхам. - Допустим, у вас не принято есть корни пальмы, это считается стыдным. А вы взяли и съели кусок, дав обществу моральную пощечину и погубив пальму. Мораль - это то, чего нельзя делать, ну, и есть тоже...
      - В этот раз вы заслуженно проиграли, - снисходительно сказал попик, мастерски сдергивая восьмую пуговицу с сюртука, - это самое пустое понятие, какое я знал когда-либо. Что такое то, чего нельзя делать, чего не делают, и чего нет? Для нас существует лишь то, что можно делать. Люди знают, что можно употреблять в пищу кокосовые орехи. Съев кусок корня я, скорее, нанесу ущерб себе, но я никогда не буду его есть, так как меня этому не научил мой учитель. Но он учил, что из корня я могу сделать и кое-какие полезные вещи.
      - Тому, что можно делать, трудно научить. Долго, и знать надо самому. Проще сказать, что делать нельзя, а в остальном пусть сами голову ломают. Но я и от этого сбежал, хотя не отрекаюсь от заслуженности проигрыша. Ходите, - сказал Миклук покорно.
      - Вы хотите избавиться от вашего ужасного знания? - тоном миссионера спросил его попик.
      - Да, - не моргнув глазом ответил Миклук, - детей в лодке я учил иному. Все эти знания о запретах я сокрыл от них.
      - Я вам верю, - снизошел попик. - Осталось два хода, и мне, если честно, хотелось бы один из них проиграть все же вам. В качестве поощрения, так сказать...
      - Ради бога, попробуйте, - раболепно склонил голову Миклук, с сожалением поглядывая на последнюю пуговицу, сиротливо поблескивающую на сюртуке.
      - Сколько у вас богов? - спросил попик, так и не сумев перебороть жалостью вспыхнувшую в нем жажду познания.
      - Должен вас разочаровать, - сник Миклук, - всего один.
      - Тогда мне все понятно. Конечно же, одному с вами ему было просто невозможно сладить, научить всему необходимому, и оставалось только наказывать тех, кто нарушает небольшое количество запретов, которые каждый смог бы выучить наизусть. Здесь вы не будете такими обездоленными и беспризорными, - успокаивал его попик. - Может, все же выиграете хотя бы этот, последний вопросик?
     - Я не стою этого, - смахивал слезы Миклук, - ходите.
      - Ну, на этот вопрос вы вряд ли ответите, - ласково глядя на него, сказал попик, - сколько у вас было царей? То есть, руководителей?
      Поправившись, он все же не снимал руку с последней пуговицы.
      - Увы, я должен склонить перед вами главу: мой мир проиграл вашему и здесь, - наслаждаясь ласковым теплом последней пуговицы, согретой ладонью попика, мурлыкал Миклук, - у нас их было три уровня. На один уровень им всем подвластных рабов. По некоторым приметам я вначале даже предположил нечто подобное и у вас. Но ваш великолепный выигрыш лучше всего доказывает ошибочность моих представлений.
      Карман его приятно оттягивал ветхую полу курточки к полу, настраивал его на альтруизм. Он был готов врать еще с полчаса, но в это время в окно запрыгнул первый лучик солнца, поставив на двери крупную точку в их разговоре.
      - Я надеюсь, что вы не очень огорчились проигрышу? - с теплотой спросил его на прощанье попик, похлопывая заботливо по плечам, по бокам, по карманам, никак не попадая по тому, где лежали пуговицы. - Попробуйте подольше продержаться со старостой. Я уверен, что он введет эту игру в обычай, и у нас будет много возможностей приятно побеседовать, хотя... Ну, да... Хотя!
      Они раскланялись церемонно, и Миклук ушел, придерживая проигрыш локтем. Начало его победам было положено... Сон оказался в руку, то есть, в карман все же, для которого и своя рука - благодетель!
     
  
      Глава 7
     
      Стоило Миклуку открыть дверь, как коридор наполнился шелестом радостных голосов туземцев, толкающихся между дверьми с огромными узлами. Двери комнат одновременно почти начали открываться, закрываться, пропуская семейства внутрь, и спустя несколько мгновений коридор опустел, шум, переместившись вовнутрь, слегка стих, но все равно казалось, что под потолком казармы висит незримый полусонный рой пчел, осваивающийся в новом улье после дальнего перелета. Один лишь чумазый мальчуган, отставший от родителей, носился с узелком по коридору от двери к двери, пытаясь в этом гуле различить знакомые голоса. К удивлению, это ему удалось, и он с первой попытки открыл нужную ему дверь. Могло даже показаться, что он выбрал семью так - наугад, но не ошибся. Еще через минуту-две голоса разом стихли, и словно по команде отовсюду раздался легкий стук... деревянной посуды - так вычислил про себя Миклук. Стук был настолько слаженным, что могло показаться, будто заиграл оркестр деревянных ударных инструментов.
      Следующий зал после перехода был уже абсолютно пуст: статуй их богов и след простыл. Только стены, светящиеся щедрым солнцем окна и гул шагов торопящегося Миклука, которому казалось, что ему вдогонку летит притихший рой пчел, выбирающий подходящий момент, чтобы спикировать вниз на беглеца. Когда он вышел из казармы на улицу, ему показалось, что он ошибся дверью.
   Прямо от двери тянулся в сторону леса неширокий проход, огороженный высоким, сплошным частоколом, идя по которому можно было видеть только небо. Он долго удивлялся тому, что в темноте не заметил его. Но это было легче, чем удивляться возможности туземцев соорудить такое в столь краткий промежуток времени. Теперь можно представить себе, каково было его удивление, когда в конце прохода он столкнулся со своими сыновьями, закапывающими последнюю жердину в землю.
      - Это все сделали вы? - оторопело спросил он.
      - А, что? - удивленно спросил его Микмус, старший сын.
      - Что-то не так? - спросил Микрос, выжимая из рубашки пот, струйки которого с шипением вонзались в прохладный песок. - Мы, конечно, могли и быстрее, но вначале спать очень хотелось.
      - Легли поздно. Пока эти жерди заготовили, - словно бы оправдывался старший. - Вы бы, батя, шли домой, покушали, а мы скоро подойдем. Нам тут кое-что еще надо сделать.
      - Да, мы сейчас вдоль заборчика ровчик пророем только и придем, - берясь за черенок деревянной лопаты, пояснил ему Микрос.
      Миклук огорченно махнул рукой и, понурив голову, побрел к их лачуге. Во всем, конечно, был виноват он, поскольку не смог вовремя показать сыновьям на своем примере, как надо работать, и поэтому они даже представления не имели ни об интенсивности, ни о производительности, ни о цене труда, как такового, а также о разного рода превратностях жизни, к которым он почему-то не стал их готовить. Поэтому ему лишь оставалось смириться со столь неожиданными способностями своих деток и попытаться извлечь из этого максимальную пользу для них же.
      Дома, хоть это слово звучало для него непривычно, его ждал не меньший сюрприз. Свою лачугу он узнал издали по кровле, которая была перекрыта новыми, блестящими на солнце листьями пальм. Уже снаружи она вся сияла чистотой. Ступени, дверь, полы - все было выдраено, вымыто, еще парило. В домике стояли удобные лежаки, застеленные за неимением белья мягкими листьями. В новеньком, сплетенном из лиан и веток, шкафчике стояла недавно сделанная из кокосовых орехов посуда, часть которой была наполнена всевозможными фруктами. На столе он нашел прикрытые листьями чашки с фруктовым салатом и поджаренной рыбой. Все это с трудом вмещалось в голову Миклука. Он не мог понять: кто же их научил всему этому? Но одно было ясно - переучивать уже поздно.
      - Папенька, - раздался в дверях ласковый голосок Микати, - ты поешь и ложись отдохни, а я здесь потихоньку доубираюсь.
      - Доубираюсь? - недоуменно спросил он, не понимая - что же здесь еще можно было сделать. Но по охапке тростника в руках дочери об этом можно было догадаться.
  
      После ее слов, а также одной рыбины, которую он только и успел съесть, сон его буквально подкосил, и он едва успел добрести до ближайшей лежанки, которая после дощатого дна лодки показалась ему застеленной периной из лебединого пуха...
      Спал он, судя по тому, как изменилась за это время комната, вечность. Весь пол был устлан мягкими плетеными циновками, стены завещаны гобеленами, сплетенными из разноцветных стеблей, окна - занавесками, стол был покрыт красочной скатертью, вместо чашек из орехов на столе и в шкафчике стояла глиняная посуда, посреди комнаты покачивались четыре плетеных шезлонга... Двор также изменился. Во-первых, он был обнесен высоким прочным забором из заостренных сверху жердей, во-вторых, был разбит на ровные газончики, между которыми были проложены дорожки, вымощенные галькой, в-третьих... Нет, Миклук уже устал от такого обилия новшеств и начал искать детей. Они сидели в просторной беседке за домом и не спеша плели... рыболовную сеть. Микати же сучила из какой-то пряжи нитки для сыновей.
      Миклук не мог сдержаться и заплакал, наверное, впервые за многие минувшие годы. Дети вскочили с мест и, обступив его, обняли со всех сторон, гладя по голове, плечам.
      - Дети мои, как я вас люблю... да, разве я позволю, чтобы... да, я для вас все, что успею... да, здесь никто.., - бормотал он сквозь слезы неразборчивые фразы, пытаясь разглядеть сквозь их пелену блистающий на солнце ледяной пик, - мы с вами и горы свернем.
      - Да, папа, сейчас вот только сеть доплетем, - пообещал ему Микмус несколько виновато. - Потом уж тогда и свернем...
      - Если бы мы знали? - с готовностью подхватил Микрос.
      - Папочка, выпей-ка апельсинового соку. Такой вкусный! - принесла ему большой глиняный бокал Микати. - Здесь нам так нравится, так прекрасно!
      - Да, мы наконец-то можем реализовать то, что ты нам рассказывал о первом месяце вашей жизни с мамой, - добавил мечтательно младший сын, - здесь для этого есть все.
      - Да, кроме мамы, - с грустью добавила Микати.
      - Ничего, детки мои, главное, не останавливаться на достигнутом, - ободрял он их, а, скорее, себя самого, - сдержать нас сможет только вон та вершина, выше которой не поднимешься уже...
      - Кто его знает, - с усмешкой произнес Микмус, оценивающе посмотрев в ее сторону, - и она не помеха...
      - Помехи не в чем-то, а в ком, - поправил его Миклук, но не стал развивать дальше тему, - но непреодолимых нет!
      В это время из-за дома донесся настойчивый стук в ворота. Миклук, утерев со щек слезы, пошел туда вместе с сыновьями. Микати же вернулась в беседку к прерванному занятию.
      Подходя к воротам Миклук, решив стряхнуть пыль с курточки ради приличия, с изумлением обнаружил на ней два ряда аккуратных черепашьих пуговиц.
      За воротами стоял Амардук-Дукамар, весь поникший, помятый, в волосах торчали травинки, ветки. Мускулы его спали, плечи слегка обвисли, словно кто-то тянул его снизу за руки. Взгляд был рассеян, что трудно было объяснить даже удивлением от увиденного. Он почти испуганно замахал руками в ответ на приглашение войти во двор хотя бы, и семейству пришлось присоединиться к нему на улице, где вдоль забора тянулась длинная удобная скамья, на которой они и расположились.
      - Вы даже не хотите взглянуть на то, что стало с вашей лачугой? - вырвалось у Миклука, до сих пор восхищавшегося своими детьми и пуговицами.
      - А! - отмахнулся тот, - это не моя лачуга. Мои, вы знаете, где. Раньше были везде, а теперь - нигде.
      - Это почти одно и то же? - удивленно спросил Микрос.
      - Да, - с надеждой спросил тот, - но выходит, что только я изменился? Да, я что-то такое замечаю за собой. Я перестал делать то, что должен, но что делаете вы, хотя и не должны.
      - Разве? - удивленно спросил Миклук сыновей.
      - Да-а, - неуверенно протянул Микмус, - нам сказали, чтобы мы все это ему передали.
      - И что? - спросил Миклук.
      - Так, он же нигде, - заметил Микрос, - мы и не стали искать потому. Зачем же делать напрасную работу... Смысл?
      - Вы лишили меня его, отгородили меня стеной молчания, лишили меня работы до конца жизни, - перечислял без особой горечи тот, - теперь я ничего не должен, и мне осталось лишь...
      В этом месте он замолчал, с тревогой поглядывая по сторонам.
      - Вам осталось лишь научиться играть в мою игру, проиграть им все свое ничто в обмен на их все, - договорил за него Миклук. - В этой игре в итоге кто-то один должен всем проиграть, забрав у них все фишки. Сейчас только вы подходите для этой роли: вы один, как и он, но у вас нечего рубить, а, значит, вы не можете выиграть. Здесь одна лишь тонкость - морально согласиться проиграть. Но у вас, как я понял, морали нет?
      - Я и слова такого не знаю, - пожал плечами Амардук-Дукамар, - хотя никогда еще не проигрывал. Но ведь после всего я останусь один, кто имеет фишки и, следовательно, может выигрывать у любого и у всех. Придется все эти фишки, сами понимаете...
      - Сомневаюсь, - неуверенно произнес Миклук и задумался. - Нет, не так. Если вы им всем проиграете, то за вами не будет первого хода. Ходит всегда выигравший предыдущий ход. Проигравший не ходит... В этой игре он уходит... с проигрышем.
      - Тогда вы... научите меня? - с мольбой в глазах спросил тот.
      - Да, - медленно произнося слова, отвечал Миклук, - я вам покажу, как надо... проигрывать. У вас, кстати, осталось еще три пуговицы... На них мы и сыграем. Точнее, ими. После такого... пробного проигрыша у вас вообще ничего не будет, что бы вы могли поставить на кон, и вам придется только проигрывать. Терять нечего! Кроме пуговиц и...
      - Давайте только скорее, - занервничал Амардук-Дукамар, - вдруг мне помешают.
      - Давайте! - решительно ответил Миклук. - Ставьте пуговицу и задавайте вопрос.
      - Какой? - спросил тот.
      - Любой, - быстро ответил Миклук и забрал пуговицу, - ставьте вторую и спрашивайте.
      - Опять я? - оторопело спросил тот.
      - Да, - ответил Миклук, забирая вторую пуговицу, - ставьте последнюю и ходите.
      - Но почему? - совсем обалдел тот.
      - Потому что вы выиграли три хода подряд, - сказал Миклук, забирая третью пуговицу. - Вы задали три вопроса, я на них правильно ответил и, значит, срубил вашу подставку. Это же поддавки: если я рублю вашу фишку, то есть, правильно отвечаю на поставленный вопрос, то я и проигрываю. Вы же выиграли! Я вас поздравляю и надеюсь, что кроме меня вас больше некому будет поздравлять.
      - Так просто? - недоумевал тот.
      - Будет время, вы еще поразмыслите над этим, - сказал Миклук, похлопав того по плечу. - В вашей деревне, где вы все, что собираетесь сделать, должны предварительно знать, должны быть этому кем-то обучены, ничего сложного не пройдет. Любые задумки мудрецов здесь бесполезны: ведь он и его замысел, скорее всего, выше уровнем, чем у тех, кто это разрешает, не зная того, что мудрецом задумано. Понимаете? И еще одно: не пытайтесь за простотой разглядеть банальность - это то же самое, что пытаться за солнцем разглядывать звезды.
      - М-да, - задумчиво произнес тот, - одно, вот, только... У вас-то я выиграл ведь? Как-то не вписывается...
      - Да, - с видимым огорчением произнес Миклук, - еще одна причина покинуть нам деревню. Вы в этом первый заинтересованы, хотя, конечно, чем ближе к чужому столу, тем сильнее достают его ароматы...
      - Что ж, я готов им оставить эти ароматы, - доброжелательно так прорычал туземец, - сам я к ним не очень восприимчив. Но я так люблю красоту!...
      Сказав последнее, он бросил такой многозначительный и полный отчаяния взор на Микати, что застонал и, раздирая ногтями лицо, побрел к свободе...
      - А зачем отсюда уходить, если здесь лучше, чем на лодке? - справедливо заметил Микрос, когда тот ушел.
      - Понимаешь, сынок, - задумался слегка Миклук, не сразу найдясь, что ответить на этот решенный для себя вопрос, - они-то не знают, что здесь лучше, чем на лодке. Они-то думают, что они как раз на лодке сейчас. То есть, они думают, что им хуже...
      - Ну, и пусть! - возмутился сын, - мы-то причем здесь?
      - А раз они думают, что им хуже, коль они сейчас всего лишь на своей лодке, то, значит, они думают, что где-то не на их лодке может быть лучше. Поэтому оставаться с ними и думать, что нам хуже, поскольку мы - на их лодке, чем могло бы быть вне ее, нецелесообразно. Оставив за спиной две лодки: их и свою - мы улучшим свое положение вдвое, - с трудом выродил свою мысль Миклук, как это всегда бывает при ответах на вопросы детей, в которых еще нет ни намека на ответ, как у взрослых, - хотя, если честно, я-то думаю, что на лодке нам было гораздо лучше, как и в любой книге, описывающей жизнь, чем в самой жизни. А коль здесь хуже, то оставаться здесь незачем. А уходя от худшего, мы всегда будем продвигаться к лучшему, и наоборот.
      - А если нам просто вернуться сейчас? - неуверенно спросил Микмус, с тоской поглядев в сторону моря.
      - Тогда мы сделаем хуже Микросу, - не согласился с ним отец. - В принципе, уходя отсюда, мы и будем возвращаться к своей лодке, но все более и более улучшая свое положение относительно нее же. В итоге, я думаю, мы должны оказаться в своей лодке на вершине этой горы. Между этими крайностями я вижу большое сходство, что примиряет и удовлетворяет наши крайние устремления. Ведь и орел, к примеру, для того старается взлететь как можно выше, чтобы оказаться потом с большей точностью и пользой для себя в определенной и любой точке земли, от которой он вроде бы удаляется, но на самом деле она при этом уже вся становится ему все ближе и ближе. Сидя на земле, он не увидит того, что увидит оттуда, и что, значит, от него здесь намного дальше. Вот такими вроде бы парадоксами и определяется наш дальнейший путь. Для того, чтобы попасть на эту гору, нам пришлось сесть на лодку, что сейчас сделал, кстати, Амардук, отставая от нас по крайней мере на один шаг. Если уже не на два...
  
      Когда они встали и хотели уже войти во двор, к ним вразвалку подошли два вальяжных туземца.
      - Вы должны передать этому... Дукамару, - брезгливо процедил один из них, а второй продолжил тоном наставника, - что сегодня будет большой праздник, и он должен разложить на главной пло-ощади бо-ольшой ко-остер, но не появляясь там.
      - Да, в отличие от вас, ему там делать нечего, - высокомерно добавил первый, на что второй добавил, - и чтобы мы больше не снисходили до передачи ему таких поручений, скажите, что теперь праздники будут каждый день и, значит, костер должен быть каждый вечер. Передайте ему это от себя! Надеемся, вы понимаете, почему?
      - Да, ему еще надо вытащить из рва двух наших высоких собратьев, - вспомнил первый, на что второй тоже припомнил кое-что, - они не могут сами оттуда выбираться. Это должен сделать он за них.
      - А вы должны прийти сегодня на праздник без пуговиц, - сказал первый, на что второй добавил, с интересом поглядывая на его курточку, - мы сказали, что вы сами знаете - почему.
      - Ага, даже и не рассчитывайте, - сказал первый, лениво передав слово второму, чем тот воспользовался с большой неохотой, - что вы оттуда без них уйдете, придя в них.
      - Передайте вам, что мы намек поняли, - успокоил их Миклук, - как вы там живете?
      - Как мы вам объясним, если вы не знаете, что это такое? - недоуменно спросил первый, на что второй высокомерно добавил, - я имею в виду слово живете. Там мы... живем.
      - Все понятно! - воскликнул с улыбкой Миклук.
      - Не может быть! - возмутился вне очереди второй.
      - Я в том смысле, что мне понятно, что я даже не смогу понять, - успокоил его Миклук. - Одно то, что вам там не надо даже говорить для того, чтобы слушать, что говорят другие, уже о чем-то говорит! Пусть другие за вас говорят.
      - Мы только так и делаем! - поспешно сказал первый, - вот бы мы еще сами говорили!
      - Естественно! - поддержал его Миклук, - а уж то, что когда вы говорите, то вас все внимательно слушают, так это настолько вас возвышает!...
      - Мы это знаем сами, - сказал теперь поспешно второй, - пусть попробуют не слушать!
      - Да, если бы мы хотя бы знали, что у вас там за жизнь, мы бы так могли этим восхититься?! - искренне уже восхитился Миклук.
      - Жаль, конечно, что вы не сможете этого сделать за нас, - посочувствовал ему первый, - а то нам и это делать не хочется.
      - Ни жить самим, ни восхищаться? - извинительно развел руками Миклук, расписываясь в своей беспомощности.
      - Ну да, - принял его извинения второй, - вот бы мы еще сами и это делали! Пусть за нас и это он делает!
      - Передадим, передадим! - успокоил их Миклук, - всего хорошего!
      - Вот бы еще! - отмахнулись те оба, величаво, словно никого не видящие носороги, удаляясь от них, не выбирая даже дороги и не без некоторых последствий, конечно.
  
      - Что это с ними? - недоуменно спросил Микрос.
      - Понимаешь, сын, когда человек недостойный вдруг волей случая резко поднимается по иерархической лестнице, то он просто вынужден считать, что его недостатки и есть те самые достоинства, за которые его вознесли. Представь теперь, что вознесли бездельника, вора, лжеца, бездаря и прочего, что всегда бывает при крупных передвижках целых уровней общества с места на место - каким тогда спектром достоинств расцветет это общество? Но, заметь, никогда среди них не окажется смирения, аскетизма, нищеты материальной, доброты, меценатства...
      - Но почему?! - изумился Микрос.
      - Так это же были, даже если они были недостатками, атрибуты не человека, а покинутого им при возвышении уровня! Быть абсолютным меценатом можно лишь там, где ты ничего не имеешь, быть добрым - там, где не можешь делать зла, нищим - там, где не можешь быть богатым...
      - Гнилое это дело - уровни, - заключил Микрос.
      - Да, их лучше или не менять, или игнорировать, хотя бы до того времени, пока ты еще можешь двигаться, - сказал Миклук. - Деревне мы, конечно, оказали медвежью услугу, переселив их одним махом в казармы из лачуг...
      - А можно исправить что-нибудь? - поинтересовался Микрос, потирая руки.
      - Неисправимого нет ничего, - ответил Миклук, - надо лишь понять смысл этого. Ведь кроме них есть еще мы. Есть гора, другие деревни - еще четыре. Но пока ситуация здесь пропащая, и нам надо уходить. Пусть Армадук без нас переделывает казармы в лачуги, а лачуги - в казармы. Хотя помочь ему немного можно, но... Мы уже раз помогли - видите - что получилось? Когда вначале сделаешь, а потом подумаешь...
      - Да, мы вот тоже кое-что сделали... - скромно произнес Микмус, не вдаваясь в подробности.
      - Ничего, - успокоил его Миклук, - я уверен, что эта лачужка пригодится Армадуку. Кроме разума есть еще провидение.
     
     
      Глава 8
     
      Микати они вдруг ни возле себя, ни во дворе, ни в доме не обнаружили. В ворота она тоже не выходила, в чем никого из них убеждать не надо было, но братья все же обследовали все лачуги и прилегающие заросли. Солнце уже умывалось на ночь в золотой воде моря, и продолжать поиски было бессмысленно. Миклук отправил сыновей готовить кострище, дав им некоторые указания, а сам присел в шезлонг, чтобы подумать немного о предстоящем, решающем много празднике. После лодки это ему почти не удавалось, да, и думать-то пока вроде было не о чем. Все, что происходило вокруг, было лишено какого-то ясного смысла, какой-либо сторонней философии, а перелопачивать в голове буквальные мысли о банальных вещах и поступках туземцев, мало чем отличающихся по осмысленности от оправления естественных надобностей, вроде бы было и не зачем.
   Но в этом, очевидно, и крылась величайшая ошибка мыслителей, которые предпочитали мыслить о мыслях и словах людей об этих мыслях, а не об их ежедневных однообразных, как движения планет, смены времен года, дней и ночей, действиях, в чем только и можно открыть законы или хотя бы устойчивые закономерности, поскольку со словами и мыслями своими человек может поступать по своему усмотрению, хаотично, бесцеремонно и произвольно, порой даже поступая во вред, назло своим же внутренним убеждениям, а тем более законам и закономерностям. И искать истину в чреде его наспех состряпанных предложений, среди кучи наваленных в беспорядке обрывков мыслей, догадок, случайных фраз - тупее не может быть занятия.
   Почему науки и получаются только у тех, кто терпеливо, занудно, но кропотливо изучает, вынюхивает, вымеряет самые что ни на есть банальности, которые даже во вред чему-либо, себе даже, не хотят и не могут изменять своих привычек. Да-да, науку легче обнаружить в утреннем горшке, чем в куче книг! Изучение же какой-либо мысли или слова не дает ничего, кроме еще большего количества слов и таких же мыслей, годных лишь для того, чтобы их изучать с той же интенсивностью и продуктивностью. Конечно, прав был кто-то, когда сказал, что в начале было слово, всего одно слово, которого вполне хватило, чтобы создать весь мир, а уже потом - высосать из него то несметное количество уже книг и теорий, ни одну из которых Миклук из вредности не захватил с собой в лодку из вполне бытовых соображений. Воды им хватило и за бортом.
   Поэтому и сейчас он вполне мог бы сочинить множество загадочных версий похищения дочери, однако, чувствовал, что наиболее верной из них будет самая банальная, основанная на какой-либо уже проявившей себя закономерности. Это его успокоило частично, но не совсем, поскольку он осознавал, что от мира банальностей можно ожидать много чего неожиданного, хотя и совсем не то, что мы ожидаем от него при нашем к нему сверхсложном подходе, типичном между людьми разумными.
   Ведь среди них очень часто самые запутанные интриги рождаются не теми, от кого их ожидают, и кто авторство их потом присваивает себе, а теми, кто, считая себя стороной пострадавшей, заранее начинает защищаться от того, что сам же в ходе защиты и выдумывает, поскольку большего просто не может сделать сразу. Придумать же что-либо в отношении мира банального невозможно, поэтому его поведение и бывает порой столь неожиданным и непредсказуемым для нас, не умеющих смотреть в день вчерашний, с которым мы часто чересчур поспешно расстаемся, выбрасывая его, словно мешок с мусором и со старой одеждой за дверь. А ведь стоило бы хотя бы раз сравнить содержимое мешка сегодняшнего с таковым же вчерашнего... как многое бы стало ясным и простым.
   Ободренный своими доводами он побрел не спеша на площадь, где Микати как и в прошлый раз сидела на своем высоком троне, но уже чуть поодаль от костра, который даже его поразил своими размерами. Точнее сказать, не сам костер, а только готовое к зажжению кострище, в которое сыновья продолжали подбрасывать охапки жердей, мелькая по площади с такой скоростью, что их никто и не замечал, кроме отца, конечно. Вокруг трона, на котором восседала Микати, опять стояли мальчики с опахалами и... больше никого. Туземцы разгуливали по краю площади важной походкой под ручку с женами, лениво перебрасываясь друг с другом редкими замечаниями о погоде, рационе и его последствиях.
      Его появление сделало их гораздо более важными, поскольку до этого быть важным им было не перед кем. Как удалось заметить ему, все они уже успели разделиться на две равноценные партии: живущих слева и справа - обмен информацией между которыми из-за коридора был весьма затруднен, поскольку до противоположной стороны со стороны оппонентов доносился лишь сплошной гул голосов, отражающий только общее состояние и настрой их либо на обед, либо на сон, либо на далекое пробуждение, либо на воспоминания во сне об ужине.
   И здесь на площади они также поделили ее негласно на две половины относительно трона с восседающей на нем Микати и старались держаться строго своей стороны. Темы для бесед у них также заметно поляризовались: одни больше говорили о восходе, о завтраках, а другие, наоборот, о красотах заката и о прелестях ужина. При этом говорившие о восходе были как ни странно более вялые, смачно позевывали, а их оппоненты с более пессимистической тематикой разговоров были более бодры и готовы провести неплохо сегодняшнюю ночь. Болтун, метеором промелькнувший мимо Миклука, успел все же ему сообщить, что они назвали себя партиями левых жаворонков-восточников и правых сов-западников. Само слово партия ему успел подсказать Миклук, и оно в мгновение ока вошло в их политический лексикон, хотя он имел в виду совсем иное, спросив о предстоящей партии в поддавки.
      - Партия? Конечно, партия! - вскричал радостно болтун, уносясь со скоростью звука от него, - ну, мы еще им поддадим!
      Партии же, осознав, что они не замкнутые какие-либо образования, не внутренние какие органы, а полновесные части общества, от внутрипартийных обменов мнениями тут же перешли к межпартийным дебатам, показывая друг другу свои редкие зубы, что пока еще сближало их.
      - Господа, вы посмотрите налево! - вскрикнул первым один из правых, которые лучше выспались и соображали, - эти так называемые жаворонки, похоже, с утра всех еще сонных мух переловили!
      За это его тут же признали общепризнанным лидером правых, что немного огорчило болтуна, запоздавшего со своим давно готовым и просто потрясающим выступлением. Он тут же рванулся сквозь толпу правых налево, но и здесь опоздал: какой-то крикливый, но бестолковый туземец выскочил вперед из полукруга и выпалил банальность, уведя дебаты совсем не в ту область, но навеки задав им тональность площадных перепалок.
      - Ха! Мы! - смачно гаркнул он. - Это вы ж, совы, их вчера еще ночью всех уже сонных переловили!
      Болтун так и замер на полпути налево. Такой пощечины всей политике от судьбы он не ожидал. Он, говорун и орун, оказался не у дел на подготовленной им же политической трибуне, где его место заняли те, кому слово кажется чем-то съедобным или, наоборот, его последствием. Вот только тут болтун и понял ту подрывную роль, которую сыграло в его судьбе слово партия, часть и смысла как бы, разделившее общество на две бессмысленные половинки, трибуну тоже на две, чего сам он, к несчастью, с собой сделать не мог. А из-за этого и дискуссия полным ходом шла в том же направлении.
      - Уж конечно! - не долго думая или вообще не думая, чтобы не терять времени, отвечал лидер правых, - вы их вчера еще с утра перевыловили! Спросонья сонных!
      - Вчера! Вчера?! - поймал правых на подтасовке фактов лидер левых, сразу завоевав среди всех авторитет крупнейшего теоретика. - Мы вчера еще левыми не были! Вче-ра, до ве-че-ра на ху-то-ре!
      - О-е-е-е-е-е-ей! - тянул время с ответом лидер правых, катастрофически теряя доверие собратьев, - а мы ночью еще правыми не были, когда по-вашему ловили единых на всех мух! А вот вы с утра уже были левыми!
      - А! Значит, ночью вы не были правыми?! - добивал их своей подкованностью лидер левых, крупнейший теоретик. - Тогда вы ночью сами были левыми, которые по вашему мух и ловят!
      - Мы, левыми?! - уже не так бойко, но очень оскорбленно вопрошал уже почти не лидер правых, - так по вашему же левые мух-то и не ловят?!
      Сказав это, он ужасно покраснел, понимая, что такой сдачи стратегических позиций ему не простят.
      - Это новые левые не ловят! - не мог не воспользоваться его промахом теоретик. - Их те левые, что теперь правые, переловили!
      - А чего ж вы тогда левыми-то стали, - воспрял несколько духом лидер правых, - если всех мух левые переловили, и левым, что должны мух ловить, ловить уже нечего?!
      - А это как это вы сами правыми стали, - пытался выкрутиться уже теоретик, - если всех мух до нас кто-то переловил, а это могли по вашему сделать только левые?
      - Потому и стали, что мух уже не было, так как их переловили левые, которые не стали правыми, поскольку только левые мух ловят, которые из-за этого левыми и остаются! - лидер правых даже вспотел, одним махом выпалив эту тираду, которая восстановила его пошатнувшийся было к радости болтуна авторитет.
      - А как это мы могли стать потом левыми, которые должны ловить мух, если ловить уже было нечего, поскольку их якобы выловили те левые, которые были до этого левыми, так как мух ловили? - так же скоропалительно даже для себя выпалил лидер левых, только в конце тирады уловивший спасительную мысль, высказанную до этого совершенно бездумно, - как это мы могли стать, если уже были? А!?
      Последней фразой он прихлопнул логику правых, и их лидеру, чтобы не терять едва восстановленные позиции, пришлось сделать шаг навстречу.
      - Ну, ладно, ладно! - примирительно, по отечески ласково пророкотал он, - хорошо хоть вы признали, что только левые мух ловят вчера с вечера.
      - А вы хорошо хоть признали, что мух вчера всех выловили, - поставил точку в дебатах теоретик.
      Болтун не преминул воспользоваться минутным затишьем.
      - Господа, а вам не кажется, что вместо того, чтобы устроить здесь нормальный и первый праздник словоизлияния, вы все вместе и в равной мере здесь мух ловили и весьма успешно, породив к жизни совершенно отвлеченную от нее теорию левого мухизма, которую даже теорией-то назвать рука не поднимается, поскольку она кружит, как муха навозная, вокруг такой неприглядной банальности нашего бытия, которую нельзя рассматривать и как предмет для рассмотрения, не говоря уж о том, чтобы делать из нее объект для словоговорения, так как даже в человеческом организме за порождение этих двух феноменов: слова и этой банальности - несут ответственность совершенно разные его полярности, в связи с чем дискуссию двух половинок вашего мозга вы превратили в перепалку между... - надсадно кричал он, со страхом глядя, как слушатели начинают крутить головами, бить себя по затылку, по лбу, пытаясь что-то оттуда вытряхнуть, бросая на него злобные взгляды. На последних же словах его прервал дружный свист обеих партий, не пожелавших знать - с чем же он их сравнил. Политическая карьера болтуна на этом закончилась, как он и предсказывал. В эпоху свободы слова это последнее само совершенно обесценивается.
  
      В этот момент ярко вспыхнул костер, пламя которого взлетело к небесам вместе с останками недавних жарких споров. Зажег его мастерски от одной всего искорки Микрос, бросив гордый взгляд в сторону отца, старающегося не слушать то, что ему пытался наговорить за всех этот самый болтливый политический труп, который до сих пор не мог смириться с тем, чего он так упорно добивался и ждал.
      - Пойми, старые и чужие люди помнят только долги, - пытался вдолбить ему Миклук, чтобы тот отвязался, - а вот заслуги - только свои или даже только своими. Заслуги - это ведь такая приятная вещь, которую любой с удовольствием готов взять себе в услуги. А потом, вы не то поле деятельности выбрали. На этой трибуне теперь будет всегда минимум два болтуна. Не меньше! Вам же надо быть там, где место есть лишь для одного. Вы же один такой на всю деревню?
      - Спасибо. Я вас, кажется, понял, - благодарно сказал тот, - жаль лишь, что вы не захотели составить мне пару, мы бы...
  
      Но Миклук уже не слушал его. Он спиной почувствовал, а гул в толпе подтвердил это, что сзади кто-то приближается. Через некоторое время оттуда вышли гордой величавой поступью двое: Амардук 4 и попик. Попик был в сутане без пуговиц, а староста был одет более вычурно. Голова его поблескивала праздничной раскраской, тело сжимал, скрывая некоторые неровности, расшитый сюртук, подпоясанный широким ярким кушаком. Особенно бросались в глаза большие круглые пятна по обоим бортам сюртука, свидетельствующие о совсем недавно бывших там пуговицах, под которыми ткань еще не выцвела. Они вышли вперед и встали перед троном: попик слева а староста справа.
      Площадь вначале дружно взревела, приветствуя их. Потом оппоненты, поняв, что их оппоненты тоже приветствуют властителей, дружно замолчали, чтобы продемонстрировать свою отличную от других позицию. Когда площадь замолчала, они, поняв, что оппоненты их замолчали, вновь взревели.
      Амардуку польстило такое согласие среди его подвластных по отношению к нему и он, подняв руки, успокоил площадь.
      - Господа! - начал он зычным, но шепелявым слегка баритоном, - позвольте вас приветствовать на нашем хоть и втором, но первом празднике, посвященном серьезным переменам в нашей деревне. Что было раньше? Всего два уровня! Двое правили, одного из них мы можем с вами видеть и сейчас справа от того, кто слева от меня, а остальные не правили. Меж ними была стена молчания, через которую не только слово, но и воробей не мог перелететь, так как их у нас не было. Теперь же остальных у нас осталось всего один, а все остальные в один миг перестали ими быть. И я рад вас поздравить с тем, что теперь среди нас больше нет остальных. Только остальной. Да, новая жизнь успела уже разбить нас на левых, правых, но это она сделала не для того, чтобы нам быть такими, а чтобы провести первые выборы...
      Толпа по обеим сторонам площади взревела, торжествующе поглядывая друг на друга, словно именно они добились этой главной их победы и цели их существования, отколовшись от противоположной стороны...
      - ... дежурного по коридору! - продолжал староста, вновь вызывая уже каждым предложением бурные овации, которые и разбивали его речь на предложения, - который и будет осуществлять полномочия на срок его полномочий! А этих полномочий набирается чрезвычайно много, гораздо больше, чем где-либо еще! Каждое утро! Учитывая это, переизбирать его надо будет каждый вечер. И не думайте, что он будет третьим среди двух: каждое утро вы будете встречать его первым среди него! Но не думайте, свободные граждане, что на этом преобразования кончатся! Мало разрушить стену молчания! Чтобы вычеркнуть ее из памяти совсем, надо создать ей альтернативу: вырыть глубокую антистену антимолчания между первыми двумя уровнями, как символ их вечного единения! Да, у нас еще не все хорошо! Третий и четвертый уровни еще не заняли должных позиций, путая свои обязанности и права. Но это ненадолго! Мы ведь вводим у нас в деревне совершенно новую систему: раньше мы ничего не запрещали, а теперь будем ничего не разрешать, точнее сказать, не будем ничего разрешать... Я надеюсь, вы поняли, в чем преимущество новой системы, и что я хотел сказать? Поняли? Спасибо! Вот скажите, я разрешал вам партии создать? Нет! А вы создали согласно расселению! Вот видите, как хорошо стало, когда мы вот так может напрямую поговорить хотя бы раз друг с другом?
      - А среди двух неостальных выборы будут? - вскричал, нашедший свою стезю, болтун.
      - А как же! - радостно воскликнул староста, ждавший этого главного вопроса, - мы уже наполовину их и провели. Да! Сосед мой слева вот уже проиграл мне первый тур, и мне теперь осталось выиграть на ваших глазах второй. Сейчас мы это и сделаем. Эй! Несите-ка все необходимое!
      Попик в это время оказался рядом с Миклуком и суетливо зашептал ему на ухо:
      - На вас смотрит теперь вся деревня, вы осознаете? Это наш единственный шанс, вы понимаете? На карту поставлено все: вы или выиграете, или свободны. Если вы выиграете, я готов сразу же отдать вам свою рясу со всей ее реальной властью, взвалив на себя все тяготы власти формальной. А свобода - зачем она вам? Чтобы искать от нее освобождения и так до бесконечности? Но ведь свободным от свободы стать нельзя, а это уже не абсолют! А здесь вы будете лишь формально несвободны, а реально - полностью! Подумайте, ведь иначе он все равно вас обманет...
      - Господа! - перебил их громкий голос Амардука 4, - вместе с выборами мы теперь вводим у нас совсем новую идеологию, от которой, если верить заокеанским теоретикам, а им мы можем только верить, выигрывают все: и те, кто выиграл, и тот, кто проиграл. Посмотрите хотя бы на моего соседа слева: он хоть и проиграл мне, а предложи я ему сейчас по новой выиграть у меня то, что он у меня проиграл, он под ножом не согласится. Так? Вот видите?! Итак, начнем!
      Говоря это, он сел на одно из принесенных братьями кресел за столик. На второе кресло попик подтолкнул Миклука, которого надвое раздирали сомнения, и он не знал, какой же из двух половин ему сесть. Выбор был грандиозный: свобода или власть. До этого он уже выбрал свободу, что опять поставило его перед выбором, и это его весьма смущало. У его же противника подобного выбора не было: его интересовала только власть. И если бы ни нечто третье, лежащее на поверхности, то Миклук бы мог сдаться. Но игра эта была в этом плане универсальной и не позволяла мастеру сделать ошибочный выбор. А он уже становился этим мастером, начиная понимать, что игра эта совсем не кончается последним ходом и раздачей регалий игрокам. Не будь это так, через час с небольшим нам уже не о чем было бы повествовать. Единственное, что его смущало, это поведение попика, так усиленно настаивающего на его победе. Ведь судя по тому подслушанному им разговору, именно он и настаивал на отсутствии Миклука в деревне.
      Староста одним взором осмотрел его незастегнутую курточку и удовлетворенно хмыкнул.
      - Ну, что, начнем? - спросил он вполне демократично, - ход, естественно, мой? Вы, очевидно, поняли это по моему сюртуку? Хорошо. Вначале я, пожалуй, поставлю на кон лачуги...
      Миклук даже похолодел от такого поворота событий, поскольку его представления до этого имели размеры не более пуговицы.
      - Итак, первый вопрос, - величественно произнес староста, - как вас зовут?
      Толпа вокруг замерла от полного непонимания того великого, свидетелем чего ей довелось таки быть. Туземцы понимающе кивали друг другу, убеждая не пропустить ни мгновения из предстоящего, толкали друг дружку в бок при виде малейших морганий глаз противников... Миклук же и впрямь разморгался и чуть было не ошибся в самом тривиальном ответе. Но что-то внутри не позволило ему этого сделать...
     - Миклук, - хрипло произнес он, чуть было хрипом этим не исказив ответ. Он почувствовал перед собой не просто сильного, но и очень непонятного соперника.
      - Правильно! - рявкнул староста, приведя в замешательство всех туземцев своим тоном, словно он радовался поражению для них, или потере половины деревни - для Миклука, - первый ход я выиграл. - Теперь я поставлю... казармы.
      Обе партии от радости, изумления и неожиданности не смогли даже глубоко вздохнуть и выдохнуть с силой от возмущения или радости, и лишь обреченно посматривали в рот Амардука 4, из которого величественной поступью выходил второй вопрос, - сколько у вас было жен?
      - Одна, скромно признался Миклук, мысленно засовывая в карман угловатые серые казармы, жильцы которых уже слегка заискивающе поглядывали и на него на всякий случай, как на потенциального лидера их пока что двух партий, к сожалению. Тупее взглядов Миклук не видел в своей жизни ни разу.
      - Точно! Второй ход - за мной! - еще более гордо окинул всех взглядом староста, чем привел их в еще большее отупение. Но он не сбавлял темпов, продолжая игру, - следом я ставлю... лес!
      Тут уже все не сдержались и изумленно охнули, но не удивились. После потери казармы удивляться было уже незачем, то есть, не из-за чего.
      - Сколько у вас было детей? - спросил с ехидцей староста.
      - Трое, - с некоторым испугом озираясь по сторонам, ответил Миклук и в свою очередь спросил, - почему было?
      - Мой подданный и, к тому же, проигравший вопросов не задает, - высокомерно бросил тот, - проигравший уже третий ход! Теперь я ставлю на кон... дом моего соседа слева!
      При этом все радостно загалдели, забыв уже о казармах, кивая ехидно в сторону попика, который вмиг посерел, посинел и крепко вцепился в карман сутаны, чтобы не упасть в обморок.
      - Кто был царь в вашей деревне, - спросил староста, уставившись на него твердым, немигающим взглядом стальных глаз, - там, за морем?
      - Я, - нехотя признался Миклук, пытаясь сосчитать про себя струйки пота, сбегающие по спине.
      - Четыре - ноль! - констатировал тот презрительно и без всякого уважения к сану - хоть и бывшему - противника, чем даже задел его. - Теперь я ставлю на кон... свой дом!
      Все так ахнули, что чуть не подавились, а попик от нахлынувшей на него второй волны уже совсем иных чувств все-таки хлопнулся в обморок, но быстро вскочил, чтобы убедиться в оправданности своего обморока.
      - Сколько за ваше царствование у вас было войн? - спросил Амардук 4, осуждающе поглядывая на попика.
      - Десять, - покраснев и закипая изнутри отвечал Миклук. Он уже начинал подумывать над предложением попика, чтобы только отомстить этому наглецу...
      - Да, многовато! Что ж, царю-вояке мой дом-крепость не помешает, - издевался тот над Миклуком уже не скрывая этого, - теперь я ставлю на ком... камень! Нашу святыню!
      Все присутствующие по поведению попика поняв смысл происходящего окончательно, бросились на колени и воздели руки к горе, чего от них Миклук никак не ожидал, хотя потеряв все, они могли протянуть ведь и не только руки.
      - А у нас были до вас войны, вы знаете? - спросил скороговоркой староста, хитро поглядывая на него.
      - Нет! - громко выпалил Миклук, решив все-таки выиграть этот ход...
      - Правильно! - твердо сказал тот, добавляя, - откуда же вы могли знать? Так, а теперь я поставлю на кон то, что также принадлежит мне... Ваш пока бывший младший сын и мой подданный.
      У Миклука мигом пересохло в горле. Выбирать уже не приходилось. Подсчитав ходы, он решил, что месть можно отложить на последний ход.
      - Значит, вы оттуда сбежали, раз даже вам там было при вас плохо? - спросил тот с улыбочкой поглядывая на подчиненных, которые ждали уже, когда же их на кон поставят вслед казармам.
      - Да, так и было, - беспомощно соглашался Миклук.
      - Ставлю второго сына, - закручивал темпы Амардук 4, - значит, вам в лодке было даже лучше, чем при вас?
      - Да, - вздохнул Миклук, с нетерпением ожидая последнего вопроса.
      - Ставлю вашу прекрасную дочь, самую дорогую ставку, - многообещающе ворковал тот, - значит, вам здесь при моей власти лучше, чем даже было вам, как царю, при вашей власти?
      - Да! - торопясь воскликнул Миклук, получив последнее, что ему было дорого в этой жизни. Теперь он мог распрямить спину, поднять голову и посмотреть в хитрые глазенки противника. Уже ничего не могло его сдержать... А туземцы уже все почти переместились от него за спину старосты, при котором даже Миклуку, оказывается, было гораздо лучше...
     - Я ставлю на кон вашу свободу, без которой иметь даже то, что вы срубили у меня, бессмысленно, - с безразличием и даже грустью сказал Амардук 4. - Вы ведь хотите, чтобы ваши дети были свободными?
      - Да, хочу, - ответил напряженно Миклук, с тревогой ожидая последнего вопроса.
      - Что ж, я вас поздравляю с ее обретением, а меня - с полной победой на выборах! - торжественной сказал Амардук 4, протягивая ему руку победителя. - Прощайте, я надеюсь, что мы больше с вами, как со свободным человеком, не увидимся.
      - А последний вопрос? - взволнованно спросил попик.
      - Вы опоздали, - пренебрежительно бросил ему Амардук 4, - я получил уже последний ответ.
      - Он не верный, - сквозь слезы настаивал попик, - он не мог хотеть, чтобы его дети были свободными, если они уже ими стали. Он их уже выиграл!
      - Да, он их только не выиграл, а срубил, - поправил его староста, - но могут ли быть свободными дети раба? А вас я вообще не пойму: вы ж обратно свой дом получите, когда он станет свободным?
      - А разве я уже не свободен? - удивился Миклук.
      - Будучи здесь, где вы всегда подвластны мне? - тоже удивился староста. -У вас какие-то странные представления о свободе.
      - И мы казармы тоже обратно получим, когда их хозяин... ну, в общем того? - с надеждой и страхом спросил один из туземцев.
      - А, вы думали, что я вас брошу, - отечески успокоил их староста, - ваш староста вас бросит, отдаст тому, кто от себя сбежал и опять сбегает, бросая все? Веселитесь, дети мои!
      И он, гордо подняв голову, пошел к своему дому, точнее, по праву вроде и не своему, но фактически вроде бы как своему. Миклук хотел было напомнить ему об этом, но предпочел помочь дочери спуститься с высоченного трона, на который ее непонятно зачем садили уже во второй раз. Точнее сказать, второй раз уже было понятно - зачем? Затем, что так уже делали в первый раз, и было бы, наоборот, не очень понятно, почему ее бы не посадили во второй.
      - А может, вы все же останетесь, - заныл попик в плечо Миклуку, - ведь тут теперь все ваше? Все! Ну и что, пусть вы - не свободны! Но вы же все имеете! Став свободным, вы потеряете все!
      - А что вы так за нас печетесь? В этот раз, - въедливо спросил Миклук, подмигивая в сторону казармы.
      - А я всегда за вас пекся, - недоуменно ответил тот, - он же ничего и знать не хочет, а именно: что же произойдет, когда вы вдруг уйдете! Его же этому не научили, а меня научили. А я не могу его учить, и никто не может. Это крах! Что мне вам дать, чтобы вы остались?
      - Что-нибудь из того, что мне теперь принадлежит, - усмехнулся Миклук, - вы бы запомнили эти слова, думаю, они вам еще пригодятся.
      - Вам, я думаю, тоже, - горестно улыбнулся тот, - вы же, надеюсь, поняли, почему вы проиграли?
      И тут до Миклука действительно дошло.
      Ведь на само-то деле он вовсе и не проиграл, поскольку Амардук 4, вроде бы выиграв, проиграл все, а не только деревню. Власть - тоже. Теперь, когда Миклук покинет деревню лачуги станут зоной умолчания, перевернув всю новую структуру деревни с головы на ноги, вернув ее к старым позициям, сделав высшим уровнем... четвертый. Он понял это по намекам, но не мог предположить, что этого не знал староста.
      - Так, все, оказывается, не так уж плохо, - подмигнул он грустному попику и, позвав детей за собой, покинул праздник, где уже разворачивалась знакомая вакханалия.
  
      - Да, дуракам, которые считают себя мудрецами, гораздо проще проигрывать, чем выигрывать у них! - сделал он для себя вывод, - ведь проигрыш - это всегда вполне определенная позиция, конкретный результат чего-либо, что можно понять, прочувствовать, и будучи полным идиотом. И по твоему сегодняшнему проигрышу они только и могут ощутить свой выигрыш, который является настолько неуловимой и текучей вещью, что его нельзя просто так ни увидеть, ни ухватить, ни удержать, ни тем более предугадать, не имея на это особых данных. Проигрыш - это тактика, выигрыш же - это только стратегия. Поэтому, садясь играть даже в поддавки, надо сразу уяснить - с кем ты играешь... Хотя, как показал этот случай, с дурнями этого можно и не делать, если ты, правда, в себе уверен. А уверенность - вещь тоже не однозначная.
      Амардук 4, к тому же, в тактическом плане дураком вроде бы и не был. По крайней мере то, как он держал в напряжении Миклука и направлял весь ход игры по своему, заранее продуманному плану, ведя мастерски, без сбоев сразу несколько голосов весьма сложной, не менее чем трехголосой инвенции, а то и фуги, где он практически играл и вместо Миклука, воздействуя на его поведение через регистры жадности, гордыни, отцовской любви, мнительности, самоуверенности, а, может, даже и рассудочности, ловко совмещая и уравновешивая их на первый взгляд диссонирующие тональности. И так же, как он умело манипулировал инстинктами и мыслями Миклука, он играл и толпой, найдя и у нее те же струны, что многим кажется невозможным, стоит им увидеть перед собой сотни глаз, ушей, ноздрей и ладоней, особенно последних, не просто индивидуальных у каждого человека, но еще и умеющих непредсказуемо изменять свою форму и соответствующее ей содержание. Он же видел толпу, как одного человека, а его, Миклука - этой толпой. Как толпой он им манипулировал, использовал весь спектр его нервных окончаний, как человека он сбрасывал его оголенного в кучу-малу толпы, находясь в которой трудно себя ей противопоставлять.
   Но главное его достоинство, которое нельзя не признать - он мгновенно освоил новую для себя игру в поддавки, стал в ней просто гроссмейстером всего лишь за второй сеанс, но уже сеанс игры на множестве досок. Он не побоялся случайности, отдал себя всего противоположной стороне без остатка, дал ей возможность почувствовать себя его хозяином, возвеличил ее к концу игры, когда она последним ходом была не просто возвращена на свои прежние позиции, чего она не видела из-за навеянного ей заблуждения, но и оказалась ниже него, за счет его собственного возвышения.
   Миклук, размышляя углубленно о стратегии этой игры, выходящей за пределы одной личности, одной деревни, не видел до этого, да и сейчас еще не до конца осознал всей красоты тактики, прелести конкретного дебюта, когда можно наслаждаться осязаемыми, зримыми результатами после каждого блица, если ты его выиграешь, а не только далекими, всегда будущими, хоть и гораздо более надежными, уже без случайных сбоев плодами стратегии. Но его эти мелкие радости жизни не волновали, и он даже был благодарен этому опыту столь сокрушительного разгрома, столь позорного поражения, после которого последующие неизбежные, но необходимые провалы уже вряд ли будут столь же больно хлестать по щекам его самолюбие, а, может, и наоборот будут восприниматься, как с каждым разом все большее облегчение, чему немало способствует привычка.
      Но все равно, хоть Миклук и глубоко верил в будущую и все нарастающую с каждым днем победу, что даже трудно называть этим словом, обычно воспринимаемым как краткий, но яркий всплеск фейерверка, но не как жиденький, хиленький росточек, едва пробивающийся к свету из желудя дуба, он все же понимал, что это будет победа в его игре с миром, а не в каждой конкретной партии с конкретным противником или даже группой противников. С ними ему всегда придется проигрывать.
   И в этих схватках совсем не исключено, что у него будут гораздо более мудрые, способные и везучие противники - хотя и дуракам явным ему тоже придется проигрывать, что кстати не так уж и обидно в этой игре - поэтому он, чтобы чуть облегчить участь своей мнительности, подразделил всех своих блистательных противников на просто дураков и дураков стратегических, причем последними с некоторым допущением можно было назвать почти всех.
   Но он к дуракам стратегическим относил только тех, кого в обычной жизни дураком не назовешь, кто мог это продемонстрировать и демонстрирует постоянно, кого даже вполне могут называть талантом, а то и гением этаким, и даже тех, кто по мудрости своей мастерски ее скрывает, что Миклук вполне мог объяснить обычной ленью, нежели далеко идущими намерениями этих себе на уме.
   Всех их он для различия назвал дурстаками. Первым и, как окажется впоследствии, не самым последним дурстаком был именно Амардук 4.
   Однако, когда Микрос напряженно спросил его, почему он не дал им команду запустить все их штучки и шутихи, которые они подготовили к празднику, он ответил ему все же так:
     - Зачем мудрецу суетиться там, где дурак все сам сделает?
  
     
      Глава 9
     
      Однако, некоторые оттенки тона, каким Микрос задал ему тот вопрос, заставили его кое-что изменить в своих намерениях. Да и размышления его были не такими бесплодными, поскольку отдав дань тактическим способностям Амардука 4, он все же решил обезопасить себя на случай дальнейших посещений этой деревни и... хоть чем-то отомстить ему за испытанные унижения.
      Поэтому он попросил сыновей все же исполнить задуманное им ранее, а сам пошел разыскивать Амардука-Дукамара, для чего ему стоило только пойти и искать его не нигде, а везде, что только для стороннего наблюдателя может показаться одним и тем же.
      Тот стоял на четвереньках и что-то рассматривал на земле, хотя делать это в темноте не имело смысла.
      - Вы мне очень нужны, - с горечью обратился к нему Миклук, - я хочу слегка облегчить вашу задачу перед тем, как покину деревню.
      - Облегчить что-либо мое невозможно, поскольку легче пустоты уже ничего быть не может, - сказал тот, все же вставая с четверенек на колени.
      - В буквальном смысле слова, да, но это облегчение, я надеюсь, весьма отяготит вас, - нетерпеливо пояснил Миклук и сразу перешел к делу, - мы должны с вами сыграть.
      - Но как? - развел тот руками, - я у вас выиграл, а поставить мне на кон из-за этого нечего.
      - Но у вас есть еще вы, - настаивал Миклук нетерпеливо, - все, что есть в деревне, теперь мое. Да! И, поскольку я ухожу, я хочу дать вам все это срубить у меня, но так, чтобы вы при этом выиграли. Тогда вы будете отличаться от Амардука 4 тем лишь, что выиграв у меня, как и он, вы будете иметь все. Значит, первый ход будет ваш, если только он не захочет поставить на кон себя.
      - Но если я у него выиграю, то я лишусь всего, что я срублю у вас, и... - он тут глубоко задумался, на сколько мог, - как я смогу у вас выиграть, если я же и срублю?
     - Сейчас в блиц-партии из трех ходов я вам все покажу, - торопился Миклук.
      И торопился он не зря. В это время со стороны деревни стали доноситься выкрики, громкий треск, и небо над ней засияло в ярких отблесках огромного костра.
      - Теперь нам никто не помешает, - продолжал уже спокойно Миклук, - ставьте на кон себя и задавайте вопрос.
      - Если я выиграю, я буду всецело принадлежать вам? - робко спросил тот.
      - Да! Всецело, как раб, вы теперь мне принадлежите пожизненно, - успокаивающе сказал Миклук, - теперь у вас есть только ничто, но вы можете поставить на кон и его, так как оно при абстрактном рассмотрении равноценно всему. И задайте вопрос, на который я не смогу ответить.
      - Хорошо, ставлю, - нерешительно произнес тот, - а разве могу я задать вопрос, на который вы не можете ответить?
      - Не знаю! Вот этого я не знаю! - довольно воскликнул Миклук, - этот ход вы проиграли. Теперь я ставлю на кон все, что я здесь имею, а я имею все. Вы хотите получить всю деревню, лес, камень и все себе?
      - Да, - скромно ответил тот.
      - Получили! Поздравляю! Но пока два-один в мою пользу, - торопился Миклук, вслушиваясь в шумы, долетающие из-за казармы, - теперь я ставлю на кон вас!
      - Меня?! Ах, да, ход же не мой, - спохватился тот.
      - Вы знаете, для чего я поставил на кон вас? - спросил как-то спокойно Миклук.
      - Для того, чтобы вернуть меня мне, - наивно ответил тот, потупив голову.
      - Нет, Не правильно. Для того, чтобы оставить и проиграть этот ход, - усмехнувшись поправил его Миклук, - этот ход я проиграл. Счет два-два. Теперь вы поставьте на кон что-нибудь из того, что у вас в избытке, и задайте свой последний вопрос, на который я не смогу ответить. Вы поняли?
      - Я ставлю... - Армадук смутился изучающего взгляда Миклука и нерешительно промямлил, - свою лачугу. Как-то с остальным я еще не освоился что ли. Этого вам достаточно?
      - Да, я на это и рассчитывал! - весело ответил Миклук, - итак, вы выиграли у меня со счетом три-два, получили себе всю почти деревню и тот вариант игры, по которому вы сможете проделать то же самое с Амардуком 4, но в игре на десять выигрышных ходов. Запомните, что вначале не бойтесь спустить ему все, что у вас есть, кроме последнего, и не рубите его. Он и сам, я думаю, не захочет этого. Тогда вы, лишившись одной вещи, выиграете у него все.
      - Мне в целом понятно, - сказал Армадук, - а если он решится пойти первым и поставить себя?
      - Я уже все сказал, - потрепал его по плечу Миклук, - все остальное от вас зависит. Себя-то вы ему проиграть не сможете - это главное. А теперь нам пора прощаться, скоро вся деревня будет здесь...
   В подтверждение этого они услышали приближающиеся к ним со стороны казармы шум, топот, ругательства. Из-за лачуг в это время выскочили его дети, и Миклук, не мешкая махнув рукой Армадуку, подхватил из рук дочери какой-то мешок и припустил вместе с ними к реке.
      - Я уведу их! - крикнул ему вслед Армадук и, громко топоча по земле и ломая ветки, пустился бежать в другую сторону, сбив погоню с истинного пути.
      На берегу реки беглецов уже ожидала их лодка, спрятанная в кустах. Быстро загрузившись в нее, семейство отчалило от берега, бойко гребя новыми веслами.
      В это время на берегу показалась одинокая фигура попика, который разгадал их ухищрения с отвлекающими маневрами, но слишком поздно.
      - Может, сыграем?! - крикнул он им вдогонку, - у меня есть десять превосходных пуговиц!
      - Поберегите их на потом! - ответил ему уже спокойно Миклук, - я еще вернусь!
      - А что вы здесь делали до этого?! - поинтересовался тот.
      - Играли с Армадуком! - ответил Миклук, - он выиграл!
      - Значит, дом теперь мой?! - радостно заплясал тот на песке.
      - Нет, его! - засмеялся Миклук.
      - Эй, вернитесь! - завопил попик, протягивая к ним руки, что они уже не видели в темноте. Попик же, сообразив, что его догадливость на этот раз взяла верх над предчувствием, напролом пустился сквозь ночные дебри догонять догоняющих Амардука. Отмахиваясь от невидимых, но больно бьющих ветвей, он сквозь слезы обиды ругал себя последними словами за то, что из-за его уже вроде бы по новой дома, он оставил Миклука без пригляда всего на полчаса, за которые произошло непоправимое. Сохранив крышу от этих гудящих, словно саранча, огней, разлетавшихся во все стороны из костра, он потерял весь дом и на этот раз окончательно. Амардука, как того заморца, никуда уже не сплавить, а тягаться с ним - его кишка была тонка.
      Вся его до мелочей продуманная операция по проведению этих дурацких и в принципе-то липовых выборов, уже практически выигранная, вдруг рухнула из-за какой-то мелочи.
      Когда он вбежал на слабо освещенную звездами поляну вокруг камня, там уже почти заканчивались дебаты. Оба Амардука уже выяснили, что они оба выиграли. Туземцы к тому же поняли, но еще не поверили, что их казармы, да и все остальное принадлежит Амардуку-Дукамару, почему они все же кучковались на всякий случай за его спиной, хотя держались при этом довольно независимо. Когда же попик неохотно подтвердил их претензии, вид их слегка изменился - независимость куда-то исчезла, оставив их за его спиной уже в одиночестве.
    Но предложение Амардука-Дукамара о проведении честной игры все встретили с восторженными криками. Кричать было даже нужно, тем более, что этим они не обижали ни одну из сторон, вроде бы даже поддерживая претензии каждой на выигрыш. И, если бы они были до конца откровенны, то стало бы ясно, что больше они все же поддерживали Амардука 4, хотя их бывший сотоварищ скорее всего эти возгласы воспринял в свой адрес, для чего у него было больше оснований, но увы... Толпа, все же более мудрая, чем кажется на первый взгляд, интуитивно чувствовала, что его основания сейчас мирно покачивались на лодке, все дальше удалявшейся от берега. Толпа чувствует - а это прекрасно заменяет ей мысли - стратегически, и это необходимо знать даже ее кумирам и в первую очередь им...
  
  
        Глава 10
     
      Вторая деревня их встретила совершенно иначе, а, точнее сказать, совсем не встретила. С полчаса они уже бродили по пустырям, раскинувшимся между хаотично разбросанными по низине халупами, но никто, даже редкие, зевающие во весь рот прохожие не обратили на них никакого внимания. С одной стороны деревни ближе к реке лежало маленькое озерцо с топкими берегами, по другую сторону которого посреди огромного пустыря, никем не заселенного, высился небольшой холмик, поросший редкими деревцами, где они после бесплодного блуждания по деревне и остановились.
      - Здесь бы нам надо домик и построить, - подумал вслух Миклук, - так, времянку хотя бы. Осмотреться. Вы тогда отдыхайте, а я поброжу еще.
      Сказав это без всякой задней мысли, он спокойно пошел в деревню, которая к этому времени начала просыпаться окончательно. Но зачем она это делала, было совершенно не понятно, поскольку помимо двух рыбаков, дремлющих на берегу озерца, здесь никто ничего, похоже, не делал. Поэтому, естественно, он, как человек все же деловой, первым делом подошел к тем рыбакам.
      - Ну, как, клюет? - спросил он заинтересованно.
      - Кто? - спросил один из них, приоткрыв один глаз и почесав лохматую бороду.
      - Рыба, - глупо улыбнувшись, сказал Миклук.
      - А ее же здесь нет, - пояснил тот и вновь закрыл глаз, тут же всхрапнув.
      - А чего же вы тогда сидите здесь? - пытался не потерять нить разговора Миклук, - на реке тогда ее ловить надо - сама в руки прыгает.
      - А зачем она нам? - не открывая глаз вообще спросил второй, что был чуть помоложе. - Вот еще думай потом - куда ее девать, словно мы не рыболовы, а фиг знает, кто, рыбодевы какие!
     - Слышь, ты бы шел, а? А то распугал тут, - сказал первый.
     - Чего? - недоуменно спросил Миклук.
     - Чего-чего? Рыбу! - огрызнулся второй и захрапел.
     - Так ее же нет? - совсем сбился с толку Миклук.
     - Потому и нет теперь! - сердито буркнул первый и тоже чересчур громко захрапел, уронив даже удочку.
      Пожав плечами, Миклук направился дальше в сторону деревни. Пока он шел, ему бросилось в глаза, что в двери одной из халуп то и дело входили и выходили мужчины. Когда он подошел к двери, завешанной грязной тряпкой, оттуда скабрезно улыбнувшись ему выбрался уже пятый или шестой по счету мужчина и, прихватив прислоненный к стене посох, побрел дальше. Миклук постучал для приличия по косяку и, не услышав ответа, нырнул под занавеску. Внутри халупы был полумрак, отчего поначалу там показалось чище, чем было на самом деле. Пол внутри был земляной, поэтому валявшийся на нем мусор не бросался в глаза. Кроме стола, заваленного грязной посудой и пары стульев, в углу стояла широкая кровать, на которой он, обвыкнувшись в темноте, увидел нагую женщину, полуприкрытую легким одеялом из парчи с вышитым золотом диковинным рисунком. Одеяло было единственным предметом роскоши в халупе, почему он, обратив на него внимание, и не разглядел поначалу, что женщина под ним была обнаженной. Облокотившись кокетливо на ручку, она улыбалась ему полными губами, бросая из-под густых ресниц горячие взоры черных глаз.
      - Какой же ты старенький, а туда же! - промурлыкала она добродушно. - Ну, иди!
      - А можно я посижу? - спросил Миклук и, не дожидаясь ответа, присел на один из стульев, едва не развалившийся под его тяжестью.
      - А чего ты пришел, старичок? - изображая из себя непутевую дочку, спросила она, слегка поправив одеяло, что придало ей более скромный и открытый вид.
     - Поговорить, - улыбнулся ей в ответ Миклук.
     - Ой, как здорово! - воскликнула радостно та и привстала даже, отчего одеяло с нее соскользнуло, открыв его взору пышные прелести хозяйки. - Сегодня еще никто словом не обмолвился со мной. Да и вчера тоже. Ну, говорите же скорее!
      Увидав ее обнаженной, Миклук сразу же вспомнил некоторые картины и мраморные статуи из музеев своего заморья, а также подумал, что он, в принципе, еще не совсем старый. Привыкшими к полутьме глазами он разглядел наконец, что женщина была весьма и весьма красива, красива той женской, полной жизненной силы и неги красотой, что ценили в старые времена у него на родине. Чем-то она даже напоминала ему жену, краше которой он еще не встречал. Дочь же, которой он часто любовался и восхищался, не казалась ему еще женщиной, и он не видел в ней то, что пленило его в жене и... в этой женщине. Она, похоже, чувствовала это и томными, полными скрытого огня взорами, плавными движениями рук, округлых плеч, изгибом тела создавала пленительный образ земной любви и небесной красоты, под воздействием которых он готов был пасть в самые глубокие бездны страсти и вознестись к вершинам чистого, духовного созерцания, не ведающего греха. При этом у него создалось странное, двойственное впечатление, что ее манящий, воспламеняющий в нем молодость взгляд в то же время словно вдавливал его в теплое сиденье стула, отчего он не мог пошевелиться.
      - Ну, вот, - обиженно надула она свои полные, алые губки и погрозила ему пальчиком, - пришли, сказали, поговорить, а сами как все - уставились на меня и молчите.
      - Понимаете, - встрепенулся он словно после пробуждения из сладкого, не отпускающего сна, - глядя на вас, я вспомнил свою далекую уже молодость...
      - Хм, вы, конечно, что-то красивое хотели сказать, но все же я вам не зеркало, - даже чуть обиженно прервала она его, - чтоб вы во мне увидели себя, хоть и молодого.
      - Ах, нет! Вы меня неправильно поняли! - воскликнул он.
     - Скорее уж, вы неправильно сказали! - перебила она его сердито, - вы же, глядя на меня, свою молодость вспомнили, то есть, себя? А о чем это говорит?
      - Да нет, милая, просто чувства, нахлынувшие на меня при виде вас, словно бы перенесли нас в те времена, когда я был молод, полон сил, страсти, как и вы... - со скрываемой досадой объяснял он.
      - Вот еще! - возмутилась она, поглаживая себя по округлому животику и чуть ниже, словно хотела убедиться, что там, в этом райском садике нет совсем деревьев, а только мягкая травка, - вы, конечно, извините, но в те времена меня еще не было и перенестись с вами я туда никак бы не смогла. Моя молодость, а вы не имеете права это отрицать, находится здесь!
      Говоря это она для пущей убедительности трогала себя за упругие груди, которые еще более напряглись ее юностью и зрелостью...
      - Но я же говорю в переносной смысле? - пытался он втолковать ей.
      - А я повторяю вам, что переноситься туда я не собираюсь, да мне и некогда! - отрезала она, сев в позу лотоса, отчего у того отхлынула вся кровь от головы и та лучше начала соображать. Распахнувшееся ущелье ее страсти охладило его полет занебесных фантазий буйством земных сил...
      - Да-да, я понял, кажется, - повинился он, пытаясь удержать равновесие, - мы, видите ли, привыкли там у себя, за морем, выражаться метафорически, не буквально...
      - Но меня-то вы поняли, хотя я вроде бы и не выражалась, - смягчившись слегка в ответ на его покаяние, сказала она, - в отличие от вас.
      - Мы, понимаете, говорили там образно, и слова у нас часто несут иной, порой и противоположный смысл. К примеру, мы говорим: ах, как сочно это наливное яблочко! Я так бы и впился в него губами! Но на самом деле это означает, что эта прекрасная женщина, и я бы с удовольствием поцеловал ее сочные губки! - с восторгом произнес он. - Вы же понимаете, что в яблочко губами не вопьешься.
      - Если уж вам захочется яблочка, то сходите в лес, а если вам захочется поцеловаться, то заведите себе жену, - резонно заметила она, слегка вздохнув полной грудью.
      - А разве я не могу поцеловать вашу пушистую, как спелый персик, щечку? - коварно улыбнулся он, вновь вспомнив молодость.
      - То, что я свои щеки натираю персиками, еще ни о чем не говорит, - слегка смутилась она и провела точеными пальчиками по щеке, словно проверяя: есть там что или нет, - а насчет остального - я же вам не жена?
      - А мужчины те зачем к вам заходили? - ревниво спросил он.
      - Как зачем? Вы что, правда, не отсюда? - удивилась она.
      - Нет! - подтвердил он.
      - Что нет? - недоуменно спросила она.
      - Ну, что нет - не отсюда, - уточнил он.
     - Вот, интересно! - воскликнула она, подбежав к нему и усевшись на его задрожавшие колени, - а я не поверила даже. Вы с горы?
      - Нет, не совсем, - скромно ответил он, - я из-за моря, это гораздо дальше. Но вы не ответили мне?...
      - А, про них, - отмахнулась она, - они посмотреть ходят. Разве - не на что?
      - О, что вы! - взмахнул руками он в восхищении, легко касаясь ее тела и его особенностей, - я никак не могу вами налюбоваться!
      - Не можете? Ну, вы и хамы же, - уже без особенного гнева возмутилась она, - те, кто из-за моря.
      - Да нет же, - не очень удивляясь ее бестолковости, объяснял он, - я хотел этим сказать, что я готов восхищаться и любоваться вами всю свою жизнь!
      - Спасибо! Вот видите, вы, оказывается, можете и нормально разговаривать, - защебетала она, крепко сжав его своими полными ножками, отчего он чуть не испустил дух, - правда, всю жизнь любоваться вам не удастся, хоть вам и не так уж много осталось, так как другие ведь тоже хотят любоваться мной. За дверью, наверное, уже целая очередь собралась. А у меня скоро обед.
      - Но можно, я еще к вам зайду? Поговорить? - спросил он, трогая осторожно пальцами ее грудь, на что та не реагировала.
      - Поговорить? Конечно, - ответила она, не обращая внимания и на его руку, опустившуюся в бездну тайны, - мне так хотелось от вас что-нибудь услышать.
      - Спасибо! - поблагодарил он ее, не зная, что говорить дальше, но отпустить ее от себя уже не имея никаких сил - руки его не слушались, они были полностью во власти ее тела, заблудившись в его потайных уголках. - Но, если честно, то, когда вас видишь, то забываешь все слова.
      - То-то вы всякую ерунду и несли! - рассмеялась она, соскакивая с его колен, чем сразу разрешила все его сомнения.
      - Но я вроде ничего не нес? - смутился он.
      - Но это я в вашем переносном смысле! - расхохоталась она и запрыгала по кровати, отчего Миклук уже смирился с судьбой. Она была божественна!...
      За дверью и в самом деле стояли уже трое, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.
      - Ты что, слепой?! - нетерпеливо спросил первый из них и, не дожидаясь ответа, прошмыгнул под занавеску. Миклук тут же услышал его восхищенное цоканье.
     - Ты что, на осле скачешь, что ли? - смеясь спросила его она в домике. - В переносном смысле, конечно...
  
      - Простите, - Миклук, усмехнувшись, обратился к оставшимся двоим, которые уже задремали, облокотившись на свои посохи, - а кто у вас в деревне самый главный? Ну, староста или еще что?...
      Те недоуменно уставились на него, словно впервые увидали.
      - Я хотел сказать, то есть, спросить, кто у вас руководит вами? Порядок кто поддерживает, дань собирает?
      Они его не понимали и молча выжидали, когда он еще чего-нибудь спросит.
      - Вы что, все равны здесь? - не нашелся он, что можно еще спросить.
      - А вы будто сами не видите, что он выше меня, а я - ниже? - усмехнулся более молодой из них.
      - А может, он и вправду не видит, - предположил второй, - так долго ведь ее разглядывал. Вы - слепой?
      - Нет, извините, я не то хотел сказать, - смутился Миклук, - понимаете, я из-за моря и еще не знаю ваших обычаев, правил.
      - Да?! Мы вот не из-за моря, но этого тоже не знаем, - продолжал усмехаться молодой, а точнее, и не прекращал это делать, - что это такое.
      - Ну, к примеру, у нас нельзя смотреть на обнаженную женщину, если она не ваша жена, собственность ли. Это наше правило, - не нашел лучшего примера Миклук, - а у вас, оказывается, можно. Это, конечно, правилом не назовешь, но это ваш обычай тогда. Обычай смотреть на красивую женщину, которая не ваша жена.
      - А на что еще у вас нельзя смотреть? - удивленно спросил второй.
      - Да нет, пожалуй, больше ни на что, - пожимая плечами, ответил Миклук.
      - И на солнце можно? - спросил молодой, естественно, усмехаясь.
      - Да, можно, но не стоит, - нерешительно ответил Миклук, запутавшись в ударениях, что можно было счесть за акцент.
      - А у нас на солнце смотреть нельзя! Можно ослепнуть! - сказал молодой с явным намеком.
      - Вот это и есть ваше правило! - радостно подхватил Миклук, найдя наконец-то с ними общий язык.
      - А почему на красивую женщину нельзя смотреть, а на вашу жену можно? - спросил второй.
      - Да нет, это иногда бывает одно и тоже... То есть, нет, к примеру, если вы посмотрите на красивую женщину, то вам захочется ведь ее поцеловать? - хотел было объяснить популярнее Миклук, но вспомнил вдруг, что при взгляде на красивые статуи у него такого желания не возникало, поэтому попробовал было объяснить все иначе. - Ну, вот вы же не целуете ее, а мы на нее не смотрим. У каждого свои правила...
      - Так, целовать и смотреть - это одно и то же? - удивленно спросил молодой и перестал даже улыбаться.
      - У нас - да! - не очень уверенно, но громко подтвердил Миклук, - почти... Завет такой! Почти...
      - Да, а мы этого не знали! - поразился молодой.
      - Теперь знаем! - решительно сказал второй, задумчиво поглаживая бороду, - надо их всех завесить, чтобы то, что целуешь, не было видно, и наоборот, чтоб не целовать... Завес, значит, такой...
      - Вот же как! А мы и не знали! - продолжал вздыхать первый.
     - Так, а чего мы еще не знали? - спросил второй, более уверенный в себе.
      - Но ведь я еще не узнал, что вы знаете, поэтому не знаю, что вы не знаете? Но как узнаю, так и скажу вам! - пытался успокоить их Миклук, хотя с интересом вспоминал забытое.
      - А как вы узнаете, если мы не знаем, что мы не знаем, и поэтому не можем вам сказать, что же мы знаем? - недоуменно спросил первый. - Мы же вот не знали, что можно смотреть на женщину, а просто смотрели и все, но на красоту? А узнали мы, что мы знали, что можно смотреть, когда узнали, что нельзя, оказывается, то, что мы знали как возможное!
      - Ну, что ж, придется мне сказать вам все то, что у нас нельзя, чтобы вы узнали, что у вас было можно, и что, оказывается, было совсем нельзя, - боясь запутаться, медленно говорил Миклук. - Итак, к примеру, чтобы вам было понятнее, ну, в общем, у нас нельзя было убивать... людей, конечно!
      - Да? Мы этого, конечно, не знали, - размышлял вслух первый, - но это же вовсе не означает, что у нас было можно их убивать?
      - А теперь знаем зато! - твердо сказал второй. - Не знали мы потому, что мы людей... других не знали, а если бы знали, то наверное их нам было бы можно и нужно убивать за такое, но теперь мы знаем, что наших людей, которых мы знали и не убивали, убивать нельзя! Хорошее правило!
      - Так что, если людей убивать нельзя, то, выходит, не людей уже можно? Или как? Какое-то не очень понятное правило, - с сомнением произнес первый.
      - Не мешай! - оборвал его второй, - давайте дальше! Ты не видишь разве, какие там хорошие правила? Они там не просто не убивали людей, а знали четко, что их нельзя убивать!
      - Да нет, убивать-то их как раз убивали, к сожалению, поэтому мы и говорили всем, что этого делать нельзя, - краснея пояснял Миклук.
      - Как, вы убивали людей?! - вскричал первый.
      - Ну, как ты не понимаешь, - досадовал на него второй, - вот теперь мы тоже, узнав, что их можно было убивать, должны знать теперь, что этого делать нельзя! А не знай мы, что нельзя, но знай, что можно? Что было бы? Дальше давайте!
      - Ну, у нас нельзя было красть, - едва вспомнил Миклук.
      - То есть? - недоуменно переспросил первый.
      - Ну, то есть, нельзя брать чужое, - скромно пояснял Миклук.
      - Чужое? - переспросил опять первый.
      - Нельзя брать? - спросил уже второй.
     - Ну вот, если бы вы сейчас незаметно взяли посох того мужчины, который туда зашел, и убежали бы с ним, - пояснял Миклук, - то это и означает украсть.
      - Но если я оставлю ему свой, то что здесь такого? - не понял первый, пытаясь даже сравнить оба...
      - Но это же не ваш, да и вы бы свой ему не оставили? - пытался еще спокойнее пояснять Миклук, смирившись с их тупостью.
      - Зачем вот только мне тащить два посоха? - удивился первый, - мне и свой-то нужен лишь вот для этого...
      - Что ты все путаешь, - одергивал его второй, - мы вот не брали чужое, потому что не знали, что это можно, а они не крали, хотя и знали, что это можно, но нельзя! Они были лучше! Вдвое, раз два посоха...
      - Нет, крали, конечно, - смутился совсем Миклук, - но мы их наказывали, потому что они знали, что нельзя и что их накажут...
      - Вот! А мы никого не наказывали! Делай, что хочешь, а тебе - ничего! - радостно егозил второй, - ведь может, у нас кто и крал, а мы даже не знали, что он крадет? А теперь будем знать и будем наказывать! Еще!?
      - Еще у нас нельзя было лгать, то есть, говорить неправду, обманывать. К примеру, ты украдешь, а говоришь, что не крал, - пытался донести до них миссионерский смысл своих святынь Миклук, сильно сомневаясь в чем-то. - А не лги! Такова логика у нас...
      - Но что же такое неправда, логика ли ваша? Разве она есть? И что такое правда тогда, не логика? - недоумевал первый.
      - Во тупица! - смеялся второй, - если мы не говорили, что мы крадем, то, значит, мы все лгали! Не знали, мол, мы! Не знали, а лгали! А они вот знали и не лгали! Такова, вот, логика, значит!
      - Так если не лгали, и не было логики, то зачем тогда говорить, что нельзя? - спросил подавленно первый.
      - Лгали! - сердито признался Миклук, - еще как лгали, почему и говорили всем с детства, что это нельзя! Но логика - это как бы...
      - Интересные у вас правила, однако, - горько заметил первый, - говорите, что нельзя, но сами делаете. Мы же не говорим, а не делаем.
      - Откуда ты взял, что не делаем? - возмутился второй, - просто мы называли это по другому, поскольку не знали, как это называется. Теперь знаем! Темнота!
      - Теперь знаем и будет делать? - заплакал первый. - Зачем нам такая, ну, логика?
      - Во тупой! Теперь этого нельзя делать! Поэтому и те, кто это знает, теперь будет лучше намного! - радовался откровению второй.
   - Нет, логика - это все вместе, правда и ложь, - пытался его успокоить Миклук, - то есть, или правда, или ложь, но лучше правда!
      - Нет, я лучше пойду, - сказал первый и побрел в сторону, - и лучше без вашей логики вообще... С нее такое начнется!
      - А я вот что думаю, - льстиво предложил второй, - может, мы еще кого пригласим, да вы нам еще чего-нибудь расскажете? А-то я, может, потом им чего не так объясню, особенно все эти или?
      - Хорошо, давайте, - не очень охотно согласился Миклук, расстроенный уходом первого, - вы тогда их соберите, организуйте встречу, логический диспут как бы.
      - Диспут? Не спутать бы... Вон моя халупа! - показал тот ему в центр деревни, - а я пойду, посмотрю напоследок, а уж потом я ей...
  
      В это время из двери показался тот первый вошедший, лицо которого светилось словно после встречи с чудом. Тот же второй исчез уже за дверью, прихватив с собой и посох.
      - Вам понравилось? - пытался привлечь его внимание Миклук.
      - Да! - восхищенно отметил тот, - жаль только, что ее заменят скоро. Она самая красивая все же. Сольни до нее далеко...
      - А почему ее собираются заменить? - выпытывал Миклук.
      - Так тот, вон, Шабай, ее в жены взять вроде хочет. Счастливчик! - с завистью ответил тот, а потом со злорадством некоторым добавил, - но и ему хуже будет, как и нам. Сам же себя накажет...
      - Почему?! - удивился Миклук, - каждый день будет один только любоваться ею.
      - Любоваться, - удивился и тот, - а что любоваться, если она тебе жена? Будет ходить смотреть на Сольни, а она все же уступает Зулии. Красивее ее у нас еще не было. Отец ее настоящий мастер был.
      - Почему был?
      - Так всего один раз у него и получилось такое? - удивился тот непонятливости Миклука. - Ну, а потом на крокодила сел...
      - А вы не скажете, чья вон та земля за озером? - перевел разговор на другую тему тот, почему-то вздрогнув.
      - Так вот чей там дом стоит, у них и спросите, - равнодушно заметил тот, - я их еще не знаю...
      Миклук только сейчас и заметил, что на холмике, где они остановились, уже возвышалась высокая лачуга, обнесенная забором. Она была даже больше, чем та, которую они покинули. Крыша ее была высокая, стрельчатая и крытая не листьями, а жердями. На самом верху весело поблескивал на солнце флюгер в виде петуха.
      - Большая халупа, - подметил тот мужчина, - надо будет сходить, может что поменять у них можно будет.
      - Это лачуга - не халупа, - мимоходом поправил Миклук, чуть не пропустив важное, - а что вы хотите менять?!
      - Да, что-что, - не очень довольно отвечал тот, - посох вот хотя бы. Больше у меня ничего нет.
      - А на что? - изумленно спросил Миклук.
      - Да хоть на что, - равнодушно заметил тот, - если нет ничего, то какая разница? Все так меняют. Шило на мыло, мыло на мула...
      - Не мало ли...? То есть, у вас принято меняться? Что-нибудь хоть на что-нибудь? - затаив дыхание, спросил Миклук.
      - Ну, конечно! У кого-то есть что-то одно, у кого-то - что-то другое одно, вот и меняются, - пояснял вразумительно тот, - так вот всегда что-нибудь новое и есть...
      - А если у вас два? - спросил Миклук вкрадчиво.
      - А зачем мне что-то два сразу? - удивился тот.
      - Тогда, может, поменяемся? Вы мне - посох, а я вам - вот эту пуговицу, - показал ему Миклук блестяшку, достав ее аккуратно из кармана, сразу чуть полегчавшего.
      - Конечно, - равнодушно согласился тот, и протянул ему посох. Пуговицу же он небрежно сунул в карман, бросив на нее безразличный взгляд, точнее, бросив в карман, но точно.
      - А как же вы теперь без посоха? - сочувственно спросил Миклук, примеряясь к тому.
      - Так я же теперь с пуговицей, - ответил тот и нырнул в дверь халупы, мимо которой они проходили, - до свидания! Я - дома!
  
      Невдалеке от этой халупы Миклук заметил и того первого, усмехающегося молодого мужчину, который сидел на большом камне и разговаривал о чем-то с мальчишками.
      - Вот зачем ты обидел собачку? - услышал краем уха Миклук его слова. - Собачек нельзя обижать, им так же, как и нам, больно. Понимаешь?
      Мальчуган вытаращил свои черные глазищи в пол-лица и молча его разглядывал, ковыряясь грязным пальцем в носу.
      - Тебя папа наказывает, когда ты хулиганишь, - спрашивал мальчугана тот мужчина, - тебе больно бывает?
      - Не-а! - прогундел мальчуган, - не наказыват! Меняет все...
      - Так вот и собачке так же больно, как тебе было бы, если бы тебя наказали, - разъяснял тот добродушно.
      - А меня эта собачка тогда укусила, и мне еще как больнее было! - бахвалился второй мальчуган, показывая мужчине свой грязный палец, на котором вряд ли что можно было заметить.
      - Так ты, наверное, дразнил ее? - спросил мужчина у него.
      - А она тоже на меня сейчас лаяла, дразнила меня! - чуть не плача сказал первый мальчуган. - Мы и поменялись...
      - Надо было с ней по хорошему, по доброму. Иди сюда, мой миленький песик, я тебя поглажу, - ласково позвал он к себе собачонку, протянув к ней руку. - Смотри, как...
      Собачонка, виляя хвостиком, подошла к нему, быстро тяпнула его за палец и пустилась бежать, поджав хвост и оглядываясь.
      - Ох, ты, какой глупенький песик! - вскричал было тот, рассматривая свой палец, - совсем как эти мальчишки. Надо всем дружить. Нельзя кусаться... Но хорошо, что не щеку, как комарик, ведь их-то две всего...
      Усмехаясь в усы, Миклук направился к своим рыбакам, все так же дремавшим на берегу озера. Их удочки мирно плавали в воде у самого берега.
      - Извините, господа, - громко, но вежливо сказал он, подойдя к ним, - вы не поменяете мне свои удочки?
      - Давайте! - вскочили те мигом на ноги и, достав удочки из воды уже смотанными, протянули их ему, - а на что?
      Миклук дал им взамен еще две пуговицы и, закинув удочки на плечо, зашагал к своему новому дому. Все шло, как надо, и он даже начал насвистывать потихоньку какую-то бравурную мелодию.
      Рыбаки же, засунув пуговицы в карман, вновь захрапели было на бережке, но потом, словно опомнившись, вскочили и пустились бежать в сторону деревни, где все начало меняться на их глазах...
     
     
      Глава 11
     
      Домик же их, оказывается, стоял не на вершине холмика, а на его противоположном от деревни склоне, отчего он оказался намного выше, что предполагал Миклук. В нем было два этажа: в нижнем располагались жилые комнаты, а в верхнем, куда войти можно было по трапу прямо с вершины холма, был один большущий зал с высоченными стенами, подпиравшими не потолок, а крышу.
      У одной из его стен на высоком стуле сидел старший сын. Положив левую щеку на руку, он печально разглядывал рассеянным взглядом противоположную стену, а точнее, какой-то замысловатый рисунок в виде очень даже равнобедренного треугольника, и словно бы не заметил вошедшего отца.
     - А где Микати и Микрос? - пытался вывести его из забытья отец.
      Но тот в ответ только пожал плечами и продолжал вычерчивать взглядом дополнительные фигуры на противоположной стене, словно вспоминая уроки геометрии, которые проспал...
     - Ты что запечалился, сынок? - понимающе спросил его Миклук, тоже вспомнив те уроки на лодке.
     - Думаю, - тихо ответил тот, не шелохнувшись.
     - О чем?
     - Не знаю, - пожал тот плечами, отчего щека его соскользнула с ладони и чуть не ударилась о колено. Это маленькое происшествие вывело Микмуса из равновесия, и он заплакал. - О чем - не знаю...
     - А я вот две удочки принес, - пытался отвлечь его отец.
     - У нас их уже штук десять, - икая, сказал тот, - а толку?
     - Но эти я купил, - подметил слегка обиженный отец и тут же незаметно усмехнулся, вспомнив, что покупал он их не для этой цели, то есть, не для самих удочек, а ради самого процесса покупки. Мысли его сразу прояснились, и он решительно взял сына за руку и, стащив со стула, буквально поволок к двери.
     - Я знаю, что тебе нужно, - отпустив его руку, когда они вышли на холм, сказал он, - пойдем со мной и поступай так, как повелит тебе твое сердце. Не противоречь ему, понял? Ей тоже...
     В саду на холмике он по ходу сорвал несколько спелых огромных яблок, всучил их сыну и быстрым шагом направился к деревне. У халупы Зулии никого не было, и Миклук, поманив за собой сына, нырнул под занавес, оставив снаружи посох...
     - А у меня обед! - слегка сердито вскрикнула хозяйка, очевидно испугавшись совсем нежданных посетителей.
     - А я как раз привел вам молодого человека, которому тоже скучно обедать в одиночестве, - улыбнулся ей Миклук, очень довольный, что она была одета, и подтолкну к столу Микмуса, остолбеневшего при виде такой красавицы. - Так что, обедайте...
      У той от такого взгляда щечки покрылись легким румянцем, а глаза потеплели и заблестели.
     - Обе... То есть, это ваш сын? Совсем не похож, - защебетала она, забирая из рук Микмуса яблоки и пододвигая ему большое блюдо с фруктами. - А вы еще придете, раз так спешите?
     - Да-да, конечно, - опомнился тот и заторопился к выходу. - Но я вас жду теперь в нашем доме на холме с обратным визитом.
      Едва он вышел на улицу, как за спиной у него что-то загремело, словно обрушились сами стены халупы, и Миклук, оставив посох, поспешил прочь.
      Навстречу ему семенил его старый знакомый Шабай, придерживая слегка оттопыренную пазуху, где, очевидно, тоже были яблоки, но явно мельче.
      - О, господин Шабай! Я рад вас видеть, - сказал искренне Миклук, преграждая ему дорогу, - продайте-ка мне ваши яблоки?
      Глаза Шабая сузились и заблестели при виде чудесной, поблескивающей на солнце пуговицы, и он потянулся к ней обеими руками. Яблоки тут же выкатились из-за пазухи и покатились в разные стороны. Но Шабай не замечал этого и вертел в руках пуговку, разглядывая ее со всех сторон, а также пробуя на зуб, наверно, перепутав с яблоком или по ассоциации уже.
     - А яблоки? - вспомнил он, когда они вдвоем пошли по дороге.
     - Эй, малышня, соберите-ка! - крикнул мальчишкам Миклук, и те бросились за яблоками от того мужчины, который им уже второй укушенный палец показывал в назидание доброты, - это я им купил.
     - Ку, ку..., пил... Купил? - произнес удивленно незнакомое слово Шабай. - Вы же сказали про дайте?
     - Ну, да, продайте, но вместе, - спокойно ответил Миклук. - Если я беру у вас нужные вещи вместе, а взамен даю одну пуговицу, то я говорю продайте, а не про дайте. Про дайте теперь забудьте! Если я беру мыло за это, то я покупаю у вас, но не покупаю кого-то там потом, хотя, может, и покупаю, но потом... Хотя лучше продать! Черт, как беден язык, на одно мыло даже не хватает!
     - Но яблоки-то вам были не нужны? - подметил Шабай, весьма довольный такой меной, то есть, даже очень довольный продажей!
     - Еще как были бы нужны! - не согласился с ним Миклук, вздохнув. - Но, честно говоря, господин Шабай, купля и продажа - это гораздо более интересное дело, чем то, зачем и вы туда шли.
      Шабай не совсем, видно, согласился с ним и покачивал головой, с сомнением пересчитывая всего одну пуговицу.
      - Понимаете, сегодня там красавица, которая завтра уже, став вашей женой, перестанет быть для вас только красавицей, а будет еще и женой, - заметил с какой-то грустью Миклук.
      - Да, но сегодня-то красавица, - зацокал языком Шабай, остановившись в нерешительности среди дороги, - и без пуговиц!
      - Да, но завтра уже вы поймете, что прогадали. А поскольку сегодня лишь одно, а этих завтра у вас будет ое-ей сколько, то вот столько же у вас их будет, во сколько раз вы и прогадали, - объяснял ему доходчиво Миклук, - а если вы займетесь торговлей, то у вас с каждым днем все больше и больше будет или пуговиц, или вещей, то есть, вы с каждым днем будете все богаче и богаче. И настанет такой день, когда вы будете самым богатым здесь! То есть, у вас будет больше, чем у всех остальных и вещей, и пуговиц, и...! Тогда вы сможете себе хоть каждый день покупать жену, а, значит, жена у вас каждый день будет красавицей. Понятно?
      - О, мне это понятно! - воскликнул тот. - Но когда этот день настанет, когда я смогу ее покупать?
     - Чем раньше вы начнете торговать, тем раньше и настанет!
     - Я бы хотел, чтобы он в два раза быстрее настал, а пуговица-то всего одна! - сокрушенно запричитал тот, не спеша выбирать новое направление жизни из всего одного.
      - О, разве это проблемы? - поразился его талантам Миклук, всучив ему не без сожаления еще одну пуговицу и упреждая его, - но чересчур быстро нельзя, это очень опасно! Спешка, сами знаете, где нужна? Да, не зря ж то блошиным рынком называют!
      - Тогда я побежал, однако? - потупив глазки, проворковал тот, пересчитывая в кармане пуговицы, а слова в голове. - Кстати, а это... торговать у вас там тоже было... нельзя?
      - Нет-нет! - успокоил его Миклук, довольный тем, что так быстро у него все получается, - такого правила не было!
      - А жаль, - почему-то огорчился тот, - кстати, а посох вам не нужен? Ах, да, у вас же есть?... Эй?!
      Он вдруг остановился и решительно пошел навстречу Миклуку.
      - А еще пуговица у вас есть? - спросил он, не поднимая глаз в его пустых рук, - только сами понимаете...
      - Я понимаю, - улыбнулся ему Миклук, тихо передавая еще одну пуговицу, - Зулия стоит этого. Только об этом молчок!
      - Продажная тайна! - вскрикнул радостно Шабай, не осознав даже, что он изобрел при этом. Но, зато прекрасно осознавая другое, он бегом рванул к центральному пустырю деревни, пару раз, правда, пытаясь вернуться, но толпа покупателей уже была к нему ближе.
  
      - Суета сует все это, - заметил ему было тот молодой мужчина с тремя укушенными пальцами, - ваш блошиный рынок..., ранок ли.
      - Йешка, на яблоко съешь-ка! - крикнул ему в это время один из мальчуганов, у которого сразу три не помещались в двух руках.
      - Вот видите: я не менял, не срывал его, а оно у меня есть? - показал он уже Миклуку сочное яблоко в подтверждение своих слов. - Спасибо тебе, дитя! Вот так и птички же...
      - Однако, сами-то вы к Зулии приходили? - ехидно подметил Миклук. - Или тоже, как птички?
      - Да, я все пытаюсь убедить их, что показывать нужно только свое лицо. Тело же нужно покрывать одеждой, чтобы просто не простыть от ветра, - просто и объяснял тот. - Ветреная ж у нее работа.
      - Товар лицом, значит, ха! Что-то вы мне этого там не говорили, - с сомнением произнес Миклук, - даже удивлялись, что нельзя смотреть на обнаженную женщину?
      - А я не знал, что нельзя, - спокойно ответил тот. - На кошек, собачек, мы смотрим же, хоть они и обнажены. Но они при этом защищены от сквозняка щерсткой. Она же нет, бедняжка.
      - Святая простота! - подумал про себя Миклук, почувствовав к этому мужчине одновременно и симпатию и недоверие, и добавил уже вслух, - наивно! Так, вас, что, отец ничему не учил такому?
      - Мой отец? А я его не знал, - спокойно ответил тот, - говорят, что он спустился раз с горы, но я его ни разу не видел, да и никто не видел. Даже он, говорят, не видел... Разве что во сне? Во сне видел...
      - Так они оттуда к вам приходят? - ухватился за его слова Миклук.
      - На моей памяти несколько раз было, но отца не было, - ответил тот, - но я жду его. Когда этот день настанет, я буду самым счастливым человеком на горе.
      - А, вы не любите играть... во что-нибудь? - между прочим спросил его Миклук, подумав: "На горе или на горе все ж?".
      - Играть? Я люблю играть с ребятишками, но, сами понимаете, им со мной не интересно, так как я взрослый для них. Хотя мы друг друга понимаем, - ответил тот с улыбкой, - мне иногда кажется, что они все тоже дети моего отца, как цветы - дети солнца.
      - А, может, сыграем? Я знаю одну очень интересную игру, - предложил ненавязчиво Миклук.
      - Но мы же не дети? - заметил тот.
      - А это взрослая игра, - пояснил Миклук.
      - У вас, за морем, оказывается, не так плохо: и взрослые остаются детьми, - с интересом сказал тот, - но правда, в играх есть одна плохая сторона: кто-то все время стремится победить другого, и это часто плохо кончается. Собачку, вот, обидели, поддали ей...
      - О, это как раз иная игра! - увлекся уже Миклук, - она и называется игрой в поддавки. Вы, делая ход, стремитесь задать своему... партнеру по игре такой вопрос, чтобы он смог на него правильно ответить. И если он правильно ответил, то вы этот ход выигрываете, а он, хоть вроде бы проиграл, но ответив правильно, тоже не считает себя обиженным. Можно, конечно, при этом что-нибудь поставить на кон, ну, допустим, пуговицу, чтобы он, ответив правильно, срубил ее и получил себе при проигрыше...
      - Не пуговицами же едиными жив человек? - подметил тот.
      - Да, конечно! - поддержал его Миклук, - так что, сыграем?
      - Что ж, без пуговиц игра очень добрая, коль выигрывает тот, кто дает людям возможность правильно ответить на его вопросы. Он выигрывает тем, что поддается, отдает себя людям. Спасибо вам за такое предложение, - говорил он с улыбкой, которую раньше Миклук путал с усмешкой, - давайте сыграем.
      - Итак, мой первый вопрос, - засуетился чуть Миклук, не очень уверенно чувствуя себя без фишек, - кто живет там на горе?
      - Не знаю, - скромно признался тот, - они сами к нам после того не приходили. Только посыльные несколько раз были и все...
      - Так, значит, вы не ответили на вопрос и... выиграли ход! - наигранно весело произнес Миклук, уже почти жалея о своей затее с позиции потери квалификации, так как нельзя играть без интереса. - Теперь вы задаете свой вопрос.
      - А мне все же неудобно у вас выигрывать, но и задать вопрос, на который вы не знаете ответа, тоже неудобно, - признался тот.
      - Но у вас есть возможность дать им правильные ответы, дать им, то есть, выигрывать и получать удовольствие от того, что вы, вроде бы проиграв им, вроде бы тоже поддавшись, научили их чему-то при этом, - сказал Миклук, сам только что придумав это.
      - Да, это хорошо, но для этого, к сожалению, я должен вначале задать вам вопрос, на который вы не ответите, - извиняющимся тоном сказал тот, - то есть, чтобы дать вам выиграть, я должен взять на себя вину за ваш проигрыш!
      - Да, ничего-ничего, это же игра! - пытался успокоить его Миклук, - это ведь не жизнь, как вы понимаете!
      - Э, нет, я думаю, что смысл этой игры гораздо глубже! - воскликнул тот, подняв глаза к небу, - в жизни мы тоже должны как бы играть в эту игру и выигрывать не тем, что ты кого-то победил, подавил, а наоборот, тем, что ты дал кому-то возможность сделать что-либо правильно... Но я, поймите меня правильно, не могу тогда задать вам следующий вопрос, если я хочу, чтобы вы и выиграли!
      - Но вы задайте мне вопрос, на который я, в принципе, могу ответить правильно, а я словно по ошибке отвечу на него так, будто я не знал правильного ответа, - пытался найти выход из тупика Миклук.
      - То есть, вы солжете? Но этого же нельзя делать, как вы нам уже говорили? - покачал головой тот. - Нет, очевидно, мы не можем продолжать игру, хотя она мне чрезвычайно понравилась, и, с вашего разрешения, я бы поиграл в нее с другими, но по другому?
      - Кончено, то есть, конечно! - быстро поправился Миклук. - Мне понравился смысл, который вы заметили в этой игре, а я его как будто проглядел. Я буду очень рад, если у вас и жизнь здесь станет похожа на эту игру.
      - Да-да, вы не представляете, сколько хорошего мне хотелось сделать нашим людям, но я не знал - что? А теперь я вдруг увидел это, - счастливо улыбаясь, говорил тот, - и я прошу у вас прощения за то, что вначале я, очевидно не поняв вас, отнесся с некоторым недоверием к вашим словам об этих нельзя - можно. Я не видел смысла говорить людям о том, что нельзя делать, так как они, только узнав о том, что нельзя делать, о том и узнают. А поскольку слово нельзя само по себе малоприятное, скользкое какое-то, то его стараются не упоминать, в конце концов забывая, особенно, когда люди взрослеют, считая это как раз возможностью забыть напрочь все эти многочисленные нельзя родителей. Я думаю, многое можно появляется лишь после того, как возникает это нельзя.
      - Возможно, в вашей деревне это и так, но у нас это давно было проблемой курицы и яйца, и мы не знали, что появилось раньше: можно или нельзя. Ведь слово нельзя что-то, в принципе-то, было не нужным совсем, если того что-то не было? Я вот вам сказал тогда - нельзя обманывать! И что? Для вас это был пустой звук, поскольку у вас не было этого обманывать, - Миклук чувствовал, что логика его как-то начинает прихрамывать, но не мог бросить рассуждение на полпути, исходя из той же самой логики, - поэтому, очевидно, должно было появиться это... что-то, чтобы ему сказали - нельзя.
      - Как вы могли заметить, в нашей деревне это обманывать появилось вместе с нельзя, а не с можно, - горько заметил тот, - что решает вашу проблему курицы с яйцом и без яйца.
      - Но я бы вполне мог, не говоря это нельзя, просто взять и сделать то, обмануть, - тут Миклук даже чуть поперхнулся отчего-то, - и тогда бы другие, просто следуя моему примеру, делали бы это как можно, потому что не знали, что это нельзя делать?
      - Но вы же так не сделали, - справедливо заметил тот, - поскольку вы-то знали, что это нельзя?
      - Да-да, - покраснев, поспешил его перебить Миклук, - а в нашей игре пусть будет ничья, и в следующий раз мы, может, еще раз сыграем... вторую игру?
      - Конечно, спасибо вам, - с полупоклоном сказал ему тот благодарно.
  
      Если бы Миклук мог признаться себе честно, то он бы прямо сказал, что больше ему играть с ним не хотелось. Слишком уж тот был наивен, и даже случайный обман в его адрес мог показаться чуть ли не преступлением. Он - не Шабай! Поэтому Миклук и сейчас торопился уйти, поскольку чувствовал себя почему-то слегка пристыженным, что весьма тяготило его. Многое из того нельзя, о чем он успел им рассказать, у него на родине было обычным явлением, и люди спокойно, потому что вынужденно, делали это, тем более, что само нельзя и то, что нельзя, у них существовало по отдельности. К примеру, многие знали, что плевать под ноги нельзя, потом плевали, а потом вновь сразу знали, что этого нельзя делать. Другие же наоборот, зная прекрасно, что нельзя делать, делали это и получали даже удовольствие от того, что сознательно сделали это. Были, конечно, и те, кто знал и старался всячески не делать то, что нельзя, но обстоятельства вдруг подводили, после чего они сильно мучились и были очень сердиты на эти обстоятельства. Опять же многие, если не большинство, спокойно делали то, что нельзя, если их кто-то заставлял это делать или, если это делали окружающие. Тогда они это нельзя с чистой совестью относили к другим.
   А у того как бы отчетливо получалось, что это все одно и то же. Например, нельзя и обманывать - у него были одним и тем же, как убить и нельзя. Это все могло сильно нарушить планы Миклука, которые ему казались не просто весьма оправданными, а дарованными даже неким откровением, почему он решил больше никогда с тем не играть, начав даже серьезно опасаться, как бы тот вообще не помешал ему. Одно его успокаивало - как тот воспринял его игру. Миклук ведь все-таки разделял то, что человек делает, и то, как он к этому относится, думает об этом. Ну, а в этой ситуации тот полагает, а Миклук - располагает. Эта мысль его успокоила, и он поспешил на пустырь, где вовсю уже шла бойкая торговля.
  
      Точнее, это можно было назвать еще простой меной, так как у каждого жителя деревни было что-то лишь одно, и все просто менялись друг с другом, а потом с другими. Но сегодня в деревне появилось несколько пуговиц, то есть, дополнительных предметов мены, которые значительно усложнили эту процедуру и превратили ее в увлекательное довольно дело. Особенно ретивым был, естественно, Шабай, у которого, в отличие от всех остальных, было целых три пуговицы, наиболее привлекательных для всех участников. Он уже, как заметил Миклук, раза два обменял их на что-то, а потом вновь выменял обратно через цепочку обменов, который стал интересовать остальных уже и больше самих пуговиц. Сейчас же Шабай на глазах Миклука обращал процесс мена в торговлю.
      - Ну, ты посмотри, - вдалбливал он стоящему перед ним меньщику, - у меня две пуговицы в руках?
      - Ну, да, - разинув рот, соглашался тот.
      - А у тебя одна трубка всего, так? - презрительно подметил Шабай, не спуская с нее глаз.
      - Одна, - опять соглашался тот уже чуть более доверчиво.
      - Как я могу при этом с тобой поменяться? - приглашая всех окружающих посмотреть на эту несправедливость, продолжал Шабай. - У меня две, а у тебя одна! Нет, чтобы обмен был равноценный, ты должен вот вместе с ним обменять свою трубку и его табак на... это. Ну, то есть на... менету.
      - Монету, - подсказал Миклук, чуть сбив тех с толку.
      - Ну, так, на одну же всего?! - недоумевал возмущенно меньщик, но уже не очень соображая, чему именно.
      - Но у меня же две... монеты, - закатывал глаза к небу Шатай, - и у вас с ним вместе две вещи? Так?
      - Так, - тупо отвечал тот, уже не понимая, что он видит.
      - Но у тебя - одна, и у него - тоже одна всего? - вопрошал Шабай.
      - Ну, да, - соглашались оба.
      - У каждого по одной! - по слогам продекламировал Шабай истину. - Что за тупицы-то эти меньщане! А у меня две! Так вот, ты даешь одну трубку, он мне дает один табак, а я, естественно, тоже даю одну монету. Ты - одну, он - одну и я - одну! Но у вас вместе - две, и у меня вместе - две! Но мы - по одной! Что не понятно-то?
      - Да, вроде все, - пошатываясь от головокружения, отвечал владелец трубки, первый как бы меньщанин в деревне.
      - Ну, так, давайте или уходите, - став в равнодушную позу и даже не глядя на чудную трубку, а только чуть понюхивая издали табак, бросил им Шабай, - пусть другие подходят. Давай-давай! Иди!
      - Может, мы все же меж собой опять поменяемся? - робко спросил владелец табака у владельца трубки.
      - Давай еще раз попробуем, - вздохнув, а точнее, уже задыхаясь без курева, согласился тот.
      К чему этот мен привел, можно было только судить по всеобщему смеху.
      - Ну, что, так и не поняли ничего? - осмеивал их Шабай, в конце сжалившись, - ладно, давай мне его табак, ты мне давай его, то есть, чужую трубку, и нате вам на всех, но каждому монету. От сердца отрываю. Ну, вот скажи, зачем мне табак и трубка, которые не дают вам возможности покурить? А?!... Ба, зариться на них, что ли?!
      - Это уже настоящий базар, - подумал про себя Миклук и побрел по нему дальше, но вдруг остановился, услышав очень интересные доводы Шабая, которые его просто изумили.
      - Ты можешь покурить из своей трубки? Нет! Она тебе нужна тогда ? Нет! А ты можешь свой табак закурить без трубки? Нет! Он тебе нужен? Нет! А у меня монета, за которую я получу все, что захочу и что мне нужно! Сегодня у вас - то, что вам не нужно, а будет у вас монета, и вы сможете получить все, что вам нужно будет. Завтра! Понятно?! Так что лучше: сегодняшнее так себе, ненужное, или завтрашнее все, что захотите?
      - Конечно, завтрашнее, - неуверенно согласились те оба, обречённо передав ему наконец-то свои товары, и взявшись за одну пуговицу, так и прошествовав с нею вдоль рядов в завтра.
      - Они нашли себя! - со слезою произнес Шабай, глубоко затягиваясь крепким табаком. Однако, он тут же спохватился, погасил трубку, высыпал табак в кисет и начал быстро чистить трубку...
  
      Неплохо распоряжался своей пуговицей и тот мужчина, у которого он выменял столь полезный посох. Тот ходил по базару, держа ее почти над головой.
      - Эй, хочешь я дам тебе укусить эту красавицу - смотри, какая новенькая, блестящая, как солнце, - предлагал он вдруг кому-нибудь, - а ты мне тоже взамен дашь укусить... нет, зачем? Только вот этот банан недозрелый.
      Добродушные меньщики, то есть, меньщане, соглашались и старательно надкусывали пуговицу, пытаясь нанести ей хотя бы подобие того вреда, который он наносил в это время их яблокам, бананам, арбузам и прочему.
      - Видишь, моя пуговица лучше - ни следа не осталось, - бахвалился тот, быстро прожевывая что-нибудь, - а твое яблоко? Дерьмо! Чуть куснул, и нету полбока! Хочешь еще попробовать? Как хочешь! Ладно, уговорил...
      Рыбаки же наши, как ни прискорбно, чуть было не подрались между собой и из-за того, что имели равные и еще какие возможности, но купить одну всего лишь драную сеть.
      - Да, ты посмотри! - вопрошал один, - как моя блестит!
      - Ха, ты глянь-ка лучше, - совал второй пуговицу прямо под нос хозяину сетки, - как моя, зато, отсвечивает!
      - А у меня она тяжелее!
      - А у меня больше!
      - А я ее раньше получил! Раритет!
      - А я... твоя, значит, уже не в ходу!
      Хозяин сети слегка ошалело переводил взгляд с одной пуговицы на другую и никак не мог остановить свой выбор ни на одной, так как они были совершенно одинаковые. Еще бы чуть-чуть, и он бы, возможно, догадался, в чем тут его выгода, если бы вовремя не подскочил Шабай.
      - Эй, стой! Я вас сейчас помирю, - кричал он издалека, - сейчас всех помирю. Паритет будет, а не раритет! Давай мне сетку и на мою монету. Она одна и выбирать не надо.
      Хозяин с облегчением вздохнул, взяв монету и отдав ему сеть. Облегчение в основном было связано с тем, что его некоторые сомнения вдруг сами собой отпали. Чтобы их вновь не будить, Шабай отвел рыбаков подальше от его прилавка.
      - Тихо-тихо! - усмирял он двух бузотеров, которые уже на него переключили свое недовольство, - посмотрите: у сетки два конца? Два! Одному как рыбачить? Никак! Значит у каждой одной сетки должно быть два рыбака. Так? Так! Давайте мне ваши две жалкие пуговицы и забирайте каждый по концу сетки, я больше не могу вам сопротивляться... Уболтали! Во, хваты!
      Рыбаки, торопясь и путаясь, схватились оба за сетку, перехватывая друг у друга ее концы. Шабай же, спрятав в карман обе пуговицы, засеменил быстро к своему прилавку.
      - Эй, сетка-то одна, однако?! - запротестовал один из рыбаков.
      - А, у меня что, карман не один разве? - возмущенно воскликнул Шабай. - Карман один, пуговицы две, сетка одна, а концов у нее сколько тоже?!
      - Два, - нехотя согласились рыбаки, уже основательно это выяснив.
      - То-то! Пара! Я ж и говорю, паритет! - великодушно произнес Шабай, за один день усвоив все азбучные истины торговли и познав даже, что пуговицы не имеют твердой цены. Это его, конечно, слегка разочаровало в плане его недавней уступчивости, но вспомнив свой последний опыт, он вновь настроился оптимистично.
      - Ничего! - мстительно пыхтя, успокаивали друг друга рыбаки, - завтра наловим кучу рыбы и поменяем ее на что хочешь!... О, нет, конечно! Не кучу рыбы, а штук пять, десять, сто рыбин, и поменяем... А послезавтра еще! А он где завтра новых пуговиц возьмет?
      Радостные от своего эпохального открытия они бегом припустили к озеру. И хотя там и не было рыбы, как они же сами утверждали, но их поведение радовало Миклука, чуть скрасив ту горечь, что он испытывал при виде им сотворенного. Он был вполне самокритичен, если уж на то пошло. А оно на то именно и пошло, и пошло... Когда он миновал почти деревню, к нему подошла очень даже миловидная женщина.
      - Господин Миклук, - спросила она его, прикрывая платком слегка зарозовевшее лицо, - а у вас есть еще пуговка?
      - Да, а что? - равнодушно как-то спросил он, зная прекрасно, что ответит она.
      - Ну, вы понимаете... - голос ее срывался, и она едва могла продолжить, - в общем и целом я хотела вам... предложить, но не знаю, как вы на это посмотрите, ну, не только посмотрите, конечно, а, если вы не возражаете, я бы хотела вам предложить то, ну, вы сами понимаете, что..., ну, вам бы пошло, как вы перед этим сказали...
      - Нет, не понимаю, - сказал он почему-то, хотя понимал.
      - Ну, то есть, себя, - почти плача от досады, договорила она, от чего ему стало вдруг стыдно. - У меня больше нет ничего...
      - Ладно, - согласился он, от чего она совсем испугалась и уже хотела бежать, но он остановил ее, - вы мне лучше покажите при этом, где останавливаются посланники с горы, и я вам дам монету...
      - Монету? - удивленно повторила она новое для себя слово и, успокоившись отвлекающим моментом, мигом согласилась, - их лачуга вон там, в лесу, где я и могу с вами при этом расплатиться.
      В голосе ее и в движениях, во взгляде вновь расцвело кокетство и теплая такая женственность, не обремененная стыдом, поскольку и разговор-то шел уже о другом как будто, и она, семеня стройненькими ножками, пошла с ним рядом, изредка через шаг задевая его или плечиком, или упругим бедром. Видно было, что как мужчина интересующийся высокими вещами, он ее интересовал, хотя их разделяла почти вечность.
      - Вы - Сольни? - спросил он ее уже ласково.
      - Да, - удивилась она, тут же сняв с головы платок, - откуда вы знаете? Я ведь еще никому не показывалась...
      - Нет-нет, я просто догадался, - успокоил он ее, - а почему вы вдруг решили заработать монету? Вы же должны были вскоре... ну, в целом... как раз показывать себя? Я не прав?
      - Да, но я не хочу, - сердито надув темные и пышные губки, сказала она. - Я, конечно, должна бы пройти через это, прежде, чем выйти замуж - так ведь меня никто не возьмет - но я не хочу, чтобы они смотрели на меня. Вот еще! Кто хочет, тот и смотрит! А с чего бы это вдруг? Еще будут при этом сравнивать меня с ней, а я ни с кем не хочу сравниваться! Кто она такая, чтобы с ней сравниваться?
      - Так вы бы отказались, - предложил ей Миклук.
      - Но как? У меня же ничего нет, что бы я могла отдать взамен этого и отказаться? Вот, если бы вы..., - начала было она, но тут же вспомнила и покраснела, - я и забыла, что вы мне обещали. Как только вас и отблагодарить? Вы такой добрый и красивый. Мне вообще такие мужчины нравятся: старые... ну, не старые, а пожилые, то есть, не знаю даже, как сказать...
      - Богатые, - усмехнулся Миклук.
      - Наверно, да, - согласилась она, доверяя ему.
      - А вы хотите быть богатой? - спросил он, обняв ее за талию.
      - Да, хочу! - решительно сказала она, прижимаясь к нему совсем доверчиво.
      - Это же очень просто! - сказал он, - вы не просто показывайте себя, а пусть они за это дают вам что-нибудь. С чего бы просто себя показывать? Красота гораздо дороже денег и золота стоит.
      - Денег? - удивилась та.
      - Ну, то есть, вот этих монет, когда их так много, что никуда не денешься от них - пояснил он. - И я уверен, что вскоре вы станете самой богатой в этой деревне.
      - А что такое тогда быть богатой, - решилась спросить она. - это когда у тебя больше, чем у всех? Ну, как у бога?
      - Да, именно так! Когда тебе уже не скажут, что тот-то Бог, а ты..., тьфу, мол, - подтвердил он, внутри осознавал, что она давно уже богаче почти всех остальных в деревне, кроме, конечно, Зулии, хотя сейчас его руки начали кое в чем как бы сомневаться даже перепроверять уже на который раз подуманное, увиденное...
  
      Тем более, они уже углубились в лес, тропинка стала уже и им приходилось сильнее прижиматься друг к другу, чтобы поместиться на ней. Через некоторое время стена леса вдруг расступилась, и на маленькой полянке они увидели маленький аккуратненький домик, сложенный из розового камня. Тропинка стала еще уже, и ему пришлось чуть даже пропустить ее вперед, поскольку трава по краям тропинки была сыровата от росы, а в лесу стало темновато, отчего та боялась отрываться от него и шла несколько медленнее его, почему он все сильнее и сильнее ощущал пространство между ними, а точнее, его отсутствие...
      Дверь домика, давно не открывавшаяся, заскрипела, и изнутри на них пахнуло нежилым. Однако, в домике был полный порядок. Кровать была аккуратно застелена, пол - чист. У окна стоял накрытый чистой скатертью стол и стул. На столе стояла ваза с засохшими чуть цветами...
      - Господин Миклук, - тихо спросила она, - а если я буду богатой, я смогу сама выбирать жениха? Тоже так, мол, ну, тот-то бог, а ты-то куда, ишь, захотел!
      - В сольном концерте у вас тогда отбоя не будет от них, - ответил он, но поправился, вспомнив некоторые особенности их менталитета, - то есть, все захотят на вас жениться.
      - От боя? А вы захотите? - спросила она потупившись.
      - Я и сейчас не прочь, - серьезно ответил он, прижимая ее к своей груди, в которой бушевал вулкан, - но потом меня, может, не будет уже здесь... Уйду, увы, несольно хлебавши...
      - Жаль, - погрустнела она, тяжело дыша ему почти в сердце, но спокойно добавив, - а тогда можно, я вас сейчас поцелую... или покажу вам себя? Вы же мне дали... манету! Сманили, а сами...
      - Нет, лучше поцелуй, - сделал ошибку он, расслабившись чуть и в ожидании закрыв глаза. Ему и правда не хотелось ее сравнивать, хотя увидеть ее молодое, уже знакомое его рукам тело он сильно хотел и, в принципе, знал, что он сейчас делает неверный ход, оставляя ее во всеоружии одежды, но он и здесь продолжал играть в свою игру, которая не позволяла ему выигрывать в данный момент, проигрывая будущее.., - меня уже лет сто никто не целовал...
      Лицо его напряглось и почти каждая клеточка его морщинистой кожи чувствовала на себе, как рядом вдруг повеяло свежим утренним бризом ее далекого еще дыхания. Потом ветерок, разогретый солнцем, овеял его уже горячим дыханием знойной пустыни, где ему даже страшно стало оставаться одному, и он потянулся навстречу жару, и его словно само солнце обожгло, много видавшее за эти краткие часы своего путешествия над миром: и утреннюю прохладу, и полуденный зной, и вечернюю истому сладких сумерек - что оно и передало ему одним лишь прикосновением своих нежных, пушистых лучиков, прильнувших к его щеке двумя маленькими зайчиками светлого счастья. И вдруг словно молния пронзила его насквозь, и два зайчонка будто в ожидании грома спрыгнули с его щеки, оставив на ней память своего нежного прикосновения в виде уютного теплого гнездышка...
      Миклук с трудом открыл глаза... Девушки рядом не было...
     
     
      Глава 12
     
      А за окном, оказывается, на самом деле разразилась гроза, и по маленьким окошкам все чаще застучали тяжелые капли дождя. И когда он перешел уже в сплошной ливень, застлавший все вокруг, дверь домика легонько скрипнула...
      - Ага, вернулась, егоза! - подумал про себя Миклук и вдруг с неизвестно откуда взявшейся прытью сиганул на кровать, по ходу успев раздеться, что было не так трудно при его походном минимуме, и замер, прикрыв в ожидании глаза.
      Горячее, тяжело дышавшее от бега, тело рухнуло рядом с ним на кровать, сразу промочив ему бок и одеяло - так успело вымокнуть под дождем.
      - Что, птенчик, промок, намочил крылышки? - ласково спросил Миклук, заботливо прижимаясь всем своим сухим телом к промокшему, уже не скрывая своих страстных желаний, - поцелуй-ка меня еще разок, и я тебя тогда отогрею...
      - Вы что тут руки распускаете? Мы с этим даже почти, можно сказать, не знакомы еще, поскольку возможности такой... - крикнула та совсем мужским голосом, попыталась сбросить с себя его руку, но тут же оказавшись неизвестным мужчиной в насквозь промокшей, а до этого очень потной одежде, смачно захрапевшей, то есть, захрапевшим после последних слов, сказанных уже в полусне, - не шевелиться только! Не будить...
      Миклук, конечно, не послушался совета, а как ошпаренный вскочил с кровати и рванулся было к двери, но ливень и собственное состояние полной растерянности, то есть, раздетости, хотя и соответствовавшей обстановке на улице, его остановило. Тихо ступая, он вернулся в домик, не решаясь, что делать дальше: либо снова лечь в постель, где ему тот приказал не шевелиться, либо не шевелиться на стуле среди холодной комнаты. Все-таки команда того была вполне адресной, почему он, махнув рукой на условности, с которыми этот мир мог быть и не знаком, нырнул вновь под одеяло, замерев под боком незнакомца.
      Тот был одет в довольно странную для этих мест одежду, от которой вовсю шел густой пар, был гладко выбрит и блондин. Через плечо на ремешке у него висела небольшая сумка. В одной руке он держал мятую, бесформенную от воды шляпу.
      - Это он! - решил про себя Миклук и замолчал, боясь спугнуть эту, давно ожидаемую, мысль, а точнее, встречу. Но незнакомца ему было жалко, так как тот начал подрагивать от прохлады домика, пытаясь словно бы вырваться, выскользнуть из клетки липкой и навязчивой одежды. Поэтому Миклук по-отечески осторожно, забыв даже о своем виде, раздел его, сняв все мокрое и сырое, и накрылся вместе с ним одеялом, прижав незнакомца к своему все-таки сухому до этого телу. Тот довольно быстро согрелся, вжавшись всей своей спиной в теплый живот Миклука и прильнув головой к его жаркой подмышке.
      За исключением светлых волос и одежды он мало чем отличался от здешних туземцев. Никакой серьезности и торжественного величия в нем не было, хотя голос его был довольно властный и капризный, какой мог быть только у начальников. Тело же его было по детски доверчивым, слегка размякло в отеческих объятиях Миклука, приноравливаясь к его неровностям и выпуклостям, отчего тот даже перестал различать какую-то грань отчужденности между ними, тоже почти расслабился и даже не переживал особо из-за своей ошибки, хотя руки упрямо подтверждали ему это. Да-да, почти ничто у незнакомца не могло позволить ему ошибиться, даже чересчур подтверждая свою непричастность к тому первому заблуждению, хотя Миклук постарался все же убедиться в этом основательнее, вспомнив, правда, что тот ему велел не двигаться, как раз в момент наидостовернейшей проверки, отчего рука его вдруг почувствовала себя этаким гнездышком для непоседливого птенчика, которому очень не терпелось вылететь на волю и он рос прямо на глазах. Миклук же впервые почувствовал, что ошибки не так уж и плохи, не настоль и меняют наше отношение к жизни, которая, возможно, и есть лишь их чередование с... тоже, видимо, ошибками, но противоположного знака.
   По крайней мере, полярность мира он ощущать перестал. Тем более, что его собственное подтверждение вело себя вовсе не должным для этого случая образом, не желая слышать ни о каких ошибках, заблуждениях, упрямо упираясь в факты бытия, тоже согласного с его прямотой и уверенностью. Более того, незнакомец и сам словно бы раздвоился между тем, за что его приняли, и тем, кем он был на самом деле, активно включившись в разрешение его вопроса своей дилеммой, банально вспоминая во сне что-то из своей иной жизни. Непередаваемость чувств от разрешения проблемы взаимного поиска истины ослабила и вечно ищущего, но давно не находившего ответа Миклука, и он счастливо засопел в унисон своему соседу, не выпуская из рук его инициативы, также отдавшейся сладкому отдохновению после твердой убежденности в обратном...
      Проснулись они почти одновременно, но Миклук чуть позже... Незнакомец, однако не спешил этого показывать, поскольку, очевидно, решил еще чуть отогреться после того памятного ливня. Его уверенность вновь обрела твердость, что, возможно, и пробудило Миклука, который тоже старательно не показывал этого. Незнакомец, поверив этому, все же осторожно решил убедиться в справедливости своих подозрений, не очень его огорчавших, и проверил твердость убеждений Миклука, придав им более правильное направление, после чего вновь раздвоился в своих сомнениях, дав дорогу опыту, который по воле случая возобладал сейчас.
   Однако всю работу мысли теперь осуществлял он сам, поскольку Миклук еще никак не мог проснуться, дав работу и его ладони, крепко державшейся за соломинку сна. Незнакомец вновь вспомнил, как он бежал к домику под ливнем, отчего вновь тяжело задышал, из-за чего даже побудил Миклука последовать за ним в имитации бега... Потом он вдруг успокоился, осознав, что ливень давно кончился, и, сведя дилемму к одномерному решению, сладко потянулся и, громко всхрапнув для чего-то, вдруг проснулся...
      - Фу, три ночи не спал! - громко сказал он, с хрустом потягиваясь. - Однако такое приснилось и так до сих пор не может во мне развеяться, что словно это правда случилось!
      - Ой, и я так вдруг крепко заснул, что впервые в жизни такой интересный сон увидел! - ласково вторил ему Миклук, старательно позевывая, забыв даже выпустить из рук инициативу. - Вы, словно ангел, спустились вдруг с горы, принеся на землю эти чудесные сны.
      - Да, но я совсем не выспался! - промурлыкал тот, - только бок отлежал, отчего и проснулся, наверное. Еще совсем темно, и можно воспользоваться хотя бы одной ночью для нормального сна...
      - Да-да, для меня это вообще исключение! И я тоже отлежал этот бок и хотел бы еще немного поспать на другом, - вторил ему Миклук, переворачиваясь на правый, но так, чтобы все-таки не упускать инициативу из своих рук, - вам так удобно?
      - Да, мне так даже удобнее, оказывается, - говорил тот вновь полусонным голосом, уже впадая в забытье сна, хотя и не расслабляясь перед жизненными обстоятельствами...
      Его инициатива, управляемая Миклуком, приобрела нужное направление, и чтобы быть наверху, он прибрал к своим рукам и миклуковскую, которая была более послушной на этот раз, поскольку основное сосредоточие его мыслей сейчас было в области досматривания второй половины сна, между которыми он с готовностью раздвоился... Но сон молодого незнакомца был более бурным, непостоянным, отчего Миклуку приходилось даже успокаивать его тихим мычанием колыбельной, что тому даже более понравилось, напомнив, возможно, детство, отчего он нежно обнял во сне поющую голову Миклука и не выпускал ее из объятий, даже когда она кончила петь, а он слушать...
      - А вы кто? - спросил его, уже окончательно проснувшись, незнакомец, которого лишь солнечный свет вернул к исполнению непременных обязанностей. Он даже вначале не подумал, что Миклуку не просто ответить после той колыбельной, последний слог которой он так и не выпустил из уст...
      - Я - Миклук. Из-за моря, хочу с кем-нибудь встретиться, - отвечал тот, когда молодой незнакомец уже делал легкие физические упражнения рядом с кроватью, побуждая и старца последовать ему, поддержать неукротимую юность.
      - А что вам, кстати, приснилось? - спросил его тот, начав качать пресс прямо на постели, держась одной рукой за Миклука.
      - Ой, я почти совсем не помню! Какой-то водопад, - пытался тот облечь в слова видения сна.
      - А почему вы, кстати, тоже не делаете зарядку? Давайте, покачайте пресс, - похлопал тот его рукой по расслабленному животу, - это очень полезно.
      - Я, наверное, после сна ни разу не смогу поднять ноги? - хихикая отчего-то, признался Миклук.
      - Но это же очень просто? - воскликнул тот, встав на колени в постели, - давайте я вам помогу? Мне тоже снился бурный поток, откуда и вовсе не хочется выбираться...
      С этими словами он взял ноги Миклука и начал их медленно поднимать. Когда он поднял их под прямым углом, то в этом положении начал делать ему известное всем упражнение "ножницы", с улыбкой прислушиваясь к легкому пощелкиванию старческих суставов.
      - Вы устали? - заботливо спросил он, чувствуя, как отяжелели ноги Миклука, - пусть они передохнут. Я их на плечи положу ненадолго, пока сам разминаюсь... А что вы здесь, за морем, делаете? - спрашивал он Миклука, пока разминался, буквально втолкнув свой вопрос в его еще полусонную расслабленность.
      - О нет, за морем я был там, - глубоко вздохнув, отвечал тот, воспринимая его игры с ответами-вопросами, как детские забавы. - А теперь я здесь, не за морем, и хочу принести пользу... Вам.
      - Ну, какую-то пользу вы уже несете в себе, - говорил тот, продолжая физические упражнения, - и когда я спал, то и мне что-то принесли, так ведь?
      - Но я ведь спал в это время? - скромно отвечал Миклук, - разве что снял с вас мокрую одежду, но она чересчур была мокра, и вы бы простудились.
      - Да, хотя нас приучили и к таким обстоятельствам, не позволяя находить из них более легкие выходы, - говорил тот в такт свои упражнениям, - но вас же не смущает то, что сны вполне реальны и могут повторять то, что происходит в жизни? После них...
      - Я бы расстроился, если бы хоть раз не повторил сон в жизни, - признался Миклук, радуясь легкости их довольно таки напряженных отношений.
      - Да, единственная беда, что в реальности еще приходится выполнять некоторые обязательства, что, конечно же, можно делать только на словах, поскольку у нас основные обязательства в словах и осуществляются, - говорил тот с некоторой горчинкой в голосе, - но от них никуда не денешься. Надеюсь, что вы не путаете соотношения с взаимоотношениями по должности?
      - Что вы, у нас это было допустимо, патриции и были по три всегда, но к чему это привело? - горько воскликнул Миклук. - И я вовсе не за этим... только бросал свой взор на гору!
      - Увы, бросают лишь оттуда! - сказал решительно тот и сел на край кровати, надевая свою высохшую уже одежду. - А дождь так и не прекратился, что обычно для этого места. Еще полдня будет идти, а сил - дожидаться его окончания - уже нет...
      - Можно сыграть в какую-нибудь игру... - нерешительно предложил Миклук, возвращаясь к протоколу отношений между уровнями.
      - А что за игра? - с интересом спросил тот. - Мы тоже играем, но в этого... в простачка, так сказать. Но там надо играть вчетвером, поскольку вероятность слишком высока. А мне и так не везет - в карты только, конечно...
      - Ну, в этой простачков не бывает, - убеждал его Миклук ненавязчиво, хотя и действительно не хотел его обманывать. - Здесь почти все выигрывают...
      - А патрон говорит, что играют только простачки, хотя каждый раз из четырех только один остается в них. Странная статистика для истины, не правда ли? - состроил тот кислую мину. - Ну, так как играть? Только побыстрее, чтобы до конца ливня успеть!
      Миклук подробно объяснил ему правила.
      - Значит, кто проигрывает, тот тоже вроде бы выигрывает и вполне реально? - сообразил тот сразу и добавил несколько слов, запавших в самое сердце Миклука. - Вот ты бы патрону это... показали. Да, давай на ты? Причин для вы как будто бы не осталось после стольких тыканий. Ну, давай, ходи! Всегда!
      - Играем, значит, до трех выигрышных ходов, - уточнил Миклук, подсчитав, сколько это будет стоить пуговиц.
      - Да, три раза поддаться искушению - это как раз число для некоторого посвящения, - сказал тот, с тонким намеком подмигнув Миклуку, от чего тот еще более воспрял, даже дух перехватило.
      - Так, ставлю на кон первую монету! - выделил он особо последнее слово, которое, правда, и без этого неплохо поблескивало среди стола.
      - Ух, ты, точно манит! - не смог сдержать восхищения тот.
      - Первый вопрос, так сказать, полегче, - сделал равнодушный вид Миклук, усмехнувшись про себя, - кто твой патрон?
      - Идиот! Самый настоящий идиот, но ужасно умный! - торопливо ответил тот, пряча одновременно пуговицу в карман, - ходи еще!
      - Ставлю на кон вторую монету, - медленно говорил Миклук, ругая себя на чем свет стоит за свой первый не корректно поставленный вопрос, - много ли на горе людей и кто они?
      - Сам понимаешь, что среди этих идиотов человек всего лишь один, - бахвалился слегка тот, засовывая вторую пуговицу в другой карман, - ну, как и простачок в картах...
      - Да, хотя географические карты интереснее... А как, где, через какую деревню пройти туда, к вам на гору? - поспешил Миклук закончить вопрос, или тот ему не дал это сделать, поскольку очень спешил начать ответ.
      - Пешком по склону через пятую деревню! - радостно схватил он третью пуговицу, подбросил ее вверх, но поймать не смог, поскольку поспешил и это сделать...
      Та упала на пол и куда-то закатилась. Посыльный горы юркнул под кровать и начал там шнырять на четвереньках в ее поисках, не переставая разговаривать, к счастью.
      - А у тебя еще случайно нет таких? Я бы так непременно запрятал часть и все не выставлял. Глупо все сразу проигрывать, хоть ты и выиграл как будто? Нет, конечно, ты выиграл? Патрон, я уверен, огорчился бы на моем месте, хотя кто его знает? Нет-нет, я-то его знаю! Но они ведь там идиоты все и считают, что должны все знать. Представляю его физиономию, если бы он выиграл, а на вопросы не ответил. Вот, умора! Нет, я с ним играть не буду. Подумаешь, и проиграю, но зато новую сумку заберу у этого задаваки... Кротоса. Он тоже, как идиот, считает себя умным. Э, так он, глядишь, и продует мне так? А? Ты смотри, а игра-то, оказывается, не такая уж простая? Не, я понял-понял, не объясняй! С идиотами пообщаешься - не тому научишься! Эх, жаль, что до ночи еще работы много, а то бы мы еще сыграли... Нет, пропала! Наверное, в щель завалилась? Где бы эту щель теперь найти?...
      Он наконец вылез из-под кровати весь всклоченный и огорченно-вопросительно посмотрел на Миклука.
      - Я словно знал это и одну монету все же сохранил, следуя твоему замечанию, - с легким сердцем врал Миклук, не чувствуя себя при этом одиноким. - А этот, ну, Кротос...
      - Оп! - перебил тот его, сунув пуговицу в третий карман, где та, уютно звякнув, смолкла. - Как мышка - в норку с горки, а!
      - А что у тебя за работа? Может, я помогу? - предложил доверительно Миклук, но вздохнув понимающе.
      - Да-а, надо вот им новую теорию донести, а потом найти того, кто ее нарушит, - простодушно отвечал тот, проверяя остальные два кармана.
      - А какая прошлая была? - спросил Миклук, даже с небольшим испугом думая о том, что вдруг вместо этого незнакомца с ним бы осталась только Сольни.
      - Любование красотой. Любоваться и вдохновляться надо было. Это их облагораживает. Ха! А кто им, думаешь, красоту подбирал? Точно, твой покорный хозяин! Неужели есть какой простачек, кто бы отказался этим заниматься? - доверительно спросил он.
      - Да, есть, - подтвердил с неохотой Миклук, - есть там один с тремя укушенными пальцами.
      - А больше и некому! - радостно воскликнул тот, что-то вычисляя в уме, - как это я упустил? Конечно, он! Ну, допрыгался праведник!
      - Что ему будет за это? - взволнованно спросил Миклук, заранее пожалев свою жертву.
      - А-а, ерунда! В пещеру, за переправу, отправим на переправку, и все! - махнул тот с сожалением рукой, - хотя я бы его посильнее наказал, чтобы он не учил и посыльных жизни! Это он-то меня учит?! Представляешь? Еще ни разу не... живя!
      - Так, у него отец оттуда! - вознес взор к небу Миклук и успокоился слегка за судьбу того.
      - Так я и говорю, что ничего серьезного, - бросил посыльный, вороша свою сумку, - но порядок есть порядок! А-то мне уж и верить перестали, что я тех, кого надо, закладываю... в пещеру. А тут нате вам - все чинно, без всякого чинопочитания! Поверят!
      - А новое правило какое? - спросил Миклук. - Я бы им рассказал, чтобы тебя не утруждать.., не отвлекать от жизни.
      - Не правило, а теория! - задумчиво произнес тот, - тут ты еще путаешь, к сожалению. Придется самому. Нет, пока не могу тебе доверить, хотя я тебе теперь полностью доверяю! Теперь красоту надо любить. Нет, не так, как ты подумал. Те идиоты до этого в жизнь не допрут! Надо любоваться и любить, любуясь только! Так что, к сожалению, мне пора. Столько проб еще надо сделать.
      - А туда, за реку, не пойдешь, случайно? Все-все, последний вопрос, - успокоил его Миклук.
      - Да нет, я бы очень хотел, чтобы ты мне еще разок задал, то есть, спел ту колыбельную, но еще столько проб! А туда мы не ходим. Одного там прибило раз камнем, вот они и бегают от нас с камнями и палками. У них там какая-то путаница началась после того камня. Тоже вроде тебя там кто-то появился, но все перепутал. Так что, смотри, не напутай тут! - шутливо нахмурился он. - Игра, конечно, ничего, но лучше - смотри!
      - Да это же ерунда, - равнодушно заметил Миклук, понимающе гладя его по спине, - бери любого и наказывай.
      - А мы так и делаем! - пожал плечами тот, закидывая сумку на плечо и направляясь к двери, - поскольку в любом случае ошибка неизбежна, кроме, пожалуй, сегодняшнего случая. Ну, все, пока,... посвященный!
      От его последнего слова у Миклука прямо заныло сердце... А из двери буквально в подтверждение этому брызнул солнечный свет. Когда Миклук вышел, того уже не было, а из-за домика раздался тихий смешок. Явно девичий. Но не став выяснять его происхождение из-за отсутствия времени и сил на это, он бодро направился к деревне. Он уже и так был благодарен Сольни, не заметив адекватной подмены которой, он столько сегодня узнал. По крайней мере, теперь путь его на гору не покажется ему таким долгим, так как до горы ему еще много надо было чего успеть сделать в других деревня. А их еще три осталось...
     
  
  
     
      Глава 13
        
      Придя домой, он застал там всех четверых, как и ожидал. Микати и Микрос сидели печальные внизу, а Микмус расхаживал по верхнему залу со своей Зулией, от которой буквально не мог оторваться.
      - Мы, папа, понимаешь... - робко начал он.
      - Я вас поздравляю, дети мои, - прервал Миклук сына и с удовольствием поцеловал их в губы, что даже вызвало какую-то ревность у сына, и он нетерпеливо дергал Зулию за руку, пока отец ее благословлял на века. - Тебе, точнее, вам придется тут остаться одним, а мы втроем отправимся ненадолго дальше.
      - Ой, я бы тоже... - начала было Зулия, но уже губы Микмуса не дали ей договорить.
      - Возьмите с собой вяленой рыбы побольше, - сказал тот наконец, сделав упор на последнем слове, словно хотел их загрузить рыбой на всю оставшуюся жизнь.
      - И поскорее возвращайтесь! - проворковала Зулия.
      В это время в зал вбежала запыхавшаяся Сольни.
      - Зулия, а ты почему не пришла? - спросила она, искоса поглядывая на Миклука и покраснев не понятно от чего.
      - Я же замужем? - гордо спросила та.
      - Вот это да! - восхищенно произнесла Сольни, разглядывая мужа, - вечно тебе везет! Ну, тогда я побежала! Столько работы! Хотя я вас, конечно, поздравляю!
      С этими словами она бросила целовать вначале Миклука, а потом Микмуса, укусив даже последнего до крови, потому что глаза ее при этом оказались закрыты.
      - Ой! - воскликнула она, когда открыла их, - я ж с закрытыми глазами думала, что тебя, милочка, поздравляю. Еще думаю, отчего это у тебя вдруг такие сладкие губы? Даже удивилась, пока они солеными не стали, что меня еще больше в том убедило. Я вас укусила? Ой, дайте я залижу!
      - Еще чего! - резко одернула ее Зулия, - теперь я должна ему все зализывать. А вас, папенька, она не укусила случайно?
      - Не знаю, - неуверенно произнес Миклук, - я ведь не вижу?
      - Ой, дайте-ка я посмотрю! - воскликнули они одновременно, но подбежать к нему смогла только Сольни, поскольку Зулию крепко держал за руку Микмус.
      - Да, нет же! Я отсюда вижу, что не укусила! - кричала та вслед Сольни.
      - Как ты видишь, если я закрыла ему лицо? - спросила та, когда убедилась наконец, что губы Миклука до этого были целы, - ты что, не видишь сама? Кровь!
      - Но ты же не умеешь зализывать, поскольку опыт теперь есть только у меня! - сокрушалась Зулия горю тестя, но в руках мужа.
      - Как? - возмутилась та, - а чем я до этого занималась по твоему?
      На этот раз она не оторвалась от него, пока в губах Миклука совсем не осталось крови, и, тяжело дыша от будущего бега, выбежала из залы, даже не сумев попрощаться, пару раз не попадая в дверь. Один раз она даже чуть не выбежала в открытое окно, опасно перевесившись через подоконник. Оба мужчины рванулись ей на помощь, но сделать это, естественно, смог только Миклук, который с превеликим трудом достал из-за подоконника ее вторую половину, поскольку ему пришлось покрепче и понадежнее прижать к подоконнику первую, чтобы та не последовала за второй. Когда же он отпустил ее обе половины, Сольни уже совершенно случайно попала в дверь и исчезла...
      - Папенька, вы совершенно зря позволяете всяким посторонним девицам эксплуатировать вашу единственную доброту, - укоризненно заметила ему Зулия.
      - Хорошо, хорошо, милая дочка, больше не позволю сегодня это посторонним, - успокаиваясь успокаивал он ее, - поэтому мы пошли, а ты остаешься в надежных руках.
      - Еще бы нет! - ободрился Микмус, считая, что они уже достаточно попрощались, в чем он также убеждал и Зулию, прижав ее наподобие Сольни, но только к столу, поскольку уже было время завтрака...
      Микати и особенно Микрос с восторгом встретили новость, потому что Микрос ее встретил уже вместе с мешком рыбы, и тут же отправились вслед за ним, еще кое-что прихватив по дороге. Микати, правда, несколько раз оглядывалась на окна дома и скрытно вздыхала.
      - Папочка, а зачем люди женятся, - спросила она отца, добавив немного спустя, - на чужих? Ему с нами плохо было?
      - Нет, доченька, - успокоил ее отец, - потому женятся, что девицам надо замуж выходить. А вот, если бы у меня были одни дочери, то за кого бы ты замуж вышла в следующей деревне? То-то!
      - За меня, что ли? - презрительно спросил Микрос, сплюнув на бабочку.
      - Нет, зачем? Я же внуков хочу, поскольку сыновья у меня уже есть, - пояснил ему Миклук.
      - Мы их там тоже что ли найдем? - уже более весело спросил тот, которому с ними было все же скучновато, а в этой деревне он себе друзей почему-то не нашел, точнее, не выменял, как тут было принято.
      - Их там Микати найдет, - улыбаясь ответил отец, - а какой-нибудь молодой мужчина ей поможет. Но пока я таких не встретил.
      - Я бы и сама нашла, - густо покраснев, заметила Микати, - зачем мне чья-то чужая помощь? Это же не иголка в...
      - Вот, видишь, ты все же сомневаешься, значит, помощь нужна, - сказал ей, все что мог, отец и замолчал. Ему еще много надо было обдумать в дороге, идя, как всегда, навстречу неизвестному.
      - Подумаешь, - говорил тихо Микрос на ухо Микати, - будто я тебе не смогу помочь? Как раз мне-то и легче маленьких искать? Вам надо нагибаться, ползать на коленях или на пузе, а я и так их вижу прямо перед собой. Они же тебе досюда где-то? Или вот до сюда...
      - Микрос, ты что? - взвизгнула та смущенно, - ниже гораздо.
      - Какая разница? - пожимал плечами он, - все равно же под юбкой не видно, где ты показываешь? А он у той вот здесь искал...
      - Микрос! - вспыхнула та, - ты разве тоже подсматривал?
      - Я?! - шепотом возмутился брат. - Я надсматривал, поскольку они на полу были, а я на крыше.
      - И как он искал? - просто став алой розой спросила она, даже закрыв уши для ответа.
      - Знаешь, как-то странно, - недоумевая отвечал тот, - закрыл зачем-то глаза, хотя сам ей вроде в глаза и смотрел. А, вообще, это на рыбалку немного похоже. Но так не объяснить... Я бы мог, конечно, показать, но нам же идти надо. Но могу ночью показать, когда мы придем, надеюсь...
      - Но как ты покажешь, если глаза надо закрывать? - перебарывало в ней любопытство.
      - А я-то зачем их закрывать буду? Так я самое интересное не увижу, - хитро произнес он.
      - А что там самое интересное? - удивилась она.
      - Ну, - протянул он интригующе, - ты это и сама могла у себя увидеть, между прочим, если не будешь вот так глаза закатывать.
      - Но я же не про себя? - вспыхнула та.
      - А там больше ничего интересного и не было, - пожал плечами тот, - остальное я и без них видел. У себя...
      - Фу, какой ты грубиян! - сердито прошептала она и отвернулась. - Больно мне надо это!
      Но этот последний детский для Микати разговор им и так пришлось прервать, поскольку Миклук все больше набирал ход. Шли же они наугад. Берегом моря, конечно, идти было бы проще и веселее, но гораздо дальше, поэтому отец выбрал прямой путь, из-за чего вначале им пришлось долго подниматься по пологому склону, продираясь иногда сквозь сплошные заросли кустарников, увитых лианами. Земля после ливня была еще влажная в лесу, скользкая, и они изрядно вымотались, пока добрели до высокой скалистой гряды, спускающейся почти от самой террасы до моря. Взглянув на отвесные стенки черной базальтовой стены, Миклук буквально пал духом на землю и закрыл глаза. И намеков на наличие прохода в стене не было.
      Поэтому, пока Микати раскладывала на траве походный обед, он решил вздремнуть, но уже не притворяясь, как ночью. Пока он спал, Микрос вначале начал активно помогать Микати накрывать на стол, намекая ей на возможность расширения кругозора даже и днем. Но она так устала, бедняжка, что ей было не до этого.
      Когда же Миклук проснулся, дети насуплено ждали его у легкого походного столика, а со стены свисала легкая лесенка, сплетенная из лиан. Миклук едва сдержался, чтобы не высказать свое восхищение, но это со временем могло побудить в детях желание искать более легких и быстрых путей к получению награды, а не заниматься обычной работой, которая зачастую этому только мешает. Целью работы мог быть только ее плод, а не вознаграждение, тогда она и будет радостной или хотя бы не обременительной.
      - А почему такие невеселые? - только и спросил он их, быстро поглощая куски превосходной рыбы.
      - Да-а, - манул рукой Микрос, - Микати нашу ничего в этой жизни не интересует. Особенно неочевидное...
      - Видишь ли, сынок, у вас с ней совершенно разные и даже противоположные интересы в жизни, - объяснял ему с полным ртом отец, - и они лишь иногда могут соприкасаться...
      - Так, я ей это иногда и хотел показать, - с трудом выговаривал сын слова, поскольку они-то ждали обеда гораздо дольше отца.
      - Значит, даже ваши иногда находятся в разном времени, - пояснял отец, выплевыя на ладошку косточки, - что и бывает у сестер с братьями. Почему я и говорил, что даже внуков искать должны помогать чужие, у кого эти иногда совпадают.
      - Можно подумать, что это так трудно, - ворчал малыш, копируя отца и в обращении с косточками, - точки соприкосновения-то одни и те же у всех?
      Миклук вдруг расхохотался и чуть было не подавился из-за этого, отчего сыну пришлось прекратить свои мудрствования... А Миклук даже сквозь слезы не мог не восхищаться близости наивных мыслей младенца к самой истине.
      После сытного обеда они по одному перебрались через стену, что, конечно же, надо было сделать до него, но Миклук это понял с некоторым запоздание, отчего лесенка под ним разорвалась, но к счастью, тогда, когда он уже спускался. К другому счастью, лес за стеной был совершенно иным. Здесь не было тех колючих зарослей, лиан. Земля под раскидистыми деревьями была сплошь покрыта густой, мягкой травой, усыпанной на полянах всевозможными цветами. На полянках паслись маленькие юркие козочки, повсюду сладко пели, а не кричали птицы. Воздух был мягким, а не сухим и жарким. Пастораль!
      Идти по такому лесу было легко даже после падения, хотя детей много чего отвлекало, но они, кстати, успевали отвлечься и догнать отца, которому из-за этого не нужно было сбавлять ход. В результате они за одно и то же время прошли наверное раз в пять, а Микрос и в десять, больше, чем он, и во столько же раз больше увидели. Словно эльфы порхали они меж деревьями, радуясь лесу, который здесь не был для них преградой на пути к цели, а сам словно стал ее частью.
   Микати, украшенная чудным венком, и с огромным букетом нежных цветов была похожа на фею из волшебной сказки или на юную нимфу из древних мифов, и у Миклука совсем отлегло от сердца волнение о ее судьбе, но зато слегка защемило его некое предчувствие, похожее на ревность. Микрос же, наверно, тоже что-то предчувствовал, отчего ни на шаг не отставал от сестры, а просто кружил вокруг нее, упреждая каждое ее желание. Для него, конечно, сам лес этот был несколько скучноват, так как здесь ожидать каких-либо опасностей не приходилось, и его деятельной, авантюрной натуре здесь негде было развернуться. Поэтому он быстренько сочинил для себя простенькую историйку об угрожающих сестре похитителях и разыгрывал ее в своем пылком воображении, где себе он, естественно, отвел роль таинственного рыцаря. Плоды его воображения были настолько ярко им воображены, что не замедлили материализоваться, и на одной из полян Микати чуть не столкнулась с молодым, высоким, белокурым мужчиной, играющим на флейте печальную, но очень чистую мелодию, которая сразу же насторожила Микроса, особенно тем, что сестра уже больше ничего не слышала вокруг, даже его грозное предупреждение о грозящей ей опасности.
      В позе того мужчины была какая-то леность или величавость, но упругие и длинные мышцы его стройного тела таили в себе скрытые, готовые в любой момент выпрыгнуть наружу силы, что еще более насторожило братца. Это был настоящий противник, во многом превзошедший его фантазии. Больше же всего его сразил венок на его голове, свитый из веток какого-то ароматного дерева. Но больше всего Микроса злило то, что сестра его вела себя совершенно неподходяще боевой обстановке, равно как и отец...
      - Юноша, далеко ли деревня, - спросил с доброй улыбкой Миклук, опускаясь рядом с ним на траву и с таким видом, словно он уже достиг своей цели, - и как вас зовут?
      - Эйфорей, - мягко отвечал тот, не сводя глаз с глаз Микати, - а деревня - там, недалеко, но здесь гораздо лучше. Деревня - это лишь часть леса, природы и далеко не самая лучшая.
      - Есть что-то хуже? - спросил Миклук.
      - Что вы! Разве может быть вообще что-то хуже, если весь мир прекрасен? Нет, просто люди еще не достигли такого совершенства в своих творениях, как сама природа, но и они стремятся к лучшему и у них с каждым днем это все лучше получается, как и моя новая песенка. Где же тогда остается место для худшего? - слегка высокопарно - по мнению Микроса - изъяснялся тот, - но, конечно, кое-что и мне перестало там нравиться в последнее время...
      Последние слова он произнес с грустью и попытался отвлечь себя, пустив по лесу несколько переливчатых трелей.
      - Что-то случилось? - заботливо спросил Миклук.
      - Ну, во-первых, лично меня до этого перестало устраивать, скорее, отсутствие чего-то совершенного, - задумчиво отвечал тот, с трудом отрываясь мыслями от Микати, - но теперь, во-первых, природа стала переставать быть для них мерилом совершенства. Все наши прежние игрища были посвящены сближению, слиянию с ней, со своей родительницей. И вдруг они, почувствовав себя в чем-то достойным ли ее, близким ли уже ей, возомнили сперва равными, потом отличными от нее, превосходящими, а теперь уже и противоположными ей! В итоге они стали считать себя мерилом совершенства, хотя до этого момента у них вообще никаких оснований для этого не было. Но достижение этого совершенства для них стало не стремлением к лучшему, а возвышением над чем-то, что вы назвали недавно худшим, воплощенным у них в окружающих их людях. Да, ведь мерилом для них стал человек, но мерилом не лучшего, как вы понимаете, а худшего! И все игры теперь у них посвящены достижению победы над другими. Каждый стремится победить другого, стать лучше его худшего. Но в итоге из этого отвержения вроде бы худшего рождается у них какое-то невообразимое уродство, которое не может принести счастья и победителям. Поэтому деревня вон там, куда я больше не ходил до этого времени почти. Да, там остались мои сторонники, но они невидимы...
      - Так что же здесь прекрасного? - как бы удивился Миклук, возвращаясь к началу разговора.
      - Здесь теперь вообще все прекрасно, и гораздо даже прекраснее, чем когда-либо было, - сказал он и, уже не отрывая взора от Микати, заиграл на флейте дивную мелодию, в которой та увидела себя, идущую с букетом цветов по этому полному света и птичьих голосов лесу...
      Микрос же после его слов даже слегка приободрился, поскольку противники его противника ему даже очень понравились по всем причинам сразу. И он заторопил отца всякими намеками на вечер, ночь и прочее.
      - Возвращайтесь ко мне, фея! - воскликнул им вослед Эйфорей, когда они направились к деревне, вдвоем подгоняя, подталкивая бедную девушку, ноги которой совсем отказывались уходить. Миклука тоже гнал туда все более захватывающий его азарт истинного игрока, предчувствие настоящей игры. Для бедной же девушки они почему-то вдруг стали несколько чужими, так непохожими на ее идеал, вытканный, вышитый прежде по их же образу и подобию, но все же какой-то другой иголкой, что ли. Мысленно и стежка ее шагов бежала совсем в противоположную сторону...
  
   Глава 14
  
     Открывшаяся им с пригорка деревня представляла собой интересное зрелище, резко отличное от того, что они видели ранее. Ровными дорожками она была рассечена на квадратные участки, в центре каждого из которых стоял небольшой, но аккуратный домик с высокой крышей и побеленными стенами. В центре деревни раскинулась широкая квадратная площадь с возвышающимся над всем окружающим большим каменным домом с башенками.
      Площадь по краям была заполнена людьми в цветастых одеяниях, что напоминало собой клетку полную попугаев. Все они громко кричали, размахивали руками, наблюдая за мелькающими по площади фигурками, занятыми каким-то делом.
      Подойдя к площади и смешавшись с толпой зрителей, не обративших на них никакого внимания, они разглядели, как по двум аккуратно вытоптанным дорожкам навстречу друг другу бегали разодетые мужчины и пытались сбить друг друга с ног длинными палками, которые они держали наперевес подмышками.
      Каждый точный удар, сбивший соперника с ног, толпа встречала восторженными криками и рукоплесканиями, освистывая побежденных, которые, прикрыв лицо руками, старались побыстрее удалиться с места сражения и смешаться с толпой, где они тут же становились самыми активными зрителями.
      В конце-концов на дорожке остался один победитель, который, не стирая с лица кровь, радостно размахивал своей тоже слегка окровавленной палкой и вопил что-то. После этого из толпы выбежало человек десять, очевидно, тоже участников боя и, подхватив победителя на руки, понесли его к тому самому высокому дому посреди площади.
      Толпа же, громко обсуждая виденное, постепенно начала расходиться по своим домам, шествуя только по дорожкам.
      - Вот это да! - восхищенно бормотал Микрос, в душе переживая увиденное и уже скрещивая палки боевых взоров с какими-то противниками.
      - Ничего, посмотрим, что здесь будет через некоторое время, - думал про себя Миклук, а вслух сказал, - ты тоже хочешь стать победителем?
      - Конечно! - удивленно воскликнул Микрос, - а разве бывает наоборот?
      - Ничего, ничего - будешь, - подбодрил его Миклук, - и без этой дурацкой потасовки.
      - Но это же самое интересное?! - воскликнут тот.
      - Да? Но посмотришь, что завтра в этот дом войдет уже другой, - усмехнулся Миклук. - А ведь лучше там остаться навсегда? Тебе!
      - Но если бы он там остался навсегда, то мне бы уже ни за что не попасть туда... завтра? - оптимистично рассудил сын.
      - Хм, - усмехнулся Миклук, довольный направлением его мыслей, - даже сейчас, когда он там, мы попадем туда.
      - Как?! - удивились дети.
      - А больше нам и некуда, - хитро улыбнулся в бороду отец.
      Подойдя к двери дома, он тщательно вытер ноги о коврик и постучал в нее тихонько.
      Дверь слегка приоткрылась, и сквозь щель выглянуло маленькое остренькое личико лысоватого, тщедушного мужичка, который, правда, потом оказался повыше ростом, чем казался в дверях, так как выглядывая он по привычке низко склонялся.
      - Вам кого? - писклявым голоском спросил он, настороженно разглядывая нежданных гостей.
      - Нам - хозяина! - твердо ответил Миклук, берясь за дверную ручку.
      - Они гуляют сейчас и никого не принимают, и это же абсурд... - недовольно ответил тот, потянув дверь на себя.
      - А разве он здесь хозяин? - язвительно спросил Миклук. - Никогда бы не подумал.
      - А откуда вы знаете? - уже с интересом спросил тот, слегка приоткрыв дверь.
      - Господин, так сказать, привратник, - с поклоном обратился к нему Миклук, чем вызвал неудовольствие у Микроса, - я старше вас в полтора раза, объездил весь свет и две деревни вашей горушки и я - не знаю? Вы будете утверждать, что я хоть в чем-то не прав, кроме того, что назвал кое-кого привратником по ошибке?
      - Зачем же умным людям дурить друг друга, когда дураков без них хватает? - уважительно даже сказал тот и широко раскрыл перед ними двери. - Человека, который мог задать ваш вопрос, еще не было здесь на горе, и он достоин быть рядом с тем единственным, кто может дать на него ответ, который они оба знают.
      - А вы хорошо здесь устроились, господин..., - сказал Миклук, когда они осмотрели нижний этаж дома с полными кладовыми, благоухающей ароматами большой кухней и уютными апартаментами, где располагалась семья...
      - Привратник, привратник! Вы правильно сказали, - подсказал ему тот, - а совсем не превратно. Я ведь должен обеспечивать достойную жизнь победителям, а они отвечают мне взаимностью.
      - Естественно! Но как? - спросил Миклук, скорее отдавая дань тому.
      - Побеждая, они выигрывают все, что ставится на кон участниками, - понял тот его с полуслова, - а участвуют ведь все, но по очереди: кому есть что поставить. Очень справедливая система - победитель выигрывает все. Победить же может каждый. При этом у всех, кроме одного, есть превосходная перспектива стать победителем.
      - Кроме вас, естественно, - иронично посочувствовал ему Миклук.
      - Да, что поделаешь, - понимающе вздохнул и тот, приглашая их к столу, уставленному яствами, большинство из которых дети просто никогда не видали.
      - Мы вам тоже застенного гостинца принесли, - щедро достал Миклук из котомки две лоснящиеся рыбки.
      - О, я только слыхал о такой! Она просто создана для эля! Прекрасная рыбка! - заохал искренне тот, нарезая рыбу тоненькими ломтиками.
      - Прекрасные у вас художники! - Миклук обвел рукой с вилкой картины, висящие по стенам кухни.
      - Да! Но они долго не хотели участвовать в турнирах, - пожаловался привратник, - теперь же многие для того лишь и малюют, чтобы поставить их на кон.
      - А вы их храните, - подмигнул ему Миклук.
      - Реставрируем, так сказать, - хихикнул довольно тот, - там ведь, наверху, предпочитают шкуры и боевые палки, а также собственные портреты. Таков вкус победителей. Им, к тому же, вполне хватает осознания, что это все ихнее. Осознание же, вы ведь знаете, великая, самая великая вещь на свете.
      - Да, без него нам бы было скучновато, - согласился Миклук, - люди без него - такие зануды. Мы тут встретили одного...
      - Эйфорея? - спросил привратник.
      - Вы, конечно же, сразу поняли, - восхитился Миклук, искоса поглядывая на дочь, которой здесь, конечно же, не было в этот момент.
      - Это наш последний игрун, да, игрун, - говорил, словно хотел пожурить того, привратник, - он ведь игрища все устраивает, не игры. А я, грешным делом, в молодости их любил. Игрища! Ни тебе победителя, ни тебе побежденных. Если уж валяются на земле, так все. От усталости и виноградного сока. А пляски? А песни? Вах, вах! А теперь вот один он. Теперь все играют, победить хотят. Хоть день, но побыть героем. А что за геройство-то? Свалить другого на землю. А потом и самому через час под стол рухнуть, чтоб утром с похмелья другому проиграть. А уж тех, кто вообще не рожден хоть когда-нибудь победить, но готов спустить последнее и лишь ради того, чтобы его опять мордой в грязь, я вообще понять не могу. Хотя... были случаи, конечно, что и самый плюгавенький вдруг возьмет, да и выиграл однажды.
      - Без этого нельзя, - поддержал его Миклук, - а то ведь они без этого вдруг совсем играть перестанут?
      - Да уж, конечно, нельзя, - усмехнулся привратник, - и так вон ропщут уже. Правила им поменяй, да ставки пониже бы, а как пониже, если ставить надо все? Ниже всего ведь почти все остальное, а все остальное ведь тоже почти все? Никак тут не снизишь.
      - Тут не это главное, мне кажется, - вставил осторожно Миклук, - не каждый в отдельности. Тут главное, что почти все, кроме одного, проигравшие. Когда по отдельности - это ничего, а вот когда они вместе - это опасно.
      - Все вместе они там, на игрищах были, а теперь им вместе никак не получится, - рек уже заплетающимся языком привратник, - мы их аккуратненько дорожками на клеточки разделили, и каждый теперь свою клеточку бережет, чтоб кто не проник туда, в его клеточку, где кроме нее-то самой, и тю-тю больше... главн.. чтоб... прспектив... него бла... и де... ждать чтб.. Бло!
      - Еще бы! - усмехнулся Миклук, - давно понял. Идите-ка детки спать...
      - Дый ем... прспктв, и... - продолжал привратник, показав пальцем, куда деткам можно идти, поскольку словами уже объяснить не мог, почему далее нам придется уже переводить его на трезвый язык, наполняя воздухом гласных букв.
   Миклуку этот тайный язык согласных был знаком, но лишь сейчас на легкую голову он вдруг понял, как на его родине произошло множество разных совершенно языков. Только сейчас он сопоставил в голове два факта: разные языки и разные сорта хмельных напитков, характерные для разных провинций. Да-да, и даже разные словоговорительные аппараты вписывались в эту схему, с чем был связан и разный способ приема этих напитков: залпом, струечкой, глоточками, вприсосочку, булькая, крякая и тому подобное.
   Одни выдвигали вперед нижнюю челюсть, чтобы щедрый эль беспрепятственно, но не роняя из своих рядов ни капельки по дороге, втекал в глотку из больших кружек. Третьим тяжелые кувшины вдавливали подбородок чуть ли не в глотку. У тех вино было настоль душистым, что ноздри от постоянного вдыхания его аромата схлопывались, а носы вытягивались, горбились от напряжения. Другие, наоборот, пили такую вонючую жидкость, что приходилось сильно выдыхать из носа, отчего ноздри у них расширялись.
   Но дело не в этом. Говоря до этого на одном нормальном языке, после опьянения все переходили на тот тайный язык согласных, понятный большинству лишь в этом состоянии. А по утру, когда все забываешь, что говорил вчера, они уже начинали путать забытые или реже используемые гласные, сумбурно вставляя их обратно между согласными, создавая тем новые слова, а потом и языки.
   И конечно, главную роль тут играла степень и характер опьянения и похмелья. Когда голова поет после вчерашнего легкого винца, а струя лазури звенит, то хочется акать, горланить от радости, тем более, что эхо гор тебе возвращает и многое из вчерашнего и именно в виде гласных. Хотя, с другой стороны, если этим легким винцом баловаться очень часто, то язык будет просто чуть ли не из одних согласных с этим.
   Когда же голова трещит от любого сотрясения, боясь разбиться о любую пустую посудину, то начинаешь сюсюкать, мямлить, тшшшшшь, камышшшшь... Слышал он, конечно, и о некоем сооружении до небес устремленной формы, которое, мол, языки помешало, но только сейчас сопоставил это с приговоркой, что мол, возрастет Вина наша до небес... Подумал он так же и о влиянии на все это герметичности закупорки именно бутылок с вином...
      - Вот те на! Так может, писцы те были вовсе не самыми грамотными, почему писали летописи, а просто тогда и чернила делали из?!... И что наши профессора на трезвые головы там могли нарасшифровывать? Может, мне и бежать оттуда не надо бы было?!... - все это Миклук успел подумать, когда привратник, обнимая высоченную бутыль, договаривал свою последнюю непереведенную фразу, - н тб вс тдст! Грмтчн...
      - Да-да, гора-то как к вашим играм относится? - вставил Миклук вопрос в мутный поток словоизлияний.
      - Гора? Да чихать ему хотелось на гору! - говорил привратник в переводе Миклука, размахивая полным бокалом, из которого он постоянно отхлебывал, испытывая неугасимую жажду бредущего по пустыне. Кому Миклук это переводил, остается тоже загадкой, но лучше все-таки одной меньше, - если они не знают ни грамма грамматики и путают слова игры и игрища, то пусть сами и расхлебывают. А то думают, что тут ничего не понимают! Учить, видишь ли, их решили, что и пить нельзя, и по деревьям лазать нельзя! Не надо игрищ! Пожалуйста, они в ответ тогда им игры! Ему от этого еще лучше стало. Когда выигрывает один и каждый раз другой, тем всегда нужен ТОТ, кто вручаем ему опытно жезл власти и хранит его. Но когда все живут завтрашней победой, не умрет с голоду и тот, кто живет при этом сегодняшним. Думают, тот сейчас думает об этом? Да, он уже, если только не вырубился от страха в предчувствии завтрашнего поражения, то, значит, вырубился до этого. Все его противники жаждут победы, и лишь только один он, победитель, боится ее потерять, проиграть! Он, победитель, думает только о поражении! И все это завтра! И он обречен! А привратника нет! И чихал он на гору, и на победителя, и на Эйфорея, и на... только не на меня. Он и меня, видите ли, насквозь видит и знает, зачем я пришел. Но дулю! Игра освящена горой, и Миклуку не пролезет...
      - А много платите посыльным за безграмотность? - поинтересовался Миклук уже от себя, но без всяких вопросительных интонаций, поскольку тоже ведь говорил на выдохнувшемся языке, где все гласное улетучилось, как его герметично не закупоривай.
      - А ему, то есть, мне какое дело? Тоже, мол, хочу? Да он и меня озолотит, да он тут всех озолотит! Но только я бери и топ-топ отсюда, - переводил он теперь уже ответ привратника кому-то на стене, - новых привратников не допустят! Этак каждый им захочет быть, и бардак начнется и здесь уже: играть перестанут, все в привратники полезут, смысл которых тогда пропадет сразу... Нет, указа горы тут нарушать нельзя, сколько бы он им не платил, не зная даже слова такого. Так платил, плутал, плутил, или что же еще интересовало меня, мол? - говорил Миклук за того, позевывая в тех местах, где говорил о себе, - и вообще что это Тот о горе как о горе некоем говорит? То есть, я говорю, конечно, хотя так не говорил. И причем здесь, мол, тот, если тут тать или тет-а-тет? Ах, у нас, мол, известен был такой Гаремс! Так у нас таких нет, у нас только Горемс известен был, хотя они тоже грамматику не изучали, поскольку это только для избранных... Тьфу, надоело, это я уже сам все говорить начал, поскольку у того и согласные всякое согласие друг с другом потеряли...Так я тут за него такого наговорю, а потом и сам поверю...
  
  
        Глава 15
     
      На лодке Миклук привык привязывать свои действия не ко времени, не к прихотям педантичного светила, а к обстоятельствам. Первые от него совсем тогда не зависели и мало чего могли ему дать, кроме своей данности. Даже обеды, а изредка и ужины зависели не от времени суток, а от случайной встречи рыбы с крючком и мастерства рыбаков. Вот он и накручивал нить своих шагов на несмолкающее веретено жизни, уже тревожно начинающее покачиваться под тяжестью намотанного на него клубка... к сожалению, самих лет. Бусинки самих дел, нанизываемые на нить жизни, соскальзывают с нее в прошлое и нисколь не отягощают веретено, скапливаясь в пряже, из которой еще много будет намотано клубков...
   Поэтому Миклуку приходилось спешить, и он в отличие от всех остальных не уснул даже после такой напряженной беседы. Если бы наши деяния продлевали нам жизнь, что многим деятельным людям кажется вполне справедливым при их подходе к оценке ее смысла и предназначения, то мир наш давно бы был переделан до неузнаваемости и не единожды.
   Но, очевидно, ниспущенный сверху смысл ее заключается в ином, и физическая жизнь людей активных часто кончается быстрее, нить их рвется под тяжестью бусинок, хотя после смерти им даруется более длительное существование в людской памяти, не кончающееся до тех пор, пока накопившаяся горка бусин не будет растащена предприимчивыми потомками, часто страдающими плохой памятью.
   Поэтому люди активные часто и возмущаются такой явной несправедливости, объявляя жизнь бессмысленной, пытаются даже придумать для нее иной смысл, высасываемый ими не из естества, а из кучи ими попутно навороченного, надуманного за долгие годы размышлений о самих этих размышлениях и о той куче, о которых, как они думают, имеет смысл думать, поскольку они, хоть порой и дурно попахивают, кучи, но все же остаются после смерти непреложным свидетельством. А что думать о бренном, кончина которого совершается не по твоей воле и, порой, даже вопреки ей? Что, например, думать о мыслях, если мыслить тут же прекращаешь после смерти сразу, раз перестаешь разговаривать, что как раз используют для подтверждения наступившей смерти, если субъект этого интереса вдруг перестал отвечать на поставленные вопросы? Пусть о таком мамонты и динозавры думают, которые хоть и существовали миллионы лет, но кроме костей и еще кое-чего от себя ничего не оставили!
   Никто ж не может даже представить себе, что оставление после себя костей, да еще кой-чего, не сохранившегося в исходном виде, и есть смысл жизни? Если б думали, то, может быть, среди этого несохранившегося в исходном виде и нашли бы ответ на извечно повторяемый мудрецами вопрос: быть или так уж и быть, но для чего? И мудрецы бы тогда занялись основательно процессом, предваряющим выработку того, сохраняемого вместе с костями. Да, что искать, если при жизни ты сам можешь наворочать огромную кучу сохраняемого и объявить ее смыслом? Так, примерно, и думал Миклук, отчего ему и не спалось эту ночь.
      И он, как всегда, не прогадал. Жители деревни его не разочаровали и в том плане, что они делали именно то, что он и ожидал от них.
  
      У двери первого же дома на скамеечке сидела полусонная женщина и во весь рот зевала, отпугивая любопытных ночных бабочек и с опаской посматривая на ворон, насторожившихся на соседнем дереве.
      - Что, не спится, мадам? - обратился к ней с некоторой долей почтительности Миклук.
      - Когда ж спать-то? Готовиться надо, - рассудительно сказала та, постаравшись при этом зевнуть с закрытым ртом, для чего ей пришлось прикрыть часть его пальцем.
      - Так, готовиться-то вроде супругу надо, а вам-то что? - удивился Миклук.
      - Он и готовится. Все уже в доме переколотил, бедняжка, но мажет и мажет, вот я и вышла, чтобы он не в меня мазал, - пояснила та, опять прикрывая очередной зевок пальцем и постреливая в него глазками.
      - Однако все это у вас какое-то неправильное, конечно, в отношении вас именно, - сочувственно придвинулся к ней Миклук, - так всю жизнь и будете готовиться, а выиграть, если и удастся то раз всего.
      - Так, и что? Никто б не отказался всю жизнь каждый день есть, а сходить, допустим, один раз, вы понимаете, куда? - подметила та, и он сразу увидел, что она уже довольно пожилая, и ее кое-что мучает и не дает спокойно сидеть на лавочке.
      Контраргументы и антитезисы он решил оставить на потом и только испросил разрешения войти в дом и познакомиться с ее супругом. Та быстро разрешила и исчезла за углом дома. Едва же Миклук переступил порог дома, как тут же чуть не лишился своей столь необходимой ему именно сейчас жизни. Мимо его уха просвистел тяжелый конец длинной жерди, за другой конец которой держался весь взмокший мужичонка, оказавшийся тем самым мазилой.
      - Ой, простите, а я думал, что это Меллид, - слегка испуганно и, словно извиняясь за промах, пробормотал тот, - никак что-то попасть не могу и даже не в того.
      - Ничего, в следующий раз попадете, - успокоил его, едва опомнившийся Миклук.
      - Так вот, все наоборот получается, - жаловался тот, из последних сил держась за жердь, чтобы не упасть, - никого нет, так я попадаю, как кто-то появится, так я в него мажу и мажу. Как-то он, следующий раз, все в следующий раз приходит, а в тот раз и нет. А надо бы наоборот: когда без никого тренируюсь, чтоб мазал, а как он передо мной - попадал.
      - Ну-у, это вам надо все вокруг переделывать, чтоб оно под вас подстраивалось, что невозможно. Каждый ведь так старается, - постарался разубедить его Миклук.
      Все напрасно, значит? - огорчился тот, бросая свою жердь и тут же грохнувшись мимо изрядно пораненного стула.
      - Никак нет! - резко изменил интонацию Миклук, - надо все у себя изменить, что в огромное множество раз легче. Допустим, когда никого нет, вы вроде бы бьетесь насмерть, что, кстати, совсем и безопасно даже, а, вот, когда кто-то перед вами появляется, вы словно бы тренируетесь. Так себе, с прохладцей вроде, как будто никого перед вами нет. Пустота вроде бы перед вами, а уж в нее попасть проще не бывает.
      - Да вы что?! - обрадовано воскликнул тот, вскочив с пола, отчего стул совсем рассыпался. - Как же я сам-то до этого не додумался? Ведь все так просто! Вы не хозяин судьбы вроде, но уж хозяин себя-то точно, а, значит, не ее менять надо, что совсем никак невозможно, а себя подменить и обдурить ее этим! Она думает, что ты сейчас в ямку свалишься, а ты настоящий в это время прыгаешь вверх, а когда она думает, что ты в гору полезешь, ты в это время... ну, в общем, и с ямкой все понятно.
      - Да, и более того, если уж вы на турнире тренироваться будете, то уж там и потейте, а дома, где вроде бы поединок будет, пару раз махнули для приличия и отвода глаз палкой, да и спать. А утром свеженький, бодренький, - подбадривал его Миклук, что он никогда просто так не делал, как и все остальное, - это ж целая философия! Вы ведь как: все время мучаете себя, напрягаетесь ради того, чтобы потом получить облегчение. А надо наоборот, все время облегчаться, а уж потом, завтра, в будущем, которое еще не известно - будет или нет - помучаться быстренько и опять облегчаться.
      - В каком смысле облегчаться? - недоуменно спросил тот, почувствовав какой-то намек.
      - В смысле - не перегружаться и не напрягаться, - пояснил Миклук, не подав и виду, что он встречался с его супругой, - живем-то мы сегодня, а помирать будем завтра. Так? Так вот, завтра и страдать надо, загружаться во что-нибудь и прочее, когда некому уж будет. Понятно?
      - Понятно, конечно! А я ж все наоборот: когда никого, я сразу - бац, а когда кто есть, то я мимо - тюк! - материализовал тот понравившиеся ему мысли соответствующими телодвижениями.
      - Я вам, более того, хочу даже продемонстрировать преимущества такого подхода на самом доходчивом примере, - интриговал его Миклук, - быстрее всего доходящем до сердца, а потом и дальше... у мужчины, имеется в виду, дальше. Пригласите еще нескольких, ну, в общем своих бывших приятелей, и пойдем доходить вместе.
      - Если бывших, то, конечно, я быстро, - засуетился тот, - а это, супругу, того, можно? У нее быстрее... то есть, с ней-то быстрее доходит.
      - Конечно! Там всем хватит, - ответил Миклук и прилег на истыканную палкой кровать для того, чтобы забыться на несколько минут.
      Конечно же, Меллид, как радушная в прошлом хозяйка, не позволила ему скучать. Успев переодеться и даже подкраситься чем-то, она скромненько села на краешек кровати и осторожно кашлянула. Миклук, приоткрыв один глаз, даже не узнал ее вначале, подумав, что это их дочь.
      - Да, - горестно вздохнула та, - совсем недавно я именно такой и была. Лучшей плясуньей и подружкой самого Эйфорея. Муж? Да и он был... нашим лучшим другом. О нет, в это барахло мы не одевались. Легкая туничка вот досюда, даже до сюда, веночек тут... и все.
      Естественно, что длину тунички она показывала не рукой, а краем своего платья, для наглядности оставленного на той же высоте и, может быть, даже более того, поскольку Миклук мог видеть не только ее кругленькие коленочки.
      - Нет, не все, забыла совсем, - спохватилась та и расстегнула быстренько пуговицы на груди, - тут еще вырез был вот такой, ну, чтобы петь не мешало. Вы понимаете, а не то чтобы там... И все. Вот этого мы, конечно, не надевали тогда, и вот этого тоже... Это какие-то ненужные новшества напридумывали они на то время, когда занимаются или тренировками, или турнирами...
      Миклук при этом подумал, что сейчас ему намного даже лучше, чем во сне, и приподнялся чуть, на что она вполне резонно отреагировала, бросившись ему на грудь и впившись жадно в его усы, едва не лишив его них. Бедняжка, похоже, не заметила этого и после того, как легкая дрожь пробежала по ее телу вслед за его руками, она, словно пересиливая себя, резко оттолкнула его и, прикрыв лицо руками, заплакала, но совсем не от огорчения.
      - Ах, какие были времена! - восклицала она сквозь негромкие рыдания, словно даже не замечая на словах настойчивость его пальцев, - вы разбудили во мне слегка задремавшую, а потом хорошо выспавшуюся юность. Может, это даже хорошо? Она не успела состариться за эти годы. Вы не находите? Да-да, там... Нет, только не говорите! Я по вашим губам это поняла: они так кололи меня своими возбужденными, оголенными нервами, что я все поняла. Какой же вы, однако! Женщине даже оказаться рядом с вами нельзя, чтобы вы не завладели ею вместе с ее вниманием. Как жаль, что завтра мне придется идти одной в лес, когда солнце еще не взойдет, а так бы мы вас с собой пригласили. С мужем... А так я пойду одна совсем. Как солнце взойдет, сразу и пойду. Одна. Кажется, идет? Ой, вы руку там забыли...
      Она быстро вскочила с кровати и отвернулась к окну, восстанавливая статус-кво настоящего. В это время в домик ввалились трое мужчин вместе с хозяином и две разодетые женщины, которые, сразу же все поняли и понимающе захмыкали, пристально разглядывая Миклука. Мужчины же, конечно, ничего не заметили необычного. Оба приятеля хозяина утирали с лиц пот и кровь, еще не высохшие после тренировок.
  
      - Мы готовы, - заговорщицки произнес хозяин, - ведите нас.
      - О нет, расслабьтесь, - обратился Миклук к мужчинам, замершим в стойке, словно солдаты перед генералом, - радуйтесь жизни! Ночь чудесна, жены ваши прекрасны! Из каждого мгновения надо извлекать максимальную пользу для себя...
      Подружки опять понимающе, но одобрительно хмыкнули, слегка даже зардевшись под оценивающим взглядом Миклука, и, пытаясь уступить ему дорогу, все время оказывались у него на пути, даже когда он совсем никуда не шел, ахая томно при нечаянных, но сокрушительных столкновениях двух оборотных сторон цивилизаций.
   Меллида сразу же оценила наметившиеся тенденции и начала прокладывать ему дорогу словно среди густых зарослей крапивы, которые все возникали и возникали у них на пути, когда они пошли к дому на площади. В дверях они вчетвером чуть было совсем не застряли, хотя те были очень широкими, и мужчины спокойно прошли мимо их толкающейся кучки, устремившись на запахи уставленного снедью стола. Пока Миклук с дамами прошли наконец в залу, те были уже весьма веселы, и обнявшись за плечи, распевали застольную песню, вместо вдохов вливая в себя солидные порции доброго вина, почему даже не обратили внимания на те потери, которые испытала одежда их жен во время дверного приключения. Среднему из приятелей было, кстати, не очень удобно, поскольку ему приходилось обнимать двоих, не имея свободных рук для всего остального, поэтому он наловчился поднимать бокал со стола зубами, что у него очень неплохо получалось. Но пока он ставил его на стол, он отставал на такт или полтакта от приятелей, отчего песня их приобрела новое звучание, дав начало новому направлению в музыке.
  
      - Ну, что, до вас уже дошло? - добродушно спросил их Миклук.
      - Дошло! - благостно пропел хозяин того домика, муж Меллид.
      - Уже вот здесь булькает! - поддержал его вторым голосом один из приятелей..
      - Мы тут до всего дойдем! - чуть отстав, подхватил и третий.
      Дамы же, соблюдя минутку для приличия, пока они приводили в порядок одежду Миклука, а потом и свою, укоризненно посмотрели на мужей, которые пренебрегали закусками, и решили поддержать их с этой стороны, поскольку они не бросали мужей своих и на более тяжких дорогах нашей жизни.
      Миклук был искренне счастлив и за них, и за то, что его аргументы оказались столь убедительными, и ему не надо было кормить их, как соловья, баснями. Не очень честно ведь манипулировать сознанием людей голыми словами и дутыми обещаниями, что, к тому же, и не очень надежно: даже домашние животные не только быстрее, но и надолго дрессируются при периодическом подтверждении необходимости этого съедобными аргументами.
      - Вот видите, друзья мои, оказывается, можно жить и сегодня, - комментировал он процесс усвоения ими вещественных доказательств, материализованного мировоззрения, особенно той части его, что легче всего усваивалась мозгом. Сам он не мог принять участия в пиршество, в том числе и потому, что руки его были под столом, где участвовали в параллельном разговоре жестов с тремя другими. - Что вам это завтра, эта капризная победа, достающаяся всегда одному и оставляющая с носом всех остальных? Нет, я понимаю и вижу смысл в бое, где все, именно все, ну, кроме одного лишь, спуская все свое, но только завтрашнее, которое вечно завтрашнее, но сегодня остаются победителями, получают победу сегодня. Какое-то мифическое завтра пусть забирает себе один, кто натурально будет проигравшим, так как вместо сегодняшнего получает дулю, а не долю. Но победителями-то ведь реально будут те, кто все это имел сегодня? Разве не так? Иметь завтра, то есть, ничто не иметь сегодня, то есть, все - кто ж из двоих таких победитель? Ну, давайте мне все это обратно и я вас объявлю победителями, а вы завтра все это мне отданное заберете себе? Согласны?!
      Дамы брезгливо поморщились при этих словах, чуть потеряв аппетит, но не отдав ему то, что держали под столом своими руками, мужчины же еще прилежнее начали усваивать преподаваемый им урок и остатки не усвоенного еще знания, сделав вид, что даже не поняли, что он им предлагает.
      - Вот видите? - продолжал Миклук, достав из-под стола еще несколько запотевших аргументов, чем совсем обезоружил себя под столом, - поэтому гораздо справедливее было бы, если бы на кого-то одного взвалить эту тяжкую, унизительную даже обязанность, обузу: быть проигравшим и довольствоваться завтрашним, завтраками то есть...
      Это слово их даже рассмешило, но не помешало продолжать этот запоздалый ужин, а Миклука даже заставило чуть подергаться, поскольку дамы уже подпрыгивали при этом.
      -... кому-то одному, лучше даже инородцу, так как своих-то жалко все же, - проникновенно продолжал Миклук возвращать свои руки под стол, немножко отомстить чтобы дамам, - надо поручить обществом нести груз ответственности, чтобы все остальные равноправные граждане деревни могли ежедневно быть победителями и гарантированно, без страха потерять возможность довольствоваться и наслаждаться заслуженно сегодняшним!
      - Греховодники! Гора вас всех покарает! - сквозь сон, почувствовав опасность или чью-то ошибочную руку, прогремел утробным голосом привратник, переложив лицо в другую тарелку, отчего пировавшие чуть было не подавились, а Миклук опять, но уже испуганно раза три дернулся.
      - Вот уж нет! - опроверг он привратника, стараясь все же не будить его, - гора приказала играть, вот мы и будем играть, но лишь в другую игру. В чудесную, справедливую и честную игру, где все победители! Кроме одного, лучше инородца. Гора не может заставлять нас делать то, что плохо для всех, а хорошо для одного. Разве это была бы гора? И, если уж она покарает кого, то тех как раз, кто заставил вас делать наоборот: одного пичкать ужином, а всех кормить завтраками.
     
   - Вы нас научите? - ласково спросила Меллид, вспомнив наконец про него и второй рукой, - а я потом им расскажу, а лучше, чтобы было что показать.
      - Это мой долг! - прислонив руку к сердцу, воскликнул Миклук, отчего другие дамы тоже потянулись к нему своими сердцами, - я для этого и пришел сюда... всего правда с двумя руками. Но ради вас, мадам, я готов даже взять на себя ту самую миссию, вы понимаете, какую. Но для этого надо убедить всех остальных.
      - Надо их звать сюда? - огорченно спросил муж Меллид, окинув тревожным взором пустеющий стол.
      - О нет, сегодня не надо, - успокоил его Миклук, - я думаю, вам есть что будет им рассказать и убедить на словах...
      - Конечно, есть! Есть! - дружно поддержали те его действием, на редкость быстро материализующимся из слова.
   - Для убедительности мы даже кое-что прихватим с собой, нашлась Меллид, улыбаясь ему как прилежная ученица, влюбленная в своего учителя, - и с собой я завтра, то есть, сегодня уже утром захвачу для наглядности. Вы же ничего не поели?
      - Конечно! - с полупоклоном ответствовал ей Миклук, наугад подтвердив свои слова и под столом, - у вас очень развит талант убеждения и самопожертвования.
      - И мы! И мы тоже готовы! - воскликнули разом остальные дамы, понявшие его безмолвные намеки, - завтра, ну, тогда и послезавтра тоже мы готовы к самопожертвованию. Вы запомните?
      - Вот еще! - недовольно пробурчала Меллид, - будете вы тут кормить господина Миклука завтраками и послезавтраками! Он и так на себя все берет.
      Те промолчали, конечно, но про себя согласились с ней на счет завтраков и вообще отдаленного будущего.
      - Что вы, милочка, самопожертвование столь обширно, что на его стезе каждая найдет себя, - успокаивал Миклук Меллид.
      - Конечно, конечно, - не стала возражать та своему кумиру, - но я ведь только о жертвеннике беспокоюсь...
      Возражать тут было трудно, и все они с песнями и шутками поспешили закончить урок, тем более, что привратник начал все чаще и чаще всхрапывать сквозь сон, очевидно, пытаясь поглубже вдохнуть уже улетучивающийся из комнаты аромат пиршества.
  
      - Ну, что, друзья, - спросил их Миклук, когда мужчины с трудом поднимались из-за стола, - вы убедились в преимуществах новой идеологии?
      - Конечно! Естественно! Превосходно! - дружно отвечали те уже почти на том самом тайном языке посвященных, - но повторение - дочь сомнения!
      - А сомнение, следовательно, - дочь учения, - констатировал Миклук возросший мозговой потенциал гостей, на его взгляд уже вполне достаточный и на этом колене родословной познания.
      Дамы же в это время уже успели вновь надеть свои застольные или подстольные одеяния и пожать ему на прощание, кто что сумела.
      - Несомненно! - воскликнула Меллид, позже всех из них вставая из-за стола и посылая ему воздушный поцелуй...
      Когда они все ушли, Миклук обреченно вздохнул и рухнул на кровать.
     
         Очнулся он от топота, а точнее от того, что тот неожиданно прервался, и в воздухе комнаты повисла недоуменная тишина. Это же самое сквозило из взглядов и разинутых ртов привратника и формального еще хозяина дома, остолбенело разглядывающих груды костей, батарею пустых бутылок, убирать которые Микати и жена привратника только начали.
      - Это что, мы и здесь вчера погуляли? - ошалело напрягал память формальный хозяин, хватаясь за голову, - тогда ведь у меня должна страшно болеть голова? Ой, кажется, я не далек от истины!
      С этими словами он, заохав и застонав, принялся сливать из неубранных еще бутылок остатки в бокал. Привратник же, наоборот, успокоился и перестал болезненно морщиться и тереть виски, так как понял причину своего кошмарного пробуждения, а также то, что он только один это понял.
      - Да-да, господин. Что вы, что вы, господин! - заворковал он вокруг формального хозяина, - я думаю, что осталось и что-то непочатое?
      Тут же он достал из-под своей подушки запотелую и даже в капельках росы бутылку вина и трясущейся рукой налил тому в бокал, расплескав слегка по столу.
      - В следующий раз надо быть вам бережливее, - наставлял его формальный хозяин, совершенно не уверенный после своих возлияний в сегодняшней победе, хотя количества потребленного вполне хватило бы на несколько таковых побед, что его несколько успокоило, - и в следующий раз давать немного, столько, сколько мы там наверху употребили. Не больше! Там и десятой доли этого не будет. И как же я не помню ничего? Так жаль! Столько всего интересного, а я не помню даже! Как жаль! Обидно. Как обидно!
      Тут его взгляд, упав на помятого привратника, подозрительно прищурился, и Миклуку пришлось броситься тому на помощь.
      - А что же обидного-то? Обидно будет вашему преемнику, которому этого ничего уже не достанется, - заговорил он успокаивающе, стараясь сильно не привлекать к себе внимания, - вот кому обидно будет, если он это узнает.
      - А вы кто такой? - еще более подозрительно сощурился тот.
      - Как, вы и этого не помните? - воскликнул почти обиженно Миклук, усиленно подмигивая привратнику, что, в принципе, и не требовалось, судя по благодарному блеску его глазок, - может, вы не помните и ту замечательную идею, что родилась у вас вот за этим, а потом и за этими стульями? Вы тут целый диспут устроили сами с собой, поскольку мы могли исполнять лишь роли слушателей и почитателей вашего неусыпного никак таланта.
      - Я? Идею?! Диспут? - недоверчиво посмотрел тот на него, но из скромности не стал возражать. - А вы, кстати, внимательно слушали? Ну, так изложите и не ее саму, а вашу точку зрения на нее. Одно ведь дело, что думаю я, а другое - что могут понять об этом другие, не такие вот думающие, как я вчера. Поняли, уразумели, согласились или нет? А то, может, я зря тут бисер метал? Пойдемте-ка наверх и обсудим. Крецок, подайте нам, что еще осталось, в мою пока опочивальню, то есть, в кабинет.
      - Слушаюсь, - покорно дожидался тот, пока они уйдут, после чего отодвинул сундук и нырнул в погреб.
      - Ну, так что вам больше всего в моей идее запомнилось? То есть, понравилось из того, что запомнилось, - сказал формальный хозяин, когда они уселись в мягкие шезлонги, застеленные звериными шкурами, - у вас, надеюсь, хорошая память, или вы вчера тоже перебрали, как и я, будущих воспоминаний?
      - Что вы, я не мог рта закрыть, слушая вас, поэтому выпил лишь два бокала: до и после вашей речи, - польстил ему Миклук, - почему запомнил ее дословно.
      - Посмотрим, посмотрим, - снисходительно заметил тот.
  
      Миклук, волнуясь, как студент, выпалил ему все то, что поведал ночным гостям, часто обращаясь к тому за подтверждением его мыслей, на что получал одобрительные кивки высоко задранной головы новоявленного мыслителя и реформатора.
      - Так что, вам сегодня совсем и не обязательно проигрывать, - сказал Миклук в конце, - а то несправедливо получается: и этого всего лишиться, да еще и в проигравших числиться. Вы ведь правильно сказали, что и этот дом, и то, чего в нем почти совсем не осталось, должны достаться проигравшему как обуза, тяжкая ноша, как наказание в конце-концов, но не вместе с лаврами победителя, которые должны будут увенчать головы всех достойных граждан деревни, которых в этой комнате, сами видите, всего один! И этому благородству с вашей стороны, как со стороны победителя, владельца всего этого, я не могу не восхищаться, Одно дело, сказал бы это тот, кто вчера проиграл вам и не мог уснуть ночью от зависти и, боясь захлебнуться слюной. Но когда это говорит победитель?! Слава!
      - Но кто тогда будет этим проигравшим, этим презренным хиляком, если все граждане моей деревни должны быть увенчаны лаврами победителя? - подметил тот самую загвоздку, чем продемонстрировал свое полное соответствие созданному Миклуком образу мыслителя. - А, как бы вы тут выкрутились, не будь меня?
      - Придется, видно, мне опять, - начал было, сокрушенно вознеся руки к потолку, вошедший вдруг привратник, но гневный взор формального хозяина остановил его в дверях, от чего тот смутился и заволновался.
      - Ну, как вы это вчера и сказали, а выдумать больше вас вряд кто сможет что-нибудь достойное истины, - наслаждался Миклук, - то поручить это надо либо самому наинедостойнейшему из достойных без исключения граждан деревни,... чего быть не может, или все же свалить это на кого-то из совершенно посторонних. Мне даже показалось, что я то здесь и оказался в качестве этакого примера...
      - Но можно потщательнее поискать и среди нас, - скромно подметил привратник, чувствуя - куда дует ветер перемен.
      - Это был бы позор для моей деревни! - высокомерно пресек его терзания формальный хозяин, - пока я у власти, я не допущу, чтобы мою идею кто-нибудь, когда-нибудь извратил!
      Его самого разрывали противоречивые чувства, но нынешний статус не позволял ему противоречить себе.
     - Я смею напомнить вашу мысль, - подобострастно вставил Миклук, - вынести это на общее собрание сограждан вольной деревни. Как сборище решит: поддержать вашу идею или нет - так тому и быть!
      - Вы гений! - воскликнул тот, - и к тому же честный человек, а то я было подумал... Вы честно все запомнили, что я сказал, и стоите моей похвалы. Я видно вас для этого сюда и пригласил? Сегодня же объявлю о своем решении, и пусть они решают!
      - Это я пригласил! - пискнул привратник, но был уже за дверью.
      Миклук же выпил с последним формальным хозяином на брудершафт и, вытерев губы, вышел за дверь.
      - Вы... вы жалкий интриган! - набросился на него привратник, едва они спустились вниз, - я не позволю!
      - Я?! - возмутился Миклук. - Не вы ли вчера ему эту идею подсказали?
      - Я? - прикусил язык Крецок, судорожно копаясь в памяти, даже промывая ее немерными дозами родниковой воды.
      - Да, вскочили с кровати, чего-то наговорили и вновь рухнули на стол, словно сомнамбула, - недовольно бурчал Миклук, - а тот потом решил вдруг, что это его идея, а не ваша, и просил еще не напоминать вам об этом. Но я не могу позволить обворовывать чьи-то мозги, даже куриные, и лишать вас авторства. Я пойду сейчас и прямо ему скажу...
      - Стой! - схватился тот за его рукав и загнусил, - лучше бы вы вчера меня этого авторства решили, ну, лишили, лучше бы вы сами вчера, как и мы... Почему вы не пили? Я вам разве не давал, не наливал? Разве я плохой был хозяин?
      - Не переживайте, - посочувствовал ему Миклук, - может, еще и отыщется в деревне презренный, самый сволочь и подонок, самый низкий и гнусный, кто...
      - Как вы смеете оскорблять ме... нашу деревню?! - возмутился тот не очень уверенно, - я бы даже дочь свою не отдал за него замуж... А за кого же я не могу отдать свою дочь замуж? О, как горько и больно мне! За себя! Только за себя! Неужели этот жребий вновь падет на мою больную голову?! Она так болит после вчерашнего...
      - Мужайтесь! - обнял его Миклук, - может и промажет. Такой жребий часто мажет, даже в такую мишень. Особенно в большую.
      - Но у меня-то не очень большая, - почти рыдал Крецок, - попадет наверняка.
  
      Миклук долго его еще успокаивал, поскольку через минуту ему надо было бежать в лес...
      Он довольно быстро нагнал Меллид, тем более, что убегать ей мешал большой довольно узелок.
      - О, мадам, и вы здесь? - удивленно воскликнул Миклук, поравнявшись с ней, - решили прогуляться?
      - О, здравствуйте, господин Миклук? - еще больше удивилась и она, заворковав сразу же после того, как передала ему узелок и повисла на нем. - Соблазнитель, я догадываюсь, зачем вы догнали меня!
      - Мадам, это было так трудно, - признался ей честно тот.
      - Еще бы, даже посланнику пришлось побегать, - наивно ворковала она, - но хорошо еще, что он не знал леса и не смог далеко убежать... за мной. Пойдемте, я покажу вам, где он... догнал меня и исповедовал. Я даже побаиваюсь вас и хочу, чтобы вы скорее меня успокоили, что лучше всего делать там, где это привычнее... Это было здесь.
      В это время они подошли к аккуратному домику, похожему на предыдущую резиденцию. Меллид пропустила его вперед и закрыла за собой дверь на задвижку, а окна, где уже замелькали личики ее любопытных подружек, занавесками.
      - О нет, господин соблазнитель, не раздевайте меня, не раздевайте! Я сама, раз вы так настаиваете, - восклицала она, успевая еще и ему помогать в этом процессе, поскольку на ней-то, кроме тунички, ничего и не было под плащом.
      Миклуку же ничего не оставалось делать, как демонстрировать свою понятливость до конца, что было совсем просто делать - только не сопротивляться. Меллид лучше всех усвоила его идею о жизни сегодняшней, вообще ничего не желая оставлять на завтра. По крайней мере, у Миклука вскоре и на сегодня ничего не осталось, а она еще продолжала и продолжала брать у него сегодняшнее, где только ни догоняла его...
   Нет, конечно, узелок она принесла с собой совершенно не зря и в конце концов раскрыла его прямо на кровати, во время чего он успел наконец рассмотреть ее поближе. Ему даже смешно стало, что тогда ночью она показалась ему пожилой. Она была одногодкой Зулии с Сольни, но лишь более утонченной, хрупенькой, беленькой, не смотря на внутреннюю силу ее молодого тела, глотающего его целиком, даже когда он пытался перекусить что-нибудь. Она еще и сама кормила его при этом, забавляясь тем, что он жует почти в такт с нею. Особенно ей понравилось собирать капельки вина с его губ. Пока он пообедал, она уже раза два сама его буквально съела...
      - Ты просто не представляешь, милый, как я сама проголодалась за это время! - шептала она ему на ушко, - но ты оказывается уже съел все? Негодник, мне опять придется перекусить тобой. Нет, ты можешь даже вздремнуть, но только на спинке, поскольку с таким животиком иначе не получится. Закрой глазки...
      Словно дикая козочка она запрыгнула на него и помчалась догонять его сон по ухабам волнистой дороги любви, по которой его телега уже катилась по инерции...
      Но долететь ему до дна пропасти сна так и не довелось... Вместо ускользнувшей незаметно Меллид в домик ворвались сразу обе ее подружки, так и не сумевшие договориться, но зато совместными усилиями сумевшие возвратить его к жизни. Сквозь засыпанные песком глаза он только и успевал замечать, как менялись перед ним их пылающие страстью взгляды, чувственные губы, как прокатывались по его пылающему рту их спелые яблочки, возвращая ему жизненные силы вместо отнимаемых до этого другою. Сам же он словно в невесомости порхал между двух грозовых пушистых тучек, пронизывающих его жгучими разрядами, пока ветер вдруг не вырвал его из их объятий и не бросил полностью опустошенное тело в самую глубокую бездну полупрозрачного бытия, в какую он когда-либо попадал, хотя в его-то годы он должен был давно уже поселиться на дне какой-нибудь канавки...
  
      Сквозь пелену забытья он видел иногда, как потом вновь вернулась Меллид, которая еще раза два удостоверилась, не забыла ли она еще хоть капельку нектара на поникшем слегка цветке. Вновь забегали подружки... Потом как будто бы зашли Эйфорей с Микати, которая ласково укрыла его потеплее одеялом... Забегал Микрос, по ходу отремонтировавший почти всю мебель в домике, даже кровать, основательно расшатанную сегодня, поменяв под ним подушку, простынь, перину - все почти, кроме одеяла, в которое Миклук вцепился обеими руками, словно это была последняя соломинка, за которую он держался в этой жизни...
  
  
   Глава 16
  
      Пока же он отсыпался, в деревне произошло много необратимого, но ничуть не расходящегося с его планами и установками. Микати и Эйфорей поженились, поскольку он во сне их, оказывается, благословил. В деревне состоялось грандиозное сборище, почти единогласно, за исключением одного голоса - ясно какого - утвердившее новый строй существования, в котором побеждало большинство. Женщины деревни провели свое сборище, начавшее массовое движение за их равноправие и свободу от отсутствующих все равно взглядов на них мужчин.
  
   Микрос собрал вокруг себя всех ребятишек деревни, создав какой-то секретный орден, навсегда исчезнувший из поля зрения взрослых, но через неведомые рычаги и пружины влиявший теперь на все дальнейшее развитие деревни. Они легко уступили взрослым их надуманное сегодняшнее, оставив себе одно поле деятельности - игры, на что взрослые тоже смотрели, как на непременную работу, почему и не возражали.
   Женщины, возглавляемые Меллид и вдохновленные теми подружками, наиболее близко располагающиеся к детям, почувствовали с их стороны некий подвох и во второй половине дня тоже создали свой таинственный, замаскированный гримом, уже орден. Чтобы скрыть от мужчин его существование, они при них вели себя весьма агрессивно по отношению друг к дружке, поливали друг друга грязью, позорили, даже в волосы могли вцепиться, хотя вряд ли это не доставляло им некоторого удовольствия.
      - Ой, посмотри, муженек, какая на ней позорная шляпка! - указывали они пальцем на любимую подругу, - у меня ведь в тысячу раз лучше будет, не правда ли, милый?
      - Ты глянь, милый, - причитала презрительно другая, - какие у нее позорные ноги в этих туфлях? Уж на моих-то ножках туфли будет гораздо...
      Более миролюбивые мужья, желая примирить своих жен, старались быстрее ликвидировать причины их разногласий, только усугубляя ситуацию и давая дополнительные поводы для подобных выпадов. Они ведь даже не догадывались, о чем их женушки лепечут, собираясь на свои конспиративные летучки. А уж тем более подумать, что у тех хватило мозгов придумать что-либо такое - это мужьям и в голову не могло прийти.
      Но зато их женушки наиболее четко обозначили для их абстрактных мозгов то, в чем и заключается смысл этого таинственного сегодня. Они и стали его олицетворением и носителем в буквальном смысле этого слова. Внешние разногласия между женщин имели и более глубокий подтекст: этим они всячески противодействовали природной тяге мужчин к сплочению и объединению в толпу, в стадо. Исподволь они внушали даже самым затрапезным супругам, что те, если не собой, то уж женой-то своей и есть, и могут, и должны быть выше своих якобы равных во всем остальных граждан.
      - Ну да, мужчины все... ну, понятно, кто, и все равны в этом, но жена-то твоя совершенно ни при чем тут, и уж ты ею, мною то бишь, на две головы неравнее их! Или ты думаешь, что у них я была бы получше, чем у тебя? Все в твоих руках! - подначивали они своих супругов. - Подумаешь, что у его жены два платья! У твоей-то может быть и три! Мне, конечно, самой и одного хватит, а без платья я бы даже лучше чувствовала себя и с тобой даже, но тебя-то я не могу уронить перед ними? Только сама... Ничего, завтра отдашь, но зато сегодня я буду самой, что ни... Что, завтра? Завтра и платья не помогут, поскольку и завтра будет сегодня...
  
      Мужчины же, так и не сумевшие объединиться в единый какой-нибудь союз, хотя и насоздавали их целую кучу, пришли к вечеру к Миклуку с петицией. Они так и не договорились, кто же из них, из абсолютно равных, возглавит или вдохновит их движение к новому. Ведь даже для того, чтобы избрать этого одного, их кто-то должен был возглавить для этого. Единственный неравный среди них был Миклук, которому все заочно, со слов той троицы, доверяли. А неразрешимой же для них была одна проблема: став равными, они не знали, как стать при этом победителями. Нет, не за счет жен - здесь их природное чувство лидерства не находило удовлетворения. Они прекрасно осознавали, какой приманкой служит хорошенькая женушка, и что будет с никудышным рыбаком, если клюнет рыба покрупнее. Им хотелось быть победителями и самим, чтобы суметь поймать рыбку и покрупнее. Тут в их головах причинно-следственные связи, в том числе и жизнепродолжающие, четко выстраивались. Но вот как материализовать их помимо мордобоя, где опять, судя по названию, лишь часть морд будет бита, они не знали и за этим-то как раз и пришли.
      Миклуку пришлось выйти к ним завернутым в одеяло, так как его одежду, оказывается, кто-то постирал раза три и повесил сушить на дереве, которое за это время успело вырасти. Но такое одеяние пророка было встречено с весьма большим воодушевлением и почтением, поскольку обычная внешность часто ничего невероятного не обещает, и лучше предстать перед страждущими либо в рубище, либо в парчовом одеяле, чем в простом сюртуке, который никак не подчеркивает превосходство в уме. Единственно, это одеяние не должно быть слишком роскошным или сложным, поскольку тогда они уж первую половину речи точно пропустят, мучаясь от зависти, разглядывая особенности вашей одежды или пытаясь вас обнаружить среди этого. Патриции понимали это лучше царей. И Миклук это понимал и спокойно завязал узлом два конца одеяла на плече.
      Толпа молча стояла перед ним, поскольку никто не мог решиться заговорить первым, боясь нарушить осознаваемое ими впервые и в полной мере равенство. Особенно осознанием его пыжились самые тщедушные и робкие, отчего они и пробились вперед всех, благодаря чему перед ним строго по росту расположился своего рода амфитеатр их голов, где самые смелые стояли позади, откуда говорить было затруднительно. Но когда кто-то из них вдруг неожиданно кашлянул, они все бросились говорить наперебой с тем же опять результатом...Ситуация была безысходной, и Миклук, выждав положенное, взял инициативу на себя.
      - Граждане независимой деревни! Как неравный среди равных я чувствую за собой долг сделать то, что вас не достойно! - воскликнул он, выставив праву ногу вперед и подняв правую руку, а левой придерживая края одеяла, чтобы их не раздуло ветром, - я произнесу вместо вас то, что вы давно сами знаете, и что вам самим произносить поэтому не пристало. Вы обрели наконец равенство, но не то, каким уравнивает всех земля, когда принимает в свои вечные объятья, а то равенство, которое осознается еще перед этим. Да, вы могли бы осознать это уже в том, что все вы до единого выше нее, земли то есть, но так и зверь какой поганый тоже выше. И чтобы все вы окончательно и навсегда стали равными в высоте положения, вам нужен кто-то, чтоб он был не вы и чтоб он был ниже вас всех без исключения хотя бы в чем-то. И я пришел к вам именно для того, чтобы стать им! Точнее, судьба привела меня к вам для того, чтобы я стал ниже!
      Все дружно и радостно приветствовали эти слова криками!
      - Нет, я не хочу обидеть вас тем, что я вроде бы притворился самым низким, вроде бы поддался вам, чтобы ввести вас в заблуждение! Тут такие..., такое мнение существует в одном экземпляре! - грозно окинул он толпу взором, - а любое мнение может легко стать сомнением! И это уронит тень на вас, что я не вправе допустить. Нет, я дам вам всем выиграть у меня в честном бою, в игре, то есть, которая только одного может сделать проигравшим, а всех остальных - победителями! А поскольку среди нас я один, а вы все остальные, кроме меня, то, конечно же, судьба уже указует исход нашей схватки, где я, поверьте, без боя вам не дам меня обыграть! Поэтому, мужайтесь! Вам предстоит трудная и тяжелая борьба, где вы все равно выиграете, что еще более накладывает на вас ответственность! Быть победителем - тяжелая ноша, вон, он не даст мне покривить душой! Это тяжелая головная боль! Хотя ничего слаще этого нету!
      Далее он объяснил всем правила игры, именуя их уже законами, принимаемыми за коном, и все, шумной толпой окружив своего спасителя, устремились к площади, на кон.
  
      - Господин Миклук, - интересовался по ходу Крецок, - а если я все ходы, допустим, вам проиграю и все фишки там... заберу себе, а игру всю выиграю, то вы без фишек мне тоже проиграете?
      - Ну, вам ли об этом спрашивать? - громко отвечал Миклук. - Человеку, кто выигрывает, и не играя, о таком даже думать неудобно! Мне у вас и одного хода не выиграть, хотя лучше меня никто в этом мире не играет, точнее, не играл. А здесь, на горе, мое дело хоть и недолго живет, но все побеждает... Меня побеждает.
      - Да, как-то неудобно вроде обыгрывать-то подчистую, - не унимался пытливый привратник, - хоть бы половину там этих ходов вам уступить. Гость, однако!
      - Э, нет! Игра должна быть честной! - прервал его Миклук, - она хоть и в поддавки игра, но поддаваться так сознательно нельзя!
      - Ишь ты, чего захотел! - возмущались рядом идущие, - все выигрывать должны, а он проиграть решил?!
      - Да, равенство должно быть во всем! - поддержали чуть поодаль идущие.
      - А кто проиграть хочет - гнать тех! - подхватили далеко идущие рядом, и привратник смолк, понимая, что просто так его словам не стали бы придавать особого значения, если бы в них не было чего-то такого...
      - Нет, граждане! - завопил он истошно, пытаясь остановить толпу, когда они уже подходили к площади, - что-то здесь не то! Отчего это Эйфорей тогда не играет? Отчего это он вроде всем проиграет, а все себе заберет?
      - А отчего это ты раньше не играл? - язвительно спросил у него все еще формальный хозяин дома, уже ставший почти со всеми равным, - отчего это не выигрывал, а жил там?
      Последние слова он произносил уже с каким-то сомнением, развиться которым не дало замечание Миклука.
      - А, что Эйфорей, - воскликнул тот, - а кто вам будет проигрывать, когда я вас покину? Он сейчас этому и тренируется.
      - А чего это он на дочке твоей женился? - не унимался совсем оттесненный с дороги Крецок.
      - А как бы он вам проигрывал, если бы он совсем ваш остался? - пояснял Миклук. - А теперь он наполовину вроде бы и мой, а наполовину только равный!
      - Конечно, он нам не ровня! - хором согласились мужчины, которым независимость Эйфорея давно была не по нутру, а особенно сейчас, когда они все стали равными и не хотели, чтобы кто-то выделялся среди них чем-то, кроме их равенства.
      - А как это он проиграет, если он только выигрывать может? - ревел уже привратник, поняв всю бесплодность своих попыток образумить толпу и спасти свое положение.
      - А на то и есть игра, чтобы не высовывались, - ответил один щуплый мужичонка с головой не по размеру. Его сотоварищам суть игры была давно понятна и очень нравилась. До Миклука и Эйфорея им было, как до вчерашнего понедельника, а вот остальным они давно мечтали нос утереть, но помалкивали.
      На площади, на кону, тоесть, уже стояли в один ряд столики, перед которыми с одной стороны выстроились стулья, на которые и уселись мужчины деревни. С другой стороны ряда встал Миклук, начавший игру от крайнего столика.
      На всех столиках соперники сделали один и тот же первый ход, о котором он им поведал, приводя примеры стандартных дебютов.
     - Как вас зовут? - спрашивали его и он тут же ответив, пожимал одной рукой руку соперника, а другой небрежно передавал фишку идущему сзади Микросу с мешком, добавляя в конце, - поздравляю с первым выигрышем.
      - А вас зовут? - схитрил только один Крецок, утаив как и придерживая рукой гребешок, которым он уже лет десять не пользовался, почему и решился его выставить на кон.
      - Конечно! - бросил Миклук ответ и гребешок в мешок, пожав тому руку, и завершил этим первый ряд.
      Естественно, что и в последующих ходах его не баловали разнообразием, повторяя единственный пока известный им дебют, названный впоследствии классическим дебютом "Ста ослов" по количеству его соперников. И только Крецок упрямился, почему Миклук никогда не начинал круг с его столика, а вновь возвращался к первому. За это время и Микрос успевал сбегать в дом и отнести туда очередную партию фишек, отчего сокрушительное поражение Миклука было не столь заметным и тяжким.
      И хотя Крецок пытался действовать неоригинально, но действовал он так чересчур стандартно, отчего на все его вопросы Миклук уже автоматически отвечал одним словом - "Конечно!" Стандартность же Крецка задавалась его целью - найти предлог уличить Миклука в обмане, почему, циклясь на этой мысли, он и упускал в вопросах, задаваемых предшественниками, именно предлоги, как сделал то в первом вопросе. В книгу дебютов этот вошел под номером два и был назван дебютом одного упрямого осла, но без уточнения, правда, кто же из них дал ему такое наименование...
      Да, как ни странно, но именно этот банальный турнир и стал началом теории игры, очевидно, из-за статистики, ведь здесь сразу было разыграно 100 партий. Только поэтому и Крецок попал в историю, хотя, скорее все же, оттого, что рядом с ним и сидел тот гражданин с головой не по размеру, ставший впоследствии ее первым теоретиком.
      Но Крецок даже этого не предчувствовал, поэтому, в отличие от всех, шнырял в толпе победителей с потерянным, убитым видом. Миклук его успокоил, лишь вернув ему его памятный гребешок, множество колен гнид с которого уже ничем нельзя было удалить. Остальные же гордо расхаживали по площади под ручку со своими женами победителей или красочно делились впечатлениями друг с другом, совершенно в разных интонациях и выражениях рассказывая друг другу тонкости и хитромудрости своих комбинаций. Они сразу же забыли о своих потерянных фишках, поскольку этим делиться было не с руки победителям.
  
      Не получила ожидаемого удовлетворения от турнира и Меллид, разочарованная такой победой супруга.
      - Господин Миклук, - со сдержаной улыбкой спросила она его, - а вы ничего здесь не перепутали? Ночью как-то иначе все звучало...
      - Утром тоже, - ласково ответил он ей.
      - О да, конечно, - порозовела та, - но я бы хотела тоже сегодня сыграть с вами... Я так хочу компенсировать хоть чем-то ваш ужасный проигрыш и...
      - Кое-что из вещей? - продолжил ее мысль тот, - но этот дом, дорогая моя, для того теперь и предназначен, чтобы вы смогли приобрести себе там все, что вам понравится. Понимаете, какая выгода? Мужья - герои, и жены... целы!
      - Да ну, вас, господин искуситель, - ревниво прошептала она, - они же все к вам туда ходить будут?
      - Ко мне только вы, милочка, а другие по другому поводу будут ходить. Я не враг себе, - успокоил ее и себя Миклук, вспоминая с дрожью свои последние подвиги, - там все по другому будет. Вот видите пуговку, точнее, монетку? За нее вы там что угодно приобрести сможете. Возьмите.
      - А я хочу вас, - призналась она, пряча ту с его рукой...
      - Сегодня вы это получите, но бесплатно, - пообещал он ей.
      - Я в вас, оказывается, не ошиблась, - ласково прощебетала та и, подойдя к своему мужу, начала чересчур громко поздравлять того с сокрушительной победой, подав пример в этом и всем остальным женам. Тут все начали приплясывать, припевать... Миклук тихо отдал некоторые распоряжения детям, и на столе вмиг появились угощения, вина и праздник закрутился.
      Проведав Меллид, Миклук, уже не имея сил участвовать в празднике, наведался в дом, где на диванчике уютно ворковали Микати с Эйфереем, отдал им, а точнее, дочери некоторые распоряжения, поскольку муженек ее был далек мыслями от всего окружающего. Микати почти сразу все поняла и согласилась остаться здесь навсегда... После этого Миклук направился к домику посыльного, где с помощью десятка милых барышень все же смог забраться на дерево, достать свою одежду, а также надеть ее, что оказалось самым трудным. Ему ничего не оставалось делать для ускорения процесс, как срезать с нее все пуговички и подарить их девицам, пояснив при этом как ими пользоваться.
      К этому времени подошел и Микрос, окруженный ватагой членов тайного ордена и с мешком за спиной, в котором и позвякивало, и постукивало что-то. В сопровождении рыцарей они дошли до стены, где уже была сооружена каменная лестница. Миклук дал возможность членам тайного ордена совершить свой сочиненный на ходу обряд недолгого прощания, после чего они с сыном перебрались через стену и, переночевав в домике посыльного, вернулись во вторую деревню. Миклук при этом не испытывал ничего, кроме усталости, почему лишь кратко рассказал о завершающей части своего триумфального визита во вторую деревню.
  
  
         Глава 17
     
      Деревня словно вымерла, если не считать Йеши, одиноко сидевшего на своем камне. Перебинтованной рукой он гладил шуструю собачонку, так и норовившую содрать с его руки повязку.
      - Привет, Йеша, - дружелюбно поприветствовал Миклук и дал ему бублик, который тот тут же поделил на две части, большую отдав собачонке, которая опять укусила его за другую уже руку, но случайно, торопясь взять подарок. Миклук сдержал усмешку и спросил удивленно, - А где все?
      - Все сошли с ума, - равнодушно промолвил тот, дожидаясь, когда собачонка съест первую половинку, чтобы отдать ей вторую, сделав два добрых дела вместо одного и здесь.
      - А куда? - успокоено слегка спросил Миклук, на что тот равнодушно махнул половинкой бублика в сторону их дома.
      - Туда, где вначале было дело, - уточнил он с грустной усмешкой, видя, как Миклук пытается сделать непонимающий вид.
      - А тебе не скучно вот так жить: без дела, без цели? - искренне спросил его Миклук, у которого теперь был повод его жалеть.
      - Не единым хлебом жива и собачка, - произнес тот и отдал ей вторую половину с теми же последствия, но уже для второго пальца другой руки. Та ее быстро проглотила и уже с новыми силами начала трепать край повязки, - и у каждой жизни есть только одна цель - смерть, и дело одно - жить, а все остальное от тебя, Миклук.
      - Какая же это цель, если мимо нее никто не промажет даже с закрытыми глазами? Попадание же в мою цель подразумевает наличие врожденного ли таланта, приобретенного ли мастерства, ума, удачи хотя бы. Какой-то избранности, что ли! Что же это за цель, если попасть в нее сможет каждый так же легко, как пальцем в небо? - вопрошал с некоторым сомнением или огорчением Миклук.
      - Ваша цель - не жизни, а дела. И это не цель, а мишень, в которую вы можете попасть, не достигнув ее, - пояснял Йеша, наблюдая за собачкой, решившей вдруг пометить его, как свою собственность уже.
      - Что же такое тогда жизнь, если цель ее смерть? - спросил Миклук, доставая еще один бублик, половинку которого тоже бросил собачке, мигом проглотившей ее и опять бросившейся к повязке Йеши, но одним глазом следящей за второй половинкой. - Это ведь тоже самое, как есть для того, чтобы... ну, вы понимаете.
      - А вы уверены, что это не так? - усмехнулся тот. - Это единственное, что все живое отдает земле, взяв у солнца. Все остальное возвращает мертвое.
      Съев второпях и вторую половинку бублика, которую Миклук ей бросил в пыль, собачонка суетливо ринулась подтверждать сказанное Йешей, виновато поглядывая на людей, по-разному отреагировавших на ее аргументацию.
      - Но я-то не только возвращаю взятое, - слегка оторопело защищался Миклук, злясь про себя, - я..., мы даем ей... вон тот дом, который нигде не взяли, эти пуговицы..., которые были, этот бублик, которого у нее не было...
      - Что до этого собачке? - спросил его Йеша. - Все, что вы даете, как вы считаете, это возвращает взятое вами слово. Дом, пуговица, бублик..., монета...
      - У кого взятое?! - ехидно спросил его Миклук.
      - Все плохие слова вы принесли с собой оттуда, - сказал тот, махнув рукой в сторону моря, - из прошлого.
      - А чем плохое слово отличается от хорошего по вашему? - уже не скрывая злобы, спросил его Миклук.
      - Оно означает то, что не нужно жизни, что не вернешь, - не обращая внимания на его тон, отвечал Йеша, - в доме мы живем, пуговицей застегиваем одежду, бублик едим... Зачем ваша монета? Из-за нее они перестали есть, жить в доме, им нечего застегивать - они только и делают, что все меняют и для того лишь, чтобы снова менять. Ваш дом - не дом: там не живут теперь, а меняют.
      - А вот я вас и поймал! - радостно, но ехидно воскликнул Миклук, обиженный, конечно, такой встречей после триумфа, - если мимо смерти не промажешь, а она - цель нашей жизни, то значит, они, и меняя, все равно живут. Только вы просто живете, как эта собачка, как ее метка, а они еще и меняют, меняют, меняют, отчего их жизнь куда разнообразнее, веселее, различаясь в каждый момент времени. Это то же самое, что питаться или корочкой или пиршествовать. На-ка, собачка, тебе пирог с мясом? А? Ишь как заерзала? Есть разница?
      - Дайте ей монету, тогда и увидите, - улыбнулся Йеша.
      - Нет у меня ее, нет! - хотел было крикнуть Миклук, но сдержался: признавать себя несостоятельным даже во зле мы не привыкли, поэтому он решил сменить тему. - А гора ваша дает очень нужные для жизни указания?! Любоваться красотой, любить красоту, показывать ее, играть... А, как же уродство?
      - Я не всегда согласен с горой, но.., - Йеше не очень приятно было говорить о своем несогласии, но он не мог лгать, - разве уродство не может любоваться красотой? Не может любить ее? Его связь с красотой улучшает и его...
      - Значит, оно плохое, если его нужно улучшать? - не спускал его с крючка Миклук.
      - Плохое нельзя улучшить, - спокойно заметил Йеша.
      - А вот хорошее ухудшить можно! - не слезал со своего конька Миклук, - значит, хорошее - это в итоге то же самое, что плохое!
      - Плохое нельзя ухудшить, - пожал недоуменно плечами Йеша.
      - Да?! - с изумлением воскликнул Миклук. - Значит, плохое нельзя ни ухудшить, ни улучшить, а с хорошим можно сделать что угодно! Так, что же основа всего?
      - Хорошее, - не обращая внимания на его интонации, отвечал Йеша, - из него можно сделать все, что угодно. Из плохого - лишь плохое, само себя.
      - Вот как, - не сдавался нервничающий Миклук, - значит, из нашего мира сделать только плохое можно, а вот только хорошее нельзя, поскольку плохое-то не улучшить?
      - В нашем мире плохого нет, - не соглашался Йеша, хотя вроде бы и не спорил, - ведь в нем все можно сделать или хуже, или не трогать его.
      - Да?! А как же смерть, в которую нельзя промазать? А мена, - пытался хоть чуть вывести и его из себя Миклук, которому одному было скучно вне себя, - а ненавистное вам мое дело?
      - Смерть - это граница с другим миром, - не поддавался Йеша, - монета - это то, что вы сделали из пуговицы, но кто-то ведь сделал до этого пуговицу. Это тоже дело.
      - Выходит, что нет в мире плохого? - слегка успокоившись, нашелся Миклук. - А если я все ваше хорошее ухудшу настолько, что оно все станет плохим? Все без исключения! Почти все! А вы вот попробуйте все сделать хорошим, улучшить все то, что я порчу! Посмотрим - поддержат ли вас! Получится ли у вас! Вон, собачка и то чем реагирует на ваше добро? А?! Три пальца всего осталось! Еще три хода, то есть, три половинки бублика и...
      - Вам не сделать его плохим, - спокойно отвечал тот, - вы лишь сделаете, если сможете, его хуже, чем он был, чем он мог быть. Понимаете? Чем! Все сделанное вами - это лишь сравнительная степень, эпитет к миру. Но вот только хорошим его можно сделать!
      - А, вы попробуйте, попробуйте, - подзуживал его Миклук, про себя чему-то радуясь, - а то, видишь ли, мудрец! Я все плохое из-за моря привез, а плохого и нет вроде. Выходит, я ничего и не привез, но всем этим все порчу. Ну, ты и путаник же! То есть, вы. А он сидит тут себе на камне, ничего не делает, но все якобы улучшает, а тот, кто делает, вроде бы только ухудшает. Интересная философия получается. А вы не сидите, вы идите, да выгоните их из моего дома, запретите им менять, своим хорошим людям, которых я из-за моря не привозил! Посмотрим, что выйдет! Учитель!
      - А ведь мысли у вас лучше были, - слегка взволнованно заметил тот, - раз вы их ухудшить пытаетесь.
      - Мои мысли - это мое дело! - огрызнулся Миклук, восхитившись своим афоризмом или каламбуром, - вы свои мысли на деле покажите. Балаболить мы все мастаки...
      Едва сдерживая гнев, Миклук вскочил с камня и, позвав Микроса, направился к своему дому. Йеша не просто вывел его из себя, что для Миклука мало значило, он предстал перед ним реальной угрозой всех его начинаний из-за своих пальцев, поскольку Миклук тоже не мог удовлетвориться лишь материальной стороной дела...
      - Но все же из противника лучше бы сделать его помощником, - запоздало соображал он, ругая себя за несдержанность и поспешность, а посланцев - за неторопливость, - что можно сделать, правда, только самому... В принципе, он прав: ухудшить его, так сказать, хорошие слова всегда можно. Было бы что ухудшать. А раз у него есть это, то он и есть помощник. Я бы, конечно, не назвал это ухудшением, но какая разница! Детям-то будет лучше? Я в этом уверен...
  
      Дома его, конечно, ждало подтверждение последнего предположения. Микмус округлился, как и животик Зулии. Они, довольно посмеиваясь, расхаживали под ручку по большому залу дома, где вовсю шла уже настоящая торговля. Все жители деревни были здесь, исполняя сразу или поочередно роли продавцов и покупателей. В воздухе стоял пленительный звон пуговиц, количество которых, как показалось Миклуку, резко увеличилось. Причину этого он тут же разгадал, увидев за одним из столиков знакомое и слегка смущенно личико попика, здоровающееся с ним одним глазком, а другим вместе со всем телом зорко следящее за покупателями, почему сам попик, вроде, и не узнал его.
      - Папенька! - радостно воскликнула Зулия, бросившись со всех ног к нему на шею. Упершись в него своим животиком, она крепко поцеловала его в губы, с сожалением уступая место Микмусу, лишь из-за этого поспешившего к отцу и со своими объятиями, но уже не так споро.
      - Надолго к нам, - поинтересовался Микмус сразу же после поцелуя, - что-нибудь надо?
      - Соскучился, - вздохнул глубоко Миклук после поцелуев. - Пойдемте вниз и поговорим.
      - Зулия, останься в зале, - приказал Микмус сразу погрустневшей жене и повел отца в единственную жилую комнату их огромного дома. В отсутствии Зулии он сразу успокоился и не косился на отца.
      По дороге Миклук получил еще несколько торопливых приветствий от знакомых и воздушный поцелуй от Сольни, которая, стоя перед ширмочкой, не могла оторваться от покупателя, к чему-то приценивающегося, хотя она и стояла с пустыми руками. Во взгляде ее Миклук уловил какую-то тоску, что естественно настроило его на некую перспективу.
      - Ну, как дела, сынок? - спросил Миклук, когда они оказались вдвоем. - Ты, я погляжу, все правильно понял. Развернулся на широкую ногу.
      - А что дела? Нормальные дела, - уверенно и спокойно отвечал тот, - торгуют у нас, все оставляют у нас, так как верят, что завтра я их не обману.
      - Соседей подключил, - заметил Миклук.
      - Так у них там теперь Амардук 1 правит, вот попик и не у дел. А здесь он все при деле, - отвечал тот, поглаживая свой животик, почти такой же, как у Зулии. - А ты все мотаешься?
      - Если б я не мотался, сынок, то мастерил бы ты сейчас лачуги и копал канавы, - не показывая некоторой досады, ответил отец. - Ты должен понять, что мы здесь пришлые и, если мы и могли найти себе местечко, то лишь между теми, кто жил здесь. Поэтому наше место и есть между, и там мы уже многое смогли найти, хотя мы еще далеко не между всеми, но это, в свою очередь, раскрывает мне большие перспективы.
      - А я бы предпочел быть над всеми, - равнодушно произнес Микмус, но думая явно о половине всех...
      - Это очень хлопотно, небезопасно и не так уж интересно и выгодно, как кажется, - продолжал Миклук, не обращая внимания на его настроение, - почти все, что можно получить с людей, находится между ними. Каждый из них пытается завладеть чем-то, взяв это или выменяв у своих ближайших соседей из того, что находится между ними. Моя задача - быть между всеми. Над ними - пустота неба и...
     - Ты повторяешься, - упорно игнорировал его идею Микмус.
      - Вовсе нет, - спокойно продолжал отец, - в разных местах речи, в разное время эта мысль, это предложение имеет разный смысл. Но я хочу сказать одно: за этой мыслью будущее. Самих людей мы не переделаем. Это не наш мир. Но мы может сделать все, что нам угодно, с тем, что между ними, что вроде бы ничье, что на первый взгляд - ничто. Здесь, между ними мы и создадим свой собственный мир, в котором они будут как наседки, сидящие в отгороженных нами клеткам, несущие золотые яйца, скатывающиеся в наши руки. И увидишь, они не будут даже сопротивляться, если мы ничем не посягнем на их свободу в рамках их клеток, если мы не будем высовываться над ними, показывая, что мы выше и умнее. Для них мы будем нигде, а они вроде бы везде, хотя на самом деле будет наоборот. Но это ты еще поймешь, а сейчас поговорим о другом...
  
      В это время то другое как раз и подняло шум наверху...
      Когда они вбежали в зал, там развернулась почти настоящая битва. Йеша вместе с собачонкой выгонял менял из дома, переворачивал их прилавки, раскидывал товары по полу.
      - Вы оскверняете дом, в котором нужно жить! - кричал он громко, поддерживаемый преданным лаем собачонки, терзавшей съедобную часть товаров и не подпускавшей никого к возмутителю спокойствия. - Вы перестали любоваться красотой, не стали любить ее, а только продаете и меняете! Вы нарушаете теорию горы!
      - Это мой дом! - грозно рявкнул Микмус, напирая животом на Йешу и не обращая внимания на собачонку, которую он давно уже прикормил, - а значит, нечего тебе тут командовать! Иди к себе и выгоняй из своего дома!
      - У него нет дома, он уличный! - ехидно подметил Шабай.
      - Вот и выгоняй всех с улицы! - напирал Микмус. - Сюда...
      - Милый, да пусть он их всех гонит, - прикинулась Зулия, - нам тогда это все останется.
      - Как?! Ну, уж нет! - завопили взятые за живое граждане, меньщане ли, и начали со всех сторон напирать на Йешу.
      - Да пусть он скажет! Ему поговорить охота! - выкрикнул, не высовываясь, Миклук.
      - И скажу! - приободрившись выкрикнул тот.
      - Пусть скажет! - подзуживал Миклук. - Ведь если других нельзя гнать, то и его нельзя? Так ведь, Йеша? В этом же справедливость? Так?!
      - Так, - растерянно подтвердил тот.
      - Скажи-ка им, что как бы они хуже не становились, они все равно будут хорошими, так как плохих не бывает? - продолжал Миклук. - Так?!
      - Так, - соглашался Йеша.
      - Скажи-ка им, что чем хуже они сегодня, тем лучше могут стать завтра. Так?!
      - Так...
      - А чем меньше они имеют сегодня, тем больше могут получить завтра. Разве не так, Йеша?
      - Так, но...
      - И чем меньше имеют сегодня, тем они лучше! Не так ли?!
      - Это так!
      - И что, если ты отдаешь сегодня свое другому, то ты выигрываешь и лучше становишься. Разве это не так?
      - Истинно так!
      - И даже если ты уступаешь врагу своему, то ты только выигрываешь. Так?
      - Да.
      - И что смотреть на обнаженную женщину - это то же самое, что обладать ею. Ведь ты не против?
      - Чего не против? - недоуменно переспросил тот, но по инерции все же ответил, - не против...
      - Вы посмотрите, вольные граждане, и он еще вас учить вздумал, а сам не против? - рассмеялся Миклук, тут же поддержанный новыми противниками любования красотой... бесплатно. Женщины же, не имеющие ничего для... обмена, тоже зашумели на того, поддавшись уловке Миклука.
      - Может, ты им посоветуешь, что надо и от сегодняшнего отказаться ради завтрашнего, от которого ты тоже убеждаешь отказаться? Зачем ты вводишь граждан в заблуждение? Ты, лишая их сегодняшнего, хочешь забрать себе и все их завтрашнее?! - уже с грозовыми нотками восклицал Миклук, перейдя в наступление. - Ты хочешь, чтобы они отдали свое, но не были при этом победителями?
      - Не хочу, - вставил Йеша.
      - Да, а сам говорил, что отдать надо, - язвительно заметил Шабай, - что-то ты заврался.
      - Это все он, - воскликнул тихо Йеша, совсем растерявшись.
      - Так-так! А кто здесь против горы чего говорил?! - раздался вдруг из дверей сердитый голос посыльного.
      - Это он, он! - указали все пальцами на Йешу.
      - Да?! А я не поверил в начале, - довольно, но без изумления сказал тот. - Тогда в пещеру его!
      - В пещеру! - завопили все.
      - Без меня он вас погубит! - восклицал Йеша, указуя на Миклука.
      - А почему это? - ехидно изумился Миклук. - Я наоборот вашу идею буду проповедовать.
      - Да, наоборот! Не смейте! - рванулся было Йеша, но его скрутили и поволокли к горе...
      - Я по вашему плохой, но мне очень подходит ваша идея, - ядовито шептал ему на ухо Миклук. - Какова она после этого?
      - Это не моя, - пытался тот возразить, - это ваша идея!
      - А чего же ты тогда тут заливал? Мешал, - зарычали на него из толпы, - даже идею своровав!
      - Испугался! - рассмеялся Миклук, - как отвечать, так он сразу и открещиваться начал. Но все слышали! Все знают, ради чего ты страдания принимаешь. Никого не обманешь! Не отец ли ее тебе подсказал? Ведь он у тебя с горы, чем ты бахвалишься? Это так?
      - Истинно так! - морщась от боли и бессилия, крикнул Йеша.
      - Вот видите? Даже не скрывает, что бахвалился! А пытался все на меня свалить! А сам же против горы первым и выступил! В пещеру его! Мы согласны! - кричала толпа вместе с Миклуком, который лишь вставлял, что надо.
      - Про отца это вы зря, - шепнул ему уже доверительно посыльный, - как бы не дошло...
      - Это невозможно, - ответил ему шепотом же Миклук.
      - Не знаю, не знаю, - с сомнением сказал тот, но в это время дорога пошла круто вверх, и он, подняв вверх руку, торжественно произнес, - стоп, граждане! Дальше я пойду с ним один! Вам туда хода нет... пока. Ступайте с миром, а я - с ним.
      - Пока, Йеша! - крикнул кто-то из толпы и тут же начал открещиваться. - Это не я! Нет, не я! Это я в насмешку, так сказать. Но не я!
      - О, отец мой, зачем ты меня здесь оставил! - воскликнул вдруг Йеша огорченно и, поникнув головой, покорно отправился вверх по тропе, подталкиваемый заботливо посыльным, который теперь уже больше всех остальных был заинтересован упрятать его в пещеру.
      - Вот видите, люди! - громко вещал Миклук толпе, когда та спускалась впереди него вниз, - хоть и плох он был, но все же признал и решил даже пострадать за ту идею, что от вас и принял! Значит, стоит она того?! Если даже противники ее, убоявшись горы, подчинились ей! Могут ли теперь быть сомнения?!
      - И ничего это не ему отец все рассказывал, - недоуменно вдруг вставил Шабай, - я-то его отца видел, ночью, правда, и это он мне все рассказывал, а ему и не мог, сами понимаете... Что, он туда бы кричать ему стал, ну, в ту... пещеру как бы тоже?
      - Мало ли кто там тебе что рассказывал! - возмутился один из рыбаков, который недавно отнекивался.
      - А этого мы сами слышали! - поддержал его второй, вытащив из-за пазухи сетку и бросив второй ее конец первому, - счас отловим, и узнаешь тогда!
      - И я им еще и продал ее?! - истошно завопил Шабай и припустил с горы. - Знать вас не хочу! Чтоб ноги больше вашей у меня не было! Делай им добро! Чтоб я еще с какой свиньей хоть раз словом обмолвился? Близко не подойду! И вы - только суньтесь!
      - Друзья! - пытался образумить Миклук этих ловцов человеков, - какая разница, кто кому или вам сказал? Главное ведь, что сказал? С идеей-то вы согласны?
      - С этим-то, да, но вот с тем - никогда! - почти в один голос закричали обе стороны, образованные в толпе одной сетью, запутавшей окончательно всех остальных сограждан, которых рыбаки и не заметили в погоне за одним Шабаем.
      Миклук, когда они вернулись домой, и торговля возобновилась, быстренько наменял свой товар на золотые пуговицы, получая при этом за бутыль вина целых две блестяшки, и поспешил с Микросом в обратный путь, ступая по середине деревни, которая, оказывается, уже разделилась на два непримиримых лагеря, уживающихся только в доме Микмуса. Конечно, сейчас мимоходом он успел увидеть только внешние признаки этого, на которые ему, правда, было уже некогда обращать внимание. Главный же признак был в том, что обе эти половины буквально на глазах менялись, становясь разными и противоположными, хотя деревня все еще оставалась единой...
  
  
  
  
  
  
        Глава 18
        
      Провожаемые двумя ватаги ребятишек, которые, едва лишь Миклук с Микросом перебрались через стену, передрались меж собой, отец с сыном быстро миновали лес. В нем их тоже встретила восторженная толпа малышей, сопровождавшая их до самой деревни с разинутыми ртами, хватавшими каждое слово Микроса, шепотом рассказывавшего о чудесах застенного мира и об обиженном Йеше - друге детей. Миклук при этом старательно делал вид, что ничего не слышит, хотя по своему переваривал впечатления сына, во многом отличающиеся от его собственных. И, главное, тем, что у него-то были не впечатления... По дороге он все-таки заскочил в пустующий домок посыльного...
      Около дома Меллид он вновь застал ее на лавочке, зевающую во весь рот.
      - Опять тренируется? - с усмешкой спросил он.
      - Ага, - ответила та, подавляя зевок поцелуем, но тут же спохватилась, - но я здесь не потому. Я тебя жду. Завтра утром сильно хочу пойти в лес в девять кукареку-у, даже в восемь с половиной...
      - На вот тебе, голубушка, монетку. Ходил специально за ней, - произнес он шепотом, прислонив губы к ее ушку. - Жаль, что сегодня девяти уже не будет, но завтра оно придет туда вместе со мной. Загляну-ка я пока к твоему... петушку.
      Меллид, прижимая к сердцу, где только что была его рука, монету, только кивнула ему покорно головой.
      Муженек ее стоял в напряженной позе перед столом и язвительно вопрошал:
      - А как ваше имя?!
      - Бьюрг! - торжествующим же голосом отвечал он, обежав перед этим стол и встав в горделивую позу по другую сторону. Увидев Миклука, он бросился к нему навстречу с протянутой рукой, на ходу вытирая пот со странного лба...
      - Что так взъерошены, словно рога на голове выросли? - спросил его серьезно тот, вдруг увидев те и впрямь на голове.
      - Это чтоб за ум крепче браться. Раньше-то мозги могли вышибить, а теперь, наоброт, - пояснил Бьюрг, - теперь без них можно проиграть. А Меллид со свету тогда сживет.
      - Скажу вам по секрету: вы бы сильно-то не напрягались - все равно выиграете. С женой бы лучше подольше спали, пораньше ложились. Сидит там, скучает, - сжалился и над ним Миклук. - Кстати, в той деревне даже целое, то есть целых два движения образовались в поддержку этого. Да, чтобы не напрягаться в игре, раз все равно выигрыш обеспечен. Так что вы можете передать своим друзьям - пусть себе, кто не верит, тренируется, а вы спокойно копите фишки да наслаждайтесь жизнью.
      - Да не привычно как-то для нас, - чесал затылок Бьюрг.
      - С чего же? Игра-то всегда завтра, а жить-то вы должны вроде бы сегодня. И сегодня - сегодня, и завтра - сегодня, и всегда - сегодня, - начал закручивать Миклук, - так что ж тогда вы сегодня будете готовиться к завтра, если завтра будет уже не завтра, а сегодня, а вы не к сегодня готовились, а к завтра, а его не будет? Что ж тогда готовиться? Ну, вы понимаете? Нет, делайте, конечно, вид, что вы готовитесь к завтра, чтоб другие готовились, думая, как и вы, а сами же ничего не делайте, кроме вида. Кроме фишек, то есть.
      - А если и фишки не делать? - понесся по инерции фантазировать Бьюрг.
      - А как тогда играть? - начал оспаривать его Миклук.
      - А если и не играть? - не унимался Бьюрг.
      - А как тогда победить? - упирался уже изо всех сил Миклук.
      - А если.., - Бьюрг даже вспотел от пришедшей на ум крамольной мысли, - и не побеждать?! Чего ж побежденного-то побеждать, если он уже побежденный?
      - А что вы предлагаете? - начал тянуть время Миклук, растерявшись от столь крутого поворота мыслей.
      - Я? О, я предлагаю... - Бьюрг все же испугался своей смелости. - Оно ведь победителя победить и интереснее что-ли...
      - Победить-то да, а вот если не победить, - поймал мысль Миклук, - раз уж он - победитель, так он и вас может... того?
      - Ну да, тут загвоздка, конечно, - начал было ретироваться Бьюрг, - и проигрывать победителю не хочется и побеждать побежденного тоже не очень. Меллид вон морщится чего-то. Тренируйся, говорит, а то я подумаю, что ты понарошку побеждаешь.
      - Да нет, если с тренировкой, то наоборот, - начал вновь закручивать спираль Миклук, - а вот если просто так его победить, то вроде бы и нормально.
      - А она, вот, наоборот говорит, - бормотал Бьюрг растеряно.
     - Да нет, это ее суеверия, да косность сбивает с толку, - поглядывая на дверь, продолжал Миклук, - а здесь все наоборот: легко победить победителя! Это же поддавки! А в поддавках все наоборот. Если не наоборот, то, конечно, легче победить самого слабого побежденного, а в поддавках все противоположным образом: тут труднее победить, поддаться, то есть, побежденному. На юге ведь не зря абсолютно новая идеология, даже две, образовались? По одной из них побежденный есть самый сильный противник победителя. А по второй, как я уже говорил, поддаться побежденному гораздо труднее и опаснее, чем победителю, а поддаться победителю - это почти проиграть сразу же! Чего проще-то поддаться сильному? А вот умудритесь поддаться слабому - я посмотрю!
      - Н-да, поддаваться-то, конечно? - неуверенно еще говорил Бьюрг, - но так это непривычно.
      - Еще бы!? - высокомерно вскричал Миклук, даже с нотками гнева, - там люди из-за этого страдают, жизнь кладут ради торжества поддавков, чтоб выиграть даже у тех, с кем не играл! А здесь все даром досталось, вот оно легким и кажется. Вот если б кто пожертвовал ради этого... жизнью, по иному бы запели!
      - Да-да, конечно! - ухватился за его мысль Бьюрг, - если б кто пожертвовал, так чтоб Меллид испугалась, то я б тогда спокойно, без сомнений уже и дальше выигрывал, раз уж это такое опасно дело.
      - Значит, вы предлагаете..? - спросил его строго Миклук.
      - Я?! Я ничего не предлагаю сам, - присел тот даже.
      - Ну, хорошо, я подумаю, - сказал Миклук озабоченно, - на кого жребий пасть должен.
      - Только вы запомните, что мне неудобно так, чтобы подумали, что я ради себя лично это придумал, - запричитал Бьюрг, бегая по домику, - вот, скажут, эгоист какой и все прочее.
      - Ладно, ладно, - успокоил его Миклук, - а насчет фишек, я могу подсказать одно: их можно самому и не делать, если позаимствовать у других, более отсталых..., то есть, у более побеждающих народцев, у соседских, то есть, а не у своих...
      - Да?! Интересная мысль? - схватился тот опять за ум...
      Перед домом на площади он застал уже целую очередь зевающих и поеживающихся дам, возглавляемых Меллид, которая, сделав понимающие глаза, скромно отвернулась. Миклук молча прошелся вдоль очереди, но только на ее взгляд - отвернувшийся.
      На самом деле он успел перешепнуться почти с каждой второй дамой, кивая им незаметно в ту или иную сторону и что-то вкладывая в ладошку из кармана, получая в ответ их ладошки, но в другой карман. Перед Меллид ему пришлось остановиться, так как он прекрасно знал способности женского сердца и их пределы, и проделал с ней то же самое, но в более доверительной форме, отчего та попыталась настоять на сегодня, а точнее, на сейчас прямо. Но поскольку теперь уже обе руки ее были заняты монетками, она согласилась и на завтра.
      - Но это все-таки противоречит вашей новой установке? - едко лишь заметила она.
      Молодоженов он застал почти в той же позе, что и покинул.
      - Папочка, я так рада! - воскликнула Микати и тут же вскочила с диванчика, одергивая по ходу платье. - Тогда я побежала. Там уже собрались посетительницы, и мне пора.
      - Тяжелый у нас народ, однако, - вздохнул Миклук, тяжело опускаясь и на диван рядом с Эйфореем, - настолько быстро он меняет свои взгляды, что успевает поменять их еще не сменив. Я начал вас понимать.
      - Что ж, смена взглядов была присуща им, и когда перед их взором была одна природа, вечно меняющаяся, но постоянная в этом, - рассуждал Эйфорей. - О, да, и тогда им постоянно хотелось, чтобы весна побыстрее сменила зиму, а лето еще побыстрее наступало, что не очень бы задержало приход щедрой осени и зимы с ее длинными сладкими ночами. Когда же они отвернулись от природы, вся их изменчивость стала контролироваться только этим желанием, суетливым и беспорядочным по сути. Теперь они не только ухитрились все четыре времени года запихать в каждый день, но и перепутать их местами, выкинув при этом ненужные. Если бы так было на самом деле, я бы и не возражал. Но они не хотят уже жертвовать реальности ничего, даже свои заблуждения.
      - Да-да, о жертве я и хотел сказать, - еще глубже вздыхая, говорил Миклук, - если бы они пожертвовали ради идеи, допустим, кого-нибудь, они бы дорожили ею... Идеей, конечно!
      - Кроме природы ничто, а тем более идея, не достойны наших жертв, - категорически изрек Эйфорей, почувствовав нечто в тоне Миклука.
      - Папочка, какие еще жертвы?! - тревожно спросила Микати, заглянувшая к ним через дверь. - Чтобы пожертвовать что-то одно, надо иметь их хотя бы два, но нуждаясь в одном. Если бы у меня было два Эйфорея, я думаю, мы бы с тобой, милый, с удовольствием пожертвовали бы одним из... - вторым, конечно. Я права, милый?
      - Разве ты можешь быть не права, милая? - снисходительно согласился тот. - Вот если бы... Нет, ты полностью права и в этом!
      - А что, если бы? - поинтересовалась Микати.
      - Да нет, ничего, - смутился тот, - я ведь умею ждать. Я хотел сказать, что если бы нас было даже три...
      - Так, так, так! - затараторил Миклук, - послушай женщину и сделай так, как она сказала, но по другому поводу. Если, значит, они хотят всегда выигрывать у победителя, но никогда не проигрывать, то нам их нужно... два! Я бы очень хотел, чтобы этими двумя всегда был ты, сынок, но все-таки придется обратиться пока к привратнику. Он - прирожденная жертва, но с апломбом и запросами победителя, а значит, ему можно полностью доверять. Обманув в одном, он будет неизбежно искренен в противоположном.
      - Папочка, а Эйфорею тоже надо будет играть? Допоздна! - заныла нежно Микати, не желая того отпускать ни на минуту от себя, пока она свободна.
      - Милочка, ему-то и надо! - убедительно воскликнул Миклук, - кто же еще эту сухую игру сможет превратить в настоящее игрище? Но я ему вдвое облегчаю задачу: один раз он будет выигрывать, а другой раз - проигрывать, меняясь местами с противником, то есть с привратником. Ваша с ним борьба должна стать самым настоящим праздником, как смена дня и ночи, зимы и весны, лета и осени!
      - Но тому тогда достанется половина, - с сомнением произнесла Микати, - всего...
      - Половина сегодняшнего! Не забывай, доченька, - успокоил ее отец, хотя смысла этого не раскрыл.
      Привратник же, еще не отойдя от пережитого, для приличия, конечно, привередничал, пытаясь выторговать большую половину, но согласился с правилом деления всего пополам, доходчиво продемонстрированным Миклуком на примере его последней рубашки. Больше всего его, конечно, привлекало то, что именно сегодня он должен был проиграть вместо Миклука. Другого такого, кто был столь равнодушен к победе, в деревне не было. Но ради периодических поражений он был согласен периодически и выигрывать.
      Провернув побыстрее все эти дела, Миклук вместе с Микросом отправились через лес на север. Члены тайного ордена Микроса торжественно несли впереди аккуратно сплетенную веревочную лестницу, по которой можно было бы добраться и до неба. Миклук по этому поводу шутливо назвал их орденом лестниценосцев, что ими с восторгом было принято на вооружение.
      Едва они с сыном взобрались на еще более высокую и неприступную гряду, как на них повеяло непривычной прохладой.
      Лес по ту сторону гряды был суровым, заросшим высокими деревьями, там и норовившими попасть в них тяжелыми разрывными шишками, начиненными картечинами орешек. Пару раз навстречу им попадались сердитые медведи, нехотя уступающие дорогу незнакомцам. Это заставило их прибавить шаг, и вскоре темный лес сменился светлой опушкой, на которой росли нежные белоствольные деревца, за которыми их взору открылось широченное поле, в самом центре которого стояла небольшая на первый взгляд деревенька, беспорядочно уставленная неказистыми, скученными избушками.
      Поле, засеянное сплошь злаками, было разбито на множество клочков, но все жители собрались на одном из них и дружно размахивали какими-то палками, оказавшимися вблизи главным орудием старухи-смерти, что неприятно поразило Миклука, знавшего ее не понаслышке. И вообще, обилие противоречий даже при первом визуальном знакомстве заставило его как-то насторожиться, хотя прямого повода для этого он не заметил, разглядывая все искоса...
     
     
  
      Глава 19
     
      Однако, стоило им подойти к толпе работающих на одном участке, как настороженность сразу покинула его. Все люди побросали свои косы и, смело ступая через них, даже не боясь порезаться, бросились обнимать пришельцев. Женщины тут же раскинули на стерне скатерти, называемые почему-то самобранками, выложили на них горы простой еды, выставили кувшины с брагой, пьянящим медом и стали радушно приглашать всех на пир.
   Еды было столько много, что когда Миклук сел, то сначала своих соседей напротив почти не видел, хотя довольно быстро их макушки, бороды и животы начали появляться, одновременно, правда, раздваиваясь. Все и без того большие кружки наливались доверху, и поднести их ко рту, не облившись, было невозможно, в связи с чем Миклук вскоре благоухал, как майская яблонька, привлекая к себе настырных пчел. Не пить же он не мог, поскольку вокруг все тут же начинали обижаться и упрашивать его. В итоге в конце пира он, неплохо еще соображая, не мог уже подняться - ноги его не слушались. Остальные же - ничего: женщины стряхнули со скатертей оставшиеся от гор крошки, убрали пустые кувшины, мужички попрыгали, утрясая съеденное и выпитое, и вдвое большим числом пошли докашивать клочок, предложив гостям чуть-чуть подремать...
   Когда он очнулся, все уже стояли и ждали его, ловко уворачиваясь от кос друг друга, болтающихся за спинами, и похлопывая себя по пустым животам.
      - Ну, что, гости дорогие, пошли? Остановитесь у нас, - сказали все разом.
      - Чего это у вас? - тут же все и возмутились разом.
      - Вот именно! - поддержал их всех мужчина с широкими плечами, чем он мало отличался от остальных, - у нас завтра работаем, так значит, у нас и остановятся.
      - Ну, и что, что завтра? А у нас сегодня зато, а они когда пришли? Сегодня пришли, значит, что? К нам, конечно! - заспорил мужик с большой бородой, ничуть не меньшей, чем у остальных.
      - Смотри-ка! У этого сегодня, у того завтра, а мы, значит, и никогда, раз у нас вчера было?! - возмутился шустрый мужичонка, чем он явно отличался от всех остальных. - А что важнее: сегодня, завтра или еще послезавтра, которых всех никогда бы и не было, не будь вчера! К тому же, я вот не знаю: будет оно, сегодня, еще, а завтра так вообще? А вот то, что вчера было, никто против не скажет. А раз оно железно было, то, значит, они железно к нам и пойдут. К вам же еще успеют.
      - А как вы, господин, считаете? - обратился к нему завтрашний, позиции которого были наиболее слабыми в отличие от перспектив.
      - Ну, я бы не сказал, что мне жалко этого вот господина, -склонив голову в сторону третьего, точней даже его жены, сказал Миклук, - но то, что у него уже вчера было, а сегодня и завтра, значит, этого уже не будет, то оно, конечно, как бы и обидно. Я вот раньше никогда про вчера и не думал даже, а теперь мне даже стыдно стало за это. Как будто я про родителей забыл своих, из-за которых такой забывчивый и появился здесь. Поэтому, коль вы свое сегодняшнее уж никому не уступите и только что получили, а вам вроде бы и уступать еще рано, то вчерашнее не уступить как бы и не удобно. Вчерашнему, то есть, раз мы у него в долгу. Оно может, конечно, показаться, что коль вчерашнего уже нет, то и не жалко его вроде. Что, мол, жалеть, коль его даже и нет уже, как, к примеру, завтрашнего? А как раз все наоборот...
      Это было одной из главных особенностей Миклука - умение быстро вживаться в окружающее, в том числе, и к языку приспосабливаться. И, хотя сам он с трудом понимал то, что говорил после браги, но окружающие понимали его без труда, словно он всю жизнь с ними разговаривал.
      - Ну, это конечно! - рассудительно сказал широкоплечий как все, - чего же нам вчерашнему жалеть, если оно и так уже?...
      - Еще как конечно! - поддержал его светловолосый как все, - однако, у меня вчерашнее пораньше было - еще в том году!
      - Ну, тогда у меня еще пораньше твоего было, - вставил пятый, похожий на всех своей удалой такой ленцой.
      - Это не вчера, а в том году! Не путайте народ! Это две разницы по одну одесную! - сердито оборвал их шустрый, - у меня одного настоящее вчера, поэтому, значит, ко мне!
      - Оно только сегодня у тебя одно, а завтра вчера у меня будет, и они тогда ко мне придут, - быстро согласился с ним бородатый как все.
      - А у меня послезавтра! Послепослезавтра... - начали остальные выстраиваться в очередь, так и дойдя наконец до деревни.
      Все с сожалениями и напоминаниями о своей очереди прощались с ними, снова вставая в хвост очереди попрощаться и так бы дело ничем и не кончилось, если бы шустрый мужичок не взял на себя эту обязанность гостей - прощаться. Тут сразу же все женщины исчезли, да и мужики забыли, зачем в очередь вставали...
      Вместе же с ними в это время в избу входила та самая красивая бабенка, как ее назвал тот шустрый, которого она то и дело шпыняла зачем-то, хотя зачем - Миклук так и не мог понять: ничего при этом она с того не требовала, не спрашивала, а вроде бы даже одолжение ему какое делала шпынянием. Тот же отмахивался от нее и продолжал свое. Бабенка же, когда все разошлись, а они уже вошли в избу, вдруг перебросилась на Микроса и давай его тискать, гладить по головке, да целовать. Тот же, хоть и ершился для виду, но потихоньку улыбался, как котенок, и то и дело подставлял свою голову ей по руку как бы случайно.
      Миклук сразу понял причину столь жаркой любви к его сыну, увидев в избе пятерых по лавкам детишек, которые все как одна были девчонками. Лавки мигом опустели и все они - мал мала меньше накинулись на Микроса, в мгновение ока облепив его со всех сторон так, что даже матери некуда было прикоснуться, чтобы чмокнуть или щипнуть его разок.
      - Да, сколько не пробовал - все барк, да брак, - усмехнувшись в бороду, сказал хозяин, - а теперь и пробовать боюсь. Так вот уже на каждый палец по косе намотаешь, а другой рукой и того... Куда бы шестую наматывал - уже и не знаю. На шею, разве?
      При этих словах он громко заржал и, сняв с печи пучок веток, поманил Миклука за собой из избушки.
      - Пойдем, похлещемся, - загадочно проговорил он и повел Миклука за дом в какую-то землянку, из дырки над которой шел густой дым. Внутри стояла страшная жара, исходившая от костра, разложенного под грудой огромных валунов, раскаленных чуть ли не до красна. Костер нещадно дымил и дышать было нечем. Миклук многое повидал в жизни, но сейчас ему было страшновато. Предназначения всех этих приготовлений он никак пока не мог понять и начал с тоской поглядывать за спину, где дверь уже была прикрыта засовом.
      - Раздевайтесь, - спокойно сказал ему хозяин, и сердце гостя оторвалось и упало в самые пятки, - а я поддам...
      - Да я же... - начал было Миклук, уже ничего не слыша...
      - А как же! Гостей-то первым делом сюда, - продолжал тот, не слушая его, и вдруг плеснул воду в костер, погасив его.
      Миклука обдало мощной струей пара, и он беспомощно прислонился к двери...
      - Хорошо хоть Микрос попал в ее руки.., - были последние его мысли...
      Когда он очнулся, то уже раздетым лежал на животе на деревянной полке, а хозяин, хохоча, хлестал его по спине теми ветками, что правда было не так уж и больно, а, может, он просто уже привык, да и голова его была полна жара и пара, и мыслям с чувствами не оставалось места...
      - За что же? - вяло спросил он все же, на что хозяин только рассмеялся и, как ему показалось, совсем без зла, а даже наоборот добродушно.
      - Первый раз что ли? - спросил он весело.
      - У нас так не наказывали, - вяло отвечал тот, - били, ну, одной там веткой, да и то, хоть знали за что...
      - Паришься, говорю, первый раз что ли? - заржал тот.
      - Парюсь? Это по парам когда что ли? - не понял Миклук.
      - Под паром, но веничком, - закивал тот головой и начал уже не хлестать, а словно отмахивать слегка, но все поплескивая водой на камни.
      - У нас, если самобичевание, то сами самобичевались, - пояснил Миклук, совсем уже успокоившись от того, что хоть жив остался.
      - Да я могу и сам попариться, только вот слабины такой уже не будет, - пояснял ему и хозяин.
      В это время в дверку постучались. Когда хозяин открыл, в землянку с визгом заскочила его жена, уже вся раздетая, и мигом примостилась рядом с Миклуком на доске, обдав его своей горячей, но все-таки прохладой.
      - Ну, вот, теперь уже совсем не подняться? - подумал тот без особого, конечно, сожаления.
      Хозяин в это время плесканул на камни побольше водички и начал их обоих хлестать веником, громко покрякивая.
      Потом он предложил уже Миклуку отхлестать, попарить, то есть, их обоих, отчего тот понял сразу смысл этого слова окончательно, но поначалу не мог решить, что ему - хлестать их лучше или прикрываться все же тем веничком. А потом вдруг ему больше понравилось хлестать, особенно бабенку, отчего у той сильно раскраснелось одно место и всю хворь выбило впервые в жизни. Поэтому она перевернулась на спину, и тут Миклуку опять стало неудобно их хлестать, поскольку та совсем не хотела смотреть на потолок, откуда падали крупные капли воды. Она же размахивала руками, будто от них отбивалась, приводя его в еще большее смущение, поскольку то и дело касалась этого смущения рукой, а потом и совсем не захотела отпускать, поскольку боялась упасть с доски и попросила и его чуть придержать ее вот за это самое, а грудь попарить, чтоб и отсюда хворь выбить...
      А потом уж и она начала их парить, и Миклук все старался лечь не так, как муженек ее, поскольку ей так вроде было легче их парить. Особенно она угождала в этом мужу, для чего ей даже пришлось немного залезть на Миклука, поскольку тот-то лежал слишком далеко у стенки.
      Тут Миклук совсем удивился тому, как он испугался вначале, и спросил их, а не каждый ли день или по сколько раз в день у них такое парение как бы, на что те оба рассмеялись, но бабенка, правда, несколько напряженно, поскольку в это время как раз усиленно нахлестывала спину мужа, держась обеими ногами за Миклука.
      Им, оказывается, париться с ним тоже очень понравилось, поскольку без него жена его так сильно никогда не хлестала и всегда быстро уставала, а тут прямо остановиться не может, что он бы и не уходил совсем. А жена в конце уже смотрела на Миклука прямо как на сына своего будущего, и предложила всем помочь помыться друг другу, раз уж у них так дружно получается. Это опять больше всех обрадовало мужа, поскольку так долго ему еще спину не терли чуть ли не четырьмя руками сразу или жена своими двумя, но двойным весом... Одно только расстроило Миклука, что завтра вроде бы день не банный, а он решил за всю прошедшую жизнь напариться по словам бабенки, почему хозяин и предложил ей шепотом помочь... старичку, поскольку она-то позже пришла, а он уже сопрел весь и пить захотел страшно. Она, конечно, поняла, почему он так заспешил, и попросила его хоть чуть-чуть их подождать и не всю брагу... Но тот уже выскочил, как бы не слыша... При этом он в спешке куда-то обронил веничек, и им пришлось уже париться без него, отчего Миклук окончательно понял значение этого странного слова, хотя вскоре смысл его вновь исказили...
      - Ой, а вы сегодня баньку истопили! - прервали их поиски веничка на полке радостные голоса, различить хозяек которых в наступившей тьме было не так просто, как и сосчитать.
      - А ты нас в этот раз и не пригласила даже почему-то? - удивлялся другой голос уже на полке, но совсем не удивившись некоторому отличию Миклука от нее. - Ой, а вы тут и не одни, оказывается.
      - Да, ты что, а где же он? - воскликнул еще один голосок. - Но тут только вы одни, эгоистки! О, вот это точно не ваше...
  
      Дальше он уже совсем не мог различить их щебет, слившийся в единый хор голосов, буквально и льющихся весенней песней любви под сводами баньки, изредка лишь попадая на раскаленные камни.
      - Ой, а отличие снова куда-то пропало! Вот оно! Отдай! Но не тебе же одной? Девочки, ну, давайте по очереди. Господин Миклук, вас так, кажется, зовут, попарьте меня вначале? Но веничка-то нет? Да, а вот ручка от него! Ой, где она? Ярка, ну дай мне тоже! Нет, давайте мы лучше вас все помоем, а то так у нас ничего не получится... Яр, ты что молчишь? Она, может, ушла? Яра? Ты где! Ой, ну что вам надо? Я может помолчать решила... Да, а я тоже хочу помолчать хоть разок... А может наоборот, вы нас помоете, мы здесь как раз втроем, кажется, уместимся? Да-да, давайте!...
      Выползая из землянки, Миклук попутно думал о том, что дураки все же были те, кто сам себя самобичевал, не зная, что можно и по другому... Справедливость этого готовы были подтвердить и сегодня, и вчера, и позавчера, и завтра, и послезавтра..., одна за другой выбиравшиеся следом за ним из землянки, но тут же исчезая в ночи, оставляя за собой лишь этакий призрак в виде пара, пары ли этаких очаровательных призраков пара...
      Когда они уже только вместе с вчера вошли в избу, муженек их почему-то не признал совсем и все спрашивал, как пройти в баню, где он почему-то забыл веник, кажется... Они из последних сил показали ему направление движения через кровать, где он опять улегся к самой стенке и все просил попарить его, наконец-то захрапев и оставив им сбоку вполне достаточно места для одного, правда, где они в конце концов все-таки уместились и вдвоем. Из-за занавески, разделявшей избушку на две части, Миклук, уже засыпая как бы, все еще слышал журчание девичьих голосков, шелест смеха, сквозь который иногда пробивался приглушенный басок Микроса...
      - Вот так! Что - сегодня? Что - завтра, если так прекрасно вчера, спокойно теряемое нами в прошлом, словно что-то неважное... А ведь порою оно стоит намного больше всей остальной, проживаемой нами лишь в мечтах, жизни, смысл в которой мы перестали бы видеть, если бы.., - на этих словах он и уснул в объятиях того теплого, такого непривычно мягкого вчера, к сожалению не договорив и не запомнив тех слов, поскольку страдал склерозом настолько, что даже забыл в эти дни и свой возраст...
  
      Однако через какое-то время он проснулся весьма бодрым, благодаря и баньке, и тому, что хозяин вечером раньше ушел, так и не оставив им, да и себе, почти ничего из утоляющего жажду, отчего сам никак не мог последовать его примеру, проснувшись именно вместе с той жаждой, а не с бодростью на пару. В связи с этим Миклук, с состраданием созерцая его мучения, сразу начал рассуждать о возможности некоторых перемен в деревне.
      - Странно, конечно, что вы все разом работаете на одного? Вдруг у кого что случится, так ему и пропустить вроде бы надо, а тут и нельзя совсем, - раскручивал он нить рассуждений, - а ведь то же самое в совокупности получится, если каждый по отдельности отработает у каждого, но в разное и удобное для него время, сделав свою часть, а, может, даже делая по две части за день, отчего и обеспечит себе выигрыш вдвое...
      Хозяин с трудом понимал, что он ему говорит, но суть уловил мгновенно и тут же решил воспользоваться всеми возможными преимуществами новой системы хотя бы на часок и вновь юркнул в постель, захрапев опять с чистой после бани совестью, так как на завтра у него в кувшинах ничего не осталось, и он мог работать без передышки, и даже с большим удовольствием, поскольку у других вряд ли что кончилось, и работа на них приобретала свой труднообъяснимый для бездельников смысл, но для осознания этого ему надо было доспать с жаждой вместе до всеобщей в деревне побудки...
      Ярмилу Миклук тоже никак не мог разбудить, чтобы и она его хоть бы поцеловала напоследок, поэтому попрощался с ней сонной, когда хозяин заснул. Растолкав, точнее, разыскав Микроса среди безмятежно спящих девчонок, осторожно сняв с него их ручонки, ножонки, сполоснув ему счастливое личико холодной водой, он и отправился с ним в обратный путь, считая первую часть своей миссии полностью выполненной, так как на вторую сил у него больше не было, и они нужны были там, где его уже поджидала Меллид, которая, в отличие от покинутой им Ярмилы, осталась уже совсем без пуговиц...
      По дороге ему раза три приходилось возвращаться за сыном, который спросонья столько же раз поворачивал, словно сомнамбула, обратно и, если бы Миклук вовремя не заметил, то он и вернулся бы... Тут он и обратил впервые на него внимание, как на будущего, а в чем-то уже и настоящего мужчину, и решил поговорить с ним.
      - Что, Микрос, тебе понравилось у них? - спросил он, выходя из вновь пустого домика посыльного, который здесь мало отличался от других.
      - Да, вообще-то немного да, - ответил тот нехотя и немного смутившись, - тетя такая добрая.
      - Да, очень добрая, - искренне согласился с ним отец, - похожа на маму... в отношении тебя, конечно.
      - Мама такая же добрая была? - воскликнул сын, вмиг проснувшись. - Как жаль, что у меня ее нет!
      - Очень жаль. Не плачь, сынок, - погладил его по головке Миклук, заметив опять, какой он еще малыш, - но у тебя довольно мало времени осталось, когда тебе еще нужна мама. Но осталось. И я, наверное, оставлю тебя там на некоторое время... в следующий раз. А может, и совсем.
      - И тетя Ярмила станет мне мамой? - как можно спокойнее спросил Микрос.
      - Нет, сынок, но она, я думаю, сможет любить тебя почти как мама, - ответил с трудом ему отец, - а потом и деревня будет твоей.
      - Моей?! И девчонки тоже? - спросил сын и покраснел
      - Они тебе нравятся?
      - Веселые такие! С ума сойти, - копировал он даже чуть их, - всю ночь спать не давали, хихикали и щекотали меня.
      - А чего хихикали?
      - Ну, так и я их щекотал. Меня что ли одного?
      - Они, наверное, в тетю Ярмилу, - улыбнулся своему Миклук, - та тоже очень веселая.
      - Да, их так удивило, что я не похож на них..., - проговорился тот, но тут же исправился. - Пап, а зачем мы в ту деревню ходили?
      - Теперь почти в твою, - поправил его отец.
      - Да? А как это?
      - В следующий раз увидим.
      - Но ведь мы там даже не были нигде? - изумлялся сын.
      - Запомни, сын: для начала чего-то настоящего достаточно одного слова, - высокопарно произнес Миклук.
      - А какого?
      - Вчера.
      - Что, вчера? - с сомнением посмотрел на него сын, считая, что с ним опять шутят, хотя сегодня он этого уже не был достоин, если не сказать наоборот.
      - Слова вчера.
      - И все?!
      - И все, - выдохнул из себя отец, - сегодня и завтра будет твое.
      - Ну, сегодня, да... А вчера, значит, их?
      - Да, сынок, - с горечью произнес отец, погружаясь в мысли, - вчера - это лишь слово сегодня, но, пожалуй, самое могущественное из всех слов. Когда мир познал слово вчера, он понял, что живет. Отними у человека вчера, и он перестанет быть человеком. Он не будет помнить данного ему добра и не будет добрым. Он не будет знать родителей своих и будет плохим отцом. Он не вспомнит захода солнца и не узнает восход, не обрадуется ему. Он не будет помнить свое детство и подумает, что жизнь - это лишь дорога к смерти, идти к которой он начнет помогать всем, не будучи даже злым. Не помня беспричинной радости детства, он увидит смысл не в самой радости, а в ее причинах. Он забудет материнскую бескорыстную любовь и будет думать, что любовь - это то, что получают или дают взамен нее. У него будут несчастные дети, которых он сразу же сделает стариками. У него будет несчастная жена, в которой он не будет ценить ни мать, ни дитя. У него не будет друзей, так как у них не будет общих воспоминаний, того общего, что имеют лишь они, ведь все сегодняшнее доступно всем и является лишь поводом для раздоров. У него не будет будущего, так как он не помнит вчерашнего ожидания сегодняшнего. У него не будет сегодняшнего счастья, так как он не помнит вчерашнего горя или горя утраты вчерашнего счастья. У него не будет и жизни, так как он не помнить вчерашнего уже небытия, и он будет думать, что жизнь - это лишь недвижимый миг, лишь то, что он видит перед собой, откуда все лишь убегают. У него не будет воспоминаний, значит, не будет его самого. Даже в зеркале он увидит лишь то, что сейчас вдруг посмотрело на него, что нарисовано на нем, ведь он же не помнит, что лишь мгновение раньше там никого не было. Он и подумает, что он - это зеркало... Да, я, может, и обманул в чем-то этих людей, но я сделал их самыми счастливыми из всех, подарив им вчера, сделав для них главным его, а не сегодня, не завтра. Конечно, реально ощутить это очень трудно: не потрогать, не увидеть, не попробовать. Телу это не доставляет радости, ведь вчера оно было моложе, сильнее, здоровее. Но тому, что в нем живет, и что мы есть, это позволит быть счастливым в горе, молодым - в старости, и жить, даже умирая, поскольку все, что с ним было, то с ним и остается до тех пор, пока не кончится его вчера. И если кто отнимет у них когда-нибудь это вчера, он отнимет то, что у них есть, что для них самое дорогое. Что отнимать его у тех, у кого его нет? Кто не ценит его. Отнять сегодня невозможно, завтра - бессмысленно. Его и не было. А вот отнять вчера можно, и это вообще-то единственное уязвимое на самом деле место в жизни любого человека, если, конечно, не считать надуманных. Это, как я слышал где-то, так называемая... пята, но вот какая - ах или..., нет, забыл. Всегда сзади вроде, за спиной, где ты наиболее уязвим...
      - Значит, ты сделал их очень уязвимыми? - понимающе спросил сын.
      - Когда человеку что-то дается, то у него есть что терять. У других я лишь отнимал, но то, правда, что и не нужно им, чего нет, чего нельзя отнять. Этим же я дал! - убеждал больше себя Миклук. - Потому что здесь будешь жить ты, - подумал он про себя и продолжил вслух, - значит, и ты будешь иметь это, пока живешь там.
      - Но я много чего не помню из детства, так как этого нет со мной, - огорченно промолвил Микрос.
      - Оно еще не закончилось, запомни, сынок! Ты еще успеешь восстановить воспоминания по аналогии и набраться новых. Ты должен успеть! И ты должен сохранить это. Понял меня?
      - Да.
      За грядой их уже ждали верные братья ордена лестниценосцев, которым Микрос страшно обрадовался и начал раздавать все то, что ему напихали в карманы тетя Ярмила и ее дочки. Братья же как-то по иному смотрели на него, поскольку они вдруг увидели в нем мужчину, но очень похожего на них, на мальчишек...
        
     
      Глава 20
     
      В домике посыльного его уже ждали.
      - Добренький господинчик мой, - как-то неестественно вяло юлила Меллид, с трудом сдерживая зевки, - где же ты был? Я уж думала, что ты никогда не придешь, поэтому чуть не проспала, но, чтобы этого не случилось, решила проспать прямо здесь.
      - Но ты, похоже, чтобы не проспать, решила поспать уже после того? - с ленивой ревностью спросил Миклук, поглядывая на мятую кровать и такое же платье.
      - Наоборот, милый, переспала, да еще и кошмаров про тебя насмотрелась. И били тебя, и огнем жгли. Целая свора женщин, голых, но страшных, как эти...
      По странному стечению обстоятельств она тоже была, как и он, сильно усталой и не спешила его теребить.
      - Посыльный, выходит, уже ушел? - мимоходом к кровати спросил Миклук.
      - Приходил ночью, когда меня здесь не было, почему я и не знаю: ушел или нет, - путано ответила она.
      - Так ты же здесь спала? - спросил он, потягиваясь.
      - После того, как он ушел, я и спала, - простодушно отвечала она, потягиваясь рядом уже.
      - А до этого?
      - До этого? А до этого меня здесь не было, - ответила она, погладив его одним пальчиком.
      - А откуда же ты знаешь, что он здесь был? - пытался Миклук застать ее врасплох.
      - Так ты же сам сказал, что он уже ушел? - спокойно ответила она.
      - Я спросил, а не сказал, - растерялся Миклук.
      - А что, когда спрашивают, не говорят разве? - удивилась она искренне, обнаружив его куртку неправильно застегнутой. - Странно. Я думала, что наоборот, когда отвечают, вот тогда часто не говорят, но чтобы не говоря спрашивать! - не знаю, не знаю.
      - Так, его, значит, не было?
      - Ну, ты и странный какой-то! - воскликнула она, расстегнув курточку, - то говоришь, что был он, то - не был. Не поймешь!
      - Но ведь это ты сказала, что приходил ночью? - почти дословно процитировал ее Миклук.
      - Ну да, он приходил ночью, всегда только ночью и приходил. Я и сказала, что он приходит ночью. При-хо-дил но-чью! - напомнила она.
      - А кто здесь спал?
      - Он.
      - И ты?
      - И я.
      - Рядом?
      - Не знаю. Может, и рядом, а может, и на одном месте. Откуда я знаю? - позевывая отвечала она, гладя его двумя пальчиками. - Я ж была одна и к тому ж крепко спала.
      - А он не сказал, когда еще придет? - сделал шаг ей навстречу Миклук.
      - Нет, не сказал.
      - А как он мог не сказать, если его не было? - набросился на нее Миклук без курточки уже.
      - Ой, я не могу! Ну, ладно, пусть будет по твоему, он сказал, хоть его и не было, - смеясь отвечала она.
      - Так когда?
      - Сегодня.
      - Точно сегодня? - заинтересовался уже другим Миклук.
      - Ну да, сказал сегодня, раз сегодня его не было, - отвечала она, потешаясь над его непонятливостью уже без платья.
      - Ох, ну ладно, - глубоко вздохнул Миклук по сходным причинам и откинулся на подушку.
      - Какие вы все же мужчины смешные - хоть плачь, - покровительственно сказала она, поглаживая его по карманам, - и муж все спрашивает, когда ты придешь, и точно ли я тебе в поддавки проиграла. А если точно, то почему так мало.
      - Как так мало?
      - Да вроде бы десять должна... ну, раз, - пояснила она с загорающимся опасным блеском в глазах.
      - И что он? - как можно осторожнее спросил Миклук.
      - Сидит, чего-то высчитывает, пальцы на руках и ногах загибает, - слегка покраснела она, - досчитает до двадцати одного и... по-новой. Больше-то не умеет...
      - А кто вчера выиграл?
      - Привратник, - равнодушно ответила она, - а муженек мой едва не проиграл, вот я и ушла от него на ночь из-за тебя.
      - Из-за меня?
      - Так ты же проиграл тогда! - воскликнула она и наклонилась над ним, - вот мне тебя жалко и стало. Какие вы все бяки. Выиграли у моего миленького, у бедненького моего, у хитренького моего...
      - Почему это хитренького? - насторожился Миклук.
      - Он специально проигрывал, чтобы я пожалела его, - ласково журила она его, сев сверху.
      В это время в домик влетели ее подружки и, круто развернувшись, выскочили на улицу.
      - Ну, ко-не-ечно! Такой я слабенький, да маленький.
      - А они, смотри ты, все победители, не подступишься, на козе не подъедешь. Нос выше рогов подняли, - продолжала она, гладя его и по голове, словно искала там что-то, - так ему и надо носатому.
      - Рогатому!
      - Так ему! Так ему! Еще! Еще! - восклицала она ритмично, походя бросив туфлей в заглянувших вновь подружек, - чтоб не за-да-вал-ся! По-бе-ди-тель! По-бе-ди-тель!
      - Так он из-за этого решил проиграть? - спрашивал Миклук, когда появилась такая возможность.
      - Если бы из-за э-то-го, я бы еще по-ня-ла! - так же отвечала она, имея правда больше свободы для действий, - жаба за-да-ви-ла! Когда не мог, то мечтал вы-иг-рать! Теперь же: когда и мочь не надо, он все проиграть меч-тает! Ты такой же был?
      - Нет! - выкрикнул снизу Миклук, - для того, чтобы выиграть, я готов и проиграть, и всегда проигрывать!
      - А если для этого надо выигрывать? - недоуменно спросила она, замерев.
      - Выигрывать для того, чтобы выигрывать? - попытался он усмехнуться. - Надо быть дураком, чтобы работать ради того, чтобы работать, жить лишь для того, чтобы жить...
      - Любить лишь для того, чтобы любить, - ехидно вставила она.
      - О, нет! Сейчас это для меня не по силам уже, дорогая! - воскликнул он.
      - А что ты делаешь? - удивилась она.
      - Я всегда любил тебя лишь ради тебя, милочка, - искренне признался он, - но не для того, чтобы просто любить.
      - Да, - прищурилась она, - ты уверен?
      - Кстати, почему это ты вся в листьях... веничка? О, а это кто же тебе ее так отстегал? - изумился он, обнаружив подтверждение только что произнесенному утверждению.
      - Ах, ты, лгунишка! - с утроенной энергией набросилась она на него, - и он после всего этого еще смеет мне это говорить?!
      - Ты думаешь, что я не заметил, - пытался как можно увереннее говорить смущенный Миклук, - точнее, не почувствовал это в сплошной тьме?
      - А что ж ты про посыльного меня спрашивал? Рядом ли вы с ним спали, вместе ли или все же со мной? - хохотала она так, что ей пришлось еще одну туфлю запустить через плечо в подружек, которым очень скучно было на улице.
      - Там дождик начался, - жалобно призналась одна из них.
      - И мы же не к вам пришли вовсе, - пожимала плечами вторая, как будто и не глядя на них уже со стула, - вдруг посыльный придет, а мы тут мокрые все. Места нам тут тоже хватит, поскольку тебе-то его не нужно пока?
      Это она уже произносила с кровати, шмыгнув в которую, они чуть не столкнули на пол Меллид и не укатили из-под нее Миклука, который правда чем-то зацепился за нее.
      - Странно, а чем это вы за нее зацепились? - удивилась одна из них.
      - Нет, странно другое - за что он зацепился? - добавила другая.
      - Какая наглость! Видели бы ваши мужья, как вы смотрите и куда! - возмущалась невнимательно Меллид, - они бы вам показали!
      - Ой, а то мы не видели! - захихикала одна из них, которая никак не могла пристроиться поудобнее и наваливалась из-за этого на вторую.
      - Нет, но там же темно было и вправду, - сказала вторая, - и я не видела, но вот так могу узнать.
      - Как тебе не стыдно! - воскликнула Меллид.
      - Но там же темно было, - оправдывалась та, - как же еще я могла познакомиться?
      - Я не про это! Так даже ничего, - говорила ей торопливо Меллид, - я говорю, что ты совсем раздавишь бедняжку! Лучше навались немного на господина Миклука, а то он сейчас... выпрыгнет!
      - А еще подружки! - чуть не плакала другая, - пусть она лучше на меня навалится, а я - на него.
      - Но господин же Миклук не выдержит? - справедливо заметила другая, - ты уж лучше на меня навались, я выдержу.
      - Ага, вас двоих выдержит, а меня, самую маленькую, самую беззащитную, значит, нет? - хныкала та, разжалобив не одного Миклука.
      - Да, господин Миклук, можно, вы ляжете поперек кровати, - спросила его Меллид при этом, - а-то как-то нечестно получается: я пришла раньше всех, а мне скоро и лечь будет некуда...
      - Но ты же ляжешь на мое место, я тебе уступлю, - проявила щедрость вторая, - а я сяду на твое, то есть, не на твое, конечно, буквальным образом...
      - Девочки, не обижайте малышку, - терпеливо произнес Миклук, развернувшись, как его просили, пока он при этом мог говорить.
      Но пока Меллид уступала место той, которая уступила место ей, второй уже некуда было сесть - маленькая успела проскользнуть незаметно между ними.
      - Ой, а куда же сесть? - удивилась она.
      - Глупая, просто же так не сядешь? Надо же сначала... - стала ей показывать Меллид, перестав правда объяснять. - Садись, мелюзга.
      - Ой, как удобно так! - крикнула та, - можно я попрыгаю?! Ой, но это же не господин Миклук?
      Увы, пока она смотрела, прыгать ей пришлось уже на второй, почему ей так мягко и было.
      - Кажется, дождь кончился! - испуганно произнесла вдруг она.
      - Не обманывай! - крикнула ей та подменщица, на миг только выглянув из двери, чего той хватило, - как тебе не совестно обманывать? Но как хочешь, тогда я сяду на тебя... А мне даже нравится! Меллид, иди сюда тоже?...
      Но та уже спала, и за ней вскоре последовали и они, причем малышка так и уснула на нем...
  
      В доме на площади он застал привратника, который со всем семейством восседал за столом в нижнем зале и, судя по горе объедков и батарее выпитых бутылок, довольно давно. Тот машинально поприветствовал его, не найдя уже сил оторвать себя от куриной ножки, косточка которой как змеиный язычек выглядывала из его округленного рта, не пролезая уже дальше...
      Наверху дочь с зятем о чем-то спорили, расхаживая по залу.
      - Папа, он не хочет проигрывать и вообще играть, - обиженно сказала Микати, вытирая свои щеки, - а я не могу заставить его делать это, так как мне этого и не хочется и получается совсем иначе. Но он же и не привратник, чтобы проигрывать?
      - Вы понимаете, господин... отец мой, - серьезно обратился к нему Эйфорей, - в игрищах у нас не было ни проигравших, ни выигравших. Точнее, у нас все получались выигравшими, поскольку проигравших не было, хотя это, я понимаю, парадокс. Но это так. А сейчас парадокс не меньший: чтобы, мол, семья выиграла, я должен проиграть. Я весь в противоречиях...
      - А вы вчера выиграли? - спросил Миклук.
      - Да, если, конечно, это можно назвать выигрышем, - тряс головой тот, отвечая, - проигрывать-то даже интереснее, я не спорю! И ума для этого надо побольше, но это все лишь для того, чтобы продуть! Я никак не могу выйти из этого заколдованного круга.
      - Похоже, что не только вы, - задумчиво произнес Миклук, который пришел уже с готовым решением на второй этаж. В домике посыльного он уже успел все обдумать и теперь лишь убедился в справедливости своего решения...
      - Придется, Микати дорогая, тебе проиграть, - горестно произнес он, обняв дочь за плечи.
      - Как?! - воскликнули те одновременно.
      - Ничего не поделаешь, иначе все рухнет, - продолжал отец, - здесь все настолько привыкли выигрывать, что лишать их этого не представляется возможным, даже неудобно как-то и жалко. Но все также привыкли к справедливости, и, если кто один вдруг проиграл, то чувство справедливости начинает толкать победителей к проявлению братского соучастия к нему. Нет, это совсем не зависть, как может показаться. И поскольку я бы не хотел, чтобы мир вокруг тебя, доченька, был раздираем противоречиями, тебе и нужно выступить примирительницей и благодетельницей. Ты должна дать всем мужчинам возможность милостиво и, может, даже снисходительно выиграть у тебя, отдавая дань и традициям, и твоей слабости, как женщины. Они же не могут оскорбить тебя, поставив наравне с собой: мужланами и грубиянами? Не выиграть у тебя им будет стыдно, отчего кончатся все попытки низвергнуть основы. А дать тебе возможность быть слабой и проиграть - это вроде и не стыдно для тебя по их мнению. Умные мужчины прекрасно знают, что женщина выигрывает у них лишь своим проигрышем, лишь тем, что она для виду или на виду поддается мужчине, давая ему возможность считать себя этаким рыцарем. Не зря же нет слова рыцарь для обозначения соответствующих качеств у женщин? Женщина может быть железной по определению, но в железе - нет! Таким образом, мы, считая тебя вроде бы как воплощением той самой Природы, сближаем игру в поддавки с игрищами, где соответственно нет ни победителей, ни побежденных. Ведь победить женщину - это не победа, а проиграть - для женщины это не поражение, а наоборот. И раз нет потерпевших, то все вроде бы как победители. Я не прав, сынок?
      - Ну, если в целом, то наверное, - уверенно ответил тот.
      - Так и порешим, - уверенно ответил Миклук сам себе, - для этой деревни иного варианта не найти. Никто здесь не позволит другому быть исключительным даже в поражении. А женщине - пожалуйста! Рыцари ж!
      - Папочка, а как же другие женщины? - спросила Микати.
      - Чтобы они позволили себе проиграть другой женщине?! - смеясь воскликнул Миклук, представляя себе премилую картинку, где три подружки до сих пор его ждут, не желая первыми отказаться от этого, - или позволили бы мужу проиграть тебе?! Это конец света!
      Придя на площадь вместе с привратником, Миклук с радостью убедился в справедливости своих опасений и принятых им мер предосторожности. Все мужчины прятали стыдливо глаза от окружающих и, особенно, от своих женушек. Назревала буквально революция! Низы не хотели так, а верхи не могли! Все надумали проиграть! И каково же было их изумление, когда вместо Миклука или Эйфорея к столам вышла хрупкая такая, неопытная Микати, робко глядя в глаза первому рыцарю, заготовившему для противника самый наи... вопрос. Вопрос застрял у того в горле и он, густо побледнев, застыл на месте, словно соляной столб. Все ждали объяснений.
      - Господа рыцари! - обратился к ним Миклук, тревожно поглядывая в сторону домика посыльных, - перед вами, можно сказать, родственница отца этой игры, ее породителя, так что она совсем для нее не чужая, и право играть у нее тоже есть, но при отсутствии, конечно, же права просто так по родственному выиграть у кого-либо из славных мужей, присутствующих здесь. Понимаете, тут возникла такая загвоздка, что вроде бы и сама игра женского рода, и вроде бы представлять и олицетворять ее мужчине как-то и неудобно, что и вызвало у нас вполне справедливые сомнения. А чего это он, или он, или он, я, то есть? А, вот, чего это она - вряд ли тут задашься таким вопросом. А чего это она должна проиграть? - не спросит и никакая другая женщина. Нет, конечно, может, тут и найдется самая, ну, такая всем проигрывающая во всем, кто и спросит так, но давайте тогда сразу ее и спросим: вы и есть тут такая, самая проигравшая всем? Молчание! Нет, значит. Ну, пусть тогда родственница игры и несет это несладкое бремя отсюда и потом. Ваши ставки, господа!
      Все оживленно зашумели, женщины презрительно зафыркали, а мужчины подряд с галантными поклонами ставили свои фишки как можно ближе к ней и задавали Микати один и тот же вопрос: "как, мадам, вас зовут?" - боясь хоть намеком поставить ее в неудобное положение. Самые галантные припадали при этом на одно колено, а то и старались упредить ее ответ и положить свою фишку прямо ей в кошелечек, привязанный к поясу. Жены их при этом всячески и как можно громко выражали ей свои соболезнования, как обреченной рождением своим на вечный проигрыш, даже подбадривая мужей еще ниже склонять голову, ниже стола, чтобы не зарились на страдалицу или на ее кулон в глубоком вырезе.
      - Да, таким вот я его выдрессировала! - шептали они громко соседкам, - дома еще не так себя демонстрирует! Каждый вечер ко мне вот так на коленках, иногда прямо под кровать, коль не остановить... Да-да!
  
      Привратник же, хоть и мог бы почувствовать в этом какой-нибудь подвох, но был полностью занят мыслями о завтрашнем проигрыше или еще о чем-то, и выиграл у нее чисто машинально, лишь в конце пожалев об этом, но, главное, пожалев о том, что пожалел слишком поздно!
      Муженек же Меллид, не имея над собой пристального ока, вовсе разошелся. На первом ходу он не просто пал на колено, но еще и поцеловал край ее платья. Однако, отсутствие контроля со стороны второй половины сказалось: заглядываясь ли на противницу или еще почему, но несколько ходов он умудрился ей проиграть, шепотом задавая вопросы. Несколько фишек этим он сберег.
      Миклук, зорко следивший за ходом игры, тут же уловил это и сделал эпохальное заключение, что это было свидетельством начала формирования иного человека новой эпохи. С уважением поглядывая на него, он решил не спускать с того взгляда, компенсируя этим отсутствие супруги.
      - Ну, уж меня-то ты, голубчик, моим оружием не одолеешь! Я-то уж слабое место вашей семьи знаю неплохо, - подумал он снисходительно про себя, сказав вслух тому шепотом, - что-то вы совсем, смотрю, ослабели?
      - Да, имею некоторую слабость, - скромно признался тот, - к красивым женщинам, но ведь совсем же чуть-чуть?
      - Что ж, пусть это останется только между нами, и даже супруга такого сравнения не узнает, - согласился с ним Миклук, похлопав его по спине, - на счет другой, то есть, красивой женщины...
      - Я тоже вас хотел просить об этом, - шепнул тот испуганно в ответ, зыркая по сторонам глазками, - и вообще, я думаю, надо бы как-то персонализировать процесс, соблюсти бы тайну вопрошания-отвечания, чтоб... привратник не пронюхивал...
      - Вы мудрый человек, - восхищенно шепнул Миклук, - я ведь не зря пришел к вам первому. И меня даже печаль берет от того, с кем вам приходится играть.
      - А так даже интереснее, - ответил тот шепотом и задумался, выиграв все остальные ходы уже машинально.
      - Но чего это я у нее-то вдруг выиграл?! - возмутился в это время очнувшийся поздно привратник, - я вовсе не хочу у нее выигрывать так глупо! Уж лучше я буду сам у себя выигрывать, чем у нее! Была нормальная такая игра, а тут она зачем-то появилась! Я что теперь всегда у нее выигрывать должен? Совсем мне это не надо! Я с вами не играю таким образом! Если уж и буду, то только с вами, раз игра ваша. Зачем мне какие-то родственники, да еще женского пола?! Надо вернуться к первому тексту игры! К истокам и основам! Дудки!
      Но, к счастью, ни среди мудрых, ни среди остальных он не нашел поддержки, так как всегда держался от них особняком, куда ему и пришлось ретироваться от нападок настоящих рыцарей. Отступление ему скрасило немного то, что он успел стащить со стола пару куриных окорочков, которые проиграл до этого. Это к тому же подгоняло его скорее покинуть поле боя, где могли хватиться пропажи, учитывая, что за пазухой у него кроме этого еще что-то позванивало при каждом резком шаге. И это было его счастьем, поскольку рыцари уже поглядывали косо по сторонам в поисках подобного рода отщепенцев, планируя кое-что на сегодняшнюю ночь...
      - Господа! - обратился к ним по завершении игры Миклук торжественно как никогда, - наконец-то наша игра приблизилась к своему идеальному варианту, о чем, может, даже не мечтал и тот, кто пожертвовал собою ради ее торжества! Сегодня вы все без исключения - победители, и ваши достойные супруги тоже не в накладе, поскольку все они тоже как бы победители, поскольку лишь одна из них стала жертвой, а все остальные совсем нет. Это должно вселить в дома ваши уверенность в сегодняшнем дне, а также покой и мир. А главное в этом, мы совсем ничуть не нарушили указания горы, хотя и нисколько не ущемили свои интересы. Мы спокойно можем играть без страха, что когда-нибудь кто-нибудь из нас возьмет, да проиграет. Те, кто сделал это за нас, лишили нас такой нежелательной возможности! Честь и хвала им, добровольным жертвам человеколюбия!
      Все радостно и громко поддержали его выступление криками и выжидательными взорами, кои не обманулись, поскольку столы уже накрывались беднягой Микати, милосердно улыбавшейся всем мирянам.
      - Господа миряне! - громко обратился ко всем Бьюрг, - я даже предлагаю теперь во время каждой игры всем настоящим рыцарям задавать госпоже Микати вопросы только коленопреклоненно! Иное не достойно победителей!
      - Ура! - закричали рыцари, тут же продемонстрировав это, чем даже порадовали супруг своих, так как встали на коленки-то рядом с теми, на что те тут же замигали друг дружке.
      - А я предлагаю, - выскочил вперед его дружок, который тоже был без присмотра сегодня, - построить ради этого даже дом, то есть, для нашей госпожи, чтобы она там проигрывала нам, а не под дождем, когда он идет если! А-то представляете, что во время игры она ведь в сто раз больше нас промокнет?! Абсурд же? А когда вон те игроки подрастут?
      В это время как раз мимо проходила ватага ребятишек во главе с Микросом.
      - Пап, - бросил тот ему мимоходом, - мы к Йеше в деревню, то есть, в пещеру сходим. Спасать его надо...
      - Только не задерживайтесь. Нам скоро идти, - потрепал его Миклук по головке, и тоже начал собираться кой-куда, хотя сразу уходить было неудобно, почему он и обратился вновь к толпе победителей, - вот видите, наше будущее пошло в ту землю спасать первую жертву во имя этой игры?! Дети пошли, а некоторые тут...
      Горло его перехватило от рыданий, и все женщины бросились ему помогать. Рыцари воодушевились примером детей и начали грозно расхаживать по краю площади, высматривая отщепенцев.
      - Ох, и ночка сегодня будет! - потирал руки Бьюрг, - ох и не поспится сегодня кому-то в последний раз!
      - Да уж точно, - подхватывал его приятель, - дети и то догадались, а мы-то что навыдумывали?
      - Это кто-то нас в искус ввел, - пояснял им самокритично третий, - и, скорее всего, привратник. Ишь, решил в тумане спрятаться!
      А тот теоретик с головой не по размеру уже придумал для этого тоже первого в истории дебюта свое наименование. Вначале он хотел назвать его просто: дебют победительницы ста ослов. Но когда увидел подобное воодушевление толпы славных рыцарей, то передумал и назвал иначе. По крайней мере в летоописании мы нашли его, как просто "Дебют Микати". Он был первым, обладающим человеческим, собственным именем...
      Миклук же, поняв, что ночка тут будет тоже веселой, поспешил к домику посыльного, так как не хотел и подружек лишать возможности попировать...
     
      Но там он встретил свои превзошедшие ожидания.
      Тот, как Миклук давно и предполагал, был там и проводил, как ему показалось, весьма строгую беседу с дамами, отчего те прямо взмокли и обессиленные какие-то и потерянные лежали на кровати, пряча взгляды от Миклука и притворяясь будто бы спящими от этого и весьма натурально. Посыльный же и на него взглянул весьма строго и, спрыгнув с кровати и поправив воротничок курточки, которую он надел вслед за брюками, начал его сразу строго допрашивать:
      - Так вы и есть тот самый Миклук с золотыми пуговицами? - был его первый вопрос, за которым, поскольку пуговиц золотых тот на нем не увидел, последовал сразу другой. - И чего вы собственно добиваетесь и хотите... за них? И где они?
      - За них? Но я ничего не хочу, а наоборот хотел бы дать сам, помочь вам... - начал робко Миклук.
      - Не хотите, но все же хотите помочь? Странно как-то, не находите вы в этом противоречивость некую? - оборвал его посыльный. - Но у нас, понимаете, очень, очень трудная работа: попробуйте проникнуть внутрь человека, чтобы понять его и оценить? Вряд ли вы справитесь.
      - О, конечно! - согласился с ним Миклук, бросив проникновенный взгляд на трех дам, недоступных для его понимания, - но если бы было легко, то я бы и не предложил вам свою помощь? А так ведь вам приходится туда-сюда по горе лазить, внутрь людей туда-сюда проникать, думать, оценивать...
      - Да нет, по отдельности-то все это нисколько не трудно, и мы стараемся все это делать по отдельности, а так бы, конечно, проникать и сразу туда-сюда с горы.., - поправил его посыльный, пытаясь это все представить нагляднее.
      - И все же, - пытался не потерять ниточку Миклук, - если вы все делаете по отдельности, то вам тогда приходится делать или то, или другое, а делая одно, не делать при этом многое, из-за чего, может быть, приходится от проникновения, к примеру, отрывать время для думанья, допустим, или для оценки глубины и так далее. Кое-что я бы мог взять на себя: на гору там лазить туда-сюда или прочее...
      - Подумать надо, но я сейчас, к сожалению, оценкой уже занялся, уже успел подумать раза три, проник тоже, поэтому придется в следующий раз, - прервал тот его, - а оценивать меня попросили именно вас, что я вам тоже не могу поручить...
      Сказав это, он испытующе посмотрел на него и замолчал, вслушиваясь.
      - Ах, да, простите! - всполошился Миклук, кляня себя за несообразительность, - я и не понял сперва! Вы же оценить должны и меня, и все мое, и по частям, и начиная с мелочей! Вот, смотрите, какой у этих трех пуговиц красивый рисунок зато!
      - Н-да, - оценивающе протянул посыльный, три раза демонстративно пересчитав пуговицы, - какое-то неполноценное мнение о вас складывается.
      - О, простите! - покраснел Миклук и, пошарив по карманам брюк, обнаружил там дырку, приведшую его в ботинок, - я ведь только решил показать вам вначале рисунок, цвет и вес их. А вот теперь вы вполне можете составить мнение еще и о твердости этого... А в совокупности еще и о количестве, конечно!
      - Вы растете прямо на глазах, и, я думаю, при следующей встрече мы кое-что уже обдумаем вместе. Можете подумать для тренировки заранее, если не будете в это время заниматься своей самооценкой в наших глазах, - сказал он с расстановкой, - а то там уже какое-то не очень мнение о вас начало складываться. Они, правда, еще не знают, что вы здесь появились, но мнение о вас там всегда было не из лучших. Я надеюсь, что вы понимаете - почему?
      - Да, чтобы дать ему возможность улучшаться, - покорно склонил голову Миклук, - вы там очень добры.
      - Ну да, - согласился посыльный, - только сейчас я-то здесь, а не там.
      - Конечно, конечно! - сказал Миклук, задом пятясь к двери, - спасибо за вашу проникновенную беседу.
      - С кем? - удивился тот, не поняв намека. Точнее, поняв его буквально.
      - Да нет, нет, - смутился его понятливости Миклук, - я просто подумал...
      - А вы реже думайте! Больше оценивайте, - подсказал ему тот, - подумаете, когда я вновь приду к вам подумать. А сейчас все - не думайте!
      С этими словами он начал доставать из оставленной Миклуком сумки бутылки, снедь и прочее...
      Понятливый же Миклук поспешил к деревне, где вовсю шел пир, поскольку наконец-то Эйфорей обрел себя вновь, превращая потихоньку игру уже в настоящие игрища.
      Но, судя по выражению лица организатора и вдохновителя, получалось не совсем то, что он организовывал. Поначалу все шло неплохо. Все провозглашали тосты за природу, за виновницу торжества, желая ей много лет поражений и счастья. Женщины сочувственно целовали ее и щипали за разные места от умиления, прерывая подобные намерения у своих супругов. Потом все даже вознамерились совершить шествие к природе, после чего и начались некоторые отклонения. Мужчины вдруг растерялись: кому же и за кем встать, и кто должен идти впери и тому прочее. Женщины в этом не участвовали, поскольку к тому времени совершенно запутались в мужьях, не помня - кто же из них чей, поскольку сумбур внесла та самая троица лишних мужей, пытавшихся в темноте узнать своих жен по некоторым признакам. Потом женщины совсем запутались, поскольку среди мужчин началась настоящая свалка или, точнее, опять мордобитие, так как никто не хотел уступать другому место первого победителя или вставать на место последнего. Разобраться в этой куче: кто чей муж, когда разные части этих мужей были в разных частях кучи, - было просто невозможно сразу.
   Поэтому женщинам было проще решить, что это Эйфорей или Миклук, когда тот пришел, поскольку у них их части были все вместе. Когда был один Эйфорей, это было сделать в два раза труднее, поскольку тут куча возникла уже среди женщин. Появление Миклука вдвое облегчило тем задачу, отчего на площади стало веселее, Эйфорей приободрился и, несмотря на некоторое неудовольствие Микати, повел всех за собой в лес. Вслед за женщинами хлынула и сплошная, неразъединимая уже толпа качающихся и довольных мужчин, наконец-то осознавших себя единым целым. Это было нетрудно сделать, поскольку после потасовки они были во многом похожи друг на друга, и на их лицах появилось очень много их объединяющего. Обнявшись все одновременно за плечи, они начали распевать разудалые рыцарские песни и приплясывать в такт друг другу.
      Навстречу им из лесу показалась ватага мальчишек во главе с Микросом, которые мало чем отличались внешне от мужчин: лица их были в синяках, рубашки порваны, кулаки в ссадинах. Но они так же шли, обнявшись и распевая боевые песни, чем вызвали дикий восторг у вьющихся вслед за ними девчонок, тоже изрядно потрепанных, но зато в ярких, цветастых венках из больших цветов, что свидетельствовало об их трофейном происхождении. Последнее можно было сказать и о некоторых новеньких среди них.
      Обменявшись приветственными криками, толпы разошлись в разные стороны, и Миклук примкнул к малышам.
      - Ну, что, сынок, пора нам отправляться в дальнюю дорогу, - сказал он Микросу, чем вызвал много огорчений, особенно среди новеньких девчонок.
      - А куда мы пойдем, - спросил его сын, когда распрощался со всеми.
      - Идем на восход солнца! - твердо сказал Миклук. - Ты принес, что я просил?
      - Да, - ответил лаконично тот, подав ему менее лаконичный мешочек.
      - Что у вас произошло? Подрались? - спросил Миклук.
      - А-а! Те начали между собой драться, а мы их хотели разнять, вот нам и досталось от обеих сторон, но тем тоже досталось и даже вдвое больше, ведь нас вдвое больше было, чем каждого из них, хотя если вместе то поровну, но их по отдельности меньше, хотя они и с двух сторон, но между собой тоже... - захватывающе пытался тот передать картину боя, - но я с теми потом помирился, хотя со мной-то они и не ссорились...
      - В следующий раз, если и с этими будете драться, то ты с ними тоже не ссорься, - сказал Миклук, но почувствовал себя при этом почему-то не очень удобно, словно советовал ему плохое, хотя желал хорошее, - я почему так говорю? Сидеть на одном месте, как это решил Микмус, не так уж и интересно. Мир богат своим разнообразием и разнообразен своими богатствами, поэтому стоит познать его весь, даже если он весь состоит из одной горы. Но и гора ведь тоже не зря круглая? Да-да, именно для того, чтобы познание ее никогда не кончалось, ведь пока ты идешь по кругу, все, что ты даже раньше вроде бы видел, уже изменилось, уже новое... Все надо познать...
      - И пещеру тоже? - поинтересовался сын, - мы ведь так до Йеши и не добрались. Из-за него-то все и началось. Одни хотели туда, другие же не хотели, чтобы мы ходили с теми, поскольку хотели, чтобы мы пошли с ними, а те тоже...
      - Это не важно, - успокоил его отец, - хотя им ты об этом не говори. Зачем отнимать у людей то, что тебе не нужно? Сделать вид, конечно, стоит, чтобы они крепче за это держались и забыли про то, что нужно тебе...
      - А что надо мне? - хотел было спросить Микрос, но передумал. Не все можно спрашивать у взрослых, как он понял. Поэтому он перевел разговор на другую, более понятную им обоим тему, - а дом наш все же мне больше всего нравится, мы ведь его полностью сами построили. Там правда сейчас такое творится! Никак не могут поделить его между собой. То шабаевцы пытаются его захватить, то эти.
      - А Микмус как? - заволновался Миклук, даже замедлив шаг, когда они перелезали через гряду.
      - А он-то что? - удивился даже Микрос, - он им очередь установил: то одни продают, а другие покупают, то наоборот, а все у него ведь остается. Чуть что - он с ними в игру сыграет, и все довольны, а к вечеру опять начинают тусоваться, кому завтра начинать первым.
      - Ничего, здесь вот доделаем и сходим туда. Пока же тебе придется здесь пожить, - напряженно сказал Миклук, поглядывая в сторону горы.
      - Где?
      - У тети Ярмилы поживешь, пока я дальше пойду, - ответил отец, - а потом посмотрим. Как захочешь. В принципе-то, какая разница - где жить, если всегда можно сходить куда угодно?
      - Надо все же знать, откуда ты, а то говорю им, что с лодки, так они не верят. Раньше, так, смеялись, - грустно сказал Микрос. - Ты бы хоть рассказал мне все о той земле, откуда мы? Почему ты не хочешь?
      - Понимаешь, там все было настолько неправильно организовано, что воспоминания о той земле ничего правильного и полезного не дадут, - пересиливая себя, говорил Миклук, который и за долгие годы пребывания на лодке старался вытеснить из памяти старших детей все, что касалось их родины, рассказывая им что угодно, только не о том, что было там, хотя и это не во всем помогло. - Единственное светлое воспоминание у меня о той земле - это ваша мама. Больше ничего. И здесь могло бы случиться то же самое со временем, почему я и стараюсь повернуть все в другую сторону. А если кто узнает все о нашей земле, то он неизбежно, невольно применит эти знания здесь, перенесет их сюда, и тогда здесь тоже все закончится катастрофой. Слово вроде бы ничего не значит, ничего не может само сделать, но ты посмотри, как всего лишь одно слово поддавки, приставленное к обычному слову игра, резко все здесь начало менять и в противоположную от катастрофы сторону! Поэтому, пока ты твердо не усвоил необходимые правила, я не хочу засорять тебе голову. Пойми правильно.
      - Но какая же катастрофа, если здесь все такие... простые? - спросил Микрос.
      - Нет, в той первой деревне я уже заметил ее начало, бороться с чем было бесполезно, почему я просто решил все замедлить там, перевернув с ног на голову. Надолго ли - не знаю, но ведь и гора там бессильна.
      - А что там, на горе, такое? - спросил сын, задрав голову.
      - Я и пытаюсь выяснить, поскольку чувствую, что и оттуда может исходить опасность катастрофы. Камень-то ведь оттуда свалился на Амардука, все там поменяв и нарушив? - размышлял Миклук. - Почему мы и идем сейчас с тобой.
      - Идем? - насмешливо сказал Микрос, - ты идешь!
      - Ты тоже идешь, но с отставанием, - успокоил его Миклук, - сразу вдвоем нельзя, поскольку вероятность ошибки возрастает. А так это будет уже опыт для тебя... - моя ошибка, если что...
      - Но я хочу с тобой! - упрямо говорил тот.
      - Ты нужен этой деревне, - покачал головой Миклук.
      - Я? Зачем?
      - Ты нужен там именно так, чтобы ты не знал этого пока, - пояснил отец, запутав совсем сына, но что придало некую таинственность его миссии. Ведь часто не знать что-то гораздо интереснее, чем знать это досконально, когда оказывается, что и знать-то особенно нечего. А детство тем как раз и интересно, что мы почти ничего не знаем из того, что этак многозначительно не знают взрослые, этой многозначительностью лишь подогревая наш интерес.
     - Я понял! - твердо сказал сын, и отец увидел, что он сказал это не просто так.
  
  
   Глава 21
     
      По своей лестнице они спустились уже с трудом, поскольку с той стороны кто-то вынул часть перекладин и даже распустил чуть веревку.
      Люди были разбросаны теперь по всему полю и махали палками не столь дружно. Там, где их было несколько на участке, они больше стояли, доказывая что-то друг другу. Но когда все увидели Миклука с сыном, то, побросав косы, вновь дружно устремились к ним навстречу. Быстрее всех бежала Ярмила, которая с усмешкой поприветствовав Миклука, бросилась обнимать и целовать Микроса, невыразимо обрадовавшись просьбе отца, чтобы тот пожил у них. Тут же, словно грибы из-под земли, выросли все пять сестренок и, облепив своего новоявленного братца со всех сторон, поволокли его вместе с матерью домой.
      - Ярмила, а ты, что...? - только и успел спросить Миклук.
      - Ну да! - со смехом подтвердила та, убегая и совсем не проявляя к нему никакого интереса, что даже слегка задело его краем взметнувшегося платья, под которым свидетельства налицо не было, хотя полностью он не был уверен, поскольку верил еще своим глазам. Глаза же подсказывали ему и обратное, хотя и не видели довольно явные различия между ними.
      Пока женщины накрывали застолье, наваливая на скатерти уже не столь высокие горы еды, мужчины переговаривались между собой и с Миклуком.
      - Ну, как там за лесами, за горами, - спросил его Яргос, муж Ярмилы, поднося Миклуку кувшин с медом, - живут же люди?
      - Э, нет, дай-ка мне лучше бражки! - запротестовал Миклук испуганно, чем всех рассмешил, - она позабористее.
      - Идти куда поди собрались, а как же в гости ко мне? - всполошился тот, кто представился Вятисом. - Так не пойдет, чтобы куда идти, когда ко мне пойдем! Договор дороже зарубок! Так что пейте уж мед, а то что же я зря что ли вчера как следует справил? Нет, так не пойдет!
      - Ну, давайте что ли мед, а то и на самом деле, как к вам потом пойдем, куда я и собрался было пойти, - махнул рукой Миклук, помня, что тут спорить бесполезно.
      - Да у него разве мед?! - насмешливо воскликнул тот, кто представился Полкесом. - Вот у меня вчера мед был, так мед, а то мед у него!
      - А-то твои пчелы не на моем клочке его вчера собирали? - отмахнулся от него Яргос. - Конечно, чужой-то всегда слаще!
      - А-то прям с тебя они собирали? Посмотрел бы я! - рассмеялся Полкес, - и мед ему с его участка уж и чужой!
      - А не так? - возмутился Яргос. - Чего ж тогда, как клочок я вчера выкосил свой, так у тебя сегодня и мед кончился? Вчера, говорит, был!
      - Да?! А чего ж ты так спешил свою выкашивать? Разве так положено? Надо другие сначала! Сколько у тебя зарубок-то? - наседал на него Полкес.
      - Ну, одна, - смущенно признался Яргос, - так я ж вам легче хотел? Думаю, что им на меня вкалывать - дай, сам выкошу!
      - Выкосил он! А где я теперь еще одну зарубку зарублю? - возмущался Полкес. - Так если сам начнет каждый свою выкашивать, то все без зарубок останемся. Нет уж, господин Миклук, вы рассудите - мы тут сами никак не договоримся. Идея-то хороша: гуртом чтоб не толкаться, пятки друг другу не подсекать, но надо чтоб у каждого зарубку можно было получить.
      - Оно, конечно, и справедливо, господин Яргос, - вставил Миклук уже развязавшимся слегка языком, - путаница может получиться. Надо тогда, чтобы никто сам у себя не выкашивал, а только у других. Тогда и претензий не будет, и выгода налицо: сам вроде у себя не косил, а все скошено!
      - Вот, видишь, что человек говорит не из нашей деревни, - сказал Полкес, - а он-то уж знает, из-за леса пришел, да повидал там поди!
      - Ну, раз вы так говорите, господин Миклук, то я тогда не буду у себя выкашивать, раз так не выгодно, - согласился Яргос, - как вот только теперь обратно все назад наневыкосить? Может, я тогда косить больше не буду, а вам зарубок понаставлю, и вы мне зарубите, будто я у вас, а вы у меня, как положено, выкосили?
      - Ну, ты-то нам наставь, конечно! Не мы ж виноваты, что ты за нас все выкосил, а вот то, что ты у нас косить не будешь, так ты ж сам виноват, а не мы! Как же тогда: ты кругом виноват, а мы тебе еще и зарубок наставим, хоть ты у нас и не косил и нам не дал? - недоумевал Вятис.
      - Что-то я пойму вас, - затряс головой Древкос, - дайте-ка мне кувшинчик! А-то вы всех запутали и господина Миклука, особенно, хоть он уже и брал кувшинчик и еще вон держит.
      Остальные тоже поняли причину такой неразберихи и пошли за кувшинчиками. Женщины их тут же всех усадили за стол, чтоб они от закуски недалеко были. Теперь всех сидящих Миклук уже лучше видел и еще в одиночном состоянии и мог сразу со всеми говорить, не ожидая, пока все назакусываются и покажутся из-за горок еды в раздвоенном состоянии. Древкос, оказывается, был самым умным среди них до этого, и все сразу все поняли, когда несколько раз закусили.
      - Вот ведь жизнь-то какая пошла! - воскликнул Вятис, все же встав, хоть его и так было видно, - на себя вроде и работать не надо, а все за тебя будет сделано! А-то ведь раньше-то и на других пашешь и на себя вкалываешь, а результат один и тот же! Так, глядишь, вы, господин Миклук, и такое придумаете, что и на других не надо будет, а все то же получишь? Так, давайте за это и выпьем!
      Все его дружно, как и раньше, поддержали в последнем.
      - А вы, господин Миклук, теперь нами и правьте! - предложил Полкес, - приходите из-за моря и правьте. Со стороны оно виднее получается. А так, косишь, косишь, а выгоды и не видишь.
      - Не, вы не то главное видите, что господин Миклук сделал нам, - перебил их Яргос, обняв Миклука за плечи, когда начал падать, - я вот сегодня проснулся, а пузо-то полное, и даже есть вроде не хочется. А почему?! Да, потому что вчера так натрескался, так налился, что сегодня вроде и пить не надо, а только опохмеляться. А раньше как думал я: а, мол, завтра поем, мол, спать охота. А проснешься завтра, а его уж нет, опять сегодня, опять пить надо, а вроде причины нет. А для похмелья-то разве нет причины? Так вот, я и понял, что все надо делать вчера! Выкосил вот вчера все и теперь, если бы не вы, то мог бы и вообще не работать. Вот, что вам понять надо! А это все вы, дорогуша.
      - Да что вы? - скромно отнекивался Миклук, обнимая для порядка, как и его Яргос, свою соседку, которой было неудобно сидеть, и она вся на него навалилась, упираясь на него и рукой, поскольку он сегодня к ним должен был идти ночевать, вот она ему и напоминала, что она здесь, и чтоб он их ни с кем не перепутал и мужа не обидел, который сам-то теперь все позабудет скоро, а потом обидится, поскольку так из кружки уже набрался сил, что она его с Миклуком начала путать, поскольку все они, мужчины, такие путаники, как ей Ярмила сказала вчера, когда, ну, вы помните...
      - А что, что? Очень даже и что! - поддержал Древкос, - сейчас вот пьешь, ешь, а что? Да ничего! А вот завтра проснешься да начнешь про вчера вспоминать, а там такого было всего, что ты сегодня и не помнишь даже. Но вот когда оно вчера станет, то прям столько тебе про него расскажут, что сегодня вроде бы и не было, а, вот, вчера, оказывается, и было. Сегодня только голова болит, да тошнит, а вчера так весело было, так приятно было, что будто только вчера и живешь. Так, что очень даже что! Вот за это вчера и надо выпить, чтоб оно еще краше стало! Ну, ладно-ладно, милая, не выпить, а закусить, конечно. Согласен, но как я закушу, если не выпью?... Парадокс!
      Намек его все опять поняли и еще дружнее поддержали, поскольку никто не хотел, чтобы его вчера хуже других было, в том числе, и Миклук. Он понял уже, что все равно все перепутает, поэтому разницы уже и не было, что там произойдет сегодня. Главное, чтобы вчера было нормальным, в чем Олица уже не сомневалась, уже ни в чем не находя разницы между ними, как ни искала.
      Миклук даже радовался, что он опять предпочел мед, из-за которого не мог встать с земли, а, значит, вставать было и не надо, а то бы могло неприлично получиться по его старым взглядам, поэтому он сидя, но торжественно обратился к ним.
      - Дорогие мои земляки! - обратился он к ним, поскольку все они сейчас словно приросли к земле, - я еще не сказал вам главного! А главное, оно - что? Оно - главное! Все остальное, оно - так, не главное. Оно ведь, если посмотреть на работу, как на работу, то она вроде и работа. А если посмотреть на нее, как на игру? В детстве-то поди все играли?
      - В дочки-матери, - краснея произнесла Олица.
      - Во! А тут вдруг работа. Ан нет, это тоже игра! Но я-то про другую игру говорю. Стал бы я про другую говорить? Я - про другую! Про игру в поддавки.
      - Ой, как интересно! - тут же согласилась Олица, а так же ее подружка, которая поняла, в чем дело, и так же напоминала ему с другого бока, что у них вчера наступит завтра.
      - Это как, поддать что ли? - пробасил вдруг Новас, любивший поговорить, но молчавший, чтобы и другим дать. - А ты, Олица, со своим поддать не путай людей. Или ты про баню?
      - А какое еще? - спросил Миклук и, услышав ответ, просто воодушевился. - Друзья, а ведь почему я счастлив тут и только тут. Так ведь оказывается, что это почти родина этой игры. Тут она такими смыслами расцветает, каких нигде больше я не встречал. И все они до того приятные и праздничные, что... перейдем к делу. Еще один я вам и раскрою. Это, значит, так: ты вроде бы скосил кому клочок и вроде бы ход сделал, а он тебе раз и зарубку зарубил, срубил, то есть. А раз срубил, то вроде и проиграл, коль ты ему поддался вроде. А выходит, что выиграл, коль он тебе сруб..., руб..., рубку зарубил. И что получается? Получил ты у всех рубки и у всех вроде выиграл. И так - каждый! Э нет, совсем все не так! - опомнился вдруг Миклук и сделал ход для отвода глаз, - надо выпить! Вот, теперь все правильно будет! Ты дал ему скосить - он скосил, то есть срубил и рубку получил. Ты ему вроде поддался, а он срубил. Значит, ты этот ход выиграл, а он проиграл, хоть рубку и получил. Ну, а проиграл, так и что? Не так страшно, раз рубку получил. Но само-то он тоже дал скосить и тоже выиграл? И так в конце рабо... игры, то есть, каждый сколько выиграл, столько и проиграл, то есть... Что-то не то...
      - Конечно, не то! - воскликнул из последних мыслей Древкос, который был сегодня самый умный, - надо еще по одной, и сразу будет все то!
      - Пра-аильно! - поддержал Миклук и сразу все понял, хотя, если точнее сказать, просто понял. - Но тут еще один игрок должен быть, кто будет только срубать, косить чужие фишки, а своими ходить не будет, раз у него их нет. И не надо ему! Куда же он подевался? А! Так ему и надо! Он только срубать и проигрывать будет. А это что значит? Значит, что в конце игры, значит, каждый будет победителем, а вот один всего будет только проигравшим. И не надо его жалеть. Ну, проиграет, ради общего дела пострадать надо, тем более, что рубок ему дадут как бы в компенсацию. С горя не помрет с голоду. Но общее-то дело победит?! Из ста - один всего и продует.
      - А кто ж, это, продуть- то должен? - спросил Яргос, пытаясь глядеть сразу на все остальных, хотя это было уже трудно сделать, так как те его тоже почти не видели. - Что-то я никого не вижу, только тебя, родной, и вижу!
      - И правильно видишь! Я ж сказал: у него не должно быть клочка, чтоб он сходить не мог, - объяснял уже понятно для себя Миклук, - а у кого нет? У меня и нет! У моего сына и нет! Так мы ради общего дела и готовы пострадать! Ладно уж, чего там! Разве ради общего дела это обидно? Никак не обидно!
      - Не! Неудобно! - запротестовал Вятис, - ты, мой гость, и чтоб проиграл? Забирай мой клочок, и чтоб никаких этих...!
     - Так это ж игра? - рассмеялся Миклук, - это ж не работа? Взаправду-то я вроде и не проигрываю, отчего и не обидно. А в игре этой я уже столько выигрывал в разные поддавки, что мне и надоело даже. Нет, я хочу проиграть ради общего дела. Тем более, что рубить-то будет мой сын, а ему еще рано выигрывать - надо научиться проигрывать сначала, чтоб потом хорошо выигрывать. Тут ведь какие правила? - если не умеешь проигрывать, то не сумеешь и выиграть!
      - Ну, разве что так, - задумчиво, насколько смог, сказал Вятис, - если для общего дела, то конечно.
      - А потом, видишь, - успокаивал его Миклук, - вчера-то он зарубки получал, и еще не ясно было - проиграет он или нет! Это ж только завтра станет ясно, что он проиграл. Ну, и что? Главное-то - это вчера! А вчера все нормально: ты вчера выигрывал, и он вчера еще вполне возможно выигрывал, и все вчера довольны были.
      - Ну, за это тем более надо выпить! - воскликнул Древкос, сумничав в очередной, но не последний раз, - а-то все равно тут ничего сегодня не поймешь. Вчера с утра мудренее и завтра было!
      - И так все ясно! - не согласился Яргос, который не очень хотел, чтоб все копались в деталях, так как он вполне мог проиграть, срубив сам все свои фишки, - давайте-ка я вам всем свои рубки понаставлю, раз вы у меня все как будто уже срубили.
      - Давай! Это мы с удовольствием такую рубочку получить, - весело поддержал его Полкес, протягивая ему круглую палочку, на которую тот ножом нанес вырез.
      Остальные тоже подали ему такие палочки, для чего им приходилось подползать к Яргосу. От этого вокруг Миклука и Олицы началась настоящая свалка, и она вместе с подружками тут же бросились закрывать его своими телами, оберегая от возможных повреждений самые уязвимые части его тела.
      - Господин Миклук, пора уже нам, если вы можете, и в баньку идти, - начала настаивать Олица, видя, что подружка ее все более начала путать очередность в его спасении, думая, очевидно, что Миклук к ним должен сегодня идти, и обладая большими возможностями для его большего укрытия, отчего Олица едва смогла его вытащить из-под такой старательной опеки.
      - Завтра приходи, - сердито одернула ее Олица и тут же пожалела, поскольку та ей пообещала исполнить все в точности и выжидательно стала глядеть на небо, где завтра было уже не за горой, а левее.
      Поэтому Олица сильно заторопилась, оставив по ошибке Вятиса в поле, и даже довольная неожиданной помощью подружки, которая думала, что помогая вести Миклука, она тем подгоняет и время, в чем была недалека от истины, если быть точным. А уж она-то сегодня решила быть таковой, почему, оставшись за дверью землянки, начала внимательно изучать небо, которое никогда их не обманывало, поскольку часов-то у них не было отродясь, чтобы проверить и его, и петухов, видимо, для пущей убедительности и облаченных природой в столь яркие, почти царственные одеяния, не случайно копируемые издревле служителями некоторых малоубедительных по своей сути культов. Небо в этом плане было менее лаконичным и буквальным, в отличие от петухов, но те сейчас, когда их оперение имело бледный вид, как бы курам на смех, совсем молчали, и, поскольку ждать их было нестерпимо, ей пришлось сверять свои ожидания с ним, в принципе, вполне похожим на циферблат будущих часов, стрелки которого медленно вращались вокруг той, вечно недвижной звездочки, невидимой в другом полушарии, почему там времени будто бы и не было никогда, на нем словно Крест кто-то поставил, но пока туда не приехали путешественники с часами, изобретенными именно на севере... Ею!
   Да, именно она, самой первой будучи столь заинтересованной в знании точного времени наступления до сих пор смутного, даже совершенно темного "завтра", и положила начало целому направлению, которое до этого почему-то не было найдено на горе, а, точнее, под горой, где небу позволяли существовать бесконтрольно и самому лишь для себя. Да, даже не для петухов, так как те и в темной, без окошек, стайке ни разу не ошиблись, видимо, как любой мужчина, сверяясь с более надежным и бесперебойно работающим у них будильником жизни, который не зря, видимо, начинался на ту же букву, причем начинался, но каждое утро = не в полночь.
   Но она тоже начиналась на эту букву, очевидно с легкой руки проголодавшегося в одиночестве пращура, до этого раздававшего всем имена лишь из любви к искусству, которое и требует же..., да жертв! Поэтому, едва лишь "Большой Ковшик"(как его тут и называли поклонники Бани, Мани, Вани и пр.) накренился так, что из него могла уже вытечь первая капля небесной водицы на раскаленные камни, точнее, на один из них, буквально сжигающий у нее все за пазухой, она и решила, что это и была первая капелька, подобный ли ей миг, мгновение того "завтра", новой уже порции времени, которое Ковшик вначале выплеснет на землю, потом вновь, уже на свету, зачерпнет..., но уже в ее бане...
   - Полн очень! А мне это выпадает не часто, - подумала она было, но решила как-то исправить такую несправедливость хотя бы на словах, пока залезала в узкую дверь баньки. - Нет, не выпадает, а выпадало, и что такое часто? Час-то или же час то? Счас то или же с час то? Сегодня часть, но завтра уже никаких там... тю-тю-ть!
   Да-да, постояли бы вы сами там, среди ночи, да еще и слыша, как в бане поливают камни из другого ковшика - вы бы и не то придумали!
   Понятно, что в пустыне, в старости ли, когда мгновения, песчинки ли ценности не представляют, и были открыты, изобретены ли от скуки совсем другие часы - пес... его знает, какие!
    
   Миклук знал, ведь прежде и жил по другую сторону Горы, далековато от Ковшиков, почти под Крестом, на этот раз совсем не испугался бани и даже чуть не бросился обнимать кучу раскаленных камней, доставивших ему в прошлом столько наслаждений даже издали, бестактильно как бы. И не встань на его пути Олица, принявшая весь удар и пыл на себя, еще не известно, чем бы закончилась вся эта история.
   Олица, конечно, для приличия отстегала Миклука веничком на славу, что заставило его вспомнить о прямом назначении той кучи камней и о том, что вовсе не они тут служат объектом для жарких объятий, и что ошибку эту ему надо поскорее исправлять, так как точность в изучении неба у подружки все возрастала, и она, пока подруга секла его веником, именно ни на секунду же не задержавшись на улице больше положенного, пробралась на ощупь в баньку и также на ощупь начала помогать Олице, уже совсем разомлевшей от жара и торопливости, успевая при этом щедро стегать и ее веничком, за что та даже была ей благодарна, поскольку думала, что она только этим и занимается, совсем забыв про Миклука, который вообще-то пришел сюда попариться и попотеть, что к тому времени ему уже нечем было сделать, и стегать его, возможно, уже не следовало.
   Миклук же своими совсем прояснившимися глазами ничего почти не видел, но само это прояснение взгляда позволило ему в полной мере овладеть ситуацией, не позволив ни Олице, ни Манике - как звали вторую - чрезмерно долго стегаться совсем осыпавшимся уже веничком, что сберегло их наиболее уязвимые места от излишних вопросов отсутствующих мужей, которых могло бы удивить происхождение последствий этой оздоровительной процедуры, так как при самостоятельном проведении ее эти следы обычно ложатся по диагонали, а тут было явно их горизонтальное расположение, что свидетельствовало о присутствии стороннего оздоровителя, который к концу этой процедуры хоть и располагал ясным взглядом, но не имел внутри себя уже ни одной капельки пота для того, чтобы продолжать их выгонять наружу с помощью даже таких помощниц. Помощницы, конечно, тоже не бросили его и после того, как нужда в их помощи совершенно отпала, и дотащили уже не нуждающегося в ней Миклука до кровати в доме Олицы, до которой, как они обнаружили утром, Вятис так и не сумел добраться самостоятельно. Это еще больше утвердило женщин во мнении, что без них мужчины вообще ничего в этой жизни не могут, в чем они также пытались по очереди убедить неоднократно Миклука, не сумевшего найти до утра ни одного убедительного контраргумента, хотя ради этого Маника даже готова была остаться вместе с Олицей, не желая бросать подружку одну, то есть, один на один со стоящей перед ней проблемой, тем более, что Миклук в результате этих оздоровительных процедур настолько омолодился почти в буквальном смысле этого слова, что к утру стал настоящим грудным младенцем и не более того. Поэтому наши кормилицы, накормив его наподобие тех младенцев, и побежали с утра разыскивать своих беспомощных мужей с кувшинами в руках.
      Но стоило лишь им выбежать из дома, как в дверь тут же проскользнула Ярмила, которая сразу принялась доходчиво объяснять Миклуку, что она вполне может на какое-то время заменить его сыну самую настоящую маму и без всяких там но и если, поскольку тот ей все рассказал, отчего ей очень жаль, что он так долго живет без мамы его сына, и что она так долго жила без сына, которого ей сумел дать лишь Миклук, который, очевидно, очень хороший отец, хоть сейчас и никакой, но это лишь если нет такой мамы, как Ярмила, которая любому никакому отцу может дать почувствовать себя настоящим отцом, как бы он ни разочаровался в этом своем желании из-за многочисленных попыток им стать, начиная еще с грудного возраста, когда он, забыв первый опыт, вторично, но уже сознательно познакомился с женщиной, о чем она ему тут же и напомнила во всех подробностях, естественно давно уже опущенных им при воспоминании даже о матери Микроса, которой она, как он мог убедиться, почти уже стала, не смотря на то, что она все таки сидит, пытаясь укачать его совсем как младенца, который совсем еще в своем родном лоно, откуда она его и не хочет выпускать в этот мир, где его тут же перехватят другие женщины, поэтому она бы его всего туда и забрала обратно, чтобы он потом оттуда вышел еще одним сыном и еще одним отцом - в одном лице... Нет-нет, сегодня в своем!
      В итоге Миклук, окончательно проснувшись, убедился вполне, что он безбоязненно может оставить с ней Микроса, который ждал его за дверью на улице вместе со всеми сестренками, не отстающими от него ни на шаг ни днем, ни ночью. Ласково попрощавшись со всеми с ними, как уже с потенциальными родными, Миклук и отправился в сопровождении ватаги ребятишек навстречу восходящему Солнцу. По дороге он поведал сыну о его новых обязательствах, которым тот несказанно обрадовался, так как уже изнывал без настоящего дела.
      Гряда, к которой они вышли через некоторое время, была чересчур высока для того, чтобы перебраться через нее по веревочной лестнице, но в ней, оказывается, была небольшая щель, которую вездесущие мальчишки давно обнаружили, и Миклук не без труда, конечно, пробрался через нее на восточный склон горы...
        
     
      Глава 22
     
      Восток встретил его ярким, но еще не палящим солнцем, все еще встающим из-за моря, словно дожидаясь чего-то, кого-то. Деревья здесь были более низкими, с искривленными вычурно кронами, усыпанными мелкими нежными цветами. Природа казалась игрушечной и как бы замкнутой в саму себя, и словно бы приглашала тебя ненавязчиво углубиться мыслями в ее созерцание, слиться с ней, замкнуться в себя и предаться созерцанию самого себя как ее неотъемлемой части, глядя на это не со стороны, а как бы изнутри.
   Ощутив все это, Миклук как-то сразу успокоился, грандиозные планы по переустройству всего отошли на второй план. Он словно бы осознал вдруг, что свершить все это он мог бы гораздо проще: слегка переставляя и обустраивая внутри себя свои представления о себе и о том, частью чего он является, а, если быть точнее, что составляет единое целое с центром в нем - в Миклуке.
   Смешными показались ему все его прошлые деяния, ухищрения, замыслы, вроде бы готовые перевернуть с ног на голову саму гору, но не оставляющие внутри него никакого заметного следа и словно бы не имеющие к нему самому никакого отношения. Оказалось вдруг, что гораздо большее удовлетворение, если не наслаждение, он получает, разглядывая причудливо изогнутую веточку куста, уже давно засохшую, выбеленную ветрами времени, но удивительно живую своей красотой и продолжающимся даже после смерти существованием, даже более каким-то уверенным, незыблемым, чем ее предыдущая хрупкая и беззащитная жизнь, что не замедлил подтвердить ему и ветерок, сорвавший с деревьев тысячи лепестков: красивых, но призрачных - но лишь боязливо и униженно прикоснувшись к вечным формам засохшей веточки, которая шелестящим шепотком пожурила его за озорство и величаво замерла, подчеркивая этим бренность всего сущего с его исчезнувшим так же, как и возник, ветерком...
      Миклук уже готов был и почти почувствовал ее как часть самого себя, тоже готового, сбросив тлен мирского, замереть в вечности... самолюбования, как это неудачно подвернувшееся слово вдруг выбило его из наваждения, и он вновь стал самим собой. А ведь после минувшей ночи, когда от самого Миклука почти ничего не осталось, он был наиболее близок к этому перевоплощению в вечную сущность и поначалу даже злился на это, все испортившее, слово, хотя, если уж быть честным, то злился скорее для вида, для куража какого-то, что иногда нападает на нас при интимном общении с природой в скоротечные времена осени, когда ужасно не хочется стать одним из пожухлых листиков и вместе с остальными кануть в лужу небытия.
   Однако, он почувствовал, что это мимолетное наваждение основательно подзарядило его, наполнило его еще гудящую внутреннюю пустоту свежими силами и желаниями, каким-то даже более глубоким смыслом и... Боясь опять испортить все каким-нибудь неудачно подобранным словом, он постарался не переводить дальше свои чувства и ощущения в слова и, позволив им самостоятельно существовать внутри себя, пустился в путь.
      Деревушка же, открывшаяся его взору с холмика, хоть и вписывалась в окружающее своими блеклыми, естественными тонами, но все же казалась чем-то искусственным, хотя и близким по смыслу ему. То есть, увиденной им природе.
      Не только вся она была обнесена квадратной стеной, но в дополнение к этому, внутри была разгорожена стенами на ровные почти квадраты, внутри каждого из которых стояли халупы с покоробленными слегка по краям крышами. При взгляде сверху она бы вполне была похожа на деревушку западного побережья, но сбоку казалась ее абсолютным антиподом, так как вместо дорог тут высились стены, отгораживающие со всех сторон каждый двор от всего остального мира.
      - Да, там бы я смог думать только так, как недавно чуть было не начал, - подумал он про себя, - а потом бы и на стены кидаться начал или головой в них биться, но чужими рогами... Но пробить их, похоже, будет не просто, если вообще возможно... "Тьфу ты, чего это я!" - попытался одернуть он себя.
      Эти мысли слегка умерили его созидательный порыв и, может, даже облегчили для него его предполагаемое здесь пребывание, позволяя большее внимание обратить в сторону горы, обращенной к деревне своим острым снежным пиком, сверкающим белизной в лучах восходящего солнца.
      В своем самоограничении он был, конечно, прав, поскольку подойдя к деревне, сразу же натолкнулся на первую трудность - преодолеть высокую стену не представлялось возможным. Раза два обойдя вокруг деревни и не найдя нигде и намека на ворота, он устал и решил присесть около стены и передохнуть. Никто на его приближение даже не отреагировал. Но вскоре к деревне со стороны леса быстрой походкой подошел человек в страшно потрепанной и грязной одежде, и тут же со стены змейкой соскользнула веревочная лестница, и тот спокойно перелез по ней через стену. Но стоило лишь к ней подойти Миклуку, как она той же змейкой ускользнула наверх.
      Какая-то мысль мелькнула у него в голове, и он направился в лес. Пока он продирался сквозь чащу колючих кустарников, одежда его приобрела такой же вид, как у того человека, но он ничего так и не нашел в лесу. Однако, когда он вернулся к стене, навстречу ему также скользнула лесенка, по которой он перебрался через стену и оказался внутри единственного, не занятого халупой, квадрата, где толкались несколько потрепанных людей - похоже, мужчин - и чем-то обменивались.
      Когда он к ним подошел, все тут же протянули к нему руки. Не растерявшись, Миклук сунул в каждую из них что-нибудь из лежащего у него в сумке, ожидая, что и ему дадут что-то взамен, однако, напрасно. Но когда он тут же для пробы протянул им руку, то у него вскоре сумка вновь наполнилась, и он, не дожидаясь, пока те последуют его примеру, направился к одной из стен, с которых свисали веревочные лестницы. По одной из них он перебрался в следующий двор, в центре которого стояла низенькая, маленькая халупка, а вся остальная площадь двора была засажена чем-то, над чем, не поднимая головы, трудились несколько человек совершенно разного возраста. Даже младенец, еще ползающий на четвереньках, рвал какие-то травинки зубками и выплевывал их в общую кучу.
      На его обращения к ним они совсем никак не реагировали, глядя на него приветливо, но как на пустое место, и лишь когда он протянул к ним руку, миловидная молодая женщина с круглым личиком поманила его в халупу и пошла впереди.
      Когда они туда вошли, она взяла что-то со стола и протянула ему. Миклук словно по ошибке прихватил всю ее руку вместе с протянутым ему и привлек к себе молодую женщину, которая совсем ему не сопротивлялась, ласково глядя сквозь него, а, точнее сказать, внутрь себя, что ли. Она его словно бы и не видела. Миклук решил убедиться в этом поосновательнее, и его предположения полностью подтвердились. Она совсем его не видела, чувствуя лишь то, что находится внутри нее, и отдаваясь мыслями только этому, но так самозабвенно, что Миклук дал ей возможность заниматься этим самосозерцанием до тех пор, пока она не пришла вместе с ним к какому-то выводу, и не решила вернуться к прерванному занятию уже вне стен халупы. Он попытался поговорить с ней при этом, что ему удалось не сразу.
      - Как тебя зовут? - спросил он ласково, на что она не отреагировала, словно не слышала. Тогда он, перебрав еще несколько вопросов, вдруг спросил ее снова, но только перепутав местоимения, - как меня зовут?
      - Синия, - неожиданно сказала она, нежно поглядевшись в него, словно в зеркало, хотя таковых он не заметил в халупе.
      - Какое красивое мое имя, - прошептал догадливый Миклук ей на ушко, заглядывая все дальше внутрь нее.
      - Да, - улыбнувшись, сказала она самой себе и после этого как раз и вышла во двор.
      Работавшие даже не отреагировали на их запоздалое появление, и Миклук, не увидев больше среди них миловидных лиц, перелез по веревочной лестнице в следующий двор.
      Там он застал лишь старика со старухой и их двоих крепких сыновей, также работавших на своем пышном участке, поэтому он ограничился лишь тем, что ему подала старуха, и поспешил в следующий двор.
   Здесь тоже работали старик со старухой, но рядом с ними, не разгибаясь, трудились две чудные сестры-близнецы, к которым Миклук и обратился с протянутой рукой. Всегда неразлучные они обе отвели его в халупу и протянули ему две маленькие лепешки, из чего он заключил, что семья их довольно бедная в отсутствие мужской силы.
   Сестренки оказались настолько самоуглубленными, что когда одна из них приходила к какому-то выводу относительно себя, вторая спешила задаться новым вопросом и тщательно его анализировала, пытаясь вобрать в себя вместе с ним и весь мир, и даже взор сестренки, которая и здесь не могла расстаться с ней. Миклук так страшно жалел, что не может им одновременно задать два вопроса. У них были такие похожие ответы, что он не уставал их ласкать, почему и те не могли от него оторваться до тех пор, пока все вопросы и ответы не нашли друг друга, а все их местоимения не стали одним. Сестренки вдруг весело запрыгали на нем, любуясь маленькими жемчужными капельками, которые неведомо откуда появились у них в ладошках из кармана Миклука. Они тут же нашли им место в своих ушках, куда Миклук начал ласково нашептывать:
      - А когда же я перелезу в соседний двор, где живут двое юношей?
      - Хм, я не могу перелезть в соседний двор, где живут двое юношей, о которых я ничего не знаю, - призналась сама себе Люция, поглаживая пальчиками жемчужную капельку у себя в ушке и счастливо улыбаясь.
      - Я же не могу, как эти никто, перелезть через стену туда, где нет ничего, - сказала себе Милица, также наслаждаясь теплом своей жемчужной капельки и не открывая для этого глаз, чем вновь растрогала Миклука, который, оказывается, был для них совершенным никто и не более, что, однако, не помешало ему еще раз дать им возможность осознать всю полноту своего собственного счастья, до глубин которого они, как ранее оказалось, проникли сегодня впервые.
   Миклуку очень не хотелось покидать их внутренний мир никогда, хотя сам он, будучи никем, и оставался вроде бы вне его, о чем пожалел сегодня уже дважды. Он чувствовал, что как бы ни менялась погода, как бы ни взрослели и даже ни старели они, там внутри у них всегда будет весна, тихая, неслышимая снаружи радость и невидимое для окружающих счастье. Он впервые в жизни позавидовал и, не имея сил на то, чтобы вот так просто навсегда покинуть их, что ему приходилось делать хотя бы потому, что он должен был покидать мир одной ради мира другой, который также звал его навсегда там остаться, присел на крылечко их халупы, когда они все-таки вышли во двор, и, закрыв глаза, задумался... ни о чем.
     
   И на удивление довольно скоро он почувствовал себя счастливым, всегда веселым юношей, даже мальчишкой, для которого весь мир вокруг был буквально частью его самого, прилепленной к оболочке его взгляда и раскрашиваемой им самим в те цвета и тона, которые сейчас цвели в его сердце, светившемся в нем ласковым, теплым солнышком. Он подумал о море, и оно вдруг заплескалось внутри него волнами нежности и добра, которыми он при этом был сам, не находя между собой и этими чувствами никаких граней и отличий, он подумал о Горе, и вот уже возвышался над этим морем почти невесомой громадой, созерцающей вокруг себя всю вселенную, являющуюся лишь его собственным воображением. По шелковистому изумрудному склону его бродили милые девушки, гладя нежными подошвами его травку и срывая с его груди душистые цветы, из которых они плели венки любви, со смехом забрасывая их на его снежную вершину, седую от... Опять это глупое и безжалостное слово! Миклук хотел уже было рассердиться на себя, но в это время кто-то встряхнул его за плечо...
      - Эй, я встаю! Мне нельзя здесь сидеть! Я пошла! - говорил ему грязный старикашка в лохмотьях, который, убедившись, что Миклук очнулся, засеменил к лестнице, по которой тот попал в этот двор. Миклук выложил из сумки часть им собранного на столик и последовал за ним.
      - Я себя очень люблю, Люция! И себя, Милица! - крикнул он сестренкам на прощание в страшной тоске те слова, которые они, встрепенувшись, словно маленькие пташки, начали тихо повторять про себя, нежно поглаживая капельки жемчуга на своих ушках, ощущая при этом его пальцы своими или наоборот...
      На обратном пути он еще раз протянул руку Синии, и, когда она провела его в дом и ответила на один его, но очень важный вопрос: "Синия, я люблю себя, как тебя?" - тем, что дословно его повторила, но только гораздо нежнее, проникновеннее, со всем пылом едва лишь проснувшейся любви, он подарил ей маленькое колечко с жемчужиной, которое она с удивлением обнаружила в своей теплой ладошке, как самый верный ответ на ее безадресный вопрос.
  
      - Неужели я не вернусь сюда хотя бы еще раз?! - крикнул он самому себе так, что тут же постарался забыть вопрос и не отвечать на него, поскольку испугался, что вместо ответа он просто останется здесь навсегда, забыв про все, чего нет за этими стенами...
      Может быть из посетившей его ненадолго юношеской любви, может из жалости, а может быть, из вполне нормального эгоизма он дал себе клятву не трогать их мир, ничего не менять в нем... Конечно, потом он поймет, что он и бессилен был что-либо здесь изменить, поскольку что может сделать Никто? Но вот попробовать изменить слегка никого он все же решил попробовать.
      В пустом дворе уже вовсю шел процесс, суть которого Миклук сразу же уловил. Тут все по очереди, но как-то на первый взгляд беспорядочно, обращались друг к другу с протянутой рукой, подавая в ответ на обращение собранное ими ранее. В итоге, когда и он отдал свое, оказалось, что все это стеклось постепенно к одному из побирушек, который аккуратно все сложил в одну кучку и сел рядом, довольно оттопырив нижнюю губу. Миклук отметил однако, что он к тому еще не обращался с протянутой рукой и, подойдя к нему, скромно протянул руку, напряженно ожидая результата. Тот недовольно вгляделся в Миклука, несколько раз напряг память и, сердито бурча что-то под нос, нехотя встал и отошел в сторону. Под одобрительный шепот остальных Миклук все еще напряженно сел рядом с этой кучкой и тоже ради порядка оттопырил нижнюю губу. Однако, взглянув на окружающих, он не встретил в их взглядах одобрения, сочувствия или даже зависти. Они, скорее, смотрели на него с пренебрежением, как обычно и смотрят на побирушек они же сами.
      После этого почти все из них поочередно перелезли через стену, только один, самый старый не смог подняться по лестнице и остался во дворе, сев напротив Миклука на землю.
      - Уважаемый, а я не обидел вас этим, - обратился к нему Миклук как можно почтительнее, - ну, тем, что лишил вас всей сегодняшней добычи?
      - Что сегодня? - прошамкал тот беззубым ртом. - Завтра все поменяется, и другому все достанется. Так и будет всегда. Что ж на сегодня-то обижаться?
      - Но это же несправедливо: те работали, эти собирали, а все мне досталось? - вопрошал дальше Миклук.
      - Ну, и сиди себе с этим, и сторожи, - презрительно сказал тот Миклуку.
      - Так, получается, что никому от этого выгоды никакой и нет: ни вам, ни мне? - настаивал Миклук.
      - Сегодня нет, завтра будет, - с надеждой, но не очень уверенно произнес старик, - сегодня она мне и не нужна - устал так, что ничего не надо.
      - А кому же тогда это надо? - недоуменно спросил Миклук.
      - А я знаю? - сказал тот. - Будет завтра и завтра станет ясно, глядишь.
      - Нет, надо, чтобы сегодня было ясно, - загадочно произнес Миклук.
      - А как это? - заинтересовался старик.
      - Пусть сегодня это будет все общее. Ну, для всех, кто собирал, - уточнил Миклук, - поработали, пособирали и тут же получили результат. Но все сразу. А так нехорошо: все собирали, а один получил. Все проиграли, а один выиграл. Надо наоборот.
      - Один собирает, а все имеют, что ли? - спросил старик ободрено.
      - Да нет, вдруг вам собирать выпадет? - осадил его слегка Миклук, найдя больное место старика. - Собирают пусть все, кто может, конечно. Кто не может, тот пусть сторожит потом общее. Вот! А когда соберут, надо не побираться опять, а то какая-то двойная работа получается: побирайся, потом еще побирайся. Нет, потом можно сыграть...
      Здесь Миклук подробно рассказал старику правила игры, где все сегодня выигрывают, ставя свои фишки, а один проигравший все это сторожит, и так каждый день. А чтоб не обидно было, надо, чтоб проигрывал тот, кто и собирать не умеет...
      - Вы, к примеру, - подчеркнуто почтительно сказал Миклук.
      - А что, ничего! - одобрительно хмыкнул тот.
      - Ну, так давайте и сыграем для начала, - перешел к делу Миклук, - я у вас все выиграю, а вы мне за это скажете, где посыльного найти. Согласны?
      - Что ж, ради такого можно и пострадать, - охотно согласился тот и сразу же рассказал Миклуку во всех деталях, где и как можно разыскать посыльного, и как его зовут, и что он здесь делает, как оголтелый лазая через стены по дворам. Последнее сильно задело Миклука за живое, и он заторопился на поиски...
      Взобравшись напоследок на стену, он взглянул еще раз на Синию, которая неподвижно стояла среди двора и, поглаживая рукой свое колечко, о чем-то думала или просто смотрела куда-то вглубь себя. Издалека ему показалось, что по ее щекам скатываются на землю маленькие жемчужинки, полные сияния заходящего за гору солнца. Не выдержав такого напряжения, Миклук затекшей рукой бросил к ее ногам золотую пуговицу и чуть было не сорвался с лестницы. Попрощавшись со стариком, гордо восседающим подле кучи поборов, Миклук перелез через стену и покинул деревню... навсегда. Еще раз стать никем он был уже не в силах.
      Он вновь отчетливо осознавал себя самим собой и не более, а все его окружающее, постепенно погружающееся в прохладную мглу сумерек - чем-то враждебным, грозящим ему вечными, неподвластными ему неожиданностями, одна из которых все более и более торопила его и подталкивала к активной деятельности. Он заторопился. Он уже боялся, что может не успеть. Побывав недавно молодым и отрекшись от этого, он вдруг почувствовал себя чересчур старым, чтобы медлить...
        
      Спешил он, оказывается, не зря, посыльный уже собирался покинуть домик и сидел, размышляя словно перед дальней дорогой.
      - Вы заставляете себя ждать, - сказал он сердито и довольно осведомленно, чего Миклук никак от него не ожидал
      - А что удивляться-то? - пренебрежительно бросил тот, начав его отчитывать. - Появляетесь тут без всякого приглашения, суетитесь, то есть, суетесь везде, куда не следует, советы всякие даете, хотя вас не спрашивают, а как возникает неизбежность отвечать и необходимость спросить с вас, так вас и не дождешься!
      - О, вы не правы! - оправдывался Миклук, - я с первого дня искал встречи с вашими коллегами и с... ну, с теми, кто там. Я готов был даже... ну, дать вот эти пуговицы, чтобы...
      - Готовы были или готовы? - уточнил посыльный и продолжил. - То, что вы искали, нас совсем не волнует, а, точнее, волнует, но наоборот: вы не должны были нас искать, а должны были находиться, если вас будут искать. Но, если бы вы не искали нас, то вы и не должны были находиться, поскольку вас искать бы не стали, так как, что искать вас, если вы нас не ищете, а живете себе потихоньку, как хотя бы Амардук 4, который даже подчеркивает, что нас искать не хочет, или как Эйфорей, который про нас и не знает, что, конечно, может, и обидно, но зато совсем безопасно... для него.
      - Так, а что плохого в том, что я ищу? - спросил Миклук.
      - В том, что вы ищете, плохого-то как раз и ничего нет, но возникает вопрос: если вы ищете, то, значит, что-то есть искать. А если вы вдруг плохое, как вы сказали, ищете, то что есть тогда то плохое, что вы ищете? А значит, этим вы уже бросаете тень, сомнения там разные закрадываются, портят людям представления о возможном, наталкивают на мысль, что от них скрывается что-то. Мы должны говорить, что, мол, нельзя, а это нельзя говорить...
      - Так, все же есть нельзя? - радостно воскликнул Миклук и тут же пожалел.
      - Вот видите? Вы сами и проговорились! - довольно потирал руки посыльный, вскочив со стула. - Пойдемте, господин Миклук! Вас ждет суд, и я могу вас туда проводить, если вы мне... эти дадите.
      - Пожалуйста! - безразлично произнес Миклук, подав ему две пуговицы, подумав про себя: "И одной бы хватило, дурень".
      - Ну, уж нет! За такую услугу всего две? - возмутился тот требовательным голосом.
      - Услугу? На суд отвести - услуга? - изумился Миклук.
      - Так, вы же сами просили вас на гору проводить - вот я и провожаю, - презрительно бросил тот, - а то, что на суд, так это, извините, не я решаю. Скажете, что я не прав?
      - Простите, я погорячился, - покаянно произнес Миклук и отдал тому еще одну пуговицу, радуясь или экономии, или чему-то другому, за что много ведь требовать не стали бы, - и готов следовать за вами хоть куда.
      - Так-то лучше, - довольно произнес посыльный и молча пошел впереди. Выйдя из домика, он направился прямо к горе, не оглядываясь на Миклука, который тихонько пересчитывал на ходу оставшиеся монеты... Гора вспыхнула в свете последнего лучика солнца и засветилась уже внутренним сиянием, похожим на отражение лунного или звездного света...
  
  
  
      Часть 2. ПЕЩЕРА
  
      Глава 1
     
      - Господин посыльный?... - обратился Миклук спустя какое-то время к спутнику, уж чересчур ритмично и быстро топающему вверх по склону .
      - Господин Урний, - поправил его тот, одновременно и представившись, и сбив слегка дыхание, проворчав, - вы меня сбили с песни.
      - Очень приятно, господин Урний, - как можно вежливее произнес Миклук свое обращение, - а зачем это вы через стены лазали, если не секрет, конечно? За кем?
      Он сам знал - зачем, но ему очень хотелось поддеть чем-нибудь посыльного, словно у него где-то свербело, подзуживало его, словно он больной зуб пытался потрогать, хотя и предчувствовал вроде, что это кончится неизбежно плохо. Или монет ему было жалко, или он думал, что от посыльных он уже добился всего, что только можно...
      - Вы бы, господин Миклук, лучше о другом подумали, - совсем без зла сказал тот и даже, наоборот, с улыбкой, - или бы песенку про себя пели, что помогает идти в гору, дышать, то есть.
      - О чем это другом я бы лучше подумал или вообще бы подумал, если мы сейчас делаем то, что идем, а не думаем? - и тут поддел он посыльного.
      - Ну, если не петь, то подсчитали бы, сколько вы сил, времени, пуговиц потратили, чтоб нас найти. А дело-то в том, что если вы хотели нас найти, то вам совсем и не надо было нас искать, поскольку мы все равно бы вас нашли сами, коль вы хотели найти нас, - улыбаясь продолжал тот, пересчитывая пуговицы в кармане брюк, - сколько лишних усилий! Чтобы что-то найти, надо лишь хотеть это найти, чтобы лишь знать, что вы нашли то, что хотели, когда найдете это. Но не нас!
      - Очень интересно! - даже изумился Миклук, - я хочу вас найти, а вы меня ищете, хоть и не хотите даже, чтобы я хотел, а не то что вы!
      - Во-во! Нам-то не надо хотеть себя найти! Так ведь? - почти издевался над ним Урний. - Значит, и вам не надо хотеть! А вы, тем, что хотели нас найти, уже этим себя нам противопоставляете! Понятно?
      - Как-то даже и не думал я в этом направлении, - признался Миклук озадачено и стал даже лучше думать о посыльных, хотя, может быть, это были и не их мысли. Но запомнить их и то было непросто.
      - Ишь ты как они тут дурачками ловко прикидывались! - думал он при этом. - Хотя, конечно, с другой стороны, только дурачок и не стал бы этим заниматься в деревне. Так что еще не известно, кто же из нас дурнее: я, который не поверил, что они прикидываются дурачками, или они, кто дал мне поверить, что они ими не прикидываются?
      - А к тому же, искать мы бы вас начали и в том случае, если бы вы что-либо нарушили... ну, то есть, не стали бы делать то, что нужно, а не наоборот, как вы говорите, стали бы делать то, что нельзя, - продолжал тот поучать его с явным наслаждением, словно отыгрывался за его мысли, - а, значит, если вы вдруг начали нас искать, то вы..., сами понимаете, почему вдруг вы начали это делать. Вроде бы нас подозревая.
      - То, что вроде бы и нельзя, - вставил уже не с такой бодрой ехидцей Миклук.
      - Почему нельзя? С чего это вы взяли? Ведь мы же вообще вам и другим не разрешали никогда это делать, чтобы начали вдруг запрещать. Запрещать-то было нечего! Как вы не понимаете? - показушно сердился тот на его непонятливость, под которой он, конечно же, кое-что подразумевал. - Но я не об этом хотел сказать. Это даже и не столь важно. Важно то, что вы, сами совершая много лишнего и избыточного, чего даже вам можно было не делать, хоть вы этого и хотели, еще и других вовлекаете в это, побуждая их делать много лишнего, или, точнее, делая их вполне оправданные действия вроде бы как и лишними. Вот, к примеру, мы вас искали, и вы нас искали, и тогда вы делали это зря, коль мы вас искали, и мы, выходит, зря этим занимались, раз вы это делали, тем более, что мы еще и усложняли поиски, так как, когда двое ищут друг друга, им вдвое почти труднее найти, чем если бы только один искал. Ресурсы же нашей горы не то чтобы ограничены, но всего лишь достаточны для весьма разумного и сбалансированного их потребления, и всякая лишняя деятельность не просто создаст много ненужной суеты, но и быстро истощит наши возможности.
      - Ну конечно, конечно, - в тон ему говорил Микдук, - и вам или им там, на горе, придется поужаться, подсократиться, а то и кой-кому вниз перебраться!
      - Как вам не стыдно, - возмутился тот и даже покраснел, - думать о людях так, как они о вас думают, но вполне заслужено?
      - Заслужено? - удивился как будто бы даже Миклук. - Да, если бы вы или ваш коллега с Севера не по домикам бы там с этими..., а поинтересовались бы чем, то вам бы все, может, и ясно стало, что вы напраслину на меня возводите, и что я, может, и наоборот тут экономлю ваши ресурсы, очень какие-то тощие при таких возможностях.
      - Уж так вы и экономите, если там лишний человек появился, да и не только там, - язвительно сказал Урний.
      - А вот и экономлю, представьте себе. Когда все двадцать их работали на каждого и на себя тоже, конечно, то всего они делали в итоге... двадцать на двадцать... четыреста, - жуя губами, считал Миклук.
      - Ишь, как вы считать-то научились, - с подвохом говорил посыльный, что стало ясно на последнем слове, - чужое!
      - А это, как раз, и показывает, что я-то экономный, а не тот, кто считать не может! - спокойно продолжал Миклук. - А вот когда я им предложил на себя не работать, а только на других, что очень и разумно даже, поскольку вроде бы двойная нагрузка: на других, да еще и на себя. Теперь они начали делать всего... двадцать на девятнадцать... триста восемьдесят. То есть, двадцать - экономия. Двадцати как ни бывало! А их всего двадцать! Тогда, вот, и смог к ним еще один подсоединиться, кто своего не имел, а, значит, они на него не работали, а он на всех них работал, делая и получая от них свои двадцать, отчего опять всего четыреста и набралось. То есть, ничего наше появление тут и не уменьшило совсем, - обиженно говорил он, - и вы ко мне несправедливы.
      - Ну, вы даете! Вот это да! - возмутился тот, - один рот добавился, суеты вокруг него тоже, а ничего не изменилось? И вы сами-то в это верите?
      - Я не верю, а считаю, - сказал Миклук, - как вы мне и сказали.
      - Мало ли как вы там считаете! - оборвал его Урний.
      - Не как, а что считаю: циферки, - настаивал Миклук. - Количество клочков-то у них не приросло, однако?! И только он стал теперь работать на их участках как бы вместо того, чтобы те на себя работали, и все! Что ж тут непонятного?
      - А если бы их двое добавилось? - показал ему Урний, что далеко не дурак в цифрах.
      - Тогда бы, конечно, я бы другую систему придумал.
      - Какую? - вроде бы равнодушно спросил тот, чем и насторожил Миклука.
      Но он уже решил, что сегодня или завтра ему все равно придется идти ва-банк и с одной целью - победить.
      - Ну, допустим, через раз по очереди становиться одним, или же они должны не работать уже за себя и за кого-то еще одного, а эти двое - опять лишь на чужих, не имея своего, чтобы избытка ресурса не допустить, - пояснял ему Миклук, выражая особую озабоченность этим ресурсом.
      - А если их двадцать будет? - не унимался посыльный, показывая себя каким-то даже максималистом, что беспокоило немного Миклука.
      - Тогда они лишь и должны будут работать на чужих, не имея своего, - отвечал Миклук из соображений экономии ресурса.
      - Не знаю тогда, для чего вы всю эту суету затеяли, если ничего не добавилось, кроме вас, а, значит, вы себе ничего такого не получаете особого, тем более, что он на всех работает, а на него совсем никто. Но это-то как раз и вызывает у нас особое беспокойство и сомнение, - глубокомысленно делился с ним посыльный, хотя похоже до этого и не знал даже этого, в чем Миклук все же оказался не прав, судя по следующим выражениям того, - к тому же, если взять не север, а юг горы, где и участков-то нет, и все только потребляют от горы, имея свою положенную и не более часть,... то добавление хотя бы одного уже увеличивает потребление ресурса.
      - Ну, во-первых, с добавлением одного мы там одного, так сказать, убавили, - напомнил ему кое-что Миклук, добавив, - а, во-вторых, - тут он все же остановился, так как про это ему очень не хотелось говорить, но поскольку, судя по осведомленности посыльного, бой предстоял очень серьезный и, возможно, последний, то чего уж тогда было мелочиться, - во-вторых, вы, наверное, не поняли, что такое пуговицы?
      - Ха! - самонадеянно хохотнул тот.
      - Ха, да не ха, - поправил его Миклук. - Добавив их, мы добавили как бы ресурса. Да-да, ведь каждая пуговка такая заменяет собой его единицу, и, если быть разумным, то получается даже очень большая его экономия. Ведь если у многих на руках вместо него будут эти вот пуговки, то, значит, ресурса у них не будет. Вот и получается, что вроде и суеты больше стало, и обмен такой прямо идет интенсивный, а на самом деле идет еще и экономия ресурса, поскольку им теперь с ним и возиться-то некогда, так как все его обменом заняты, а не им самим. Так что мы ничуть ничего тут не изменили, а даже добавили, и вы тут несправедливы.
      - Так нас-то как раз такая щедрость ваша и поражает, а больше всего и чрезмерная суетливость при этом, - хитро взглянул на него посыльный, - только все даете как будто, особенно на западном склоне... - здесь он выразительно помолчал, - с чего это вы такой щедрый да бескорыстный?
      - Ну, извините! - возмутился Миклук, - чего тогда, спрашивается, вы меня тут выспрашиваете насчет ресурса и всего прочего, если, когда я вам все это объясняю, вы меня вдруг в противоположном начинаете обвинять, что я чересчур тут для вас щедрый и совершенно зря экономный?
      - Можно подумать, я вас не предупреждал, что мы на суд идем, и что он в принципе уже и начался как будто, поскольку зачем терять время попусту, раз все равно в гору лезть, - холодно сказал Урний.
      - На что я бы тоже мог вам заметить, что все эти ваши хождения с горы да на гору - не меньшая суета и трата времени, - ощетинившись слегка, подметил Миклук, подумав, что где-то он чего-то не додумал, - и что ваше бескорыстие и забота ваша о них тоже весьма сомнительны. Если, конечно, есть в чем сомневаться.
      - К сожалению, вы с этим мнением не можете остаться под горой, а так бы вполне могли с ним и оставаться, поскольку не вы судить будете, а вас все же, и поэтому заявления ваши очень даже странно слышать, - с покровительственной улыбочкой говорил ему тот, - имеется в виду в осудительных таких интонациях. Очень даже самонадеянно.
      - Я вам тоже это мог заметить, - не сдавался Миклук, - что вы, еще не осудив меня по суду, уже со мной осудительным тоном разговариваете.
      - Я бы сказал: предосудительным, - поправил его тот снисходительно, - а точнее даже - предупредительным, поскольку просто так поболтать с вами я мог бы и там внизу.
      - Где у вас и без меня хватает собеседниц, - съязвил Миклук, отбив у того охоту разговаривать дальше.
  
      Да и к этому времени они уже почти дошли до конца узкой, извилистой тропы, конец которой упирался в ровный край платообразной площадки, прислоненной к пику со снежной вершиной. Когда они перелезли через этот край, им открылся... Нет, совсем ничего им не открылось, а, скорее наоборот, они уперлись в высокую стену. Рядом с закрытыми воротами стоял маленький домик, даже будочка какая-то, где Миклуку его спутник и предложил подождать, пока его не позовут.
      В будочке была лишь узкая лежанка, на которую Миклук и завалился. Что бы там его ни ждало, своего он все же добился: попал на гору. Многие думают, что цель вроде бы не в этом, а в том, ради чего сюда попадают и все прочее, что и попал-то он вроде бы не совсем на вершину, а лишь на суд ее, после чего его спокойно скинут в тартарары, и пиши пропало. Он так не думал, поскольку цель его была именно таковой: попасть сюда любыми путями, в любом качестве, а там уж пусть его попробуют просто так спихнуть оттуда, если тем более сами и тащили сюда. Если бы их задача состояла в этом: спихнуть его отсюда ради смеха или чего-нибудь еще, то они бы вполне могли ему позволить и самому сюда вскарабкаться, не потея лишний раз рядом. Значит, или их задача не в этом, или они еще большие бестолочи, чем даже мог предположить он.
      Абсолютные дураки - это такая же редкость, как и гении, почему Миклук никогда на них и не делал поправок в своих замыслах и сейчас был совершенно спокоен и уверен в себе. И хотя он выбрал, оказывается, по их словам, самую верную тактику для этого, но все же он не рассчитывал, что ему удастся оказаться здесь так скоро, и это его даже несколько разочаровало, словно бы он не на высокую вершину взобрался, а лишь на маленький холмик или даже на кучу чего-нибудь такого... неразборчивого.
      Конечно же, он должен был понимать, что очень часто достигнутые цели, если особенно их перепутать с истинными, расслабляют нас, что для истинных не столь страшно, так как само их достижение является самодостаточным и не требует никаких ухищрений для того, чтобы удержать их, или самому удержаться в их лоно. Подобную глупую возню могут затеять только несведущие людишки, не понимающие, что низвержение с истинной цели - это всего лишь даруемая ею же возможность для восхождения к новой и не более того.
   Но несведущие обычно и не замечают истинных, считая их как раз самым что ни на есть обыденным, никчемным или просто невидимым для них - как они сами того захотят, будучи весьма привередливыми в общении с людьми. Но предаваясь постижению целей ложных, они, конечно же, вполне справедливо боятся сорваться с их вершин, которые на самом-то деле оказываются не вершинами, а краями отвесных или просто крутых склонов пропастей, ущелий, а чаще банальных ям. И коль уж мы упомянули с вами о целях истинных, то никак нельзя не заметить, что, если их с чем и можно сравнить, то как раз с самым дном этих глубоких пропастей и ущелий, откуда, как известно, сорваться просто некуда и не имеет смысла прилагать усилия к предохранению от этого. Да, Истина - это и есть гармония, самое устойчивое положение вещей! На дне...
      Здесь же вполне можно расслабиться и предаться наслаждениям от пребывания в этом месте, никак не обязывающим тебя к чему-либо иному. И, даже если тебя здесь не оставляет в покое опасность от всегда готового сорваться вниз камня, то встреча и с сотней их не сможет разлучить тебя с достигнутой тобой целью, чего не скажешь о цели ложной, которая может предстать вам даже в облике великолепной, сияющей вершины красивейшей в мире горы, падение откуда будет еще более нежелательным, чем, допустим, со стула или просто с крыльца. Поэтому, конечно, лучше всего тот же трон считать просто стулом, а не какой-либо там воображаемой вершиной, и, падая с него, просто стараться не повредить своих конечностей, а не думать там о каких-либо трагедиях и революциях.
   О чем думал Миклук сейчас, сказать было трудно, поскольку он банально спал, вполне справедливо считая, что с лежанки этой ему упасть будет довольно трудно, да и не больно.
     
     
  
  
  
  
      Глава 2
     
      Сколько времени он проспал - сказать тоже трудно, поскольку он всегда просыпался отдохнувшим и бодрым. Ничего за это время в комнатушке не изменилось, и создавалось такое впечатление, что про него забыли. Он сладко потянулся и вышел наружу, где стоял сплошной туман или, скорее, висело плотное облако, зацепившееся за вершину горы. Ступив несколько шагов вроде бы по направлению к стене, он тут же потерял из виду домик. Казалось, что он идет по дну чашки с молоком - таким вязким и сладковатым был воздух.
   Оптимистично размышляя о дне пропасти истины, он вдруг почувствовал, что его правая нога зависла над бездной. Сердце замерло, в груди и в животе взорвалась холодная пустота, готовая всосать его всего в себя, и он чуть было не провалился в нее, а, точнее, чуть было не загремел со всеми своими планами и надеждами с края террасы. И только привычка охотника не переносить тяжесть тела на ногу, не обретшую твердой опоры под собой, позволила ему сохранить остатки равновесия и, плюхнувшись на твердую площадку мягким местом, остаться на террасе, которая, как ему показалось, при этом слегка накренилась.
      - Они оставили мне эту возможность?! Странно. Как-то не вписывается в продуманную мной схему, - бормотал он, ползком отодвигаясь от чудящегося ему повсюду края, пока не уткнулся в шероховатую стену, как оказалось, домика. Страх, слившийся в суетливых объятьях с радостью спасения, гнал его к двери, порог которой он тоже преодолел ползком, основательно прощупав пространство за ним.
      Внутри домика туман был не настолько густым, и он разглядел лежащее на кровати одеяние, на котором не было ни одной складочки, что указывало на его появление здесь уже после пробуждения и... Он даже называть не хотел чуть не произошедшее вначале, так оно его крепко встряхнуло. Еще раз выглянув наружу, он не увидел ничего, кроме влажной белизны, и с тоской пожалел о том, что ему не удалось посмотреть с горы на покинутый им мир и что он не сделал этого вчера, а точнее, перед сном, самонадеянно отложив все это на потом.
   Одеяние было длинным, просторным, из жесткой, шершавой ткани и без карманов, зашитых зачем-то, в связи с чем монеты ему пришлось подвязать в мешочке под ним. Свою одежду он все же сложил аккуратно под кровать, где обнаружил легкие деревянные шлепанцы, бегать в которых, конечно, было невозможно, но он и не собирался убегать от трудностей, которые сам искал. На подоконнике он обнаружил кувшин с тепловатой водой и с жадностью ополовинил его, хотя и пытался сдержать себя, не зная, сколько еще ему придется довольствоваться этим. Ведь вполне возможно, что для здешних обитателей как такового времени не существовало, поскольку вряд ли кто их мог регламентировать извне, а загонять свое мышление, свободное от каких-либо внешних обязательств, в жесткие временные рамки было бы глупо.
   Недаром ведь мыслители, пытаясь избавиться даже от временного диктата светил, закрываются от них темными сводами пещер, подземелий с подвластным им только светом. Может, в этом есть и какой-то иной смысл, поскольку исключить возможность прямого воздействия светил на наш мозг нельзя. Полностью почти определяя круговорот живого вещества на горе, солнце не могло не участвовать и в его скрытой, неявной форме существования: в чувственной или мыслительной. И возможно, как думал Миклук, одной из первых попыток мыслителей перейти к чистому мышлению и было их бегство от солнца, от неба, воздействие которых на себя они пытались ограничить возведением над собой огромных сооружений, грани и покрытия которых могли отражать свет, с какой бы стороны он ни упал на них, а толщи камня могли бы гасить его тепло, умеющее насквозь пронизывать и непроницаемое для света вещество, как черви пронизывают почву.
      Да, гора эта что-то напоминала, и ему вдруг в ином свете представилось и заключение в ее пещеры тех якобы изгоев, которых посыльные выискивали среди туземцев, что тоже озадачило его, будучи пока плодом его неспокойного воображения.
   - Да-да, - как рассуждал он далее, - в окружении себя непроницаемой для посторонних оболочкой новоизобретенных слов и понятий, которые, конечно же, вряд ли несли в себе что-то отличное от перводанного нам, если вообще не были тем же самым, как раз и было стремление мыслителей создать внутреннее ощущение своей отрешенности от каких-либо внешних влияний...
   Ранее все это мало волновало Миклука, как человека действия, но поскольку свои деяния он все же осуществлял посредством словесного воздействия на окружающих, будучи в физическом плане человеком даже ленивым, сфера мышления была для него не чуждой. Он мог позволить себе поблуждать там, особенно сейчас, когда, по его предположению, он должен был проникнуть в одну из обителей мысли. Предположить, что кто-то стал бы забираться сюда, чтобы заниматься тем, что успешно можно не делать и в более приятной обстановке подножия, он, конечно же, не мог.
   Уж по крайней мере здесь можно было вообще ничего не делать, не вызывая осуждения и зависти окружающих, но безделье тоже располагает к мыслительным процедурам, и уж поскольку так ловко могли устроиться только люди неглупые, то они все равно бы не отказали себе в удовольствии помыслить хотя бы после приема пищи, когда после ублажения потребностей тела, начинает не хватать чего-то иного, не вещественного.
   Поэтому он, лишенный возможности активного действия, продолжал размышлять о предстоящем в общих чертах, чтобы хоть не удивляться при встрече с неведомым, а сразу же раскладывать его по заранее намеченным полочкам, где уже были пустые места под возможные ответы...
      - Вполне возможно, - как думал он далее, - что эти мудрецы сознательно расположились на вершине горы, чтобы, наоборот, воспринимать воздействие светил и неба на их мозги в наиболее чистом, концентрированном виде...
   Тогда они должны были мыслить именно в русле самого исходного смысла жизни, который все же, как он предполагал, проистекал из дарующего эту жизнь солнца, питающего и нас и все плодами своей деятельности. Конечно, в этом случае они могут быть либо поклонниками прямого солнечного света, либо его же света, но отраженного луной, что, конечно же, сильно их рознило меж собой, не лишая при этом более сильного отличия от первых. При этом в подсолнечниках он нашел бы своих противников, а в подлунниках - конкурентов, но все они были бы для него менее опасны, чем те, кто жил в незнакомых для него сферах свободного якобы духа. Тех он хотя бы мог понять, а вот эти, похоже, и сами-то себя не понимают, не имея перед собой отчетливых ориентиров в виде хотя бы истока или устья своих потоков мысли, между которыми их извилистые русла можно попытаться спрямить или промерить.
   А вот как промеришь или разглядишь хотя бы то же морское течение, благодаря одному из которых они здесь оказались? Вода среди воды и только-то! Понять причину невозможно! Русла их не пересыхают. Попав в них, приходится рассчитывать только на волю случая или стремиться покинуть, двигаясь поперек хода событий. Он побаивался, что именно это и окажется полем их предстоящей битвы с... кем - он еще не знал.
      Конечно, то, где они обитают и где его примут, уже покажет, кто они, и чего ему следует опасаться, что грозит или предстоит ему.
      Грубая ткань его одеяния не предвещала хорошего исхода. Безразличный к одежде, он предпочитал все же мягкие ткани, не создающие ощущения отгороженности от окружающего, а позволяющие, наоборот, легко приспосабливаться к нему. Шершавая, колкая ткань этой хламиды окружала его постоянно ощутимой и непреодолимой стеной, как бы напоминая ему о роли заранее осужденного. Пуговиц, которые бы он мог расстегнуть, не было, как и не было пояса, который можно ослабить. Но, с другой стороны, под ней ничто не сковывало его свободы, что он тут же продемонстрировал, покрутив бедрами внутри неподвижной хламиды и чуть успокоился. Мягкая-то, удобно облегающая одежда почти не скрывает тебя, оставляя почти голым для окружающих, хоть чуть обладающих воображением. А рубище вполне дает и даже свободу вообще. По крайней мере, вы можете испытывать под ним разные совершенно чувства незаметным для окружающих образом...
      Но значения кувшина с водой он никак не мог понять, разгадать, поскольку вода в нем неплохо ассоциировалась и с реками, и с течениями, хотя кувшин вроде бы намекал на присутствие уз берегов, хотя мог свидетельствовать и в пользу самого океана с водой неподвижной, пока из него не начинаешь пить...
      Нет, вода была, словно камень преткновения, и в голове у него ничего определенного по поводу обитателей горы не сложилось, хотя снизу он этой проблемы не видел, считая главным попасть сюда...
      Он уже хотел было переодеться и сломя голову катиться отсюда вслед за струйкой воды из кувшина, но поскольку то, зачем ему была нужна гора, ему было ясно, то пускаться с нее в такой туман было совершенно глупо и неосмотрительно...
      - Господин Миклук, - вдруг раздался в дверях знакомый голос, вслед за которым из тумана выплыл первый посланник, радушно ему улыбаясь и проверяя - весь ли он под рубищем, - вы еще не умылись?
      - А чем же это я мог сделать? - недоуменно возвращался тот с высот своих размышлений.
      - Так вот же кувшинчик тут полный... стоял, - будто бы удивился тот.
      - Да? А я подумал, что это... - начал было Миклук, но спохватился, - мой дневной рацион, так сказать.
      - Ой, а мы забыли что ли обед вам принести? Но слепой-то его точно понес... Странно, - расстроено произнес тот, - придется подождать, а то нам даже неудобно как-то.
      - Слепой, в туман? - поразился Миклук. - А как его зо...
      - Туман? - перебил тот его вопросом.
      - Нет-нет, но я бы предпочел не ждать, пока туман рассеется, к тому же спокойно и без обеда могу, - слегка повеселел Миклук, уловив признаки своеобразного порядка у них, - и даже лучше без обеда в плане работы ума.
      - Нет, что вы! - воскликнул тот, - это ж сколько вам следующего обеда ждать? Сутки! Мы этого допустить не можем! Поэтому вы потерпите, пока вам обед снова не принесут, тогда и пойдем. В этот раз мы точно не забудем принести.
      - А когда? - спросил Миклук, предполагая, каким будет ответ.
      - Так я же сказал уже? - удивился тот, - через сутки.
      - А у вас и в остальном такой же строгий порядок? - еще сильнее подковырнул его Миклук. - У нас был такой Хронос...
      - Мы разве дали вам повод сомневаться в этом? - обиженно перебил тот его, а туман вокруг его лица даже порозовел при этом.
      - Что вы! - бросился переубеждать его Миклук, - почему я думаю, что никак не могу нарушить ваш порядок из-за какого-то там обеда, тем более, что я вообще мог не разглядеть его в тумане, к тому же, вместе со слепым. А уж пропустить назначенную мне встречу, доставив вам этим неудовольствие?...
      - Что вы! Никакого неудовольствия от того, что мы доставим вам удовольствие, подав вовремя обед! - скромно оправдывался тот, хотя Миклук в этом его и не обвинял, - мы совсем не хотим, чтобы у вас создалось неблагоприятное впечатление от еще несостоявшегося из-за уже несостоявшегося по нашей вине.
      - Я вам со всей откровенностью говорю, что у меня уже сложилось очень благоприятное впечатление, словно бы это уже состоялось, - убеждал того Миклук, стараясь делать вид, что он уже направляется вслед за ним к двери.
      - И вы так, правда, думаете? - спросил тот недоверчиво. - Тогда придется идти, хотя не слепому в таком тумане очень опасно: я ведь даже забыл, в какую сторону это надо делать. Вы ведь, наверное, не знаете, что слепой-то еще не вернулся. Где так долго можно вас искать, мы и не знаем, но он, очевидно, знает, раз ищет. Как вы думаете?
      - Еще бы я не знал, если тут и знать нечего, поскольку даже то, что знаешь, и то не видно, - ворчливо сказал, очевидно, слепой, входя в дверь с подносом, на котором стоял бокал с водой и лежала корочка хлеба, - вот ваш обед, господин Миклук, хотя, если быть точным, ваше время уже прошло, и мне придется искать вас по-новой...
      - Чтобы вас не затруднять в этом, я лучше пойду вместе с вами, - подсказал тому Миклук, для надежности взяв их под руки.
      - Вот видите? - обратился к нему с гордецой посланник, - у нас и в остальном так же! Полный порядок!
      - Знаете, мне от ощущения этого даже и обедать расхотелось! - восторженно поддержал его Миклук, настойчиво подталкивая их к двери. Он чувствовал, что инициатива вновь переходит к нему в руки, и пытался не выпустить ее тоже.
      - Конечно, и не должно хотеться, раз время еще не подошло, - согласился слепой, с трудом ведя их к двери.
      - Ну да, сразу после обеда и не должно хотеться, - заметил посланник, словно не замечая усилий Миклука.
      - А вам действительно уже понравилось у нас? - недоверчиво спросил слепой.
      - Вы даже не представляете - как! - с нескрываемой радостью ответил Миклук.
      - Странно, - задумчиво произнес посланник и вдруг резво пошел к двери сам. - Не наступите на ежика...
      - Спасибо за откровенность, - так же почти произнес слепой и заторопился следом за тем, чуть было не забыв про Миклука, которого забыть было невозможно.
      - Что вы, что вы, вовсе не странно! - пытался исправить какую-то оплошность Миклук, - очень даже наоборот!
      - Это и странно, - ответил из тумана уже голос посланника, сопровождаемый жутким скрипом, очевидно, открывающихся ворот.
      - Началось! - озадаченно произнес про себя Миклук, злясь на туман, из-за которого ничего не видел и не мог сориентироваться в ситуации, не видя даже ежиков, но глядя на потенциальных...
      Они несколько раз поднимались, опускались по каким-то незримым лестницам, сворачивали, поворачивали чуть ли не в обратную сторону, пока вдруг сплошное молоко тумана не обратилось абсолютной темнотой, среди которой они и остановились.
      - Пришли, - произнес голос посланника, и Миклук вдруг почувствовал себя в совершенном одиночестве, как будто все вокруг исчезло вместе с его сопровождающими, хотя звуков шагов их он не слышал, как впрочем и своих.
        
      Глава 3
     
      - Говорят, вам понравилось у нас, господин Миклук, не смотря на некоторые нюансы? - раздался из темноты чей-то скрипучий голос, обдавший его холодом неожиданности.
      - То, что не смотря, - это точно! - подтвердил Миклук, слегка растерявшись от того, что не мог определить направления, откуда доносился до него этот голос.
      - Хотя поначалу вы вроде бы и не столь оптимистично были настроены, не правда ли? - спросил его другой слегка шелестящий голос, тоже как бы возникающий у него прямо в ушах.
      - Ну, так я же не знал еще, что я здесь не увижу, - резонно заметил Миклук, крутя головой в темноте. - Неведомое же всегда почти предвидится нам либо в самом лучшем худшем свете, либо вот как сейчас..., когда кругом ежики...
      - Ну, это мы специально, чтобы вас не разочаровывать. Мы же не знали, что вы хотели здесь увидеть. А вдруг совсем иное? Сейчас же вы этого не можете сказать. Ведь не можете? - обратился к нему третий, гулкий такой голос, словно бы хлопающий его по ушам.
      - Нет, почему же? То, что я хотел увидеть что-то иное, я сказать вполне могу, но вот то, что я вижу что-то, это, конечно, я бы не сказал, - сказал Миклук, сердясь на себя за то, что он все больше отвлекается от темы, - поэтому сравнить трудно...
      - Значит, мы не обманули ваших ожиданий - мы про это и говорим, - сказал скрипучий голос.
      - Вообще-то я ожидал суда, а, следовательно... - начал Миклук, но его перебили.
      - И здесь мы вас не подвели, - закончил за него фразу шелестящий голос.
      - Какой же это суд? - усмехнулся Миклук в темноте.
      - Если мы боимся не оправдать ваших ожиданий, - закончил его фразу гулкий голос, хотя он и не просил его об этом.
      - Ну да, что-то около этого, - согласился все же Миклук.
      - Но здесь-то мы не только не разочаровали вас, но даже, скорее наоборот, - поправил его скрипучий голос, - ведь вы ожидали суда как вроде бы осуждения вас, судя по вашим словам, а мы-то вас пока ни в чем еще и не осуждаем.
      - Нет, может быть, для вас суд - это и есть само по себе осуждение по-вашему? Тогда мы, конечно, готовы признать свою оплошность и то, что мы не оправдали ваших ожиданий, - добавил, как показалось Миклуку, с ехидцей шелестящий голос.
      - Во-первых, чтобы осудить меня, вы должны еще и доказать вначале мою вину в чем-либо, в чем вы меня осуждать собрались, - сказал горделиво Миклук.
      - Нет, если во-первых, то мы собрались не осуждать вас, как мы уже сказали, а только лишь судить, - поправил его гулкий голос, - а, чтобы судить, доказательства и не обязательны.
      - Это почему это?! - возмутился даже Миклук. - Как это можно судить без доказательств?
      - А зачем бы мы стали судить о том, что имеет доказательства? Какой смысл? - вроде бы разочарованно произнес скрипучий голос.
      - Так вы в этом что ли смысле судить собрались?! - не сумев даже порадоваться, спросил Миклук, чувствуя, как пот течет по его лицу и так далее.
      - Конечно. А вот у вас, однако, понятия о суде, о суждениях, какие-то странные, - подметил шелестящий голос.
      - Да нет же! - воскликнул взволнованно Миклук. - Я просто неправильно вас понял!
      - Неправильно понять нельзя, - холодно сказал гулкий голос. - Если неправильно, то, значит, не понять.
      - Конечно-конечно! Я просто не так сказал! - почти кричал Миклук.
      - Отчего же? Вы именно так и сказали, как сказали, - не согласился с ним скрипучий голос.
      - Ну да! Сказал-то я так, как сказал, только вот слова неправильные использовал, - совсем уже запутался Миклук, чувствуя, что вместе с потом по лицу катятся уже и слезы.
      - Извините, разве есть неправильные слова? - недоумевал Шелестящий голос.
      - Нет, - признался Миклук, - но люди могут просто их неправильно использовать. Это я и хотел сказать.
      - Вы хотели сказать, что люди могут неправильно использовать слова? - изумленно спросил гулкий голос.
      - О нет же, нет! - зарыдал уже Миклук, - я не хотел сказать, что люди могут! Я хотел сказать, что... люди могут ошибиться. Нет, не то! Я хотел сказать, что люди по ошибке иногда используют неправильно слова, путая их значение.
      - Странные это люди! - удивился скрипящий голос.
      - И вы тоже ведь, - спросил шелестящий, - путаете?
      - Вы тоже, значит, странный? - спросил гулкий.
     - Вам виднее! Как хотите, так и считайте! Все равно! - хватаясь за голову выкрикивал им Миклук.
      - Значит, так и есть, - с огорчением даже произнес скрипящий.
      - Можете есть! Мне наплевать! - кричал Миклук.
      - Ну, хорошо, хорошо, - успокаивающе произнес шелестящий, - перерыв на ужин.
      Миклук вдруг почувствовал, как в его руки ткнулась большая тарелка с какими-то фруктами, которые он тут же, соля слезами, съел, после чего тарелка так же внезапно исчезла. Тело его слегка расслабилось, и он решил сесть на пол. Чуть-чуть стало полегче, и он успокоился.
      - Продолжим, господин Миклук, - обратился к нему скрипящий голос, - вы не устали?
      - Что вы, нет, конечно! - уже спокойно ответил он.
      - Итак, господин Миклук, - сказал вновь скрипучий, - не уточните ли вы еще раз: можно ли, по вашему, неправильно использовать слова?
      - О нет, нельзя! - основательно подумав, ответил он лаконично.
      - Значит, нельзя? - спросил шелестящий.
      - А что значит нельзя? - спросил гулкий.
      - Ну, вы же сами почти так сказали, - напомнил им Миклук, - сказав, что слова можно использовать только правильно, а, значит, нельзя неправильно.
      - Не хотите ли вы этим сказать, что если, к примеру, можно есть, то нельзя не есть? - спросил скрипящий.
      - А если можно жить, то нельзя не жить? - добавил шелестящий.
      - А если можно умереть, то нельзя не умереть? - вставил свой вопрос гулкий.
      - А если можно вдруг заболеть, то нельзя не заболеть?
      - А если можно спать, то нельзя не спать?
      - А если можно...
      - Э-е-е-ей! Подождите! - Миклук даже сбился уже, кто из них что спрашивал, - не так же все, конечно! Ведь словом "можно" у вас же самих определяется и разрешается только хорошее что-то! А слово нельзя, по нашему, обозначает то, что   плохое, и что нельзя делать.
      - Интересно! Нельзя - это то, что нельзя делать, - заметил скрипящий.
      - А что тогда нельзя делать? - спросил шелестящий.
      - Плохое, - пояснил Миклук.
      - А плохое - это то, что нельзя? - не без ехидства спросил гулкий.
      - А болезнь, смерть - это хорошее или плохое? - примерно так же спросил скрипящий.
      - Нет, здесь смысл в том, что нельзя говорят о том, о чем вы не скажете никому, что это можно. Понимаете? - пытался им втолковать Миклук, сердясь, что они не понимают такие банальности.
      - А, значит, можно говорят о том, о чем вы не скажете никому, что это нельзя? - уточнил вроде бы заинтересованно шелестящий.
      - Ну да, - неуверенно согласился Миклук.
      - И если вы не можете сказать кому-либо, что нельзя упасть с горы, то, значит, вы можете сказать, что можно упасть с горы? - спросил гулкий.
      - А что, разве нельзя? - спросил Миклук.
      - Нет-нет, мы ничего. Просто спрашиваем, - успокоил его скрипящий. -Не у камня же...
      - К примеру, вы же мне не могли сказать, что нельзя упасть с горы, и я чуть не упал сегодня, - пояснил Миклук. - И вообще это очень интересный момент, который я бы хотел обсудить с вами подробнее...
      - У нас еще, возможно, будет время для этого, - успокоил его гулкий.
      - Да, мы еще не до конца уяснили с этим, - сказал скрипящий. - Объясните нам: вы, значит своим людям говорите, что им можно делать, а что нельзя делать?
      - Ну да. И в основном говорим им, что нельзя делать, - ответил спокойно Миклук.
      - То есть, в основном вы им говорите плохое? - спросил шелестящий.
      - И почти не говорите хорошее? - спросил следом гулкий.
     - Нет, говорим, но хорошего ведь столько много, что невозможно говорить о нем постоянно, тем более одно хорошо утром, другое - вечером, одно - в молодости, другое - в старости, а плохое нельзя делать никогда, - объяснял им доходчиво Миклук.
      - Но говорите о нем вы всегда? - спросил скрипящий.
      - Да, его же мало, и всегда говоря о нем, мы им напоминаем, что это всегда и нельзя делать, - сказал Миклук. - А потом, ведь плохого немного, а все остальное - хорошее, и люди, зная что плохое и что нельзя делать, спокойно могут делать все остальное, что можно. В этом их свобода осуществляется. А это, кстати, главное для них - свобода... делать хорошее...
      - А если мы вам дали бы достаточно времени, вы смогли бы все же перечислить все хорошее? - спросил шелестящий.
      - Да смог бы, конечно, - уверенно начал Миклук. - ну, жена, дети, родители, друзья мои...
      - То есть, люди, - уточнил гулкий, - можно одним же словом сказать.
      - Да нет, пожалуй, нельзя, - усомнился Миклук, - так как, много и таких людей, кто делает то, что нельзя, и кого бы я к хорошим и не отнес. Ну, также...
      - То есть вы каждый день напоминаете им то, что нельзя, его не так много, а плохих людей все же достаточно, и если вы их будете перечислять, то... - здесь скрипящий выжидательно замолчал.
      - А хорошего много, но людей хороших вы спокойно можете перечислить? - спросил шелестящий.
      - Так, поэтому и приходится им напоминать, - убеждал себя уже Миклук. - Ну, также, к примеру, природа, любовь, красота, добро, солнце..., смех, милосердие..., правда, да и много еще чего, что и не вспомнишь сразу.
      - А вы попытайтесь, - предложил гулкий, - время-то есть.
      - Сострадание, - продолжал Миклук.
      - К кому? - спросил скрипящий.
      - К обиженным судьбой, людьми, - пояснил Миклук. - Также страдание и терпение...
      - То есть? - удивленно произнес Шелестящий.
      - Считается же, если вы терпеливо переносите страдание, это хорошо. Вы не гневаетесь. И если вы не страдали, то вы как бы не можете познать истину, - не очень уверенно объяснял Миклук эти обыденные, воспринимаемые ранее без объяснений, слова, понятия. - Да, науки, искусство, работа, отдых, здоровье..., воля, честность, красота...
      - Значит, красота, по вашему, это хорошо, это можно, а то, что не красота - это плохо, это нельзя? - спросил скрипящий.
      - Хотя, к примеру, людей некрасивых больше, - подметил шелестящий.
      - И, к сожалению, немало уродливых, - добавил гулкий.
      - Ну, то что это вообще-то плохо, не означает еще, что и нельзя вроде бы, - с сомнением объяснял опять Миклук.
      - Но все же плохо, - подчеркнул скрипящий.
      - И большинство лишены хорошего, - добавил шелестящий.
      - И хоть вы не говорите им, что нельзя быть некрасивым, они понимают неплохо, что им, наоборот, нельзя быть красивым, - уточнил гулкий, - и нельзя быть тогда хорошим.
      - Ну, не то чтобы нельзя - пожалуйста, но просто невозможно, если уж не стал таким сразу, - выкручивался Миклук, хотя уже был в чем-то согласен с ними.
      - Родные и друзья - это хорошо, это можно, а если не родные и не друзья - это плохо и нельзя? - спросил скрипящий.
      - И если ты делаешь то, что нельзя, то ты сам - это плохо и нельзя? - добавил шелестящий.
      - И если ты не друг и не родной тем, кто делает то, что нельзя, то и вы для них - плохо и нельзя? - добавил гулкий.
      - Ну, так категорично я бы сказал о тех лишь, кто делает то, что нельзя и плохо! - поправился Миклук, - насчет же родных и друзей я сказал бы, что это хорошо для меня лишь, но не для всех, хотя у них есть свои родные и друзья. То есть, в общем это справедливо для всех, а у каждого - не для всех, конечно.
      - То есть, в общем все - хорошо, а для каждого - не все? - спросил скрипящий.
      - Нет, и в общем не все хорошо, - не согласился Миклук, досадуя на мелочность собеседников, - те, кто делает то, что нельзя, плохи и в общем. И для каждого, кто делает то, что можно.
      - Вы нас извините, господин Миклук, за то, что мы надоедаем вам такими подробностями, но нам, поверьте, очень интересно знать ваше мнение и судить о новом для нас, - успокоил его шелестящий.
      - Да нет, я ничего - сказал Миклук, хотя сам он тоже судил обо всем этом, как о новом для себя, поскольку раньше не задумывался даже - все было так очевидно, точнее, так...
      - Спасибо, - поблагодарил его гулкий.
      - Чтобы нам продолжить беседу, вы бы все же уточнили, господин Миклук, а что же все-таки у вас нельзя? - спросил его скрипящий.
      - Нельзя? Ну, в общем нельзя убивать, лгать, красть, нельзя быть несправедливым, угнетать, злым быть нельзя, жадным, - перечислял он уже во второй раз то, что приходило впервые на ум.
      - И что вы делаете с теми, кто это делает? - спросил шелестящий.
      - Наказываем, - покороче ответил Миклук.
      - То есть? - спросил гулкий.
      - Если кто убивает кого, то его казнят. За меньше зло бьют палками, садят в тюрьму, отрубают руку, отбирают дом, презирают его, - пояснял Миклук.
      - И это все, значит, можно, если это делается теми, кто не делает то, что нельзя в отношении тех, кто делает это? - спросил скрипящий.
      - И тогда, значит, те, кто сделал это в отношении тех, кто сделал это, тоже сделали то, что нельзя, но для них это можно? - уточнял шелестящий.
      - И, значит, кому-то можно делать то, что нельзя? - добавил гулкий.
      - Видите ли, этого требует справедливость, - отвечал Миклук, - если человек сделал кому-то плохо, его надо за это наказать, тоже сделав ему плохо, чтобы он заранее знал, что плохо делать опасно. А так бы все начали делать то, что нельзя.
      - То есть, мало того, что все знают, что делать нельзя, их еще и наказывать надо? - спросил скрипящий.
      - А те, кто их наказывает, хоть и знает, что делает то, что нельзя, он считает, что ему можно, и он не боится, - добавил шелестящий.
      - Если он и боится, так только того, что тот ему потом отомстит, - пояснил Миклук.
      - В итоге же, если кто-то один сделает то, что нельзя, то потом все могут это последовательно сделать вслед за ним? - спросил гулкий.
      - Но вы, надеюсь, согласны, что врач лечит больного теми лекарствами, которыми... которые здоровому давать нельзя, и это же не считается плохим? - оправдывал свое общество Миклук.
      - То есть, здоровому они принесут вред... - начал было скрипящий.
      - А больному они, может, тоже вред принесут, но меньший, чем сама болезнь! - перебил его Миклук, уже слегка ориентируясь в темноте.
      - А врач и болезнь оба наносят больному вред, - начал было шелестящий.
      - Но болезнь-то наносит вред здоровому, а врач - уже как больному и уже не вред, а пользу, так как меньшим вредом он ликвидирует больший - болезнь, - выпутывался Миклук за всю медицину.
      - Но вред он тоже наносит ему, но только как здоровому, - уточнил гулкий.
      - Если бы мы могли бороться с самой болезнью, то так бы и делали, - слегка согласился с ним Миклук, - а было бы еще лучше, если бы болезней не было!
      - И если бы вы могли бороться с тем, что нельзя, или его бы совсем не было, вы бы тоже не боролись с теми, кто делает это? - спросил скрипящий.
      - Несомненно! - согласился Миклук.
      - Но по вашему быть врачом, наказывать, говорить то, что нельзя - это хорошо, - сказал шелестящий, - а если хорошо, то почему бы ему не быть!
      - Но если не будет болезней, того что нельзя, то и этого хорошего тоже не будет? - добавил гулкий.
      - То есть, желая того, чтобы не было плохого, вы желаете и того, чтобы не было хорошего? - неясно, спросил или сказал скрипящий.
      - А не получается ли, что все ваше хорошее есть лишь из-за того, что есть ваше плохое? - спросил шелестящий.
      - И что желая, чтобы у вас было больше хорошего, вы специально говорите только о плохом? - уточнил гулкий.
      - Ведь плохое обязательно даст хорошее, а вот если вначале будет хорошее, то оно как бы и ненужное, - подвел черту скрипящий.
      - Ну, обо всем хорошем так не скажешь! - не согласился Миклук, - взять ту же красоту...
      - Почему она у вас - хорошее? - спросил гулкий, - потому что уродство - плохо?
      - Но вы сами сказали: любуйтесь, любите красоту? - подъел их Миклук.
      - Да, любоваться и любить красоту может каждый, даже урод, - спокойно отреагировал скрипящий, - и даже чаще он, поскольку сам красивый человек лишен чаще такой возможности - собой любоваться. Если это могут все, почему это плохо?
      - Но сама-то красота - что тогда? - изумился Миклук.
     - То же самое, что и уродство, - спокойно ответил шелестящий.
      - Вы каким цветком любуетесь, господин Миклук, - спросил гулкий.
      - Красивым! - не замываясь ответил тот.
      - У которого есть лепестки, - поправил скрипящий.
     - А когда лепестки опадут, что остается? - спросил шелестящий.
      - Стебель, плод, - ответил Миклук.
      - А можно сказать, что это уродство? - спросил гулкий.
      - В сравнении? Но так же не говорят про цветы? - озадачился Миклук.
      - Зачем так говорить про людей? - спросил скрипящий.
      - Красота, уродство - никто, а вот любование красотой и сама красота при этом - это состояние. Любования уродством нет, нет этого состояния, значит, нет и уродства, - пояснил шелестящий, - есть просто цветы. Они же все красивы...
      - Вместо Зулии все стали любоваться Сольни, и состояние не изменилось, даже стало любовью к красоте, - добавил гулкий, - есть только любовь, любование.
      - Ну да, - спокойно ответил Миклук, хотя здесь с ними мог поспорить, нащупав их слабое место, о котором те пока не подозревают, - у нас некоторые с извращенным вкусом любовались и уродством.
      - Уродства нет, но любование есть, что вы и подтверждаете, - спокойно поправил его скрипящий, - и когда мы говорим им: любите красоту - это означает, что они должны это делать всегда, постоянно пребывая в этом состоянии.
      - А не только когда любовались Зулией, как вам показалось, - добавил шелестящий.
      - А в таком случае они могут найти красоту во всем, чем любуются, что любят. Ведь все в природе красиво! - дополнил гулкий.
      - Особенно, когда сидишь в полной темноте, - проворчал Миклук.
      - Но зато сейчас вы объективны к нам ко всем и воспринимаете то, что мы говорим вам без поправки на того, кто говорит, - подметил скрипящий, - мы все предусмотрели.
      - А теперь нам пора сделать перерыв в наших рассуждениях, чтобы вы все могли обдумать в иной, более привычной для вас обстановке, - сказал шелестящий.
      - Благодарим вас за беседу, - сказал гулкий.
      Все стихло, и Миклук почувствовал, как на его плечо легла чья-то рука. Он встал и, следуя ее указаниям, осторожно пошел в обратную сторону, как ему показалось. Какое-то время спустя он увидел впереди разрастающееся пятно света, оказавшееся входом в простое помещение, где стояли кровать, стул и стол с пищей. Провожатый его незаметно исчез. Съев наспех довольно легкую пищу, Миклук рухнул на кровать и заснул, как убитый.
    
  
      Глава 4
     
       Проснулся он оттого, что в помещении зажегся свет, хотя вполне могло быть наоборот: свет зажегся, потому что он проснулся. Однако, он все равно постарался сделать вид, что еще спит, чтобы хоть немного обмозговать происходящее. В принципе, вчерашнюю беседу он продул в пух и прах. Проиграл... От его представлений, точнее, от того, как он смог их вчера преподнести, не осталось камня на камне. Это он и сам понимал и, может быть, из-за этого и сбежал оттуда... Интуитивно Гора ему очень нравилась, хотя он до конца не осознал еще, да и они вчера мало что сказали ему о том, что же здесь за мировоззрение. А это ему казалось теперь важным, хотя вроде и не столь существенным - какой белый лист ты берешь, если главное то, что на нем будет написано его рукой. Однако, напишет ли он? Сказать о них он пока ничего успокаивающего не мог. Даже это помещение без окон не подсказывало ему - где же он находится: в доме, в подземелье. Вчерашняя тьма - чистое мышление? Но ведь они ближе к природе по некоторым взглядам...
      В итоге голова была пуста, они этого добились, если добивались. Тьма позволила им создать над ним некий купол звука и смысла... Съев фруктов и выпив чистой воды, он начал ждать. Но никто не шел, и тогда он отправился к одной из трех дверей, которая была приоткрыта. За ее порогом сразу начиналась довольно крутая лестница, уходящая вниз, где ее съедала чернота. Опускаться по ней пришлось на ощупь и поэтому долго. Посреди пути чья-то рука, испугав его, нахлобучила ему на голову шапку-маску с длинным носом.
      Внизу, в конце лестницы показалось желтоватое свечение, и он вскоре вошел в просторный зал с куполообразным потолком, освещенный факелами. В центре его стоял массивный стул, напротив которого вдалеке возвышалась словно бы сцена, закрытая тяжелым багряным занавесом. Когда он сел на стул, занавес поднялся, открыв его взору трех людей в звериных масках и просторных одеяниях, восседавших на еще более массивных стульях, но без всяких украшений.
      - Приносим вам свои извинения, господин Миклук, за сии декорации, - сказал гулкий голос, - но мы, как и вчера, за объективность.
      - А что по вашему объективность? - спросил Миклук.
     - Когда никакие сторонние объекты не влияют на рассуждения, кроме них самих, - пояснил опять гулкий голос.
      - Даже голоса? - вспомнив вчерашнюю их гамму, спросил Миклук.
      - Желательно, - опять сказал гулкий голос, но слегка вроде бы иной, - чтобы сами рассуждения выступали объектом, а не только средством общения индивидов. Да-да, поскольку наши с вами рассуждения пока различны, ставить их в один ряд бессмысленно. Нет, мы не возражали бы против этого, но это невозможно. Мысленно вы все равно связаны со своей землей.
      Миклуку опять показалось, что все время говорит кто-то один из них, однако, он понимал, что это не так.
      - Согласен, - сказал он, - ведь даже о тех вещах, о которых я там и не задумывался ни разу, я говорю так, как там было принято. Поэтому я так долго и путешествовал с детьми и старался ничего им не рассказывать об этом.
      - Рассказывая им о том, что родилось у вас в голове во время путешествия, и что было связано только с ним?
      - Я старался поведать им лишь о безотносительных знаниях, не имеющих привязок к земным границам, условностям, - отвечал Миклук, - как мог, конечно.
      - То есть, о тех, которые можно применить везде, куда бы вы ни попали. И сами, очевидно, попытались забыть, отказаться, заменить чем-либо иным свои прежние представления. Может быть, вы даже пытались создать нечто им противоположное...
      Теперь Миклук с трудом различал: задают они вопросы или просто рассуждают, что, надо сказать, позволило ему почувствовать себя менее скованно.
      - ...и, думается, универсальное. Конечно, создать это там не представлялось возможным. Даже совершенно противоположное там поняли бы и постепенно преобразовали в прежнее, что, в принципе, может произойти и с вашей задумкой здесь. И если где она и может сохраниться в чистом виде, как вы ее задумали, то лишь в лодке. Вам так не кажется?
      Такого крутого поворота Миклук не ожидал. Вместо того, чтобы в ходе беседы увести его в сторону от его намерений, они решили начать с конца, от которого они волей - неволей будут удаляться в ходе дискуссии, если только это уже не ее конец. Поддаться этому и самому начать разговор о конечном - это однозначно проиграть, и он решил уйти в сторону. Тем более, что их попытка показала ему, что они вчера, хоть и убедились, возможно, в пагубности, иррациональности мировоззрения его прошлого, но, скорее всего, испугались его силы. Еще бы, ведь оно, по крайней мере, неуничтожимо... Его прошлое, а, значит, их система.
      Она разнообразна и многообразна до бесконечности! Какой спектр чувств только между любовью и не ненавистью, причем, к самым всевозможным вещам: от рождения до смерти, от тленного их вещественного прозябания до умопомрачительных высот их полета на крыльях фантазии в виде чисто мыслительных образований. Нет почти ни одного понятия, не имеющего своего антипода-супруга, с их многочисленным потомством, с разных концов шеренги которых отец с матерью порой и не видят друг друга. А если учесть, что все они без исключения - превосходные актеры, в любое время могущие перевоплощаться даже в то, с чем их не связывают родственные узы даже на уровне самого первого колена, которое, как говорят, было вначале.
      Что говорить, что с ними можно сделать, если они - непреклонные спорщики в своем вечном диалоге - только из-за них и произошедшем - лишь оттачивают свое оружие оба, редко применяя его друг против друга, но гораздо чаще против тех, кто вдруг решится остановить свой выбор на ком-то из них.
      А эти что могут ему противопоставить? Любование, которое всегда одно и изначально слепо, коль ему даже безразлично - на что глядеть: на истинную красоту или на несчастье природы, гораздо более плодовитое? Любовь, что у них - лишь чуть более опытное любование, подросшее в келье до кажущейся зрелости, выражаемой в том, что оно может это делать или предпочитает это делать уже с честно закрытыми глазами? Игра?!
      Нет-нет, до этого они еще не дошли. Да у него и времени бы не хватило, чтоб столько много всего продумать, пока они там говорили. Но свою силу за это время он все же успел прочувствовать, осознать и в том, от чего бежал до этого.
      И проиграть им с этим всем?! С его новой системой к тому же?! ... Да, он ведь забыл совсем про нее! Про нее, с чем совершенно невозможно проиграть! И благодаря чьей помощи, незамеченной им, он вчера и не проиграл вовсе, а выиграл! Честно, к тому же, выиграл! В поддавки, правда...
      - Ведь вы же понимаете, что рожденное в пути, если и обретет родину, то только в дороге? О да, оно будет лелеять, любить путь куда-то домой, страдать, рвать сердце в дороге из того дома, но, едва остановившись, оно просто и банально погибнет без каких-либо видимых причин, без слез, без слов, ничего не понимая. Оно постарается найти или придумать тысячи виновных, не заметив лишь одного: свою суть, рожденную в дороге и для дороги, - продолжал все тот же голос.
      Эти слова слегка обрадовали Миклука, поскольку они сами, возможно, не договорились меж собой, вновь вернули его в лодку, к началу, позволив уйти от конца. Но молчание его, оказав до этого такую услугу, теперь могло и подвести его, поэтому на этот раз он решил изменить ему.
  
      - Любые дороги куда-то ведут, - побыстрее впихнул он в разговор первую, пришедшую на ум мысль, - и не будь дорог - еще не известно, а было бы оно, это куда-то, а, может, и что-то вообще, помимо самого идущего. Я думаю, что это подтвердят и ваши посыльные, ходившие мне навстречу по тем же тропам.
      - Да, но всегда возвращаясь к исходному...
      - То есть, идя уже в одном со мной направлении, - подчеркнул Миклук.
      - Может быть, но когда вы шли от своего исходного, - уточнили и те, - дело ведь не только в том, по какой дороге и в каком направлении идти. Очень важно при этом - уходите вы или возвращаетесь к исходному. Ведь, когда наши посыльные пойдут вперед, вы будете возвращаться назад.
      - Но, когда они возвращались назад, я шел вперед, однако, - подметил Миклук.
      - Да, но они вернулись назад, чтобы снова пойти вперед, а вы наоборот. В этой ситуации, господин Миклук, мы бессильны что-либо изменить. Любой, кто пришел к нам снизу, возвращается назад.
      - Да?! Но ведь и вы когда-то совершили свое первое восхождение сюда? И ваши посыльные тоже! - восклицал Миклук, - и их движение вперед - лишь обратное. Вы же не возвращаетесь назад, оставаясь на месте...
      - Ваша ошибка, господин Миклук, оправдывается неосведомленностью. Впервые мы попали сюда не снизу. Так-то. Вы ведь заметили, как море похоже на небо?
      - Ладно! Но зато ваше движение вперед всегда направлено вниз, а мое - всегда наверх! - заключил он, думая о своем.
      - Почему мы и предпочитаем оставаться на месте, как вы вполне справедливо заметили.
      - А отец Йеши?! - перебил их Миклук.
      - Да, вы хорошо осведомлены, - неохотно признали те.
      - Вместо себя предпочитаете посылать посыльных и камешки, - вставил Миклук.
      - То было землетрясение, ловко истолкованное в чью-то пользу. Только и всего. Люди ведь не могут допустить, что выше их происходили какие-либо случайности, хотя случая ждут оттуда. А ведь если вы все для себя сами определяете, то зависеть вы можете только от случая. Другое дело, что при этом вы на него совершенно не полагаетесь. Но если для вас все определяют сверху, то странно полагаться на случай, хотя именно так обычно и происходит.
      - После Амардука 1 иначе быть и не могло, - сказал Миклук, - хотя в других деревнях причина в другом.
      - И вы вы ее знаете, господин Миклук? Это очень интересно! Сами понимаете, что если причина внизу, то здесь мы можем увидеть лишь ее следствие.
      - Как вы думаете, чем вы отличаетесь от случая? - спросил он, оттягивая время и понемногу забирая инициативу в свои руки.
      - Вы знаете, а нас спрашиваете. Выходит, что причина здесь - наверху? Значит, мы ее знаем? - воспользовались и они его приемом отмалчивания.
      - Наверное, да. Вы для них есть всегда, а случай может и не наступить, - усмехаясь про себя довольно, развивал Миклук, - из-за чего его нужно постоянно ждать, а от вас иногда хотелось бы и спрятаться, даже из любви к переменам или от скуки постоянства, что одно и то же. Представьте, к примеру, если бы кокосовый орех постоянно висел над вашей головой, готовый упасть в любой момент. Вас бы такой случай вряд бы интриговал, даже если вы и любитель острых ощущений. А вот если бы вы не знали, где он висит, и висит, может, не он, а жареная индейка, то вы бы с удовольствием сыграли с ним в игру, сознательно даже отыскивая места наиболее вероятной встречи с ним. Неизбежность случая делает его роком. Возможность - мечтой, раем, как у нас говорят, придумав лишь, ясно!
      - Да, но случай уронил на голову Амардука камень, мы же заповедуем им только хорошее.
      - Однако, каковы последствия той страшной случайности? Некоторые так и отираются возле места его падения, спят, ну, спали, там в надежде, не зная статистики, - поучал уже Миклук, - неизбежность же хорошего, от которого нельзя уклониться, лишает их права выбора, свободы выбора, превращает его в ношу. Понимаете, как бы это вам сказать, вы для них слишком хороши. Они потеряли интерес соревноваться с вами в хорошести, коль вы для них недосягаемы. Если бы в чем они и могли посостязаться с вами, так это в плохом. Здесь бы любой смог победить вас, но какой смысл? Играть с вами на разных полях? Они там, вы здесь. Если бы вы не наказывали кого-нибудь периодически, то они бы давно забыли про вас. Ну и что? Чаще наказывайте! Разрушьте для устрашения одну деревню. Думаете, что они будут жить по вашему, не будут нарушать то, что вы говорите? Будут. Потому что они давно живут там своей жизнью. Да, они любуются красотой, поскольку вроде принято, но сами при этом просто глядят на женщину. Думаете, их интересовала ваша игра, как таковая? Нет, просто им хотелось выиграть хоть один день, чтобы пожрать и напиться от пуза. Без сомнений они готовы променять вас на первое попавшееся и чуть блестящее, которое легко можно потерять, но можно. У нас это адреналин как бы А дрянь ли это?
      - М-да, это, конечно, ново для нас. Однако, мы не можем поступиться из-за этого своими принципами. К тому же, как они могут нарушать то, что им заповедано, если мы их проверяем?
      - Ха! Как? Элементарно! И вы к тому же ничего не сможете им доказать, что они нарушили, - горячился даже Миклук, чуя, как зудят его ладони и пятки, - вы же даете им хорошую теорию, которую нельзя нарушать, так? И вдруг вы, посыльный то есть, говорит мне, допустим, что я ее нарушил. А я ему говорю - нет, не нарушил! И так далее. И что получается? Чем больше вы меня убеждаете, что я нарушил, тем вы сами же усиливаете смысл того, что я не не не... не нарушил... Смотрите, если, допустим, ложь - это не не не ...не нарушил, то тогда правда что? - не не не не не нарушил. Вообще абсурд получается: и правда и ложь говорят - не!...
      - Но мы же можем на ваше не нарушил сказать просто - нет, нарушил?
      - Как?! Это разве равноценный диалог? Вы говорите мне - нарушил, я говорю - не нарушил. Вы не согласны, но чтобы отвергнуть именно мое утверждение, вы должны сказать: нет, не не нарушил! Тогда это и получается ваш суд, заключающийся в обмене суждениями. А иначе получается, что вы говорите свое, я - свое, и никакого обмена суждениями. Где логика? И они как бы со стенкой разговаривают и могут перестать. Что говорить вам, если вы, не слушая их, твердите свое и вам плевать? Это не очень хорошо. А вы же должны быть сильными и не бояться равноправной дискуссии.
      - Конечно, смысл в ваших суждениях есть, и логика ваша - веешь удобная... Но что бы вы нам предложили взамен? Но так, чтобы в итоге это все равно побуждало их быть хорошими.
      - Очень просто! - почти подпрыгивая от радости и нетерпения, говорил Миклук, - Чтобы сблизиться с ними, войти в более доверительные отношения, чтоб вам верили, не отмахивались от вас и все прочее, нужно играть с ними... в поддавки.
      - Слово хорошее, лучше логики, но что это такое?
      - Ну, если брать на уровне высшей теории, то это будет так, - Миклук даже вспотел от напряжения, даже запутался вначале, - вы даете им не теорию, которую нужно выполнять, а наоборот, антитеорию, то есть, антипод теории. Говорите, к примеру, не любите, мол, красоту, а наоборот, не любите, ненавидьте красоту! Маленькая тавтология, но это я волнуюсь. То есть, антитеория - не любить красоту и баста! Что ж получается? Тот, кто выполнит антитеорию, тот плохой, и его надо наказывать. Но зато тот, кто ее нарушит, тот хороший, и его бы даже поощрить надо. То есть, ее надо нарушить! И нарушают люди с большим удовольствием, особенно чувствуя, что плохого при этом не делают, а наоборот. Потом у них появляется перспектива стать еще лучше, чем им даже говорят. Перспектива вырасти. Но, главное, тут им вас не провести. Допустим, я пытаюсь вас обмануть и говорю: я ее нарушил! Вы мне тут же - нет, не нарушил! Я возмущаюсь: как это, я ее не не нарушил! И так далее. И чем больше я вру, доказываю, тем яснее, что я не не не не... нарушил, а, значит, я пло-охой, и меня надо наказывать.
      - А если вы сразу скажете - я не нарушил? В самом начале.
      - Так вы тут же скажете: нет, не не нарушил! И опять тот же итог - я виноват! - размахивая руками, говорил окрыленный Миклук, - поймите, если уж вы выше их, то вы должны быть суровыми. А-то говорите им: будьте хорошими, пожалуйста. Да, он, как раб, согласится быть хорошим, но как раб. Суровости нет, она может появиться потом, а вдруг не появится. Чего же вас бояться? А если вы им скажете - будь плох!? Уже сурово! Уже настораживает! А потом добавите через посыльных: выполните - мы вас еще и накажем за это! Страх берет. Трепещут! Уважают! Но, зная, что за невыполнение вы его, может, еще и поощрите или хотя бы не накажете, они, имея страх позади, а перспективу - впереди, уже не как рабы, а сами по себе, по доброй воле бросятся вперед, к хорошему! И все пойдет хорошо...
      - И наказуемых станет меньше? Или не станет совсем? Да?
      - Будут! Места в пещере не хватит! Разве мало дураков, кто делает то, что ему говорят? - отвечал Миклук, не зная, сожалеют они об этом или нет, - но, с другой стороны, зачем умных-то наказывать?
      - Очень интересно. Странно лишь, что это так называется. Поддавки. Где же тут поддавки?
      - Как? Вы же делаете ход, дав им антитеорию, чтоб они ее срубили и сделали по своему. И если они ее срубили, то этот ход выигрываете вы, - раскрывал дальше карты Миклук.
      - Да, но как-то выигрывать у людей... Вроде бы так явно... Не милосердно с нашей горы...
      - Но отчего вы выигрываете-то?! От того, что они сразу станут лучше? Срубят, не выполнят, сделают по своему, но станут-то лучше! Разве вы от этого проиграете, - поражался их сомнениям Миклук, - ведь это же ваша обязанность - сделать их лучше? Вот, если бы вы выиграли, сделав их хуже! То да! Тогда позор и пепел на голову! А тут наоборот! А потом вы должны знать, что это особая игра. Ведь и вы выигрываете, и они, вроде проиграв, но получив хорошее, тоже не очень проигрывают. И, если не уточнять, то они даже могут посчитать, что именно они выиграли. Но ваша победа - это любование похорошевшими людьми, а у них победа - от удовольствия любования своей хорошестью, чем-то конкретным. Понимаете?
      - Да, интересно. Нам нужно подумать. К тому же, пора и отдыхать. И поужинать. Да, совсем забыли про обед. Спасибо вам, господин Миклук, за приятную беседу. Извините за долгую беседу, за обед, за беспорядок. Это впервые. До завтра...
      Сказав это, они встали и ушли, что сделал и он, но чуть ни в припрыжку.
     
     
      Глава 5
        
      Он торжествовал! Позволив ему вернуться себя на лодку и вроде бы как выполнить свою задачу, они не подумали, что вернули его вновь к началу беседы. И он постепенно пошел в обратную сторону знакомым уже путем, на гору, заставив самих их пятиться назад, к горе, к его финишу, куда он их привел почти слепых, за ручку, не позволив ни шагу ступить с тропы. А как могло быть иначе, если идти они начали от его, а не от их отправной точки? Не от его, а от их конца. И даже не от конца их, поскольку на лодке они не были, а от своей запредельной точки.
   А пока он их вел спиной к их началу, то, поскольку они ничего не видели, он перед ними кое-что переставлял. И когда они оказались там, то уже не все могли узнать. Все было чуть иным, и им самим не понравилось. Еще бы! Ведь это уже стало его концом, которого они так хотели избежать! А он еще подозревал их в мастерстве диалога? Во владении стратегией! Их, кто кроме своей начальной и конечной сразу точки ничего не знает, ни разу не пройдя путь, который он одолел!
   Даже с посыльными ему наверное было бы тяжелее уже тем, что они вряд ли бы смогли его понять, а, значит, прийти туда, куда он их повел бы. Эти, правда, тоже не поняли, что он говорил под сказанным, но хотя бы смогли понять то, что он хотел, чтобы они поняли. Они не поняли понимание, но поняли понятое ими.
      Обдумывая это, он легкой походкой поднимался по крутой лестнице туда, откуда утром спускался.
      Плотно поужинав, не снимая маски, Миклук лег на кровать и заснул со спокойной совестью, где никогда не было иного судьи, кроме него самого. Однако, сколько ему пришлось спать, он не знал, поскольку когда его разбудили, он совсем еще не выспался.
      - Извините, господин Миклук, - сказал первый посыльный, когда тот сел на постели рядом с ним, - мы подумали, что вы, может быть, хотели бы сыграть? Мы, конечно, не уверены, но отказать вам не могли.
      - Ну, что вы, - продирая глаза и подмигнув, сказал Миклук, - я всегда с удовольствием уступаю своим желаниям.
      - Да? Вот, спасибо! - обрадовался тот, не подаввиду, - что вы не дали нам возможность обидеть вас... отказом. Мы бы чувствовали себя очень неловко, честное слово. Тем более, на улице такая чудесная ночь, вы бы только видели!
      Миклука еще больше обрадовали слова посыльного, поскольку он давно хотел взглянуть на террасу... даже ночью. Поэтому он тут же приободрился и подпрыгивая зашагал следом за ним по темным галереям. Однако, когда они вышли на улицу, там вновь стоял густейший туман, слегка освещенный на этот раз луной, и Миклук не видел сквозь него даже свои руки.
      - Да, если бы я видел, ночь была бы просто чудесной! - воскликнул он обиженно, а скорее разочарованно.
      - Конечно, конечно! Мне именно такие ночи и нравятся, - поддержал его тот, - в иные же ночи или днем приходится идти на разные ухищрения: закрывать глаза, прятаться в черную комнату - а здесь идешь себе с широко раскрытыми глазами и ничего не видишь, кроме ничего. Все так определенно и понятно! Ведь ничем очень легко любоваться - в нем невозможно обнаружить ни одной погрешности. Оно идеально по сравнению с чем-то. Луна же лишь подсказывает нам, что оно есть. Абсолютная же чернота молчалива, и можно засомневаться в ее существовании. Сейчас это невозможно. Вы согласны?
      - Да, если бы подошвы еще не вмешивались, - согласился Миклук, - и эти, ежики...
      - О, это легко устранить! - воскликнул тот из ничего.
      - Нет, я верю и так! - поспешно ответил Миклук, - мне тоже нравится ничто. Раньше я не видел его и не разговаривал с ним ни разу. А оно очень даже ничего.
      Он и на самом деле решил, что лучше все же поверить на слово, и стал ступать более осторожно, перестав доверять своим подошвам и сопровождающему. А ведь ситуация была и в самом деле предельная: он почти достиг вершины своих намерений, и путь отсюда мог быть только один, но торопиться по нему он совсем не желал. Люди очень часто оправдываются, говоря, что с горы спускаться сложнее и дольше, скрывая за этим свое естественное нежелание торопиться с этим. Ведь ясно же, что погибнуть при восхождении как-то оправдано, а вот при спуске - смешно и глупо, а, главное, бессмысленно. Поэтому, исхитрившись, он осторожно, но цепко подхватил своего сопровождающего за локоть, дабы отвлечь его от разного рода случайных мыслей.
      - О, что вы, господин Миклук! - воскликнул тот, - здесь у нас совершенно безопасно. Повсюду - стена.
      - Я в этом ни капельки не сомневаюсь, - спокойно ответил Миклук, - теперь.
      - Нет, давайте мы вас все же поддержим, - услышал он слева, откуда к нему из тумана вдруг протянулась еще чья-то рука, подхватив его под локоть. - Нас-то нам не может быть жалко, сами понимаете, что вас-то не может не быть не жалко.
      - Да, и учтите, господин Миклук, что еще я иду у вас сзади, - раздался оттуда голос Урния, - тоже для безопасности: спиной-то вы ведь ничего не видите.
      - А впереди никто не идет? - поинтересовался Миклук. - Кротос, допустим...
      - Так вы же не видите? - спросили слева, не ответив.
      - Почти как спиной иду, - по инерции ответил Миклук.
      - Тогда я и впереди буду, - сказал оттуда голос Урния, - а то мы думали, вы ею только сзади не видите.
      - А куда мы все же идем? - поинтересовался Миклук, когда уже порядком устал.
      - Ну, когда я впереди вас, то вперед, - ответил спереди голос Урния.
      - А когда я сзади вас, то за вами, - дополнил его же голос уже сзади.
      - Но в одном направлении с вами, - уточнили сразу слева и справа.
      - И с нами, и с нами, - сказал голос Урния вначале сзади, а потом сразу спереди.
      - Если только вы правду про спину говорите.
      - А разве про нее можно солгать? - удивился Миклук. - Что я могу солгать про спину? Не представляю даже.
      - Ну, вам-то еще ничего, - словно пожаловались ему справа, - мы вообще сбоку.
      - Мы теперь не представляем уже, что за правду можно сказать про нее, - добавили слева.
      - Это же единственное, чем мы не можем любоваться, - сказали спереди.
      - И чем мы спокойно можем не любоваться, - добавили сзади.
      - Приятно, когда можешь нарушить, имея основания, - сказали слева.
      - Зато без оснований куда интереснее, - возразили справа. - Вот если бы вы, господин Миклук, шли вперед спиной, говоря, что это правда, и не стали бы ею любоваться, ведь это же интересно, не правда ли?
      - А если бы вы не шли ею вперед, не говоря, что это ложь, и не стали бы ею любоваться, - спрашивали слева, - это же приятно, не так ли?
      - Ну да,... - начал было Миклук.
      - Вот видишь, он говорит, что не так!
      - Нет, он подтвердил, что не правда!
      - Да нет,... - хотел было он начать.
      - Вот видишь! А ты видишь! - раздалось сразу со всех сторон.
      Сколько бы это продолжалось - неизвестно, если бы вдруг Миклук не наткнулся на впередиидущего.
      - Пришли! - сказал тот, словно бы Миклук из него это выдавил.
      - Куда? - спросил Миклук и пожалел тут же.
      - Трудно сказать, - невнятно произнес тот. - Я уже ем.
      - А я что-то не вижу, - озабоченно сказал Миклук.
      - Ну, вы странный, господин Миклук, - сказал кто-то рядом, - мы же есть пришли, не смотреть. Садитесь и ешьте, тем более, я слепой.
      Тут только он обнаружил, что стоит на чем-то мягком. Наклонившись вниз, он разглядел клочок скатерти, уставленной чашками с пищей и кувшинами. Потолкавшись среди сидевших всюду посыльных, он наконец нашел свободное место и сел... во что-то мягкое, но пересаживаться уже не стал.
      - Это у нас пикник такой, - пояснял ему кто-то с набитым ртом. - Видите, как интересно: совершенно не видишь, где ищешь, но зато находишь очень приятное.
      - Еще бы вы не нашли, если сами же...- пытался вставить Миклук тоже с полным уже ртом.
      - Какой же интерес, если бы мы сами?! - возразил кто-то.
      - Другое дело, что мы просто искали приятное, - добавил другой, - только приятное, заметьте!
      - Но вам-то еще приятнее должно быть, так как вы не знали и то, что искали, - добавил другой, но какой - не известно.
      - Вы ведь даже могли ожидать и неприятное, не так ли? - сказал другой.
      - А вот мы всегда ищем только приятное, - сказал еще другой.
      - Представляю, как вы истекали желудочным соком в этом тумане, - усмехнулся Миклук.
      - Ну, пища - это все же удовольствие, и потратить на него чуть больше сока времени - не так уж и плохо, - сказал другой.
      - Нет, почему, и голод, и жажду можно воспринимать как муку, - добавил другой.
      - Да, а можно и как желание, - вставил другой, - как предвкушение.
      - Мы, господин Миклук, не понимаем людей, которые ради достижения цели готовы средства превратить в тяжкую работу, в трудную дорогу, по которой они бегут к цели, ничего не замечая ни вокруг, ни под ногами, - сказал голос уже Урния.
      - А если и замечают, то как что-то случайное и мешающее бежать, стараясь побыстрее от него отделаться. Мы же все, что встречаем на пути, стараемся превратить... хотя бы в средства достижения той цели, которую мы хотим достичь, или в часть цели, -    добавил его же голос, но с другой стороны.
      - Что же это за цель? - поинтересовался Миклук.
      - Да вы ешьте, ешьте, - говорил ему голос Урния. - Это вопрос отдельный, но одно можно точно сказать: средства достижения которой мы встретили на своем пути к ней.
      - То есть, жизнь? - удивленно спросил Миклук.
      - Что-то вроде этого, - согласился голос Урния, булькая каким-то напитком.
      - Но сейчас-то мы играть собрались, - напомнил им голос Урния, после чего кто-то тут же утянул от них скатерть с едой в туман и вдвинул между ними низенький столик со стоящей на нем свечкой, окруженной светящимся шаром тумана.
      - Да, а вот расставаться с удовольствием лучше сразу, быстро, пока им не пресытился, и от него не захотелось сбежать, а даже наоборот, будет хотеться вернуться к нему - это еще вам продлит сладость общения с ним на какое-то время. -    сказал голос Урния.
      - Ну, все, пора начинать, - одернул его голос Урния.
      - Впятером? - спросил Миклук, что-то подсчитывая про себя.
      - Нет, вчетвером, - ответил голос первого посыльного. - А! Вы это Урния с Урнием спутали и за двоих посчитали?
      - Так это он у нас все время так, как будто его двое, - весело добавил второй. - Он раздвоенный. Нет-нет, не из-за вас! Он же и на Севере и на Востоке работает, вот и раздвоился. Там - весь наружу, его и не найдешь никогда в себе, а там - весь внутри, где никто не ищет. А здесь ему за двоих отвечать приходится.
      - А я бы хотел за двоих все же сыграть, - настаивал голос Урния.
      - Да и я бы не прочь, - поддержал голос Урния, но более какой-то глубокий.
      - Нет уж, извини! Господин-то Миклук у нас один.
      - Вы бы хоть тогда представились, - попросил их Миклук.
      - Ах да! Завец, - представился второй.
      - Ну а мне тогда остается быть Эйхвом, - представился первый.
      - А мы - Урний, - скромно проговорил Урний.
      - Правила вы, надеюсь, знаете? - уточнил у них Миклук.
      - Даже знаем, что такое правила, - подтвердил Эйхв.
      - Кому предоставим ходить первым? - спросил Миклук, чем привел их в некоторое замешательство.
      - В принципе, мы бы хотели сыграть в серьезную игру, в настоящую, - сказал Завец.
      - Нас интересуют не только... и даже, скорее, не пуговицы, а сама игра, - добавил Урний, - сами видели, какие у нас тут одежды.
      - Ее суть! - сказал Эйхв.
      - Нам не хочется, чтобы вы играли с нами в поддавки, как в поддавки, а, точнее, поддаваясь, - пояснял Завец, - то есть, в поддавки-то вы поддавайтесь, но поддавайтесь, не поддаваясь... Вы поняли?
      - Да, хотя это трудно, - сосредоточенно произнес Миклук.
      - Ничего, мы тоже время не теряли, - успокоил его Урний.
      - Тогда придется ходить мне, поскольку в таком тумане жребий бросать бесполезно, - сказал Миклук, - и к вам, господин Эйхв. Не возражаете?
      - Все понятно! - согласились все сразу.
      Миклук достал одну пуговицу из мешочка и протянул руку с ней к свечке, после чего задал свой первый вопрос. - Как вы думаете, на моей родине был Йеша?
      - Мгм! - задумался тот. - Ну, поскольку у вас все было разделено на противоположности: на плохое и хорошее, на верх и низ, добро и зло и так далее, и вы неизбежно потеряли меру этого, границу этого разделения - ведь хорошее для одного могло быть плохим для другого, то потребность в этой мере существовала неизбежно. Прообразом этой меры, понятным и воспринимаемым для любого человека как он сам - а это обязательно, поскольку он искал меру для себя и для других людей - мог быть только человек, в равной мере наделенный тем и другим, порожденный тем и другим и содержащий в себе эту меру зримо. Нет, для всех и, особенно, для простых людей он должен быть прост в этом и не иметь, конечно, всего набора противоположностей, а только те, что наиболее важны для человека, воспринимаемого в разных кругах: это его родители, которые изначально всегда и в любом кругу противоположности. Поскольку почитание к человеку идет по отцу, тот должен быть уважаемый по происхождению. А поскольку доверие к человеку идет по матери, ведь лишь ее блуд осуждаем и признаваем, то она должна быть чиста для всех и во всем. Целомудрие же является важнейшей ценностью женщин низкого происхождения, у которых более ничего нет, и только среди них его ищут основательно. Значит, мать его должна быть простой женщиной, в том числе, и потому, что она должна быть противоположна отцу. Значит, Йеша у вас был.
      - Вынужден вас поздравить - вы выиграли этот ход, - сказал Миклук и спрятал пуговицу в ладони.
      - Я так и думал, что вы именно про Йешу спрашиваете! - воскликнул и радостно и огорченно Эйхв.
      - О нет! Но наш Йеша был нужен не как мера разделения, а для примирения противоположностей, - поправил его Миклук, - иначе бы наш мир давно разорвало надвое. Да-да, представьте себе семью без ребенка: все претензии супругов лишь друг к другу, а оправдаться и свалить на кого-то нельзя - не на кого, а пожаловаться некому, а терпеть не для кого. А тут смотришь одновременно и на супруга, и на ребенка, и этот тиран и нахал кажется сразу вдвое безопасней, да еще начинаешь думать, что и он когда-то походил на этого ангелочка и только притворяется сейчас, чтобы как-то компенсировать избыток в семье своей добродетели и сделать совместную жизнь более разнообразной, но не приторно сладкой. А-то и вообще подумаешь, что если бы он был похож на ребенка, то зачем бы тебе оба одинаковые, тем более, что в семье уже и так есть двое хороших, которых хоть чем-то, но оттенить надо. Муж же, глядя на дитя, убеждается, что жена хоть что-то способна сделать не на словах и довольно неплохо, раз на него похоже. Все остальное она делает не как его мать. И видя их двоих и то, как его копия любит ее, он убеждается, что у него появляется больше свободного времени для дел, и этот малый довольно много снимает с него потенциальных обязанностей, отчего тоже осознает потребность в нем. Поэтому у нас был не Йеша, конечно, а Пейхо, но вы все равно выиграли, и мне это приятно, поскольку я вопрос задавал не про имя, а про его суть.
      - Конечно, спасибо за вопрос, - сказал Эйхв, - это уже настоящая игра.
      - Да, не те дебюты, которые войдут в историю, - подметил Урний с издевкой, - вместе с сотней ослов.
      - Твоя, то есть, ваша очередь, Эйхв, - ласково сказал ему Миклук, - ходить.
      - А зачем же, как вы думаете, нам нужна пещера? - спросил тот, выдвинув свою золотую пуговицу, то есть, миклуковскую.
      - Хм! - чуть не поперхнулся Миклук, почувствовав силу соперников, - отличный вопрос! Ну, я бы ответил так: ваше общество довольно четко разделено горой на верх и низ, а низ еще и на четыре, хоть и на пять частей. Дальше разделять и усложнять себе этим жизнь - смысла нет: вы бы тогда здесь не сидели сейчас, а сеяли бы свой пот там. Нужно какое-то объединяющее начало. Идея только хорошего, одного лишь хорошего? У всех, может, и разного, но везде хорошего. Объединяет!? Но вы же понимаете, что хорошее бессильно даже перед младенчиком зла, и появись тот здесь - от вашего хорошего бы ничего вскоре не осталось. Нет, осталось бы - зло не настолько уж идиотично, чтобы уничтожать своего раба. Но общество ваше вмиг бы раскололось на две части. Поэтому проще всего любой зародыш зла сразу же упреждающе прятать в пещеру, как и любой иной источник раскола идеи.
      - Н-да, господин Миклук, - без особого сожаления произнес Эйхв, - вы были так близки к правильному ответу, но все же выиграли ход. Расколись наше общество на две части: плохую и добрую - горе понадобилось бы всего два посыльных, а нас трое, с учетом, что Урний еще и за двоих вкалывает. Поэтому лучше уж сохранить географическое, подаренное судьбой деление, создав пещеру, как в целом оправдание посыльных. Ваш ход.
      - Какой умный ход! - восхитился Миклук.
      - Но как вы его здорово не угадали? - ответил ему тем же Эйхв.
      - Так, а почему все же, господин Завец, - задумался слегка Миклук, - я навсегда покинул свою родину?
      - Вы другую достали пуговку? Ах, простите, я же отвечаю! - смутился тот и начал медленно отвечать, - как мне кажется, вашему Пейхо все же удалось примирить две противоположности, создав из них единую сплоченную семью. Создалось, значит, единое идейное единство и, ну да, необходимость в части посыльных, если их так назвать, отпала. Прозорливо вы это заранее, естественно, предугадали и не стали, очевидно, ждать, когда на ком-то из вас остановится выбор. Перейти же к географическому делению у вас, по всей видимости, не было возможности.
      - Господин Завец! Вы превзошли все мои ожидания! - искренне восхитился Миклук, - если бы такой ответ дали там, у нас, я бы готов был пасть жертвой его. А такой ответ буквально носился в воздухе моей родины, его почти все знали, но!... Ответ был дан иной! Они, да, примирились, слились воедино, создав единые понятия, вобравшие в себя противоположности... Но из-за этого каждое такое единое, но не единственное, стало настолько универсальным по его мнению, что перестало видеть и ощущать потребность в остальных. В итоге раздвоенный идейно и расчлененный географически - а это было все же у нас, но второстепенно - мир развалился на множество враждующих и нетерпимых друг к другу понятий, что создало колоссальную потребность в посыльных при их страшнейшем недостатке. Почти каждый должен был им стать. Множество же возникло в биполярной системе из-за разной степени приближения каждого к одному из полюсов. При такой же нехватке посыльных вражда понятий этих быстро переросла в войну каждого с каждым, и я решил покинуть поле боя, не желая стать даже последним. Вы же понимаете, что даже двух универсальностей быть не может? Должна остаться одна. Поэтому я поздравляю вас с удачным ответным ходом и жду с нетерпением ваш.
      - Что ж, я постараюсь, господин Миклук, не пасть лицом в абсолютную чистоту вашего пола, - заверил его тот под смешки и спросил, - а почему мы сменили игрища на игры?
      - О, этот ход просто потрясающий! - одобрительно воскликнул Миклук, - ведь игрища как нельзя более подходили к вашей идее! Они сближали, объединяли людей вокруг природы, где нет плохого, и только большая мудрость и особый дар предвидения могли разгадать, усмотреть тут опасность. А ведь вроде бы хорошо: людям не надо даже говорить, чтобы они любовались красотой, коль они с нею сливаются, погружаясь в нее. Идея как бы уже догоняет их, пытаясь напомнить им, что они уже и так почувствовали. Но уже не идея становится объединяющим началом, а сама гора с ее чудесными склонами, лесами, полянами. Гора в целом! Идея становится излишней. Посыльные тоже. Да, господа, я вас понимаю. Уж пусть лучше они забудут о природе и займутся выяснением отношений между собой: кто же лучше из них. А поскольку этот, даже самый лучший, всегда временен, то какая же вера ему, коль он один из них? Нет, потребность в посыльном, в горе возрастает. Лишь они дают гарантию, что завтра и ты сможешь стать победителем, что игра не кончится, что возможность стать лучше у тебя будет всегда. А какая возможность у тех, кто уже давно стал лучшим? Только ухудшаться. Ваше нововведенье было своевременным и тепло встреченным людьми.
      - Слова истинно победителя! То, к чему мы могли идти веками, вы ухватили в одно мгновение! - торжественно произнес из тумана Завец, - ваш ход, господин победитель.
      - Что вы, до победы еще далеко, и счет между нами равный, - не без зазнайства произнес Миклук и спросил, - только вы забыли уточнить, а почему я выиграл-то?
      - О, простите! - воскликнул Завец, - ваш ответ сбил меня с толку. Дело в том, что отменив игрища, мы надеялись, что Эйфорей, оставшись без дела, вновь вернется в посыльные, и Урнию все же поменьше будет работы. Но этот гордец так обиделся, что и слышать не захотел о возвращении. Специально насвистывает на своей дудке, чтобы только не слышать.
      - Понятно, - успокоился слегка Миклук и задал свой вопрос, - господин Урний, а не скажете ли вы, зачем мы спрятали Йешу в пещеру?
      - Зачем-зачем, - проворчал не довольный чем-то Урний, но все же ответил, - вам он мешал, вот мы его и спрятали. Еще бы! Ведь вам что надо? Чтобы все играли в вашу игру. В поддавки. И вроде бы выигрывали у вас, отдавая вам свои фишки. Вы им даете выигрывать сегодня, забирая завтра, или наоборот. У других еще что-то. Мы ж понимаем, что не без этого, господин хороший. А Йеша что? А он вроде то же самое и говорит: все это суета, не жалко, отдавайте и победите, поддавайтесь и выиграете, но!... Он-то категорически против игры! Зачем она, если вы победу и так обретете? А как же тогда вы без игры? Почему вам Йеша и мешает, и не нужен, а нужны лишь его слова. Вот вы и решили его спрятать, чтобы он за эти слова и пострадал вроде. А мы? Что мы? Нам кого-то надо было спрятать, вот мы его, как родного, и спрятали. Так оно всегда и бывает: кто ближе - тех и бьют.
      - И такой же вы при этом скромный, господин Урний, - польстил ему Миклук, - так все по простому, с неохотой, а прямо сыплете мудростью, что я даже себе из-за вас поражаюсь: как это я умудрился такой вопрос задать! Но вещь-то известная, когда один дурак всех мудрецов озадачить может, так что я не обольщаюсь. И представьте теперь, до чего мне обидно признать, что вы этот ход проиграли, хоть я мог вам эту пуговицу и так отдать.
      При этом рука Урния появилась из темноты и забрала пуговицу.
      - Что ж, господин Миклук, мы вас с радостью поздравляем с этой великолепной победой, хоть и сожалеем, что игра все же закончилась этим, - сказал добродушно Эйхв.
      - И нам придется опять идти обратно, хотя мы бы с удовольствием еще когда-нибудь сыграли с вами, - добавил Завец.
      После его слов свечка исчезла в тумане, и все встали.
      - Но вам только один Урний проиграл, вы это понимаете? - спросил его Урний, - второму вы такой возможности не дали, а-то бы...
      Обратный путь оказался очень кратким, и почти через несколько шагов Миклук попал в галерею, в свою комнату и упал обессиленный на кровать...
  
  
      Глава 6
     
      На этот раз ему дали отоспаться сполна, даже не включив свет, когда он проснулся. Что-то в их хозяйстве расстроилось.
      Когда же свет наконец зажегся, он увидел пустой стол и открытой ту дверь, через которую он и пришел сюда впервые. Миклуку даже стало жаль их почему-то, а, скорее, даже себя в их лице, поскольку от горы он ожидал чего-то большего. Идя на этот раз по галерее, он обратил внимание, что ему все время приходилось поворачивать влево. Когда он вышел оттуда, в небе светило яркое полуденное солнце, освещавшее щедрыми лучами небольшую площадку, огороженную по кругу высокой стеной с большим довольно проломом с южной стороны. В центре площадки располагалось круглое здание без окон, из двери которого он вышел. Напротив выхода в восточной части стены были широкие деревянные ворота, чуть к югу от которых высился скалистый пик со снежной вершиной, придававший всему виденному некое величие и суровость.
      - Добрый день, господин Миклук, - услышал он вдруг знакомые голоса, хозяева которых показались из здания. Все трое были какими-то усталыми и помятыми, и растерянно поглядывали на него воспаленными глазами. - Вот это и есть наше хозяйство. Не густо, вы скажете?
      - Почему же! - пытался приободрить их Миклук, - в тумане произвело неплохое впечатление. В темноте тоже. Вон там мы вчера ужинали?
      Спросив это, он указал на забытую очевидно скатерть, валявшуюся недалеко от пролома в стене.
      - Не знаем! Могло ведь и ветром отнести или еще кто... - замялся Эйхв.
      - Так что, господа, продолжим? - торжественно спросил он их.
      - Да, видите ли, судьи как-то сочли неудобным судить победителя, - замялся и Завец.
      - Но ряд вопросов просили уточнить, - произнес Урний хмуро.
      - Какие мелочи! - пожал плечами Миклук, - вы им передайте, что я совсем не считаю это неудобным. Я прямо сейчас готов.
      - Хорошо, передадим, - успокоил его Эйхв.
      - Считайте, что передали, - подбодрил его грустно Завец.
      - Только вот, вопросы бы, - напомнил Урний хмуро.
      - Ну, тогда передайте, что я их ответами удовлетворен, - склонил Миклук голову в почтении, - а вопросы - с удовольствием.
      - Дело в том, что они одобрили вашу идею. Ну, те антитеории, - неохотно говорил Урний, - только вот надо бы подумать, на чем бы ее опробовать. Вопросик бы какой сочинить для начала, а уж потом посмотреть, как там и чего.
      - Господа, мне даже неудобно как-то, - обратился к ним Миклук виновато, - чтобы вам при вашей такой загруженности и нечеловеческой занятости еще и этими мелочами заниматься? Господин Урний, это к вам в первую очередь относится. Мне даже стыдно стало, что я так вас озадачил. Нет-нет-нет! Вас я загружать так не могут! Лучше давайте все забудем, словно это так, фантазия была. Конечно, если бы вы доверили мне эту пустяковую и для вас даже пустячную работенку, то я бы попробовал, а вы бы потом оценили. Но чтобы на вас взвалить этот груз? Никогда!
      - Так, и нам ведь неудобно! - стушевался Эйхв, - вы предложили и чтобы вы же выполняли? Как это будет выглядеть в их глазах?
      - А разве мы им скажем? Чтобы я когда вас подставил? - чуть не обиделся Миклук. - Считаться-то будет, что это вы сделали, а я вроде бы как передал только вниз ваше распоряжение, а потом вам рассказал, что получилось у вас. Мне ж все равно мотаться туда-сюда, поскольку больше и делать-то мне нечего, как и... А так вроде полезное что сделаю, и спасибо от вас заслужу. А вот вам надо теорию дальше..., то есть, антитеорию еще дальше придумывать, да и меня инспектировать с этими... ходить. На вас - все будущее. Все общество! А с каждым отдельно я поговорю - только проверяйте потом. Особенно женщин надо проверять, поскольку это уста мужчин. Так что, я тогда прямо сейчас и побежал? Вы тут так все хорошо организовали, что...
      - Вы бы только это... не говорили бы, - смущенно начал Эйхв.
      - Да вы что? Я разве не понимаю? Да мне никто и не поверит! А вот скажу, что вы передать велели - сразу поверят. Нет, конечно - конечно, бегу! Это мне просто с вами расставаться жаль, а так я уже давно бегу, - суетился Миклук, пожимая им руки, где по оплошности оставлял пуговицы, пуговицы, - а потом еще сыграем, когда я отчитываться буду. Хорошая идея у вас ведь - еще сыграть? И отчитаться сразу. Бегу! Бегу!
      - Осторожней, господин Миклук! - крикнули они ему вслед, когда он был уже на полдороге к восточной деревне...
  
      Недалеко от стены он встретил своих старых знакомых рыбаков из южной деревни, несущих что-то в той самой сети.
      - Фу ты, ох и тяжелая, - сказал один из них.
      - Шли вот себе просто, - пояснил виновато второй, - смотрим - лежит никому не нужное. Ну, и взяли вот. Может, по дороге хозяина найдем?
      - А старикашку случайно не прихватили? - сдерживая смех, спросил Миклук.
      - Да, будить было жалко, - сочувственно произнес один.
      - Так, он и через стенку перелезть не смог даже, - пояснил второй.
      - Ладно, вы идите, а я вас еще догоню, - сказал он им и полез через стену по лестнице, которую, похоже, уже никто не убирал. Когда он спускался вниз, то чуть не наступил на знакомого старика, пытающегося забраться на лестницу.
      - Все забрали! Все украли, окаянные! - кричал тот со слезами на глазах.
      - Да, - посочувствовал ему Миклук, когда тот ему все рассказал, - я, конечно, их догоню и накажу. Но они ведь и завтра прийти смогут? Что-то надо придумать. Где-то все это хранить надо, пока оно не нужно. Придется, наверно, у меня, поскольку я вас втянул - мне и страдать. А то втянул, а сам в кусты что ли? Нельзя! Гора не позволяет.   Там я указания четкие получил.
      - Это что же, прямо сама гора вам и указала? - шепотом произнес старик.
      - Да, только что оттуда, - отдуваясь, ответил Миклук.
      - А что сказали-то? - прошелестел старик.
      - Чтоб общее хранить у себя, - отчеканил Миклук, - а то видите, что получается? Гора все заранее знает.
      - А как же быть теперь? Я ж нарушил? - сокрушался старичок. - Ишь, как они круто повернули! Если б знать? Где ж теперь хранить у себя-то? У кого?
      - Из ваших не у кого, - задумчиво сказал Миклук, - у каждого будет как у себя, а общее-то одно? Я ж и говорю - придется мне взять на себя ту ношу. Если у меня, то однако, для вас не как у себя будет. Может, я ошибаюсь? Ведь тоже накажут? Нет, страшновато. Стоит ли?
      - Выручай, голубчик! - взмолился старик, - у тебя-то точно, не как у себя. Я старый и все понимаю в этом.
     
   - Надо подумать, - сомневался все Миклук и залез для этого даже на стену. С тоской посмотрев на Синию, так и стоявшую посреди двора с колечком в ладошке, он быстро слез и, успокоив старика, устремился догонять рыбаков, которые, сгибаясь под тяжестью, едва влачили ноги по каменистой тропе.
      - Да, господа, даже жалко вас, - с жалостью вздохнул он, догнав их, - столько труда и все понапрасну, и никто не оценит, но зато накажут.
      - Как так?! - встрепенулись те, мигом сбросили сеть с плеч и уставились на нее, словно впервые увидали, - ты смотри-ка, что тут такое? Надо же! Господин Миклук, это не ваше?
      - Да, я только что с горы пришел. Вы правы, - ответил он и сел на сетку.
      - Вы были на горе?! - изумились те и даже слегка присели на землю, - и что?
      - Да что-что! - сердито пробурчал Миклук, - как раз вот это и просили передать, что если кто найдет что-то, то чтобы не смел хранить у себя. А вы вот и нашли, как на зло!
      - Да ничего мы не нашли, - оправдывался один.
      - Несли себе просто, - дополнил второй.
      - Да? А кто вас просил сейчас только что говорить, что, смотри-ка, чего я нашел? - спросил Миклук.
      - Фу, ну я, - расслабился первый.
      - Да нет, я вроде тогда, - успокоил его второй.
      - Оба, значит? А как тогда вы у себя это хранить будете? Не велели ведь! Накажут! - предупредил их заботливо Миклук.
      - А может, вы того... - робко предложил первый, - у себя это похраните?
      - У себя не могу, хоть и не я нашел, - отрезал Миклук, - но вы у меня можете. Вы же нашли?
      - Ой, спасибо! - обрадовались те и подхватили сетку, - и как там на горе? Отца Йеши видели?
      - А как же?! Он мне все и сказал. И еще много чего поручил, - с достоинством объяснял тот.
      - Добрый, поди? - умиленно спросил первый.
      - Ага, выручай, говорит, их Миклук, спасай, а то второй раз приду и всех в пещеру затолкаю, кого ты не спас, - пояснял Миклук, - а сам так улыбается, как добрый. Все и про всех мне, говорит, будешь рассказывать, а я их - кого скажешь - в пещеру ради смеха запихивать буду, раз они Йешу туда.
      - Так, вы бы про нас-то не рассказывали! - жалостливо обратились рыбаки.
      - Как же я про вас буду не рассказывать, если я про вас ничего не знаю? А про других еще больше не знаю, чего рассказывать! - недоумевал Миклук.
      - Про других мы вам такого расскажем, что самим места не останется! - пообещали те.
      - Что ж, ради дружбы что ни сделаешь, - согласился с неохотой Миклук, - главное, чтоб я знал, чего не рассказывать. А-то не то не скажу вдруг?
      - Это уж естественно! Как на духу! - пообещали те.
  
      Когда они подошли к северной деревне, он им рассказал подробно, где чего хранить теперь, и пошел в дом к Яргосу. На полях он разглядел всего несколько человек, гоняющих ворон.
      В доме его встретила Ярмила , которая на все его вопросы отвечала чуть не со слезами на глазах.
      - Да опять где-то с пацанами из другой деревни пластаются. Из какой, я уж и не знаю. То ли из той, то ли из той. А вы-то где были, что видели?
      - Да, на горе был, - скромно признался Миклук, с тоской поглядывая в окно баньки.
      - Так, после горы-то вам только и в баньку? - захлопотала та, - а-то ведь Маника уж какой день оттуда не вылезает. Всей деревней ходили уговаривать.
      - Но тогда одному и мне не уговорить, - намекнул ей Миклук.
      - И Олицу поди позвать? - всполошилась Ярмила. - Я мигом!
      Только она убежала, как в комнату ввалился Яргос с бутылью в руках.
      - О, корешок явился! - обрадовано обнял он Миклука, - поддать не желаешь?
      - Да, я в баньку вроде собирался - жару поддать, - ответил Миклук, вроде бы и не отказываясь настойчиво. - А чего не на работе?
      - Так, у нас двоих медведь загрыз. Да, как одного в лесу поймает, так и загрызает. Раньше-то гуртом ходили, - пояснял тот.
      - Ну и что? Поминаете? - спросил Миклук сочувственно.
      - Да нет, - пояснил тот, - раз их загрыз, то теперь их зарубки на всех достанутся. Вот мы и не работаем, а все равно получим. Давай-ка - за тебя? Твоя ж идея. А где был-то?
      - А-а, на горе, - сказал он привычно.
      - А, - так же равнодушно сказал Яргос, - чего говорят?
      - Да вот, сказали вам сказать, что на других теперь и на себя работать нельзя вообще, - чуть не виновато произнес Миклук.
      - Опля! - чуть не поперхнулся тот, - а как же тогда?
      - Тоже шел оттуда, да думал все, думал, - тянул Миклук, - и вот одно лишь и придумал: на всех, значит, надо. Так что, подумай пока, а я в баньку сбегаю.
      Яргос же и про бутыль забыл - так задумался. Хорошо еще, что хоть до этого из нее все выпил, а то бы, сами понимаете...
      А в баньке уже началось без него собрание. Почти все женщины деревни собрались в ней, и ему едва удалось меж ними протиснуться, пока он, не нашел свободное место, уже все занятое Маникой.
      - Вы уж, господин Миклук, простите, что мы так дословно, - робко начала Ярмила, - но мы уже не можем нарушить то, что вы сказали. Теперь-то вы можете на всех только, как мы поняли? Никто уж тут потом не скажет, что вы тут на других или на себя работали. Других тут нет, поскольку все тут. Так что, Маника, эгоизм не разводи в свете новых указаний свыше.
      - Да ничего я и не развожу совсем, - вроде бы обиделась Маника, - если бы развела, то господин Миклук давно бы и упали.
      Конечно, она призналась не очень точно, поэтому Миклук чувствовал себя довольно уютно, но все же не мог не удивиться.
      - Милочка, да откуда же вы это все взяли?
      - Как откуда? Так я же в дверях стояла, когда все это услышала! - всплеснула она руками и шлепнула ими звонко по бедрам, отчего Миклук и догадался об этом.
      - Но ведь вы ему-то все сказать не хотели, а я по вашим глазам, когда мы уже про Олицу договаривались, поняла все, но уже потом, когда в дверях стояла. Ему-то вы сказали, чего нельзя, а мне взглядом - чего надо. Вы бы только Манике это объяснили, а то она не хочет даже верить всем остальным.
      - Ой, да он уж мне объяснил, то есть, я сама уже поняла, пока он тебя слушал, так что теперь я со всеми еще раз хочу, чтоб он мне разложил все по полочкам, - лениво говорила та.
      - Конечно! Тебе по полочкам, а мы тут еще раз стоя слушай! - возмущались остальные. - Хватит, слазь давай с полки!
      - Да, и пожалуйста! Подумаешь, что это, моя баня? Да и слезу! Я уж и так три дня почти с нее не слезаю: все думала, что это он от меня уйти не может, - ворчала та и причитала, пытаясь как будто бы выбраться из-под Миклука, которого никто ведь с полки не гнал, да к тому же, он сидел не на полке, а на коленях прямо у Маники, и не замечал этого, так как здесь было совершенно темно, но не было окон, все их заслонило собрание. - Забыла ж совсем, что вы и не приходили.
      - Так вот оно что?! - завопила тут какая-то женщина, - а я-то слезами уливаюсь, думаю, что моего медведь задрал!
      - Так и я ж с тобой уливаюсь! - поддержала ее вторая. - А ведь я тебе говорила, что не медведь, а он наоборот чего-то задрал.
      - А чего бы это он тут мог задрать, если я тут совсем одна была? И без всего! - возмутилась Маника, - и нечего тут задираться! Нужны они мне были! Я ж думала, это он тут был. Сказали бы лучше спасибо, что их не медведи задрали!
      - Маника, ты чего это нам мешаешь-то? Можешь помолчать? - одернули ее несколько голосов.
      - Да ничего она нам не мешает! - успокоил их голос Олицы.
     - Вы, наоборот, побеседуйте там, пого-во-ори-ите, - посоветовала им Ярмила. - Она ж не медведь все же. Ой! Ай!
      - Эй! Да что же это такое-то?! Говорили, что общее собрание будет, а сами! - раздались возгласы собравшихся. - Какое же это общее! Во, другое дело! Ничего еще не другое! Ай, это печка что ли?! А-я-яй! Ой, скорей чего-нибудь! Ох, полегчало сразу! Господин Миклук, ведите собрание! Вот сюда, сюда ведите! Мне-то дайте, дайте хоть слово вставить мне-то! А можно я сама скаж-ж-жу? Регламент! Регламент соблюдайте! Ши-шас! Девочки, девочки, очередь к говорильнику соблюдайте! Ты о чем это? Еще чего выдумала! А где же он? Ой, это ты, Маника? И ничего я не Маника! А так похоже! А, вот он! Не перебивайте меня!...
      - Девочки, девочки! Пора закрывать собрание! - раздался возглас Ярмилы, на что сразу же посыпались другие возгласы, - с чего это? Господин Миклук куда-то исчезли! А это что?! Да не это, а вот это! И, правда, исчезли! Маника, а завтра собрание будет? Пресидиум соберем, посидим и обсудим!
  
      Миклук же и вправду сбежал. Председательствовать на женском собрании было не просто. Дамы постоянно перебивали друг друга, заставить их соблюдать очередность было невозможно, тем более в полной темноте, когда даже выступающих не было видно. Поэтому он, пряча улики, что весьма трудно было сделать в такой тесной кампании, пробрался, уговаривая на ходу особо догадливых, почти умоляя их молчать, дав им помолчать, к выходу и был таков. Он очень спешил с новой идеей к Яргосу, который, как оказалось, сам уже не мог его дождаться и поручил, очевидно, это своей супруге, стерегущей уже для него место в новом пресидиуме. Миклук при этом успел поразиться тому, насколько быстро новые идеи создают новые слова и выражения, которые с еще большей скоростью становятся понятными массам. Но поскольку кворум уже был налицо, ему пришлось открывать заседание президиума. "Не деревня, а порнамент какой-то!" - подумал он про себя ошибочно и тут же, к счастью, забыл это новообразование, не нарушив этим весь последующий ход истории.
   Когда же прения наконец улеглись, кто там же на кровати, кто на полу, и присутствующие не стали больше поднимать новые вопросы для обсуждения, Миклук потихоньку оделся, поцеловал давно уже спящего Микроса, для чего ему пришлось перепробовать не одну пару щечек, облепивших со всех сторон личико его сына, и пустился в путь вдогонку давно уже зашедшему солнцу, которое он все же надеялся перегнать, что, конечно, он мог сделать, и стоя на месте. Однако, можно ли остановиться, идя по дороге? В поле, на площади да, но на дороге! Он таких в своей жизни не встречал, хотя дорог прошагал немало.
      - Что можно не догнав перегнать? - спросил он на всякий случай у встретившегося ему на пути медведя, отчего, наверное, тот подумал, что разговор идет о нем, и предложил Миклуку проверить свое утверждение на опыте, сиганув в гору.
  
  
      Глава 7
     
      В домике посыльного, где он решил немного передохнуть, его ждала Меллид, как она сказала. Когда она бросилась ему на шею, он почувствовал с волнением, как в его живот уперлось что-то большое.
      - Меллид милочка, ты никак сыночка ждешь? - нежно спросил он ее.
      - Тебя только, одного тебя я жду, - прошептала она смущенно, так, что Миклук не стал больше ее расспрашивать, но стал относиться к ней бережней, тем более, что сильно устал. Она, почувствовав его заботу, была ему благодарна и, тяжело вздыхая от счастья, легла на спину. - Они там все с ума посходили. Я уже не выдержала и убежала, а они все сидят. Нет, я их понимаю, что встать невозможно, но они как будто последний раз сели. А где ты был, Миклукчик?
      - На горе был, - загадочно произнес он, оправдывая ее невнятное бормотание о каких-то седоках соответствующим ее состоянием и ласково положил ей руку на живот.
      - Ой, прости меня, я не в состоянии вскочить сейчас с радостью от такой удачи, - с волнением сказала она, - а то бы я тебя всего расспросила, что ты там видел.
      - Как я тебя понимаю, дорогая, - успокаивал он ее.
      - Также хорошо тебя там принимали? - порадовалась она за него.
      - Очень хорошо, как своего, - похвастался он, - хотя не так, конечно...
      - Не кормили? - позавидовала вроде даже она.
      - Что ты, из-за стола не выпускали, - продолжал он, - а уж услышал я там сколько! Главное же, теперь я буду как бы посыльным, буду все докладывать владыке: кто чего нарушил и кого наказать - а ты мне, значит.
      - О, я тебе сейчас столько наговорю! - даже приподнялась она.
      - Нет-нет, тебе надо лежать! - остановил ее Миклук, - главное-то о главном я еще не сказал. Тебе, конечно, сейчас не до этого, но ты знаешь, что сейчас нельзя нарушать? Не знаешь, конечно. Теперь же никому ничего нельзя давать...
      - И тебе?! - огорчилась она.
      - Нет, никому, кроме своих наследников, - поправил он ее, - ну, а чтобы все в сохранности было, хранить это поручили мне. Как это все кстати, дорогая!
      - Конечно, дорогой, я все тебе отдам на хранение, - бормотала она, засыпая, - подожди только чуточку, я вздремну...
      Миклук ласково поцеловал ее в лобик и, довольный своей находчивость, отправился в деревню.
      На улице он, естественно, встретил подружек Меллид с чем-то их объединяющим. Обе они расслабленно сидели, опершись спинами о стволы деревьев, и охали, держа руки на животах.
      - Извините, господин Миклук, - жалобно обратились они к нему, - мы не смогли дойти. Мы ведь так по вас соскучились, вы бы только знали...
      - О, я и вас тоже понимаю, - успокоил он их и бережно перенес на кровать, по пути поведав о главном, и уложил их всех рядышком в одинаковых позах, что было весьма не просто. Ему ведь казалось, что он разместил на кровати сразу шесть человек. При этом он не уставал поражаться про себя их прозорливости, - надо же, как они могли предчувствовать сразу трое эту мою догадку? Ведь они же раньше меня догадались о наследниках?
      Когда он вошел в деревню, его чувства слегка остудил смех, которым он давно так не наслаждался. На площади стояли столы, застеленные скатертями и заваленные горами уже объедков, костей, залитые винами и соусами. Несколько человек еще стойко держались одной рукой за крышки столов, другой - за капризные бокалы или ножки курочек. Большинство, кряхтя или сопя, пали намного ниже, делая порой отчаянные попытки сдернуть что-либо со столов вместе со скатертью. Лежащих, как ему показалось, возглавлял привратник, который был из упрямства вполне еще в разумении, но с таким животом, из-за которого он стал похожим на круглый волчок на палочке. Он никак не мог с ним справиться, и тот постоянно его опрокидывал то в одну, то в другую сторону при всех попытках им управлять. Сидящими еще за столами, естественно, предводительствовал Бьюрг, разумно положивший свою животину на стол, отчего он, если бы даже из-под него убрали стул, остался бы в том же положении, тем более, что он продолжал упрочивать свои позиции.
      Разговаривать они, конечно же, не могли, поэтому Миклук воспользовался этой паузой и поведал им новости.
      - Представляете, какая несправедливость? - шептал он Бьюргу с компанией, - теперь, как сказали на горе, нельзя обжираться сегодня, а то, мол, завтра нечем будет. Какая глупость! Но сказали.
      Бьюрг послушно вынул изо рта ножку курочки и для надежности прополоскал его бокалом вина, чтобы вдруг косточки какой не осталось. Однако встать из-за стола все равно уже не смог при всем рвении и решил обдумать новые указания на месте, где располагалась вся наглядная агитация.
      - Представляете, какая тупость! Теперь сказали... - шептал Миклук привратнику, но вдруг похолодел, осознав, что от смеха все перепутал. Ведь он должен был давать им антитеории, а не наоборот. Срочно перестроившись в ином направлении, он продолжал, - что надо обжираться. Да, ничего не поделаешь. Но, как-то я перепутал... они вроде сказали, что тех, кто выполнит это, они накажут, или наоборот, кто нарушит - тех наградят.
      Привратник почти сразу же, обретя столь высокую поддержку своим начинаниям, одолел свой живот и, ухватившись за полу миклуковской куртки, приподнялся на колени, подставил под живот стул и начал добросовестно выполнять доведенные до него указания, бросая признательные взоры и кости в сторону Миклука, который тут же из скромности удалился.
  
      - Вот же как порой жадность мозги застилает, - рассуждал он про себя, вспоминая свои предыдущие ошибочные указания, - хотя с другой стороны, в ущерб себе она вряд ли будет что делать, в том числе, и у них. В этом плане она гораздо сильнее мозгов, коль те позволяют себя застлать и ей, и вину, а сами не могут обратного сотворить. А к тому же, какая разница? Уж по крайней мере половину сегодняшнего, даже при законопослушности привратника, я уже получил. А там еще завтрашнее добавится. И хорошо, что я перепутал там, в домике! А то бы сказал Меллид и подружкам все наоборот - они бы все наоборот и поняли. А теперь они наоборот все поняли. Великая вещь - предвидение! Себя провести никогда не даст.
      При этих мыслях ему опять стало смешно, особенно при воспоминаниях о своих хлопотах вокруг дам. Кого же он боится-то? Уж не себя ли? Ведь теперь он здесь полновластный хозяин. Ну и что, если для верхних он всего лишь порученец, выполняющий лишь их указания? Отчитываться-то будет он за это? И перед кем? Перед тем, кто дал указание. А кто в промежутке между указанием и отчетом? Мик-лук! Так какая же разница если он ошибется в первой части? Во второй можно все исправить! Да и во второй можно ошибиться. Как они проверят, если вся цепочка действий и рассуждений у него в руках, кроме лишь ее концов, за которые те держатся, не зная даже, а есть ли что, кроме них. К тому же, если на входе стоит антитеория, ложь, бред! Миклук от такого открытия даже решил наукой заняться.
      - Если, значит, на входе цепочки стоит ложь, то на выходе никак нельзя допустить или получить правды! - придумал он, решив положить это в основу, но вспомнил вдруг, что науки здесь не было. - Странно, все, чем науке можно заняться, здесь есть, и есть, кто бы ею мог заняться, а самой почему-то нет. А может, я просто ее не искал? Но, с другой стороны, все, что здесь скоро будет, это же я создаю, а я создаю то, что я знаю. А если я науку не знаю, то как же мне тогда быть? Очевидно, придется создавать самому? Значит, то правило я положу в ее основу. Из лжи нужно делать только ложь. Тем, кто это правило не знает, она покажется правдой. А если бы в начале осталась их теория, а я бы солгал? Бр-р, даже мыслить не хочу! Они бы догадались и за правду это не приняли. Второе правило. Из их правды их ложь и получается, если я перевру, то есть, поработаю с ней... И как это я раньше этого не знал?! Великая вещь наука! А я-то иногда краснею по наивности, а это от меня и не зависит, это все от науки идет! Ох, и шельмецы же эти ученые!...
  
      Но эти размышления он отложил на потом и заспешил в дом на площади, где уже всецело хозяйничала его дочь.
      Микати с Эйфореем сидели на том же диванчике и в той же позе, и опять споря о чем-то.
      - Папочка! - со слезами на глазах бросилась ему на шею дочка, - он все время со мной спорит и ни с чем не согласен! Это из-за него я выставила все на столы... Я, мол, из-за всего этого только и проигрываю!
      - Нет, вы оба правы! - успокоил их Миклук, - если все это не выставлять, то оно просто испортится назавтра, поэтому ты, Эйфорей, прав. Она только из-за этого и проигрывает, чтобы потом им выставить. Но она вовсе не из-за этого скоропортящегося проигрывает сегодня, а ради непортящегося вообще, поэтому и ты, милочка моя, права. Вот, и тебе бы, сынок, о вечном бы стоило задуматься, заняться искусством или даже и врачеванием?
      - Врачеванием? - удивился тот. - Но здесь же нет болезней?
      - Странно вы, однако, рассуждаете, противоречиво как-то, - удивился и Миклук, - ведь, если вы, например, займетесь искусством, то оно же появится здесь? Да. А чем тогда хуже врачевание? Будет искусство - будут его поклонники. Логично? Будет врачевание - сразу появятся его... больные. Просто сейчас им некуда пойти, вот их и нет. Не было бы дорог, и не было бы идущих по ним. А вы бы так и время убили и сделали полезное людям за это время. Игрища ведь все равно не возродить, а тяга к природе у человека осталась, но времени на эти глупости нет. А вы ему эту природу возвратите в дом на картинках и в песенках. Придет он, допустим, в нижний зал, посмотрит быстренько на картинки природы и уйдет довольный, хоть и без пуговицы, как будто на всей горе побывал сразу. Да-да, на всей горе! Картинки должны быть отовсюду. Я обошел гору, везде побывал, и везде красиво. А человек даже во время игрищ всего не видел. Лужок да рожок! А вы бы по всей горе ходили, картинки оттуда сюда несли, а туда бы несли из других мест картинки, на которых мы бы им что-нибудь подсказывали. Представьте пейзажик такой, а на его фоне люди с улыбками в поддавки играют...
      - Это вам на горе подсказали? - недоверчиво спросил Эйфорей.
      - Да-а, там, - ответил Миклук равнодушно и как бы тоже недоверчиво, - сказали, чтобы я также обо всех им нарушениях докладывал. А как я сам-то все узнаю? А вы, бывая везде, все мне по правде расскажете: кто там картинки любит, кто не болеет, а не болеют-то все, как вы говорите, поэтому обо всех... И какое же это благородное дело! Ведь север на юг не пересадишь, а их лес - к нам, но на картинках все можно! И возникает этакое единение людей и вокруг лишь хорошего!
      - А картинки эти не будут подобны вашим... пуговкам? - с сомнением спросил Эйфорей, разглядывая свои четыре ряда на курточке.
      - Да что вы?! - изумился Миклук, - мы, наоборот, попытаемся их антагонистами сделать. Противоположностями!
      - Как это, интересно? - усмехнулся тот.
      - Как? А так, чтобы все могли за пуговицы приобрести картины, то есть, поменять одну противоположность на противоположную. Одно и то же ведь нельзя поменять само на себя? Нет, - убежденно отвечал Миклук, - себя, вот, вы на кого можете поменять в таком случае? То-то! Вы - незаменимый.
      - А в другом случае? - с подозрением спросил Эйфорей.
      - Милый, я прошу тебя, займись этим! - бросилась ему на шею Микати, - я уже не могу видеть, как ты страдаешь! А все потому, что не нашел себя, когда меня нашел. И я в противоречиях: как же я нашла тебя, если и ты-то себя не нашел? Ради меня и... умоляю!
      - Попробую, - неохотно согласился тот, - но разве можно заменить природу копией, пусть даже и красивой?
      - Но ведь я же сказал, что одно и то же на само себя не заменить? - недоумевал Миклук. - А тут как раз истинный обмен и получается: природу на ее копию, но не на природу, и наоборот... К тому же, зимой можно показывать картинки лета, или на картинке нашей деревни нарисовать, допустим, пальму с юга. А?! Как можно обогатить и изменить даже мир, совсем его не трогая?! Ты даже не представляешь, что можно сделать, ничего вроде и не делая по настоящему! А если мы еще придумаем картинки по другим землям? Я тебе даже расскажу про них. Как мы обогатим мир нашей горы? В итоге любой сможет, не вставая с места, не шевеля пальцем, путешествовать повсюду и даже... на гору! И им ничего больше не понадобится, раз у них будет то, что есть у всех, но это будет у каждого! Насколько мир станет богаче, когда никому ничего больше не будет нужно. Разве я бы предложил тебе, сынок, что-нибудь во вред тебе и себе, то есть? А уж себе-то я не враг...
      - Я подумаю, - пробурчал недовольно, но уже суетливо Эйфорей и пошел вниз, где уже висели картинки с вечной жратвой.
      - Папа, - с сомнением спросила дочь, - а ты думаешь, что будет хорошо, если он начнет везде бродить один, без меня?
      - Зато, когда он будет возвращаться, у него не будет сил сидеть на диване, - начал было острить Миклук, но опомнился, - для того чтобы ссориться с тобой, а тем более стоя... Сил хватит только на одно: или сидеть, ругаясь стоя, или не ругаться... Кстати, как у тебя дела?
      - Ничего, - пожала та плечиками, - все проигрываю, проигрываю, вот он и не доволен. Уже и проигрыши девать некуда...
      - Теперь я займу домик посыльных для этого, - успокоил ее Миклук, - но старайся все же брать с выигравших пуговки ради экономии места. Пусть еду съедают, а пуговки храни. Теперь, правда, половина их есть перестанет, так ты их еду меняй на пуговки тех, кто будет обжираться, и наоборот... Как плохо, что у тебя нет мамы и тебе некому подсказать все правильно. А я же и слов таких не знаю, чтобы подсказать наглядно доченьке своей. Надо будет попросить Ярмилу, подсадную маму Микроса, чтобы тебе все рассказала...
      - У Микроса есть мама?! - как-то непонятно воскликнула Микати, радуясь за братца, - настоящая?
      - Ну, почти, - скрывая усмешку, отвечал отец, - с некоторым сдвигом, так сказать, в том, что она тебе расскажет. Вот, видишь цветочек? Его вот так опыляют, а потом он из-за этого, вот, и появился до этого... Так примерно, и с Микросом.
      - Вы что, папенька? Сговорились что ли с Эйфореем? Он мне то же самое про цветы рассказывает, рассказывает, да еще про мотыльков зачем-то. Может, ему с Микросом поговорить? - пытливо спросила Микати.
      - Ой, не могу! - воскликнул, едва сдерживая смех, Миклук, - я так устал, ты не представляешь даже. И когда же я угомонюсь только?! С Микросом!
      - Что вы, папенька?! - замахала на него руками дочь, - ложитесь лучше в постель и отдохните-ка получше, а я вам баньку затоплю. Нас Микрос научил их делать и обещал еще научить париться...
      - Нет! Только не баньку! - крикнул Миклук и мгновенно уснул, продолжая еще долго отмахиваться от чего-то во сне, будто бы отгонял мух от меда...
     
      Утром он встал потихоньку, чтобы не разбудить дочь и не отвлекать от его занятий Эйфорея, который весь перепачканный красками и глиной творил что-то внизу, повторяя по многу раз строчки какой-то песенки, и, наскоро перекусив, вышел из дома.
      На улице ему пришлось преодолеть небольшое препятствие в виде высокого забора, разделившего деревню надвое и охраняемого двумя мужчинами с обеих сторон. Узнав его, они благодушно раскланялись, но все же для порядка внимательно рассмотрели его личность и лишь после этого начали пропускать через двойные воротца, открывающиеся в разные стороны так, что когда одни открылись, он все равно не мог через них пройти. При этом первому мужчине он дал пуговицу вместо куска мяса, явно со вчерашнего пира, а второму отдал этот кусок в обмен на пуговицу и, ничего не потеряв и не приобретя, спокойно направился в южную деревню.
  
  
   Глава 8
  
      Деревушка почти не изменилась, если не считать широкого рва, который рассек ее на две части, беря начало от дома Микмуса. Поскольку ров пересекал озерцо, то был заполнен водой, отчего озерцо стало простой лужей. По краям рва тянулись с обеих сторон высокие насыпи, за которыми с той и другой стороны прятались мальчишки, изредка перекидываясь камешками и ответными подтверждениями меткости противников. Взрослых, как обычно, нигде не было видно, исключая лишь двух женщин, которые с закрытыми полностью лицами торопливо пробежали по той стороне рва к дому его сына.
      Когда он проходил мимо одного из домов этой стороны, стоящего прямо на берегу рва, из него вдруг выглянула девица неописуемой красоты, с которой вряд ли могли бы сравниться и Зулия вместе с Сольни.
      - Господин хороший, - кокетливо обратилась она к нему, - вы не хотите полюбить красоту? Все-то одна пуговка...
      - Расстегнуть одну пуговку? - недоуменно спросил Миклук, потерявший при ее виде дар мысли.
      - Ну да, отстегнуть, - подтвердила та и жестом пригласила его войти в дом.
      - Красавица, - обратился он к ней, войдя в дом, - а почему это я тебя раньше ни разу не встречал такой красивой?
      - Хм, - пожала та плечиками, - раньше ведь не интересно было быть такой красивой: ходят все, глазеют. А толку? Теперь совсем другое дело, теперь я даже и не самая красивая, поэтому и прошу всего одну пуговку. Меньше нигде не найдешь. Разве что, на той стороне? Но я представляю!...
      С этими словами она рассмеялась, продолжая волнующими движениями облачаться в красоту с головы до ног. Миклук же по обычаю расположился на стуле и погрузился в созерцание.
      - Дедушка! - недоверчиво воскликнула та, - а у вас, может, и пуговицы нет, раз сидите?
      - О нет, конечно, есть! - словно очнулся от забытья Миклук, даже слегка раздосадованный из-за того, что прервали такое зрелище, и, достав из кармана блестяшку, протянул ей. Пуговка мигом исчезла, хотя при отсутствии одежды ему было совершенно непонятно - куда? И лишь когда он решил ее по отечески пошлепать, то сразу понял.
      - А-а, - отмахнулась та, - мы таким образом учимся красиво ходить. Вот, посмотрите - красиво?
      - Потрясающе! - искренне воскликнул тот, глядя ей вслед.
      - Я могу и с двумя монетками. Не верите? - спросила та наивно и доверчиво прижимаясь к нему, - только у меня никогда не было второй.
      Миклук в тон ей достал еще одну и не менее наивно спросил, а не может ли она так же с тремя пройти.
      Девица же оказалась настолько способной, что оставила его совсем без пуговиц и без сил, о чем он, конечно же, совсем не жалел, поскольку жалел в то время как раз о том, что у него их больше не было.
      - Какой ты хороший учитель! - ласково восклицала та, помогая ему одеться без пуговиц, - я теперь всю неделю могу не работать, хоть с тобой это было таким удовольствием. Отправлюсь на ту сторону, чтобы походить в этой вот... б-р-р! Но лишь бы только никто не глазел задаром на меня!
      Видя, что он не понимает, она продемонстрировала ему, что такое эта б-р-р, подняв юбку выше головы и скрыв стыдливо личико.
      - Ты понял? - переспросила она несколько раз, удивляясь его непонятливости и совсем другим интересам. - А, может, ты вот так и будешь ко мне приходить раз в неделю, когда я здесь? А между этими днями я буду ходить там в этой б-р-р, чтобы ты не сомневался? Да? Ой, как здорово! Тогда я побежала...
      С этими словами она достала из-под кровати эту б-р-р и накинув ее на голову, скрыв полностью лицо, распрощалась с ним на неделю и побрела через ров на ту сторону. Глубина рва все возрастала, и бедняжке, чтобы не замочить платье, даже пришлось его поднимать все выше и выше, чтобы понадежнее скрыть и личико, поскольку там, как он понял, с открытым лицом ходить было стыдно. Миклук взглянул еще раз на нее, убедился, что все пуговки на месте, и, заботливо вздохнув, пошел дальше...
      В доме вовсю кипела и бурлила жизнь. В центре его по разные стороны от черты, прочерченной мелом, стояли Шабай и оба рыбака и что-то шумно друг другу доказывали, тыча пальцами в то место, где черта была проведена чуть-чуть криво, и на стену, где даже висела именно "Чертова... карта", квадратик с чертой... А между обеими половинами дома в это время шел интенсивный обмен. С одной стороны на другую перелетали пуговицы, пересекаясь на лету с бананами, жареными утками и всяким прочим. Красавицы здесь же возле черты демонстрировали противоположной стороне свои прелести, строго выполняя указ горы и ловя уже знакомым манером ответные пуговки. При этом красавицы с той стороны делали это на манер того, как его милая переходила через ров, поскольку лица они не могли открыть даже за все пуговицы, бывшие в доме. Красавицы же с этой стороны делали этот противоположным образом, как будто им нельзя было показывать никому свои туфельки. Зрители же с той и другой стороны одинаково цокали языками и жалели, что не могу буквально исполнить указ горы и полюбить красоту, как будто созерцать можно было лишь ту, что за чертой!
      - Нет пороков в своем отечестве! - гордо ответил ему один из них на его вопрос относительно этого, чуть высокомерно осмотрев зал позади себя.
      Попик же, пользуясь своим преимуществом, сновал с одной стороны на другую с звенящей пуговицами кошелкой, на бегу совершая какие-то сделки. Следом за ним, стыдливо пряча от Миклука лицо, сновал Амардук 4 с большим мешком на плечах и сумкой в зубах. Живот его, наоборот, уже не напоминал мешок.
      Было похоже, что вся жизнь обеих половинок деревни сосредоточилась у этой черты, и что люди прямо таки радовались ее появлению. Не будь ее - им негде было бы собраться. Кто-то даже поставил ей наподобие памятника деревянный столбик, украшенный разноцветными ленточками.
      Микмуса он застал внизу. Основательно располневший он сидел в массивном кресле и лениво любовался красотой раздобревшей Зулии, возлежавшей на диване в соответствующем одеянии. Над ней стояла молоденькая девушка в очень скромной, чтобы не потеть, одежде, и растирала плечи Зулии какими-то мазями.
      - Отец! - воскликнул Микмус и, бросив последний взгляд на Зулию, но опять не попав в нее, поднялся к нему навстречу, - а мы уж думали, что ты забыл нас и ни зайдешь к нам хотя бы на минутку? Зулия по тебе так плачет даже.
      - Папенька! - обрадовано бросилась та к нему на шею в своем созерцательном виде, - ну, где же ты пропадал?!
      Юная девушка, не смея ей противоречить во всем, тоже бросилась к нему, но по дороге зацепилась за шею Микмуса и чуть не упала, уронив только его на себя. Но Зулия даже не пожалела его бедненького, поскольку уже тащила Миклука за собой в другую комнату, чтобы показать ему все прелести ее обстановки, не нарушив при этом и указания горы, так как помнила прекрасно, каким он был рьяным поклонником и ревностным исполнителем их.
      - Папенька, - ворковала она слегка обиженно, - вы бы хотя бы научили его, как он должен любить меня, или показали, чтобы я потом могла дословно ему передать, так как он теперь ни за что в спальню не войдет и все время остается ночью в другой комнате, так как боится, как бы служанки не убежали и не унесли с собой одежду, которую он им только на день и выдает и то лишь по одной какой-то части или по лоскутку. Нет, я согласна, конечно, что только дай им всю одежду сразу, как они тут же убегут ее снимать в другом месте за монетки, но ведь он мог бы спать с их одеждой и здесь. Так нет, он еще для надежности еще и их самих охраняет всю ночь и теперь, вот, прижал одну из них к полу, чтобы та не сбежала, пока вы мне сейчас все и покажете, что он должен сделать, но почему-то перестал в последние дни...
      Миклук даже не ожидал, насколько и она оказалась способной ученицей, вобравшей в себя все знание разом и даже до того, как он успел рот раскрыть и сказать ей, что в его школе занятия сегодня как будто бы закончились, и что сына его теперь этому и переучивать поздно, поскольку ему уже молодые девушки в учителя годятся...
      - Он уже почти совсем не сердится, папенька, когда ты приходишь к нам, - тяжко и часто вздыхая, говорила она, убедившись окончательно, что она поняла его окончательно, - и даже наоборот, советует мне иногда самой сходить и навестить тебя. Поэтому мне без вас теперь даже плакать захочется, так как я, похоже, ничего не поняла из того, что вы мне хотели объяснить. У меня такая плохая память, что я тут же забываю даже то, чего еще и не было. Если бы вы мне еще раз объяснили, что хотели, то я бы, может, до следующего раза все бы и запомнила, но завтра уж точно забуду и, если вы не придете, то так безграмотной и умру от горя...
      Когда они вернулись в ту комнату, Микмус уже сдерживал от побега другую девушку, двух остальных пригвоздив взглядом к стене.
      - Вот видите, папенька, какой он недоверчивый из-за бережливости! - торжествующе сказала Зулия, показывая на мужа, - даже Элье не доверяет, хотя она ко мне просто так в гости зашла. Микмус, отпусти ее, ведь я уже здесь, и одежда на ней не наша ведь?
      - А я еще думаю, чего это она не вырывается и не пытается сбежать, - удивлялся сын, - а это, оказывается, не служанка, а гостья!
      - А Зулия как? - поинтересовался отец у него, подмигивая.
      - Так она же никуда бежать не собирается, поэтому что ее держать-то? - наивно отвечал сын, вновь развалившись на кресле. - Лучше бы, наоборот, мне помогала, поскольку у меня ведь не три руки, что сразу держать двух, да еще и одежду сразу.
      - Весь-то ты в меня пошел в чем-то, - ласково и не сердито пожурил его Миклук.
      - И точно! А я думала, в кого же он?! - воскликнула Зулия. - А он, оказывается, весь в вас вышел! А вот, не пришли бы вы, то где бы я его тогда нашла?
      - Ты бы, доченька, мне поскорее внучка нашла, - ласково потрепал и ее за щечку Миклук, - хочу я очень дождаться его.
      - А сынка вам мало? - удивилась та, - сынка и то едва нашла!
      - Нет, внука надо! - настаивал Миклук.
      - Ну, тогда надо еще поискать, - рассудительно сказала та, беря его за руку.
      - Ладно-ладно, я и на сынка согласен, - соглашался спешно Миклук, - так уж и быть, подари сынка.
      - Нет уж, раз вы хотите внучка, то я вам и в этом отказать не могу, - отрезала Зулия, - разве я похожа на такую?
      - Ой, твоего внучка я не дождусь точно! - испуганно будто бы произнес Миклук.
      - Вот, я и говорю, что надо пораньше начать искать, - упиралась та и тянула его за руку.
      - И не просто раньше, а еще и мне помочь вам надо будет, поскольку внучка в два раза дольше искать, чем сына, а ты всего одна, - начала помогать ей и подружка Элья, которая вообще-то была очень молчаливой.
      Миклук же не имел столько сил, чтобы сопротивляться им обеим.
      Бедный Миклук! Постареть ему пришлось на лодке, и он не знал даже, какими же преимуществами должен обладать его возраст, в том числе, и в постоянных его блужданиях по горе, где скакал он, как козлик молодой. Здесь же, как он заметил, стариков и совсем не было, и никто тоже не знал их преимуществ, и ему не от кого их было узнать. Поэтому они совсем даже не удивлялись тому, что может показаться удивительным, если относиться к этому, как к известному.
   Незнание, оказывается, в меньшей мере удивительно, хотя удивительного там может быть и гораздо больше. Поэтому, очевидно, мы, говоря такие слова, как "век удивительных открытий", совсем не говорим, к примеру, о "веке удивительного их отсутствия", потенциально гораздо более богатого перспективой. И, если разобраться, то что удивительного в том, что ты открываешь, если закрыто оно было не тобой вовсе? Куда удивительнее должно быть то, что ты сам возьмешь вдруг да закроешь, спокойно представляя себе, какой длины будут лица его открывающих. Но Миклук, как и мы все, тоже этому не удивлялся и спокойно, даже равнодушно закрывал одну за другой двери и дверки своего нового мира, причем и те двери, которых до него здесь и не было. Это, очевидно, и есть особое качество настоящего творца: делать то, чему удивляться будут другие.
      А удивись он хотя бы раз очередному своему произведению, то начал бы он сразу же повторяться на каждом шагу, потеряв оригинальность и тягу к самому процессу чистого творчества, не думающего о своих плодах. Пусть плоды потом сами думают о себе, удивляются своей собственной уникальности, а также непрактичности и непредусмотрительности творца, результатом божественного акта творения которого явился такой примитивный результат...
      На этот раз Миклук застопорился, поскольку сил у него для укрепления семьи сына больше не было. Чувствуя, что он не сможет удержать Зулию, поскольку это к тому же просто невозможно делать, если она никуда и не пытается вырваться, он к счастью вспомнил вдруг о своей главной миссии здесь, под горой, и поведал ей, придерживая слегка Элью. Зулия сразу же прониклась к нему большим уважением и с благоговейным трепетом упала перед ним на колени, на что он вынужден был уточнить.
      - Но я тебе не сказал главного, доченька, - сказал он, положив ей руку на голову и слегка покривив против истины и недавнего прошлого из-за своей усталости, - теперь можно любить красоту только незамужних девушек, как ты видишь.
      - А как же замужних... девушек? - уточнила она, на что Миклук только плечами пожал.
      - Поскольку до этого ты не знала этого, то теперь ты знаешь и нарушить это в твоем... нет, в моем лице уже не можешь, - закончил он, - без наказания.
      - И вовсе даже это неправильно! Это вы, папенька, не можете, а ко мне это не относится, поскольку вы не только не замужняя, но и вообще, как я погляжу, не девушка, в отличие от нее.
      Главной оплошности, допущенной Миклуком, которую, как оказалось, еще и не зная даже новых указаний, выполнял добросовестно ее муж, она даже не заметила, поскольку большее внимание уделила противоположности их полов. Миклук же, исходя из минутной слабости и вроде бы желая себе облегчения, а сыну - оправдания его действий, поставил того в неловкое положение, в котором тот пребывал теперь постоянно. Ведь, как уже говорилось на горе, выполняя указания он и должен был считаться нарушителем и подвергнуться наказанию. Ведь поощрению по той нагорной договоренности должны были как раз подлежать те, кто, не выполнив это указание, стал бы любить красоту только замужних девушек (благодаря ошибке Миклука) и, что еще более удивительно, - только замужних и незамужних, но не в отдельности. Конечно же, интуитивно и непреднамеренно совсем он прекрасно посодействовал укреплению семьи своего сына, который теперь ради поощрения будет вынужден удерживать и служанок, и жену, если только не захочет ограничиться удержанием последней.
      Конечно же, здесь сокрыта еще более глубокая мысль, гласящая о том, что те нормы наиболее правильны, которые мы вводим, исходя из собственных возможностей в момент введения, а не по прошлым или будущим возможностям, к тому же, если эти нормы вводятся, как антитеория.
      Все эти мысли, пытавшиеся даже упрекнуть Миклука в его поспешности и пособничестве минутным слабостям, в конце концов сами же и убедили себя в универсальности его антитеорий, позволяющих даже ошибки обращать в сторонников, пособников истины. И это еще раз подтолкнуло его к мысли о необходимости введения науки, так как без нее он уже не мог правильно формулировать то, что высказал до этого в виде утверждений, которые волей-неволей складывались уже в нечто цельное, в совокупность утверждений, требующую своего наименования. Не будь его, он уже легко бы мог запутаться в том, что, где и кому он высказывал ранее, и чтобы избежать конфузов, ему и нужно было какое-то одно слово, под которым все сами бы понимали то, что он должен был им сказать. Отдавать для этого само слово наука он считал расточительством: мало ли что еще надо будет поименовать.
   Поэтому он, чтобы не марать мелочами особого рода это слово, решил дать ему наименование "мараль". Оно показалось ему весьма удачным, так как озвучивало напрямую свой смысл: оно ведь включало в себя все то, чем мы ранее наивно марали чистоту своих помыслов и, скорее даже, деяний. Но, поскольку предназначалось оно как бы для обратного, для очищения того, что мы марали, то вполне правомерным было бы его неправильное произношение, чем подчеркивалось бы, что неправильно марать - это хорошо, а правильно марать - плохо. В итоге одно всего слово стало бы обозначать и озвучивать и то, что надо исправить, и то, что получается в результате исправления. Одно только его смущало - он не мог решиться, как же его лучше произносить неправильно: мораль, мароль или еще как.
  
      Слово нравственность, которое он хотел было произвести из того, что нам, наоборот, нравится, показалось ему вначале менее приемлемым, поскольку там явной ошибки не чувствовалось, и могли принять под ним как раз то, что оно и должно было бы отвергать, следуя антитеориям. В делании добра, то есть, в добродетели он не увидел того, что надо переделывать, и счел его избыточным, поскольку, если нечего переделывать, то ничего из него и не сделать. Однако же, после небольшого отдыха он вновь вернется и к слову нравственность, поскольку, во-первых, количество того, что ему нравится, вновь возрастет, и будет жаль от него просто так отказываться, а, во-вторых, вспомнив особенности антитеорий, он поймет, что утверждая, что, мол, надо соблюдать нравственность, он как раз и укажет всем, что те из них, кто будет выполнять это и делать то, что нравится, тот и будет наказан, а тот, кто нарушит и будет делать то, что ему не нравится, того наоборот поощрят.
   Не наоборот поощрят, а, наоборот, поощрят! Поэтому он тогда и остановит свой выбор на этих двух словах: мараль и нравственность - вполне передающих всю суть вводимой им сейчас антитеории. Поэтому, то есть, потому, что выбрать одно из них он не смог, поскольку задумавшись, упустил инициативу, и за нее сразу и взялись и Зулия, и Элья, не доверяя его собственному выбору.
      Поэтому он и сказал Зулии:
      - Приведи, родная, свой маральный облик в надлежащий вид, так как мне пора уже скоро идти, а тут еще Элья с моей нравственностью!
      - Сейчас, сейчас! - заторопилась та и, осознав до глубины души суть им сказанного, сказала, - все, я привела маральный облик в надлежащий вид, и мы вскоре сможем идти. Жаль, конечно, что вы не такой уже марально устойчивый, чтоб можно было бы еще хоть раз привести в надлежащий вид маральный облик, но я теперь всегда это буду делать, так как мне маральный облик даже больше нравится, чем вам ее нравственный или еще какой.
      Вот как раз после этого он и решил вернуться к нравственности, поскольку побоялся, что совсем не уйдет отсюда...
      - Ох, и почему я раньше ничего о нравственности не слыхала? - заговорила вдруг молчаливая Элья. - Никто мне об этом даже слова не сказал!
      - Можно подумать! - недоверчиво произнесла Зулия. - А Микмус тебе что говорил? Думаешь, я не понимаю?
      - Нет, он мне пообещал добра много сделать, а ты ему помешала, и он всего лишь только сделал, а про добро и забыл, - совсем разговорилась та вдохновлёно, - поэтому мне такая добродетель его не подходит... Она ж выходит только...
      - Но откуда вы все эти слова знаете, если я их только что придумал? - поразился Миклук.
      - Но вы же их придумывали не про себя? - удивились те.
      - Надо же! - поразился он. - Хорошо, но теперь я буду ждать плодов просвещения.
      Этим он совсем их озадачил, что дало ему возможность незаметно уйти вместе с Зулией в другую комнату.
  
      Едва они туда вошли, Зулия радостно и дословно поведала Микмусу новое указание горы, отчего тот сразу впал в невозмутимое противоречие. Он не по всем параметрам мог отнести свою жену к перечисленным там, на что она находчиво предложила ему вполне м-м-оральное, а точнее, устное решение этого вопроса, переврав термин Миклука. Микмус согласился попробовать, поскольку это кое-что упрощало даже. И отец, видя их примирение, с этим их и оставил, направившись наверх через спальню, где Элья все еще ждала нового подтверждения своей нравственности...
      Он все-таки добрался до второго этажа, где его давно уже поджидал попик, не нашедший желающих выменять у него те самые 12 статуй неясного происхождения и такого же исчезновения той ночью.
      - Очень жаль, господин Миклук, что мы все в деревне - почти все - выиграли Амардуку-Дукамару, - слегка порозовев сказал попик, - а-то бы я вам все это даром отдал, раз это все было бы ваше. Здесь, правда, всего одиннадцать, так как одну из них Дукамар поставил на площади, поскольку она сильно похожа на вас. Это их всех привело в такое же состояние, как тот самый камень, почему мы и решили, что усугублять в двенадцать раз их состояние было бы бесчеловечно, и лучше... Но что вам объяснять?
      - Это хорошо, - сказал неопределенно, но очень скромно Миклук, - ибо с горы указали: продай все, кроме одного!
      - Так и сказали? - уточнил попик немного растерянно и постарался встать между ним и статуями, очень похожими одна на другую. - Нам, конечно, гора - не указ, но если вы говорите от ее лица, то мы тем более должны это сделать почти совсем даром.
      - Очень интересный у вас лексикон, - заметил Миклук, но поскольку знал, чем это даром может обернуться, то неуверенно спросил как бы у себя самого, - вот, только зачем они мне? И, кстати, откуда они вообще?
      - О, это сделал наш великий предок Амардук 1, - воскликнул попик, вслушиваясь в его интонации, - ведь он же владел искусством, пока его, это искусство не убил тот камень. Но это не только вы не знали. Все думают, что они были до нас, хотя это вроде так и есть. Он хотел их посвятить каждому месяцу года, которые здесь похожи один на другой, почему они и отличаются только выражением глаз.
      - Но мне кажется, что они больше похожи на Йешу, - с сомнением продолжал Миклук, - насколько я могу разглядеть из-за вас.
      - Странно, но глядя на вас, я так тоже подумал, - удивленно сказал попик.
      - Не хотите ли вы..? - начал было Миклук.
      - Конечно хочу, - перебил его тот радостно, - всего по одной пуговке за каждого!
      - Н-да, - досадовал Миклук на свою неповоротливость, - но как-то неудобно давать вам за такие бесценные вещи какие-то пуговицы. Мы их с вами могли бы даже пожертвовать благодушно Горе, поставив в каждой деревне, как ваш бесценный опять же дар!
      - Ладно, мы согласны! - гордо вставил вдруг Амардук 4, - но только и вы нам тогда подарите десять пуговиц, поскольку нам даже нечем играть в вашу бесценную для нас игру, раз вы сказали сами, что кроме одного. Все остальное у нас, сами понимаете... В деле!
     - Ну, хорошо, десять, так, десять, - слегка раздосадовано согласился попик, ткнув того в бок локтем, - одну, самую красивую, мы приносим в дар лично вам, поскольку же это все от нашего с вами лица, хоть лицо и ваше вроде.
      - А какую из них? - поинтересовался Миклук.
      - Можно сказать, что любую из них, то есть, все одиннадцать, раз они похожи! - с пафосом произнес попик, отходя в сторону, но оставив там свою ладошку.
      - Н-да, пуговицы тоже очень похожи друг на друга, поэтому одна легко может... - начал было Миклук.
      - О да, но только я должен иметь возможность сравнить сам! - перебил его попик, - как и вы! Я не могу вас этим отягощать...
      - Папа, это даром выброшенные пуговицы, - проворчал недовольно Микмус, который едва оторвался от нескончаемой беседы о морали, и вновь стал проявлять интерес к происходящему наверху.
      - Ты ошибаешься в одном, сынок, - поправил его Миклук, передавая попику десять пуговиц, - в том, который мне достался без пуговицы. Это самый бесценный из них.
      - Какой? - недоверчиво переводил тот взгляд с одного на другой, потеряв возможность остановиться.
      - Ты сам это видишь, - ответил ему Миклук, - и его ты поставишь здесь, а два других - по одному в каждой половине деревни.
      - А зачем? - недоумевал тот.
     - Понимаешь, - сокрушенно посмотрел на него Миклук, - ты ведь устал любоваться, точнее, любить красоту? Так вот, теперь, как сказала гора, надо будет любоваться... Ой, то есть, любить вот это. Любоваться теперь можно чем угодно, а любить вот только это. Согласен?
      - Еще бы! - вздохнул устало тот, - а как же те указания?
      - Ну, понимаешь, - Миклук и сам заблудился взглядом среди статуй, с трудом подбирая мысли, - там ты можешь любить, но ведь ты же не веришь, что будешь любить то и завтра? Сегодня я уже видел, кого ты любишь... А тут можно однозначно верить, что завтра повода для нелюбви не будет. Там вообще верить нельзя и не стоит, поскольку однообразие надоедает среди многообразия. А тут можно, поскольку их многообразие абсолютно однообразно! И, вот, чтобы там себя не сковывать понятиями, то даже лучше ту любовь назвать иначе... Но лучше все же, раз ты здесь уже и так скован, иначе назвать эту любовь.
      - Как-то сложновато получается, - тряс головой Микмус, - там ты вроде любишь, но не веришь, а тут веришь, но все-таки не очень любишь....
      - Ну, хорошо, чтобы было понятно, ту любовь назовем неверной, а эту - верной, - согласился Миклук, вдумываясь в свои слова.
      - А мне даже понравилось! - поддержал его попик, - там я несколько дней назад почему-то вдруг перестал любить, а потому и верить тоже. И словно смысл какой-то потерял всего сразу. Так вот бегаю туда-сюда, потому что этот за мной сюда туда бегает - только из-за него. А здесь, оказывается, можно даже и не любить, а вот верить можно и без всяких сомнений. Даже нелюбовь тут такая верная получается. У меня даже уважение какое-то к горе появилось, которая вам это все поручила. Даже жаль, что мы вам всех отдали, а то бы я начал им всем сразу верить, вот только это негде делать...
      - Что ж, можете это делать в моей лачуге, - умиротворенно сказал Миклук, - скажете Амардуку, что я разрешил вам там верить и поставить туда двенадцатую, в которую могут вместе с вами верить и все остальные. А вы их научите.
      - За меня можете быть спокойным! - торжественно произнес попик.
      - А какой там у вас остался? - спросил его Миклук.
      - Там? - спросил тот растерянно, но нашелся, - самый веселый, то есть, с самым веселым взглядом.
   - Так, а вам тогда каких дать? - обратился Миклук к Шабаю и рыбакам.
      - Им дай самого сердитого! - сердито сказал Шабай.
      - Нет, ему дай самого сердитого, - сказали рыбаки, даже не слыша, о чем идет речь.
      - Ладно, забирайте по самому сердитому, - согласился Миклук, - а чтобы они не спорили напрасно - кто сердитей, тут поставим самого миролюбивого. А остальных распределю по другим деревням - кому какой достанется...
      - Что-то у нас все слишком сердито получается? - дошло вдруг до рыбаков.
      - Во-во, я еще и своего к вам лицом поставлю! - бурчал мстительно Шабай, забыв даже про себя.
      - Куда, вот, еще двоих сердитых девать, подарить, то есть, кому? - задумался Миклук.
      - А ты мне оставь лучше смешливого? - попросил вдруг Микмус.
      - А зачем? - спросил Миклук.
      - Да так, - пожал тот плечами, не вдаваясь в детали.
      - А мы, кстати, могли бы по пути отнести этих в восточную деревню, поскольку идти туда не собирались, но... - предложили свои услуги рыбаки.
      - Ладно, - размышлял дальше Миклук, - этих отнесет Микрос, этих - Эйфорей...
     - А кто это такой? - подозрительно спросил Микмус.
      - Шурин твой, муж Микати, то есть, - подчеркнул Миклук, - надо бы познакомиться...
      Микмус ничего не ответил на это, углубившись в себя, чем сильно огорчил отца.
  
  
      Глава 9
     
      Выйдя из деревни совсем налегке, Миклук вдруг круто свернул в сторону горы и пошел к пещере.
      Дела его, как ему казалось, шли совсем успешно, и поэтому он брел, не торопясь, по едва заметной, заросшей колючей травой тропинке, распугивая палкой змей, греющихся на солнышке. Вскоре тропа влилась в узкую расщелину, на скалистых уступах которой, нависающих над головой, дремали черные вороны. Кое-где из-под земли пробивались струйки синеватого пара. Склоны расселины были сложены черным базальтом со слегка шагреневой поверхностью. Миклуку даже стало чуть жутковато, и он пожалел, что не прихватил с собой хотя бы попика, который провожал его благодарным взглядом, сияющим полной готовностью.
      В конце расселины зияла черная пасть пещеры, со сводов которой свисали острые желтоватые сосульки, едва не касаясь точно таких же, но более тупых, вздымающихся им навстречу со дна. Вход и впрямь ему казался разинутой звериной пастью, готовой проглотить его, даже не пережевывая, своими длинными зубами, образующими несколько рядов, как у акул. Кое-где между ними поблескивали белые кости животных, не успевших, очевидно, проскользнуть меж зубов, а, может, и бросавшихся на них в отчаянии, или спасаясь от жизни, догонявшей их сзади. Темная галерея, утыканная кое-где такими же сосульками, петляя, вела его вниз, где постепенно становилось все светлее и светлее, если, конечно, светом можно было назвать то красноватое свечение, к которому он не сразу привык. Неожиданно, свернув еще раз за уступ стены, он попал в саму пещеру, свод которой воздымался круто вверх и таял где-то там, чуть ни в поднебесье, как ему показалось. Красное же свечение исходило из провала в дне пещеры и, отражаясь от ее стен и нижней части свода, неплохо все освещало и согревало. Спустя какое-то время он, привыкнув, чувствовал себя и видел все вокруг почти так же, как при солнечном свете.
      Пещера была огромна. На дне ее перед тем провалом раскинулось небольшое озерцо, в которое втекало несколько ручьев, берущих начало из трещин в стенах. Из него же вытекал бурный широкий поток, с легким шумом пропадающий в стене недалеко от того места, где стоял Миклук. По краям озерца росли какие-то странные кусты с колючками вместо листьев и с плодами разных цветов, похожими на яблоки. Дно пещеры, оказывается, было покрыто травой, сходной с мягким мхом также разных цветов, кроме лишь зеленого. Миклуку даже показалось, что в кустах поют птицы, но шум потока заглушал и кажущееся. Но заглушить видения он не мог. В пещере было много людей. Они бродили меж кустов, срывая иногда те плоды, сидели кучками на траве, на берегу озерца. Все они были - это он заметил даже издалека - ужасно старыми, но очень бодрыми. В одном кружке он заметил и Йешу, резко выделяющегося среди них своим обликом. Никто из них не обратил внимания на Миклука.
      Чтобы попасть к ним, он должен был пересечь либо вытекающий из озерца поток, либо же два или три более мелких ручья, к которым он и направился. Когда он подошел к первому, то увидел дремлющего в лодке старика. Тот сразу же проснулся и молча перевез Миклука через ручей, предварительно, правда, спросив:
      - Вас один раз туда перевезти?
      - Два, - ответил Миклук и сел в лодку.
      Когда старик отчалил от берега, Миклук понял, почему ему нужно было воспользоваться лодкой, хотя ручей и казался мелким. В весло сразу же вцепились зубами небольшие рыбки, которых старику приходилось каждый раз стряхивать резкими взмахами. На берегу второго ручья он также увидел лодку, в которой не было даже весел. Тогда он набрал на берегу камней и, сев в нее, начал их бросать обратно на берег, отчего лодка устремилась вперед. На третьем ручье лодки не было, хотя он кишел теми рыбками. Он сунул в воду прутик и выдернул его остатки из воды. На самом кончике прутика висела самая жадная рыбешка, заглатывая его в себя так жадно и быстро, что вскоре даже кончик его показался у нее рядом с хвостиком. Миклук сразу заметил, что глаз у нее не было. Поэтому, выбрав камень побольше, он швырнул его в ручей как можно дальше в сторону озерца. Увидев, как рыбешки устремились на шум, он быстро перебежал ручей, взмокнув только от пота.
      Немного пройдя вперед, он подошел к высокому кусту с красными плодами, возле которого стоял древний старец, гораздо более старый, чем сам Миклук.
      - Уважаемый... - обратился он к нему, отведав необычайно вкусный плод неведомого вкуса, - сколько же вы уже здесь лет?
      - Я? - посмотрел тот на него, как на глупого мальчишку, - еще и дня не прошло. Сюда все и приходят на день и на... одну ночь.
      Сказав это, старик погрузился в размышления и не обращал уже внимания на Миклука, который, потоптавшись на месте, отправился далее.
      - Милейший, - обратилась к нему всего лишь одна из старушек, мимо которых он проходил, - вы не сорвете мне вон то яблочко?
      - Ба-бу-ся! - игриво начал было Миклук.
      - Я решила все же пойти поспать, а-то день все не кончается, не кончается...
      С этими словами она показала ему на плод с фиолетовым бочком, очень похожий на те, что висели и на том дереве, с которого он сорвал тот с неведомым вкусом... Трясущейся рукой, словно свернувшуюся в клубок змею, он сорвал плод и подал ей. Взяв из его рук яблочко и кивнув ему в знак благодарности, старушка медленно побрела вглубь пещеры, где чернел огромный грот.
      Далее Миклук вышел на берег еще одного ручья, через который были переброшены мостик и жердь. Вход на мостик загородил здоровый старик, хитрым взглядом посматривая на него.
      - Что не имеет длины, но кончается? - спросил он вдруг.
      - Ширина, - спокойно ответил Миклук, и тот неохотно пропустил его через мостик.
      Отойдя от озерца, Миклук подошел наконец к краю того провала и, не удержавшись, заглянул за него. Далеко внизу он увидел кипящее озерцо красновато-белой расплавленной магмы, испускающей яркий свет и жар. Голова у него вдруг закружилась, и он поспешил отскочить от края, чуть было не оступившись, поскольку глаза ему ослепило, будто он взглянул на солнце.
      На этом берегу старички разгуливали, сидели на травке в основном парочками и, как ему показалось, любезничая даже очень друг с другом. Одна из старушек, сидевшая недалеко от мостика, вскочила и засеменила ему навстречу.
      - Как же долго я ждала вас, - защебетала она беззубым ртом, - пойдемте, пойдемте скорей! Я так хочу вздремнуть с вами, а то здесь все со своими, а у вас бедненького и нет никого. Рвите скорей вон те яблочки, и побежали!
      С этими словами она резво запрыгала по бережку, подталкивая его локотком не тупее шила в сторону куста с фиолетовыми плодами.
      - И здесь то же самое! - горестно воскликнул он про себя, но тут же поправился, сказав ей ласково, - что вы, милая, день еще только начался, и я совсем не хочу спать.
      - Начался, начался, - разочарованно заворчала она, - только кончиться никак не может, а ко мне и прийти некому, хотя тут бы только спать, да спать. А вы, наверно, все от Зулийки оторваться не можете - никто не идет, да не идет?
      - А вы кто ей? - удивился Миклук, словно не ожидал услышать такое здесь.
     - Кто-кто, - продолжала ворчать та, - будто не видно - кто? Мать, вот кто!
      - Значит, родня моя! - похвастался он.
      - Ой, да что вы?! - смягчилась та, а потом вдруг удивилась. - Она что, за день так постарела?
      - Нет! - успокоил он ее, - за сына моего замуж вышла.
      - Ну, тогда ладно. Надеюсь, он тебе родной, - смягченно спросила она, - не ровесник, то есть? Тогда пошли по-родственному и вздремнем.
      - Что вы, гора сказала, что здесь надо не спать! - нашелся он.
      - Да вы что?! - почти обрадовалась она, - ну, я сейчас им устрою, эгоистам! Так и сказала? Ну, хоть за это спасибо.
      Она быстро побежала к другим старичкам, радостно и как-то напористо делясь этой печальной новостью.
      При этом старички как-то даже с интересом, заговорщицки стали посматривать в его сторону. Наличие официального запрета вроде бы и оправдывало их медлительность в принятии некоторого решения или даже вообще нежелание его принимать, чему внутри себя оправданий вроде бы и не было и не должно было быть, а часто и не хотелось, чтобы они были. А если и хотелось, то заставить себя делать вид этакого пройдохи и удальца сил все же не хватало. А когда выбираешь: продлить себе день, но оказаться неспособным, или же наоборот - общественное мнение начинает склонять тебя не в твою пользу, и начинаешь думать: да зачем мне его продлевать, если только и буду страдать от косых взглядов и намеков? А тут все просто: нельзя и баста! Хочу, могу, еще как могу, но, увы, я все же человек законопослушный, патриот горы и все прочее...
      Бабушки же начали смотреть на него совсем наоборот, не то чтобы без интереса, но с каким-то даже мстительным блеском в глазах. В этом их вполне можно было понять: их, лишенных общения с молодостью, с этим неиссякаемым внешним источником чувств и мечтаний, с незаходящим светилом красоты и здоровья, еще и лишают подобия этого общения, вполне воспроизводимого с закрытыми глазами, не замечающими некоторых трансформаций и метаморфоз, из которых теперь их мир и состоит. Если бы, конечно, он знал, как легко ими это достигалось, без всяких там ухищрений, которых он, в частности, испугался. Ведь они просто-напросто ложились, взявшись за руки, рядом и закрывали глаза. И там, за закрытыми взглядами, разворачивали, созидали, творили картинки из своей или вообще молодости и жили в них.
   Они же прекрасно помнили, как в молодости они точно так же с закрытыми глазами или в полной невидимости, словно во сне... были молодыми, совсем не задумываясь, не отдавая себе отчета в том, а что же за этими закрытыми глазами: правда ли там истинная красота, правда ли там настоящая молодость, правда ли там то, что им в тот момент чудилось, чувствовалось, если все эти чувства у них лишь внутри? И тот обычай закрывать глаза словно и был выдуман специально для этой далекой цели.
   И это изобретение, то есть, пещера позволяла к тому же устранить очень важный и мешающий в жизни фактор сравнения, убрав с глаз тех, кто даже своим молчаливым и почтительным присутствием невежливо напоминает тебе о твоем возрасте, об общепринятом среди всех положении твоем на нисходящей лестнице лет. Здесь же они все: равные в этом, живущие вечно длящимся днем старости, знающей только один свой предел, не умеющей отделить, отрезать себя от всего памятного прошлого, - имели возможность, лишь закрыв глаза и только, жить сразу всей своей жизнью, гораздо более богатой и разнообразной, чем у этих бездумно счастливых молодых, которым для их дармового вроде бы счастья надо было столько много всего, что в поисках этого они бездарно проматывали свои скоротечные годы молодости, уделяя истинному счастью жалкие крохи минут.
   А здесь же, где ни время, ни что иное мирское не играло никакой роли, не могло стать препятствием для полного и цельного осознания счастья, цельного даже в том плане, что его не в силах охватить зрение, но может восприять только внутреннее сознание, отгородившееся от внешнего мира закрытыми веками, - вдруг появляется этот, кто говорит, что этого делать нельзя и потому лишь говорит, что испугался неизвестно чего?! А чего? Да просто, как любой молодой или уже едва молодой, испугался за те жалкие крохи своего дармового счастьишка, которые он едва успевает урвать у несущейся безоглядно жизни. От зависти! Да, от зависти!
   А как же: ведь он, молодой или уже едва молодой, не имеет времени для своего законного счастья, а эти старики имеют его с избытком, но для незаконного счастья, уворованного у своей же молодости. Но почему - незаконного? Так было все правильно и справедливо организовано, и вот на тебе! Жить здесь наедине со своей старостью - так это сплошное мучение, от которого лучше сбежать или назад, либо туда - в вечный сон, куда такие вот уже не полезут со своими указаниями.
      Миклук же, совершенно не понимая подоплеки всех этих убийственных взглядов вмиг постаревших для самих себя старушек, поспешил дальше, где уже совсем беспрепятственно перебрел последний на пути к Йеше ручей. На том берегу были одни старики, которые с задумчивым видом, что-то доказывая себе или собеседнику, бродили по одному или парами или же сидели в том самом кружке, в центре которого восседал Йеша. Здесь не было закрытых глаз - здесь были закрыты сердца, которым воспрещалось вмешиваться в разговор чистых и отвлеченных от всего земного умов. И как Миклук ни старался, привлечь внимание Йеши, это ему не удалось ни взмахами рук, ни приветственными кивками, ни резкими движениями тела - тот его или просто не узнавал, или не замечал вообще, как нечто телесное и безмолвное. То же самое и остальные, смотревшие словно мимо него, будто сквозь него или вглубь, увидев какие-то блестки мыслишек в обманчивой воде пустого омута.
      Через мостик он перешел не один: почти все старики с той стороны, потеряв возможность общения с подсознательной молодостью, потянулись за ним на эту сторону, бросая изредка сочувственные взоры назад, где они бросили лишенных этого выбора, но, в отличие от них, не заблуждающихся в его наличие.
     
     
      Глава 10
        
      А Миклуку это было очень обидно: быть незамеченным среди этих всех старцев, - ведь шел он к Йеше вроде бы с благородной целью: сыграть с тем в поддавки и даже проиграть ему, и, может быть, даже просто так - из любви к игре. Те игры, что происходили теперь там, внизу, как-то быстро надоели ему, поскольку азарт там был связан не с самой игрой, а с тем, что ставилось в ней на кон: пуговицы, власть, пища, дома, халупы, - то есть, все то, что для него самого интереса уже не представляло.
   Это он особенно понял сейчас, попав в этот мир старцев, которые до его прихода были счастливы и без всего этого. Поддавшись минутной слабости, он даже захотел остаться здесь, хотя тут же вспомнил, что он тут им заповедовал, и расхотел в тот момент, когда ступил на мостик.
      Но все равно, он смутно осознавал, что лишь здесь он сможет найти некий высший смысл в своей игре, который не дал бы ей наскучить ему, а, значит, и остальным тоже, как это случилось с игрищами, к примеру. Но у игрищ он все же, хоть и в низости, но был. И поэтому от них остались, если и усталые, то все же приятные воспоминания, как от хорошей, длительной прогулки.
   От поддавков же пока, кроме выигрышей и потерь, вряд ли что может остаться в памяти. Сам же он, разбуженный среди сна, не уловил того смысла и постоянно чувствовал в нем потребность, особенно, после своей победы на горе, когда он прошел, как ему показалось, самую трудную и сомнительную часть пути. Многие вот ругают людей за ненасытную жажду власти, пуговиц, а того не понимают, что они неизбежны, что не от человека это зависит, а от тропы, на которую он встал.
   Если бы на пути во власть, в мир пуговиц существовали бы реальные, то есть, истинные вершины, вершинки, холмики даже, то покорение даже самого маленького из них уже бы могло возвысить человека до какого-то максимума, дать почувствовать себя настоящим покорителем, стоящим на голову выше других, а, главное, - себя предшествующего.
   А поскольку же эти горушки - мнимые, то забравшись на них он вдруг оказывается не над, а среди таких же вымышленных горушек жратвы, то есть, завтрашних объедков, дерьма, то есть, вчерашней пищи предшественников, окурков, тряпья, грязных бумаг, пуговиц, не над, а среди таких же точно, как он и остальные, покорителей, отличающихся от других лишь тем, что они так считают. И все это за многие века уже настолько прогнило, прокисло, проплесневело, скопилось, стухло, не успев, правда, обратиться в какой-либо полезный слой земли, что напоминает совсем не вершину, а зловонное болотце, откуда естественно будешь рваться только кверху.
   И разве то же самое, если ты один всего стоишь среди необъятной пустыни, или даже сидишь там на низеньком камешке, смиренно и непритязательно возвышаясь над всем видимым, но осязаемым пространством? Миклуку показалось, что он прошел уже первую стадию до конца, хотя, конечно же, насладиться в полной мере триумфом ему не довелось.
   Точнее, остальные еще не смогли насладиться его триумфом, поскольку до многих просто еще совершенно не дошло, чего же он уже достиг: полной власти над горой. Она была вся в его руках, подчинялась теперь любому случайно оброненному им слову. Но он-то это все прекрасно видел, понимал и... был доволен даже этим, совсем не мечтая набить себе всем этим оскомину или заработать аллергию.
   Но истинной вершины он не достиг и даже не знал - где она, хоть чувствовал, что она и есть то подобие пустыни, где все реально достижимое обращается в мелкий песок под ногами, над которым может возвыситься даже муравей, не говоря уже о человеке. За этим он сюда и пришел.
      И вот он здесь и чувствует себя совсем не лучше того самого песка, не замечаемого сидящим на камне Йешей, которого старики засыпали вопросами.
      - Йеша уважаемый, я вот понимаю, для чего нам было детство, но зачем же были нужны эти молодость, особенно, средние и весьма долгие годы? Почему бы нам сразу не переселиться в этот дивный сад?
      - Представьте себе трех путников, которых утром отправили в путь, сказав им: днем вы должны дойти до вечера и там отдохнуть. Со слов одного из них, первый заторопился, чтобы побыстрее достичь места отдыха, и шел, ничего не замечая вокруг себя, пришел пустой, чуть усталый и от нечего делать уснул на голодный желудок, второй же шел тоже быстро, но обходя все рощицы, лужайки, собирая ягоды, встречи, цветы, пришел к месту отдыха полный впечатлений, с полной сумой, желудком и очень усталый, отчего тут же уснул. Кто же из них самый мудрый?
      - Мы не можем сказать, так как ничего не сказано про третьего, - заметили старики.
      - А кто из тех двоих мог что-то сказать про мудрого? - закончил свой ответ Йеша.
      - Но, Йеша уважаемый, зачем было создавать гору, если можно было сделать одну пещеру? - не унимался тот старик, даже чуть надоев Миклуку.
      - Как-то хорек спросил бедную, замученную поисками корма, борьбой с ним, курочку: зачем ей быть ею, если бы она могла спокойно и бесхлопотно жить яйцом? Та задумалась, а хорек машинально, по привычке стащил яйцо и убежал, не дожидаясь ответа. Но через некоторое время он вновь вернулся к курочке...
      - За ответом?
      - За яйцом.
      - Но кто же тогда он, этот хорек? - не удержавшись и забыв про обиду, спросил Миклук.
      - А он и есть смысл ее жизни, - спокойно ответил Йеша, взглянув на него так же, как и на того старичка. - Одна мышка, кстати, выкопала в горе норку, которая оказалась с двойным дном. Пустотка под ней была. Носит мышка туда зерна, носит, а их все нет и нет. Мышка взяла и умерла. Тогда другая, увидев, что норка пуста, заняла ее...
      - Бедные мышки, - посочувствовал Миклук.
      - Бедные оттого, что не видят своего богатства? - спросил Йеша.
      - Нет, оттого что, будучи богатой, умерла с голода, - задумчиво ответил Миклук.
      - Совсем нет, - спокойно поправил его Йеша, - она умерла тогда, когда снаружи закончились ее зерна.
      - Э-е-е-ей! - прикрикнул на Миклука один из старичков, - теперь не ваша очередь!
      - Простите великодушно, но я не знал, - извинительно произнес Миклук и замолк.
      - Йеша уважаемый, - обратился к нему другой старик, - так, значит, гора для этого и родила мышь?
      - Да, дорогие мои, гора для этого и родилась. Один человек вдруг задумался вечером: а для чего он ложится спать. Всю ночь мучился и так и не понял. И только под утро ответ сам пришел к нему.
      - Для того, чтобы утром проснуться! - все не удержался Миклук, даже увлекаясь этим пустым на первый взгляд разговором.
      - Нет, для того, чтобы спать. Гора создается для того, чтобы оправдать смысл своего следующего создания, не сделать утреннее пробуждение бессмыслицей, - поправил его Йеша.
      - Значит, человек, заставляющий, побуждающий создавать нечто других, оправдывает смысл своего следующего создания настолько, насколько - они вместе взятые? - с волнением спросил Миклук.
      - Человек, бодрствующий ночью и мешающий спать другим? - переспросил Йеша.
      - Да что же это такое!? - возмутился еще один старичок, - до каких пор вы нам будете мешать играть?
      - Как, играть? - изумился Миклук и прикусил язык.
      - Как, как? - проворчал тот старик, - в поддавки.
      У Миклука даже дыхание перехватило от волнения. Он шел искать ответ и нашел его: даже здесь в царстве смысла играют в его игру. А он еще сомневался! А он еще мучился ощущениями бессмыслицы!
      А те продолжали.
      - Уважаемый Йеша, а что там будет и будет ли за пещерой? - смущенно спросил один из старичков.
      - Спросил как-то муравей орла: а что там за горизонтом? Тот уточнил - где: за горой, за морем? Нет, отвечал муравей, за той соломинкой! За какой же из них, - спрашивал орел, - ведь здесь их так много! - опять по своему отвечал Йеша, находя на удивление понимание у слушателей.
      - Бедные муравьи, - с жалостью заметил тихо Миклук, не удержавшись, но в ответ получив лишь недоуменные взгляды присутствующих.
      - Молодой человек, - обратился при этом к нему один из старичков, чем чуть было не рассмешил его, - вы бы вначале научились играть, а потом бы уж замечания делали. А то ведете себя, как тот орел, который разом увидел все, что ни разу не попробует. Так и вы: еще ни одного вопроса путного не задали, а ведете себя так, будто все ответы на них знаете.
      - Да наоборот он себя ведет, - не согласился с ним другой старичок, - так, будто вопросы он вообще все знает, а вот ответа ни одного не знает, и понять не может.
      - Все вопросы знает?! - изумился третий старичок. - Так это тоже достижение.
      - Да нет, он так ведет себя, будто знает. Как тот орел, который думает, что он видит все, а на самом деле - лишь все, - уточнил первый.
      - Друзья мои, - обратился к ним Йеша очень авторитетно, и никто не взглянул на него как на молодого человека, а уж в сравнении с Миклуком, так и вовсе как на мальчишку, - не спорьте. Вы все по своему для себя правы. И этот господин прав, пожалев тех муравьев, которые ограничатся своей соломинкой и не пытаются взглянуть на нее как бы свыше, хотя бы поднявшись над ней. Что она, эта одна соломинка? Ничего, поскольку их много. И всех их не попробуешь, как вы говорите. Но можно узреть их все разом, поняв лишь, что это не просто отдельная соломинка, а еще и нечто общее, безграничное, беспредельное, но что можно увидеть... с закрытыми глазами. И тогда вы поймете, что пещера - это лишь часть всего. И за ней есть еще пещеры. И если взглянуть на них на все этим... возвышенным зрением, то предела для вас не будет. Вы его не увидите или, если захотите, сможете увидеть где угодно. Обычное зрение видит эту стенку и печалится, что далее для него нет ничего. Возвышенное же зрение, оторванное от земли, от обыденности, видит эти пещеры, но не видит их стен, как некий конец или предел всего. Приведу такой пример - по тропе в горах шли двое: слепой и немой. Шли и вдруг сорвались в пропасть - облачко, допустим, им глаза застлало. Немой видит, куда они падают, сказать слепому не может и проклинает все на свете, страшится, кричит про себя. А слепой восторженно восклицает еще, что какое это счастье - я лечу как птица и, наверное, в небо! Да, они летели вместе, но первый ударился о дно пропасти, а второй - о небесную твердь. Первый испытал самое страшное и жуткое потрясение, а второй - самое великое счастье в своей жизни, поскольку он не видел пределов и впервые воспринял воздух, как неотъемлемую часть неба, в чем он совершенно не ошибся. И даже более того, ошибся немой, поскольку видел лишь дно пропасти, не замечая упругий воздух, в котором живут птицы, облака, бабочки. А почему? Потому что слепой это все видел возвышенным зрением, которому не нужны и глаза, и подсказки его спутника, в связи с чем последнему лучше и быть немому. И кто же из них более зряч, если слепой видел и испытал гораздо больше и даже то, чего нет? А немой - лишь то, что дадено, но далеко не все...
      - А всем оно дадено-то, - спросил с надеждой старичок, - это возвышенное зрение?
      - А почему же нет? - сказал Йеша, - и муравей может взобраться на кипарис, но не для того, чтобы там найти личинку, а чтобы взглянуть оттуда на свои соломинки, как на нечто цельное, не имеющее будничного значения, запаха, твердости. Этому лишь надо научить его.
      - И тогда ему не нужны будут ни соломинки, ни... пуговицы? - с надеждой и взволнованно спросил Миклук.
      - Спросите вот их: нужны ли они им? - сказал ему Йеша. - Они ведь правы были, возмутившись вашей жалостью к муравьям, поскольку они воспринимали их, не как вы, а освобожденными от своих лишних привязанностей. А в таком случае муравей и в одной соломинке может увидеть все то, что видел орел со своей выси. И, может, даже более того. Он видел цельность, не пестрящую в глазах, как простое множество соломинок. И пройдя за нее и увидав еще одну цельность, он быстрее поймет, что мир беспределен, коли в нем не одна и даже не две, а много цельностей. А что орел? С его высоты при простом взгляде мало что меняется: часть соломинок исчезает, часть появляется. И ему тогда может даже показаться, что он просто не может увидеть цельность, как таковую, что ее и нет. Ведь для него нет громадной соломинки, обозначившей цельность? Поэтому орел более достоин жалости, поскольку для него, не смотря на его высоты, возвышенное зрение менее доступно. Недаром же и мы здесь, в пещере, намного счастливее тех, кто остался там. И я хотел бы подметить еще, что в нас в каждом есть эти двое: слепой и немой, орел и муравей.
      - Вот оно как! - уже не мог скрывать волнения Миклук, - и такому человеку ничего не надо?! Он видит и уже более богат, чем те, кто это имеет? Как они считают. Он просто представляет с закрытыми глазами все то, чем обладают, как они считают, другие, и считает себя и более богатым, и более счастливым? А их - достойными жалости!
      - Да, - спокойно подтвердил Йеша, - это и есть истинный смысл игры в поддавки. Вы отдаете все суетное, будничное, избавляетесь от него и выигрываете все, где это суетное - лишь песчинка на берегу необъятного моря.
      - Да-а?! - восклицал Миклук. - Как просто! Вы закрываете глаза немому и делаете слепого поводырем... Но почему же вы там этого ничего не говорили?
      - Но там никто и не хотел этого слышать от меня, - отвечал Йеша с некоторой печалью, - каждый уперся в свою соломинку и не хотел, и не мог понять. Ведь я говорил непонятно о неведомом. Вы же поясняли им такое же неведомое даже для вас, но на будничных примерах. Я обращался к их фантазии, вы - к их желаниям и привычкам.
      - Но я же таким образом сделал первый шаг?! - не без гордости спросил Миклук. - Они восприняли эту идею на пальцах, она уже вросла в них, стала привычкой, натурой. Вам надо лишь сделать второй шаг, облагородить ее, представить в истинном свете. И теперь вы это сможете сделать: вы же будете говорить непонятно, но уже о знакомом! Я сделал черную работу - вам надо сделать белую. Людям надо дать возвышенное зрение!
      - Да, может, и так, но мои друзья больше во мне нуждаются, - заметил Йеша.
      - Но вам и не надо их покидать насовсем! - горячился Миклук, почувствовав себя спасителем людского рода, - вы должны вернуться к ним ненадолго, но уже с конкретным за... миссией, то есть. А полномочия ваши мы уж подтвердим. Вы им все поведаете и вернетесь сюда, в этот... край. А там ведь сейчас много изменилось, да! И достаточно вам будет побывать в одном месте, поведать все одному человеку, как вся гора вскоре будет знать это.
      - Слушая это из уст глухих, - заметил Йеша.
      - Это можно исправить, - не унимался Миклук, - вы бы нарисовали это на чем-нибудь, а я уж потом всем объясню, что там нарисовано, вашими словами. Мы все это еще и перерисуем и перед каждым повесим, чтоб не забывали. Спасать гору надо, спасать!
      - Хорошо, я подумаю, - начал уже соглашаться Йеша.
      - Да, некогда же думать-то! - не находил себе места Миклук, - они ведь почти совсем уже привыкли к простому, не очень возвышенному пониманию игры в поддавки. Я и то им уже поддаваться начал. Еще день-два, и они не смогут воспринять возвышенное зрение. А оно им очень нужно.
      - А вам? - поинтересовался Йеша.
      - Мне? И подавно! - чуть даже не оскорбился Миклук, как будто тот не видел его суетливости и нетерпения, - я ведь теперь и с горой общаюсь, и полномочия от них имею нести все хорошее, что у меня есть, людям. А что нести, если там его нет?
      - Да-да, нарисуйте им, Йеша уважаемый, - стали просить того сердобольные старички, - но не уходите от нас, не покидайте нас.
      - Согласен, уходить и не надо! - соглашался настойчиво Миклук, - выйдете сюда вот, к выходу, то есть, к входу, а я их там соберу. Явитесь ненадолго им и все поведаете, и передадите нарисованное. А?! Я прямо сейчас побегу и соберу!
      - Бегите! - старались поскорее избавиться от него старики.
  
      И Миклук побежал, забыв даже про рыбок, которые, оказывается, вовсе и не кусались, а просто так, как щенята, покусывали его за пятки, словно у них чесались зубки. И все.
     - И не уходят ведь? Словно тут медом намазано, - размышлял он про себя на бегу, - значит, стоящая вещь! Значит, я не зря приходил!
      На последнем ручье он от нетерпения чуть по оплошности и старика из лодки не выпихнул - так тот медленно все делал, когда Миклук предложил ему сыграть и задал первый вопрос... Хорошо еще, что промазал и сам из лодки вывалился, услышав ответ на первый, а то бы все и рухнуло...
  
  
  
  
      Глава 11
     
      На полпути к деревне он встретил двух мужичков и очень обрадовался такому представительству народа. Те, правда, никак не могли понять, что от них требуется, поскольку им вроде бы еще и предлагали что-то, а один вообще молчал, но с удовольствием согласился нести котомку Миклука, которая им показалась слишком тяжелой, и они решили ее чуть облегчить за счет нескольких кусков мяса. Оттого что их рты были заняты, они, наверно, и переговаривались меж собой жестами, особенно, второй.
      - И как это вы, господин Миклук, такую тяжесть носите? Мне даже смотреть на коллегу тяжело! - заботливо говорил первый в перерывах между кусками, на что второй понимающе кивал головой.
      - Ничего-ничего, кушайте, - добродушно отвечал тот, - вам предстоит серьезная работа - донести слово Йеши до людей.
      - Да, уж мы постараемся, конечно, - продолжал соглашаться первый, - не вам же одному нести? Втроем-то мы больше унесем.
      - Да-да, и надо будет донести это до каждого, чтоб в каждой деревне услышали и восприняли! - радовался Миклук взаимопониманию, наконец-то установившемуся между ними.
      - Не беспокойтесь, господин хороший, - радовался в ответ и первый, доев последний кусок, - на вашу долю достанется меньшая ноша, будьте спокойны.
      В подтверждение этого второй еще больше закивал головой, запихивая в нее сразу два последних куска мяса, отчего даже мычать начал вместо разговора.
      Они быстро дошли до входа в пещеру, где Миклук их оставил вместе с воспоминаниями о мясе, а сам побежал за Йешей. Тот, провожаемый всеми стариками, не спеша перебрался через ручьи и вышел к народу, немного удивившись его количеству.
      - Не беспокойтесь, господин Йеша, - успокоил его Миклук, - если бы их было очень много и они бы все поняли вас каждый по своему, то это бы дало такой многочисленный результат, что одним его назвать было бы очень трудно. Скорее, не было бы никакого. Да, ведь каждый бы настаивал на своем, а его свое отличалось бы от остального какой-нибудь маленькой ошибкой, неправильностью. В итоге бы общий результат и сложился из множества этих маленьких ошибок. Многие не учитывают такой особенности восприятия идеи толпой, а потом удивляются еще, что она их поняла совершенно противоположным образом. А кто понимает, тот спокойно несет перед толпой всякую чушь, совсем не удивляясь потом, что она его-то как раз поняла совершенно правильно, хотя и наоборот. А двое - самое оптимальное число для толпы. Пусть даже каждый из них ошибется в своей половине воспринятого, но, во-первых, они могут ошибиться в одной и той же, поэтому, переубеждая другого в этом, воспримут правильное понимание уже как свое. Во-вторых, если они ошибутся в разных половинах, то каждый, не желая показаться заблуждающимся, но желая доказать заблуждения второго, начнет убеждать другого в своей правильно понятой им, но неправильно - тем, половинке, что тоже даст общий правильный результат. Вы ведь не будете демонстрировать свои ошибки, если есть возможность продемонстрировать чужие? А, в-третьих, есть третий, то есть, я, который между двух сможет стать серединой, а меж трех - уже никак! К тому же, эти уже обладают некоторым возвышенным зрением и понимают все не только с полуслова, но и дословно, и, как странники, уже сейчас готовы нести ваше слово в народ и в любых количествах.
      Йеша не очень оптимистически отнесся к этому, поскольку старался вспомнить этих двоих, но так и не смог. Поэтому, чувствуя за спиной некоторое нетерпение старичков, он обратился к народу.
      - Уважаемый народ, - обратился он к ним с некоторым все же сомнением, - я решил вернуться к вам, чтобы донести до слышащих слово истины...
      - Давайте-давайте! - радостно воскликнул тот первый, - мы все донесем! Что дадите и сколько дадите - все!
      - Друзья! - воскликнул Йеша, уже увлекаясь самой идеей, - расскажу я вам притчу. Было у великого учителя два ученика: глухой и немой - и учил он их игре в поддавки, и говорил им: отдавайте все свое и вы обретете истину. И понял его немой правильно и отдавал все глухому, но не мог задать вопроса, хотя и знал его. Глухой же просто забирал у него все, что тот отдавал, говоря при этом все, что ему на ум приходит. И немой не спорил с ним, поскольку глухой, и не зная, не нарушал правила, ведь на немой вопрос любой ответ будет правильным. Глухой же, не зная смысла игры, не давал тому ничего и не задавал ему вопросов, хоть и было о чем, хоть любой немой ответ на них был бы тоже правильным. В итоге истины не получил ни тот, кто знал правила игры, но не мог их выполнить, ни тот, кто не знал, но выполнял. Однако первый, не получив истины и отдав все свое, разочаровался в игре, а тот, кто даже не знал ее смысла, но получил все от немого, стал наоборот ее ярым сторонником. И стал он даже требовать от немого ее продолжения, на что тот даже возразить не мог. Вот я и обращаюсь к вам: идите и учите людей игре этой, смысл которой в том и состоит, что надо свое отдавать другому, чтобы взамен получить истину. Но не учите только этой игре немых и глухих. Нет, не так страшно для немого, что он отдаст все свое, а страшно то, что он разочаруется в игре, играя с глухим. И не так страшно для глухого, что он не знает игры, а страшно то, что он будет требовать с них продолжения ее неверного варианта, все более их разочаровывая и все более ее искажая. И потратят люди на это всю свою жизнь, а истины так и не получат, а только одно разочарование и печаль. Учите тех, кто слышит и сказать может, но не учите тех, кто может сказать, но не слышит, так как они все погубят, и сделают из игры в поддавки... ее противоположность...
      С этими словами Йеша передал Миклуку каменную плитку, на которой было что-то нацарапано, поклонился всем и удалился в пещеру, где его ждали те, кто и слышит, и сказать может.
      Миклук же, машинально засунув каменную плитку в пустую котомку, пригласил жестом тех мужичков возвратиться под гору.
      - Что-то он вроде бы хотел нам дать отнести куда-то, а только камень и дал? - не очень радостно сказал первый из них.
      Второй же при этом с просветленными глазами передал первому кусок мяса, который был предпоследним, почему он его припрятал на черный день за пазухой, и выжидательно на него уставился.
      - Вот ты, дружище, гораздо ближе к истине оказался, чем кто-либо! - довольно воскликнул первый на этот жест щедрости, - а эти все лишь обещают, а реально - фиговый листок! Нет-нет, я вас тоже в виду не имею, господин Миклук! Это ж он ваш кусок мне отдал, я это понимаю. Вот вы ничего не сказали, а сделали все правильно, и я теперь про вас всем буду рассказывать. И про то, как вы правильно поступаете, и кому это все свое отдавать надо. Вам! А вы нам понести это дадите, чтобы он мне это ваше тоже отдал и... Ну, в целом понятно.
      Второй с сомнением покачал головой, но промолчал.
      - Вот видите, он даже возразить не может, значит, все правильно! Ну, тогда прощайте, если больше ничего не дадите, - бормотал первый, бросая взгляды на Миклука и его котомку, - мы пошли нести людям хотя бы это.
      К этому времени они уже подошли к развилке, где Миклуку надо было поворачивать в сторону западной деревни.
      - Нет, я вас, конечно, не могу отпустить совсем с пустыми руками, - неуверенно говорил им на прощание Миклук, - ибо нести надо в полном смысле этого слова, а не только воображая этот процесс несения. Поэтому вот вам по пуговке для начала...
      - О, не сомневайтесь! Если в начале - такая прекрасная пуговка, то за продолжение можете не волноваться! - радостно прятал первый в карман сначала свою, в потом и отданную ему пуговицу немого. Прощайте!...
      - И надо же, - размышлял про себя уже Миклук, бредя в одиночестве, - как все гениально, но при этом просто! Я чего только тут не выдумывал, чтобы привить им это, потом перепривить, поправить, столько носился тут по всей горе, Микмуса заставил обменом заведовать, Микати - в мужские игры играть, малыша лишил детства, сам до каждого дошел... А он? Вышел, притчу рассказал и все разом сделал за меня. Даже интересно, как это он догадался, что один из них немой, а второй хуже глухого? Мудрый, наверно? Но и на мудреца найдется простота. Где, вот, только взять ее? А вдруг он специально эту притчу рассказал именно им? И именно такую! И опять возвышенного зрения у них не получится, и опять мне надо будет бегать, изобретать что-то, организовывать эти игры? А так ведь они, едва родившись, уже были бы готовы в поддавки играть, а ты только проигрывай, да, не жадничая, истины раздавай! Нет, надо серьезно к этому подойти... Опять серьезно?! Опять! Остаться бы там, да в стенку пялиться - вдруг за ней и правда еще пещеры есть? Есть-есть, а где?! Во дурень, чуть было не поверил! Но, если уж меня его слово с толку сбило, то что говорить о них? А?! Ай, да Миклук! Ай да, молодец! Если уж я его так обставил, то что об остальных печалиться?... Да, сам себя если не похвалишь, то никто тебя и хаять не будет. А мне это надо? Нет, даже моя жена должна быть вне этого, и поскольку ее нет, то...
     
      Глава 12
     
      На пропускных воротах западной деревни ему пришлось дать стражам попробовать плитку на зуб. Первый из них без удовольствия, а второй с удовольствием убедились, что она не съедобная, и пропустили его. Он им, естественно, поведал новую истину уже дословно, и они с благоговением отдали ему: один - кусок мяса, а другой - монету - в обмен на ту истину, что он им поведал. Получив реальное подтверждение торжества нового учения, он направил свои стопы к своему уже домику, поскольку законно исполнял обязанности посыльного.
      Там, конечно, было уже несколько тесновато, и незанятой оказалась лишь кровать, где, правда, его ждала Меллид. Она встретила его уже с полной готовностью выполнить новые указания, торопясь опередить не в меру ретивых в вопросах возвышенного зрения подружек.
      - А зачем же я сюда пришла, - даже удивилась она, когда он поведал ей новую истину, - точнее, что же я только что сделала, и за что ты мне эту новую истину открыл? Какие вы все-таки, мужчины, странные! Вам надо, чтобы кто-то что-то сказал, а не самим чтоб это без подсказки делать. Нам, вот, никто ничего не говорил, а мы только это и делали. И, конечно же, это учение правильное, раз так оно все и получается. Мы никогда ничего неправильного не делали и не делаем. И не будем делать! Только надо говорить: не другому, а тебе конкретно. Или все же другому? Смотри, как ты скажешь, так я и..., но, лучше, не говори. Я и так поняла, если другому, то, значит, не мужу. Только ты, вот, как-то невнятно сегодня мне эту истину преподнес - надо бы повторить, но подробнее, что ли.
      При этом Миклук еще раз убедился, что это все же самый точный, если не самый единственный способ постижения истины и выполнения данного учения одновременно, когда и условие, и результат, средство и цель постигаются и выполняются одновременно, а, следовательно, не будет сомнений, что в обмен на данное тобой тебе подсунут совсем не истину или, наоборот, на даруемую тобой истину тебе ничего не дадут.
      Но оставались, конечно, мужчины, до которых обычно долго доходит все, и поэтому там рассчитывать на одновременность не стоило, как он подумал, сомневаясь лишь насчет первого посыльного. О мужчинах ему, кстати, опять же сказала Меллид, обратив внимание на его замедленную реакцию.
      - Ничего не замедленная, - пояснил Миклук, - просто я думал, что ты совсем другое просила повторить и устно, к тому же.
      - Как это устно? - удивилась Меллид.
     - Ну, в плане нравственных моральных устоев, - путано объяснял он, всецело надеясь на ее сообразительность, в чем не ошибся и на этот раз.
      - И как же это мы ухитрялись все это не устно делать? - поразилась она, когда совсем разобралась. - Ведь у нас же нет ничего, даже слов нет для обозначения этого ничего, чтобы делать это не устно! Ведь у нас нет... А значит, нам судьбой определено делать все это устно! Так сказать, устное народное творчество. И главное, слово с делом не расходится. Только ученый ум мог до такой высоты подняться, то есть, я хотела сказать, что ты даже очень ученый ум, хотя тебя здесь учить некому, как я погляжу.
      - Зато есть кого учить, - метко подметила одна из подружек, оттесняя вторую плечиком, на что та заметила, - кого не учили еще, между прочим.
      - Вас учить? - язвительно отреагировала Меллид, - да вы слова сказать не можете, а туда же!
      - И вовсе даже можем! - не согласились те, - и, если господин Миклук нам покажут и скажут, что говорить, мы можем всем это рассказать, кроме мужей, конечно. Но в первую очередь - вам, господин Миклук. Пусть даже тут и моральная неустойчивость какая наблюдается, нам это без разницы даже, поскольку мы понимаем, как тяжело нести одно всего слово в массы. Пока всем расскажешь - какая же тут моральная устойчивость будет? А почему бы и нет? Если вы скажете, то вода и под лежачий камень побежит, если он камень все же, что вы нам недавно продемонстрировали, то мы в этом не сомневаемся, как некоторые.
      - О! Я сомневаюсь? - возмутилась Меллид. - Да я, между прочим, не раз уже не сомневалась!
      - Вот, мы это и имели в виду! - подчеркнули подружки, - что мы бы тоже хотели не сомневаться. Хотя бы по разу. Ведь мы тоже слышали, что это теперь всем приказано исполнять. И всем обещано истину взамен получить.
      У Меллид на это не было возражений, и она неохотно, но подвинула свои амбиции в сторону, уступая место справедливости, хотя все еще продолжая держать инициативу в своих руках, что не помешало, а даже помогло Миклуку проявить и здесь свою моральную устойчивость.
      - Так что, господин Миклук, - для виду довольно официально говорила при этом Меллид, - теперь вы уже втройне можете не сомневаться - на кого опираться вам в этом деле. Кто ж еще-то привык всегда и просто так отдавать себя и все свое другим? И за что, главное? Ни за что! А так, ради морального удовлетворения...
      Миклук и действительно испытывал моральное удовлетворение, поскольку мог и ее слушать, и думать при этом о том, что они и на самом деле делали это лишь ради того, чтобы просто осознавать и быть уверенным, что у них есть дом какой-то, мужчина какой-то и какие-то дети. И он теперь им не какое-то там нечто дает, не мужа-победителя, который все равно какой-то победитель, а настоящую истину, которая не только никуда не убежит, а сама еще будет за них цепляться. И, может, даже лучше, если эта истина им будет дана им в этаком мужском облике тайного покровителя, который всегда может быть с тобой.
   Женщину они бы не приняли. Соперницу, у которой нет даже возможности стать хуже тебя? Нет, а вот мужчину, который всегда хуже, какой бы он ни был хороший, чем он и хорош, они всегда примут. А что супруга по тому вздыхает молча и тайно благоволит ему, так приставать зато меньше будет. А вреда от него - никакого! Если бы женщина была? Так ему и одной вот так хватает. К тому же, веры ей никакой бы не было.
   Верить женщине?! Нет, и здесь все в порядке. К тому же, и мужчина все свое готов отдать, лишь бы только жену его заняли чем-то, чтоб она не мешала ему с друзьями посидеть где-нибудь, чтоб уши сверлила не ему, а кому-то другому. Ну и что, что он лучше тебя? Любят-то они и жалеют как раз того, кого жалеть надо, и не за то, в чем хорошесть проявляется. Это же только страшные себе принцев ищут. А нормальные-то себе мужа под каблук подбирают. А какой же хороший под каблук пойдет, если он сам тот каблук делал?...
      - Поэтому вы свой выбор правильно остановили на нас, - говорила в это время Меллид, так и не выпустив инициативу из рук, - хотя могли бы, конечно, и на мне одной остановить... Ну, что же, зато сможете убедиться, что, если я каждый раз могу служить вам опорой, то и каждая хоть раз всего, но тоже не подкачает в этом добром деле. Я сказала, раз всего!... Так что, теперь вы на всех нас снова в моем лице можете полностью положиться...
      - Надо же! - воскликнула обиженно одна из подружек, - в ее лице! А в нашем?
      - А ты заткни рот, - посоветовала ей Меллид.
      - И-то правда! - быстро согласилась та и вновь заткнула.
      - Не правда это, а истина! - поправила ее Меллид, - что правда? - она везде есть, а истину лишь в обмен дать могут. Так ее просто не найдешь, в чем ее прелесть и особая ценность. Так бы тебе истины на дороге и валялись! Тут думать надо...
      - А чего думать-то? - удивилась опять та подружка, пока вторая пользовалась ее удивлением.
      - А чего мне еще делать, пока ты тут вместо дела болтовней занимаешься? Только и думать! - буркнула Меллид...
      - Но как думать, если вместо моей головы там сейчас ее? - возмутилась первая подружка.
      - Одна голова - хорошо, но две лучше, не правда ли, господин Миклук? - спросила Меллид с усмешкой.
      - Я уже и не знаю даже, - обреченно произнес он, с тревогой думая о дальнейшем пути, - к тому же у вас - три головы, и три своих источника истины, что вполне совместимо по численности...
      - Правда, - заинтересованно спросили сразу все они, по новому оглядываясь на мир вокруг, - в нас тоже источник истины есть?
      - А почему бы и нет? - спросил он ласково. - В вас не только источник истины, но источник источников истины. Подумайте-ка сами...
      Заметив, что их мысли приняли другой оборот, Миклук потихоньку выбрался из домика, пробираясь через горы вещей, коробки с пуговицами, и пошел в деревню.
  
      В домике на площади он сразу же застал Эйфорея, творчески мучающегося около чистого холста.
      - Творчески стоишь на месте, сынок? - по-отечески похлопал он его по спине, отчего у того из бокала расплескалась какая-то жидкость цвета краплака, но пахнущая вином.
      - Истина нужна! Истина! - доходчиво продекламировал тот, напряженно вглядываясь в остатки жидкости на дне бокала, - а вы мне ее почти всю расплескали...
      - Что, истину разве? - добродушно спросил Миклук.
      - А в виде чего же еще я могу ее представить? Для чего она мне нужна? Чтобы любой, обратившись к ней, мог получить ответ. Посмотрел на картинку и получил! - горячился Эйфорей. - Так вот, когда в бокал взглянешь, то сразу все ясно, и вопросов нет уже потом.
      - Ну, нет! - возразил Миклук. - На что мы смотрим, когда хотим получить ответ? На - кого! Только кто его может дать, если он знает, конечно. Что ответа не даст, если вместо него мы сами не ответим, сваливая на него возможные ошибки. Поэтому здесь должен быть нарисован Кто!
      - Но кто? Вы? - неуверенно спросил Эйфорей.
      - О, нет! - рассмеялся Миклук, - я - скромный человек, старый, который сам ищет ответы, но лишь на гораздо большее количество вопросов, чем кто-либо другой. Но я знаю такого!
      И он поведал Эйфорею о своей встрече с олицетворением истины, кто мог дать ответ на любой вопрос так, что все становилось понятно, и хотелось спрашивать еще и еще...
      - Ну, это уже что-то, - задумчиво произнес тот, - хоть и кто. А-то ведь я даже в природе разочаровался. Ну, как, к примеру, дубу задавать вопрос? За кого меня примут, за кого они себя примут? Нет, конечно, если не искать ответов и не задавать вопросы, то можно и к дубу обратиться. И к нему даже лучше - он сам ими донимать не станет. И так все ясно. А если задать? А они ведь задают!
      - Так, я и говорю: нарисуй его, раздай всем - пусть себе с него и спрашивают! - нашел выход Миклук, - он не просто истину знает - он сам, как ходячая истина. Посмотришь, и все ясно. Но остальное же сразу неясным становится, думаешь - а зачем оно? Почему оно, и какое оно на самом деле, если он такой? Понимаешь?
      - Одной детали не хватает, - с сомнением сказал Эйфорей, - кто он?... Йеша?! Это тот, у кого отец с горы? А что, похож!
      - Но только, понимаешь, изобразить его надо так, но не совсем так, - неуверенно сказал Миклук и поведал тому о статуях. - Нельзя, чтобы он был сильно не похож на них.
      - А почему не похож? А он и похож даже! Совсем похож! - убежденно говорил Эйфорей, бросая взоры на Миклука, - завтра сами увидите.
      - Ты не пойми, что я там из каких=то соображений или еще чего, - словно оправдывался Миклук, - просто я забыл совсем про них вначале. Надо же! Взял и забыл! Вот, что значит маральное воздействие высшего зрения!
      - А они - это что такое? - спросил Эйфорей.
      - Они? - удивился Миклук его непонятливости, - они - это вообще все, понимаешь?
      - Так вы спрашиваете или отвечаете? - не сразу понял Эйфорей.
      - Отвечаю, конечно! - уверил его Миклук, - ты подумай: посмотрят они на картинку, а он там один. Могут ведь и не поверить, что там и он, и истина, раз он там один. Спросят: а в кого же он такой умный? А мы им как бы ответ должны дать - вот в этого! А почему же он тогда такой грустный, спросят? А потому и грустный, что тот веселый тоже в него. И уж в том, что эти трое знают истину, никто не усомнится. А здесь, на картинке, вроде бы на троих места не хватает, вот одного и нарисовали. А зачем троих, если и места мало, и они все равно похожи? Совсем незачем!
      - Значит, рисую я его, но вроде бы и вас, хоть вы и похожи, хотя это и странно, но немножко, - рассуждал Эйфорей, - значит, вам надо уйти, чтобы я чуть забыл вас и нарисовал чтобы не похоже и на вас, и на него, и похоже и на вас и на него. Но неужели Йеша истину знает? Никогда бы не подумал, если бы довелось. Интересно было бы еще узнать, что это такое.
      - А зачем? - небрежно сказал Миклук. - Тогда бы сразу стало не интересно. Как, к примеру, самому Йеше.
      - Не знаю, не знаю, - не соглашался тот, - я, вот, знаю природу, но мне было с нею интересно.
      - Это потому, что ты не обладал возвышенным зрением. А истина, о которой я говорю, это другое, - пытался разъяснить ему Миклук, - это как раз то и есть, что все время хочешь узнать. Понимаешь? А если узнал, то это и не истина уже. Истина, лишь когда хочешь узнать, а, значит, еще не знаешь. Я тебе про эту истину говорю, сынок.
      - Мне без разницы, - промолвил тот, - я ни той, ни другой не знаю. Не знал, точнее. Теперь знаю уже две: его и то, что не знаешь. И еще, значит, ту, которую раньше не знал, а теперь знаешь. Всего три пока. Все сходится.
      - Ну, тогда твори, а я пошел, - похлопал он вновь по спине Эйфорея, расплескав остатки жидкости в бокале, на что тот уже не обратил внимания, поскольку усиленно забывал детали внешности Миклука и вспоминал общие очертания Йеши.
      - Интересно, а зачем тогда наука? Если так смотреть на истину. Вдруг та скажет, что знает истину? Тогда противоречие начинается. А может и наоборот: если есть наука, то, значит, истина еще не известна, а потому наука и нужна? - размышлял про себя Миклук, выходя из дома. - Ведь у нас наука успешно развивалась, хотя истины постоянно менялись, уточнялись и снова менялись, почему она, возможно, успешно и развивалась. Нет, я, конечно, не знаю: что здесь причина, а что следствие, но истина-то, наверно, раньше науки появилась? Здесь, вот, науки еще нет, а истина уже есть вроде, хотя говорю это я, совсем ее не зная. Хотя кто знает, может, я и знаю, но не знаю лишь, что это истина? Потому что, если бы я узнал ее, то она тут же бы и перестала быть истиной, как я придумал только что для Эйфорея. И к тому же, какая же это истина, если к ней стремиться не надо? Если она - обычность и противность эта. Если она - тупик, в который неизбежно попадает самый пытливый и мудрый, а тупой спокойно себе топает по бесконечной тропке умничанья. Так быть не должно, и поэтому я прав, хотя это тоже не истина, если и к себе подходить так...
      Только он вышел из дома, как мимо него прошествовала ватага побитых, исцарапанных, но бодрых мальчуганов во главе с таким же Микросом и с пятью статуями на плечах.
      - Мы пошли на восток! Нести это людям! - крикнул ему Микрос, размахивая арбалетом, форма которого очень понравилась Миклуку.
      В это время жизнь в деревне уже закипала вокруг стоящих на разделительной полосе трех статуй. Некоторые, правда, пытались показать положенное им равнодушие. Так, Бьюрг, лишь искоса посматривая в их сторону, гонял со своего участка зевак, мешавших его овцам продлевать жизнь на земле. При этом одним глазом ему приходилось поддерживать контакт с Крецком, совершающим очень странные маневры в бурьяне с той стороны пограничной полосы. Его почти и не видно было, если бы не голодный и очень яркий предательский блеск в глазах. Та половина деревни непредусмотрительно съела всех своих овец, и теперь все их надежды были обращены на половину Бьюрга, которая решила проявить выдержку и подождать, когда соседи будут готовы на все уступки. Но голод - это не тетка - он может ждать сколько угодно, а вот Крецок!...
      Остальные же, в том числе и зеваки, сгоняемые Бьюргом с жизнетворного участка, толпились с обеих сторон от статуй.
      - Господин Миклук, - обратился один из зевак к нему, - они, говорят, на вас похожи, поэтому вам и решать, как нам их лучше поделить.
      - А чего думать-то? - вскрикнул Крецок. - Эти не едят, вечно голодные, аж жадные, вот им и отдайте грустного!
      - А вам от обжорства весело, я погляжу! - крикнул в ответ Бьюрг, - вот веселого и возьмите! Глазки-то как весело у тебя блестят!
      - Так и порешим, - узаконил это Миклук, - а смешливого поставим посредине, чтоб по честному было. Кто посмотрит со своей стороны на другую сторону, тот сразу смешливого увидит и порадуется за соседей.
      Идея всем настолько понравилась, что ее тут же осуществили и начали ржать, глядя на соседей сквозь статую смешливого, приплясывая вокруг своей статуи. Бьюрговцы это делали вдумчиво, трудолюбиво, словно бы имитируя приготовление определенного состава для обмазывания стен их домов, щедро получаемого от овец. Крецковцы же весело и бесшабашно наплясывали вокруг своего так, словно они выпили только что то, что давно уже выпили вчера. В это же время в толпы врезались запыхавшиеся Меллид с подружками и начали по секрету рассказывать всем новые указания. Толпы забурлили, заобсуждали новость и вскоре двинулись в сторону Миклука.
      - Господин Миклук, истину хотим! Истину! - вопили все, особенно женщины.
      Каждый гнал или нес что-то свое: овцу, пуговицу, жену - предлагая ему это. В это время Эйфорей вынес на высоко поднятых руках нарисованную им наконец-то картинку с истиной и с торжественным видом встал рядом с Миклуком.
      - Граждане! - обратился тот ко всем, - не обессудьте, но я всего лишь один из вас! Вот он - истина! Вот ему все отдайте! Я - человек слабый и могу съесть чего или воспользоваться. А он - нет! Сами понимаете, почему! И с картинки он ничего не возьмет, и в пещере ему ничего не надо! Поэтому пойдемте все за ним, за истиной!
      С этими словами он скромно возглавил процессию, ведомую им к домику посыльного, где Эйфорей и повесил эту картинку на стену. Все по очереди подходили к ней с чем-нибудь своим и уходили без оного, но задав соответствующий вопрос ей. Сердобольная Микати уже была здесь и организовала из половины принесенного праздник для всех. Вторая половина принесенного сама приняла участие в пиршестве, хотя предпочитала быть поближе к картинке, взирая на нее одним глазом, поскольку второй был обращен на Миклука. И как тот ни хотел поскорее уйти, ему пришлось войти в дом, стать рядом с картинкой и отвечать по очереди на вопросы приходящих к нему женщин, которых он ласково и стал называть прихожанками. Конечно, все было строго морально, но они успевали ему быстренько еще и поведать обо всем, произошедшем в деревне, промыв косточки соседкам. Морально просвещенные и нравственно одухотворенные они шли потом к столам. Вместе с последней из них Миклук, закончив раздачу истин, вышел из домика и окольными путями поспешил в северную деревню.
  
  
      Глава 13
     
      Северная деревня как-то необычно преобразилась. Клочков теперь на поле не было видно, и людей тоже. Правда, пока он шел, то нескольких все же увидел, лежащих в обнимку с косами среди хлебов.
      - Отдыхаем? - спросил Миклук Вятиса, держащего в руках косу Олицы и во сне размахивающего ею.
      - Как положено, - заверил тот его, - я ж вчера уже на всех обработал, все довольны, раз никто против ничего не говорит. А сегодня работать?... Как-то непонятно получается: все - это же как один. Правильно? А раз как один, то один день на него работать и положено. А раз положено, то я и положился на это сегодня, раз вчера все положенное сделал.
      - А меня, представляете, господин Миклук, держит и не пускает! - пожаловалась Олица, - говорит, что я тоже всего один день должна на всех вроде бы и... работать. А я ему говорю, что все дни и один - это как бы одно и то же, значит, я все дни должна на всех и это... работать. Но все - как один!
      - Да не поэтому я ее не пускаю, - потешался огорченно Вятис, - а потому, что я ведь тоже - как все? Все - это вроде один, а я один и есть. А она вообще говорит, что я - это даже и не все, и вообще во все не вхожу, поскольку я ее, а не всех.
      - Ну, в целом-то, господин Вятис, на всех надо работать, конечно, как на одного, но также - все дни, хотя и как один всего, - пытался и сам разобраться Миклук в этой старой уже истине, - значит, надо как-то так время распределить, чтобы никто не мог сказать вам, что вы всего один день работали, а не все и не на всех. К тому же, сейчас новая и самая главная истина к нам спустилась: отдавать надо другому свое и обрести истину.
      - Так и сказали?! - взволнованно спросил Вятис. - Тогда я побежал. А-то меня другие уж заждались. А в том-то я ведь так и делал: я же здесь потому и лежу, чтобы оно получилось, что я словно все дни положенные, а не один всего... Но теперь это не важно, раз новая истина спущена...
      Сказав это, он быстро побежал большими шагами в сторону деревни, прихватит с собой и Полкеса с Древкосом, ничего не понимающих спросонья.
      - Господин Миклук, - робко спрашивала Олица, но быстро, поскольку к ним уже бежали Маника с Ярмилой, - а вы сами-то мне истину можете дать? Побыстрее только...
      Конечно, отвечать на этот вопрос ему уже пришлось подоспевшим подругам, так как сообразительная Олица и сама знала, где найти ответ, тем более что о моральных устоях они давно догадывались сами, и были они для них очень даже нравственными. Подружки же, выслушав его ответ, тоже вступили в общий разговор, перебивая друг друга по очереди.
      - Нам даже очень приятно, господин Миклук, слышать от вас, что именно мы явились зачинательницами как бы морального движения... Мы гордимся даже, что наша деревня первая в этом хотя бы... Да, мы и всегда знали, что только от нас все хорошее пойдет... Да, а что нехорошее, так оно к нам никогда не возвращается, и у нас его нет поэтому... Да, а это хорошее, видите, как успешно вернулось поспешно?... Вы поэтому учтите на будущее, что если что еще будет к нам возвращаться, то чтобы только от нас! Вы же понимаете - почему?... У нас тут такие условия, что даже хорошее-то не выживает и ему приходится возвращаться... А уж плохое и подавно!... И чего бы оно стало возвращаться, если даже ему здесь плохо?...
      Уговорив их окончательно, Миклук отправился в деревню, где мужчины уже вовсю исполняли новые указания: снимали с себя рубахи, портки, отдавали их друг другу и припадали к источникам истины.
      - После баньки отдай последнюю рубаху, но истину отведай! - глубокомысленно пояснил ему Яргос, держа в руках уже три или четыре рубахи с портками.
      Все так были обрадованы тем, что новые указания так хорошо соответствовали их нравственности и глубоким убеждениям, впитанными ими еще с молоком матери, что не обращали внимания на сиротливо стоящие статуйки, обиженно прижавшиеся друг к другу посреди деревни. Да, в принципе, их можно было легко перепутать и с другими подобными количеством группками мужчин, занимающихся поисками истины и взаимного уважения. Поэтому Миклук понял, что сегодня они вряд ли обратят на этих трех внимание, если, конечно, это не сделают женщины, у которых свои, качественные критерии оценки количества мужчин, поэтому он спешно подался на восток. Его к этому подвигло и то, что он завидел на краю поля целую женскую делегацию с веничками в руках и веночками на головах, сияющих от этого чистым солнечным светом, поскольку сплетены они были из одуванчиков.
      По дороге он встретил тех двух, посвященных самим Йешей. Глуховатый о чем-то без умолку болтал, снимая на ходу с немого рубашку, точнее, помогая тому снять ее, поскольку она сама этого не хотела делать самостоятельно. По обреченному взгляду немого Миклук понял, что такое страдание во имя истины, причем добровольное.
      - Господин! - восторженно обратился к нему глуховатый, когда он поравнялся с ними, - вы даже не представляете, насколько мы вам благодарны оба! У моего друга даже слов нет! Мы теперь всю его жизнь отдадим этой... ну, вы сами знаете, чему! Не вам же объяснять?
      Толковать по своему слова Йеши Миклук счел кощунственным, тем более, что немой тут же заткнул уши, боясь услышать еще какую-нибудь истину. Поэтому, отблагодарив их за службу кусками мяса, он поспешил дальше. Немой по ошибке проглотил мигом свой кусок, чем вызвал справедливые нарекания глуховатого, сразу заклеймившего такое отступничество. Это их и задержало...
      Миклук же почему-то захотел от них избавиться, поскольку должен был собраться с чувствами перед посещением восточной деревни. Поэтому он постарался побыстрее отделаться и от рыбаков, которые уже возвращались с полной сетью.
      - Нет-нет, господин Миклук, - тут же начали они оправдываться, - мы это вам несем, а то он нам бы это не отдал ни за что. А раз вам на хранение, то он сам все загрузил и помог через стену даже перенести - едва его отцепили даже.
      Миклук сразу согласился и поспешил дальше.
      На стене он обнаружил плачущего старика, который сам не мог слезть с нее.
      - Проклятые! - вопил тот, - я им говорю: все забирайте! А они не могут, видите ли!
      - Успокойтесь, успокойтесь, - помог ему слезть со стены и прийти в себя Миклук, - все, что остается, надо раздать тем и обрести истину. А ее вы мне потом и передадите. Она легкая. Вы и сами донесете. А это что такое?
      Внизу он только что увидел, поскольку спускался задом, всех побирушек, стоящих на коленях вокруг связанных друг с другом статуй: веселой и грустной.
      - О, это и есть все! - благоговейно воскликнул старик, встав рядом с ними и вознеся руки к небу, - все то общее и каждый из нас. Вы посмотрите: когда мы не знаем его - оно грустное, когда оно не знает нас - оно веселое, и наоборот, когда мы узнаем его - оно веселое, а когда оно узнает нас - оно грустное. Но это не все еще! Когда мы спрашиваем его - оно грустное, когда оно отвечает нам - оно веселое, и наоборот. Оно одно, но его два, как и у нас у каждого и у всех. Я ведь, вот, один, но когда хочу есть, меня словно два, а когда спать ложусь, то давно уже один, когда только проснулся, то тут опять эти двое появились, но хотя они и ушли, я снова как два хочу есть. От этого мне грустно, но если поем, то станет весело, хотя от того, что уже не надо есть - снова грустно. К тому же, они оба похожи на вас, а вы - всего один! Это же целая кладезь мудрости! А главное то, что теперь у них четыре руки, а ртов всего два... конечно...
      Миклук не стал его перебивать и потихоньку перелез через стену в соседний двор, где все в той же позе стояла грустная Синия, любующаяся колечком. Но сколько Миклук к ней ни обращался, сколько ни протягивал руки к ней, сколько раз ни заводил ее в дом... - она его даже не заметила.
      Перебравшись во двор, где жили Люция и Милица, он застал их прижавшихся щеками друг к другу так, что получилась вроде бы одна девушка, в левом и правом ушке у которой висело по жемчужной сережке. И так неразлучно они и стояли среди двора, совсем не реагируя на его появление. Миклук с щемящим сердцем подумал о том, с какой силой они любили его, что даже с ним не захотели разделить эту любовь. Он, конечно же, ошибался, поскольку они любили не его, а того Миклука, что был внутри них. И кроме него они никому ничего не отдадут, в чем их истина и состоит. И перед этой истиной, хотя она непосредственно касалась его, он был бессилен. Молча вложив в их маленькие ручки, едва отреагировавшие на его прикосновения, по маленькому колечку с жемчужинками и осторожно погладив их пальчики, он вернулся к Синии. Надев ей на лебединую шейку тоненькую ниточку жемчуга и ласково поцеловав ее в коралловые губки, он быстро перелез через стену, одной рукой смахивая маленькие жемчужинки со щек.
      - ... ведь если я один буду идти грустно по черной дороге ночью, то утром он меня развеселит, и мне уже весело будет идти одному днем, чтобы вечером он, встретившись вновь с грустным, опять пустил его грустного навстречу веселому, - продолжал свои рассуждения старичок перед побирушками, безмолвно внимающими ему, - поскольку, что грустить, если даже когда я и один, нас все равно двое...
      - Вот и хорошо, - перебил его понимающе Миклук, - что вас двое теперь. Значит, один из вас постоянно может общаться здесь с истиной, которая здесь, а второй постоянно приходить ко мне, чтобы рассказать о ней и узнать о той, которая там...
      - Даже в этом проявляется! - торжествующе воскликнул старичок, - и выходит, что я, зная истину здесь, буду сразу знать и истину там? Это важно, поскольку знай я лишь одну, а значит, половину целой, то как я буду считать, что я знаю ее? Как это мудро!
      В это время все побирушки, просвещенные общением с двумя истинами, полезли на свое обычное дело по лестнице. Но в их действиях, хотя они о них совсем не думали, появился некий большой смысл, позволявший им самим действовать совершенно бессмысленно, так как это было уже совсем ни к чему: зачем делать то, что уже есть.
      Миклук же, попрощавшись с ними, с тяжелым, но пустым сердцем перелез через стену и ссутулившись отправился назад.
      Навстречу ему вновь попались глуховатый с немым. Первый все еще попрекал второго в том отступничестве, о котором второй, судя по голодному блеску в глазах, уже давно забыл, и Миклук, решив напомнить ему, сунул им по куску мяса, которые ему подали те двое братьев, мимо которых он не мог незаметно прошмыгнуть, хотя сам их не заметил. Немой, понимая, что за тот прошлый поступок его все равно будут пилить до скончания дней, поступил с этим куском так же опрометчиво, отчего глуховатый даже поперхнулся и не сразу нашел необходимые слова, поскольку сам спешил освободить во рту место для второго куска мяса, но, как оказалось, напрасно.
      - Господин Миклук, - обратился он наконец к нему через мгновение буквально, - я считаю, что отступничество надо как-то карать! Это так все начнут чужое присваивать, перестанут к истине стремиться! Надо всем им наказаньице какое-нибудь придумать или даже им казницию какую ввести, чтобы не казнить, конечно, но наподобие.
      - Имказницию? - заинтересовался Миклук, - хорошее словечко, мягкое такое. И вообще некое новое направление в словотворчестве. Вы где это слышали?
      - Я? Так, я в основном так и слышу везде, - скромно отвечал глуховатый, - особенно издалека если. А я бы им вестицию обеспечил на их казницию.
      - Я подумаю, - нехотя говорил Миклук, сердце которого сегодня было в тоске, а не в поисках нового. Поэтому он побыстрее с ними распрощался и пошел дальше...
      Тут ему опять попались навстречу те рыбаки, но уже с пустой сетью, в которую он сам чуть не попался, но запутался окончательно.
      - Господин Миклук, - суетились те, - это мы не вас совсем поймать хотели!
      - Да, - ворчал Миклук, - а разве можно вообще людей ловить?
      - Нет, конечно же, нет! - оправдывались те, - мы совсем не людей ловить собирались. Попик тут шлындает всюду, шныряет, и не понятно - зачем. У него всего одна статуя осталась и не его совсем, а он столько шуму из этого наделал...
      - Пусть шлындает! - оборвал их Миклук, - вам же меньше объясняться с ними. Пусть он болтается, болтает, а вы делом займитесь, ловцы попиков.
      Отчитав их, он поторопился уйти, чтобы чего лишнего не наговорить. Завидев же издалека попика, он быстро свернул с дороги и пошел через лес. Ему не хотелось никого видеть. Он устал от всех. Он хотел одиночества, но оно было ему недоступно, поскольку попик, намереваясь избежать встречи с ним, свернул туда же, и оба, глядя настороженно по сторонам, столкнулись неминуемо друг с другом, словно с деревьями, неожиданно выросшими на тропе.
      - О, господин Миклук! - слегка испуганно, но находчиво воскликнул попик, - а я специально шел вам навстречу. Столько надо сказать, что слов столько нет! Понимаете, как трудно, оказывается верить? Сразу столько желающих нашлось верить в вашей лачуге...
      - А зачем же тогда на восток идете и ему вестицию устроили? Тьфу ты, словечко привязалось, - с интересом спрашивал Миклук.
      - Да, понимаете, - замямлил тот уклончиво, - хотел бы поучиться тому у них, как можно быть среди всех, никого не замечая, кто мешает верить.
      - Я бы вам посоветовал иное, - задумчиво произнес Миклук, не желая почему-то пускать попика туда, - скажите им, что они... должны любить и верить в того сердитого, что стоит... на вашей стороне... южной деревни.
      - Вот, я так и думал! - ухватился за его предложение попик, - любить и верить в веселого-то каждый согласен. Пусть в сердитого попробуют, чтобы жизнь бананом не казалась. Только вот, что с веселым тогда делать, если ему вестицию нельзя?
      - А вы его спрячьте, - назло себе даже посоветовал ему Миклук, - пусть в него верят особо посвященные, так сказать. Чтобы тайна была какая-то, понимаете? Пусть Армадук-Дукамар и властью считается, пусть в того как будто бы верят, а на самом деле главным этот будет. А тайна им тоже жизнь украшать будет, чтобы стремились к чему-то, совершенствовались и все такое. А решать мы будем с ним...
      - Превосходно! - шепотом сказал попик, - а-то ведь они всю вашу лачугу растопчут и разворуют.
      - А за посвящением к вам отовсюду ходить и носить будут, - продолжал досаждать себе, но уже с интересом Миклук, - а вы будете главный жрец, жрать то есть все будете, что быстро портится.
      - Жрец?! - восхищенно произнес попик. - Какой глубокий смысл!
      - Дерзайте! - благословил его Миклук.
      Попик, жрец, то есть, передумал идти на восток и, взвалив на спину статую, поспешил домой, избавив наконец Миклука от своего общества.
  
  
      Глава 14
     
      Не имея сил идти дальше, он быстро добежал до домика посыльного, припер дверь и рухнул на кровать. И впервые за все эти дни, проведенные им на горе, ему приснился сон, почти такой же явный, как на лодке.
      Он снился себе лежащим мертвым на этой кровати. Над ним стояли трое посыльных в своих звериных масках и грозно отчитывали его наперебой.
      - Что же это вы, господин Миклук, сотворили с нашей горой?! Был спокойный, тихий мирок, в котором мы все жили мирно, уютно, довольствуясь тем, что дает нам природа, не перетруждая себя, но и не бедствуя, не делая ничего лишнего, но имея все необходимое.... Посмотрите же, что теперь происходит?! Повсюду, в каждой деревне! Самая первая, которой мы хоть и были недовольны, но терпели ее, погрузилась в безделье: люди ленятся даже в лес сходить и сорвать для себя плоды. Не выходя из каморок, они только и делают, что переругиваются из последних сил через коридор. А попик с прихлебаем уже всю ее перетаскали в другую деревню под шумок!
   А в южной, расколовшейся напополам, обе половинки грызутся меж собой даже из-за куска грязной глины, который вдруг возьми, да обвались в ров. Красота пала до уровня последней пуговицы! Дом их стал менной лавкой, они только меняют, ничего уже не делая! Вы знаете, чем они уже стали обмениваться прямо через черту? Женщины тем, чего у них нет, а мужчины тем, что, наоборот, есть в отличие от них! Чертова карта, мол, так велит! Это же всякую грань переходит! А если это начнут делать мужчины, у которых тоже есть то, чего нет? - это он различил голос первого посыльного, который ему прямо в ухо горячо нашептывал, на что-то намекая.
   - А что стало с западной деревней?! Ее стало тоже две! Целью жизни их стали либо пуговицы, либо жратва, из-за чего все и не богатые и не сытые! Целятся друг в друга пальцами и высмеивают чужие статуи! Их жизнь лишь сегодня, ради чего они потеряли и свое вчера, и свое завтра! Их женщины обмениваются друг с другом тем, чего у них нет, а мужчины вынуждены, наоборот, тем, что у самих есть! Это же бессмыслица!...
   А что стало с северной деревней?! Все стало общее и ничье, никто не работает ни на себя, ни на других. Женщины забыли мужей и стали общими и ничьими! Кто виноват в том, что вся их истина в вине только? Им не надо сегодня, не надо завтра, бьются друг с другом из-за вчера, которое не помнят, поскольку вчера оно таковым не было!...
   Все забыли про гору, про природу, а лишь смотрят на кусок холста и на эти деревяшки, считая их истиной! А в это время некто отнимает сегодня у тех, кто живет вчерашним и завтрашним, а завтра - у тех, кто живет вчерашним и сегодняшним! Этот кто-то надувает их всех, якобы проигрывая им в поддавки, делая из них дутых победителей! Им даже не надо бороться за право быть победителем, раз цена этой победы - пшик!
   Да-да, а женщинам некто дает возможность якобы надувать себя, а при этом они ему на всех доносят! И надувают они его в наших домиках, где он собирает все ихнее якобы для их наследников, которые от надувательства не происходят!...
   А какое искусство этот некто им дал? Жалкое подобие природы и горы! Но этим он отвернул их от горы и от природы!... А что это за мараль, мораль, нравственность он им подсунул вместе с тем, чего раньше без них не было?!... Было ли когда такое, чтобы наши дети дубасили друг друга, но из-за того, что они из разных деревень, а не просто так? И кто их стравливает? Сын того человека!... А он, тот человек, вскоре все у них заберет: деревни, леса, других людей, гору! А что даст взамен? Те самые картинки, на которых сам он изображен!... Им вскоре ничего уже не нужно будет, и он все у них заберет себе, даже их самих! Все достанется лишь ему, все! И все - вам, господин Миклук, поскольку это вы и есть! Он - это вы!...
      - А вот и не все! - зло ответил он им, не разжимая мертвых губ, - совсем не все! Главное мне не досталось! Все остальное - оно ведь лишнее, оно ведь даже им не нужно! Не было его, и жили без него, так почему бы и сейчас не пожить? Сами ж говорили, что я много лишнего им дал? Так я и забираю лишнее. Главного я не смог взять! Не знаю, как взять! У вас там тоже этого главного нет! Но оно есть, а взять я не могу! И плевал я на вас с вашей горой, деревнями и природой! Можете забрать все назад, если сможете...
      Он хотел было показать им все это, но вспомнил, что мертвый, и затих...
      - А вы думали, господин Миклук, что мы не ждали вас? Не предполагали, что вы можете появиться здесь и начать все переделывать по своему, под себя? Нет, конечно, мы не ждали вот такого сильного соперника, который не просто начнет все завоевывать, а вынудит всех добровольно ему сдаться, да еще и с благодарностью, считая свою сдачу истиной и благом. Ловко вы свою игру им подсунули. Поддавки! Да, и нам тоже!...
   Помните, как вы это мне подсовывали?... Не спорим, что мы сами ее взяли. Но думаете, чтобы вам сдаться? Ошибаетесь! Для того, чтобы вы считали, что мы сдались. Это самое страшное для завоевателя: считать, что он победил. Пусть даже таким образом: прикидываясь проигравшим. Но вы же так считали? И что? Мы-то ведь знали, что у нас есть то, что ни вам, ни кому другому не завоевать. Не пуговицы, не овцы, не гора даже! Синия, Люция и Милица! Они трое для вас не доступны! Их вам не покорить, даже обольстив. И вы это поняли, почему и померли от злобы и бессилия.
   Больше вам лично нечего делать на горе - вы исчерпали свои возможности. Да, можете наслаждаться достигнутым - мы не возражаем. Мы поняли вашу игру тоже. Мы готовы даже назваться проигравшими, что вас и страшит! Дальше-то вам некуда продвинуться, а это и есть смерть? Ваша победа, то есть, которой нет! Не только на словах, в поддавки, а на деле! Что же это за победа, если вы этих трех девушек не сумели завоевать? Это полное и настоящее поражение! Мы вас с ним и поздравляем!
      - Что вы им сказали? - с мольбой спросил он.
      - Если бы они могли послушать вас, то вы бы их обманули, - без особой гордости промолвили те, - но в этом и есть наша сила, что мы не смогли их тоже победить, покорить, повелевать ими. И не мы, а они повелевают нами. Всеми нами! Вами, в том числе! И поэтому мы были спокойны. И вот вам и результат...
      С этими словами они указали пальцами на него, а он не мог даже пошевелиться от возмущения.
      - О, лучше бы я тогда не проснулся и тот сон досмотрел, чем этот! - возопил он про себя, тщательно уже притворяясь мертвым, - я и впрямь не знаю, как же мне все это завершить. Я могу дальше только что-нибудь накручивать, наверчивать, запутывать их, но это бессмысленно: на это уйдет и вся моя, и моих сынов жизнь, а результата не будет! Дайте же мне тот сон досмотреть, и я тогда обещаю не просыпаться?
      - А вы думаете, у него был конец? - надменно спросили те. - Если он и был, то вот только таким! Вы его сейчас и видите - конец того сна. Ожидали другого? Бедный господин Миклук! Бедный муравьишка...
      Сказав это, они удалились из домика, бросив ему напоследок:
     - Вы сотворили бессмыслицу, господин муравьишка. Бессмысленна и ваша смерть, мало чем отличающаяся от жизни, почему вам все и дозволили...
      Миклук вскочил с постели в поту и только удивился, как же он натоптал так в домике, хотя вроде бы сразу лег спать...
        
     
      Глава 15
     
      Миклук все пытался вспомнить ту идею с посвященными, хотя досада и суета какая-то после сна никак не проходили. То, что это был сон, он не сомневался, поскольку дверь была приперта изнутри домика. Но все равно он куда-то заторопился, хотя и не понимал - куда? Что-то и впрямь волновало его в восточной деревне, какие-то не поддающиеся его пониманию тенденции. Взглянув с пригорка на северную деревню, он еще больше убедился в обоснованности своих предчувствий.
      Вся деревня и окружающее ее поле были разделены тремя высокими заборами, берущими начало от тех трех статуй, которые так и стояли вместе. При этом он разглядел, что кто-то городил еще один забор, протягивающийся в сторону домика посыльных, к горе. Ближний к нему забор брал начало от сердитой статуи, следующий - от грустной, а дальний - от смешливой. По тому, что в отгороженных частях деревни он увидел домики Полкеса, Яргоса, Витаса и Древкоса, он сразу понял, кто же был инициатором раскола. В подтверждение этого он увидел, подойдя поближе, как именно Полкес с Древкосом городят последний забор, а Яргос с Витасом, перебивая друг друга, дают им ценные советы, которые те упрямо игнорировали, делая все наоборот.
      Заглядевшись на них, Миклук прозевал главное и буквально столкнулся со стоящей поперек тропы Маникой, подперевшей бока руками и довольно, но с укоризной улыбающейся.
      - Ну что, господин Миклук, - как-то покровительственно спросила она, - вы несете с собой истину или ее нет?
      Не смотря на улыбку, взгляд ее был сердит и требователен, как у той статуи, и Миклук даже оробел.
      - Вокруг баньки уже земля паром исходит - столько я уже ее топлю, топлю, уж ковш полн очень, а вас все нет! - продолжала она с упреком, - но теперь-то уж эти зазаборницы не помешают мне развести полный эгоизм и по настоящему попариться. Э нет, господин Миклук, в домик ваш нельзя - они его еще не поделили поровну. Вот если Полкес дверь в свою сторону отгородит, тогда мы и туда потом сходим. А пока - в баньку!
      Миклук обреченно поплелся следом за ней, даже не пытаясь вырвать руку из ее нежной ладошки.
      - Какой же вы, господин Миклук, мудрый, однако, - похваливала она его, словно отчитывая, - так все справедливо подсказали нам. Эти-то тупицы даже не поняли ничего, если бы я не догадалась о преимуществах. Ну, зачем нам сразу три, если они общие и ничьи сразу? А так, пусть лишь половинка сердитого наша, но зато она - наша половинка полностью и без всякой там глупости и насмешливости. Нам сейчас не до смеха и не до грусти, сами понимаете. Какая уж тут грусть, если я сердиться уже начала, что вы все не идете, когда только ко мне идти и можете? Словно бы избегаете меня сознательно. Да и вообще, если даже из других соображений, они ж никто на общее не хотел работать, а только дома и сидят себе, что даже в баньку не вырваться, да и к истине не прикоснуться. Вот я и додумалась, когда вы туда зря ушли, а, значит, через меня оттуда такой грустный возвращаться будете...
      - А так вот, видите, голь-то как на выдумки хитра, - продолжала она, раздевая его уже в баньке и запирая ее на мощный засов, - и у меня теперь даже солнышко раньше всех встает.
      - А разве я не говорил, что каждый на всех должен? - спрашивал обреченно Миклук.
      - А разве ж не так? - удивилась та, укладывая его на полке, - я ж сейчас на всех и за всех в моем лице и работаю вроде? Ведь как-то неопределенно раньше было. А когда эти трое, но все с вашим лицом появились, то все стало понятно: на одного вроде работаешь, то есть, на вас, а получается, что вроде как и на всех, раз у них то же лицо, и они как один и получаются. И настроения у них разные, а как я вас увидела, то только в одном и убедилась. Раньше мы ведь все сразу и на всех вроде сразу, то есть, никто и ни кого. А теперь, вот, я одна, то есть, каждая что ни на есть, но на всех, а, значит, на вас одного. Раньше-то я как бы не полностью была каждой, а теперь моя личность проявит себя полностью, хотя и не без затруднений с разговорами. Но вы мне пока всю истину и рассказывайте...
      Но Миклуку на этот раз сказать было нечего, и он предпочел бы, чтобы говорила она, что ей не позволяли пока делать моральные устои. И вообще он уже начал понимать, что ему многое вдруг захотелось повернуть назад, что для нее, конечно же, было большой и неожиданной новостью, особенно обрадовавшей ее тем, что она наконец-то стала первой в этом начинании.
      - А вы знаете, господин Миклук, - размышляла она при этом, получив такую возможность, хотя как будто бы и не с ним, а с полком, - ведь это даже очень прогрессивно, хоть и назад вроде бы, и на попятную, поскольку мы еще назад никогда не двигались, если вообще наше топтание на месте можно было бы назвать движением. Кроме того ведь и двигаясь назад вроде бы, мы тоже ведь постепенно вперед продвигаемся, и почему тогда это не прогресс? Очень даже прогресс! И хоть мне обидно немного, что у вас потом появятся и в этом другие разные последователи, но я рада, что первой такой сподвижницей я оказалась. И я надеюсь, что вы это не забудете? Нет, забудете точно, поэтому я помогу вам сейчас это еще раз укрепить в памяти, чтобы снова повторить... Конечно, я сама вам найду здесь последователей и сподвижников ваших, поскольку для нас тут ведь главное - вчера, куда мы все и так повернуты лицом были, но не догадались только, но все же главное - это первопроходцы! А я так прекрасно чувствую, что я именно сподвижница первопроходца. Вот вы только какой-то теперь робкий в этом начинании стали, хотя и такой новатор...
      Он был согласен с ней, и это даже польстило ему слегка, отчего он тут же убедился в важности принятого им случайно обдуманного решения. Ведь его намерения об упорядочивании всего через игру и нововведения не совсем оправдались, и деление на стороны света, почувствовав свою назревшую ненужность, усугубилось еще и на направления к промежуткам. И наряду, если не вместо, с объединением всей горы игрой, моралью и нравственностью, началось ее дробление по неохваченным игрой направлениям.
   Поэтому и нужно было вернуться слегка назад, где эти тенденции еще не возникли. В противном же случае ему даже вместе с посыльными не удалось бы поспеть за всем происходящим. Да, знать-то он будет все - тут его система работает - но как успевать реагировать на это все, если знать он будет больше посыльных, которые и не ставили перед собой такой задачи - управлять всем. Особенно его волновало предчувствие, что все это ему придется повторить и в остальных частях деревни, где он каждый раз должен быть самим собой и заново, а не как раньше: один раз собой но для всех сразу. Ведь сам же создал нечто, где ему уже было не по силам везде оставаться самим собой.
      Поэтому ободренный своим решением повернуть все назад, он двинулся вперед, хотя глубинные его помыслы остались далеко позади, на востоке, где от него впервые отвернулись, хотя Маника уже в третий раз оспаривала приоритет. Но ведь она первой правильно уловила главную особенность этого начинания: двигаясь назад, мы тоже двигаемся...
      У ворот в заборе его, естественно, поджидала Ярмила с глазами, полными слез.
      - Что же это такое, господин Миклук? - с горечью говорила она. - Ведь наше-то вчера было гораздо раньше, чем, тем более, у Маники, а вы опять предпочли их гостеприимство, хотя ей в этом с нами не сравниться, в чем Микрос не даст соврать. Ведь хотя он постоянно и сбегает от нас на свои драки, так только потому, что только от нас и может сбежать, поскольку ни у кого нет таких меня и моих пятерых дочек, от кого только и хочется сбежать. И к тому же такого братика у него ни у кого больше не будет раньше. Если не верите, то я как раз и пришла еще раз вас в этом убедить, почему и жду здесь.
      Миклуку трудно было ей возражать, хотя вначале ему показалось, что, двигаясь назад, он вдруг и правда назад стал двигаться, а совсем не вперед, как заблуждался до этого. Но Ярмила быстро его переубедила, поскольку ее сейчас интересовала не сама баня, как таковая, а его убежденность в другом вопросе. Хотя она не исключала возможности обоих вариантов его сомнений, поскольку путь в темноте не может быть однозначно очевиден.
      - А Маника при этом еще и подло поступила, - жаловалась она ему при этом, - подговорив всех разгородиться, она даже не пришла помогать нам забор делать. Забыла якобы, а сама на тропке так и торчала. А я же, как вы можете еще раз убедиться, не такая, и могу даже Олицу пригласить, поскольку у вас сомнений во мне больше нет, как мне кажется..
      - А я потом сразу к Древкосу смогу пройти? - с надеждой спросил Миклук и, получив подтверждение, согласился.
      - Понимаете ли, господин Миклук, - щебетала довольная приглашением и нововведением Олица, - хоть у кого-то вчера и раньше, у кого-то позже, но нам делить с Ярмилой нечего, и забор этот мы лишь для порядка установили, поскольку у всех есть. Поэтому когда вы будете снова двигаться вперед или назад, то вы к нам обеим сразу заходите, поскольку мы с ней вместе можем это делать одновременно, нога в ногу. Вы же чувствуете?
      - А вот на Манику мы теперь только сердито смотрим, - сказала вдруг Ярмила, - как и она на нас. И что хорошего?
      - То, что ее здесь нет, - заметила Олица, хотя и смотрела в это время в окно, - а то бы она все из себя обиженную строила, как эта новая жена Древкоса.
      - Так у него жена появилась? - испуганно спросил Миклук.
      - В том-то и дело, - отвечала Ярмила, - позже всех появилась, а туда же - вперед хочет. Хорошо еще, у вас начинания такие начались, а то бы...
      - Ой, да, очень хорошо, я даже могу смотреть, как они там забор доделывают и нам не мешают, - соглашалась Олица.
      - Олица, а через вас мне туда никак не добраться? - с тоской спросил Миклук, совсем не рассчитывавший на такие новости.
      - Ну, если и назад через меня, то, конечно, можно, - вновь поддержала она его, - хотя Древкос и обидится: они прямо вылизали ту лестницу и венками всю украсили. Так что вперед-то вы бы к ним все же зашли, а вот назад - прямо ко мне, то есть, к нам с Ярмилой. А так, он сильно обидится.
      - Ну да, ему же только зады всех этих и видны, - рассмеялась Ярмила.
      - Так они ж с Полкесом не подумали, что им делиться придется тоже, - довольно добавила Олица, - каждый думал, что домик у него будет.
      - Так им и надо! - буркнула Ярмила, - получили по полтора зада - пусть и радуются. А Микрос - просто умница! Как он правильно тех установил, что я сейчас только и поняла. Хоть нам и достались сердитый с грустным, но оба - налицо.
      - А ты будто не можешь прийти ко мне и посмеяться вместе? - чуть даже обиженно произнесла Олица.
      - И-то правда, - благодарно ответила та, - так что вы-то лицом к нам стоите, господин Миклук, а не то что к ним.
      - И так даже лучше, - заметила напряженно Олица.
      - Конечно, лучше, - согласилась и Ярмила.
      Слегка взбодренный этими замечаниями, Миклук даже начал сомневаться в своих сомнениях. Может, и зря он запаниковал и решил все вспять повернуть. Может, неудача с востоком - это временное явление, и даже напоминание какое о необходимости быть бдительным? Так он убеждал себя, обреченно топая по участку Древкоса, как он теперь их именовал, хотя на нем жили и другие северяне. Но все остальные к этому никакого интереса не проявили и спокойно праздновали по домам это событие.
      Жена же Древкоса оказалась на удивление похожей на весьма просвещенную дамочку, намекая ему, что она только что была прямо в самой западной деревне и даже знать не знает, что на свете существуют какие-то баньки и все такое, что только отвлекает и создает условности. И во всем остальном она старалась быть не похожей на остальных, и даже слова произносила как-то неправильно, очевидно решив, что в западной деревне все должны говорить именно неправильно, отличаясь этим от остальных.
      - Ну что вы, господин Маклук, разве модно сейчас делать так? - говорила она, немного коверкая его имя и слово можно, - сейчас модно делать вот кок! Мураль - это для них, у нас же просто ораль! А то, как коровы, жуют это Му. И должно быть без ризницы - можчина это или нет. Попробуйте! Видэтэ? Это ж главное, что вы сразу и видэтэ! Глупо закрывать глаза на очевидность! И слово не должно расходиться с телом. Телать надо так, как говоришь. Ах, господит Маклук, вы способный учи..., то есть, мучитель, а я ваша спосопная мученица! Я - ваша первая мученица? Да-да! Я вижу-вижу ваш ответ. Утвердительный такой. И видите: я все поняла, а он все утвердительный? Нет, теперь вы можете дать мне и свой окончательный ответ, если сомневаетесь. Да-да, вы правы, вы даже более правы, чем я очидала. Я думала, у вас хорошо подвешен только язык, как мне все мужчины рассказывали в деревне. Обманщики! Лижецы! Несостоятельные лижецы! Как хорошо, что мы от них отгородились и оттелились. Они ведь и Древкоса ввели в заближдение! Вы представляете?! А вы теперь ввели обратно! Так-то, оказывается, лучше! Конечно, больно было узнать, но зато Древкосу теперь проще будет...
      Миклуку она не дала больше вставить ни слова, хотя ему понравилось говорить с ней: так она при всем своем мученичестве была наивна и простодушна - что это даже скрасило его восточные воспоминания. И в конце уже у самой лестницы он все же сумел еще вставить словечко, и долго ощущал его сладость на своих губах. Что это было за словечко, мы так и не узнали. Но без ответа она и его не отпустила. Поэтому Миклуку даже обидно стало, что он чуть было не прошел мимо этой встречи.
  
      Однако, западная деревня заставила его вновь вернуться к мыслям, от которых он чуть было не отказался. Но здесь они в его отсутствие, похоже, материализовались и в образе голодной овцы, съевшей всю траву на участке Бьюрга, разрушили крепким лбом забор, разделивших деревню на добровольно голодающих и вчера сытых. Овцы мирно щипали травку на заброшенном и потому изобильном участке Крецка, а все жители столпились вокруг веселой в среднем троицы и хохотали друг над другом, отчего им было слегка грустно, поскольку вчерашнего, увы, уже не съесть.
      - Вот видите! - вскричал с полным ртом Крецок, - и господин Миклук, как и мы, тоже вернулся назад!
      - Да, в общем-то, без всякой задней мысли, - оправдывался тот, ощущая незаслуженность такой похвалы.
      - Да, и баран мой тоже совсем без задней мысли разрушил моей овечкой заборчик, а даже, наоборот, ее задней мыслью, которых у нее быть не может, - поддержал его Бьюрг, - что мы, наверное, сейчас и проверим, раз уж опять у нас праздник снова. А-то вдруг у нее какие мысли есть задние?
      - Ну, ты даешь, Бьюргчик, - ласково поправил его Крецок, - вот если бы ты лбом в забор вдарился, то что? Сразу бы все мысли выскочили! А это что означает? А то, что они там были, раз выскочили. Но проверить, конечно, надо. Вдруг не выскочили?
      - Ну, уж у меня-то бы не выскочили! - не согласился Бьюрг, - я-то бы наоборот этот заборчик вдарил той самой задней мыслью, без которой господин Миклук говорил. Чего бы тогда выскочило? Скорее, вскочили бы!
      - Конечно, если столько без праздников жили, то что бы и выскочило? Нечему, - согласился Крецок, - но уж сегодня по заборчику вдарять не будем.
      - Сегодня, конечно, не будем, - согласился Бьюрг, довольный примирением, - если случайно не получится.
      - А вы его нам отдайте, чтоб не провоцировал, падла, - предложили вдруг неизвестно откуда взявшиеся Полкес с Древкосом, - нам как раз не хватает такого вот заборчика. Господин Миклук видел и могут подтвердить. По-соседски, так сказать...
      - И чего бы это господину Миклуку еще раз подтверждать, - добавил от себя Древкос, - если он уже и видел, и говорил одновременно, как мне жена сказала?
      - А может вам еще и овечку отдать? - доброжелательно спросил Бьюрг и без всякой задней мысли.
      - А как мы ее делить должны? - озадаченно спросил Полкес, почесав пробор.
      - Да нет, спасибо, у нас все равно медведи ее... того, - пояснил их опасения Древкос, - а вот заборчик как раз пригодится.
      - Вот если бы пару овечек, - с сомнением продолжал Полкес, - или хотя бы пару окорочков, тогда конечно.
      - Чтобы сразу два медведя появилось? - с опаской сказал Древкос.
      - Может, здесь тогда и съесть? - не мог расстаться с мыслью Полкес, как ни вычесывал ее из пробора.
      - Точно, присоединяйтесь! - поддержал здравую мысль Бьюрг, - тут на все хватит сегодня.
      - А нам хватит? - засомневался тихо Крецок, - уж больно они голодные с виду.
      - Так я про то и говорю, что с голодухи они заборчик-то и не донесут, - пояснил ему более предусмотрительный Бьюрг.
      Эти слова вмиг убедили Крецка, и он бросился обхаживать незваных гостей, напоминая им через раз о преимуществах заборчика, его местоположении и их намерениях его забрать.
      А в это время Микати с помощницами уже накрыла длинный стол, сделанный из этого заборчика и поразивший воображение северян, успевших уже позабыть про горы снеди и закуси и всегда считавших западников скупердяями и малоежками, у которых женщины, по слухам, казались беременными, даже сев на горошинку. Все же остальные вовсю веселились, смеялись и, если чуть и грустили, то лишь оттого, что бараньи окорочка зараз не проглатывались, и их надо было еще и жевать, отнимая время от очередного тоста. Конечно, бьюрговцы при этом как бы по привычке старались делать вид, что все еще не голодны, а крецковцы из тех же соображений - что они вот-вот наедятся, чего нельзя было сказать о северянах, считающих просто нетактичным вообще делать какой-то вид, обманывая и обижая хозяев в стратегическом плане.
   Единственное, в чем Полкес, не желая показаться жадным, делал вид, так это в том, что как будто бы все время забывал про заборчик. Древкос не одобрял его вначале, пока не представил себе, как они вдобавок к окорочкам понесут еще и этот заборчик. Хозяева, правда, не менее незаметно делали непонимающий вид, будто бы уже никакого отношения не имеют к тому, что те постоянно забывают.
   Поэтому Древкосу уже из последних мыслимых сил пришлось поступить мудро и вспомнить, что у него со свадьбы осталась непочатая бочка медовухи, поскольку погулять собирался со всеми, а получилось наоборот. И вот если бы, как он размышлял вслух, у него появился такой стол, как этот заборчик, то тогда можно было бы всем, особенно нынешним хозяевам стать его гостями и прикончить ту бочку вместе с полкесовской, всего лишь прогулявшись до их деревни с заборчиком под мышкой. Хозяева на это заметили, что идти в гости с одним заборчиком было бы неудобно, а нести сразу еще и бутылки в руках было бы невозможно. Поэтому они предложили прихватить с собой только содержимое этих бутылок, на что северяне не нашли контраргументов, хотя у них дома и была проблема с тарой.
      Миклуку при таком созерцании слегка стилизованного варианта его игры, осуществляемой игроками буквально, но в переносном смысле этого очень емкого во всех смыслах слова, становилось скучнее и скучнее, и он начинал все больше смахивать на ту грустную статую, поскольку явно начал представлять, что произойдет далее здесь и на горе в целом:
      Заборчик, когда они затащат его наполовину на гряду, успешно переломится пополам, образовав превосходную лестницу. Гости выпью всю медовуху у Древкоса с Полкесом, решив при этом, что Вятиса с Яргосом просто неприлично не проведать. Возвращаясь по этой причине за полночь, они, естественно, не заметят на своем пути гряды и пройдут ее напролом, после чего ее уже трудно будет заметить и на самом деле. На следующее утро северяне на больную голову решат, что не нанести ответный визит будет с их стороны нетактично, и у пролома в гряде встретятся с озадаченными западниками, которые спешили им навстречу, чтобы только предупредить, что этикет в данном случае неуместен, так как вчера, оказывается, те уже были у них с ответным визитом, хотя и не запомнил никто, кроме жен, прекрасно узнающих своих и не своих мужчин даже в темноте по наиболее устойчивым признакам.
   Обменявшись впечатлениями об отсутствующих возможностях и подумав, что проломы в гряде вовсе не сопровождались таковыми же проломами в головах, которые и так болят, они, окрыленные своими сокрытыми, но легко откупориваемыми возможностями в преодолении преград, устремятся навстречу солнцу, к его раньше поспевающим и раньше перебраживающим плодам... Вряд ли они пострадают от нового столкновения с грядой и со стенами, поскольку в головах уже присутствуют признаки такого столкновения, поскольку вчерашний хмель можно выбить из головы только вместе с мозгами, а вот гряду снести можно головами и без оных...
      Остановить же их Миклук уже ничем не сможет, если только не подскажет им обратное направление в сторону деревни его сына, что он не сделает, даже в свете принятой им на вооружение идеи обратного движения. Но и Микмусу навряд ли удастся избежать их перманентного нашествия, поскольку гора круглая в горизонтальном сечении, а головная боль, чаще остального напоминающая людям о содержимом их черепов, к тому же является наиболее действенным возмутителем спокойствия для наиболее удаленных от нее конечностей...
      Далее этого прогнозировать было уже бессмысленно, поскольку все разворачивалось по знакомому до жути сценарию, самонадеянно забытому им в свете столь удачно внедренного им на горе нового варианта игры в поддавки. Но последний успешно мог действовать, оказывается, лишь при соблюдении большинством минимального количества правил, но не был рассчитан на такие случайные и нелепые факторы, как бараний лоб, от которого глупо ожидать коварства или злого умысла, поскольку вероятность его возникновения в бараньей голове настолько же низка, насколько всесилен в нашей жизни злой рок. Бежать же от него столь же бесполезно, сколь и надеяться на то, что какая-либо гряда, стена ли сможет одолеть этот лоб, который как раз и силен отсутствием того, что может породить и злой и любой другой умысел.
      Перед этим бессильным оказался и его, полный и этого, и всякого иного смысла, череп, поскольку его они так же не воспринимали уже, как и все остальные препятствия на пути случая...
      
     
      Глава 16
     
      Со стороны гряды раздался хруст жердей переломившегося пополам заборчика, и Миклук, чуть не торжествующе вздохнув, обреченно и суетливо не пошел, а почти побежал, хотя и не решил даже - куда.
      - А, пошло оно вспять! - только и крикнул он в ответ на посылаемые ему оттуда радостные призывы. Однако, соображать он решил не торопиться, поскольку здесь скорость, как он вспомнил, не самый лучший проводник по той причине, что тут прямых путей не бывает почти, и финал зачастую располагается если не сзади, то сбоку, а не просто впереди места старта. Торопящегося думать чаще всего подгоняет его собственная глупость, для которой главное - побыстрее отвязаться от этой неинтересной работы.
   Он уже поспешил однажды, не придав особого значения трехсмысленности названия его любимого детища - игры, а также предостережениям Микмуса относительно бесценного дара попика: этих двенадцати истуканов, которые, как ему сейчас показалось, все же отличались чем-то неуловимых от тех, которых он едва разглядел в темноте казармы.
   Но это был особый вопрос, а сейчас он упрекал себя даже за то, что не подумал о той явной очевидности, что любой столп, столб ли, кроме всего прочего, являются неотъемлемыми составляющими заборчиков, возведение которых и начинается с водружения - может, и с другими совсем целями - столба. И ведь совершенно ясно, но лишь теперь, что, если столб или столп устанавливали при этом для других целей, то возведенные на их основе заборчики имеют особенность падать от соприкосновения с каким-либо даже опосредовано бараньим лбом, производя при этом солидные разрушения в виде падения и самих столпов, и маральных, и нравственных устоев, что он сейчас явно ощущал по одному из своих, то есть, одному из них.
      Честно говоря, и в физическом плане ему не имело смысла куда-либо бежать и вообще бежать, поскольку события стратегического плана, хоть и приводят в движение весь мир, но развиваются, решаются и зачинаются чаще всего в совершенной неподвижности суетящихся по их поводу голов, поскольку адекватные им затраты мозговой энергии требуют экономии энергий других планов, а также значительной концентрации, чему не всегда способствуют отвлекающие внимание попутные впечатления.
   Этого он и не учел, в значительной мере полагаясь на подход, при котором запущенное тобой событие разворачивается самостоятельно и не зависимо от тебя, имеющего реальную возможность лишь поправлять его ограничениями или запусками дополнительных событий, могущих перераспределять потенциал уже развивающегося процесса чуть влево, чуть вправо или чуть прямо.
   И все было бы хорошо, если бы он учел и такую вещь, как адекватность восприятия запущенного им процесса и им, и теми, на кого он был рассчитан, как на среду его разворачивания. Эти умные мысли возникли у него в голове, как укор его промедлению с внедрением на горе науки, при наличие которой он мог бы спокойно сидеть где-нибудь в полной неподвижности и грамотно придумывать то, что потом произойдет в мире согласно его размышлению.
   Но, увы, его пренебрежение наукой и используемыми им словами привело к тому, что он одновременно одним как будто бы словом запустил сразу два, а точнее, три процесса, если учесть еще и полюбившуюся ему баньку, внимательно контролируя разворачивание лишь одного из них.
   И того как раз из них, который был ему именно наиболее интересен и нужен, отчего он и не афишировал особо среди окружающих его специфику, наоборот, переключая их внимание на что-либо иное, как будто совсем не важное, не серьезное, чем он даже мило развлекался, но куда в итоге и перешла вся инициатива вместе с людьми, ничего иного и не видевшими перед собой по его же... вине!
   Да, вине! Это была его вина, но он не мог этого признать. А они, не зная этого, а, может, из скромности начали искать это в другом... вине. Они не могли его заподозрить! Вот чем обернулась их вера в него. Теперь он это понимал, хоть и было смешно винить себя. Но винить других было бы еще смешнее, даже исходя из тех соображений, что действовали-то они по его сценарию, но не по первому, неизвестному им, варианту, а по второму и третьему...
      Да-да, он не учел того, что эта социальная среда была разделена не грядами, не заборами - их аналогами, а более глобально на две вечно антагонистические части, высокомерно считаемые нами лишь половинками! То есть, изначально его процесс должен был развиваться в двух разных средах по разному, и, может, изначально в разных направлениях: вперед и назад! А он, размышляя строго мужецентрично, проигнорировал их.
   Да, дам, корня проблемы! И что случилось с его же игрой, где дамы полностью исказили сперва смысл очень даже неплохого понятия поддать, и, что особенно обидно, сделали это строго в соответствии с основными требованиями его игры, где это понятие поддать имеет скорее страдательное наклонение.
   Да-да, страдательное! И именно дамы это тонко уловили, хоть и были отстранены от участия в главной игре. Как жаль, что он уделял им слишком... много, но иного внимания, не задумываясь, что именно в их варианте его игры он был постоянно и изначально проигравшим, а не они! Какие коварные! Обвели его вокруг его собственного пальца в его же игре, где он их считал совсем не соперницами, а сподвижницами. А ведь какие решительные, мастерские ходы они делали, всегда зная наперед, что его ответный ход может быть только утвердительным и только правильным, легко проверяемым на истинность. Какой строгий критерий истинности они нашли, точнее, использовали после того, как легко находили. Да, что находили, если он сам его не скрывал?
      А он еще с наукой сомневался, хотя первая истина и ее критерии появились гораздо раньше, чем первый ученый явился этому миру! Досада не покидала теперь Миклука, требуя мести, точнее, желая отыграться и сразу со всеми. Уйти от них побежденным, не приобретя при этом ничего, точнее, приобретя это ничего? Никогда!
      Если в мужском, как он думал, варианте игры, истинно страдательном, он проигрывал сознательно, имея целью не мифический выигрыш, а реальный проигрыш, то есть, реальные фишки, вполне материалистические объекты, по справедливости компенсируя их потерю противниками компенсацией мифическим выигрышем, славой, почетом; то в дамском варианте он и терял материальное, и проигрывал мифически, считая себя победителем по совсем чуждой ему теории, антагонистической поддавкам. Как он был слеп?! Они все играли с ним в свои поддавки так, как он один пытался играть, но со всеми их мужьями!
      А это опять из-за науки, точнее, ее отсутствия. Если бы не было теории поддавков, то наука была бы и не нужна, а если уж есть его теория, то без науки не обойтись, поскольку ведь в его-то теории совсем не те истины, которые рождаются раньше ученых? Не априорные!
      Но как им отомстить? Разве что взять и сделать ответ более лаконичным? Совсем без ответа он не представлял себе жизни. А уйти, не отомстив, не отыгравшись, он не мог. Поэтому зайдя в домик посыльных, он достал необходимые принадлежности, в том числе острый нож и, зажмурившись, но все же оттягивая конец процедуры подальше, одним взмахом сделал свой ответ более лаконичным.
   Но его рука, конечно, дрогнула из-за нерешительности и долгого оттягивания конца, и ответ получился не столь лаконичным, как он намеревался, но чисто мысленно акт мести он посчитал теперь более очевидным, чем ранее. Конечно, надо будет все это поведать и детям, точнее, сыновьям своим, наверняка тоже считающим себя победителями дам.
   Из чисто мужской солидарности или все таки из жажды мести он даже решил научить процессу лаконизации и остальных мужчин, ну, хотя бы южан, поскольку на этих он был чересчур зол. Конечно, совсем остаться безответными он не пожелал бы никому, за исключением разве что попика и привратника, кому он эту идейку подбросит в буквальном смысле слова.
      Поначалу он очень сильно ощущал, что вроде бы чисто мыслительный акт все же связан с чем-то физическим, материальным, что чуть было не толкнуло его к открытию идеи о природе мысли.
   Но он привык терпеть и не такие лишения, тем более, что лишился-то он не очень многого, в отличие от предстоящего попику с привратником. Одно было обидно, что именно на этот раз коварная Меллид не спешила предоставить ему возможность для мести, хотя в чисто физическом плане он даже испытывал к ней сейчас некую благодарность. А потому вопрос с дамским вариантом игры в поддавки он счел закрытым для себя в физическом и даже нравственном плане. А может, и в моральном, но ему все же хотелось увидать выражения их лиц, когда они увидят его ответ.
      С мужским вариантом было сложнее. Он вовсю разворачивался на северо-западе, где уже никакие запреты горы не могли его остановить, тем более, что теперь повсюду господствовала введенная им же антитеория. Печальные же для него ее последствия состояли не в том, что она провозглашала, а в том, как она это делала, как они ее воспринимали, в методологии.
   Они тут же поняли, что антитеорию по идее выполнять нельзя, и что бы ты им хорошего не предложил, они его спокойно игнорируют, считая себя еще и достойными похвалы. Зато все плохое - в его понимании, конечно - они с удовольствием выполнят, оправдываясь даже перед собой своей преданностью заветам горы, чей приказ они готовы реализовать даже при его полной абсурдности, поскольку до абсурдности этой они не могли додуматься, раз приказы и заветы не обсуждаются.
   А когда ты им начнешь доказывать обратное, вступает в действие разработанная им же логика рассуждений, по которой исполнитель всегда является нарушителем, за что его еще и награждать надо, что совсем не выгодно. При этом, если он им скажет - поддавайте, то они нарушат, но лишь в его игре, в чем он тоже не заинтересован. При этом они это сполна компенсируют, выполняя его прямое указание в их варианте его игры, приоритет в которой они тоже отдадут ему.
   А скажи он им - не поддавайте! - они спокойно нарушат это в своей игре, считая себя в моральном - опять моральном - плане достойными похвалы, но для подстраховки от всяких перемен в теории все же выполнят его указания в его же варианте игры. Они, оказывается, придумали, или у них само собой получился этакий универсальный метод кнута и пряника, по которому они точно предугадывают, что если для них пожалеют пряник, то вряд ли расщедрятся и на кнут.
   Увы, и это вот противоречие практически не разрешимо, поскольку мужчины одновременно являются игроками и его, и своей игры, и проигрывая им в одной, он одновременно выигрывает в другой, получая в итоге нулевой результат. Но если они не будут поддавать в своей игре, они перестанут это делать и в его, а если будут делать это там, и там, то материальная компенсация для него будет такой, что не стоит и связываться. Они же в любом случае будут считать себя победителями, особенно, в своем варианте, реализуемом сейчас в гостях у северян.
      Нет, здесь Миклук, не серьезно относясь к Эйфорею и его игрищам, допустил оплошность. Да, официально игрищ вроде бы и нет, но каждый из них отдельно, или собираясь в небольшие, случайные и этим трудно фиксируемые сообщества, предаются этим игрищам в полной мере, но не отвлекаясь лишь на всякие там ритуалы, а просто моделируя свое общение с природой у себя за столом, за углом или под любым кустиком.
   Но, главное, не нарушая на словах суть его игры! Как он был самонадеян, подумав, что, сменив смысл старого слова, он навсегда уничтожит его старый и столь притягательный, впитавшийся в кровь, смысл! Конечно, это было вполне оправданно: использовать знакомое уже слово, тем более, такое доходчивое и доступное, этакий пирожок, сменив лишь его начинку. Но получилось, что они как ели пирожок, так его и едят, не обращая внимания, не замечая даже, игнорируя просто его начинку, поскольку он им не указал на важность этого изменения из стратегических соображений. И вот результат: он думал, что они играли в его игру, а они думали, что он именно так и думает. И оба оказались правы!
      Черт, а все потому, что обрадовавшись общности их языка, то есть, их с его, он совсем не обратил внимания на то, что в разных деревнях языки отличались друг от друга не словами, а некоторыми отдельными смыслами. Слова были у всех абсолютно одинаковы, но в разных деревнях, особенно в северной, в них порою вкладывали и свой местный специфический смысл, а может, исключая при этом и смысл, вкладываемый в других деревнях. И получилось, что он говорил с ними на одном, но своем языке, а они с ним - на одном, но на разных все же. И самое обидное, что именно северная деревня подставила его дважды и как раз в его главном, исходном слове, с которого он все здесь и решил начать! И ведь как они хитро это сделали? Вначале подсунули ему такой сладкий и волнующий, туманящий мозги смысл этого слова, а потом... На второй он даже и не обратил внимания из-за этого. И вот результат!
  
      А тут еще и попик с его веселыми и смешливыми миклуками, превратившими все в этакий маскарад, в шутовство, в балаган, из-за чего люди уже ради забавы то нарушают, то исполняют, вконец запутавшись, что же надо делать на самом деле, если ко всему такое отношение несерьезное. А это опять попахивает игрищами! Как он все же мудро оставил южанам только двух суровых, хотя... Неужели его Микмус все понял, раз попросил себе смешливого? Фу-у, хоть одно облегчение, что его сын не такой тупица, как он, или каким он казался с виду, то есть, сын.
      Конечно, это навсегда раскололо южную деревню напополам и не заборчиком, сносимым любым бараном, даже посредством овцы, а глубоким рвом... Люди ведь всегда хотят чем-то отличаться от других. И если у этих - веселый, а у этих - грустный, то это вроде бы уже кардинальное отличие, и в остальном можно не бояться быть похожими.
   Но когда у обоих - сердитый, то надо искать отличие в чем-то ином, а, если его нет, то надо его создавать, даже просто назвать себя по разному, проведя этим искусственную, незримую грань между собой. А незримые грани, в отличие от заборчиков, той линии в зале, гораздо труднее уничтожить, поскольку как тут ни подрывай основы рва, а он только глубже будет. Здесь что один, что два, что восемь баранов будут бессильны, поскольку места им во рву всем хватит.
   Взять то же отличие полов, разделенных вроде бы ничем, этаким рвом, а преодолимо ли оно? Надо бы, конечно, попытаться, как он уже попробовал пару раз, но это не решает проблемы кардинально. И не решит! Поэтому он бы даже предпочел это южное разделение, хоть и не похожее на ту дихотомию, что предполагалась ими на горе, но если бы оно распространилось на всю гору, разделив ее всю рвом на две части. Он был бы доволен. Но мешает этому сама гора, через которую ров протянуть невозможно, имеется в виду ров с водой. Но это все равно единственный реализуемый вариант дихотомии, при которой только и будет действенной и его игра, и антитеория, подразумевающие противоположности. Но мешает гора! Любая жидкость с нее стекает, даже вино. Хотя последнее совсем не разделяет, как он убедился. Но пока гора есть, все его усилия разделить ее надвое - бесплодны.
      Конечно, он сделал каждого победителем, причем женщин - неосознанно, чем вроде бы и вывел их из-под прямого влияния и покровительства посыльных и тех, кто якобы стоит за ними, но саму гору срыть ему будет не по силам. Она ведь - не просто главная особенность этого мира, а она он и есть! Да-да, она есть он! Непобедимый гермафродит! Если бы был иной вариант, допустим, холмик какой был миром, то было бы гораздо проще, а тут...
      Но если он не сможет найти выход в эти два-три дня, то эти смутьяны вскоре вообще ликвидируют всякую дихотомию, объединив всех своей игрой, где победители еще и получают, а не отдают, и сделают этим ненужными и бессмысленными и его игру, и антитеорию, и его самого. А сделать это, если уж они природные преграды смогли преодолеть, даже не заметив их, им будет по силам. И опять же здесь он сам подтолкнул их к этому, позволив им, точнее, побудив их к обмену, в том числе, знаниями друг о друге, столь необходимыми заборчиками и прочим.
   Но ведь это же было оправдано, он этим хотел нивелировать все остальные отличия между ними, оставив лишь одно: между победителями и проигравшими, то есть, между ними и им самим с его детьми. К этой дихотомии он ведь стремился, затеяв все это. И это ведь не искусственное какое-то деление, они и так отличались с ними, поскольку были из разных миров... А они, наоборот, воспользовались его плодами для своей игры, желая вообще ликвидировать любую дихотомию, кроме половой, в ликвидации которой, правда, заинтересованы очень женщины, которые бы не хотели ее считать дихотомией, по крайней мере, днем...
      Чем больше Миклук размышлял, тем больше он запутывался в своих же мыслях, поскольку других взять было негде. Тут же он вспоминал, что сам ведь побудил западников возвести этот заборчик в русле его идеи дихотомии, по аналогии с тем, что возвело ров, если так можно сказать, а потом породило заборчик северян, как сказать вполне можно.
   Тогда ему вдруг начало казаться, что лучшим вариантом был бы восточный, когда все отгородились друг от друга заборчиками-стенами, если бы еще и убрать тех побирушек, для которых стены преодолимы, и которые излишни при наличие Миклука. Те восточные стены были наиболее прочные и непреодолимые, лучше всего разделяют людей, уравнивая их наилучшим образом перед кем-то.
   Что, к примеру, есть западная личность, если все ее интересы снаружи? Ничто! А там она себя личностью даже не считает, но вся внутри себя и даже вместе с тем, что снаружи и что у других личностью и считается. Отгородившись от всего мира теми заборчиками, они этот мир внутри себя и создали или вобрали его в себя и там держат. Разве можно что-либо с ними сделать, почему Миклук почти и не пытался даже. Почти...
      Но эти не приемлют такого! Даже стремясь понадежнее обособиться друг от друга, стать совершенно независимыми от других, они хотят демонстрировать эту независимость именно перед другими. Но как иначе, если и вся независимость их - только снаружи?
      Эта их идея с Эйфореем заменить для них все окружающее, включая и окружающих, картинками этого всего, когда бы человек считал, что он видит все, сидя перед этой картинкой, почти как те восточные перед своими стенами, за которыми они ничего, правда, не видят, почему-то не срабатывает. А ведь с ней он связывал все свои последние надежды. Женщины с прохладцей на нее реагируют, считая ее точно такой же игрой, которой увлечены сейчас западники с северянами, наверное, уже у Полкеса дома.
   Конечно, они правы, считая, что мифические фишки, сколько их ни срубай при созерцании картинок, совсем не то же самое, что реальные. И если мужчинам совсем без разницы - кому эти фишки проигрывать: женщинам или картинкам - то женщинам совсем не без разницы: получать что-то или ничего под его названием. И даже, если бы ему удалось вино заменить картинками для мужчин, с учетом, что картинки все же разделяют, то с женщинами этот бы номер не прошел. В итоге опять бы кроме его игры существовал бы еще один, ее женский вариант, что отняло бы у него половину успеха. А что такое половина успеха? Ничто!
      Мысли его начали агонизировать от бесплодной схватки друг с другом, словно он спорил со своей собственной картинкой. Нет, нельзя было думать, что его волновала сама абсолютная власть и абсолютный выигрыш-проигрыш. Он просто чувствовал, что этот мир из-за его начинаний и движется к краху. То есть, он не будет таким, каким Миклук хотел его создать, но станет, скорее, таким, от которого он убежал с детьми. Он ведь думал, что наиболее устойчивой его моделью будет та, в которой мир будет разделен всего на две части: мир сам и они-миклуки. Тогда бы это всех устроило. Их бы устроил сам мир, в котором он их застал, и который их устраивал без него, а его и детей устроили бы сами они, пребывая как бы вне этого мира... А так, может, он и станет даже устойчивым, если эти пройдут его своим шествием, возможно дошедшим уже до Вятиса, но Миклука это мало трогает. Он здесь просто станет лишним или, что еще хуже, одним из всех.
      Кто знает, может, он был и не прав, ставя перед собой нереальную задачу: сделать мир устойчивым в своей неустойчивости из-за наличия двух антагонистических частей. Может быть, наиболее устойчиво он осуществлял его цель именно будучи нестабильным во всем остальном, где всему, в том числе, и ему всегда нашлось бы место и практически любое, раз они все были одинаковы своей нестабильностью? Но это опять означало полное повторение его прошлого мира, в котором он устал лавировать и считать это настоящей жизнью.
   Море и лодка перестроили его взгляды, он стал предпочитать определенность и предначертаность даже в безысходности, когда тебя и сегодня, и завтра ждет одно и то же - ничего! И теперь, не смотря на его чрезмерную подвижность, ему хотелось именно этого: постоянства и предсказуемости. Да, даже предсказуемая непредсказуемость была бы сейчас для него наиболее желанна, чем вдруг осенившее его открытие... То есть, не вдруг, а немного ранее, хотя осознал он, уже подуманное мимоходом, только сейчас. Неужели он и правда не понял, что он хотел получить в итоге ту дихотомию: мир и они вне его, на своей?... Но даже думать об этом он счел кощунственным!
      Поэтому он с некоторым облегчением услышал со стороны гряды вначале грохот падающих камней, сопровождаемый недоуменными возгласами игроков в поддавки, стихшими вместе с грохотом. Да, это он предсказал точно, почему и поспешил покинуть деревню...
  
        
  
  
     
      Глава 17
     
      Идя в темноте по темному же лесу, Миклук чуть было не столкнулся со слепым, спокойно, словно днем, топающим по тропинке, почему они и не столкнулись, и почему он сразу определил в нем слепого, хотя в настоящий момент вроде бы от него и не отличался, если рассматривать их обоих с учетом того, что их окружало и как оно им виделось. Конечно, и днем их окружало вроде бы одно и то же, но никто бы из них не смог доказать это другому, что вполне мог сделать сейчас в нескольких словах, хотя в целом это было весьма спорным. Миклук после некоторых размышлений уже не настолько был уверен, что он и днем видит вокруг себя больше, чем слепой. По крайней мере, тот тоже узнал его.
      - Господин Миклук? - спросил он сразу же. - Рад встрече, хотя это лишь для вас является встречей, а не для меня. Да-да, ведь я, можно сказать, встретился с вами, едва лишь появившись на этот свет, как вы говорите, поскольку я-то встретился сразу со всем этим светом, едва лишь открыл глаза. Смешно? Мне, знаете ли, тоже смешно слушать не только людей, но и слепых, которые начинают что-то выщупывать вокруг себя, выдумывая на все лады несуществующее. Но зачем? Чтобы разбить мир, как это делаете вы, на какие-то частности, на дни, на деревья и людей, красоту и уродство и прочее? Один такой слепой даже чересчур усердствовал в созерцании красоты своим манером, пытаясь составить о ней сходное с вашим впечатление и мнение, отчего некоторые красавицы его даже предпочитали зрячим. Но зачем это? Чтобы потом страдать, якобы теряя из виду одно и встречаясь как будто бы с другим? Какая чушь! Для меня мир един, делим и нескончаем поэтому. Меняюсь разве что я: мне то тепло, то холодно, то сытно, то голодно. Другое дело - слова! Да, именно дело! Насколь же разнообразен, неисчерпаем и изменчив их мир! Насколь он загадочен, ведь каждое слово - это загадка, свой мирок, своя идея, своя жизнь! Насколь велик их мир и сложен! Порой я многие слова не слышу по прошествии многих и многих шагов, а до некоторых и до сих пор еще не дошел. Другие слова постоянно вертятся возле меня, произносясь на разные голоса, в разных оттенках, тональностях, ритмах, не говоря уж о смыслах и целях. Над разгадкой многих из них я до сих пор, до этого вот шага бьюсь, и ничего не получается. Вот, слышите?
      Миклук ничего не слышал, кроме треска упавшей ветки.
      - Сколько печали, обреченности, предупреждения в этом слове, а уловить точный смысл не могу, - продолжал слепой.
      - А какова ваша личная цель? - спросил не перестающий удивляться Миклук.
      - Как?! Познать и увидеть весь мир слов в целом, - сказал тот проникновенно, - чтобы не только видеть перед собой отдельные слова, фразы, повествования даже, а весь его в своей глубинной сути. К сожалению, мне никто в этом не может помочь. Люди даже не понимают, о чем я говорю. Для вас слово - это средство общения, как вы говорите, но не более. И вы, как истые эгоисты, то общаетесь, то не общаетесь, то есть, говорите или молчите в зависимости от настроения или потребностей, хотя какие у вас могут быть проблемы с общением, если вы всегда рядом в одном и том же мире? Или просто вы такие лентяи, что готовы даже не существовать, чтобы только молчать? А слова, почему-то так зависящие от вас, страдают из-за этого. Вон, сколько молчунов сейчас собралось вокруг меня, - возмущенно сказал он, обведя вокруг себя палочкой, - кроме вас, конечно.
      - И вы помните все слова, даже те, которые были первыми у вас? - спросил заинтересованно Миклук.
      - Первых слов, с которыми я встретился на первых шагах, было очень много. В их мир меня ввел мой отец, которого привел туда дед и так далее, - отвечал тот с легкой грустью, - которые сейчас тоже замолчали, но слова их я помню все.
      - Интересно даже, с какого слова вы начали свое путешествие? - спросил Миклук равнодушно.
      - Трудно сказать, поскольку вначале я блуждал среди них, словно слепой, ничего не различая, - отвечал тот, - но первое слово, которое я зримо разглядел, было... лодка.
      - Лодка?! - затаив даже дыхание, спросил Миклук.
      - Да, на удивление, это слово было первым, с которого начала свое путешествие и гора, ну, то есть, место, где живет много слов, до которых невозможно дойти. Это, правда, делает и мое путешествие не бесцельным, - простодушно делился с ним слепой. - Когда мой далекий пращур оказался там, он попал в настоящую битву таких слов, как лодка, буря, море, гора и многих других, после которых победило слово гора. Потом ему встретились на пути слова дерево, молния, огонь, тепло, пища, пещера, змея, яблоко, женщина, раздвоенность, дети, лоза...
      - Он был тоже..? - не осмелился произнести это слово Миклук.
      - Да, как и я, - с усмешкой сказал тот, - и он первый, даже среди слепых, принял решение жить только в мире слов, не пытаясь нагромождать вокруг себя все эти мифические предметы и вещи, кроме горы, воды и пищи, жены и детей, которых потом тоже решил воспринимать, как чистые слова, без всякого налета фантазии. И он прекрасно с ними жил, как и я, потом решив стать миром этих слов в целом, взяв его в себя и замолчав... Я тоже, к примеру, не понимаю, что вы еще хотите от этих слов, постоянно с ними ссорясь, требуя что-то! Ведь, если вы хотите от них что-то, то есть, слово какое-то, то идите к нему, или сами возьмите да скажите его или просто подумайте. Ведь раз вы ищете конкретно его, то вы же его знаете? Так скажите! Родите его заново! Ведь обычно же люди хотят для себя хорошее, так пусть хороших слов и рождается больше. Нет же, вместо этого выбрасывают из себя этих уродцев, среди которых потом не протолкнешься. Мой далекий пращур потому и сбежал из старого мира слов, что там было уже сплошное засилье этих уродцев, рождаемых людьми даже просто из вредности. Здесь же по его завету до последних моих шагов не рождалось ни одного. Да и откуда? Всю память о словах того мира привез с собой мой пращур, не нашедший здесь ни одного, поскольку до него здесь не было зрячих, видящих слова. Вы же, господин Миклук, в отличие от Армадуков, не смогли расстаться в памяти именно со словами своего мира и пытаетесь рожать их и здесь. Зачем? Как бы вы ни пытались, но ничего хорошего вы из тех уродцев не создадите. Я чувствую, что вы в этом уже убедились. А ведь вы всего-навсего одного уродца породили, а уже бежать отсюда собрались...
      - Но откуда вы знаете?! - гневно воскликнул Миклук. - Ведь мы с вами до сих пор не встречались!
      - Вы со мной не встречались, - поправил его слепой, - потому что проходили мимо моего мира, называемого вами тьмой. Потому и не смогли разглядеть меня, нагородив вокруг себя столько всякого бреда из придуманных вами вещей, которые почему-то считаете реальностью, хотя это всего лишь жалкая ширма, застилающая от вас настоящий мир. А я вам откровенно говорю, что это все ничто! Выдумки! Как и ваше пространство, являющееся не более, чем грудой надуманного хламья, вот теми предупредительными кучами камней на берегу, где вы из-за одного уже не видите другого. Также и время ваше, где вы исчезновение одной выдумки считаете прошлым, а готовность к созданию другой - будущим, потом мечтая о путешествии в этом нереальном времени. При этом вы не замечаете реального времени слов, в котором так легко попасть и в прошлое, и в будущее, потому что это время реально!
      - Но я бы, чисто для дискуссии, вот с чем не согласился, - вставил Миклук, - в мире наших реальных вещей, нашей природы есть только хорошее. Все плохое в нем придумал человек, и оно, я согласен, может быть только надуманным. Но в мире слов-то, если его воспринимать по-вашему, как раз чуть ли не поровну хорошего и плохого, хороших слов и уродцев. Как раз из такого мира я и сбежал, где плохих слов произносилось намного больше, чем хороших. И почти всегда это плохое и создавалось в виде слов. А в плане вещей природных тот мир мало отличался от этого.
      - Может быть, - задумчиво произнес слепой, - но мне трудно судить об этом, поскольку я не жил в мире плохих слов. Здесь их не было, пока вы не привезли сюда несколько, но весьма разрушительных. А ведь, насколько я понял вас, вы хотели сделать для своих детей нечто хорошее, но сами же все испортили, хотя и не окончательно еще, надеюсь...
      - Вы так думаете? - с надеждой спросил Миклук.
      - А почему бы и нет? - отвечал тот, - давайте и к этим уродцам отнесемся, как к шаловливым, но исправимым детишкам, по доброму. Да, плохое слово - монета, но пусть оно опять превратится в пуговицу, потеряв плохой смысл. Слово поддать можно воспринимать, как хорошее вместе с тем хорошим, что за ним стоит. Пусть это все считается хорошим и обычным, равно как и ваши слова мораль, нравственность, статуя. Слова чем и хороши, что смысл их меняется в зависимости от отношения к ним. Если вы хотите видеть в слове плохое, то оно и будет для вас плохим. Ведь я сейчас могу погладить эту преграду, а могу ударить ее или удариться об нее. Так ведь? - спросил он, упершись в гряду, - а она действительно существует, как некий раздел в мире слов. За ней слова немного другие, более теплые. Там много таких слов, как банан, финик, песок, горячее солнце. Здесь их меньше. А вот и хорошее слово, которые вы все же породили, - лестница. Но у вас оно ассоциируется с очень плохим словом - власть, которое вы здесь пытаетесь породить вслед за Амардуками, отчего те так несчастны. Они же все время, как и вы, только и мечтали забраться на гору и стать над всеми. Но у них это не получалось, почему они и сделали ставку на вас. Пуговицы-то вы от кого получили? На трон они кого возводили, как будто по глупости, но явно намекая вам на что-то? Не вашу ли дочь, которую вы после них уже возвысили? А зона умолчания - чья идея? Не ее ли вы воплотили в жизнь, опустошив домики посыльных? Да, они легко вернули власть в своей деревне настоящему потомку Амардука, прозванного ими первым. А для чего? Почему? Потому что он - хороший человек, и их тыл будет надежным. Хорошим. А они устремились следом за вами на гору.
      - Но почему они это не сделали сами? - растерянно спросил Миклук.
      - А для чего? У нас не было на горе власти, гора с ней никак не ассоциировалась. Там жили и живут только посыльные. Поэтому вначале кто-то должен был превратить эту гору во власть и пострадать за это. А после этого они бы уже спокойно воспользовались этим существующим словом, - спокойно объяснял ему слепой, - которое они даже в своей деревне боялись произнести. Это очень разрушительное слово, самое разрушительное в мире. Однажды произнесенное здесь на горе их предком, оно вызвало сильное горотрясение, отчего и упал тот камень, а точнее, крыша здания, как вы заметили, наверное. Но упала она, правда, не на того, кто произнес то слово, так как он сумел увернуться, подставив вместо себя всеми любимого Амардука 1. Но они не знают, что на горе больше нет такого камня, поэтому и боятся произносить то слово, предоставив это вам. Вы же видите, насколько они осторожны в этом? Они не спешат, зная, что поспешаете вы.
      - Но если гора - не власть, то кто же тогда отец Йеши, которого все побаивались ослушаться? Всякое там любование красотой и прочее - это же признаки власти, - сказал Миклук, почувствовав вдруг, как под ногами его задрожала земля, а за спиной раздался грохот, очевидно, развалившейся гряды, через которую они только что перебрались.
      - Видите? Хорошо еще, что вы произнесли это слово уже с некоторым сомнением, лишая его части силы, - сказал смеясь слепой. - Отец Йеши - я, и вам я могу это сказать, поскольку вы и сами догадались, но не решаетесь спросить, почему же я не на горе. Но я уже объяснил вам, что для меня есть ваш видимый мир? Он - всегда со мной, в моей ладони он может весь уместиться, поскольку его и ее размеры для меня - ничто. Я живу в мире слов, конечно, не только произносимых, но и мыслимых, а по-вашему, значит, везде. Так оно и есть. И со мной вы можете встретиться, лишь не видя ничего вокруг себя, кроме слов, что с вами сейчас и произошло. Это редкая ночь, когда ничего не видно, даже преград. А Йеша? Это первый потомок нашего рода, который видит и ваш мир, как и вы. Это его мучает, поскольку, даже закрыв глаза, он не может избавиться от его видений. Поэтому мы и не можем с ним пока встретиться, как и с остальными. Конечно, им легче всего предположить, что я где-то на горе, где они никогда не были.
      - Но ваша пещера! - воскликнул Миклук, - наказание и прочее - это же атрибуты?...
      - Я надеюсь, что вы сами не согласны с тем, что говорите, - поправил его добродушно слепой, - там как раз и находятся те, для кого видимый мир уже перестал быть уютным. Они уже разочаровались в нем, особенно в себе, там находившемся. Ведь я вот, сколько бы мне ни было по вашему лет, все еще молод, как и мое тело, о котором вы ничего не можете сказать. А у них все больше становилось таких грустных и печальных слов, как старость, морщины... Любование красотой у них вызывало уже печальные ассоциации. И тогда они с удовольствием переселяются в преддверие мира слов, где из их мира вещей есть лишь минимум видимых предметов. Там они потихоньку отвыкают от его лживых образов, от печальных слов, все больше и больше привыкая и приближаясь к миру слов. Там они отвыкают от своего надуманного времени, поскольку там нет смены дней и ночей. Там они отвыкают от пространства, поскольку все его видят сразу, что можно только в пещере, да еще с темными границами. Постепенно погружаясь в сон, они проверяют, насколько их внутренние образы видимого мира выветрились из них. У вас, я понял, возникли иные ассоциации при этом? Хотя вас они хотели привлечь в эксперимент как самый сильный индикатор проверки их излечения от вашего мира. Но ведь там кроме Йеши вы не заметили же молодых, в вашем понимании молодости? Значит, там нет этих ваших нарушителей, хотя такое предусмотрено. Если кто вдруг здесь начинал неправильно воспринимать мир видимый, и его посещали видения плохого, его ненадолго поселяли в пещеру, где даже так испугавшие вас рыбки - всего лишь ласковые игруны, как и котята. Йешу мы решили спрятать туда на время, чтобы он не заразился вашими словами.
      - Я понял теперь, что испытал там, - скромно признался Миклук, - и почему меня туда так потянуло. Но я увидел все, конечно, несколько в ином свете.
      - Да, господин Миклук, ваша лодка для детей ваших тоже была подобием той пещеры, - поддержал его слепой, - но детям вашим было еще рановато туда, поскольку они и в видимом мире видят только хорошее и по-хорошему. Они им восхищаются и наслаждаются, удивляясь некоторым условностям, неприемлемым для вас. Но для них-то их нет, как и нет соответствующих слов, которые вы уже начали вводить вроде бы для их блага. Но зачем? Что хорошего в том, что Микмус не будет что-то делать, зная, что это плохо? Беда не в том даже, что он не будет делать то, что ему хочется, а в том, что он узнает, что есть плохое, запретное, что нельзя делать. Его потомок какой-нибудь, зная о плохом, начнет это делать, нарушив запрет один раз, а потом введет в правило нарушение запретов и делание только плохого. Поскольку же плохого в мире мало, и делать ему будет особо нечего, то он начнет его придумывать, переделывая хорошее в плохое и так далее. И даже ничего нового не придумав, он половину мира сделает плохим. Скажите ему только одно: не срывай того яблока - это ужасно плохо. И если он вдруг его сорвет, сделав теперь уже плохо, то он поймет, что может сделать плохое, что есть, может быть, что-то плохое еще, чего он пока не сделал, но оно может быть таким ужасным, в отличие от сорванного плода, почему его надо стыдиться. В его сердце поселится червь сомнения, который может все его выесть, оставив лишь червоточину. Вот что такое ваши антитеории, хотя вы постарались ввести их иначе, чем было принято у вас там. Делайте, мол, это, но за это вас накажут. А если не сделаете, то поощрят. Вы не решились ввести напрямую запреты, зная, к чему это привело в вашем мире, который только их и делает, получая только от нарушения запретов удовольствие. Вы же придумали иное: пусть человек, мол, получит удовольствие от нарушения запретов, но делая при этом хорошее. Что ж, для вашего мира это был бы прогресс. Но зачем это здесь? Так вы хотели подорвать власть горы, приучив их нарушать ее запреты, но не делая при этом ничего плохого, поскольку рассчитывали получить ее себе. В хорошем виде! Но у нас не было запретов, у нас не было и ее, власти! У нас не было ничего плохого, и вы бы могли спокойно поселиться здесь и быть спокойными и за будущее детей, которым ничего плохого бы не грозило, поскольку здесь его нет. Вы же решили обезопасить их от того, что привезли сюда в своей памяти, сразу же предположив наличие его и на горе, но в скрытом виде, и начали бороться, защищаться, застраховываться от того, чего нет, попутно и его создавая. Конечно, этому способствует и то, что безвольные, то есть, безвесельные путники приносятся течением именно к той деревне, где ваши предчувствия чем-то оправдались. Но понимаете теперь, что такое хорошие намерения в борьбе с хорошим? Это и есть главная опора вашей власти, вашего плохого, которого на самом деле нет, но оно паразитирует на существующем хорошем точно так же, как все ваши придуманные материальные предметы паразитируют на простых предметах природного мира, который вы видите. Точно так же, как ваши якобы плохие слова, которые сами-то со своим исходным смыслов - совсем не плохие, но плохое в них живет, не имея никакой реальной основы, паразитируя просто на хорошем. И в итоге оно постепенно удушает настоящий смысл хорошего слова и видится вам только плохим. Но вы назовите мне, хорошо подумав, хоть одно на самом деле плохое слово? Только снимите с него все ваши условности и надуманности.
      - Болезнь, - нерешительно произнес Миклук после долгих размышлений.
      - Как, к примеру, моя слепота? - со смешком спросил слепой, - или, может, как старость ваша, сморщивающая кожу? Переселяющая вас в мир слов, что, в частности, делает и смерть ваша - плод неверно понимаемых слов, таких как: время, жизнь, пространство. У нас здесь нет болезней, как вы понимаете. Самая страшная по вашему боль здесь - родовая, но разве она плоха? Похмелье? Но это же предупреждение вам, что не стоит слишком доверять видимому миру, поскольку само слово вино вам никакого вреда не принесет. Как и само слово похмелье. Как и само слово боль, которое тоже вас о чем-то предупреждает...
      - Ну, это слово, что я уже боюсь произнести, - нерешительно сказал Миклук.
      - Но когда я произношу его, ведь ничего не происходит, - поправил его слепой, - вы же произносите это слово-паразит в вашем смысле. И этот смысл как раз и несет в себе разрушительный заряд, как и в остальных случаях. Так и остальные слова, которые для нас с вами будут иметь разный смысл.
      - Убийство! - выпалил Миклук, сжавшись от легкого сотрясения земли под ногами.
      - Убийство яблока, которое вы сорвали с ветки? - спросил со смехом слепой.
      - Человека, - добавил Миклук, внутренне вскрикнув.
      - Что делает смерть, переселив его таким образом в мир слов? - спросил слепой.
      - Что делает человек! Тот же камень! - ответил Миклук.
      - Тот случай у нас был единственным, когда Амардука толкнули под камень, но сделав при этом великим в мире слов, - спокойно ответил слепой, - для нас в словах убить человека вообще нет никакого смысла. Нет плохого смысла и в том, что вас укусила собака, что мальчишка ударил мальчишку в их вечных детских потасовках. И эти детские игры мужчин в турниры никто не считает плохим. Можно удариться и о преграду, о камень. Ну, и что? Это ваш видимый мир. Слово же не ударит?
      - А если вы скажете женщине, что она уродка? - спросил Миклук.
      - Я, поверьте, такого сказать не смогу, поскольку я не знаю такого смысла этого слова, как не знает и она сама. Она знает слово красота, которой нужно любоваться, поскольку в этом слове большой заряд тепла, как и в солнце. И, если вы обратили внимание, уродливые деревья востока очень красивы. Нет, вы не назовете ничего, поскольку даже слово зло для нас не имеет того смысла, что вложили в него вы, разделив мир на зло и добро. Это очень самонадеянно с вашей стороны: делить мир, который не вы создали, наделять слова не тем смыслом, который в них заложен. За это вы и страдали. Самому мне трудно объяснить то, как вам это удалось сделать, поскольку это знание мой пращур унес с собой. Я думаю, что на своем примере вы поймете это лучше всего, тем более что ночь уже подходит к концу и вряд она в скором времени повторится для вас, а я и не хочу создавать ненужный этому миру образ...
      В этот миг Миклук вдруг различил грань между кронами деревьев и небом, одновременно потеряв из виду - если так можно сказать - слепого. А сколько же он не успел спросить у него?!
  
      - И кто же из нас на самом деле слепой: я, кто видя все, видит его не таким, какое оно есть, или он? - задался он вопросом, перевернувшим его сознание вмиг с головы на ноги (хотя точнее было бы сказать наоборот). - А ведь все получилось так именно из-за того первого впечатления от встречи с туземцами, в котором я не стал себя разубеждать. Стража, которую мы же и охраняли! Рабы, которые ни на кого не работали! И этот недосмотренный сон! Как поздно все начинает проясняться в глазах.
   А почему поздно? Еще совсем рано! Рано! И что такое поздно? Это когда рано наступит еще позже, а, значит, времени у меня вполне достаточно, чтобы все исправить! И почему он не встретился мне в самом начале? Ведь я же как раз об этом и мечтал! К тому и стремился, покидая тот мир извращенного смысла, неправильно понимаемых правильных слов! И как жалка была наша наука, пытавшаяся расшифровать древние тексты, сразу же вкладывая в их слова свой извращенный уже смысл.
   А я? Встретив тот же язык, те же слова, но как их воспринял? Исходя из своего смысла. Откуда же этот искаженный смысл взялся у нас на самом деле? А, может, не стоит об этом думать, а просто забыть его? Как это сделать? Как тот немой из притчи Йеши о слепом и немом? Может быть. Зачем разубеждать слепого в его... правоте? Да, правоте! Заблуждения - это как раз то, что видел немой, к счастью, не имевший возможности сказать об этом слепому. Но уже рано, уже рано - надо спешить!...
    
  
  
  
  
      Глава 18
     
      Вполне естественно, что его тут же догнал взволнованный и запыхавшийся попик с полной сумкой за плечами.
      - Господин Миклук, господин Миклук, беда! - затараторил он, отдуваясь и вытирая пот со лба, - они разрушили все заборчики, две гряды, но главное... я боюсь даже говорить, они сожгли эти... ваши статуи и разорили все, что было в домиках посыльных. Их теперь не остановишь, если только вы не примените свою..., сами понимаете - что!
      - А вы скажите, скажите это слово, что вы стесняетесь, - предложил ему наивно Миклук, - или хотите, чтобы я его сказал? Пожалуйста, скажу - Вла-асть!
      Попик в страхе отскочил от него, озираясь по сторонам и прислушиваясь. Но ничего не произошло - только ветка какая-то упала с дерева, испугав попика до полусмерти.
      - Ну, тем более, - настороженно продолжал он, - вам, значит, и карты в руки, раз от вас так спокойно это слово воспринимается. Вас и послушают, вам и поверят! Действуйте, или вы лишитесь всего, что с таким трудом завоевано. Все в вашей власти...
      В ответ на его неосторожно сказанное слово задрожала земля, несколько деревьев рухнули на тропинку, едва не придавив испуганного попика, которого Миклук успел все же выдернуть из-под тяжелого ствола кипариса, с сожалением хрустнувшего при ударе о то место, где попик только что стоял.
      - Так, значит, вы,... - с сомнением забормотал тот, дрожа от напряжения, - того... передумали, или как? Но это же большая и непоправимая ошибка? Теперь, когда все ваши планы и все... вообще рушится, предаться иллюзиям? В полшага от ... горы? Ведь в целом-то еще ничего не потеряно: никто же кроме вас не посмеет произнести это слово, как бы тут они ни буянили. Ну, порушат все, потешатся, и ладно. Так даже легче будет: появится такая зона умолчания, что вам только на пользу. Но медлить нельзя! Вы же поймите, что посягнув на ваши статуи, они решат, что можно и на вас и тоже безнаказанно?
      - И что, - холодно спросил Миклук, - отправят меня в пещеру в наказание? Так это же не наказание, или вы не знали?
      - Что, - сделал удивленный вид тот, - то что вам расскажут там, что такое быть сытым и счастливым? Какое сладкое слово - банан? Неужели вы думаете, что я сам верю в те слова, которые говорю для них? Пусть в это дурачки верят. Им очень подходит ваша игра в поддавки, которая и нам сразу же понравилась, но только с другой совсем стороны: как заставить их добровольно и безопасно для нас все нам, то есть, вам отдавать и быть счастливыми лишь от одного слова победитель, за которым на самом деле пустота, если не сказать точнее, полный проигрыш. Мы сколько ни думали, не смогли изобрести такую игру сами, придумывая всякие там зоны умолчания, родословные. Вы же, сделав такое невероятное открытие, которое может перевернуть всю гору, вдруг в нем усомнились! Не поверю! Вы хитрите! Но поверьте: мы на ваши претензии не претендуем! Мы готовы лишь быть вашими верными помощниками здесь внизу, не мечтая даже о горе. Да, и зачем? Там место - для одного. Для вас! Мы-то ведь догадываемся, что там никого нет, поскольку ему... это не нужно. За столько поколений до вашего прихода мы привыкли уже к мысли о своей второстепенности, и можете этого не опасаться. Мы же понимаем, что в этой игре может быть только один... проигравший, так сказать. Но вокруг него должна быть зона умолчания, и это будем мы, молча исполняющие свои обязанности по сохранению статус-кво. Другим мы бы это не доверили. И тогда противоречий между вашими словами и ихними не будет, мир будет устойчив и безопасен для вас. Мы нужны вам так же, как вы - нам...
      - А зачем, - интригующе спросил Миклук, - ведь за посыльными нет никого, как вы говорите? И все спокойно. Придумали бы кого-нибудь, никто же не поверит, что там никого нет? Кому это надо.
      - А зачем придумывать, если есть вы? - не очень уверенно спросил попик. - Тем более, что такого достойного горы мы и не придумаем.
      - А вы сядьте сами туда, - доброжелательно вполне предложил Миклук, - мне вдруг расхотелось, честное слово. У меня голова кружится от высоты. И, понимаете, там нет никого лишь потому, что туда никто не стремился. И никто, значит, вам не будет мешать это делать. Только вам придется, я думаю, стать одновременно и властью, и зоной умолчания, поскольку произносить это слово вы не сможете - гора разверзнется и поглотит вас.
      - Вы..., вы - сумасшедший! - пытался уговорить его попик, - отказаться от этого, уже почти достигнув вершины! Это немыслимо!
      - Да вы не переживайте, - успокаивал его Миклук, - идите прямо сейчас туда и правьте нами. Поверьте, если вы будете считать, что это хорошо, то и остальные будут так же считать. Но плохие ваши мысли - не только слова - могут тут же разверзнуть под вами гору. Это запомните.
      - А, может, все же вы? - не очень уверенно спросил попик, терзаемый сомнениями, искоса поглядывая на снежный пик. - Я ведь даже не знаю, что там делать...
      - А ничего. Просто правьте со всем смыслом этого слова, которое нельзя ни произносить, ни мыслить и, главное, не спускайтесь только вниз никогда, - посоветовал ему Миклук, - разве что в пещеру.
      - Ну, тогда я пошел? - спросил робко, но с ноткой благодарности попик.
      - Вы Амардука забыли, - заметил Миклук.
      - А он уже там, у тропы ждет, - бросил тот, убегая.
      - Итак, полдела сделано, - констатировал Миклук ободрено, - зона умолчания переместилась в то место, которое и нужно умалчивать до поры, до времени, пока туманы не съедят его гнилой смысл, а ветра не выветрят остатки. Поймут ли только меня посыльные? Должны бы, но вдруг...
  
      Судьба уже не заставляла его ждать подтверждения правильности мировосприятия слепого, для которого встреча с чем-либо или с кем-либо была равнозначна произнесению соответствующего слова. Трое посыльных стояли на его пути.
      - Доброе утро, господин Миклук, - приветствовали они его.
      - Доброе утро, господа Урний, Завец и Эйхв, - пожал он им тепло руки, - куда путь держите?
      - Удачная шутка, господин Миклук, - заметил Завец, - но если мы скажем, что с горы, то это не будет ошибкой. Очень важной особенностью любого пути является и то, откуда он начинается, не так ли?
      - Согласен, если учесть, что на горе все пути ведут в настоящее время к лучшему, - заметил Миклук.
      - Да, сейчас вы правы, - согласился Эйхв.
      - Должен признаться, что я этому виной, - покаялся Миклук, - создав необходимость улучшения. Для нас это было естественным состоянием - улучшать и улучшать, постоянно создавая в этом необходимость.
      - Да, слово улучшение очень коварное, - согласился Урний, - равно как и прогресс. Они сразу лишают мир полноценности.
      - В том-то и дело! - согласился Миклук, - мы все время поражались этому парадоксу, когда все наши благие намерения оборачивались изнаночной стороной. И чем они были прекраснее, тем жизнь становилась невыносимей. Мы все причины видели в средствах их осуществления, в нечестности исполнителей, делающих якобы все наоборот, вопреки. А оказывается, что дело в самой постановке вопроса: желая сделать лучше завтра, мы просто делали хуже сегодня. Поэтому иногда поражались успехам тех, кто желал всем худшего, но честно в этом признавался. Но таких было очень мало.
      - К сожалению, мы не могли вам сказать это по двум причинам, - сказал Завец, - во-первых, вы бы нам не поверили, а, во- вторых, мы бы и не смогли сказать так, чтобы вы поверили: мы живем ведь в том же видимом мире и видимы миром, хотя и стараемся посещать его ночью.
      - Поэтому мы думаем, что вы простите нам то ваше посещение горы в полном тумане, - сказал Эйхв, почему-то покраснев, - мы хотели, чтоб вы большее внимание уделили нашим словам в их чистом виде. К сожалению, туман рассеялся в последний день, и вся встреча была испорчена: вы остались при своих намерениях.
      - Но главной цели мы все же добились, создав у вас впечатление никчемности всего того, о чем вы мечтали, - признался Урний.
      - Если честно, то да, - согласился Миклук, - как-то я охладел к горе после того посещения, чего не пожелал бы попику. Но меня одно смущает: почему вы согласились с моим предложением насчет антитеорий? Ведь этого могло бы и не быть!
      - Во-первых, господин Миклук, - сказал Завец, - мы не могли поступить плохо и что-то вам запретить. Это было бы началом нашего уже краха. Настоящего! Поступив однажды плохо, вы попадаете на путь улучшения с однозначными последствиями.
      - Во-вторых, - продолжил Эйхв, - и это вы сами, очевидно, поняли, вы ввели антитеорию после того, как ввели здесь свою игру, чем вы, в принципе, и компенсировали ее, создав для нее антиигру или даже две антиигры, что в итоге дало нулевой результат. По совести сказать - а мы начали уже использовать вот такие обороты речи - игра ваша не такая уж плохая, если бы смысл ее был иным.
      - На примере Йеши я это понял, - скромно признался Миклук, слегка окрасившись цветом зари.
      - Не стоит применять фишки, - продолжал Эйхв, - хороший вопрос и простое слово намного ценнее кусочка металла.
      - И к тому же, - вставил Завец, - мы модернизировали слегка вашу игру, сделав эти фишки просто неотъемлемой частью самой игры, служащей лишь для удобства счета, а не ее целью.
      - Вот, видите, мы ввели даже доску с квадратиками для вопросов и ответов, - показал ему Урний красивую доску, расчерченную на черные и белые квадраты.
      - А вот ваши фишки, - потряс мешочком с монетами Завец.
      - И вам интересно в нее играть просто так? - поразился Миклук.
      - Вы знаете, - смутившись слегка, признался Урний, - очень захватывающая игра! И если честно признаться, это было третьей причиной, почему мы не возражали против вашего предложения. Пока вы здесь... работали вместо нас, мы все это время играли в поддавки.
      - Сожалея о том, что нам пришлось упустить вас, поскольку, как нам кажется, вы мастерски в нее играете, - искренне сказал Эйхв.
      - Не подумайте о нас плохо, - вставил Урний, - мы им тоже оставили такую доску, зная, что фишек у них своих много.
      - Да, я бы не возражал и просто так сыграть, - сказал Миклук, - я почему не очень увлекался ею, передоверив дочке, в чем каюсь, мне тоже было скучно играть ради самих фишек, поскольку приходилось жертвовать красотой хода ради... проигрыша. Какая же радость, если стремишься проиграть?
      - Да, нам это знакомо, - признался в ответ и Завец, - мы ведь тоже вначале хотели вам проиграть, чтобы поиметь эти фишки для нашей доски, которая у нас уже давно пылилась на горе без дела, и мы не знали - для чего она нужна. А когда вы вдруг предложили мне сыграть, я сразу подумал об этом.
      - Она очень старая, - добавил Эйхв, - а тем мы сделали новую, хотя смысл ее тот же, что и был вложен в эту доску изначально.
      - Да, но я ведь не закончил, - погрустнев сказал Миклук, - я должен очень быстро исправить последствия своего вмешательства, прежде чем...
      - Все улучшить, - с улыбкой продолжил Завец.
      - Сделать еще лучше, - подхватил со смехом Эйхв.
      - Чтобы всю жизнь потом этим и заниматься, - поставил точку Урний.
      - Мы думаем, что надо просто сделать побольше вот таких досок для всех, - предложил Завец.
      - А фишек у них и так уже много благодаря вам, - добавил Эйхв.
      - Мне же кажется, что они сами все это уже делают, - подвел черту Урний, заставив их прислушаться.
      Отовсюду и в самом деле доносился легкий перестук, словно кто-то стучал по дереву металлическими кружочками, издающими звук, очень похожий на утвердительные ответы.
      - Единственное, где бы мы предложили вам проявить свои реформаторские способности и потребности - это развивать и дальше игру, - предложил ему Завец.
      - Да. Плоские кружочки как-то скучноваты, - согласился с ним Эйхв, - лучше бы ввести какие-нибудь фигурки типа тех, что вы везде понаставили.
      - А они даже ничего: веселые все-таки и на вас похожи, - заметил Урний.
      - Как веселые? - недоуменно спросил Миклук, - попик мне сказал, что их сожгли.
      - Да нет, стоят себе, улыбаются, - пожал плечами Завец.
      - Один только был полугрустный, но Эйфорей уже доделывал ему улыбку с Микроса, когда мы подходили, - добавил Эйхв.
      - Так что мы можем спокойно пойти к Йеше и сыграть там в тишине, - предложил Урний, - он очень будет рад.
      - И вы уверены, что здесь все будет в порядке? - сомневался еще Миклук, терзаемый раскаянием, - мораль, нравственность, власть, пуговицы, рвы, вино - это же все осталось пока?
      - И вы думаете, кому-то будет до этого? - недоуменно спросил Завец.
      - Может быть, но одно меня смущает, - никак не мог успокоиться Миклук, - мы как-то оставляем в стороне наши дам, мне кажется...
      - Вы уверены? - хитро рассмеялся Эйхв. - Мне кажется, что им-то как раз есть что сказать, и гораздо больше, чем мужчинам. Чем эта игра и хороша - здесь не надо молчать, как в обычных мужских играх. Конечно, мир без слов для дам не просто скучен, а невыносим даже! Ведь если кто и может оценить хорошее слово, так только они.
      - И они же первыми пострадали от плохого слова, что вы, наверное, помните по своему миру, - добавил Завец.
      - Уж поверьте нам, - сказал ему доверительно Урний, - мы столько с ними переговорили за это время...
      - Да-да, конечно, - подхватил было Миклук, но, густо покраснев, замолчал, поскольку никто и не ждал от него этих последних в его жизни слов с искаженным смыслом. Чтобы это не казалось странным, он сорвал я дерева крупное яблоко и откусил от него красный бочок, тем более, что уже давно ничего не ел такого вкусного, оказывается, до сих пор считая это первородным... Увы, это слово уже улетучилось у него из головы, оставив там только приятные воспоминания, называемые у них иначе...
  
      Рассказывают, что Миклук в конце - концов заменил того старика, и оказавшегося, как он сразу же и заподозрил, но не подав виду, тем самым Кротосом, упомянутым в первой встрече с посыльными, но которого на горе так и не встретил, но который и перевозил всех на лодке через ручей в пещере, почему Миклук давно разгадал все их хитрости и пришел к этому решению - вернуться на лодку, но уже другую совсем, спешить покидать которую не стоит, особенно сидя, посреди пути...
   Но Миклук, прежде, чем согласиться вас перевезти на тот берег, предлагал сыграть с ним партию в поддавки, где первым ходом вы должны были поставить на его красивую доску пуговку и обязательно выиграть этот ход. Конечно, он в любом случае вас перевезет, но если он вдруг не получит от вас эту пуговку, проиграв вам ход, то настроение его портится до следующего раза, и он тогда ни с кем уже до этого не разговаривает, размышляя о чем-то.
   Если же вдруг вы удачно выиграете первый ход, позволив ему правильно ответить на ваш к тому же умный вопрос, то он может даже все время до следующего раза потратить на свой очень интересный ответ, иногда даже рассказывая о том, что произошло с ним между той лодкой и этой последней, на которую он перебрался лишь для того, чтобы перевозить на ней счастливцев в мир слов, который с его же слов был самым прекрасным местом из всего им увиденного, почему он так основательно сам к нему готовится.
   В итоге в мире вещей все начали очень серьезно готовиться к этому переходу, и даже появилось несколько школ, разучивающих разные варианты это переходной игры... Тому же, кто написал все это с его слов, Миклук вдруг с некоторой горечью поведал, что он так и не разгадал смысла того сна, почему и не может до сих пор сделать окончательного выбора между миром горы, то есть, пещеры, и тем, что создал на той своей лодке, почему до сих пор и находится как бы на их границе этих двух миров. Это он и пытается сделать, отвечая на вопросы новых пассажиров...
      Но как нам показалось, он просто не хотел на этот раз допустить даже малейшей оплошности при переходе в мир слов, захватив туда какой-либо чуждый ему смысл. Он ведь сам признался, что считает его последним пристанищем, хоть слышал и о других мирах, поэтому вряд ли хотел бы повторения предыдущего опыта, тоже начатого с благих намерений. И как нам показалось, он был уже близок к этому, поскольку даже самые яркие события в мире горы он описывал таким языком и такими словами, что предположить за ними что-либо плохое мы не сумели, хотя в нас еще были свежи воспоминания о мире видимом, весьма далеком от совершенства даже во всей своей прелести... Признайтесь, что и вы увидели за его описанием нечто такое? Ну, узнали что-то, явно? Или мы не правы? Ах, слова немного другие... Тогда извините...
   - Как Вас зовут, кстати? Это-то вы наверняка знаете... 
     
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

1

  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"