Высокие Каблуки : другие произведения.

Вк-5, Зп фантастика

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • © Copyright Высокие Каблуки(wasyata@mail.ru)
  • Добавление работ: Хозяин конкурса, Голосуют: Номинанты
  • Жанр: Любой, Форма: Любая, Размер: от 1 до 10M
  • Подсчет оценок: Среднее, оценки: 0,11,10,9,8,7,6,5,4,3,2,1
  • Аннотация:

    ВНИМАНИЕ!

    ГОЛОСОВАНИЕ ЗАВЕРШЕНО

    ОЦЕНКИ ОТКРЫТЫ

    • Журнал Самиздат: Высокие Каблуки. Конкурс женской прозы Высокие Каблуки-5
    Конкурс. Номинация "ЗП. Фантастика, фэнтэзи, сказки, мистика" ( список для голосования)

    Список работ-участников:
    1 Тихонова Т.В. Молчун и Океан   31k   "Рассказ" Фантастика, Постмодернизм
    2 Бондарева О.И. Велесов полустанок   40k   Оценка:9.00*3   "Новелла" Проза, Мистика
    3 Ролдугина С. Глаз   24k   Оценка:8.81*21   "Рассказ" Мистика
    4 Калинчук Е.А. Зал голландской живописи   11k   Оценка:8.18*22   "Рассказ" Фантастика
    5 Медведева Е. Госпожа Тренога   30k   Оценка:7.06*14   "Рассказ" Сказки
    6 Ясинская М. Гхмук!   30k   Оценка:6.00*3   "Рассказ" Фантастика, Юмор
    7 Чернышева Н. Танейкина Заводь   10k   "Новелла" Проза
    8 Стрекалова Т.А. Дочь шамана Рулткынывыт на икринке лосося   11k   "Рассказ" Проза
    9 Тэй Дни седого февраля   11k   Оценка:8.61*15   "Рассказ" Фантастика
    10 Бариста А.Б. Корхо чихел?   21k   "Рассказ" Фантастика
    11 Герасимова Л.Н. Плоды паслёна   6k   "Рассказ" Проза

    1

    Тихонова Т.В. Молчун и Океан   31k   "Рассказ" Фантастика, Постмодернизм

      Посленочь. Недодень. Мутно. Край океана точит небесный горшок, опрокинувшийся на него сыростью и туманом. Потому что ему больше нечего точить. Старики говорят, раньше там, на горизонте, была земля. Она не плавала и не качалась под ногами, как шляпка водорослей мутантов. Не уходила под воду, если ты сиганул на неё с крыши хижины. Цветок вынырнет, конечно, зажав в щепоть волосистыми лепестками и дом, и всех, кто там был, защищаясь от воды. Но мать успеет дать мне затрещину - зелёная мука, что она натирала с утра впрок, вымокла. А мне нет дела до зелёной муки, я удеру от матери в воду, как только цветок вновь раскроется на поверхности.
      Мать, приложив руку горбушкой ко лбу, будет вглядываться в тёмную прохладную прозелень, качать головой и шептать:
      - Ох, сорванец, не ходи далеко...
      Но воздух в жабрах щекочет пузырьками. Жабры у нас, у сухопутов, не сравнить с рыбьими, слабоваты будут. Вот мать и боится, что уйду на глубину с дури, а вернуться не смогу.
      
      Поселение наше в Тёплом Течении небольшое. Было бы больше, да цветов на всех не хватает. Переселенцы прибывают каждый день с дилижансом Болтуна - тёплые наши места, рыбные - а уплывают ни с чем.
      Дилижансом Болтун называл своё корыто. Оно плавало между поселениями и далёкой таинственной землёй. Порой мне казалось, что Болтун врёт про землю. Даже отец не видел её никогда. Но странные вещи в дилижансе Болтуна - узкогорлые, мятые бутыли, прозрачные мешки, которые он продавал для получения огня, черепки и обломки - заставляли меня пропадать там подолгу, любоваться ими и не находить им названия. Потом же, вечером, забравшись на крышу нашей хижины, поднявшись на цыпочки, вытянув шею... я смотрел на океан, кативший на меня от горизонта убедительно толщи воды... пока, наконец, не падал. Наша кочка с хижиной уходила под воду и пугливо собиралась в огромную фиолетово-коричневую щепоть...
      Но если я там ничего не вижу, значит ли это, что там ничего нет? Наверное, нет. Вот и акулы сначала невидимы, но это не значит, что их нет вовсе и ты никогда не увидишь их косые плавники возле дома.
      С другой стороны, если там, за краем океана есть земля, почему мы живём на этих трясущихся, словно студень, цветах? И переселенцев с каждым годом всё больше? Значит, на той земле никто не живёт?..
      Эти мысли мне не давали покоя. Ответов я не находил и лишь глазел, заползши на крышу хижины, на горизонт.
      - Удерёт, вот посмотришь, мать, подрастёт и удерёт. Не глядят его глаза под ноги, - говорил отец матери, готовя китовый ус для порки, и, свистнув им в воздухе, опустив его на мою задницу, приговаривал: - не позорь отца с матерью, не позорь! Рыба - вот мечта, достойная мужчины, а большая рыба - это большая мечта...
      С самых ранних лет отец стал брать меня с собой в море. А мать и сёстры оставались на трясущемся берегу плести сети.
      Лодка из высушенных на солёном ветру шкур мохнатой акулы, натянутых на её кости и китовый ус, гарпун и копьё с костяным наконечником, сеть, плетённая женщинами из резаных акульих шкур. Кожаный мешок с дождевой водой. Что ещё нужно в море?.. Удача? Удача рыбака - это рыба. Но порой за весь день мы так и не встречали ни одной рыбьей души. Тогда прыгающие, словно блохи, креветки, лохмотья капусты и рыбная мелочь были наградой. Мать принимала наш скудный улов, ворчала, грозила кулаком неведомой "гадине судьбе" и кричала мне, что вода уже кончилась.
      Я хватал кожаные бурдюки, привязывал к одному из них обломок полой кости рыбы-меч и нырял. Спускался вниз по колышущемуся мясистому стеблю цветка и протыкал его костью. Оставалось ждать, пока набежит сок, и снова наверх. Мешок будет болтаться на воде, ожидая, пока я не наберу все.
      Сок выскочки не сравнить с дождевой водой, но когда дождей нет неделями, то этот зеленоватый сок - спасение.
      Похватав наскоро студенистую суп-кашицу с креветками, я прыгал в дилижанс к Болтуну, отдавал ему припасённую для этого случая рыбную мелочь и исчезал до ночи. Мне нравилось пересекать ворочавшуюся под нами толщу воды, достигать других поселений, удаляться как можно дальше от родных, колышущихся в вечернем мареве берегов.
      Мне казалось, я уехал от них на край света. Но спина глухо рычащего океана-зверя всё перекатывалась передо мной блестящими в лучах закатного солнца чешуями. Вздыхала тяжело, поднимаясь гребнем, и проваливалась вдруг. Однако дилижанс, как поплавок, выныривал на поверхность вновь - несколько десятков надутых воздухом рыбьих пузырей висело на его бортах.
      - Странное название - дилижанс, - как-то сказал я Болтуну.
      Тот пожал плечами и рассмеялся:
      - Мне понравилось слово. Один старик на Острове так называл свою лодку. А он умеет читать. Наверное, его уже нет в живых.
      - Читать? Как это читать?
      - Это когда много закорючек, и для тебя они ничего не значат. Но когда Мако на них посмотрит, то вдруг получается, что они значат многое. Так и дилижанс. Он его прочитал.
      - А где эти закорючки? Хотел бы я на них посмотреть...
      - Где же ты здесь их увидишь?! - хохотнул, сверкнув зубами, Болтун. - Здесь их нет! Они на земле.
      - А где эта земля?
      - Если брать от Тёплого Течения всё время на заход солнца, пройти два дня и ночь и ещё полдня на небыстром ходу, и нырнуть. То там и будет земля.
      Я тогда замолчал и долго думал над его словами. То они казались мне насмешкой, то таинственными, полными загадочного смысла, но забыть я их так и не смог. Мне часто снился сон.
      Я плыву. Плыву очень долго. Выныриваю из воды, как рыба-птица, лечу и смотрю на горизонт. А горизонта и нет, кругом вода. Надо мной, подо мной. И вдруг вижу землю. Почему я решил, что это земля? Но я открываю рот и кричу:
      - Земляяя!
      Мать с беспокойством прикладывает руку к моему лбу и качает головой:
      - Земля!.. Такой большой, ноги из гамака, уж, торчат... Спи, дурачок, спи. Ещё до рассвета далеко...
      
      Лодка теперь у меня была своя. Мы долго делали её с отцом. Ходили по осени на север, за мохнатыми акулами. Мохнатые акулы - ленивые. Они тащат своё обросшее ракушками огромное тело в воде и поют унылые песни. Акула может даже не обратить внимания, что ты уже на её спине и ищешь место, куда пристроить свой гарпун. Если она сыта и спит. Но лучше побояться лишний раз и припасти для неё большую рыбу. И ждать, когда акула разинет свою пасть, куда может войти Болтун вместе с его дилижансом. Акуле не нужен ты, если есть большая рыба. Если только ты не вывалялся в рыбьем жире или рыбьей слизи. Жди и держи наготове гарпун... Ударь ей туда, где голова соединяется с позвоночником. В глаз - для этой громадины будет слабовато...
      
      Из мутного рассвета прямо на меня вынырнул дилижанс. И, закидывая лодку в его корыто, привязывая её, я подумал: "Ты испугался, чернильная каракатица! Вряд ли это хорошая примета перед дорогой, но тебе всё-таки сегодня придётся отправиться в путь и найти эту самую землю, как бы ты не хотел отвертеться. Иначе быть тебе дурачком до конца дней твоих ".
      И я, усевшись, махнул рукой Болтуну. Из-за шума волн он не услышал бы меня.
      Подняв косой парус, сшитый из растянутых и высушенных пузырей большой рыбы, Болтун правил лодкой, оставляя за спиной едва показавшуюся узкую солнечную щель на горизонте. Пройдя до окраины нашего Тёплого Течения, остановился и бросил мне пустые мешки для воды.
      - Набери, - крикнул он, не оборачиваясь, - дальше выскочек долго не будет.
      Костяная трубка и нож из акульего зуба всегда со мной в кожаном мешке, на поясе с тех пор, как я стал подолгу пропадать в океане. Нырнув и добравшись до первого попавшегося ствола, я обхватил его ногами и проткнул мясистое тело выскочки. Висел так, пока не набрал все мешки.
      Видел, что дилижанс стоит надо мной тёмным пятном, ждёт. И думал:
      "Дома меня хватятся на рассвете. Но это ничего. Не в первый раз я ухожу один в океан. В следующий раз обо мне вспомнит мать, когда будет готовить ужин и покачает головой, глядя из-под ладони на горизонт. И это тоже ничего. Я часто задерживался. Потом обо мне вспомнит отец. Утром. Сожмёт в узкую полосу губы и будет долго осматривать океан. Но ничего не скажет... Они будут все эти дни ждать и молчать, и избегать говорить обо мне. А на шестой день я вернусь..."
      
      Пока Болтун управлялся с парусом и рулём, я ловил рыбу, растянувшись по округлому борту и опустив лесу из резанного китового уса с наживкой на костяном крючке в воду. Блики от воды слепили, клонило в сон, когда Болтун меня ткнул ногой в бок:
      - Не спи, здесь глотка косяками ходит. Оттяпает руку, да и башкой не побрезгует.
      Глотками мы называли акул-падальщиц. С голода они рвали всё, что попадало им на глаза, могли отхватить пол-весла, откусить лапы черепахе - они часто поднимались на поверхность океана и дремали на солнышке...
      Я отполз от края и зажмурился. Рыбка-мелочь выскочила из воды, обдав меня веером брызг. За ней открылся широкий зубастый ковш глотки. Хищник перехватил рыбу поперёк и, мотнув мощным коротким телом, стал уходить. Его блестящая спина, серая с синевой, была прямо передо мной. Глотка лениво шла у поверхности, не обращая на нас никакого внимания.
      Одна из моих лес, закреплённых по другому борту, дрогнула и потянулась вниз. Быстро выбирая её, я следил за блеснувшей в прохладной глубине рыбиной. Небольшая, две мои пятерни, но нам с Болтуном хватит, чтобы подкрепиться.
      Полуденное солнце припекало всё сильнее. Пот стекал по голой спине и груди. Глотнув сока выскочки из мешка, я опять застыл у своих лес.
      Болтун, заклинив руль в одном положении, дремал.
      А я представлял, как он в полном одиночестве пересекает океан на своём корыте. Идя ночью по звёздам, а днём, по своим, только ему известным приметам. Лодка его отличалась от наших. Была тяжёлой и внушительной. Он называл её деревянной. Одно время и парус был у него странный. Но парус тот быстро истлел. И руль, который он иногда называл штурвал, я увидел впервые на его дилижансе.
      Вообще, Болтун был тип сам себе на уме. То болтливый и надоедливый, он вдруг замолкал, и тогда слова из него не выдавишь. Когда однажды я спросил, не возьмёт ли он меня с собой, он неопределённо хмыкнул:
      - Приключений захотелось?
      - Хочу доплыть до края света и увидеть землю, - выпалил я.
      Болтун скривился:
      - Лучше бы ты сидел дома, малёк, - протянул он, - но это не моё дело. Ты платишь, я везу.
      Но денег у меня не было.
      - Тогда ты мой должник. Работаешь на меня - едешь.
      - Идёт, - согласился я...
      
      В первый день вся моя работа свелась к ловле рыбы. Пару раз Болтун показал, как управляться с парусом и рулём. Потом он уснул.
      И я, уставившись в синее небо с бегущими барашками облаков, лежал на дне неглубокой деревянной посудины.
      Пока тоже не уснул.
      Проснулся я от сильного толчка в бок. Океан языками волн лизал почерневшее, набрякшее бурей небо. Болтун крикнул, сворачивая парус:
      - Хватит спать. Ветер крепчает. Если до ночи не доберёмся до Острова, шторм накроет нас посреди океана. Дилижансу и мне буря не помеха. А вот тебя, если не надуешь себе мешок и не привяжешься, унесёт в море с первым же порывом.
      Сначала я не понял, что означает, надуть себе мешок, но к ногам плюхнулся истёртый чулок рыбы-тюленя, и Болтун крикнул опять:
      - Надувай и привязывай к себе, придурок!
      До меня дошло, что это поплавок для меня.
      Ветер становился сильнее. Дилижанс раскачивало так, что нас с Болтуном катало по его дну из стороны в сторону. Пару раз это корыто чуть не перевернулось, взобравшись на гребень самой высокой волны. Меня выкинуло в воду, вытолкнуло из неё с моим поплавком и поволокло на канате за пляшущей на бурунах лодкой. Вопли мои были не слышны в рёве волн, и Болтун заметил не сразу, что я остался за бортом.
      Увидев, он, стоя на коленях в лодке, стал подтягивать меня на канате. Подтащил и втянул к себе.
      - Вот скажи, какая мне от тебя выгода?! На первой же волне свалился в воду! - орал он мне в ухо.
      А я молчал. Болтун был старше меня намного. Его лицо, заросшее чёрным с проседью волосом, с раскровавленной о весло губой сейчас казалось страшным.
      - Испугался? - расхохотался вдруг он, но я не ответил ему. - Ну-ну... молчи-молчи, Молчун...
      И с этого момента Болтун стал звать меня Молчуном. Я же был не против, всё-таки это лучше, чем малёк.
      Буря начала стихать уже далеко после полуночи. В серых предрассветных сумерках ветер ещё рвал волны. Клочья водорослей, поднятых со дна, наплывали из темноты. Но широкую лодку эта волна уже не в силах была перевернуть.
      На рассвете Болтун хмуро сообщил, что нас сильно отнесло к северу и придётся долго навёрстывать упущенное.
      - Нам ещё повезло, и ветер дует в спину. Не то сидеть бы тебе на вёслах...
      Поставив парус и установив курс, он некоторое время клевал носом на корме возле штурвала. Иногда встряхивался и оглядывался по сторонам. И опять клевал.
      Потом мне приказал следить за рулём. Достал небольшую штуковину и постучал по ней ногтем.
      - Следи за стрелкой на компАсе, вот за этой.
      Вертлявая стрелка на этом самом компАсе плясала, как помешанная, когда Болтун стал крутить им из стороны в сторону.
      - Вот так. Запомнил? Да... И рыбы налови... жрать хочется, - бормотал он уже, развалившись на дне лодки и засыпая.
      
      Колесо было небольшим. Мне нравилось держаться за гладкие, приятные на ощупь ручки из потемневшего от времени дерева - однажды Болтун разговорился и сказал, что его лодке много-много лет, что деревья, из которых она построена, росли на земле. Тогда было много земли. Гораздо больше, чем теперь.
      - Значит, всё-таки земля есть? - спросил я тогда.
      - Лучше бы тебе её не видеть, парень, - уклончиво ответил он.
      Теперь, оставшись один на один с лодкой, идя под её лоскутным косым парусом, слыша скрип уключин, держась за штурвал, я казался себе страшно крутым парнем. Я веду дилижанс... Следующая остановка Остров...
      Леска по правому борту дрогнула, и летучая рыба, заглотившая с костяным крючком остатки вчерашней утренней поклёвки, выскочила в воздух, перегнувшись от испуга гибким телом пополам. Потянув на себя лесу, придерживая её босой ногой, я перехватил трепещущуюся рыбину и бросил её на дно дилижанса. Хорошая, толстая рыба. Мяса в ней с три моих кулака...
      
      К вечеру Болтун очнулся от спячки и, посмотрев из-под руки на горизонт, заехал мне в ухо. Не сказав ни слова, он принялся крутить штурвал и сверяться с компАсом. Увидев на дне улов, а у меня там уже валялось четыре средних рыбины, он подобрел и буркнул:
      - Не всё так плохо, не всё, Молчун, и может быть, я даже погорячился. Но давай будем ужинать, а то ночь скоро сядет нам на голову и тогда рыбу придётся жевать с костями.
      Выпотрошив и разрезав на куски рыбу, я достал соль, завязанную в листья. Увидев, как я сложил рыбьи внутренности в сторону, Болтун кивнул:
      - В этих водах всегда много акул, но пока не пролито ни капли крови в воду, мы почти в безопасности.
      Уже в темноте мы наскоро запили ужин тёплым соком выскочки, пропахшим на жаре вонючей рыбьей кожей. И Болтун приказал мне спать, сам встав у штурвала.
      - Спи, утром ты встанешь. Если больше ничего не произойдёт, завтра будем на Острове...
      Эти слова мне слышались уже сквозь сон. Я ещё некоторое время видел в сумерках фигуру Болтуна над светившейся в ночи водой океана. Но вскоре и Болтун исчез. Снова был жаркий день. И снова я плыл к своей неведомой земле...
      
      На рассвете Болтун меня растолкал. Буркнул:
      - Следи, гад, чтобы стрелка ни-ни...
      И, повалившись рядом, захрапел.
      Солнце только обозначилось над горизонтом. Ветер чуть надувал парус. И дилижанс продвигался медленно.
      Я, сунув кусок рыбы в рот, жевал. Развернул листья водоросли с солью. Открыл рот и посолил в него щепотью. Хлебнул из бурдюка. Сморщился - вода стухла.
      Становилось всё светлее. Лучи солнечные уже играли на воде и слепили. Глазам было больно.
      Но разлепив их едва, я толкнул Болтуна:
      - Смотри!
      В той стороне, куда мы направлялись, там, где солнце село и сейчас было ещё смутно и серо, виднелась лодка. Для меня всё, что не растёт на стебле и может плавать, не относилось к рыбам или не называлось человеком, становилось лодками. Но эта очень отличалась от моей и от дилижанса Болтуна. Это было, как две лодки, поставленные одна на другую, с основанием в два раза шире дилижанса, и с огромным колесом, повисшим наполовину в небе, наполовину - в океане.
      - Всего лишь Остров близко. От шагохода держись подальше...
      До Острова я ни разу не добирался. Мне представлялся он большим скопищем выскочек и уймой людей. Но на выскочку можно поставить только одну хижину, которую она сможет защищать от штормов и нападения акул. Как там могли существовать такие вещи, как казино, паб, где, как говорил Болтун, всегда много народа, я не мог представить себе.
      Шагоход вблизи оказался ещё страшнее, чем издалека. Колесо с меня ростом дёрнулось и со скрежетом поползло в воду.
      Дилижанс наш проходил мимо, словно крадучись, и, мне показалось, вздрогнул вместе со мной, когда шагоход ожил. А оттуда вдруг крикнули, и я тогда различил человека, сидевшего возле колеса:
      - Эй, Болтун, старый плавучий саквояж, ставлю кварту вонючей зелёной бурды, что я раньше тебя буду на Острове!
      Мой напарник зашевелился и закряхтел, выбираясь опять со дна дилижанса.
      - Дино, акулий хрящ, - пробормотал он себе под нос и крикнул уже громче: - Да куда тебе угнаться на своём корыте за моим дилижансом! С попутным ветром...
      Тут его взгляд упал на поникший парус, и Болтун с непроницаемым видом добавил:
      - Но я всю ночь вёл дилижанс, а вчера мы попали в шторм, и теперь я хочу отдохнуть.
      И опять принялся укладываться на дно дилижанса. А на шагоходе захохотали и закричали в ответ:
      - Нет-нет! Я этого не вынесу, Болтун! Только не плачь! Я тебе привезу утиральник, и ты поплачешься у меня на плече!..
      - Заткнись, Дино, старая шагающая каракатица! - заорал зло Болтун, вскочив и принявшись разворачивать парус. - Если есть ветер, тебе никогда не догнать меня, и ты знаешь это! Есть ли у меня ветер? Есть ли у меня ветер?! Ха! У меня есть ветер!
      Утренний бриз стал крепчать, парус надулся, и Болтун захохотал, подставляя лицо ветру. На шагоходе колесо завертелось с удвоенной силой. Теперь я видел, что ноги Дино, сидевшего на удобном сидении с высокой спинкой и подлокотниками, крутят колесо так, что только мелькают коленки. И покачал головой:
      - Далеко до Острова, Болтун? У того придурка ноги отсохнут так крутиться.
      Болтун лишь озабоченно переводил взгляд с паруса на шагоход, с шагохода на горизонт.
      - До Острова рукой подать. Дино далеко не уходит на своём корыте. На первой же волне покрепче его посудину разнесёт в щепки...
      Дилижанс разгонялся медленно, раскачиваясь и скрипя. Я с ужасом смотрел, как шагоход, эта высоченная колымага, хлябая колесом и опасно заныривая бортами, несётся рядом.
      - Мы легко его обойдём! - крикнул мне Болтун. - Если только Большой Слюк не с ним...
      В этот момент дилижанс медленно, но верно стал опережать шагоход. Дино со свирепым лицом что-то кричал нам. Потом вскочил и побежал внутрь грубо сколоченной хижины на борту шагохода и вытолкал оттуда верзилу. Тот сел на место Дино и принялся толкать колесо.
      Больше колеса я не видел. Оно превратилось в мутное пятно из бьющейся по кругу воды.
      - А! Всё-таки Слюк с ним! Ты видел, а?! Видел?! Что, Дино?! Кишка тонка самому?! - заорал Болтун. - Садись на весло, Молчун! Быстро на весло! Мы сделаем их! Пока ветер на нашей стороне, у нас есть шанс!
      Но ветер, то надувал парус, то лишь шевелил его.
      Сунув мне весло, Болтун сам тут же принялся грести. Бешено, рывками, оглядываясь на шагоход.
      Весло деревянное, увесистое по сравнению с моими, костяными, легло в руку, будто я всю жизнь ходил на таких вёслах. Показалось, даже выхлоп полезный от него больше. А потом понял - точно больше...
      Шагоход уже почти сравнялся с нами. Этот Большой Слюк словно сросся с колесом. Бешено оскалившись, наклонившись вперёд, он не сводил с нас диких глаз. Коротышка Дино прыгал возле него и орал.
      Я не заметил, как стало светать, как перед нами выросла большая шишка посреди океана. Шишка, облепленная хижинами, совсем не похожими на наши. А внезапно налетевший ветер вдруг погнал дилижанс с удвоенной силой к берегу, и Болтун дал знак не грести.
      - Хороший ветер. Ну, подуй ещё немного, - бормотал Болтун, щурясь на солнечные блики, прыгавшие по волнам, - ну же, ветер, дуй...
      Шагоход стал отставать. Дино обрушился с кулаками на Большого Слюка.
      Берег был всё ближе. Ближе. Я с удивлением разглядывал дома, прилепленные к чёрной каменюке, выпершей со дна. Дома, собранные из того же старого, обветшавшего дерева, что и дилижанс Болтуна и шагоход. Они были очень странные на вид, эти дома. Но казались крепкими, крепче, чем наши травяные хижины. Стояли они так часто, что стена одного дома оказывалась стеной следующего. Сверху казалось - прямо на крыше нижних хибар сидел уже верхний ряд домов.
      Ткнувшись в камень носом, дилижанс закачался на прибрежной волне. И Болтун, выбравшись, стал привязывать его канатом к огромному валуну. Было здесь множество лодок, лодчонок, кожаных, как моя, деревянных, как дилижанс, несуразных, как шагоход, который уже тоже причалил.
      На камень из дилижанса я выбрался осторожно - если вся эта кочка с домами уйдёт под воду, как выскочка, то мне за это прилетит посильнее материнской затрещины. Долго стоял, ощущая твердь под босыми ногами, оглушённый тем, что эта самая твердь никуда не проваливалась, не колыхалась подо мной. Пока не услышал слова:
      - Продай мне этого лягушонка, Болтун.
      Я завертел головой, отыскивая лягушонка, плохо себе представляя, что он такое. Потом отыскал говорившего. Дино. Свесившись через перила своего шагохода, он смотрел на меня. Не обращая внимания, на то, что я здесь, словно я колесо на его шагоходе, он продолжил:
      - При том, что лягух, он хорошо держался на воздухе. Где ты его взял?
      Болтун всё ещё молчал, возился со снастями, потом покосился на меня, и усмехнулся - видимо, вид у меня был совершенно дикий. И буркнул:
      - Ты, кажется, забыл про должок, старая вонючая каракатица. Или зубы мне заговариваешь? И играешь ты нечестно. Зачем Слюка посадил на колесо?! С тебя вдвойне причитается!
      - Кого ты пытаешься надуть? Тебе лягух помогал, Болтун! - захохотал Дино.
      Тут Большой Слюк сошёл на берег. Шагоход поднялся из воды сразу на мою ладонь. Громила стоял впритык с нами. И я увидел, что он на две головы выше меня. Схватив вдруг меня подмышки, он дёрнул, без усилия поднял в воздух и бросил на шагоход.
      Я шлёпнулся и, тут же вскочив, повернулся к Дино. Выхватив акулий зуб, в каком-то злобном отчаянии, готовый на всё, даже всадить этот самый зуб в горло любому, кто ещё прикоснётся ко мне. Тот рассмеялся неуверенно:
      - Ну-ну...
      А сам косился на Слюка.
      - Стоять всем, Дино, - раздался медлительный голос Болтуна, - продырявлю, как свинью, если дёрнетесь, - тихо добавил он, и я увидел, что он держит в руках гарпун на китовую акулу. - Уходи, парень. Уходи. Зря я тебя сюда притащил... Стояяять, Слюк.
      Он ещё говорил, а я уже развернулся и скользнул в воду. Услышал, как Дино заорал:
      - Сеть, бросай сеть!
      Я же стал уходить вниз. На спасительную глубину. Торопливо оглядываясь, рывками удаляясь. Но вскоре понял, что никто за мной не гонится. И завис в мглистой холодной глубине, вытянувшись напряжённо, как леса, вглядываясь в зелёную толщу воды над головой. Наверху, возле Острова, тёмными пятнами виднелись днища лодок. Утреннее яркое солнце освещало пустынную поверхность океана. Медлительная черепаха принялась рядом подниматься наверх. Я ошалело рассматривал её огромное жёлто-коричневое брюхо. Будто никогда раньше не видел.
      
      Камень Остров, чёрным зубом выперший со дна океана, оказался лишь частью подводной каменной гряды, тянувшейся вдаль, сколько хватало взгляда. Колонии мидий и устриц усеивали впадины.
      Я понял, что голоден, и стал их отковыривать ножом. Наелся. И почувствовал, что злость и растерянность отступают, что самое страшное, что могло случиться, позади. Может быть, позади. Оставалось добыть мою лодку. А для этого нужно дождаться ночи...
      
      Оставаться под водой я мог подолгу. Холодная глубина лежала подо мной. Вертлявая пёстрая мелочь, большие важные рыбы плыли мимо. А я, разглядывая дно, удалялся от Острова. Но боялся совсем упускать его из виду. Места здесь мне были незнакомые. Это там, дома я знал каждую выбоину, каждую кочку в нашей части океана. И поэтому сразу возвращался назад, к Острову. Несколько раз поднимался на поверхность и болтался поплавком, высунув голову и согреваясь на солнце. Разглядывал издалека дома и людей, сновавших по крышам, видел дилижанс и успокаивался - Болтун ещё здесь, значит, и лодка моя тоже тут. И ждал.
      Дождавшись темноты, я добрался до берега. Высунул голову и осмотрелся. Каменная гора светилась огоньками. Слышались шум и пьяные крики. Забравшись в дилижанс, я отвязал свою лодку. Стал искать компас и нашёл его под лавкой.
      Держа лодку с вёслами над головой, я отошёл по воде от берега. Сел в лодку и поплыл. Огни стали быстро удаляться от меня. Холодный ночной ветер с океана гонял мурашки по телу. Но я радостно поднял весло над головой и помахал удалявшейся от меня каменной кочке под названием Остров. Больше я сюда не вернусь...
      
      До дома я добрался на десятый день. Задремав немного уже под утро, проснувшись и увидев в утренней розовой дымке плавающие на воде головки выскочек, я улыбнулся и сказал вслух:
      - Я дома, океан.
      В пути я привык разговаривать вслух, обращаясь к тому зверю, что ворочался подо мной и нёс меня на своей спине. Мне казалось, что он понимает и отвечает мне...
      Мать расплакалась, сказав, что уже отдала океану из моего тайника прозрачную мятую бутылку и рваный прозрачный мешок. Отец растроганно похлопывал по плечу и приговаривал:
      - Ты вернулся, сынок. Значит, ты поймаешь ещё свою самую большую рыбу.
      Я лишь смеялся в ответ. И говорил матери, чтобы она не плакала, что я найду себе что-нибудь получше.
      А назавтра опять ушёл в океан.
      Запасшись соком выскочки и прихватив компАс. Ведь "...если брать от Тёплого Течения всё время на заход солнца, пройти два дня и ночь, и ещё полдня на небыстром ходу, и нырнуть... то там и будет земля".
      Я готовил себя к тому, что слова Болтуна могут оказаться шуткой, злой насмешкой. Но не мог заставить себя забыть их.
      И когда к вечеру третьего дня увидел далеко впереди, на бескрайней пустынной глади океана точку, которая по мере моего приближения росла, превращалась в тёмно-бурое очень знакомое корыто, я сказал вслух:
      - Да это же дилижанс. И провалиться мне на этом самом месте, если я не рад его видеть.
      Пустой дилижанс качался на волне. Но канат уходил под воду, и я стал тихонько его потягивать. Канат дёрнулся и дал заметную слабину. Я принялся его сматывать на локоть, и вскоре показалась чёрная голова.
      - Ха! Я так и знал! - воскликнул Болтун, отбрасывая мокрые волосы с лица, и тряся головой, чтобы выбить воду из ушей. - Кто же ещё может оторвать меня от работы?! Это ты, бездельник!
      Я рассмеялся и тут же принялся шарить, отыскивая, где компАс. Вытащил из мешка на поясе и протянул Болтуну.
      Он перевалился через борт, заливая лодку водой.
      - Оставь себе. У меня уже есть другой, - важно ответил он. - Я видел, как ты тогда уходил. Так и думал, что ты вернёшься за лодкой. Но нет ли у тебя чего-нибудь пожрать?
      С утра на две мои лесы, перекинутые через борт, клюнули две годные рыбы. Разрезав их теперь на куски и присыпав крупной солью, пряно пахнувшей водяным листом, в которой она хранилась, мы поели.
      - Здесь, под нами небольшая земля. Совсем неглубоко, - рассказывал Болтун, жадно жуя, - а большие развалины лежат дальше. Но туда я не хожу. Там меня хватает лишь добраться до дна и уже нужно поворачивать назад...
      
      ...Земля лежала передо мной. Выточенные не океаном линии дорог... затянутые илом и обросшие колониями устриц и мидий, оставленные кем-то каменные хижины, посаженные друг на друга много раз... странные предметы, которым мне не найти названий... Я шёл по гладкой плите, растрескавшейся местами от разломов и времени. Видел Болтуна, тащившего на себе вязанку бутылок и мешков, собирающего всё то, что попадалось на глаза и не рассыпалось в прах от прикосновения, и тут же рывком принимающегося всплывать, синея и распухая от недостатка воздуха.
      Я тоже прихватывал мешки. Их здесь было множество, и им ничего не делалось от времени. А мать, налив немного воды в мешок, закрутив плотно, пузырьком, и, подставив его под солнце, поджигала рыбий жир для очага. И я впервые подумал: вот продаст Болтун все мешки, что тогда?..
      Сел на гладкий выступ, которых было много и они все друг за другом поднимались кверху. И заплакал. Передо мной - земля. Но пора подниматься наверх.

    2

    Бондарева О.И. Велесов полустанок   40k   Оценка:9.00*3   "Новелла" Проза, Мистика

      Поезд приглушенно скрежетал на повороте, постепенно замедляя ход. Неизменный стук колес растягивал паузы, словно старый магнитофон жевал пленку с записью ритма. Включались и выключались тормоза, дергая пассажиров. Подпрыгивал на столике стакан, звеня подстаканником и чайной ложечкой.
      Из окна лились синие сумерки. По краю мутного стекла с закругленными углами ползли иглы морозных узоров.
      Олег отложил книгу, когда в полумраке купе буквы начали сливаться в странные письмена. Перевернувшись на верхней полке на бок, он выглянул в проносящийся мимо заснеженный вечер, разделенный на кадры штрихами придорожных столбов.
      Он смотрел на заиндевелые деревья, но видел город своего детства. Мосты над Волгой, Речной вокзал, отражающиеся в воде купола церквей, колесо обозрения в Горсаду. Покидая его много лет назад, после смерти бабушки и расставания с Мариной, он не оглядывался. И не думал, что однажды, наткнувшись на фотографии в журнале, поймет, что тоскует. По гремящему трамваями проспекту, по бульвару с заросшим бурьяном спуском к реке, по забору ткацкой фабрики с выщербленными кирпичами, по древней пожарке на углу. По болотистой речушке Тьмаке, где когда-то рыбачил с дедом, по ботаническому саду, куда ходил с бабушкой, по памятнику Пушкину, возле которого встретился с Маринкой. И просто не сможет дальше жить, не увидев эти места вновь. Не прикоснувшись к безмятежному прошлому хоть на миг.
      - Чаю, что ли, сообразить? - подумал вслух сосед с нижней полки, крепкий седой старик в рубахе-косоворотке. Остальные попутчики, две болтливые тетушки, вышли еще утром, так что в купе было убаюкивающее тихо. Наверное, деду стало скучно, и он искал повод начать разговор.
      - Давайте, я сбегаю, - охотно отозвался Олег, слезая со своей лежанки и всовывая ноги в ботинки. Ему и самому надоело валяться.
      - Беги, беги, парень, - обрадовался сосед, вытаскивая из-под стола сумку. - А я пока поужинать соберу. Старуха моя много чего напихала в дорогу, мне одному не управиться. Вот и поможешь.
      Олег пробрался по шатающемуся коридору к проводнице - и назад, с двумя пускающими клубы пара стаканами в металлической оплетке. Старик уже разложил на белой тряпице домашние пироги, сало, хлеб, соленые огурцы. Вроде, и не успел проголодаться, а при виде самой что ни есть дорожной еды потекли слюнки.
      - Ну, будем знакомы, - кивнул дед. - Николай Иваныч.
      - Олег.
      - Куда едешь-то? - попутчик с удовольствием отхлебнул горячего чаю, положил кусочек сала на горбушку. - По делам, небось?
      Пожав плечами, Олег отставил свой стакан и взял пирожок. С капустой! Совсем такие же пекла когда-то бабушка. А внук крутился рядом, следил за растущим тестом, перемазывался в муке и хватал с противня исходящий жаром пирожок, перекидывая в ладонях, кусая и обжигая язык.
      - Даже не знаю, - неожиданно для себя признался он. - Сказал бы, что еду домой - но ведь нет в этом городе у меня больше никого. И в доме живут чужие люди.
      - А, - как будто, совсем не удивился Николай Иваныч. - Понимаю. Хочешь время вспять повернуть. Заглянуть в гости к себе самому - но только моложе и счастливее.
      - Да, - усмехнулся Олег. - Глупо.
      - Ничуть. Сложно, да. Но правильно. И способ самый верный выбрал.
      - Способ?
      - Ну да, - старик взглянул на него с веселым прищуром и хрупнул огурцом. - Дорога - лучшее средство попасть куда-нибудь. Даже если цель далеко, нужно идти. У сидящего на одном месте ничего не выйдет.
      Олег улыбнулся. Николай Иваныч был по-житейски мудр.
      - Может, вы и правы. Только как узнать, что движешься туда, куда надо? Вдруг, не угадал, и совсем в другую сторону?
      - И такое бывает, - согласился дед, утирая короткую бороду. - Иной раз ступит человек на тропинку, думает, вперед стремится - а глядь, снова оказывается там, откуда ушел. Так и мотается по кругу всю жизнь. Другой не успеет пары шагов сделать - а путь уже позади. Правда, оказывается не всегда там, куда задумал попасть. Третий же так во вкус движения входит, что ни одно место больше надолго не удерживает... Вот я из таких. Знаешь, когда дорога зовет, не отпускает. И хочется остановиться - а глаза все за горизонт глядят, не под ноги. Тут другое трудно. Уметь возвращаться.
      Подперев голову морщинистой рукой, Николай Иваныч следил за припорошенными деревьями, что под стук колес резво бежали по склону холма назад, в догоняющую поезд ночь.
      Собрав пустую посуду, Олег тихонько притворил за собой дверь купе.
      Состав вновь притормозил, с эхом вползая на стальной мост над незамерзшей речкой, едва видной в глубокой синеве. И вдруг, содрогнувшись всем железным телом, встал - наверное, впереди красный сигнал семафора.
      - Опять стоим? - раздался недовольный, не очень трезвый голос из тамбура. - Что за дела?
      - А я тут причем? - сварливо отозвалась проводница. Вооружившись веником, она решительно дернула дверь и скрылась в табачных клубах. - Опять наплевали, бычков накидали? Позову начальника поезда, получите штраф... Ну, подвиньтесь!
      Олег оставил стаканы у титана и пошел обратно к своему купе. На мосту горело несколько ярких фонарей, в их свете медленно падали крупные снежные хлопья. В полутемном коридоре беззвучно реяли тени.
      Внезапно откуда-то вынырнул еще один, более крупный, непроглядный силуэт, и Олег остановился. Он с изумлением смотрел за окно, на женщину в длинном балахоне, с темными распущенными волосами, которая неловко пробиралась по засыпанным снегом шпалам. "Вышла из вагона? Зачем..." А незнакомка растерянно огляделась, словно не понимала, где находится - и двинулась к краю моста. Пролезла между толстыми опорами, замерла, глядя вниз. Ветер ударил ей в лицо, сбросив с волос снежинки.
      - Эй! - Олег стукнул в стекло. - Вы что там делаете?
      Конечно, женщина его не слышала. Она сделала еще шаг, покачнулась, держась за опору кончиками пальцев.
      Не долго думая, Олег схватил из купе куртку, и кинулся в тамбур.
      - Мужчина, вы куда? - проводница, которая выметала в открытую дверь окурки, попыталась преградить путь. - Выходить нельзя, поезд сейчас тронется!
      - А вы задержите, - бросил он, выпрыгивая наружу.
      Самоубийца неподвижно стояла на том же месте, только ледяные порывы развевали балахон.
      - Стойте! - крикнул Олег. - Подождите. Зачем вы туда залезли, это опасно!
       Она вздрогнула и обернулась. Молодая, худенькая и совершенно замерзшая: распухшие искусанные губы, покрасневший нос. Не похоже, что недавно покинула теплый вагон.
      - Слушайте, я вам помогу. Дайте руку!
      Девушка заплакала и доверчиво потянулась к нему. Олег сжал холодную, как ледышка кисть, полуобнял за талию и перенес через нагромождение железа. Незнакомка мешком повисла у него на руках, содрогаясь от рыданий и что-то бормоча.
      - Идемте скорей, вы простудитесь.
      - Я должна была догадаться, - она подняла залитое слезами лицо и быстро шептала непослушными губами. Глаза лихорадочно блестели. - Я обязана была верить, что ты меня не оставишь. Ты вернулся...
      Олег понял, что девушка не в себе. Наверное, ее бросил муж или возлюбленный, и она приняла неожиданного спасителя за неверного супруга. Такое случается. Ничего, со временем шок пройдет.
      - Конечно, - согласился он. - Поверьте, все наладится. А сейчас нам нужно вернуться в вагон...
      Словно в ответ на его слова поезд лязгнул буферами и медленно тронулся с места.
      - Бежим! - Олег бросился догонять, таща за собой девушку. - Скорее!
      К его ужасу, дверь оказалась заперта. Как же так?
      Девушка споткнулась и упала, а Олег помчался еще быстрее, бессвязно думая о стоп-кране и одиночестве в зимнем лесу. Схватившись за поручень, он вспрыгнул на подножку и заколотил в холодное железо. Но сквозь заиндевелое стекло не было видно ни проводницы, ни курящих пассажиров.
      - Олег! - донесся сзади крик сквозь равнодушный, ускоряющийся стук колес.
      Он судорожно дергал ручку, стучал кулаком, ногами, но тамбур был пуст, и никто не слышал. А поезд набирал ход, в полуметре проплывали облепленные снегом знаки и столбы - выхода не оставалось.
      Разжав руки, Олег скатился с насыпи в сугроб.
      - Да что же это? Не может быть! - в отчаянии простонал он, отплевываясь и вытряхивая набившиеся за воротник холодные мокрые комья. - И что теперь делать?
      Последний вагон не ответил, только мелькнул, удаляясь, ряд желтых прямоугольников с закругленными углами. Оставив двух человек на произвол мороза и ночи.
      Вдруг рельсы снова тоненько запели. Из-за поворота неторопливо выбрался встречный поезд, ослепив прожектором и обдав густым черным дымом с запахом сажи. Лязгая и звеня, он тоже стал замедлять ход возле моста. Уже плохо соображая, Олег бросился вверх по склону, увязая в глубоком снегу. Показалось, что одна из дверей последнего вагона открыта, и даже кто-то высунулся наружу.
      Конечно, он не успел. С шипением выпустив пар, состав осторожно прогрохотал над речкой и прибавил скорость. Кому дело до того, что отставшие замерзнут - в трех шагах от людей и тепла, но не в силах добраться до них, словно до иного измерения.
      Обдумывая нелепейшую ситуацию, Олег побрел к мосту. Не стоит рвать на себе волосы, не в тайге все-таки. Придется идти вдоль полотна. Когда-нибудь они наткнутся на деревню или переезд. Только в какую сторону? Он попытался сообразить, не попадалось ли по пути жилье или автомобильная дорога, но ничего не мог вспомнить. В конце концов, решил двигаться вперед.
      Показалось, или спасенная только что назвала его по имени? Да нет, откуда бы ей знать, как его зовут.
      - Эй, вы где?
      Мост по-прежнему сиял фонарями, но девушки нигде не было видно. Пустота, только лениво летят по ветру снежинки. Сердце сжалось: неужели она все-таки прыгнула? Олег подбежал к перилам, перегнулся - как и следовало ожидать, увидел лишь темный провал речки в обрамлении бледных берегов. Глубоко внизу поблескивала вода в свете всходящей над лесом луны.
      - Эй! Ау! - еще раз закричал он, но уже знал, что никто не ответит. Он остался один.
      
      Маленький домик станции неожиданно возник среди молчаливых сосен под снежными шапками. Если бы над вывеской не горела тусклая лампа, его можно было бы проглядеть в серебристой лунной темноте, так же как и заметенный перрон. "Дачное", - гласила едва различимая надпись.
      - Слава Богу! - выдохнул Олег.
      Полустанок оказался не так уж и далеко, километра два хрусткой искрящейся колеи. Но идти по обледенелым шпалам было очень неудобно, скользко и тревожно. Несколько раз приходилось уступать дорогу шумным призракам поездов. Однажды попробовал замереть на рельсах в надежде, что машинист остановит тепловоз. Но когда тяжело накатывающий из тьмы циклоп вперился громадным глазом, издал низкий вибрирующий гудок, нервы сдали, и Олег отпрыгнул на обочину. Больше проникать в чужое измерение не пытался.
      Рванув массивную облупленную створку, Олег, наконец, оказался в тепле. Тесный зал ожидания с тремя рядами старых деревянных скамей был пуст. Забранные решеткой низкие окна, пожелтевший лист с расписанием и закрытое окошечко кассы - вот и весь интерьер.
      Он постучал по толстому стеклу, но ответа не дождался. Стоило ли сомневаться! Не везет - так не везет. Олег почувствовал, что терпение подходит к концу, и от души выругался. Угораздило же вляпаться в историю! И все из-за одной полоумной девицы. Не первая, кто существенно осложняет ему жизнь, мог бы уже сделать выводы...
      Входная дверь скрипнула, впуская кого-то. Олег с облегчением обернулся - и остолбенел.
      - Вы? Что вы здесь делаете? - вырвалось у него.
      - А вы как тут оказались? - удивилась девушка, стряхивая белые кристаллики с плеч и пушистой шапки-пирожка.
      Это была она, та самая самоубийца с моста. Но выглядела совсем иначе.
      Аккуратно уложенные в высокую прическу волосы, странного покроя длинное пальто, в руках какая-то невиданная плюшевая сумочка и... меховая муфта. Лицо с большими темными глазами, хранящими неприступное, и в то же время тревожное выражение, неожиданно показалось хрупко миловидным.
      - Не хотите сказать спасибо? - строго осведомилась она.
      - За что?
      - За спасение вашей жизни. А также принести извинения за то, что по вашей милости я отстала от поезда.
      - Погодите-ка, - вытаращил глаза Олег, - это я отстал от поезда, потому что спасал вам жизнь!
      Девушка надменно вздернула брови:
      - Вы сумасшедший? Ну разумеется, иначе не бросались бы под колеса и не городили вздор. Надеюсь, не приметесь буйствовать. Предупреждаю: у меня есть револьвер.
      Олег открыл было рот, но не нашелся, что сказать. Очевидно, у девицы не все в порядке с головой, и с ней это давно. Иначе зачем бы наряжаться по моде позапрошлого века, щеголять устаревшими словечками, не говоря уже о совершенно превратном понимании событий.
      Да, но каким образом она оказалась на станции? Олег был уверен, что шел сквозь притихший лес в компании лишь продрогшей кособокой луны. Выходит, села на поезд и вышла здесь, в "Дачном", по дороге приведя себя в порядок?.. Зачем?
      - Вы что же, так и будете стоять столбом, даже не поищете смотрителя? Мне не улыбается коротать остаток ночи здесь в вашем обществе, - бросила она, стаскивая перчатки. Стуча каблучками о прогибающиеся доски пола, прошла в дальний угол зала, где притаилась неприметная дверь.
      Тут Олег сообразил, что даже если кассира нет, сторож быть обязан: ведь станция работает. И мысленно обозвал себя дураком. А девчонка, хоть и с крышей набекрень, думать умеет.
      На стук выглянул заспанный старик в накинутом на плечи тулупе, чем-то похожий на обросшего волосами лешего и на попутчика Николая Иваныча одновременно.
      - Следующий поезд только утром, - зевнул он в рукав и мотнул седой головой в сторону засиженного мухами расписания. - Тогда и кассирша, Марья Семеновна придет. Ничем не могу помочь, разве согреть чайку. Хотите?
      - Спасибо, с удовольствием, - огорченно вздохнула девушка.
      - Послушайте, - запротестовал Олег, - может, рядом есть автобусная остановка? Или кто-нибудь из местных согласится довезти до нее на своей машине?
      Старик посмотрел с любопытством:
      - Нет тут ничего такого. Местных-то: я, Марья Семеновна с Гришкой, диковатым приблудышем, да Федор Кузьмич, егерь. У Кузьмича конь с повозкой есть, но ночью никуда он тебя не повезет, мил человек. А больше никого, деревня давно вымерла или разъехалась. Дачи только остались. Вот летом - другое дело... Да, Гришка имеет обыкновение бродить тут порой, не пугайтесь. Он малый пришибленный, но не злой.
      Словоохотливый сторож, шаркая ногами, ушел заваривать чай, а незадачливые попутчики вновь остались наедине. Девушка чинно уселась на скамью и расправила пышные юбки:
      - Может, представитесь, раз нам все-таки придется провести вместе несколько часов?
      - Олег, - сдался он, присаживаясь напротив.
      - Редкое имя, но красивое, - вежливо заметила она. - Алевтина Павловна.
      Олег фыркнул: это его имя редкое? Он приходил к выводу, что девчонка вполне адекватна. Ну а странности - у кого их нет? Встречались чудаки и почуднее.
      - Куда направляетесь?
      Алевтина смерила его уничижительным взглядом, словно он поинтересовался, не снять ли на двоих номер с одной кроватью.
      - Вы всегда пристаете с расспросами к одиноким дамам? Впрочем, после произошедшего от вас можно ожидать не только бесцеремонности.
      Олег решил больше не удивляться и не возражать. Нравится ей капризничать - на здоровье. К счастью, выскакивая из вагона, он захватил куртку с кошельком в кармане. Утром спокойно купит билет, сядет на свой поезд и забудет случившееся как ночной кошмар.
      А что, если он действительно спит на своей верхней полке и видит сон? Нет, вряд ли...
      - Я... еду к тетке в Петербург, - тихонько сказала Алевтина, вдруг утратив все ехидство. Она теребила перчатки и, не отрываясь, глядела на свои руки. - В саквояже, который остался в вагоне, лежали мои последние деньги. Не уверена, что разменной суммы в ридикюле хватит на билет.
      Пропустив мимо ушей и "ридикюль", и "саквояж", Олег великодушно ответил:
      - Ладно, я заплачу. Хотя мой чемодан тоже уехал без меня в Тверь.
      - В самом деле? - обрадовалась девушка, прижав кулачки к груди. - Поверьте, я верну все до копейки. Продиктуйте ваш адрес, и я вышлю, как только смогу! - она на секунду прикусила губу и, смутившись, добавила: - Правда, не могу обещать, что сразу. Не знаю, скоро ли удастся найти место в незнакомом городе, и как много сумею откладывать с жалованья.
      - И какую же работу изволите исполнять? - не удержался Олег от сарказма. "Жалованье", по его мнению, было уже чересчур. - Профессия имеется?
      - Конечно, - Алевтина выпрямилась, вновь напуская на себя высокомерие. - Я получила хорошее образование. Говорю по-французски и по-английски, могу преподавать рисование, игру на фортепиано, рукоделие и танцы. Обладаю некоторыми познаниями в истории и географии. Вы едете из Петербурга, возможно, вам известна семья с маленькими детьми, которая подыскивает гувернантку?
      - Ну, хватит! - взорвался Олег, вскакивая. - Вижу, вам нравится изображать институтку девятнадцатого века, но я не желаю слушать фантазии девицы, у которой явно не все дома!
      Алевтина с изумлением уставилась на него широко распахнутыми глазами. Янтарно-карими, блестящими, в которых сердитый собеседник отражался как мрачная тень на фоне мягкого золотистого сияния. Олегу стало не по себе, и даже немного стыдно, словно он сделал что-то нехорошее.
      - Да, я не институтка, - прошептала она, не сводя взгляда с попутчика, будто не в силах поверить в грубость только что бывшего милым и добрым человека. - У меня не все дома. И дома у меня тоже нет. Но это не моя вина. Я всего лишь вдова, которой покойный муж оставил в наследство крупные долги. Мне пришлось продать все имущество, и надеяться, что тетка, которую не видела пятнадцать лет, приютит, пока не найду себе хотя бы места прислуги в чужом доме. Да, я путешествую одна, любой может счесть меня ветреной особой и обращаться соответственно. Но я не собираюсь сдаваться, слышите, вы! Я буду бороться, хотя единственное, что у меня осталось - гордость и уважение к себе. Но уж этого-то никто не отнимет: ни племянник мужа, который милостиво предлагал роль содержанки, ни развеселый купец с Заволжского рынка, который звал в Ялту за легкой жизнью. А вы... вы можете думать, что вам угодно!
      На протяжении этой тирады Олег заворожено смотрел, как ее глаза затопляют слезы, как катятся по бледным щекам и капают с подбородка в мех воротника, но лицо по-прежнему выражает решительность, если не упрямство.
      На миг мелькнула шальная мысль: а если она не безумна? Если ее рассказ - не плод воображения?
      Невозможно. Приехала на поезде из прошлого - смешно сказать.
      - Простите, - сказал он, присаживаясь обратно и с трудом подбирая нейтральные слова. - У меня нет права так грубо говорить с вами.
      Алевтина, наконец, отвела от него обжигающий осуждением взгляд и вынула из-за обшлага рукава платок с вышитыми инициалами.
      - Это вы простите за излишнюю откровенность. Я... я редко жалуюсь.
      Послышались шаркающие шаги, и, толкнув спиной дверь, в зал вышел сторож, балансируя подносом.
      - Вот, погрейтесь, - гостеприимно предложил он, устанавливая на скамью две жестяные кружки, чайник, хлеб и банку вишневого варенья. - Не обессудьте, барышня, ничего другого нет.
      - Все хорошо, - мило улыбнулась Алевтина и украдкой вытерла глаза. Сняв пальто, она разгладила оборки коричневого шерстяного платья и поправила круглый кружевной воротничок. - Мы весьма признательны. Вас как величать?
      - Дедом Миколой зовите. Если хотите вздремнуть до рассвета, принесу подушки. Одеял, правда, нет.
      - Благодарю. Вы очень любезны.
      Манеры Алевтины навязчиво утверждали, что девушка родом отнюдь не из двадцать первого века. Настолько войти в образ? Позавидуют иные блестящие актрисы...
      Олег не мог не следить, как она откусывает по крошечному кусочку хлеба, щедро намазанного вареньем, и осторожно запивает из кружки. Как мельком посматривает исподлобья и краснеет, словно шестнадцатилетняя девчонка. Но отказывался допускать фантастический вывод.
      - Утречком уже станете решать, на какой вам поезд - вперед, или назад... - рассуждал дед Микола, наливая душистый травяной чай. - Станция у нас маленькая, пассажиры редко заезжают - потому как не всякий состав здесь проходит. И стоят недолго, гляди успей запрыгнуть. Тут главное - не перепутать свой поезд с чужим. Вернуться ведь - куда как труднее... Ну, отдыхайте, завтра в путь. Пойду.
      Злясь на себя, Олег сунул под голову пахнущую курятником, тяжелую, будто набитую кирпичами, перьевую подушку, накрылся курткой и отвернулся к спинке скамьи. Но, конечно, не мог заснуть, прислушиваясь к осторожной возне расчесывающей волосы, укладывающейся Алевтины, к едва слышным завываниям зимнего ветра за стенами домика. Почему-то стало легко, уютно и умиротворенно, как в детстве, в Твери, на каникулах - когда уроков учить не надо, можно валяться в постели сколько хочешь, пока не разбудит чудный дух свежих бабушкиных блинов с маслом, а наевшись так, что пузо едва не лопается, бежать строить с мальчишками снежную крепость, или втихаря, гордясь своей храбростью, выбираться с коньками на замерзшую Волгу, или обстреливать снежками девчонок-задавак из девятого дома...
      Отчаянный вопль ударом ворвался в приятные воспоминания. Олег моментально скатился со своего жесткого ложа. Захлебнувшись криком, Алевтина дрожащим пальцем указывала на возникшее в проеме двери привидение.
      Собственно, никакое это было не привидение. Парень лет восемнадцати, даже не слишком необычный. Худой и сутулый, с длинными черно-белыми волосами, в черных лосинах и кожаной "косухе". И украшенный заклепками. В смысле, заклепки были не только на куртке, но и в ушах, бровях, ноздрях и выкрашенных черной помадой губах. Не обратив никакого внимания на нерадостный прием, парень помахал унизанной перстнями рукой.
      - Хай, пипл, - флегматично протянул он, - я Грег. Деда Микола спит?
      - Привет, - ответил Олег. Алевтина спряталась за него и жарко дышала в спину где-то между лопаток.
      - Из девятнадцатого, что ли? - Грег кивнул в ее сторону, переходя на более русский язык. - Прошлые все меня боятся. Я им стараюсь на глаза не попадаться. Но тут смотрю - мужик из двадцать первого, ровесник. Поговорить захотелось, аж жуть. Скучно со стариками. Всё трындят: помойся, постригись, серьги вынь. А?
      Олег потрясенно уставился на Грега и не сразу обрел дар речи:
      - Э-э... Ты что, хочешь сказать, что Аля...
      - Ну! Сам, что ли, не просёк? Станция тут, деда Миколы. Святой Николай, покровитель путешественников, не слыхал? Еще раньше Велесом звали, в Греции - Гермесом, где-то еще... не помню. Ему дороги в один узелок завязать - раз плюнуть. Так что здесь всякие попадаются. И не только на паровозах. Как-то, помню, этот - как его... - витязь на лошади был, во! И какая-то чувиха из двадцать второго, бегающая как...
      - Это же тот Гришка, который пришибленный, - сердито шепнула Алевтина, ее дыхание шевельнуло короткие волосы у Олега на затылке. От шеи за воротник свитера побежали мурашки. - Не слушайте его, путешествий во времени не бывает, это выдумки мистера Уэллса. Мы ведь в девятнадцатом веке живем, вот-вот двадцатый наступит! И еще: была бы признательна, если бы вы называли меня по имени-отчеству!
      А Гришка присел на скамью, вытянул ноги в громадных берцах и сунул в рот сигарету.
      - Еще бывает, души забредают, - продолжал он, наслаждаясь производимым эффектом. - Знаешь, те, кто умер, и думает, куда податься: в рай, в ад. Или те, кто там уже свой срок отбыли, и решают, кем снова родиться. Последний путь, или первый - это ведь тоже дороги. С душами не поболтаешь, правда - народ неразговорчивый... Так что, все у деда Миколы под контролем. Знаете, вам повезло. Можете себе дорогу выбрать. Хотите - на свой поезд, хотите - в средние века, в Древний Рим, в Вавилон, или в будущее. Можно и в том же времени, только в совсем другую страну, в другую жизнь. А?
      Олег отер пот со лба, и тоже опустился на деревянное сиденье. Алевтина примостилась рядом, но все-таки подальше от Гришки.
      - Если ты правду говоришь, - саркастически сказала она, - что же сам еще на станции околачиваешься?
      - А мне и тут хорошо, - пожал плечами тот, жуя сигарету, но почему-то не раскуривая. Дед Микола не велел дымить в здании? - Чего я не видал в этом Вавилоне, в школе все уши прожужжали. В будущем - хрен его знает, как живут. Дома - мать снова запилит, и Ленка опять к своему новому хахалю будет каждый день в "бэ-эм-вэ" прыгать... А тут нормально. Время-то не идет.
      - Это как?
      - А так. Ни болезней тебе, ни старения. Волосы не растут, ногти. На наркоту не тянет, ни бухать, ни курить незачем, все равно толку ноль. Времени нет, ясно? Можно сколько хочешь думать, куда двинуть - ни секунды не потеряешь. Марья Семеновна, жена деда Миколы, меня жалеет, подкармливает, хотя голода тоже нет. Но вкусно - чего не похавать? По выпивке, правда, скучаю. Как-то у Кузьмича кувшин браги стащил, выпил - тьфу! Не окосел даже. Старики хитрые, они пить в мир выходят, где время есть. Меня с собой звали. А я - фиг вам! Я-то ж сюда не вернусь.
      - И не гонят? - вздохнул Олег, смиряясь с тем, что или пацан не сочиняет - или он развлекается где-то в сумасшедшем доме с другими психами.
      - Не-а. Раз уж привели - мое право. Говорю же: хоть минуту сиди, хоть год - одно и то же.
      - Постой, а рассвет? - забеспокоилась Алевтина. Похоже, она тоже начинала верить. - Дед Микола говорил, что утром поезд придет.
      Гришка кивнул:
      - День и ночь тут есть. Зима, лето - как положено. Будет тебе и утро, и поезд. Ты главное, подруга, на нужный сядь. А то хочешь - оставайся, подумай еще. Повеселимся! - он подмигнул.
      Девушка вздрогнула и покачала головой, а парень расхохотался. Олегу же пришла в голову иная мысль:
      - Слушай, а почему мы? Ну, именно здесь оказались? И именно сейчас?
      - Видно, в неизвестность ехали, - важно ответил Гришка. - Каждый, кто гадает, что его в конце пути ждет, в межвременье оказывается. Правда, некоторые так замотаны делами, сами в себе варятся - и не замечают, что у них есть выбор из тысячи дорог... Несутся дальше, по кругу, как цирковые кони, упускают шанс найти свой путь, - он хмыкнул и прибавил: - Это деда так говорит. А чё? Красиво.
      - Вижу, ты все-таки добрался до моих гостей, - дед Микола, незаметно появившийся из подсобки, с притворным гневом смотрел из-под седых бровей. - Сколько раз просить? Люди сами думать должны.
      Было видно, что старик не очень-то и сердится, но Алевтина поёжилась и придвинулась ближе к Олегу. Тот машинально обнял ее за талию. Она не возмутилась.
      - А чё я? Я ж не советы даю. Только рассказываю, - Гришка столь же притворно потупился.
      - Вы очень добры, дед Микола, - робко сказала Алевтина. - Спасибо за шанс. Только... я не знаю, что с ним делать. В чужое время не хочу. Боюсь. Дома хоть что-то родное, знакомое... Так что, я лучше на свой поезд, в Петербург.
      Дед Микола усмехнулся, отнимая щит от окошечка кассы:
      - Как скажешь, дочка. Решила - так тому и быть. Только вовсе не добрый я. Странники в межвременье туманную дорогу себе камнями мостят - да не всякий по ней к счастью отправляется. Потому что не все счастья ищут. Иные такого хотят, что дорого платить приходится, и жалеют потом - да поздно. А я слежу, чтобы человек путь прошел до конца, даже если он идет к пропасти. Ведь сам проложил - сам и шагай. Потому-то и прошу своих гостей: не ошибитесь. Другого случая не будет.
      От этих слов в натопленном зале потянуло холодом. Попутчики примолкли, задумались. Гришка выплюнул свою сигарету, дунул в нее и спрятал обратно в карман.
      - Кому билет? - в окошечке показалось круглое, улыбающееся лицо пожилой женщины. Не старухи еще - скорее, из таких бодрых и веселых тетушек без возраста, которые день деньской проворно и неустанно управляются по хозяйству, пекут пироги, рассказывают забавные истории внукам, перемежая их с подзатыльниками. - Принимаем любые деньги любого года выпуска.
      Олег купил у нее два билета: обычный желтый листок и твердый кусочек картона с замысловатыми вензелями и "ятями" в неровно напечатанных строчках.
      Дегтярная чернота за окном приобретала все более заметный фиолетовый оттенок. Близился рассвет. Дед Микола появился в фуражке и синей форменной шинели с нашивками:
      - Поезд на Петербург прибывает на второй путь ко второй платформе через десять минут, - объявил он гнусавым "официальным" голосом. - Пассажиров прошу подготовиться!
      - Ой! - Алевтина вскочила, схватила сумочку, пальто и шапку. Бросила обратно на сиденье, стала лихорадочно закручивать на затылке волосы, втыкая в них шпильки, но руки дрожали, и ничего не получалось.
      - Ну, мужик, - Гришка встал, потянулся, - пошли, что ли, проводим?
      Олег молча кивнул. Почему-то перехватило горло.
      Девушка отчаялась справиться с волосами, поспешно накинула пальто, нахлобучила свой "пирожок":
      - Идемте же, скорее! А то пропустим!
      Даже не застегнувшись и забыв на скамье муфту, она выбежала на платформу; Олег с Гришкой - следом. Рельсы уже ритмично посвистывали, а из-за поворота показалось громадное грозное око, глядящее пристально и, казалось, видящее каждого насквозь.
      - Как же я на ту сторону путей перейду? - испугалась Алевтина. - Опоздала?
      - Не бойся, и с этой стороны откроют. Бывай, красотка. Жалко, что не остаёшься, - Гришка улыбнулся своей потусторонней улыбкой и поднял воротник "косухи". - Ну ладно, я пошел.
      Олег в замешательстве разглядывал отфыркивающийся и плюющийся паром черно-красный паровоз с дымящей трубой, который со скрежетом и постукиванием поршней подкатывал к станции, волоча вереницу деревянных вагонов. Следовало признаться: до этого мига не до конца верил в россказни "пришибленного Грега"...
      - Мне пора, Олег, - сказала Алевтина так тихо, что тот едва расслышал сквозь пыхтение паровоза. Только теперь он сообразил, что крепко сжимает теплую руку девушки - а ведь ей нужно идти. И в тот Петербург, куда отправляется поезд, ни позвонить, ни написать.
      Между ними неторопливо пролетали снежинки, касаясь щек холодно-равнодушными мазками, запутываясь в кружевном воротничке и рассыпавшихся по плечам волосах Алевтины. Ее глаза казались тлеющими угольками в этой медленной, бесцветной, вневременной вьюге. Губы шевельнулись:
      - Я не смогу вернуть тебе долг.
      - Я надеюсь только, что ты будешь счастлива.
      Из вагона выглянул солидный проводник с бакенбардами и напомаженными усами:
      - Па-апрошу пассажиров на посадку!
      - Ну, беги...
      Алевтина резко выдернула пальцы и, подхватив юбки, бросилась через рельсы к поезду. Олег невольно сделал несколько шагов следом, будто привязанный.
      Он видел, как проводник подал девушке руку, как она быстро вскарабкалась на подножку и скрылась внутри, даже не оглянувшись. Он смотрел ей вслед, не заметив, что дед Микола прогнусавил объявление о прибытии поезда на Тверь - по первому пути к первой платформе. И вроде бы слышал, как кто-то выкрикивает предостережение, но шумное, отдающее жаром и сажей дыхание паровоза заглушало звуки. И не сумел понять, что происходит, когда земля под ногами стала мелко вздрагивать, а в спину ударил мощный луч.
      Олег очнулся, лишь когда кто-то с разбегу ударил его в плечо, столкнув с рельсов в сугроб, и сам свалился сверху. В тот же миг низкий, продирающий до костей рев, сопровождаемый скрипом тормозов, обрушился на обоих: по тому пути, где Олег только что стоял, шел пассажирский состав из двадцать первого века.
       Спаситель оказался маленьким и легким - удивительно, как ему удалось с такой силой толкнуть высокого мужчину. Растяпу.
      - Вы что, сумасшедший? - подняв голову с его груди, крикнула Алевтина. - Решили свести счеты с жизнью? Господи боже! Хорошо, что я увидела, а то бы вас уже переехали!
      - Аля! - обрадовался Олег, не веря своим глазам. Он же мог поклясться, что она не выходила из вагона... - Ты вернулась!
      - Немедленно отпустите меня, - нахмурившись, девушка решительно вырвалась и встала, отряхивая пальто. И вдруг ахнула: - Я же отстану!..
      Привычным жестом подхватив подол, она побежала по перрону, но почему-то не в хвост, а к тепловозу перекрывавшего дорогу поезда, отчаянно крича:
      - Подождите! Задержите отправление...
      - Аля, постой! - Олег вскочил, поскользнулся, помчался за ней, едва различая за усиливающимся снегопадом.
      Но вдруг остановился, словно споткнувшись. Что-то в облике Алевтины было не так. Застегнутое пальто - ладно, она могла зачем-нибудь привести одежду в порядок в поезде - хотя там надо бы наоборот, раздеваться... Но кроме того, ее волосы оказались тщательно уложены, а в руке кроме смешной сумочки - муфта, которая - он это точно помнил - осталась в зале ожидания...
      Ему навстречу распахнулась дверь первого вагона, на платформу вышла поеживающаяся от ветра проводница - почему-то очень знакомая тетка. Вот сейчас заворчит: "Наплевали, бычков набросали..." А следом выглянул ни кто иной, как Николай Иваныч - и широко улыбнулся при виде Олега:
      - Вот вы где, молодой человек! А я-то думаю: куда подевался. Ну что, все-таки на свой поезд решились? Домой? - он подмигнул, будто знал обо всем, что произошло.
      А может, так и есть?
      - Святой Николай, - прошептал Олег, - Велес...
      - Догадливый, - улыбнулся старик.
      - Вы едете, гражданин? - вмешалась проводница. - Предъявите билет.
      Машинально отдав желтый листок, Олег во все глаза глядел на Николая Иваныча:
      - Как же так? Ведь эта Алевтина - она еще не знакома со мной...
      - Верно. Ваши поезда следуют навстречу друг другу. Значит, и время тоже: то, что для тебя прошлое, для нее - будущее. Стрелки часов стоят только на станции, а на путях уже идут, хотя не так, как людям привычно. И миры еще соприкасаются.
      - Тогда зачем? - прохрипел Олег. - Зачем вы позволили нам встретиться? И снова разлучили?
      Николай Иваныч строго сдвинул брови:
      - Ты что же, не слышал ни слова? Выбор сделал ты сам, - он посторонился, пропуская внутрь. - Залезай.
      Но вместо этого Олег попятился. У него перед глазами встало отчетливое видение: стальной мост над провалом ручья и заплаканная Алевтина с распущенными волосами. Как она там очутилась, если только что села в свой поезд? Не важно. Она там была. То есть, будет.
      "Главное - уметь возвращаться" - сказал старик, когда еще не стал богом дорог, а казался мудрым человеком.
      Олег бросился в снежную круговерть, вокруг локомотива, к хвосту состава из деревянных вагонов с открытыми подножками. А паровоз уже грузно и простужено чихал, толкая поршни, маховики и дышла, медленно раскручивая красные колеса, и ускоряющимися рывками подтаскивал за собой состав.
      Показалось, что в темноте мелькнула бегущая женская фигурка, но не остановился. Эта Алевтина еще не помнит его.
      Нужно успеть. И добраться туда, на мост, где девушку оставит тот Олег, который еще не помнит её.
      Забрать с собой. Остаться с ней. Какая разница?
      Главное - не опоздать. Ведь он знает, что Алевтина исчезнет. Не знает только - куда.
      Вот и кованые, с завитушками, изогнутые поручни последнего вагона. Прыжок - и он стоит на засыпанной снегом площадке, глядя на убегающие назад рельсы, где за пеленой метели в изнеможении остановилась девушка, отчаявшись догнать поезд.
      Он не видел, как в последний момент из третьего от паровоза вагона выпрыгнула та же самая девушка с распущенными волосами, упала, ударившись о ледяные камни насыпи - но упрямо вскочила и побежала следом за набирающим скорость поездом, что шел в будущее. Она не догадывалась, что тепловозы разгоняются слишком быстро, а тамбуры железных вагонов наглухо заперты, и туда не заберешься на ходу...
      Когда оба состава, перекликнувшись прощальными свистками, разбежались по рельсам в разные стороны, обе Алевтины едва не столкнулись. Одна решительно прошагала в здание станции, а другая долго стояла на путях, глядя во мглу вьюги.
      Эта Алевтина знала, что еще может вернуться в тепло межвременья и подождать другого поезда. Но на полустанке она никогда больше не встретит высокого, настороженно-серьезного и в то же время растерянно-участливого мужчину в странной куртке, будто сшитой из стеганого одеяла и надутой воздухом, как воздушный шар.
      Она повернулась и побрела по шпалам вслед за паровозом, к стальному мосту. Проходить вымощенный камнями путь до конца.
      
      Старушка в широком латаном салопе, по виду, домашняя прислуга, тихо плакала, утирая слезы концами пухового платка.
      - Ну что ты, Матрёна, - уговаривала ее худенькая молодая хозяйка с будто застывшим от мороза взглядом, пряча руки в меховую муфту, - не надо, а то я и сама разревусь. Носильщик, пожалуйста, к третьему вагону.
      Бородатый дядька бухнул на тележку ковровый саквояж и покатил по перрону, мимо приземистого здания вокзала. Понимая, что больших чаевых не получит, он не слишком церемонился ни с багажом, ни с вынужденными почти бежать следом женщинами.
      - Как же я без вас, барышня? - причитала Матрёна, отдуваясь.
      - Какая я тебе барышня, - вздохнула девушка. - Вера Петровна обещала позаботиться о тебе и Дуне, взять к себе, на кухню. Не бойся, госпожа майорша - дама добрая, хоть и строгая.
      - А вы как же? В такой большой, чужой город едете, одна-одинёшенька! И как-то еще Амалия Ильинична примет? Ой, чует мое сердце, не увидимся больше, голубушка Алевтинушка! Три года назад я говорила: напрасно батюшка вас за своего ровесника отдает. Как в воду глядела: и осиротели, и овдовели в одно лето...
      - Ну будет тебе, Матрёша, будет. А я вот думаю, все хорошо сложится. Не знаю, как - но хорошо!
      Алевтина нарочито беззаботно улыбнулась и крепко расцеловала старушку в полные щеки, пока проводник с напомаженными усами и бакенбардами проверял билет. Потом махала ей из окна, прижавшись к холодному стеклу, даже когда поезд тронулся, и идущая за вагоном заплаканная Матрёна пропала из виду.
      - Нянюшка? - участливо поинтересовался вошедший сосед по купе.
      Алевтина только печально кивнула.
      Пожилой господин снял цилиндр, аккуратно повесил на плечики волчью шубу. Присел на диван:
      - Ну, будем знакомиться, раз попутчики. Меня зовут Николай Иванович.
      - Алевтина Павловна, - вежливо улыбнулась та. - Как поживаете?

    3

    Ролдугина С. Глаз   24k   Оценка:8.81*21   "Рассказ" Мистика


       ГЛАЗ
      
       Проблемы начались, когда Айзек нашел на обочине глаз.
       В тот день погодка была жуткая. Атлантический циклон завалил город снегом, трамваи и автобусы встали; люди бросали автомобили у подножья холмов и к домам шли пешком. Айзек тоже после двух неудачных попыток не стал испытывать судьбу - загнал свою "Ностру" на подземную стоянку при супермаркете, затянул шнурки на капюшоне - и поплелся наверх, сгибаясь пополам от встречного ветра.
       Где-то на полпути, за табачной лавкой, дорога превратилась в узкую, едва расчищенную тропинку между тридцатисантиметровыми сугробами. Перчаток не было, пальцы окоченели, и руки пришлось сунуть в карманы. Айзек уже и не следил, куда наступает, когда вдруг под ногу попалось что-то круглое, скользкое.
       Конечно, не удержал равновесие.
       Конечно, упал, напоролся спиной на какой-то штырь - к счастью, не смертельно, но в глазах ненадолго потемнело от острой боли.
       И, конечно, из карманов выпали ключи и бумажник. Пока Айзек искал их, случайно нашарил в снежной каше и то самое - круглое, скользкое, на ощупь - стеклянное. Машинально прихватил с собой, вместе с ключами и прочей мелочевкой, и только дома вытер, как следует разглядел - и чуть коньки не отбросил.
       - Матерь Божья! Так это ж глаз!
       Глаз был очень красивым, темно-синим и совершенно точно женским - только женщины могут смотреть так уязвимо и требовательно одновременно. Время от времени он моргал, затягиваясь черной пленкой, и тогда нарисованные ресницы щекотали Айзеку ладонь прямо как настоящие. Капли воды от растаявшего снега были точь-в-точь будто слезы.
       - Самайн же вроде, - пробормотал Айзек, рассматривая глаз, потерянно моргающий на ковре. - На Самайн всегда разное случается. Почему нет. Почему нет...
       Сначала глаз перекочевал с ковра на комод, потом - во внутренний карман Айзековой куртки. Иногда он щекотно ворочался и теплел, как живой, но когда Айзек доставал его и смотрел на него, то моргал все так же беспомощно и требовательно.
       Так Самайн прошел, а глаз остался.
      
       Постепенно снег расчистили, заново пустили троллейбусы, а потом витрины и фонарные столбы увили рождественскими гирляндами, и вечера стали светлее. Айзек чаще возвращался с работы пешком - мимо переполненных кофеен, дышащих в морозные сумерки ванилью и горячим шоколадом, мимо стендов, зазывающих на тотальные распродажи, мимо безразличных пластиковых Санта-Клаусов, мимо бездомных собак, потрошащих мусорные баки за университетской столовой, мимо захрясшего в пробках шоссе - линия алых огней по одной полосе, белых - по другой. И постепенно Айзек начал замечать странные вещи... точнее, странные не сами по себе, а из-за концентрации на точку пространства.
       Сначала это был просто мусор. Фантики от арахисовых батончиков, консервные банки, смерзшаяся жвачка, окурки и пластиковые пакеты - такого добра в любом городе много, но обычно в глаза оно не бросается, распиханное по контейнерам и урнам. А тут вся дорога оказалась усыпана разной дрянью, как будто дворники вымерли в одно прекрасное утро. Срезая путь через парк, Айзек даже остановился в одном месте - не выдержал и сгреб вонючий хлам в одну кучу, а потом долго и брезгливо оттирал ботинки в сугробе.
       Настроение в тот вечер было ни к черту.
       Затем появились и другие странности. Трещины в сияющих витринах; провалившиеся крыши в библиотеке и в музее; детские игрушки и разорванные книги, неряшливо сваленные во дворе почти каждого дома; заброшенные автомобили, занесенные снегом едва ли не целиком...
       Однажды Айзеку показалось, что вечернее небо тоже иссечено трещинами - еле заметными, но глубокими, как в толстом слое льда. Цвета вдоль них были немного ярче, точно свет отражался от сколов и разбивался радугой, а из глубины таращилась мгла.
       Самая тоска была в том, что люди вокруг словно и не замечали ничего. Нервы у Айзека сдали, когда однажды он заметил, как две девчонки-официантки из пиццерии напротив стоят посреди улицы по щиколотку в мусоре. Та, что посимпатичнее, блондинка в коричневых лакированных сапогах, топталась прямо по старой кукле. Фарфоровая голова хрустела под каблуком, как свежий наст, и осколки путались в искусственных кудряшках и обрывках голубого платья. Девушка переступила с ноги на ногу, и из-под каблука выкатился стеклянный глаз - почти такой же, как лежал у Айзека дома, в кармане куртки.
       После этого гулять вечерами как-то расхотелось.
       Он стал больше ездить на машине, а когда не получалось - уходить с работы позже, когда улицы становились безлюдными. Сами по себе кучи хлама не так уж и раздражали - к ним можно было привыкнуть.
       Иногда, когда усталость не слишком душила, Айзек отправлялся на уборку. Обычно ближе к ночи, чтобы не столкнуться с кем-нибудь из соседей. В преддверии Рождества света хватало - перемигивались гирлянды с заборов и фасадов домов, город у подножья холма сверкал рекламой. Айзек надевал рукавицы, брал упаковку пакетов для мусора и выходил на улицу. Собирал все подряд, попутно сортируя - фантики и жвачки в один мешок, книги - в другой, игрушки - в третий, железный хлам, не поддающийся опознанию, - в четвертый... Он сам не знал, зачем делает это, но после каждой такой уборки из груди исчезал противный скользкий комок - на время, конечно.
       Мусор Айзек потом распихивал по бакам, а игрушки и книги приносил домой. Работы хватало на все выходные - подклеить корешки, кое-где подновить обложки, заштопать купольные платья и распоротые заячьи бока, отмыть румяные фарфоровые лица, расчесать спутанные кудри... Синий глаз довольно жмурился с серванта и, кажется, одобрял. Починенные вещи Айзек тайком разносил по всему городу; что-то оставлял у дверей детской больницы или у библиотеки, иногда наугад подсаживал игрушки на порог чьего-нибудь дома. Небольшое кукольное семейство в потертом английском твиде, оставленное у калитки соседей, на следующий день расположилось уже на подоконнике, в уютном тепле, и разглядывало заснеженную улицу нарисованными глазами.
       Ночные вылазки становились все дольше. Иногда Айзек брал с собой термос с имбирным чаем и устраивал небольшие перерывы во время уборки - присаживался на чей-нибудь забор, грелся и глазел на пустой город.
       Тогда-то и он и начал замечать их - "арестантов".
       Первого он принял за припозднившегося прохожего. Мало ли кто и куда может идти ночью по городу? Длинное пальто черно-белой арестантской расцветки подметало обочину, высокий воротник почти целиком скрывал лицо. Проходя мимо Айзека, незнакомец не удивился ни грязным рукавицам, ни большим черным мешкам, наспех сложенным у забора - наоборот, кивнул, как старому знакомому, и слегка приподнял шляпу в знак приветствия. Айзек машинально ответил тем же, и только потом сообразил, что ему показалось неправильным.
       Иглы и ножницы.
       Иглы были заткнуты за рукав - сверкающей стальной полоской, как в наборе для шитья, Айзек уже насмотрелся на такие, выбирая инструменты для своей "мастерской выходного дня".
       Ножницы торчали из кармана - шесть или восемь, судя по количеству ручек.
       Странный прохожий надолго запал в память. Айзек думал о нем целую неделю, до следующего вторника, пока не повстречал второго такого же. На сей раз в веселую черно-белую полоску был комбинезон и шарф. Из нагрудного кармана все так же торчали разнокалиберные ножницы, а вокруг пояса, как пулеметная лента, был обмотан ремень с кармашками для катушек и швейных игл.
       Айзек в этот момент пытался отодрать от асфальта намертво примерзшего плюшевого кенгуру. Задние лапы попали в лужу, а накануне ударили морозы, и теперь игрушке грозило остаться без солидного куска плюша.
       - Помочь? - хрипло спросил человек в комбинезоне. Шарф, намотанный до самого носа, и низко надвинутое кепи не давали толком разглядеть лица, но, судя по голосу и прядям рыжих волос, это был совсем молодой парень - может, даже студент. - С ними так часто случается, особенно зимой.
       - И что делать? - Айзек уставился на нежданного собеседника, дыша на озябшие пальцы. - Может, за кипятком домой сбегать?
       Парень качнул головой.
       - Не надо.
       Он присел на корточки, достал из кармана ножницы и принялся методично и аккуратно сбивать лед. Кое-где приходилось долбить прямо по ткани, но парень умудрился нигде не прорвать ветхий плюш. Кенгуру извлекли, практически целым и невредимым, а потом торжественно усадили на самый большой мешок - любоваться городом. Парень убрал ножницы и натянул на покрасневшие пальцы рукава, чтоб хоть немного согреться.
       Айзек спохватился и полез в сумку за термосом. Горячий чай исходил густым паром, а имбиря было столько, что горло продирало после каждого глотка, как от крепкого алкоголя. Пить из одной крышки с незнакомцами Айзеку раньше не приходилось, но сейчас все вышло настолько естественно, словно он каждую ночь это делал.
       Только разговор не клеился.
       Допив чай и согревшись, парень махнул рукой, замотал получше шарф и пошел вниз по улице. Снег той ночью не шел, и видимость была прекрасная; Айзек некоторое время наблюдал за парнем, пока тот не остановился тремя улицами ниже, у табачной лавки, и начал что-то то ли рисовать на стене, то ли соскребать с нее... От пристального разглядывания у Айзека вскоре заслезились глаза, и он вернулся к своей работе. Хлама по обочинам оставалось еще предостаточно.
       А на следующий день, когда Айзек шел мимо табачной лавки, то заметил, что с боковой стены исчезла здоровенная трещина. Раньше через нее было видно, как продавщица внутри листает учебники, пока нет клиентов, а теперь стена стала целой, как новая. Только вдоль того места, где раньше змеилась трещина, шли мелкие, аккуратные стежки.
       После этого Айзек стал искать людей в полосатой одежде уже специально. Он бродил с мешками не только по окрестным улицам, но и забирался в соседние кварталы. Там хлама было гораздо больше, но и "арестанты" встречались чаще. Выглядели они по-разному. Мужчины и женщины всех возрастов, от стариков до школьников, и объединяло их только одно - черно-белые полоски и швейные принадлежности. "Арестанты" принимали помощь Айзека как должное и сами помогали ему иногда, а он наблюдал за ними - и чувствовал, что медленно сходит с ума.
       В ночь на двенадцатое декабря черно-белые собрались на площади перед библиотекой целой толпой, человек пятнадцать, наверное. Был среди них и рыжий парень в комбинезоне. "Арестанты" откуда-то притащили гигантские, в три этажа, стремянки и расставили вокруг библиотеки, взобрались на них и принялись тянуть что-то - Айзек никак не мог разглядеть, что. А потом проваленная крыша вдруг начала выпрямляться с хрустом и треском, как обледеневший купол сломанного зонтика. Черепичные полотнища хлопали на ветру, словно куски брезента. Рыжий парень тогда заметил Айзека, глазеющего на все вокруг с видом идиота, окликнул его и попросил подержать стремянку, а сам вдруг пополз по крыше вдоль разрыва, орудуя здоровенной иглой, как заправский сапожник. Ближе к утру от огромного разрыва не осталось и следа; парень скатился по крыше обратно к стремянке, спустился, молча пожал Айзеку руку, и все вокруг начали собираться. Через несколько минут остался только сам Айзек - в грязных рукавицах и с пустыми черными мешками для мусора.
       Промаявшись на работе весь день, на следующие две недели он взял отпуск, вплоть до Рождества.
       По ночам Айзек все так же бродил по округе, днем чинил книги и игрушки - сколько мог. На соседних улицах хлама уже почти не было, да и в ближайших районах стало почище. Но с того самого раза "арестанты" словно избегали Айзека - или случайным образом перестали попадаться навстречу. Он маялся, как от гриппа, и с каждой прогулкой заходил дальше и дальше, наворачивая круги по окрестностям. Сторожил "арестантов" у самых больших трещин, одну даже попытался заштопать сам, но то ли иглы были неправильные, то ли нитки, но трещина так никуда и не делась.
       И вот однажды, уже под самое Рождество, возвращаясь из больницы с пустыми руками, Айзек заметил на дороге перед своим домом девчонку в полосатых чулках и в платье с длинными рукавами. Она была босая, но, кажется, ей это не доставляло никаких неудобств, даже в снегопад, на морозе. Ножницы и катушки ниток валялись рядом в беспорядке, а сама девчонка сидела, низко склонившись над чем-то.
       Айзек недолго поколебался, но потом стянул рукавицы, распихал их по карманам и направился к "арестантке".
       - Э-э... Привет.
       - Привет, - буркнула она недовольно. - Отойди, фонарь загораживаешь.
       - Сейчас. - Айзек послушно отступил в сторону. - Э-э... тебе не холодно?
       - Есть немножко.
       Волосы, заплетенные в небрежную косу, свесились через плечо и подметали асфальт. Они были красновато-каштановые и жесткие, почти как у тех кукол в твиде, которых Айзек подкинул соседям.
       - Хочешь, чаю налью? У меня осталось в термосе.
       - Хочу. - Девчонка на секунду замерла. - Только вот доделаю работу...
       Айзек облизнул пересохшие губы. Было слегка нервно.
       Или не слегка.
       - А... а что ты делаешь?
       - Штопаю кошку.
       Айзека прошибло холодным потом.
       - Кошку?
       - Ну да, - сосредоточенно ответила девчонка. - Ее утром сбила машина. А кошка красивая, совсем новая. Жалко.
       - Э-э... - Айзек присел на корточки рядом с "арестанткой". - Игрушечная кошка?
       - Не-а. Настоящая.
       Кошка, которую девчонка штопала, действительно была как настоящая. Свалявшаяся от снега серая шерсть, стеклянно застывшие желтые глазищи, неестественно вывернутая и закоченевшая лапа, кровяные подтеки... Айзек сглотнул и принялся чересчур тщательно заниматься термосом. Расстегнул сумку, вытащил термос, открутил крышку, налил чай, вытер капли с горлышка рукавом, выпил чай, протер крышку снегом, завинтил.
       - Все, готово!
       Голос у девчонки был исключительно довольный.
       Она убрала иглу и нитки в карман платья и на секунду прижала мертвую, закоченевшую до деревянного состояния кошку к себе. Подышала на нее, почесала за ухом, чмокнула в окровавленный нос... И вдруг кошка недовольно зажмурилась и принялась вырываться из слишком крепких объятий - сперва вяло, а потом все активнее и активнее, пока наконец не съездила девчонке лапой по щеке, не выскользнула на дорогу и не убежала, отряхиваясь по пути от снега.
       "Арестантка" из-за царапины, кажется, только обрадовалась.
       - Во, злющая! И красивая, да?
       - Кто?
       Вопрос застал Айзека врасплох.
       - Кошка.
       - Да.
       - Жалко ее было... - со вздохом повторила девчонка и улыбнулась: - Слушай, ты мне ведь чай обещал, да?
       У "арестантки" были красивые синие кукольные глаза, фарфоровая кожа и теплая, человеческая улыбка.
       Айзек механически отвинтил крышку термоса и налил еще чаю. Он был уже не таким горячим, но пар все так же шел. Девчонка выхлебала свою порцию в один глоток и попросила еще, а пока Айзек разливал - разглядывала его руки.
       - Ну-ка, дай, посмотрю.
       Он едва успел отставить крышку и термос, когда девчонка схватила его за руку и потянула на себя, а потом бесцеремонно - и больно - развернула к свету, к фонарю.
       - Да-а... - протянула она, трогая холодными пальцами грубую ладонь Айзека, едва зажившие следы от уколов из-за швейных иголок и порезов от ножниц. - И давно ты занимаешься починкой?
       - Почти два месяца.
       - С Самайна?!
       - Попозже начал.
       - Плохо, - резюмировала девчонка и огляделась по сторонам, наконец отпустив руки Айзека. - То есть хорошо, что ты кругом прибрался, но для тебя - плохо. Скажи, а ты случайно не находил ничего необычного? Ну, незадолго до...
       Айзек сразу понял, о чем речь - еще бы, ведь ответ был прямо перед ним, на фарфорово-белом лице.
       - Глаз. Я нашел ярко-синий глаз. Тогда, еще давно, когда город завалило снегом. Атлантический циклон...
       - А... Ясно. - Она растерянно тронула ножницы. В ее голосе появились неожиданно ласковые нотки. - Тогда все ясно, - повторила она, почему-то избегая глядеть на Айзека. - Слушай, ты ведь недалеко живешь? Сбегай за глазом, хорошо?
       Отказаться Айзек не смог - просто язык к гортани присох при одной мысли об этом.
       Дома было холодно и темно. Айзек забыл включить отопление, уходя на свою ночную вылазку, но заметил только сейчас. Как и скопившуюся пыль на комоде, и посуду - в раковине. В стенах, конечно, не было трещин, да и сломанные игрушки нигде не валялись, но в целом дом сейчас куда больше напоминал выстывшую пустую улицу, чем место, где живут люди.
       Глаз нашелся быстро - он лежал там же, где его оставили, в вазочке на серванте, мигал себе и мигал, грустно и понимающе. Айзек так и не рискнул сунуть глаз в карман - нес в руке, и от нарисованных ресниц было слегка щекотно.
       - Ну, точно, - вздохнула девчонка, когда Айзек показал ей глаз. - Это его, наверняка. Вот же растяпа... Пойдем, вернем глаз хозяину.
       Айзек послушно встал и закинул на спину рюкзак. Руки и ноги словно онемели.
       - Слушай... когда я его отдам, то перестану... видеть?
       Вопрос звучал по-дурацки, но девчонка поняла.
       - Не совсем. И не сразу. Может, до равноденствия еще продержишься, ты же долго его у себя хранил... Эй, ну не грусти, это же к лучшему.
       Девчонка пихнула его локтем в бок, и Айзек только тогда понял, что они уже долгое время идут по незнакомой улице. Кусок памяти словно ножницами вырезали. Вокруг валялось много хлама, очень; не только книги и игрушки, но и машины, и какая-то бытовая техника... Пару раз Айзек заметил что-то похожее на человека, но ему хотелось верить, что это была всего лишь ростовая кукла или манекен.
       - А все это, куклы и вещи... они откуда?
       - Отовсюду, - передернула плечами "арестантка". Платье липло у нее к коленкам, как наэлектризованное. - Что-то выбрасывают, что-то забывают - так хорошо забывают, что оно проваливается оттуда сюда. Ну, ты знаешь, как это бывает. Дети вырастают и все такое.
       - А кошка?..
       - Кошку, наверно, тоже выбросили. Но вообще иногда это происходит случайно. Когда что-то уже не нужно там, но и сюда этому чему-то рановато... А, ладно, сам поймешь когда-нибудь. Или нет.
       Они некоторое время молчали и просто шли. Айзек хотел спросить что-нибудь еще, но тут девчонка заговорила сама, очень тихо:
       - Слушай, ну... а у тебя есть что-нибудь важное? Или кто-то? Девушка?
       - С весны вроде бы нет, - сознался Айзек. Сейчас это уже не казалось трагедией. - Ушла к другу. Моему.
       - Значит, друга у тебя теперь тоже нет?
       - Ну, да. Бывает.
       - Конечно, бывает... А семья?
       - Нет.
       Айзек сказал, как отрезал.
       - Ясно... - пробормотала девчонка и уткнулась взглядом в дорогу. - А у тебя есть... Впрочем, ясно, что нет. То-то и оно... то-то и оно...
       - Ты о чем?
       Айзеку стало уже не тревожно - тягостно. Как во сне, когда хочется проснуться, но не выходит. Фонари перемигивались желтым и синевато-белым, освещая груды хлама и битые автомобили, а вдоль дороги тянулась глубокая трещина.
       - Да так, ни о чем. Мы уже пришли, кстати.
       Они остановились перед большим старым домом. Он весь был в разломах и не разваливался на части, кажется, только из-за грубых ниток, стягивающих края трещин. От калитки к порогу стелился вытертый красный ковер, а через щель в двери сочился мягкий, теплый свет.
       Девчонка пихнула ногой дверь и бесцеремонно шагнула через порог. Айзек ожидал увидеть что угодно, кого угодно... только не того рыжего парня в комбинезоне, методично штопающего потрепанного игрушечного медведя.
       Парень обернулся с интересом, но тут же заскучал и поплотнее подоткнул шарф.
       - А, это ты. Помочь пришла? Я думал, ты по живым.
       - Я думала, ты по игрушкам, - едко передразнила она его и отобрала у Айзека синий глаз. - Ничего не терял?
       - Вроде нет.
       - А это?
       И она небрежно бросила ему глаз, как мячик для пинг-понга.
       Парень вскочил на ноги и в невозможном прыжке поймал его - у самого пола. Потом подбежал к окну, блестящему, как зеркало, повернул кепку козырьком назад, поднес руку к лицу, ойкнул... Когда он развернулся, то смотрел на Айзека и девчонку уже двумя глазами - кукольно синими, кукольно томными и лукавыми.
       Парень моргнул.
       Айзек рефлекторно сжал кулак, чувствуя иллюзорное щекотание нарисованных ресниц.
       - А, теперь правда лучше видно! - обрадовался парень. - Нет, серьезно, я думал, что все, конец теперь... Ты молодец! А это кто? - он ткнул в Айзека пальцем.
       - Тебе лучше знать, - пожала плечами "арестантка". - Твоя ведь работа.
       Он сощурился, недоверчиво моргнул.
       - О, точно. Должны быть такие аккуратные стежки, я старался... Так это у тебя был мой глаз? Спасибо! - и он горячо потряс руку Айзека. - Тогда такая метель была, я все время лицо тер, тер, уронил, стал искать, а нашел тебя, и вот... Спасибо!
       Парень бы еще долго рассыпался в благодарностях, но тут влезла девчонка и решительно отстранила его:
       - Не надо. Ему еще домой возвращаться, а это, сам понимаешь, тяжело... Пойдем. Я тебя отведу.
       Обратную дорогу Айзек запомнил плохо - или, вернее, не запомнил вообще. Девчонка крепко держала его за руку, но все остальное плыло, как в бреду. В память врезалась только страшная черная трещина, рассекающая небо от горизонта до горизонта.
       У калитки дома девчонка выпустила руку Айзека и вздохнула:
       - Всё. Дальше сам. Не пугайся - сначала сложно будет, но потом сообразишь, что к чему... И напросись на Рождество к кому-нибудь в гости, что ли. Мы проследим, чтобы тебя позвали.
       Она улыбнулась и потрепала его по щеке - белой, фарфоровой рукой.
       Айзек как будто от сна очнулся.
       - Погоди... А я еще встречу тебя? Или не тебя, но кого-нибудь из ваших?
       - Ты? - Она наклонила голову на бок, и тяжелая коса мотнулась через плечо. - Да, конечно. Ты - обязательно встретишь, ведь у тебя хорошие руки... Только не скоро.
       Девчонка заставила Айзека наклониться, привстала на цыпочки и поцеловала его в лоб - холодными, кукольными губами с запахом имбиря.
       - Как тебя зовут?
       - Айзек.
       - Возвращайся домой, Айзек. Спасибо тебе за все.
       А дома было пусто, холодно и темно.
       Первым делом Айзек включил отопление. Потом прошелся с мокрой тряпкой по всему дому, безжалостно смывая пыль и грязь. Разогрел в духовке пиццу. Зачем-то позвонил домой напарнице с работы, выслушал массу нелестного о людях, которые трезвонят в пять утра и с облегчением извинился, пообещав все объяснить завтра. Да-да, завтра, в канун Рождества, в офисе.
       Конечно, он туда придет.
       Почему нет?
       Позже, в ванной, Айзек долго стоял под горячей водой, а потом разглядывал спину в мутном зеркале. От лопаток до поясницы, конечно, тянулся еле заметный шов.
       Очень-очень аккуратные стежки.
       Айзек медленно выдохнул и закрутил воду.
       - Завтра, - произнес громко, - завтра все будет по-другому.
       Но подумал, что штопать игрушки и клеить книги некоторое время продолжит. В конце концов, видеть всякое Айзек будет еще до равноденствия.
       А кукла сказала, что у него хорошие руки.
      
      
      
      
      

    END

      
      
      

    4

    Калинчук Е.А. Зал голландской живописи   11k   Оценка:8.18*22   "Рассказ" Фантастика


       Наступило утро. Льющийся с потолка бледный, жемчужный свет мало-помалу выспел, позолотел, разгорелся. Полы глазурно заблестели, лиловый атлас на стенах заиграл отливами. Зал ожил. Его обитатели просыпались, стряхивали дремоту. Сумрачные задние планы прояснялись, превращаясь в небо, в интерьер, в далекий пейзаж.
       - Доброе утро, земляки, - поприветствовал всех Автопортрет. - Как самочувствие? Все ли готовы к экскурсии?
       - Экскурсия, экскурсия! Ура! - хором загалдели девочки с Жанровой Сцены Номер Один, "Играющие Дети".
       - Неужели сегодня первое число? - встрепенулся Натюрморт с Черепом. - Как быстро время идет...
       - Первое, пятница, полнолуние! - торжествующе подтвердил Автопортрет. - Поэтому прошу всех привести себя в порядок и приготовиться к экскурсии.
       Поднялся легкий переполох. На Пейзаже с Коровами замычало, волнуясь, стадо. С Натюрморта с Лимоном донесся шорох скатерти и стук пошатнувшейся оловянной посуды.
       Лишь самая большая картина в центре длинной, восточной, стены желчно блеснула латунной табличкой:
       - Не было печали. Экскурсия! Еще обокрадут, чего доброго.
       На недовольном экспонате была изображена, по пояс, осанистая старуха с продолговатым лицом и строгими выпуклыми глазами. Белый до голубизны кружевной чепец, широкий гофрированный воротник. Судя по одеянию с соболиной оторочкой, дама не из простых.
       - Боитесь лишиться рамы? - съязвил подвыпивший молодчик с Жанровой Сцены Номер Два (она же - Сцена в Трактире).
       Дама не удостоила его ответом.
       - Вы совершенно правы, мефрау! - затараторила Гадалка (Жанровая Сцена Номер Три). - Я слыхала от одного старого складня, что если долго смотреть на зрителя, можно потерять часть души! А у нас и так ее негусто...
       Гадалка единственная в зале обожала Даму и вечно ей поддакивала. Дама же терпеть ее не могла, поэтому поджала губы и продолжать разговор не стала.
       - Идут, идут! - закричали наперебой Играющие Дети.
       - Приятного просмотра! - пожелал Автопортрет.
       В распахнутые двери зала с гулким топотом вступила колонна школьников под предводительством сутулой очкастой учительницы.
       - Итак, ребята, сейчас мы познакомимся с произведениями голландской живописи семнадцатого века... - уныло завела учительница.
       - Итак, - весело начал Автопортрет, - перед нами группа школьников. Обратите внимание, какие у них разные лица на фоне одинаковой, я бы сказал, стереотипной, одежды...
       Автопортрет помещался над смотрительским креслом, регулярно читал газеты через плечо смотрителя и умел блеснуть словцом.
       - ...Обратите также внимание на трогательные детали, такие, как шарик жевательной резинки, приклеенный за ухом у белобрысого мальчика, на подружек, которые с трудом сдерживаются, чтобы не захохотать....
       - Да ну их, этих школяров, - развязно протянула Сцена в Трактире, - на каждой экскурсии они. И всегда одно и то же. Трогательные детали да хи-хи.
       - А тебе бы побольше полуголых девиц ... - проворчала Дама.
       - Не перебивайте экскурсовода, пожалуйста, - попросил Пейзаж с Коровами. Он недавно попал в галерею из частной коллекции и экскурсий еще не видел. - Интересно же.
       - Можно вопрос? - запищали Играющие Дети. - Почему обычно дети бегают и шумят, а эти стоят и молчат?
       - Потому что они в музее, - объяснил Автопортрет, - здесь нужно соблюдать приличия.
       Школьники дежурно постояли перед картинами и потопали вон. На прощанье один мальчик показал Даме язык. Портрет стоически это снес, но как только зал опустел, Дама подняла бесцветные брови и закатила глаза:
       - Я же говорила. Экскурсии - это попросту аморально!
       Люди появлялись и исчезали наплывами. Автопортрет комментировал красиво, досконально. Всех взбесила группа туристов из Франции, то и дело торопившая гида в зал импрессионистов, и позабавили пятьдесят одинаковых, жизнерадостных японцев. Чета пожилых американцев произвела гнетущее впечатление - они так въедались взглядом в каждую картину, что невольно вспомнились слова Гадалки об утерянной душе - легенда, как известно, не лишенная оснований. Даже рассудительные пояснения Автопортрета не развеяли неуютную атмосферу. Особенно был подавлен Натюрморт с Лимоном, перед которым американцы стояли дольше всего, обсуждая изображенную на нем селедку: копченая она или сырая.
       После американцев туристическая волна в очередной раз схлынула, и в зале остались трое: симпатичная молодая пара и пожилая тетка в тигровой кофте, похожая на сильно растолстевшую выпь.
       - А вот очень интересный зритель, - обрадовался Автопортрет. - Интеллигентная семья путешествует по Европе: жена, муж и мать мужа, как мы легко можем видеть благодаря фамильному сходству. Мать - из тех, кто считает себя культурным человеком и прилежно посещает музеи. Однако в глубине души искусство не производит на нее впечатления. Обратите внимание на то, как индифферентно она нас смотрит...
       Даже тем, кто не знал слова "индифферентно", было ясно, что Автопортрет имеет в виду. Женщина рассеянно перемещалась вдоль стен, подолгу читала объяснительные таблички, иногда зевала. Походила-походила, и в конце концов примкнула к сыну с невесткой, которые стояли у Натюрморта с Черепом.
       - Что у нас тут?
       - Это, Тамара Алексеевна, "ванитас", - пояснила невестка. - В семнадцатом веке в Голландии было распространено символическое толкование натюрмортов. Например, череп символизирует тщету всего сущего. Таким образом, картина светская, но напоминает человеку о духовной жизни...
       - ...Молодая женщина, вероятно, искусствовед, - отметил для своей аудитории Автопортрет.
       Тамара Алексеевна неодобрительно содрогнулась.
       - По-моему, череп дома держать это как-то неэстетично. Вот по фэн-шую - так даже вредно. В доме должна быть благоприятная ци.
       - Это что значит, "по фэн шую цы"? - шепотом поинтересовался взволнованный Натюрморт с Черепом.
       - "Ци" - это жизненная сила, кажется, - неуверенно сказал Автопортрет. - Душа, проще говоря.
       - Все дело в моде, мама, - сказал молодой человек. - Это и интересно - как люди в другие эпохи жили. Сейчас мода на Будду и фэн-шуй, а тогда была на черепа. Представляешь, у каждого голландца висел в доме такой "ванитас".
       Мать глубокомысленно покачала головой:
       - Не знаю, не знаю... Китайцы, они вообще-то молодцы, древняя культура... а голландцы только тем и известны, что туда Петр Первый ездил.
       Невестка страдальчески поджала губы. Очевидно, отношение свекрови к голландцам ранило ее искусствоведческую душу. Но Тамара Алексеевна уже отвернулась от антидаосского Натюрморта и встала перед Дамой.
       - А это что за мадам? - спросила она, вглядываясь в табличку. - Колоритная какая. "Портрет знатной дамы, возможно герцогини Амалии". Это герцогиня такая? А что так одета бедно?
       - Не бедно, мама, просто в черное. Видишь, соболь у нее...
       - Вдова, наверное.
       - Может, и не вдова. У протестантов принято было одеваться в черное, особенно пожилым.
       - Такое лицо, как будто она никого не любит, - сказала невестка и отошла вместе с мужем к следующей картине.
       Тамара Алексеевна осталась возле Дамы. Склонила голову к правому плечу, потом к левому, пригляделась так и сяк. Пожилая женщина на портрете ей почему-то понравилась.
       "Совсем не похожа на герцогиню... - думала она. - Могла бы сойти за наших бабулек у подъезда. А лицо такое живое, подробное. Хотя - порода чувствуется. Носатая. В молодости, наверное, писаная красавица была. Я тоже в молодости красивая была, сейчас вот располнела, надо на диету сесть, чистку организма, да все некогда..."
       Сама того не замечая, она обращалась не к себе, а к Даме, к выцветшим старческим глазам, тщательно выписанным рукой художника.
       "Все-таки, я думаю, вдова. Плохо быть вдовой. Я сама вдова, давно уже. Инфаркт миокарда. Ничего хорошего. Мы еще в спокойное время жили, а у вас, небось, война какая-нибудь Столетняя. Тогда сплошные войны были. Много было вдов. Это ты правильно, что в черном, сейчас траур мало кто соблюдает, а хороший обычай, православный. "Лицо, будто никого не любит..." А кого тебе любить? Я вот тоже - если подумать, никого не люблю. Почти. Честно тебе скажу - мало кого. Нас в детстве учили насильно любить: товарищей, партию... пробки-то и перегорели, не любится теперь. Только внука люблю. Внук у меня, Алешка. Толстый, глазики голубые, красотун. У тебя внуки-то были? Наверное, были, тогда много детей рожали. Это тоже правильно... С внуками возиться - счастье, особенно когда малые совсем. Ты-то знатная, может, у тебя няньки возились.. Нет, не возились? То-то я и вижу, ты на знатную не похожа...".
       - Мама, пойдем! - окликнул сын.
       Тамара Алексеевна еще раз, напоследок, взглянула на Даму.
       "До чего живые глаза, секунду отвернешься - и меняются. Сейчас как будто бы удивленно глядят. Куплю в киоске открыточку с ней. Хорошая картина - не то, что черепа всякие. И вообще, искусство - великая сила. Посмотрела, поговорила - и на душе не тускло".
      
       Музей закрывался. В зале выключили свет, и мрак окутал полотна.
       - Ну, как? - спросил слегка осипший Автопортрет.
       - Чудесно! - нестройным хором ответили картины. - Спасибо!
       - Приятно иногда отрешиться от повседневности, - заметил Пейзаж с Коровами. - Окно в иной мир, так сказать.
       Жанровые Сцены перешептывались, делясь впечатлениями.
       - Ну что, - насмешливо обратился к Даме гуляка со Сцены в Трактире. - Не обокрали вас?
       Портрет Знатной Дамы, как всегда, промолчал.
       Он никому не собирался передавать свой странный разговор с посетительницей.
       Но если бы каким-нибудь невероятным образом та женщина появилась в галерее опять, Дама непременно рассказала бы ей, что да, вдова.
       Судьбой не обижена, послал Бог тринадцать детей, и выжило много - пять. Да только все дочери; поразъехались за мужьями в дальние страны, а кто и за море, и внуков народилось порядочно, а понянчить не довелось.
       Рассказала бы все как есть, ведь они с посетительницей словно писаны одной рукой, одной кистью, одними и теми же красками.
       А раз так, то нисколько не жаль части души (как там ее, "ци"?), что ушла от нее к Тамаре Алексеевне. Или нет, не так, не "ушла": она сама отдала, подарила, и взамен, как и полагается у пожилых дам, тоже получила подарок.
       Ведь ее глаза, которым художник положил быть вечно сухими, теперь могли, она это знала, поплакать.
       Немножко. Если захочется. Когда никто не смотрит.
      
      
      

    5

    Медведева Е. Госпожа Тренога   30k   Оценка:7.06*14   "Рассказ" Сказки

    На рассвете Блерте выгоняла стадо. Старуха гусыня махала крыльями, накликая дождь, гусята и молодые гусочки спешили за гусаком, а тот шел, важно помахивая кошельком, и косился на Блерте. Богатые это были гуси, умясистые, каждый носил в кошельке золотую монету. В детстве Блерте попробовала эту монету нащупать. Получила клювом по лбу. И как обидно было узнать, что никакого золота нет, и не кошелек это, а обычная складка кожи. А на лбу остался шрам-памятка: не лезь туда, куда не просят, не ищи то, чего нет.
    Она шлепала босыми ногами по лужам и напевала. Вдруг кто-то повторил ее песенку на дудочке. Захохотали гуси, и Блерте огляделась: кто так насмешил ее стадо? Неужели Пастух? А говорили, замерз в лесу зимой и больше не появится.
    Он был потрепанный, хромой, непонятного возраста. Щетина с проседью, а глаза - яркие и молодые, и ходил живо, чуть вприпрыжку, похлестывая кнутовищем по грязному, разбитому сапогу. Его сторонились, а он словно и не замечал. Один как перст, но будто и не тяготился этим. Болтал со своей рыжей собакой, курил вонючий лесной табак и всегда появлялся неожиданно, как черт из табакерки.
    - Блерте, где ты там? - донеслось из дома, и Блерте ускорила шаг. Бабушка проснулась, а кофе не сварен, воды надо принести, печь растопить. А уж если бабушка увидит, с кем разговаривает внучка, палки не избежать. Бабушка терпеть не могла Пастуха. Хотя, надо отдать ей должное, она была одинаково сурова ко всему роду человеческому, за исключением разве что младенцев и покойников, жалея первых за беспомощность, а других за перенесенную муку смерти. Живым же бабушка спуску не давала, и Блерте доставалось в особенности.
    - Доброго утречка, - Пастух приподнял потрепанную шляпу. В этой шляпе он напоминал Блерте гриб-зонтик, и она совсем не боялась его. Ну как можно бояться гриба? Бедняга, немногие жалуют его вниманием. Как и меня, подумала Блерте, как и меня. Она знала, что нравится Пастуху, он смотрел на нее точно так же, как рассматривал цветущую вербу или новых, слепых щенят. Будто Блерте - тоже беспомощная и трогательная, малая былинка на большой земле.
    - Доброго, - она протянула ему лепешку с творогом, свой завтрак. По традиции Пастух попеременно брал угощение у городских хозяек. И пусть никакого стада он не пас, но кому раз в месяц жаль дать хлеба, сала, пару луковиц бездомному человеку? Блерте иногда припасала ему кусок пирога с гусятиной или медовую ватрушку, но сейчас пост и они с бабушкой сами питаются скудно.
    Пастух чинно поклонился. И, как всегда, поделился новостями, по-своему отблагодарил. В балке черемша зазеленела, собирай скорее, пока не зацвела. А на старую просеку не ходи, там медведя видели, с зимы шатается, тощий, злой. Блерте слушала его и радовалась всему - разговору с живым человеком, солнцу, гусиному гоготу, теплу. Кончилась зимняя неволя. Скоро бабушка начнет посылать в лес - за березовым соком, сосновыми почками, бузинными вениками для гусей.
    - Ты где же зимовал? - спросила она, сочувственно глядя на изможденное лицо Пастуха.
    - Да где попало, - щербато улыбнулся он. - То у лешего в берлоге, то у черта на пороге...
    'То у госпожи Треноги', так кончалась поговорка, они оба знали и оба промолчали. Госпожу Треногу не было принято поминать вслух.
    - Блерте, с кем ты разговариваешь? - крикнула бабушка, и Блерте, поспешно кивнув Пастуху, помчалась к дому. Припозднилась она сегодня, ох, будет работа тяжелой бабушкиной палке.
      
    Темно, душно, закрыты ставни, мерцает лампадка в углу. Утро ли, вечер, - дома всегда полумрак.
    - Опять болтала праздно, - сказала бабушка и дернула Блерте за косу. - Делом занимайся, делом. Не пустословь!
    Блерте вздохнула с облегчением. Дубовая трость осталась в спальне, значит, бабушка настроена мирно, а после кофе и вовсе подобреет.
    - Садитесь, бабушка, - она пододвинула кресло поближе к огню, - сейчас я подам Ваш завтрак.
      
    Блерте жила одиночкой. Ей не разрешалось гулять и заводить подруг. Она стирала, пекла, выгребала золу, скоблила добела пол, ощипывала гусей и топила жир, набивала подушки и носила их на рынок. До подружек ли, тут бы выспаться. Вечерами валилась с ног, но оставался еще урок. Скрипело кресло, покачивались тени на стене, кружилось и подпрыгивало веретено, нитка путалась, рвалась.
    - Безрукая, - сокрушалась бабушка. Блерте испуганно вздрагивала: трость оставляла жуткие синяки. Но била бабушка редко. Чаще вздыхала: 'Пряха из тебя, как из гуся королева', брала веретено за пятку, показывала, как надо. Нитка, тонкая и прочная, бежала меж ее скрюченными пальцами, тяжелело веретено, обрастало шерстяным брюшком, копились в корзине клубки, и зимой бабушка с Блерте вязали на продажу узорчатые шали: ракушки, виноградные гроздья, завитки. Тяжелела голова, слезились глаза, Блерте вставала.
    - Куда?
    - Погулять.
    - Гуляют праздный да ленивый, - чеканила бабушка. - Горох не дроблен, насыпки не дошиты, а будет мало - спроси, еще работы сыщу.
    И вечным, нескончаемым делом была стряпня. Вёдро ли, дождь, сжигают соломенное чучело или завивают березки, удел Блерте - сковородки да котелки. Куда тебе гулять, дурёха, без тебя обойдутся. Так и состаришься здесь, на закопченной, темной кухне, так и умрешь с ножом в руке, с морковным соком под ногтями, с запахом лука и лаврового листа в волосах. Тоска, тоска. Сыпалась известка с потолка, тёк рукомойник, смотрела открытым ртом солонка-свинья. Носком туфли Блерте отбрасывала жаб, нагло поселившихся под кухонным столом. Паутина оплетала углы. Блерте не боялась пауков. Ну цапнет за палец. Поболит и заживет, не такие уж они и ядовитые. Боялась она зловещего - полной луны, могильной косточки, черных кошек и камушков с дыркой, знаков и примет. Вот и сейчас спускался паук, обещая письмо. Что за вести будут?
    - Управишься - в лес иди, спасицвета набери, - проговорила бабушка. - Наши-то пучки совсем за зиму прохудились.
    Спасицвет - дальние лощины, полдня свободы. Потом развесить пахучие букетики по углам, под притолокой, на чердаке. Будто бы от моли-шерстоедки, но все знают: чахлые болотные цветочки отпугивают нечисть. Когда случалось дурное в городе, бабушка читала молитву, захлопывала ставни и жгла спасицвет. Горьковатый дым окутывал комнаты, успокаивал, утешал. Никто не вползет украдкой, не вгрызется в шею, спи, Блерте, спи. Моль, впрочем, тоже не любила этот запах, и виноградные, ракушечные, снежные шали в сохранности дожидались новых владелиц, и скудели гусиные кошельки, и бабушка посылала Блерте на почту с пухлым конвертом, с очередным взносом в школу, где учился младший братец Грен.
      
    Конечно, бабушка не собиралась взваливать на себя такую ношу. Двое внуков, да еще неродных ей. Но сын женился на вдовице с приплодом, да и умер с ней в одночасье, а дети не умерли, дети остались зачем-то жить, и ей ли, старухе, противиться воле господней.
    А ведь она так слаба здоровьем. Больные суставы, тяжко ходить. Бедная старая бабушка, она изо всех сил пыталась сделать из Блерте и ее братца достойных людей, но внук оказался старухе не по силам. И уже шесть или семь лет жил в закрытой школе, так далеко, что даже на каникулы не приезжал. Блерте с ума сошла б, доведись покинуть дом и бабушку. А братец не жаловался.
    Она аккуратно, каждую неделю писала ему свои немудреные новости. 'Гусак облетел вокруг дома, говорят, это предвещает чью-то скорую смерть. Я пекла пироги с брусникой, твои любимые. На кухне протекает крыша, бабушка наняла мастеровых. Был бы ты дома, починил бы сам'. Изредка приходил ответ. Куцые, небрежные, заляпанные чернилами, послания Грена начинались неизменно: 'Дорогая сестренка, пришли немного денег'. Иногда он вкладывал в письмо сизое голубиное перо или душистую золотую бумажку от карамельки, а иногда вываливался из конверта сушеный таракан, и Блерте взвизгивала от неожиданности. И никогда бы не поверила, что таракан вложен намеренно. У братца были своеобразные шутки.
    Получая табель с отметками, бабушка хмурилась и молилась, призывая господа подарить разум ее непутевому внуку. Сотни гусей жертвовали кошельками в пользу Грена, пальцы Блерте были исколоты гусиными перьями, а все напрасно. Учился Грен из рук вон плохо, и бабушка говорила в сердцах, что тюрьма по нему плачет. Блерте горевала, представляя братца в тюрьме. Уж лучше б домой вернулся.
    И мечта ее сбылась. Вернувшись из лесу, Блерте увидела на столе казенное письмо. Ваш Грен - грубиян и невежда, говорилось в письме, поведение его отвратительно и знания ничтожны, школа не желает боле держать у себя строптивого мальчишку.
    Встречайте, он отправляется домой.
      
    Ах, как негодовала бабушка. А Блерте тихо радовалась. Грен возвращается, милый брат, живая родная душа.
    В день его приезда Блерте умаялась, начиняя гусиную тушку, замешивая тесто. Трижды роняла нож - торопится домой братец.
    Она знала, что почтовый дилижанс из столицы проносится мимо их городка пополудни. И все же не рассчитала, и когда калитка скрипнула, Блерте домывала пол. Босая, вспотевшая, с подоткнутой юбкой, она вылетела на крыльцо - и замерла. Обнять? Руку подать? Поцеловать? Блерте не помнила, когда прикасалась к человеку, ее пугала мысль об этом.
    Братец пинал ногой дорожный мешок и разглядывал Блерте, облупленное крыльцо, гусиный помет на ступенях, корыта с водой и мешанкой. Блерте смутилась и развела руками, будто извиняясь за такие декорации и себя в главной роли.
    Из тщедушного парнишки Грен вымахал в высоченного красавца с темными кудрями и бледной кожей. Оно и понятно, где ему было загорать, над книжками просиживая, с жалостью и любовью подумала Блерте. И еще подумала грустно: 'совсем не похож на меня'. Хотя чего грустить, тут радоваться надо.
    - Ты и есть Блерте? - спросил он.
    - А ты и есть Грен? - ответила она.
    Он помолчал. Недобро усмехнулся:
    - Не узнаешь любимого брата? Тебя тоже не узнать, сестричка.
    И снова окинул ее неуютным масленым взглядом с ног до головы.
    - Ты почему в черном? - спросил он. - Монашка, что ли? Хотя нет, монашки так юбку не задирают.
    'Совсем не похож на меня', - снова подумала она. И сказала тихо:
    - Пойдем, я провожу тебя к бабушке.
      
    С приездом братца ничего не переменилось в доме. Всё так же вскипал для бабушки кофе, копился в корзине гусиный пух, хлопотала Блерте. А Грен не делал ничего. Поздно ложился, поздно вставал, ел за троих, слонялся по комнатам, рассматривал буфет с ущербными чашками, престарелые тусклые обои, трогал маятник у часов. 'Детство вспоминает', - думала Блерте.
    Их дом был невелик: гостиная, кухня и две спальни.
    - Где же ему постелить? - растерялась Блерте, и бабушка пожала плечами:
    - Детьми вы делили одну комнату. Его кровать до сих пор стоит напротив твоей. Только ширму возьми с чердака.
    Теперь, переодеваясь за ширмой, Блерте как будто чувствовала взгляд брата. А он посмеивался, замечая ее смущение, и опускал глаза в книжку.
    - Подружки у тебя есть? - спросил как-то. - Позвала бы в гости парочку посмазливее.
    - Скалка да прялка мои подружки, - усмехнулась Блерте.
    А вот старинные дружки Грена заявились вскоре по его приезде.
    - Приятель, ты здорово изменился, - говорили они наперебой.
    - Да и вас не узнать, ребята, - ухмылялся Грен. А Блерте с ужасом глядела, как они топчут пол, сыплют пепел, поплевывают, наполняют дом крепким духом пота, выпивки, табака. 'Почует бабушка, не выветрю', - безнадежно думала она. Достали шкалик, братец спросил у Блерте стаканы, 'черт с ними, сойдут и чашки, и отыщи закуску, вроде оставался пирог с потрошками, вы любите потрошки, друзья?'.
    Друзья спрашивали тоже.
    - А помнишь, как строили плот и чуть не утопли в карьерах?
    - А как тебя дикие пчелы искусали?
    Блерте видела: Грен ничего не помнит, путает имена. Пренебрежение и скука сквозили в его глазах. Но он знал скабрезные песенки и анекдотцы, и хитрые карточные игры, и сворачивал цигарки особым способом, и так метко бросал нож. И ему охотно простили его забывчивость. Блерте прислуживала, убирала объедки, открыла настежь окно, а Грен посмеивался и тасовал карты, и сыпал грязными историями. 'О да, мальчишки любят все это', - думала Блерте, сидя в уголке под суровым закопченным ликом какого-то святого.
    Ей почудился чей-то взгляд. Она подняла глаза. Пастух! И он здесь! Молчит, знай себе попыхивает трубкой да осматривается. Он уж точно не мог быть детским приятелем Грена. Впервые она видела его под крышей человеческого дома. Хоть бы не узнала бабушка!
      
    Конечно, бабушка узнала. Ох и ругалась она, а подвыпивший Грен ухмылялся и дерзил. И что было делать старухе, не ставить же его коленками в горох.
    Не складывалось у него с бабушкой. Будто нарочно донимал.
    То в спальню ее проник, где сундучок с гусиными деньгами. А бабушке сказал, что проверял, на месте ли ее башмаки. Мол, госпожа Тренога не нашла сапожника и теперь ворует обувь у почтенных горожан...
    То в подпол повадился. Бабушка сердилась, что он подъест запасы, - варенья да соленья, смалец, гусиный паштет в горшочках, - замахивалась палкой, а он хохотал и удирал, возвращаясь заполночь, когда окна в доме уже не горели и бабушка, выместив злость на Блерте, сладко спала.
    Грен творил, что вздумается, и сестра искренне восхищалась им. А он с изумлением глядел, как покорно подставляет Блерте руки под палку, беспрекословно остается без ужина, несет крапиву для порки. Блерте тоже удивлялась: неужто не все бабушки с внучками так живут?
      
    Когда компания снова собралась у Грена, они здорово перепились.
    - Тише, бабушка может прийти, - умоляла Блерте, а они уверяли, что не придет, нынче все собрались у почтмейстерши, малец ее пропал, не иначе Госпожа Тренога уволокла.
    - Почем знаешь, что Тренога? - спросил Грен.
    - А под окном чешуйку зеленую нашли и след от хвоста.
    - Вранье, следы она хвостом и заметает.
    - Зачем они вообще живут на свете? Какой смысл в этих чудищах?
    - А какой смысл в людях? - хмыкнул Грен. - Для чего живет на свете наш сосед, мещанин Пфук? Для чего он родил десятерых детей, толстых и глупых? А они вырастут и родят еще по десятку. К чему это? Просто жажда размножения. Так и у треног.
    - А почему она всегда является в виде женщины?
    - Ясное дело, потому что под длинными юбками удобно прятать третью ногу и хвост.
    - А может, наша тихоня Блерте тоже треногая, вон какое платье, до пят!
    И они, разгоряченные вином и запретной беседой, стали вязаться к Блерте:
    - Мы только ножки твои пересчитаем!
    - Ребята, она боится, что мы увидим ее хвост!
    Один, самый хмельной, улегся на пол и попытался приподнять ее юбку. Блерте растерялась, а Грен куда-то подевался, за пивом убежал, что ли, и вступиться было некому. И тут встал Пастух.
    Он ничего не говорил. Молча наступил ногой на ту руку, что тянулась к Блерте. 'А его боятся', - поняла Блерте, наблюдая, как быстро трезвеют, разбирают шапки и уходят прочь Греновы дружки.
    С тех пор если и встречался братец с ними, то не дома. И, дивное дело, допытывался у Блерте, кто такой этот Пастух.
    - Ты разве не помнишь его? Он добрый человек.
    - Держись подальше от этого доброго человека, - велел Грен сердито.
    Блерте не могла взять в толк, чем он так недоволен. Как будто ревнует. Она усмехнулась этой мысли и пошла загонять гусей.
      
    Дожили до лета. Грену наскучили дружки, и он увязывался с Блерте в лес. Помогал даже. Срезал ножом березовую чагу, выкапывал корни цикория, таскал тяжелые корзины с грибами. Она радовалась: 'Теперь в два раза больше соберем', а он дразнил ее хлопотуньей и гусиной принцессой, дивился ведьминым кругам шампиньонов, чуть не съел волчьих ягод, а однажды заблудился, изрядно перепугав сестру.
    - Будто нездешний, - удивлялась Блерте. - В детстве ж по солнцу всегда дорогу находил.
    Он картинно разводил руками, а она продолжала:
    - Полянку с рыжиками не помнишь, гадючий камень не знаешь, могилу висельника прошел и не заметил. А где мы всегда полудничали, молоко пили?
    Он пожал плечами.
    - И это забыл? - упавшим голосом спросила она.
    Блерте вспоминала детство с теплотой и любовью. А Грену было интереснее настоящее. Или даже будущее.
    - Осенью вернусь в столицу. Поедешь со мной?
    - Что ты, я не могу бросить бабушку, - испугалась Блерте. - И ты оставайся, возьмем побольше гусей, от них доход хороший.
    - Гуси, доход, - передразнил он. - Грен-гусятник, так меня будут звать, да? Подумай, Блерте, в мире столько интересного. Неужели ты рождена для того, чтоб всю жизнь бошки гусям вертеть?
    Блерте молчала. Где родился, там и пригодился, она была из таких людей, да, а Грен был перелетной птицей. И сердце ее сжималось от мысли о предстоящей разлуке.
    Как-то они собирали голубику на болоте и нашли островок, поросший рогозом да ольхой, посреди топкого места. Разрушенный мостик догнивал в воде, а за деревьями виднелся домик.
    - Старая лесничовка, - проговорила Блерте. - Говорят, там живет Госпожа Тренога...
    - Глубоко тут? - Грен ткнул палкой в воду.
    - Порядочно, да пиявок полно, высосут всю кровь прежде, чем перейдешь.
    Братец смотрел задумчиво на густые заросли ольшаника. И Блерте смотрела. Девчонка-молочница хвасталась, будто ходила к Госпоже Треноге за зельем. Четыре пары шерстяных чулок надела, от пиявок. Она показывала Блерте бутылочку, и будто бы косточка там в мутной воде плавала и блестело что-то, но Блерте видела, что девчонка врет. Да и пахло из бутылочки не тайным снадобьем, а пустырником и полынью. Стоило к Треноге ходить за тем, что у всякого плетня растет.
    - Говорят, она желания исполняет. Что бы ты попросила?
    - Смерти разве что, - прошептала Блерте. - Если б стала жизнь совсем не мила...
    - А я попросил бы: тетенька Тренога, покажи мне свой хвостик, с кисточкой он у тебя или без?
    - Не шути с этим, - испугалась Блерте.
    - А я и не шучу, - хмыкнул он.
      
    За ужином Грен сообщил:
    - А госпожу Треногу нынче в городе видели.
    Блерте вздрогнула и просыпала бобы с ложки.
    Бабушка сердито поглядела на них обоих.
    - Не поминай эту погань в доме. В детстве язык с мылом полоскали, да все напрасно, так болтуном и остался. Чайник вскипел, Блерте. Или ты ослепла?
    Блерте поспешно вскочила. А Грен продолжал:
    - Помню, в детстве рылись на городской свалке. Пелле повезло, золотое кольцо нашел в старой перчатке. А я отыскал башмак. С левой ноги и совершенно новый. Через пару недель и Пелле попался башмак. Тоже левый, с иголочки, кожа скрипела.
    - Видно, от покойника одноногого выбросили, - предположила Блерте.
    Грен с усмешкой покачал головой.
    - Видно, у госпожи Треноги третья нога - правая, а значит, вылупилась она в високосный год. А на днях я снова был на свалке, и снова нашел левый башмак...
    - Ваш кофе, бабушка, - сказала Блерте нервно.
    - А ты знаешь, что госпожа Тренога бродит в сумерках по городу и заглядывает в окошки? На плите убегает молоко, и трескаются тарелки, а дети плачут и заикаются, если увидят ее желтые глаза с вертикальными зрачками.
    - Как не стыдно пугать сестру, - усовестила его бабушка. И тут за окном тихонько прошелестело, словно кто-то хотел отойти и замешкался, зацепился юбкой. Блерте вскрикнула.
    - Слышите? Это крадется госпожа Тренога, - проговорил Грен зловеще.
    - Это ветер, - сказала бабушка. - Иди спать, злой мальчик. А ты, Блерте, взбей мою перину и принеси грелку. И перестань дрожать, дурёха, он же тебя дразнит.
    Перемыв посуду, загасив огонь и крепко-накрепко заперев двери, Блерте пришла в спальню. Братец встретил ее взбудораженный.
    - Слышала, что-то скрипит в подполе?
    - Мыши? - проговорила она, раздеваясь.
    - Помнишь, я забрался туда, бабушка решила, что за вареньем. А больно нужны мне ее плесневелые банки. Я искал другое...
    Он оглянулся на окно и зашептал:
    - Говорят, раз в сто лет госпожа Тренога забирается в чужой подпол и откладывает яйцо. Я и проверял. Не хватало еще, чтоб эта гадина вывелась у нас!
    Блерте струхнула не на шутку. Такое она слышала впервые. Трясясь от холода в тонкой сорочке, она вышла из-за ширмы.
    - Кто тебе сказал?
    - Твой добрый человек, Пастух. Гляди, у меня кочерга под кроватью, - похвастался Грен. - Меня запросто не сожрешь.
    Тут громыхнуло и покатилось за дверью, будто кто шел и зацепил поганое ведро в сенцах. Блерте взвизгнула, кинулась к брату. От ее резкого движения погасла свеча, и Блерте в ужасе закрыла глаза. Дыхание Грена было слышно ей, биение его сердца. И чьи-то шаги. Будто стучит по полу детский, тощенький хвостик, ступают нетвердо три ножки: топ-топ-топ, тишина, и снова топ-топ-топ. Вылупилась маленькая треножка и принюхивается, ищет горячей человеческой крови, чтобы насосаться и подрасти.
    Блерте сотрясала дрожь, и Грен крепче сжал ее в объятьях, то ли успокаивая, то ли собираясь еще больше напугать.
    - Тварь идет сюда. Сейчас огрею ее кочергой.
    - Нет, нет, - горячо прошептала Блерте, - не оставляй меня одну в темноте!
    Тут дверь их комнатки распахнулась, и Блерте не удержала крик.
    Но конечно, это была не госпожа Тренога.
    На пороге стояла бабушка.
    - Что вы делаете? - спросила она с отвращением. Грен разжал руки, и Блерте выскользнула, спряталась под своим одеялом, сгорая от стыда. Как будто от бабушкиной свечи легла на них грязная тень.
    Наутро братец переселился на чердак. Так велела бабушка. А Блерте с тех пор не могла уснуть. Ей мерещились тихие трёхчастные шажки. Две бессонные ночи она провела, сжимая кочергу и не сводя взгляда с двери, а днем засыпала на ходу. Всё валилось из рук, билась посуда, пригорала стряпня. Бабушка негодовала, Грен посмеивался, но потом что-то другое скользнуло в его глазах. На третью ночь дверь скрипнула и братец проговорил:
    - Отзынь, у меня всего две ноги и ни одного хвоста.
    Блерте выронила кочергу и разрыдалась.
    Он держал ее за руку, пока не уснула. Стал приходить каждый вечер. И бабушка ни разу не застигла их. Порой Блерте мерещились шаги, но дверь не открывалась, и постепенно кошмары стали уходить.
      
    Эти ночи, рука в руке, дали Блерте ощущение безопасности и тепла. Грен был ласков, не насмешничал, начал помогать - воды принесет, печь растопит. Вымел пауков из кухни, ходил искусанный, но довольный. Она за это испекла пирог с брусникой и очень удивилась, когда Грен попробовал и скривился. 'Что, это был мой любимый?' - и пожал плечами: 'Вкусы меняются'.
    Блерте все больше привязывалась к нему, а он перестал курить в доме и старался не сквернословить. К картам Блерте не прикасалась (грех!), играли в гляделки. Она всегда побеждала, потому что могла бесконечно глядеть в его глаза. Порой Грен терялся от ее взгляда, порой сердился. А иногда делал неожиданное движение, Блерте пугалась и моргала, это было нечестно, но она не обижалась, нет.
    Как-то они отыскали старинную книгу по хиромантии и принялись гадать. И сидели так близко. Пальцы Грена пахли табаком. Блерте замирала от его прикосновений. А он, ничего не замечая, водил пальцем по ее руке:
    - Это линия сердца, ты будешь счастлива в любви.
    - Я никогда не буду счастлива, - сказала она обреченно.
    Чердак хранил осколки прошлой жизни: детский фартучек ('Интересно, мой или твой?'), сломанного черта-из-коробки ('Помнишь, как ты боялся его?'), истлевшие выкройки, побитые молью шляпы, кофемолку без ручки. Грен отыскал чьи-то свадебные одежды. 'Хоть раз увижу тебя в белом, ну давай же'. Пышное платье с золочеными вышивками село как влитое поверх домашнего. Грен расплел волосы Блерте, надел на нее фату, заметил шрам на лбу:
    - Откуда?
    - Не помнишь? Ты еще дразнился: 'Блерте-воровка, гуся обокрала'. А у тебя тоже есть шрам, - она потянулась к его воротнику, но Грен молча перехватил ее руку. Подвел к пыльному зеркалу.
    Внизу, в комнатах, не было зеркал. Бабушка говорила, они порождают гордыню и самолюбование. Ведра с водой, начищенная медь, оконные стекла тоже отражали, и Блерте видела широко расставленные глаза, белесые ресницы, непривычные к улыбке губы. А сейчас в зеркале словно и не она была. Братец встал рядом, в черном сюртуке, будто жених, перебирал ее волосы и хмурился.
    - Как ты умудряешься прятать свою красоту? И зачем?
    Блерте улыбнулась. А ее отражение плакало, ползла трещинка по щеке. Зеркало-то разбитое, обомлела Блерте. Скорей отвернулась, сорвала флердоранж, нахлобучила чепец. Но та, в золотых вышивках, стала сниться ей, предвещая беду. И беда пришла.
      
    В тот день все не ладилось. Мыши изгрызли туфли Блерте, и остановились вдруг часы, и старуха гусыня учудила, снесла зараз два яйца. Что-то случится, думала Блерте, и сердце ее колотилось от дурного предчувствия.
    За ужином Грен болтал о Треноге.
    - Ни один сапожник не может сшить ей обувку. И бродит тварь по городу, ловит детишек, из их кожи шьет себе башмаки.... А кожа тонкая, нежная, башмаки быстро стаптываются, снова и снова приходится выходить на охоту...
    Блерте слушала, обмирая. Опять он за свое!
    - Не того ты боишься, Блерте, - сказала вдруг бабушка.
    - Не хотела язык марать об эту историю, да придется, - продолжала она брезгливо. - Давным-давно жили в городе брат и сестра. Они поступились святыми законами и смешали кровь. От их богомерзкой связи родился треногий ребенок с хвостом, и они отнесли его на болото и утопили. Но тварь выжила. Безлунными ночами она ходит в город и крадет младенцев. И убивает их - за то, что у них две ноги.
    Блерте переглянулась с Греном. Он выглядел обиженным, словно бабушка перехватила у него любимую забаву.
    - А еще Тренога заглядывает в окна да насылает порочные мысли. Всё ждет, что кто-нибудь оступится и родит ей треногое дитятко, - докончила бабушка тихо.
    Грен недоуменно поднял брови, а Блерте не знала, куда деваться от стыда. Бабушка все видит, все знает, бабушка будто шелушит горох: вскрыла ногтем сердечко Блерте, порченое, червивое, и вытряхнула на ладонь.
      
    Бабушка давно спала. Грен курил на крыльце, он был непривычно молчалив. Блерте домывала посуду. В голове тяжким молотом бухали слова. Порочный. Богомерзкий. Смешали кровь.
    Вернулся Грен.
    - Блерте, я должен сказать тебе...
    Она смотрела на брата в ужасе. Так он тоже? Они оба?
    - Молчи, не смей! - оттолкнула его и убежала.
    Ночью он пришел, как обычно. Но дверь была заперта.
    - Спишь, Блерте?
    - Нет, - отозвалась она.
    - Блерте, мне нужно признаться тебе. В хорошем и плохом. С чего начать?
    - С хорошего.
    - Я люблю тебя, Блерте.
    Она сдавленно охнула, и наступила долгая, долгая тишина. Что она делала там, в темной комнатушке, молилась, плакала или лежала в беспамятстве? Не дождавшись ответа, он заговорил - быстро, путано, взахлеб.
    - Я не брат тебе, Блерте, я тебя обманул. Твой братец Грен и не думал возвращаться. Как стаяли льды, сбежал с первым же кораблем. А я заехал сказать, чтоб вы его не ждали. Но ты так ласково назвала меня его именем... И никто не заметил подмену... Это было забавно - дразнить старуху, плести небылицы о Треноге, но потом я понял, что не хочу пугать тебя, и не хочу смотреть, как она тебя бьет ... Блерте, я увезу тебя силой из этого паучьего гнезда, слышишь?
    Он толкнул дверь, и она отворилась. На сквозняке от открытого окна дрожала свеча. Постель Блерте была застелена, и на подушке лежал нательный крест.
    В других обстоятельствах Грен бы посмеялся, что тихоня Блерте вылезла в окно. А теперь этот поступок сказал о многом. И он знал только одно место, куда Блерте могла пойти ночью, одна, без креста.
    Дурак, дурак! Почему он не сказал ей раньше, какого черта играл с ней... И какого черта рассусоливает сейчас, когда Блерте бродит впотьмах на болоте и может утонуть, добираясь до старой лесничовки.
    Ее крест он надел на шею, рядом со своим. И, хлопнув дверью, покинул дом.
      
    Он заплутал и лишь на рассвете вышел к озерцу с пиявками. Отыскал брод. На островке нашел обрывки платья и кровь, видно, Блерте перевязывала ноги. Кочки, осока, лягушата. Вросший в землю домишко. Пустой.
    А потом, холодея сердцем, он заметил ленту, почти засосанную внутрь болотного окошка, раздавленные клюквинки, сломанные ветки, вырванный мох. И дальше - никаких следов...
    Он сидел на земле, держал в руке грязную ленту и плакал.
    - Она не утонула, Грен, - сказал кто-то.
    Голос был тихий и вкрадчивый, и Грен вскочил и обернулся, ожидая встретить желтый взгляд с вертикальными зрачками. Но за его спиной стоял всего лишь Пастух.
    - Ты ее видел?
    - Как тебя сейчас, и даже ближе, - кивнул Пастух. Рыжая собака у его ног скалила зубы, словно смеялась. Грену вдруг вспомнились нехорошие слухи, что ходили об этом человеке. 'Он Пастух, а не Охотник', - так говорила Блерте, да, но где его стадо? Кого, скажите на милость, он пасет?
    - Таких дурней, как вы с Блерте, и пасу, - сказал Пастух и усмехнулся, показывая мелкие острые зубы. - Думаешь, вы первые явились госпожу Треногу проведать? Дети, сущие дети. Лезете, куда не просят, ищете, чего нет. Мать приспит дитя или в колодец уронит, а виновата треногая тварь. Будто двуногие зло творить не способны.
    - Невинные не скрываются так умело, - перебил его Грен.
    - А ты бы не скрывался, будь у тебя хвост? - развеселился Пастух. - Наши горожане и горбатых да хромых не больно жалуют. А тут третья нога - не иначе, от лукавого. Девок сколько в болоте едва не утопло, и все туда же, к ней, за колдовством. Да если б Тренога тут и была, то разве б счастьем торговала? Только бедой. Блерте одна это поняла. А не нашла никого - в трясину собралась, еле успел...
    - Где Блерте? Мне нужно объяснить ей...
    - Она знает, Грен. Или лучше звать тебя настоящим именем? Мне пришлось сказать ей правду о тебе, снять камень с ее души.
    - И что она? - тихо проговорил Грен. - Возненавидела меня?
    - Блерте не умеет ненавидеть. Не из того теста. Иди и отыщи ее, и увези подальше отсюда. Она хорошая девочка, Грен, и пора уже ей стать счастливой.
      
    Пастух глядел Грену вслед. Ишь, дурачки, где Треногу искать удумали. Да она на болото ни ногой, сырости не любит. Ее логово в городе, и он будет обходить дом за домом, выискивая, вынюхивая, вываживая, как рыбак вываживает щуку. Рано или поздно она ошибется, выдаст себя. И тогда он убьет гадину, если она того заслуживает, если хоть часть сплетен о ней - правда.
    Он докурил, свистнул собаку и размеренно зашагал по болоту, туда, к беззащитному спящему городку, где никли в палисадниках золотые шары, блестела на камушках утренняя роса, где в подполе, за горшочками с паштетом, появилась первая трещинка на тусклом сероватом яйце. Ставни в домах были еще закрыты, и редко где вился дымок над трубой, только старуха в черном стояла у забора, глядя на дорогу.
    'Упустила ты свою внучку', - подумал Пастух довольно. - 'Некого больше тиранить'.
    Старуха словно услыхала эти мысли и недобро зыркнула ему вслед, а потом побрела к дому. Подслеповатая и грузная, в желтоватого кружева чепце, она шла вперевалку, опираясь на трость. Поскрипывали ботинки, шуршала юбка.
    Старуха улыбалась.
    Пастух был уже слишком далеко, чтобы слышать ее шаги.
    Топ-топ-топ, и тишина, и снова топ-топ-топ...

    6

    Ясинская М. Гхмук!   30k   Оценка:6.00*3   "Рассказ" Фантастика, Юмор

      - Ну, ко-отик, ну, посмотри, какой он симпати-ичный. Ну, давай ку-упим!
      Нарядная молодая женщина капризно надувала губки и теребила за ушком низкорослого мужчину с важной осанкой и солидным брюшком. "Котик" косил глазами в декольте юной супруги и обречённо вздыхал:
      - Ну, Дульсинея, ну, лапочка моя, ну, зачем он тебе? У нас ведь в доме и так полно слуг и големов, куда нам ещё один?
      - Да, но этот же совсем другой! Самая новая модель, такого ещё ни у кого нет!
      - Кхм, это, как бы, не совсем так, - смущённо, но решительно вмешался стоявший в двух шагах мастер Тельман. - У меня пока всего два экземпляра, но первый уже купили.
      - Кто? - требовательно осведомилась супруга; капризные и игривые нотки в голосе исчезли без следа.
      - Обер-градомейстер. Кстати, тоже по просьбе жены.
      - Ко-отик! - возмущённо обернулась к супругу женщина. - Раз у этой стервы ободранной такой есть, то я тем более его хочу!
      "Котик" метнул укоризненный взгляд на мастера Тельмана и обошёл последний оставшийся экземпляр вокруг. Сзади и не отличишь от человека. А вот спереди разница уже заметнее - безволосая голова, на лице ни бровей, ни намёка на щетину, зато тёмно-жёлтые глаза обрамлены густыми ресницами.
      - И что же, это тоже голем? - с сомнением спросил "котик".
      - Да. То есть - нет. Ну, не совсем, - мастер смешался, прокашлялся и взял себя в руки. - Понимаете, Елисей Матвеич, обычные големы - глиняные, а это - биоголем, он совершенно органистический.
      - Органистический? Это как? Как то твоё чудовище, что ты в прошлом году на выставке показал? Ну, то, которое ты из разных органов сшил?
      - Пеблин - не чудовище, - с достоинством ответил големщик. - Пеблин - он просто первый эксперимент оживления органистических существ. А этих я не из органов собирал, этих я сразу, так сказать, целиком выращивал. В специально придуманной мной органистической купели. И вы только посмотрите, какие красавцы получились! - с законной гордостью закончил мастер.
      Елисей Матвеич внимательно осмотрел неподвижно стоявшего лысого желтоглазого мужчину и вынужден был согласиться, что по сравнению со сшитым из разных органов Пеблином биоголем просто красавец. Впрочем, на фоне Пеблина красавцем был даже он сам. А эта новая модель неплоха и безо всякого сравнения.
      - И как же этот твой биоголем называется?
      - Гомункулус, - торжественно представил творение мастер Тельман.
      - Ой, ко-отик, послушай, как звучит красиво! По-иностранному и так учёно! - восторженно захлопала в ладоши юная супруга.
      - Учёно? - удивился "котик".
      - Ну, конечно, учёно. Вспомни, сколько есть самых разных умных слов, которые тоже заканчиваются на "лус". Гладио-лус. Наути-лус. Э-э... хмм... Фал-лус, - юная супруга зарумянилась, метнула взгляд на очень определённую часть тела биоголема и закончила: - Гомунку-лус.
      - И что он умеет? - вздохнул Елисей Матвеич.
      - Он будет уметь всё, чему вы его научите.
      - То есть?
      - Он будет учиться всему, что ему покажут и расскажут. Если обычные големы после обжига уже ничему новому не научатся кроме того, что чтецы начитали им, пока они ещё были сырой глиной, то гомункулус будет постоянно развиваться, - объяснил мастер.
      - И как ты его будешь использовать? - обратился Елисей Матвеич к юной супруге.
      - О, я уверена, что найду ему применение, - ответила она, голодным взглядом рассматривая гомункулуса. Потом спохватилась, надула губки и ласково почесала супруга за ухом: - Ну, ко-отик, ну, купи-и!
      "Котик" вздохнул и отцепил от пояса кошель с монетами, признавая своё поражение.
      
      * * *
      
      Пятая общегородская выставка-продажа големов обернулась для мастера Тельмана полным триумфом.
      - Ты их видел, Пеблин? - довольно спрашивал он существо, разбиравшее выставочный киоск. - Ты видел, как они все перекосились, когда увидели моих красавцев? "Мастер Тельман уже не тот, его големы никому не интересны, он отстал от прогресса"... А вот вам всем!
      - Гхмук, - согласно ухало в ответ помогавшее ему существо. Существо было страшноватым - подволакивало одну ногу, сильно сутулилось и передвигалось приставным шагом. Редкие волосы почти не прикрывали шрамы на шишковатом черепе, лицо пересекали неровные рубцы, левый глаз время от времени нервически подёргивался.
      - Обоих сразу же купили - и кто! Обер-градомейстер и первый статс-деньгарий! - радовался мастер. - К ним в гости будут приходить самые важные чины города, видеть моих гомункулусов и спрашивать: "А где это вы их приобрели?" А потом пойдут ко мне!
      - Гхмук! - радостно ухал Пеблин в ответ, расплываясь в счастливой улыбке, которая жутенько смотрелась на его раскроенном лице.
      Мастер Тельман довольно потирал руки. Когда-то давно он был не просто самым талантливым - он был первым големщиком. Это он обжёг и оживил самого первого глиняного человека, который умел носить тяжести и рубить дрова. Это он первым стал использовать чтецов для того, чтобы закладывать в големов навыки и знания. И даже покрывать големов розовой глазурью и цветочной росписью, чтобы их охотнее покупали домохозяйки, тоже придумал он.
      Долгое время мастер Тельман оставался единственным големщиком города. Как только стало понятно, что голем может делать любую физическую работу, и делать её лучше человека, потому что он не жалуется, не болеет и никогда не устаёт, заказы потекли в мастерскую рекой.
      Мастер Тельман нанял себе две дюжины помощников и подмастерьев и какое-то время процветал. Однако, к сожалению, он ничего не знал ни про хватенты, ни про ремесленную тайну. Он не догадался обратиться за хватентом на методику производства големов, чтобы сохранить право на их создание только за собой. А когда один из его подмастерьев, вызнав всё о том, как изготовляются глиняные люди, продал эти сведения каким-то ушлым дельцам, мастер не догадался немедленно пожаловаться страже на нарушение ремесленной тайны.
      Так и вышло, что уже через какие-то полгода в городе открылось ещё с дюжину големных мастерских. Сначала они делали самых обычных големов и не представляли для мастера Тельмана серьёзной угрозы. На стороне големщика было известное имя, и покупатели по-прежнему предпочитали его продукцию.
      Но конкуренты не стояли на месте. Уже на второй общегородской выставке-продаже големов мастера из "Ефим и Ша(йка)" представили первых специализированных големов. У мастера Тельмана големы были широкого профиля, потому как сидевшие над жидкой глиной чтецы читали одну и ту же общую инструкцию. А у "Ефим и Ша" чтецы читали разные талмуды: над одной жидкой глиной - про строительство мостов, над другой - про укладку дорог, над третьей - про горные работы. Расчёт оправдался - если имелся голем, специализированный на нужной клиентам работе, то они предпочитали брать такого.
      На третьей выставке новая мастерская "Я голем" показала первых людеподобных големов, вылепленных по пропорциям настоящего человека. Домохозяйки тут же забыли про тельмановские товары в розовой глазури и бросились покупать себе людеподобную модель.
      Наконец, на прошлой, четвёртой выставке произошёл окончательный крах мастера Тельмана. Поняв, что проигрывает конкурентам, он попытался создать принципиально новую модель голема - органистическую. Из разных органов сшил человека и сумел его оживить. Окрылённый успехом, он представил своё создание на выставке, но покупатели не разглядели за неприглядной внешностью жутковатого создания ни его потенциал, ни доброту. Мастер Тельман вздохнул, признавая, что первый блин вышел комом, и оставил его себе, так и окрестив - Пе-блин. А потом мрачно наблюдал за успехом новоявленной големщицы Соньки, которая презентовала на выставке голема-собаку. Никому ещё не приходило в голову создавать глиняных домашних животных, и мастер Тельман даже снисходительно фыркнул - пользы от такого голема никакой. Но спрос на Сонькину собаку оказался сумасшедшим - многие родители тут же захотели купить живую глиняную зверушку своим детям.
      Из года в год дела мастера Тельмана шли всё хуже и хуже. В его лавке больше не толпились покупатели, его мастерская частенько простаивала без дела. Его големы считались скучными и устаревшими и теперь, когда на рынке появлялось столько новых моделей, не вызывали никакого интереса.
      Но сегодня - сегодня мастер Тельман доказал всем, что его рано ещё списывать со счетов. Его гомункулусы произвели полный фурор, и у него уже дюжина заказов. И то ли ещё будет!
      Только надо завтра же оформить на гомункулусов хватент.
      
      * * *
      
      - Гришка! Плишка! - радостно воскликнул мастер Тельман при виде двух пятилетних сорванцов, ворвавшихся в его мастерскую.
      - Деда Тельман!- закричали хулиганы, повиснув на дедушке. - А где Гхмук?
      - Сколько вам говорить - Пеблин его зовут, Пе-блин, - с улыбкой поправил их мастер.
      Как всегда, при звуке своего имени появился Пеблин. Увидев близнецов, расплылся в своей жутковатой счастливой улыбке, а мальчишки завизжали от восторга и запрыгнули на скособоченное существо. Пеблин неловко обхватил их разномастными руками и проухал:
      - Гхмук! Гхмук!
      Мастер, тем временем, повернулся к зашедшему в мастерскую сыну.
      - Слышал, дела у тебя опять в гору идут? - с улыбкой спросил Корней. Решивший не идти по стопам отца, сын заделался врачом и преуспел настолько, что несколько лет назад даже купил для своей семьи отдельный дом. Но в гости наведывался регулярно и нередко оставлял своих близнецов ночевать у дедушки - мальчишки обожали проводить время в големной мастерской.
      - В гору, - довольно подтвердил мастер. - Заказов не счесть, вот, даже думаю пятую органистическую купель ставить.
      - Пап, а покажи мне их! Ходят слухи, что они прямо как люди.
      - Ну, пойдём, сам посмотришь, - предложил мастер и повёл сына на кухню. Там, дожидаясь своих покупателей, за столом сидело четверо желтоглазых гомункулусов. При виде Тельмана с сыном они как один хором сказали:
      - Здравствуйте, уважаемые.
      - Ого, - Корней остановился, поражённый. - Они и говорить умеют!
      - Они учатся всему, что видят и слышат, - гордо сказал големщик. - Вот, пока дожидаются своих покупателей, я их немного подучил вежливости.
      Сын нахмурился.
      - Учатся всему, что видят и слышат? Это ведь опасно!
      - А что в этом опасного?
      - Ну, вот представь, что они слышат только ругательства. Или смотрят, как кто-то кого-то бьёт. Чему они научатся?
      - Да кто же их станет такому учить? - ответил мастер Тельман, но в его голосе не слышалось убеждённости.
      - Да хозяева и станут. Вот эти четверо - они для кого?
      - Один для штатс-советника Крюева, другой для ростовщика Воронина, а двое - Большому Панкрату.
      - Один знатный шпион, один жадный хапуга и один важный преступник, такой важный, что его в тюрьму посадить боятся, - сын покачал головой. - И чему, как ты думаешь, они научат своих гомункулусов? Один - подслушивать и вынюхивать, второй - обирать людей и выбивать долги, а третий - убивать.
      Мастер Тельман растерянно молчал.
      - Вот попомни моё слово, - продолжил Корней, - Сначала хозяева их плохому научат, потом гомункулусы натворят делов, а виноват в итоге окажешься ты.
      
      * * *
      
      "Котик" вернулся в мастерскую Тельмана уже буквально через неделю, таща за собой гомункулуса.
      - Это что за безобразие такое ты мне продал? - раскричался статс-деньгарий.
      - А что случилось, ваше превосходительство?
      - Высокопревосходительство, - строго поправил Елисей Матвеич и подтолкнул гомункулуса к големщику. - Ну-ка, Моня, поздоровайся с создателем!
      Гомункулус скривил губы в двусмысленной улыбке и сказал:
      - Вот мы и опять встретились, мой тигрище!
      - Ну, и как ты это объяснишь? - обвиняюще наставил на мастера свой толстый палец Елисей Матвеич, - Я его после покупки, считай, и не видел, а тут столкнулся с ним на днях в доме, а он только так и разговаривает. Что это такое, я тебя спрашиваю?
      Мастер Тельман немедленно взмок.
      - Понимаете, выше высокопревосходительство, гомункулусы учатся тому, что наблюдают в своём окружении. Значит, он регулярно слышит что-то... такое...
      - Хочешь сказать, он подслушивает, как служанки со слугами путаются?
      Гомункулус Моня, тем временем оценивающе провёл рукой по низкому, широкому прилавку и выдал:
      - Тут мы ещё не пробовали!
      Мастер Тельман замялся - говорить правду было страшновато.
      А гомункулуса несло:
      - Твой ко-отик может поцарапать коготками и поурчать в ушко!
      Елисей Матвеич налился свекольным цветом и, задыхаясь, прошептал:
      - Так это же Дульсинея моя всегда мне так говорит, когда мы с ней...
      Мастер Тельман в ужасе прикрыл глаза, ожидая взрыва.
      - Ах ты, гомункулина похотливая, ты что же творишь! - закричал Елисей Матвеич, замахиваясь на Моню. - Да я ж тебя!
      - Ваше высокопревосходительство, - не выдержал мастер Тельман, - Обвинять гомункулуса нет смысла, он же не сам, он же только повторяет то, чему его научили.
      - Выходит, это Дуська его научила... - статс-деньгарий как-то сразу сник и надолго замолчал.
      Мастер Тельман ожидал, что Елисей Матвеич прикажет избавиться от гомункулуса или лишить его определённого органа, думал, что потребует забрать обратно и деньги вернуть. Он никак не ожидал, что Елисей Матвеич окинет Моню пристальным, оценивающим взглядом и спросит големщика:
      - А бабу такую для меня смастерить сможешь?
      
      * * *
      
      Генерал-аншеф Собольков приобрёл у мастера Тельмана двоих гомункулусов ещё в первые дни после выставки-продажи, а месяц спустя пожаловал с личным визитом.
      - Хорошие штуки эти твои биоголемы, мастер! - довольно пророкотал он вместо приветствия. - Ни один вымуштрованный солдат не сравнится! Все команды - чётко, без раздумий. Все приказы - немедленно и без сомнений. И, главное, ничего не боятся! Скажешь им - в штыковую, они - в штыковую. Скажешь им своей грудью от картечи прикрыть - они прикроют. Загляденье, а не вояки! Нам бы таких ещё тройку дюжин, их бы с самого начала обучили как надо - и у обер-градомейстера такая гвардия была бы!
      - Три дюжины? - растерялся от размера заказа мастер Тельман.
      Но генерал-аншеф не услышал вопроса големщика; ему вдруг открылись новые, совершенно грандиозные перспективы, и он был полностью ими захвачен:
      - А если таких не три дюжины вырастить, а десять дюжин? Это же целая рота идеальных солдат! Да что десять дюжин? Сто - и вот тебе полк! А ещё лучше - целая армия! Да мы ж с такой армией - весь мир!
      Генерал-аншеф пришёл в страшное возбуждение и повернулся к големщику. Мастер Тельман, уже почуявший, куда ветер дует, аж немного присел.
      - Мастер Тельман, как насчёт армии из твоих биоголемов? Ну, или для начала - хотя бы полк?
      - Выше высокоблагородие... превосходительство... высокопревосходительство... да у меня ж всего пять органистических купелей. Вырастить гомункулуса - это недели две, я вам при всём желании так много произвести не смогу.
      - А я у казны затребую субсидий. Чтоб, значит, тебе денег дали на полсотни этих твоих купелей. Так дело-то быстрее пойдёт! - не увидев радости на озабоченном лице мастера, генерал ан-шеф добавил: - А ты будешь... как же это... э-слезивный производитель. То есть все деньги тебе пойдут. Ты хоть понимаешь, как ты разбогатеешь?
      - Понимаю, - механически отозвался мастер Тельман, попавший в плен пугающего видения: армия послушных гомункулусов, наученных ничего не бояться и никогда не отступать, марширует от города к городу, сметая всё на своём пути.
      - И я вот что ещё тут подумал, - продолжал возбуждённый генерал-аншеф, - Мастер, а можешь ты над гомункулусами своими ещё поколдовать, чтобы они выходили у тебя огнеупорные и картеченепробиваемые, как обычные глиняные големы? И чтобы могли очень чутко слышать, очень зорко видеть и очень тихо ходить, а двигались чтобы гораздо быстрее людей. Я б из таких такую разведку организовал - ах!
      В видении мастера армии марширующих гомункулусов сменились отрядом огнеупорных, зорких, быстрых биоголемов, незамеченными проникающих во вражеский лагерь и вырезающих стражу... а потом и весь лагерь.
      Мастер Тельман вздрогнул - он почему-то не подумал о том, как могут пригодиться его гомункулусы на войне.
      
      * * *
      
      Пару месяцев спустя у мастерской Тельмана стали регулярно околачиваться какие-то странные личности с невнятными плакатами, называющие себя активистами. Они забрасывали дверь мастерской тухлыми яйцами и помидорами, мазали ступени коровьими лепёшками, а когда любопытствующие прохожие пытались дознаться, в чём дело, отвечали:
      - Простому честному работяге из-за тельмановских гомункулусов скоро работу будет совсем не найти. Теперь везде будут брать биоголемов, нас погонят, и что нам тогда делать - с голоду умирать? А детишкам нашим? Вот и мы протестуем против выпуска гомункулусов.
      Вероятно, активисты вызывали бы больше симпатии и сочувствия, не рази от них самогоном и не признай народ среди них известных пьяниц, бездельников и пустобрехов, которых работающими никогда и не видели.
      И всё же, наслушавшись бездельничающих около мастерской активистов, кое-кто начинал беспокоиться. Ну и что с того, что обычные големы уже давно существуют, а работы для людей по-прежнему хватает? Ну и что с того, что ещё никто из-за гомункулуса не потерял работу? А вдруг это всё-таки случится?
      
      * * *
      
      Мастер Тельман не любил, чтобы гомункулусы задерживались в мастерской - он к ним слишком быстро привязывался, давал им имена, и расставаться с ними потом было тяжело. Вот и весёлого добродушного Яшку, которого заказал себе какой-то богатый купец, но потом раздумал покупать, продавать было жалко.
      Яшка прожил в мастерской почти три недели, помогал по хозяйству, сдружился с Пеблином, пристрастился к волшебным историям, которые по вечерам мастер рассказывал внукам, когда они ночевали у деда. И когда в один прекрасный день в лавке появился разодетый скользкий тип, преставившийся тайным советником Типуновым, мастер продал ему Яшку скрепя сердце и прятал глаза от грустного, тоскливого взгляда гомункулуса, когда новый хозяин выводил его из мастерской.
      А ещё через две недели глубоким вечером кто-то тревожно постучал в чёрный вход дома мастера. Открывший дверь Пеблин испуганно заухал: "Гхмук! Гхмук!", и мастер Тельман тут же явился на шум. И замер от неожиданности: на пороге стоял Яшка - грязный, осунувшийся, в лохмотьях, синяках и каких-то подозрительных бурых потёках.
      Увидев мастера Тельмана, гомункулус бухнулся на колени и протянул:
       - Всё, что захотите, делать буду, только не возвращайте!
      Из сбивчивой речи вздрагивающего от каждого звука и резкого движения Яшки мастер Тельман к утру составил себе примерную картину случившегося, побелел и тихо пообещал гомункулусу, что никому его не отдаст.
      Вышел на кухню, попросил Пеблина принести ему чарку водки и тяжело осел за столом. Слышал он, как благородные господа развлекаются, слышал про разные вертепы и про тайные сообщества, на которых балуются чёрной магией, государственными заговорами, разными жестокостями и непотребствами. Слышал, но верить не торопился. Однако теперь, после истории Яшки!..
      И тут мастер Тельман просто вскипел. Да разве можно так с живым существом? Животину домашнюю - и ту жалко, а гомункулус ведь совсем как человек, он всё понимает и всё чувствует. А то, что он всё-таки биоголем, а не человек - ну и что с того? Иной гомункулус ещё получше какого человека будет. Да что гомункулус - даже его страшный Пеблин куда больше человек, чем да вот хоть даже бывший Яшкин владелец!
      Скособоченный Пеблин заметил, что хозяин словно застыл с чаркой в руках, в ярости глядя на огонь в камине, неловко присел на корточки, заглянул ему в лицо и встревоженно ухнул:
      - Гхмук?
      
      * * *
      
      Как нарочно, следующим же утром к безработным активистам, целыми днями околачивающимся без дела у мастерской Тельмана, присоединились шумные, воинственно настроенные женщины из недавно созданной ассоциации защиты големов и гомункулусов, сокращённо - "Го-Го", и принялись протестовать против жестокого обращения с големами и гомункулусами.
      После вчерашней истории с Яшкой мастер Тельман разделял их протест всем сердцем и душой. А вот народ, проходивший мимо, слушать дамочек слушал, но особого сочувствия и понимания не выказывал. И тогда, чтобы привлечь внимание к проблеме, женщины решились на радикальные меры: они запели - прямо на людной улице! - непотребную песенку и при этом плясали, непристойно задирая юбки.
      Радикальные меры сработали - внимания дамочки привлекли даже больше, чем рассчитывали. Правда, внимания не к проблеме, а к ним самим - до самого вечера город обсуждал только эту выходку, напрочь позабыв о главной причине, ради которой женщины затеяли свои песни и пляски.
      Мастер Тельман, ещё поутру собиравшийся присоединиться к ассоциации, после принятых дамочками радикальных мер испугался - вдруг и ему придётся плясать, приспустив портки? - и раздумал.
      
      * * *
      
      Тайный советник Типунов заявился в мастерскую ближе к вечеру и поинтересовался, не появлялся ли Яшка.
      Когда мастер Тельман, сделав невинные глаза, спросил, что случилось, тайный советник смерил его недовольным взглядом и сказал:
      - С гнильцой у тебя товар, мастер. Хорошее имущество от своего хозяина не бегает.
      "От хорошего хозяина, может, и не бегает", - очень хотел ответить мастер Тельман, но промолчал. Типунов - хоть и гнусное, но всё ж таки его превосходительство, а простому смертному превосходительствам и прочим высокородиям правду о них самих в лицо лучше не говорить - осерчают.
      
      * * *
      
      Вслед за активистами и дамочками из "Го-Го" в один прекрасный день у мастерской появились церковники. Бородатые, округлые и праведные, они под угрозой анафемы потребовали прекратить производство гомункулусов, потому как мастер Тельман, считай, создаёт жизнь, а это кощунственно и противоестественно, ведь творить жизнь - прерогатива бога.
      С прерогативой бога мастер Тельман был не совсем согласен. Люди испокон веков рожали детей, создавая таким образом жизнь, и бог, похоже, был не против. Да и к големам претензий тоже пока не было, а они ведь, хоть и глиняные, но всё равно живые.
      Однако в глубине души мастер понимал, откуда идёт беспокойство. Глиняный голем - это одно, а органистический гомункулус - совсем другое. Он вроде как взрослый, но по сути - ребёнок: ни тот, ни другой не знают разницы между хорошим и плохим, пока им не объяснят. А что, если объяснят неверно? Ребёнок-то что, он много вреда не принесёт, он ведь маленький. А вот гомонкулус может натворить тех ещё дел! Совсем как человек...
      
      * * *
      
      То, что неизбежно должно было случиться, случилось - гомункулус убил человека.
      Да, все знали, что тот биоголем принадлежал Большому Панкрату, знали, что Панкрат за человек и чем занимается. Знали, что убитый тоже был преступником, и что между этими двумя издавна шла вражда. Понимали, что Панкрат просто использовал гомункулуса, как использовал бы меч или арбалет. Или наёмного убийцу.
      Каждый из собравшихся у тела людей это понимал - но только поодиночке. Стоило образоваться толпе - и от понимания не осталось и следа.
      - Караул! Убивают! Гомункулусы людей убивают! - заголосил кто-то - и запалил пожар народной истерики.
      Толпа тут же припомнила, что из-за гомункулусов честные люди направо и налево теряют работу, и что церковники называют биоголемов существами не богоугодными и противоестественными. Что по сравнению с обычными големами эти гомункулусы больно умные, а ум, как известно, не к добру, от ума всегда одни беды; так вот посидят эти гомункулусы, посидят да и решат, что не хотят больше слушаться своих хозяев - что тогда? Вот, уже одного убили, и то ли ещё будет!
      Не прошло и нескольких минут, как потерявшая остатки здравомыслия толпа уверилась в великом заговоре гомункулусов против людей и рванула к мастерской Тельмана, намереваясь стереть её с лица земли. А заодно и изничтожить всех гомункулусов, что есть в городе - в превентивных целях.
      Толпа растерзала попавшегося на пути биоголема, гулявшего с детишками коллежского ректора. Толпа разорвала нагруженного продуктами гомункулуса, возвращавшегося с рынка к хозяину в известную своими кулинарными шедеврами таверну. Толпа едва не растоптала лысого и тем немного похожего на гомункулуса аптекаря - тот чудом вырвался.
      И толпа не успокоилась. Только захотела большего.
      
      * * *
      
      - Бежать вам надо, - настойчиво повторил Яшка, прислушиваясь к доносившимся издалека крикам. - Бежать, пока они ещё далеко.
      - Гхмук! - подтвердил Пеблин.
      Мастер Тельман только отмахнулся.
      - Я отсюда - никуда. Тут всё дело моё - не брошу!
      И как ни умолял Яшка, как ни ухал просительно Пеблин, мастер Тельман стоял на своём.
      - Идите в подпол спрячьтесь, - приказал он, когда толпа показалась на улице. - Мне-то они ничего не сделают, они ж все меня знают. А вот вы - вам укрыться надо.
      Мастер Тельман был прав - его действительно знал каждый горожанин. Но он совершенно не подумал о том, что толпа - совсем не то же, что отдельный человек. Она не слушает, не узнаёт и не понимает. И порой совершает такое, на что один человек ни за что не пошёл бы.
      Големщик встретил горожан, смело стоя в дверях мастерской. Он даже приготовил небольшую речь и собирался обратиться с нею к толпе, но не успел - народ был слишком распалён, чтобы остановиться и послушать, подумать и понять.
      Толпа волной хлынула в двери, просто снося мастера Тельмана с пути. И, наверное, затоптала бы его насмерть, не выскочи из под полы ослушавшийся приказа Яшка и не подними мастера Тельмана на ноги.
      - Гомункулус! - заорал народ и бросился на Яшку, пока тот отчаянно пробивался к дверям, прикрывая собой хозяина.
      Десятки рук ухватили Яшку и оторвали от мастера Тельмана. И пока толпа отвлеклась на гомункулуса, из под полы неуклюже выбрался Пеблин. Тихо ухнул "Гхмук" и заторопился нескладным приставным шагом к големщику. Ухватил его, оглушённого, за руку и скорее потащил за собой, прочь из мастерской.
      
      * * *
      
      Мастерская горела долго и ярко; огонь унялся к вечеру, и вместе с ним унялась ярость толпы. Люди словно просыпались после страшного сна и недоумённо оглядывались, а потом испуганно смотрели друг на друга, безмолвно спрашивая: "Неужели это всё мы?" И, стыдливо отводя глаза, расходились.
      К вечеру же прибежал перепуганный Корней. Уставился на догорающую мастерскую и в ужасе схватился за голову:
      - Папка, да как же это, а?
      - Гхмук, - тихо ухнул кто-то сзади.
      Корней обернулся и вздрогнул, увидев испачканного гарью Пеблина. Тот ухватил его за руку и потянул за собой.
      Пеблин привёл Корнея в тихую подворотню неподалёку. Там, прислонившись спиной к забору, сидел на земле мастер Тельман.
      Корней облегчённо выдохнул и бросился к нему:
      - Пап, ты как?
      Мастер не ответил. Он смотрел куда-то в ему одному видимую точку и то горестно бормотал, то яростно восклицал:
      - Ах, вот вы как, значит, да? Ну, погодите, я такого гомункулуса выращу, что вам мало не покажется!.. А Яшку, Яшку-то за что?... Армию! Целую армию! Слезами... Кровью умоетесь!
      - Пап, - Корней осторожно потряс мастера за плечо.
      Големщик медленно сфокусировал взгляд на сыне и спросил:
      - Зачем они так, а?
      Корней пожал плечами и присел рядом. Он прекрасно понял вопрос.
      - Испугались, наверное, - предположил сын.
      - Чего испугались-то? От гомункулуса ведь столько пользы, если его научить правильно! Вон, возьми хоть Яшку. Или Пеблина.
      - Ответственности испугались, вот чего. Мы ведь, по сути, как они - если нас правильно научить, тоже будем очень полезными. Ну, а если неправильно, то ужас что натворить можем! Отсюда и страх - мы ведь себя знаем как облупленных, знаем, на что мы способны. А ну как насмотрятся они на худшее в нас и станут повторять?
      - Может, ты и прав, - согласился мастер Тельман. Ярость в глазах потухла, он как-то сразу сник и надолго замолчал.
      Не зная, как заполнить тишину, Корней несколько раз прочистил горло и, наконец, сказал:
      - Ты не расстраивайся, отстроим мы твою мастерскую. Только... наверное, гомункулусов тебе больше лучше не создавать.
      - Наверное, - печально отозвался големщик; ему так не хотелось расставаться с самым лучшим, самым удачным своим творением, которое могло бы принести людям столько пользы! Потом он вскинул глаза на сына и с отчаянием спросил: - Неужели всё это было зря?
      Корней на миг растерялся, но тут выручил Пеблин. Он неловко присел перед мастером Тельманом на корточки, заглянул в лицо и, покачав головой, с чувством ухнул:
      - Гхмук!
      И расплылся в доброй улыбке, жутенько смотревшейся на его раскроенном лице.

    7

    Чернышева Н. Танейкина Заводь   10k   "Новелла" Проза


    Танейкина заводь




    Солнце плавит воздух, и тот стекает горячими каплями по лбу, спине, бокам. Над камышами снуют маленькие вертолётики стрекоз, а в неподвижной, застывшей воде стоят большие темные тела древних карпов и щук. У самого берега, под молоденькими ивами вольготно плавают широкие листья. Это кувшинки. Ишь, выставили наверх желтые бутоны, оглядываются, прикидывают, когда можно будет распуститься совсем.
    Всё, всё вокруг знакомо до боли, до спазмов в горле, до рези в глазах. Сентиментальность - похвальна, но хороша она в меру...
    Да, я - сторонник золотой середины. Тьма без меры - пожирает душу, но и Свет без должной меры способен выжечь дотла!
    Танейка сидит рядом, обхватив ободранные коленки тощими, исцарапанными ручонками. Маленькая, взъерошенная, больше всего она смахивает на сердитого воронёнка, застывшего в непогодь на проводах.
    - Зачем ты вернулась, Ольгуня?- не поднимая головы, спрашивает Танейка.- Зачем? Почему ты?
    - Не знаю,- я не тороплюсь отвечать, ищу нужные слова, но слова не находятся и потому говорю как есть:- Не знаю, Таня. Вернулась, и всё.
    - Не надо было.
    - Да уж,- вздыхаю.- Действительно, было не надо...
    Она вскидывает голову и я вижу на ее пыльных щеках дорожки от слёз. Но глаза у Танейки сейчас сухие, карие. По всему видать, плакала она очень давно и с тех пор не удосужилась умыться.
    - А помнишь, - говорю,- как мы плавали наперегонки во-он до того острова?
    - Ага,- оживляется она.- Чемпиону - крапива и пиявки. Там-от их дофига и больше!
    - А ты знала и потому держалась позади, как тебя ни дразнили,- усмехаюсь я.- Я потом только поняла, что ты знала. А Сашка обзывался и насмешничал. Орал, что первый. Потом просто орал.
    - А потом мы снимали с него пиявок и бросали их в воду,- подхватывает Танейка.- А потом он весь чесался! А потом случился вечер и налетели комары! А потом...
    Тут она замолкает, ёжится, обхватывает себя руками за плечи, ей неприятно, она не хочет вспоминать. Но я очень хорошо вижу тот, давний, вечер. Сиреневые сумерки и алую зарю, бросавшую на воду багровые блики. Знойный комариный звон, терпкие запахи трав, ивы, полоскавшие ветви у нас под ногами, долгий крик ласточек, гонявших молодняк...
    - Потом Сашка решил наловить рыбы и испечь ее на костре,- задумчиво продолжаю я.- Все были голодные, а дым от костра отогнал бы комаров. Но ты устроила та-акую истерику!
    Танейка утыкается носом себе в коленки. Жаль ее, если честно. Очень жаль. Несмотря ни на что.
    - Здесь всё живое,- шепчет она тихо-тихо.- Нельзя жечь. И рыбу убивать нельзя тоже.
    - И бабочку,- киваю я.
    - И бабочку,- сухим шёпотом отзывается Танейка.
    Она смотрит на солнечный огонь, разлитый по воде, и говорит еще тише, я наклоняюсь, чтобы услышать:
    - Скоро закат...
    До заката ещё очень далеко, но я киваю. Скоро закат, а после заката придёт ночь. Вот ночью мне... Но об этом пока лучше не думать.
    - Ольгунька,- жалобно говорит Танейка,- а давай сплаваем к острову? Как раньше, а? Туда и обратно. Жарко же, печёт.
    - Не,- отказываюсь.- Я лучше тут посижу. Пусть печёт. Давно загореть хотела...
    Танейка шмыгает носом, но молчит. Ага, не на ту напала! В движении время пролетает быстрее. Оглянуться не успеешь, и вот он, закат, тут как тут. Мне закат сейчас не нужен совсем. Танейке, может, не нужен тоже, но она привыкла, наверное. Сколько их было у нее, таких закатов? Если спрошу, она ответит, не будет молчать. Только я не спрошу.
    - Тань,- тихо спрашиваю я.- А это больно, а? Больно? Качает головой, смотрит, глаза блестят синевой.
    - Ты же заснёшь на закате.
    - Не засну.
    Пожимает плечами. Наверное, каждый ей так говорит. Что не заснёт. А сам потом всё равно засыпает.
    - Тань... отпусти, а? Просто - отпусти.
    - Да кто держит-то?- мотает она головой.- Иди...
    - Ходила уже!- не выдерживаю.- Полдня на твое болото убила! Ты же сама все тропинки запутала!
    - Не путала я ничего,- сердится она.- Не умею я путать. Каб умела, тебя бы здесь не было. Я же видела, что идёшь.
    - Как... видела?
    Молчит. А что тут скажешь?
    Не возвращайтесь в памятные места, в места своего детства! Никогда не возвращайтесь обратно. В лучшем случае, огребёте ком разочарования и боли: родная, любимая, волшебная улица окажется унылым, загаженным переулком без асфальта, с безнадежными колдобинами посередине и пыльными бродячими псами самого что ни на есть лишайного вида. А в худшем...
    В худшем случае вам под ноги ляжет тропинка. И уведет на знакомый с младенчества пруд (озеро, речку, заводь, болото - неважно). Окунёт с головой в терпкую воду былого счастья. И обратно уже не выпустит, как ты ни бейся.
    Как мы бегали сюда без передыху! Всё лето! Танейка не была заводилой в нашей компании, верховодили оторва Сашка и пацанка Валюха. Валюха отчаянная была. На тарзанке такое вытворяла... вон она, та тарзанка. Там под ней та-акая глубина. Лично я туда лезть трусила страшно. И Танейка тоже только с берега смотрела. Где они теперь, Сашка и Валя? Поженились? Разъехались?
    - Валя из города ребенка привезла, нянчит теперь, - тихо поясняет Танейка.- Сашка... сидит.
    - Как сидит?
    - Так. Убил кого-то по пьяни, говорят...
    Убил по пьяни. Да. А какой был! Плечи в разворот, кудри, глаза с той самой безбашенной искринкой, которая нравится девчонкам. На гитаре играл, ах, как он играл на гитаре! И песни сам сочинял. Звался поэтом... Убил по пьяни.
    - А ты-то, Ольгунь, как была?- вдруг спрашивает Танейка.
    - Да никак... как все... нечего рассказать. Училась, работаю теперь. Мимо ехала, дай, думаю, загляну, проведаю...
    Проведала. Так проведала, что хоть топись. Реально утопиться, что ли?
    Солнце плавит воду, бьет в глаза слепящими бликами. Нет, не утоплюсь. Уже вечереет. Уже всё, уже я, пожалуй, больше не встану...
    - Тань... а как...
    Не договариваю, сжимает спазмом горло. Но Танейка понимает вопрос.
    - На закате ты уснёшь,- отвечает она рассеянно.- И я поцелую тебя. Вот сюда,- показывает пальцем на свой лоб. В этом месте, некстати вспомнилось, индийские женщины ставят себе точку...
    - И всё?- удивляюсь.
    - И всё,- печально и строго подтверждает Танейка.
    Мы сидим какое-то время молча, каждая думает о своем.. Потом она начинает вдруг рассказывать, тусклым тихим голосом:
    - Раньше ватаги были большие. Раньше возвращались по двое, по трое, иной раз и по четверо, смотря по тому какой год. Теперь - уже давно - приходит только один. Не самый лучший, не самый худший, а никакой.
    - О как,- говорю.- Я, значит, никакая...
    - Ты очень даже какая, Ольгуня!- воскликнула Танейка.- Не знаю я, почему ты! Не знаю! Я на Вешку думала! По всему выходило, Вешка придти должна! А пришла ты.
    Вешка - Вероника - и впрямь никакейная была. Ни рыба ни мясо, ни нашим ни вашим. Таскалась за нами что репей за хвостом собачьим. Мы ее едва замечали.
    - Замуж вышла не пойми за кого,- поясняет Танейка.- Тот и увёз её... Далеко, не дозовёшься.
    - А ты звала,- я даже не спрашиваю.
    Танейка опустила голову, призналась тихо:
    - Звала. А услышала, выходит, - ты.
    - Тань, а ты кто?- спрашиваю тихонько.- Русалка?
    Мотает головой, молчит. Потом кивает на небо:
    - Закат...
    И то верно, закат. Высокие перья облаков наливаются багровым румянцем. Скоро солнце насовсем нырнёт за небоскат. И больше я его уже не увижу...
    - Я не сплю,- говорю я поспешно.
    Сна нет ни в одном глазу, но страх липнет к телу потной рубашкой, ворочается тяжёлым комом в животе, высасывает силы. На редкость неприятное чувство.
    - Кикимора я,- говорит вдруг Танейка, она тоже смотрит на небо и в ее глазах отражаются огненные нити облаков.- Болотная кикимора. С детьми дружу потому как светлые они. Отдают свой свет не задумываясь, без потерь, им в этом возрасте не страшно... а я греюсь при них. Тьма в них потом входит, когда взрослеть начинают. А к месту моему детством привязываются, сердцем, хорошо им тут летом. Да и зимой, когда сплю, тоже неплохо. Вот... вспоминают потом... иногда... и возвращаются, а у самих души посеревшие, сожжённые. Пепел же - лучшее удобрение. Но это уже от человека зависит, что ему достанется. Пепел или... служение.
    - Служение?
    Кивает, смотрит в сторону. Говорит через силу:
    - Тут... тут всё живое, Ольгуня. Всё.
    - Вот почему ты костёр не дала тогда развести...- понимаю я.- И рыбу ловить не давала...
    Кивает, шмыгает носом. Девчонка-ровесница, о которой мы всегда знали: местная. Живёт где-то за лесом. А где, чья, кто родня у неё, как-то никто и не спрашивал. Мало ли таких босоногих тогда в округе бегало? Это сейчас детей в сёлах немного. А тогда...
    Лукавила моя кикимора, ох, лукавила! Умела она тропинки путать, так умела, что заводь её только детям найти удавалось, взрослые же ни сном ни духом. Ни одного рыбака я на берегу не припомню, ни одного охотника!
    Потому что те редкие взрослые, что находили таки дорогу...
    ... получали ровно всё то же самое, что и я.
    Сумерки сгущаются постепенно. Редким вечерним туманом над угасающей водой, заунывной песней сверчков, свежим дуновением в лицо... Танейка касается ладошкой моего плеча. Ладошка у неё холодная, влажная.
    Болотная.
    - Я не сплю,- говорю я, вскидывая голову.
    - Я знаю,- печально отвечает она.- Я... подожду.
    Звёзды зажигаются в бледнеющем небе одна за другой. Яркие далёкие солнышки. Набрать бы их полные ладони и подарить этой грустной девочке-кикиморе... Да только на что ей холодный звёздный свет? Когда есть под рукой живое?
    - Я не сплю, Танейка. Я всё ещё не сплю...
    Не сплю, но уже не чувствую мокрую холодную ладошку. Прикосновение скорее угадывается, чем ощущается. Скоро, совсем скоро Танейка поцелует меня.
    Кем же я стану, когда проснусь? Пеплом или...

    8

    Стрекалова Т.А. Дочь шамана Рулткынывыт на икринке лосося   11k   "Рассказ" Проза

      
      
      
      Три дела обожают чукчи: есть, болтать и смеяться. Одно обожают духи: слушать бубен шамана Тыркыльына.
      Шаман Тыркыльын песцовой лапкой начнёт колотить по упругой коже - и тут же весёлые духи, хозяева моря и тундры, слетаются к бубну-ярар и кружатся в радостной пляске. "Кооо, косо!", - топают в лад ногами: "Коон, коон, коон!", - прыгают и хохочут: "Ооо, нооо!", - мяч друг дружке бросают.
      Уж такая придумана песня шаманом, угодным духам. Такой у шамана голос, уменье сказать, услышать.
      Очень сильный шаман был Тыркыльын.
      
      Шаман в окружении духов лечить и гадать умеет! То нерпой кричит, то белугой. То бродит без сна и пищи. То камнем стоит неподвижным. То варит в котле мухоморы.
      
      Сильный шаман был Тыркыльын! И духи его любили, но только верней открывали в перевоплощении тайны!
      
      Велел ему Ворон Куркыль: "Тебя не оставят духи, твоя не иссякнет сила - сумей лишь перевоплотиться. Весь вывернись наизнанку. Стань женщиною отныне!".
      
      И шаман Тыркыльын стал женщиной.
      
      Не бывает женщины без мужа! Женщины без мужа умирают: с голоду, морозу и печали. И у женщины должны быть дети!
      
      Где взять мужа шаману Тыркыльыну?
      Вот и бродил шаман Тыркыльын без сна по тундре и ел только мухоморы.
      
      Сказал ему Ворон Куркыль: "Тебя не оставят духи! Сумеем беду исправить - сумей лишь перевоплотиться. Весь вывернись наизнанку. Мужчиною стань отныне!".
      
      И шаман Тыркыльын стал мужчиной.
      
      Так и родилась у него красавица-дочь Рулткынывыт.
      Настоящий дар могучих духов, владетелей моря и тундры!
      
      
      Вот росла дочка, росла - и выросла. Непростая дочка Рулткынывыт: особенная! Кругла, как яркое солнце, бела, как снежная тундра, широка, как бескрайнее море: руками не обхватишь! А наощупь мягка - точно толстый пласт моржового жира. Колышется жир, подрагивает, на свету блестит да соком капает - на язык просится. Пальцем ткнёшь - и провалится палец. А дочка гагою вскрикнет! Не привыкла она, чтобы пальцы протыкали нежное тело!
      Ах! Ах! Никогда таких вкусных не было!
      Настоящий дар могучих духов, владетелей моря и тундры!
      
      Баловал шаман Тыркыльын дочку Рулткынывыт: а как же иначе?! Целыми ночами полярными сидела она в пологе, у жирника грелась, юколой почмокивала - и тело своё гладкое китовым жиром умащивала - так, что сияла во мраке полога средь оленьих шкур, как луна среди туч. И глазки из темноты светились, ну, точно угольки очага из-под косо поставленных веточек. А ротик, как след мышиной лапки на снегу - и всё жуёт, жуёт! Потом оближется - песенку споёт: "Рулткынывыт, Рулткынывыт, мягче юколы, глаже тюленя, круглей камбалы, Рулткынывыт, Рулткынывыт...", - и опять всё жуёт, жуёт!
      Ах! Ах! Никогда таких упитанных не было!
      Настоящий дар могучих духов, владетелей моря и тундры!
      
      Поглядеть на чУдную девицу собрались богатые мужчины: очень уж забрать себе хотелось, от души в неё потыкать пальцем. И когда их собралось порядком, стало тесно им перед ярангой.
      
      Принялись теснить они друг друга. Кто сильней - тех, что слабее, гонит. Уходите прочь, не дотянулись вы пока до знатных крепких чукчей.
      Всех поколотили и прогнали. Но когда приблизился к яранге Кутвирит, всем богатырь известный, что принёс с далёких сопок камень, положил у вод у Пикульнейских, и никто не мог тот камень сдвинуть - чукчи важные толкаться перестали и пред Кутвиритом расступились.
      
      Кутвирит один вошёл в ярангу. И застыл пред небывалым чудом!
      
      То, что глазки весело сияют, и жуёт-почавкивает ротик - это всё видал-перевидал он, стаи девушек за ним гонялись. Но такую круглую девицу не видал ещё охотник славный и хозяин множества оленей. Вся, как лососёвая икринка! Даже светится насквозь: прозрачна! Жир у ней что впереди, что сзади, что с боков - повсюду одинаков, аж расплылся тяжестью своею, понизу - колышется волнами там, где девушка сидит на шкурах.
      Ах, ах! Никогда таких красивых не было!
      
      Настоящий дар могучих духов, владетелей моря и тундры!
      
      
      Сразу девушки, которых прежде он наметил в жёны - позабылись. И Пыныль, как тетива тугая, что по насту носится на лыжах, на плетёных кожаных ракетках, и острогой добывает рыбу. И Хытхын старательная: шкуры мнёт нещадно, рук не покладая, не жалея пальцев, их сшивает, чтобы было чем покрыть ярангу. Где им, жёстким, грубым и шершавым, до прозрачно-нежной, как икринка, дочери шамана Рулткынывыт?!
      Настоящий дар могучих духов, владетелей моря и тундры!
      
      Пыныль и Хытхын считали иначе.
      
      - Может быть, на камбалу она похожа - только разве камбалу она добудет?!
      - Может быть, и проминается, как сало нерпы - но где выделать ей шкуру?!
      - Разве настоящая жена - та, что даже не сошьёт кухлянки?!
      - Разве же годится в жёны та, что вовек не покидает полог?!
      - Привыкла сидеть в мехах пушистых - а посиди-ка на скалистом уступе, подстерегая лосося!
      - Привыкла в тепле и сытости - а побегай, загоняя стадо!
      - Чем она дар могучих духов? Тем, что ест много?
      - Верно! Ненастоящая какая-то! Разве настоящий духов дар спит дни и ночи без просыпу?
      
      - Кутвирит! Зачем тебе такая? Разорит она тебе ярангу!
      - Кутвирит! С ней будешь неухожен, будешь беден, сколько ни работай!
      - Я не против и на вас жениться, - Кутвирит ответил им лениво, - если вы согласны, стало ль дело? Женщины в хозяйстве пригодятся.
      
      И семья сложилась. И конечно, в пологе Рулткынывыт лежала. А Пыныль с Хытхын блюли ярангу и на полог с завистью глядели. И попробуй кто из них в досаде ткнуть Рулткынывыт и прицепиться! Кутвирит немедленно порядок наводил хорошими пинками.
      
      Извести соперницу - мечтою жёны жили. Вот они однажды думали-надумали такое: подложить чего-нибудь под шкуры, на которых млела Рулкынывыт, чтобы муж был ею недоволен.
      
      Что же подложить? Зубатый камень? За такое Кутвирит накажет. Может, подложить хребет от рыбы? Пусть помучается на колючках. Только муж спохватится, конечно, и несдобровать двум младшим жёнам.
      
      - Этой неженке, - Пыныль сказала, - рыбьей кости будет многовато. При её прозрачном жирном теле хватит и икринки лососёвой!
      - Кооо, косо! - засмеялись жёны, - хватит ей икринки! Коон, коон! Разве обвинишь нас, что икринку подложили неженке под шкуры?!
      
      Вот поймали крупного лосося жёны, из него икру достали и тихонько сунули под шкуры, где Рулкынывыт спала обычно. И когда к той Кутвирит явился, пальцем ткнув её уже привычно - стала вдруг Рулкынывыт нескладной, стала охать, портить впечатленье.
      
      - Что такое?! - грозно нахмурился Кутвирит, - почему нехороша нынче старшая любимая жена, настоящий дар могучих духов, хозяев моря и тундры?!
      - Потому нехороша я нынче, - плача, тут Рулкынывыт сказала, - что так и впиваются мне в тело камни или кости из-под шкуры!
      - Это вы колючек наложили?! - муж накинулся на Пыныль с Хытхын.
      - Нет, любимый муж! Мы разве смеем? Ты проверь, откинь медвежью шкуру!
      
      Вот откинул Кутвирит медвежью шкуру - на спину упал от удивленья! Там лежала лишь икра лосося! Мягче и нежнее не бывает!
      
      Ну, не бывает мягче! Любого чукчу спросите! Оленного ли, берегового! Расскажут бывалые чукчи! Про икру лососёвую, и про толстую шкуру медведя! Нет мягче, плотней и удобней, и стОит всех жён, вместе взятых! Богатая это добыча - медведь с шерстью жёлтой, густою - однако не будь Кутвирит я, когда не найдутся в яранге в достатке медвежьи шкуры - стелить под подарок от духов!
      Шкур двенадцать матёрых медведей положил Кутвирит под подарок, и потом ещё десять вдобавок, и потом ещё восемь сверх меры. Только всё это было напрасно. И по-прежнему ныла и хныкала, и толкалась Рулткынывыт. Стели, не стели! А икра размазалась по шкуре - не отскребёшь!
      
      Тут силач известный и охотник знаменитый - почесал затылок. И подумал, что его некстати плоть дебелая очаровала. Может, духи всё же посмеялись? Может, всё же духи пошутили? Духи, кроме бубна, тоже любят, как и чукчи, есть, болтать, смеяться.
      
      - Ну, жена, пожалуй, это слишком! Выносил я все твои капризы! Но когда тебе икра помехой - то куда ты вообще годишься?! Видно, ты, жена, ни по хозяйству, ни в любовном деле не умеешь. Отправляйся-ка назад к шаману, пусть другие маются с тобою.
      
      И несчастная Рулкынывыт, дар духов, оказалась вновь в своей яранге, дочкою шамана Тыркыльына, не привыкшею вести хозяйство. Поглядели чукчи, только больше к той яранге носа не казали. Кто их знает, духов моря-тундры, как ещё их пошутить потянет? Тыркыльын, шаман могучий, знает лучше нас, как приспособить дочку.
      
      И, в конце концов, Рулткынывыт пошла по стопам родителя. Научилась стучать в бубен, сочинять песни для духов.
      
      Лишь только она песцовою лапкой начнёт колотить по упругой коже - и тут же весёлые духи, хозяева моря и тундры, слетаются к бубну-ярар и кружатся в радостной пляске. "Кооо, косо!", - топают в лад ногами: "Коон, коон, коон!", - прыгают и хохочут: "Ооо, нооо!", - мяч друг дружке бросают.
      
      И бродила Рункынывыт без пищи и сна по тундре, и кричала белугой и нерпой, и варила в котле мухоморы. И однажды ворон Куркыль шепнул о перевоплощеньи.
      
      
      
      
      ********************************************************************
      
      Навеяно произведением Михаила Акимова
      "Это интересно!"
      (о чём умолчали сказочники)
      
      http://ww w.lllit.ru/litera/show_text.php?t_id=20810
      
      
      "Знаете ли вы, что...
      
      ...сказка "Принцесса на горошине" является переложением известной чукотской сказки "Дочь шамана Рулткынывыт на икринке лосося"." ------------------------------------------------------------

    9

    Тэй Дни седого февраля   11k   Оценка:8.61*15   "Рассказ" Фантастика

       Внезапно Таня почувствовала приближение простуды. Та подкрадывалась неслышно, будто котенок на мягких лапках, а ведь не прогонишь ее, не отмахнешься.
       Таня подняла глаза от тетрадки в круге света настольной лампы. В темноте за окном порхали ночными мотыльками редкие снежинки, старая липа тянула к стеклу черные ветви, будто просила пустить погреться. Ах, как наполнялась Танина комната в начале июля теплым, сладким запахом липового цвета, запахом летних школьных каникул! Но в прошлом году дерево засохло, зима тогда была на редкость суровой... Девочка все надеялась, что липа оживет, и весной за окном опять зазеленеют веточки.
      Из прихожей послышались шаги и голоса, и бабушка прошаркала тапками на кухню, загремела посудой, - как же, сегодня ведь чаепитие в честь Последнего Воскресенья Зимы! Таня закрыла тетрадку и выключила лампу. На мгновение ей показалось, будто кто-то заглядывает в окно, словно бледное, размытое сумраком лицо запуталось в ветвях засохшей липы... Девочка нахмурилась и тут же улыбнулась: надо же, собственного отражения испугалась.
      В прихожей Венцемир Иванович поздоровался с ней за руку (Тане это очень нравилось), а Аленка ткнулась холодным с мороза носом ей в щеку и крепко обняла Таню, будто после долгой разлуки, хотя виделись они не далее, как позавчера.
      - Я вам, Нина, последний в году истинно зимний гостинец принес, - Венцемир Иванович вручил бабушке литровую банку спелой алой клюквы.
      - И у меня есть гостинчики, для истинных сладкоежек, - и Аленка с хохотом высыпала из сумочки кучку шоколадных конфет в пестрых фантиках.
      Таня возвращалась из кухни, осторожно держа тарелку с еще теплым яблочно-ореховым пирогом. Из приоткрытой двери гостиной пробивалась в полутемной коридор полоска света, слышался заливчатый смех Аленки. Вспомнилось, как в августе вот так же, все вместе, отмечали Аленкин день рождения, и бабушка пекла такой же пирог...
      - Встречался сегодня с нашим бывшим сокурсником, профессором Красиловым, - сказал Венцемир Иванович, помешивая чай. - Появилось у него на старости лет чудачество, весьма любопытное.
      - Ну-ка, давно о нем не слышала, - оживилась бабушка.
      - У Красилова масштабная задача: он борется с зимой. Плацдарм ограничивается пока что садовым участком нашего профессора, и вот как сие происходит. Еще с осени переехал он жить на дачу, и закупил в ближайшей деревне две телеги дровишек. Все тогда еще удивлялись: зачем, ведь в его особнячке центральное паровое отопление. Только начались первые заморозки, стал Красилов по всему участку круглосуточно костры жечь, землю прогревать, снег собирать и топить. Соседи, конечно, возмущаться начали, милицию грозились вызвать. Тогда Красилов костры жечь перестал, но от замысла своего не отступил, и стал применять меры еще более знатные: купил несколько электрических обогревателей, расставил по участку, над ними большие пляжние зонтики раскрыл, чтобы приборы от дождя и снега защитить...
      - Надо же, - удивлялись Таня с бабушкой.
      - У профессора и объяснение, так сказать, цели своей борьбы имеется... гм, - Венцемир Иванович закашлялся.
      - Дедушка, он же хороший, - серьёзно сказала Аленка. - Над ним часто смеются, и я раньше смеялась, а он ведь просто хочет, чтобы деревья всегда зеленели.
      - Знаете, а я всегда предвкушаю приход зимы, есть в ней такое умиротворяющее спокойствие, - задумчиво протянул Венцемир Иванович. - Годы уж, наверное, сказываются. Ведь лето - словно обман, иллюзия, воплощение быстротечности всего сущего... Истина начинает просыпаться осенью и снисходительно улыбается зимой.
      - Вот же философию развел упадническую, да еще при детях,- упрекнула его бабушка.
      
       Перед сном Тане вспомнились цветущие магнолии возле школы, и гудение пчел... и они с Аленкой, жмурясь от яркого солнца, бегут на урок, взявшись за руки, и смеются... Когда же это было? Когда?
      
       Понедельник начался для Тани болью в горле и заложенным носом, простуда полностью вступила в свои права. "Вот так болезнь меняет течение событий," - подумала девочка. - "Никакой школы, день полностью в моем распоряжении. Буду пить чай с малиной, заедать медом и читать интересную книжку.".
      - Заболела? - бабушка заботливо приложила ладонь к Таниному лбу. - Вот клюква как раз будет тебе кстати, в ней витаминов много. Иди завтракать, а мне в магазин надо.
       Таня уселась на широкий кухонный подоконник с чашкой чая в руках, выглянула на улицу. В воздухе висела легкая синяя дымка - к оттепели. От входной двери к калитке тянулись две еле заметные цепочки следов, оставленных вчерашними гостями. Те, что поглубже и побольше - Венцемира Ивановича, а вон те, маленькие и словно танцующие, - Аленки. Говорил вчера, кстати, Венцемир Иванович что-то про следы на снегу, когда его, по словам бабушки, на философию потянуло... Ах да, можно понять, что действительно существуешь, пройдясь по снегу и оглянувшись на отпечатки своих ног. Значит, ты взаимодействуешь с миром, что-то в нем меняешь и оставляешь после себя. Вроде так.
       Из дому вышла бабушка, оглянулась, помахала рукой Тане. Осталась третья цепочка следов.
       Ах да, надо бы позвонить Аленке, предупредить, что прогулка сегодня отменяется. Они же собирались вместе после уроков в парке встретиться, снеговика лепить, на коньках покататься, может, последний раз в году... Зима ведь кончается.
       Девочка протянула руку к телефону и тут же вздрогнула от резкого звонка.
       Сквозь потрескивание в трубке послышался далекий, прерывающийся мужской голос:
       - Здравствуйте! Я... моя фамилия Красилов. Послушайте...
       - Профессор Красилов? - удивилась Таня.
       - Прошу извинить, времени мало... К Веньке... Венцемиру не дозвонился. У вас ведь тоже дерево...? Сухие деревья их притягивают...
       - Что, простите?... Какое дерево?
       - Никто не верит, конечно, я и сам вначале, тем более ученый, мне не положено... Вам Венцемир рассказывал?
       - Не знаю, о чем вы... Он рассказывал... гм, что вы с зимой боретесь и костры жжете, - смущенно пробормотала Таня, не зная, как вести себя с этим странным человеком.
       - Да, да... Вы ведь Таня, верно? А Нина, бабушка ваша, дома?
       - Ее нет сейчас, в магазин пошла...
       - Ах, как плохо... Неужели... Послушайте, хоть вы не выходите из дому никуда, ни в коем случае, прошу вас...
       - Не смогу выйти, я простужена.
       - Хорошо... Понимаете, какое дело. Вы не пугайтесь только... Кто-то из вашего близкого окружения на самом деле... не существует. Словно призрак... А сегодня критический, решающий день. Если за собой уведет, то... Не выходите из дому, Танечка.
       Связь прервалась. Таня автоматически положила трубку на рычаг. Что все это значит? Не существует... призрак... "Он просто сошел с ума, этот профессор", - сказала себе девочка, чтобы успокоиться, и вернулась к окну. Чай в чашке совсем остыл, а Таня все машинально помешивала его ложечкой.
       Ворона уселась на ветку засохшей липы, прямо под окном, и громко каркнула.
       "Сухие деревья их притягивают". Их... призраков? Притягивают... возвращают к жизни тех, кто уже... ушел?" - Таня прижалась пылающим лбом к холодному стеклу и смотрела, смотрела на три цепочки следов.
       "Хоть бы поскорее вернулась бабушка. Пожалуйста, пусть бабушка вернется домой", - повторяла девочка. А что, если?... Она вдруг вспомнила свой давний страшный сон. Возвращается домой из школы, звонит, стучит, но никто не открывает. И Таня осторожно нажимает дверную ручку, а дверь оказывается незапертой и поддается с протяжным скрипом. Девочка заходит в квартиру. А там очень холодно, стены все в паутине, а на полу толстый слой пыли, и Таня проваливается почти по щиколотку. Она в страхе зовет бабушку, но дома нет никого. Никого. Таня открывает дверь в гостиную, а там... лежит снег. И на снегу разбросаны клубки бабушкиных шерстяных ниток для вязания. Зеленые, желтые, красные...
       "Где-то, где-то", - выстукивали настенные часы. Который час? Почему бабушки так долго нет? Неужели... Таня заметалась по квартире. Может, одеться и пойти ее искать? Но ведь профессор говорил оставаться дома. Призрак может увести за собой. Куда?...
      Внезапно она услышала странный скрежещущий звук и обмерла. Ключ... Кто-то поворачивал ключ в замке входной двери.
      - Бабушка! - громко и отчаянно позвала девочка.
      - Да, милая, это я, - в квартиру вошла бабушка. - А я решила в дверь не звонить, думала, ты спишь. Танюша, да ты прямо дрожишь, в постель немедленно!
      - Бабушка, нам звонил профессор Красилов, так меня напугал! О призраках каких-то говорил, совсем сумасшедший...
      
       Венцемир Иванович медленно брел по парковой аллее, вдыхая сырой, промозглый воздух, в котором уже неуловимо пахло весной. "Такой седой, совсем седой февраль, - подумал он. - Что ж, Феденька Красилов, зима уступает твоим стараним и уходит в никуда, как ты и хотел. Больше не надо жечь костры и топить снег, не надо согревать деревья и надеяться, что они зазеленеют раньше, чем предусмотрено природой. Не надо прогонять призраков, они скоро уйдут сами..."
      Он остановился, заметив белочку. Та юркнула прямо из-под его ног и, почти утопая в ноздреватом снегу, бросилась к ближайшему дереву.
      "Мы с тобой совсем разные, Красилов. Ты бежишь от зимы, а я... Я и сам словно сухое дерево. Да, ты был прав. Сухие деревья... Вот кто любит зиму и, наверное, хочет, чтобы она длилась вечно. Зимой, когда все деревья стоят без листьев и спят, никто не узнает, которое из них на самом деле... неживое."
      Венцемир Иванович тяжело прислонился спиной к дереву и прикрыл глаза, вспоминая вчерашнюю встречу с Федором Красиловым.
      - ... они появляются зимой и исчезают в конце февраля, почему-то всегда двадцать пятого числа, - говорил Федор Максимович своей обычной, знакомой с университетских времен, скороговоркой. - Я назвал этот феномен "сны сухих деревьев", такие случаи зафиксированы, но совершенно не изучены, никто ведь не верит... Случилось так, что два года назад на моем дачном участке засохло дерево, и вот прошлой зимой у меня... появилась жена, Оля... которой на самом деле никогда не было.
      - Не понимаю тебя, Федя, - осторожно сказал Венцемир, подимаясь с мягкого кресла в кабинете Красилова. - Дерево... жена... не вижу абсолютно никакой связи...
       - В том-то и дело, что объяснения у меня нет, - горестно махнул рукой Красилов. - Никакого. Есть только факты... Всё так сложно, память искажается... появляются ложные воспоминания, связанные с несуществующим человеком, фантомом, которые потом исчезают. В конце февраля Оля пропала... Если бы не моя привычка вести дневниковые записи.... Я сейчас провожу некоторые эксперименты, приходится, так сказать, в полевых условиях работать, на собственной даче, и от соседей отбиваться...
      - Это все очень интересно, - сказал Венцемир, надевая пальто. - Сны сухих деревьев, говоришь... Извини, Федя, приятно было повидаться, но мне пора. Идем с Аленкой вечером в гости... к Нине. Пусть у нас с ней так ничего и не вышло, зато теперь вот внучки дружат. Помнишь ведь Нину?
       - Да, помню, - Красилов вдруг сник, низко наклоня седую голову. - Как же не помнить. Мы ведь с тобой оба за ней... как тогда говорилось, "бегали". Но обоим не повезло. Хотя... постой. Разве?... - он вдруг резко поднялся.
       - До свидания, Федор, - сказал Венцемир Иванович, открывая дверь.
      - Постой, постой, Венька. Что-то здесь не так, - старый профессор потер подбородок. - Что-то не так, я чувствую. Не уверен, истинны ли эти мои воспоминания, ми ведь редко с тобой общаемся. Послушай... эти фантомы опасны. Иногда они уводят с собой живых, настоящих людей. Уводят в... никуда.
       "Да, Федя, ты был прав. Я и есть сухое дерево, и я сам себе приснился. Себе и близким мне людям. А закончится сон, и станет все по-другому... Не знаю, как сие происходит. Ты у нас ученый, может, и разгадаешь эту тайну."
      Венцемир Иванович потер озябшие ладони и открыл глаза. День угасал, в феврале ведь темнет быстро... Невесть откуда взявшийся густой туман обволакивал кусты и деревья, и те казались издали чьими-то неясными силуетами.
       "Вот же я, чурбан старый, совсем расклеился. Аленка ведь ждет дома голодная, волнуется, куда дед подевался."
      Он поднял упавшую трость, и, кряхтя, выпрямился. Странно, почему до сих пор не зажгли фонари вдоль парковой аллеи? Туман становился все гуще, Венцемиру Ивановичу казалось, что он продирается сквозь слой серой вязкой ваты.
      - Дедушка! - послышалось вдруг где-то слева. Вот опять... ближе. В тумане голос звучал так глухо... Это же Аленка!
      Венцемир Иванович бросился в сторону с парковой дорожки, побежал по мокрому снегу. Ветки кустов цеплялись за рукава пальто, словно преграждая ему путь. Вот мелькнуло впереди ярко-синее пятно внучкиной курточки...
      Девочка то подбегала к дедушке, то опять, смеясь, исчезала в тумане, звала за собой.
      Внезапно туман рассеялся, будто упала застилающая мир сплошная серая пелена. Венцемир Иванович остановился, тяжело дыша, и в изумлении огляделся. Как он здесь очутился? Знакомая улица... Здесь же недалеко живут Нина с Таней!
      Аленка подбежала к разлогому дереву возле их дома и оглянулась:
       - Дедушка, иди скорей сюда!
      Он бросился к внучке, но кто-то крепко ухватил его за плечо и прокричал прямо в ухо:
      - Стой! Не двигайся!
      Венцемир Иванович дернулся изо всех сил, вырвался, но тут же споткнулся и упал коленями в снег.
       - Да стой же ты, Венька!
      - Федор? Да ты совсем сдурел! - Венцемир сердито оглянулся.
      - Успел... успел... - тяжело дышал Красилов, опускаясь рядом с ним прямо на снег, - проход уже закрылся. Смотри!
      Вокруг ствола старой липы, словно обнимая ее, клубилось мерцающее серебристое облачко.
      
      Таня устроилась на диване в гостиной, укуталась в плед и раскрыла книжку. Было тепло и уютно. Бабушка сидела в своем любимом мягком кресле и, тихонько напевая, вязала шерстяные носки, в углу бормотал телевизор.
      - Знаешь, я вот все вспоминаю о Красилове, - задумчиво сказала бабушка, разглаживая на коленях почти готовий носок. - Рассказывал он когда-то, еще в студенческие годы, такую интересную легенду о деревьях. Люди ведь и не подозревают, что посаженные ими деревья знают все о мыслях, чувствах и мечтах своих хозяев. И вот однажды зимой...
      В дверь кто-то позвонил, раз, другой...
       - Кто ж это может быть, на ночь глядя? - удивилась бабушка, подымаясь с кресла.
      - Постой, не открывай! - подскочила Таня, но бабушка уже была у двери.
       - Веня! Ты?
      Венцемир Иванович, запыхавшийся, взьерошенный, еле держался на ногах.
      - Аленка... Я только что видел... Аленка... - повторял он.
      - Что с ней случилось? Что произошло, Веня?
      Венцемир Иванович отдышался и тяжело опустился на стул.
      - Красилов был прав... - тихо сказал он. - Записи и фотографии... Таня, у тебя ведь много фотографий. Собери все снимки, где мы с Аленкой. Изменяется память, изменяются воспоминания, но не изменится то, что запечатлено на бумаге...
      Таня удивленно взглянула на него и пошла в свою комнату.
      Девочка любила фотографировать. Животных, цветы, пейзажи, но главное - близких людей. Особенно, когда все собираются вместе, празднуя радостное событие, и снимок потом хранит эту теплую атмосферу. Вот новогодний снимок. Бабушка, Венцемир Иванович, еще несколько гостей. Танины родители давно развелись, сразу оба обзавелись новыми семьями, в которых Таня чувствовала себя чужой и лишней, вот и осталась с бабушкой. А Аленка здесь, видимо, в кадр не попала, она тогда дурачилась и прыгала возле ёлки в маске зайца.
      Так, в августе праздновали день рождения Аленки... Вот фотография. Что такое? Бабушка, Таня и Венцемир Иванович за столом, поставленом прямо в саду, в центре стола - знаменитый бабушкин пирог. Таня тогда поставила фотоаппарат на автоспуск... Где же Аленка и ее подружки? Тарелок и чашек всего три... Девочка взглянула на обратную сторону снимка: "20.08. 2012. Праздник Первой Спелой Антоновки". Да, один из их личных, придуманных бабушкой, праздников. Но это ведь должен быть Аленкин день рождения? Таня лихорадочно листала фотоальбомы, перебирала ворохи фотографий. Вот, первое сентября прошлого года, Таня с букетом хризантем возле школы. Но их же тогда фотографировал Венцемир Иванович вместе с Аленкой, Таня шла в шестой класс, а Аленка в четвертый...
      - Нет... Аленки, - прошептал Венцемир Иванович. - Нет и не было никогда...
    "26-е февраля 2013 г. Вчера мои подозрения относительно В. подтвердились. Объект номер 16 - липа, посаженная им в возрасте одиннадцати лет в рамках школьного движения по озеленению города, у дома, где на данный момент проживает наша однокурсница Н. Фантом - внучка Аленка. Вероятность возобновления фантомообразующей активности объекта - невысока. Радиус действия искажений реальности и памяти, вызванных фантомами, оказывается меньше, чем предполагалось. Во время моего пребывания на даче (около пятидесяти километров от места локализации объекта) случались проблески воспоминаний о личной жизни В.: жена умерла, сын и два внука (мальчики) давно за рубежом... "
    Профессор Красилов вздохнул и вложил исписанный лист бумаги в папку с названим "Сны сухих деревьев". Он подошел к окну, рывком распахнул его и жадно закурил. День был теплым, солнечным, воробьи щебетали взахлеб, радуясь близкой весне. Федор Максимович, прищурившись, взглянул на стоящую неподалеку от дачного домика вишню, и на мгновение ему привиделось среди ветвей бледное женское лицо...

    10

    Бариста А.Б. Корхо чихел?   21k   "Рассказ" Фантастика

       1. "... вернулся c обхода позже обычного - шёл медленно, почти вслепую, по тросу - откуда-то из ущелья налетела шальная апрельская метель. Прежде чем занести показания в журнал и отправить данные в Хургаб, пришлось отогреваться заранее приготовленным крепким чаем из термоса. Потом он переоделся, с простодушным удовольствием нырнув в белоснежный свитер с вереницей угловатых коричневых оленей на груди и спине, поужинал ячменной кашей, оставшейся с утра, вымыл тарелку и ложку, тщательно протёр стол - хотя в этом не было никакой необходимости, налил вторую кружку чая и перенёс её в бывшую фотолабораторию, в которой устроил подобие кабинета.
       Как только он зашёл в комнату, то сразу увидел, что на старых осциллографах, складированных в углу за ненадобностью и накрытых домотканым полосатым пледом, восседает Вайнгартен, умерший от апоплексического удара три года назад в Мюнхене. Отчётливо скошенное на левую сторону лицо Вайнгартена было налито тёмной взбунтовавшейся кровью, глаза навыкате сумеречно тлели, слоновьи ноги широко раскинулись, чтоб было куда свисать необъятному брюху.
       Они были одни, значит, Вайнгартен пришёл поговорить. Когда поблизости находился шугнанец Имомали, единственный работник, оставшийся на станции, Вайнгартен молча маячил то там, то здесь, но в переговоры не вступал. День назад Имомали отпросился навестить родственников и ещё до непогоды ушёл вниз, в Алтын-Кош.
       - Корхо чихел? - раздалось из угла.
       - Хуб. Здравствуй, Валя, - сказал Вечеровский, усаживаясь за рабочий стол, и подумал: "Может быть, сегодня". - Хочешь чаю? На кухне ещё остался.
       - Издеваешься, сукин сын? - весело ответил Вайнгартен. - Ты мне ещё коньячку предложи.
       Живой Вайнгартен никогда не позволил бы себе назвать его сукиным сыном. Именоваться сукиным сыном всегда было привилегией Малянова. Но теперь Вайнгартен, отбросив прежний пиетет, не стеснялся в выражениях, и Вечеровский испытывал странное удовлетворение по поводу этого факта.
       - Коньячку я и сам бы не против. Но нету - закончился.
       - Закончился. - эхом отозвался гость. - Как и всё в этой жизни, старик. Как и всё в этой жизни.
       Тёмная туша в углу зашевелилась, заколыхалась, будто бы устраиваясь поудобнее. Вечеровский отхлебнул чай, придвинул поближе пепельницу, достал из ящика стола фланелевую салфетку, пучок разноцветных ершей и взял из сине-зелёной щербатой пиалы столетний бриар, ожидавший ежедневной чистки. Он выбил из трубки пепел, выкрутил мундштук и принялся неторопливо прочищать канал.
       - Погодка-то - а? - светски начал Вайнгартен и поёжился, словно он тоже выходил на обжигающий ветер. - Мороз градусов тридцать. А ведь апрель месяц. В Париже каштаны цветут. Давно хотел тебя спросить, а чего ты стал каждую зиму сюда забираться? Мог бы себе Мальдивы-Шмальдивы всякие позволить, ты самый хитрый из всех нас был, - это мы, лопухи, из-за кордона дублёнки да виски тащили, а ты за бугром втихаря акциями баловался... Так почему сюда? Романтика? Хемингуэй? Киплинг?
       Вечеровский помедлил, затем ответил.
       - Тогда уж Лукницкий и Станюкович. Который не Константин, а Кирилл.
       - А что, их несколько было? - удивился Вайнгартен. - Не знал. Как говорится, век живи - век учись. Но всё же, почему сюда?
       - Здесь чайник быстрей закипает. - сказал Вечеровский и посмотрел в угол через круглую дырочку в мундштуке. - Если серьёзно, то мне здесь по-особенному думается. Видишь ли, есть задачи, для решения которых требуется сосредоточенность. Есть задачи, для которых требуется предельная сосредоточенность. И есть задачи, которым нужен ты весь, со всеми потрохами, до последнего нейрона.
       - Одна из семи проблем тысячелетия? - проявил осведомлённость Вайнгартен.
       - Скорее, восьмая, - ответил Вечеровский. - И не тысячелетия, а миллиарда лет. А это место - сильнейший стимул для разрешения моего вопроса.
       - Ага, ага. - Вайнгартен важно покивал тремя подбородками. - Я сижу на крыше мира, свесив ножки над обрывом?
       Вечеровский пожал плечами.
       - Не совсем. Но можно и в таком ракурсе посмотреть. К тому же, ничто не отвлекает. Почти.
       - Если мавр мешает, мавр может и уйти, - буркнул Вайнгартен.
       - Тебя, Валя, я всегда рад видеть, - довольно искренне произнёс Вечеровский и невольно вспомнил дебютное явление Вайнгартена позапрошлой зимой. Хоть он подсознательно и ожидал чего-то подобного, а всё-таки эта синяя перекошенная рожа по первости пронимала его до самых печёнок.
       Вайнгартен мрачно хмыкнул.
       - Да уж, я получше рыжего карлика буду. Слава богу, у Мироздания есть вкус. Хороша была бы парочка - рыжий карлик и рыжая жердь. Весь вечер на арене.
       - Действительно смешно, - подтвердил Вечеровский.
       - Впрочем, почему Мироздание? Может, меня прислал товарищ Ашока лично. А? Как думаешь?
       Вечеровский с сомнением приподнял выцветшую - песок с солью - бровь, взял новый ёрш, сложил его вдвое и приступил к чистке чубука.
       - Шутка, - отступил Вайнгартен. - Это меня занесло. Я когда начинаю не о тебе, а о себе думать - кто я? что я? какого хрена я? - мне так тошно становится, будто с тротуара в трясину шагнул и уже начинаю грязью захлёбываться. И внутри болит. - Тёмные губы Вайнгартена скривились, как от горького лекарства, буйная седая прядь волос упала и полностью скрыла один глаз. Второе око был чёрно, выкачено и печально. Демон, подумал Вечеровский, потому что ему вдруг вспомнилось врубелевское толкование слова "демон" - "душа".
       - Так что, отец, давай лучше о тебе, родимом, - с тяжёлым вздохом сказал демон и поскрёб могучую диафрагму.
       Оба помолчали. Наступила тишина, сквозь метровую стену ангара, заполненную слоями войлока, фанеры, дерева и воздуха, извне не доносилось ни звука, только громко тикали наивные настенные ходики в виде охотничьей избушки, которые Вечеровский, утомлённый постоянным звоном в ушах от ватного молчания станции, привёз из родительской квартиры.
       - Ну, раз обо мне, то я тоже давно хотел спросить. - Вечеровский отложил трубку и стал рассматривать свои руки - их тёмную сухую кожу в мелкую сеточку, покрытую янтарным горным загаром, почти скрывшим веснушки, длинные узловатые пальцы, овальные, коротко остриженные ногти. - Это не слишком важно, но я хочу понять... Хотя, наверное, поздно спрашивать...
       Вайнгартен, встрепенувшись, подался вперёд.
       - Валяй, отец, не стесняйся, выкладывай, что тебя гложет - Вселенная ждёт, затаив дыхание!
       Вечеровский бледно улыбнулся.
       - Может, вспомнишь, несколько лет назад вы у Димы Малянова собирались большой компанией, когда у него дочь родилась. Я заходил ненадолго, Глухов ещё друга привёл, тоже востоковеда... забыл, как его звали...
       Вечеровский, морщась, щёлкнул пальцами.
       - Славка Пастухов, что ли? - подсказал Вайнгартен.
       - Да, точно, Вячеслав, а потом ещё черноморский родственник нагрянул... что-то такое с балетом... - Выпуклый лоб Вечеровского опять пошёл волнами.
       - С балетом? Балерину, что ли, с собой привёл? - Вайнгартен, облизнувшись, возвёл масляные очи к потолку. - Не было никакой балерины. Там у нас вообще баб не было.
       - По-моему, Вова его звали.
       - И что в этом балетного?
       - Неважно. Важно, что они, эти Слава с Вовой, меня тогда под орех разделали... с ожесточением каким-то, чуть ли не предсказывали, что рано или поздно я, - Вечеровский подвигал щекой, подбирая нужное слово, - э-э-э, окажусь под забором. У меня даже создалось устойчивое впечатление, что они меня за монстра принимают... и потом, ещё несколько раз... были случаи... Скажи, Валя, я что, э-э-э... неприятен людям?
       Вайнгартен откинулся назад с видом глубочайшего удовлетворения и скрестил руки на груди, спрятав ладони под мышками.
       - А то! - довольно хохотнул он. - Монстр, не монстр, а пачек тебе накидать всем хотелось, это я, отец, прямо скажу!
       - За что же мне пачек кидать? - Вечеровский оторвался от созерцания своих ногтей и поднял внимательные глаза на Вайнгартена.
       - А за всё, - охотно пояснил тот.- Ты же среди нас, нервных, рефлексирующих, напуганных, словно чёртов принц крови на чёртовом белом коне гарцевал. Рубашечка крахмальная, галстучек в полоску, и всё тебе нипочём. И один ты у нас д'Артаньян.
       - Галстучек в полоску, и всё мне нипочём, - задумчиво в нос промычал Вечеровский. - Шансон, однако.
       - А главное, никому не хотелось этого твоего... гомеопатического... слишком уж жутко было. И обидно. У всех семьи, жёны, дети, все повязаны по рукам и ногам. Один ты был свободен, как ветер в поле. Думаешь, завидуют только славе, богатству и счастию в личной жизни? Чужая свобода, старик, вот что не даёт спать по ночам человечеству. Чужая свобода!
       - Значит, вы дружно решили, что я - эдакий вольный сын эфира, - ровным голосом проговорил Вечеровский. - Джонатан Ливингстон Чайка. Вольтеровский простак, авангардный джаз.
       - Скажешь, нет? - запальчиво осведомился Вайнгартен.
       В ответ Вечеровский засмеялся. Но этот смех не был довольным сытым марсианским уханьем. Так скрипит старый карагач, искорёженный бесконечными ветрами, засечённый снежными вихрями, засушенный безжалостным ..."
      
      
       2. "... в Москве, когда лежал со своей непонятной болезнью в Морозовском институте. Она была его лечащим врачом, и ёё звали Елена. Елена была и прекрасной, и премудрой, и почему-то ей понравились его веснушки, его рыжие брови, его нескладная сутулая фигура и даже его математика. Их отношения пробивались к свету, как стебли камнеломки сквозь асфальт, потому что впервые в жизни Филипп заинтересовался женщиной, у которой работа отнимала ещё больше времени, чем у него. Каким-то невероятным образом они всё-таки спелись и начали летать друг к другу из Ленинграда в Москву, из Москвы в Ленинград, и от этого в голове у Филиппа время от времени начинал крутиться заснеженный вальсок из какой-то сентиментальной новогодней киноистории про запутавшегося москвича и мрачноватую питерскую блондинку. Потом обрушились "дни затмения", как их назвал Малянов, и он, полагая, что времени для долгих раздумий нет, тридцать три раза за сутки переменив решение, вывел Елену из-под удара, поставив скоропостижную и весьма болезненную точку.
       - Я ведь был истово уверен, что расклад навсегда. Видел перед собой силу - слепую, бесчувственную, которую невозможно вписать в систему координат человеческой логики и человеческих ценностей. Цунами ведь не остановится, чтобы обогнуть детский сад. Моя завороженность этой силой была настолько велика, что никаких других вариантов развития событий я не представлял. Делай, что должен, и пусть будет, что будет.
       - А теперь? - прищурившись, спросил Вайнгартен.
       - А теперь... Изволь. Однажды я пробирался вдоль узкого русла горного ручья. Случайно поднял глаза и заметил на стене, на высоте двух-трёх метров, пятна густого синего цвета. Было похоже, что это выход на поверхность лазуритовых линз. Пока я стоял, задрав голову, сверху вдруг раздался грохот, и совсем рядом пронеслась гигантская глыба. Она упала как раз на то место, где должен был проходить я. Камень, упавший сверху, был таким большим, что перегородил собою всё русло. Бег ручья был прерван, начала образовываться запруда. Мне стало любопытно, и я задержался. Воды набиралось всё больше, и наконец её стало так много, что ручей прорвался и помчался вниз по правому берегу, обогнув камень.
       Вечеровский замолчал, взял кружку с терпким остывшим чаем и большими медленными глотками допил его до дна.
       - Ну? - спросил Вайнгартен. - И чего?
       - И ничего. - ответил Вечеровский, со стуком поставив пустую кружку на стол. - Осенью как раз проходил мимо. Слева камень лежит, справа ручей течёт.
       Вайнгартен, выпрямившись, смотрел выжидательно.
       - Камень лежит, ручей течёт. - повторил Вечеровский с горечью и устало провёл ладонью по лицу. - Я научился обходить красные флажки Мироздания, Мироздание научилось обходить меня. Эра антибиоза закончилась, не успев начаться. Давление исчезло. Возможно, потому что откуда-то из глубин Космоса в нашу сторону уже двинулся гигантский астероид, или магнитными полюсами управлять легче, чем людьми. Кто знает? Не думаю, что Мироздание отступилось, это невозможно. Оно лишь нашло более рациональный путь... - Вечеровский пристально взглянул на Вайнгартена. - Ты мне ничего не хочешь сказать, Валя?
       Вайнгартен безмолвствовал.
       - Во всяком случае, Дульбекка, которому я отдал твою работу, получил Нобелевскую премию, жив и здравствует до сих пор. Правда, очень уж ратует за мораторий на исследования в области генной инженерии.
       - Конечно, чего ему теперь,- ядовито отозвался Вайнгартен. - Нобелевку свою он уже получил. За мою ревертазу.
       - Не за ревертазу он Нобелевку получил, - нетерпеливо возразил Вечеровский. - А за то, что не убоялся. Я ведь ему всё детально поведал, у него волосы натурально дыбом стояли. А ревертазу твою взял.
       - Да-а, не убоялся! Только перед самой Нобелевкой у него дочь в автокатастрофу попала, инвалидом осталась. А с моими девчонками всё в порядке! Всё! Не хочу больше про это! - резко перебил Вайнгартен. Очертания его фигуры тревожно всколыхнулись, и по Вайнгартену будто бы прошли мерцающие полосы, как это бывает при плохом приёме антенны. Потом полосы пропали, и Вайнгартен с прежней живостью продолжил: - Ты сам-то, ты, железный пижон, не жалеешь? Института не жалко? Карьеры? Сейчас бы уже в академиках ходил.
       - В академиках? - Вечеровский отмахнулся. - Не смеши меня. Я сам себе карьера - не жалуюсь.
       - А Елены не жалко?
       Вечеровский подумал, затем объяснил:
       - Деревья заперты на ключ, но листьев, листьев шум откуда?
       Вайнгартен поморгал глазами, тяжело посопел, потом уверенно констатировал:
       - Жалеешь!
       Вечеровский длинно посмотрел в угол.
       - Через год после нашего расставания Елена вышла замуж. Мужем её стал известный спортсмен, альпинист, скалолаз, экстремал и ещё бог знает кто, - продолжил он. - Елена ушла из Института и стала ездить как врач с его командой. Бросила все... всё-таки мы были очень похожи. Лет пять назад здесь неподалёку проходил отборочный этап перед Гималаями. Базовый лагерь установили на высоте пятьдесят три ноль ноль.
       - А-а-а, что-то слышал.
       - Землетрясение в Афганистане пять лет назад. Восемь баллов. Так что и здесь аукнулось - с гор пошла лавина. Ударной волной лагерь смело в пропасть. На месте стоянки снег со льдом был спрессован как бетон. Из сорока человек никого не нашли. Только обломки, части снаряжения, тряпки какие-то...
       Вечеровский поднялся из-за стола и подошёл к окну. За окном было черно, и только у самого стекла панически мельтешили белые хлопья, предчувствующие скорую весну. Глядя в темноту, Вечеровский глухо произнёс:
       - Вот поэтому я и купил эту станцию пять лет назад.
       - Купи-и-ил?
       - Заплатил всем. Наши, конечно, по традиции, цену заломили, будто это швейцарское шале. Деньжищ сюда в своё время прорву вогнали, да только кому, кроме меня, сейчас нужна брошенная метеостанция на чужой земле... Умерили аппетиты и списали с баланса. Усушка, утруска, самовозгорание. С Хургабом было проще договориться - самовозгорелось немедленно. Я ведь для них ещё и наблюдения веду.
       - На кой ляд?
       Вечеровский пожал плечами.
       - Мне не сложно, а людям надо. К тому ж, километром ниже Муссойский завал и Карезское озеро. Если завал прорвёт, смоет всё к чёртовой бабушке до самой границы. Зимой я слежу, летом двое надёжных ребят, из местных. Так что работа как работа. И отличная смена рода деятельности, эдакая перезагрузка мозга.
       - Устаёшь? - задушевно проворковал Вайнгартен. - Тема пошла?
       Вечеровский живо обернулся. Глаза его блеснули неожиданно весело.
       - Вам ли не знать? - усмехнулся он. Вайнгартен в ответ сделал большие глаза.
       - Кому это - "нам"?
       - Готов озвучить свою версию. Но тогда уж, извини, придётся называть вещи своими именами.
       - Говори, - буркнул Вайнгартен и тут же подёрнулся мелкой трусливой рябью.
       Вечеровский, возвратясь за стол, заметил это и строго сказал:
       - Не трясись! - и продолжил более мягким тоном. - Начнём с того, что в первую же нашу встречу мне показалось, что ты, Валя, не грубая поделка, призванная запугать меня или сбить с толку... было в тебе что-то такое невыразимое, какая-то тонкая материя... и это направило мои размышления в определённую сторону. Думаю, ты являешься чрезвычайно удачной посмертной реконструкцией психологического облика моего старинного приятеля Валентина Вайнгартена. С функцией приёмо-передающего устройства и с некоторым перепрофилированием, если так можно выразиться. Получился такой вот Валентин Вайнгартен, которого больше всего на свете интересует не он сам, а Филипп Вечеровский.
       - Я - кадавр! - трагически простонала фигура в углу и стала оседать в кучу, приобретая пирамидальные очертания не то муравейника, не то термитника, внутри которого ворочались тяжёлые клубы аспидного пара.
       - Валя, не паникуй, я ещё не закончил, - терпеливо напомнил Вечеровский. - Постарайся собраться. Это нужно прежде всего тебе самому. Надо оставаться человеком, несмотря ни на что.
       - Кем-кем? Человеком? - желчно булькнула куча. - Легко тебе говорить!
       - По-моему, мы уже выяснили, что у меня галстучек в полосочку, и всё мне нипочём. Пусть. Я не говорю, что всё просто. Всё архисложно. Полагаю, об этом ты и так догадывался, ничего принципиально нового я тебе не сообщил. Могу заверить, в моих глазах ты являешься вполне полноценной личностью, и я всегда буду относиться к тебе именно так. Да, ты не самостоятелен физически, но разве эти обстоятельства уникальны? Люди с ограниченными возможностями, парализованные, без рук, без ног, не раз доказывали, что могут нести звание человека достойно...
       - Легко тебе говорить, - повторила куча, но через минуту Вайнгартен вновь обрёл человеческий облик, хоть и затуманенный некоей дымкой смятения.
       - Я обещаю тебе, Валя, что при первом же контакте с твоими демиургами, я подниму вопрос о твоём положении.
       - Ты же не верил в контакт!
       - Всё меняется в этом мире. Как-то я вообразил цивилизацию, которая столкнулась с Мирозданием намного раньше, чем мы. Если я уверен, что мы, люди, в состоянии изучить законы Вселенной, то почему я отказываю в этом иным? А контакт, разумеется, будет, иначе к чему вся эта петрушка? С кем - с маленькими зелёными человечками или с большими красными медузами - не так уж важно. Я был бы рад, если бы мы оказались более близки по духу, нежели по внешнему виду, и...
       И в этот момент донёсся шум - кто-то колотил по входной двери.
       Вечеровский прервался и замолчал, высоко задрав брови.
       - Чёрт! - дёрнулся Вайнгартен. - Чёрт, чёрт, чёрт! Слишком рано!
       - Наоборот, - невозмутимо сказал Вечеровский. - Поздновато для гостей.
       Он встал, сунул в зубы нераскуренную трубку, одёрнул свитер с оленями, и пошёл открывать. У порога Вечеровский задержался, чтобы посмотреться в маленькое мутное зеркальце, висевшее у двери, пригнулся и пригладил волосы.
       - Не ходи туда, - сказал ему в спину Вайнгартен. - Сейчас тебе никто не поможет - ещё рано.
       Вечеровский оглянулся.
       - Сам не хочу, - небрежно ответил он и вдруг разразился своим знаменитым марсианским уханьем. Вечеровский подмигнул Вайнгартену, смотревшему на него печально, и вышел из комнаты.
       Вслед ему нёсся вопль:
       - Ты пижон, Вечеровский! Продержись три дня! Три дня, Вечеровский! Он постоял перед входом. "Бароны ещё повоюют", - пробормотал он и отворил. За дверью обнаружилась группа молодых людей, загорелых и бородатых. За плечами у них виднелись оружейные стволы. Позади всех маялся Имомали с встревоженным и виноватым лицом. - А-а-а-а! Родственники? Ну что ж, welcome! - с дьявольским подъёмом воскликнул Филипп и широко распахнул дверь. - Корхо чихел?..."

    11

    Герасимова Л.Н. Плоды паслёна   6k   "Рассказ" Проза

       Перепуганный, потрёпанный попугай Петька порхал под потолком, пронзительно повторяя:
       - Поз-зор! Поз-зор! Покар-рать! Пр-редательницу! Покар-рать!
       Предательница - представительница прекрасной половины племени попугаев Принцесса - поутру перекусила проволочные прутья, перевернула поилку, потоптала пищу, поклевала Петькину плешину, повыдергав последние пух-перья, прогулялась павой по полосатому паласу, презрительно поглядывая под потолок, попрыгала по пепельнице, прошлась по подушкам, перепачкав пеплом, покружилась по полу, пробежала по подоконнику, прокричав:
       - Пр-рощай! Пока! - пулей пронеслась по-над палисадником прочь.
       Потрясённый проступком подруги, Петька притих под потолком, проделал пике, подлез под полку, почесал пузико, печально понурился, произнёс: "Петя плохой". Показалось: плачет.
       Папа поахал, поохал, переосмысливая произошедшее, попытался понять причину престранного поведения Принцессы. Понапрасну! Пробовал приласкать попугая, поговорить. Просил простить полоумную пакостницу, позабыть:
       - Плюнь, Пётр! Понимаешь, попадаются предательницы. Пусть проваливает! Пигалица! Потом пожалеет! Потерпи, поищем приличную попугайчиху!
       Петька продолжал переживать, перестал пить, принимать пищу, похудел.
      
      
       Парагвайского попугая привёз папе приятель - партнёр по преферансу, путешественник Пётр Палыч. Поэтому птицу прозвали Петей. Попугай поначалу привыкал, придирчиво присматривался, передвигаясь по палочке, подолгу покачивался, понуро произнося:
       - Попка! Попка!
       Понятно: переживает, печалится по парагвайскому племени, по приятелям, приятельницам. Папа приручал Петю, прикармливая персиками, помидорами, пастилой, прожаренной печенью, пряниками.
       Подругу попугаю приобрели позже. Простоватому Петьке понравилась попугайчиха, прозванная Принцессой. Прелестнице предоставил половину перекладины, преподносил пушинки, пёстрые пуговки, пластмассовые пробки, прочие пустячки; приголубливал, подкармливал перловкой, печеньем. Первоначально подруга проявляла почтение, приязнь, позволяла приятелю прижиматься, перебирать пёрышки, поглаживать, принимала подарки. Попугаи привыкли прогуливаться по поверхности пианино, подоконнику, полкам, поднимались под потолок, пролетая по периметру помещения, причём Петька пытался петь песни, Принцесса пока помалкивала. Почудилось: поладят, получится пара. Папа планировал: "Появится потомство - подарю, продам попугайчиков...".
       Прошло почти полгода, пока прежде послушная, премилая, приятная Принцесса, произведя полный погром, покинула пенаты, подло предав партнёра. Причина парадоксального поведения птицы прояснилась позже.
      Приболел папенька - пошаливала поджелудочная. Появился повод попросить племянницу проведать, привезти панкреатин, папаверин, прочие препараты.
       Приехала Полина, послушала предысторию Петькиного потрясения, посокрушалась, пожалела пренесчастного попугая, прижала, погладила, пошла посмотреть птичьи покои, приказала:
       - Погуляйте по парку, пора прибраться - просто помойка.
       Папенька прикрыл попугая полой пиджака, поспешно покинул помещение. Полинка принялась перебирать Петькины пожитки. Позже позвонила папе:
       - Повсюду пыль повытирала, подмела, полы помыла. Поддерживай порядок! Представляешь, под пианино паршивцы припрятали пуговицы, платочки, пипетку, папиросы. Палкой пришлось продвигать! Подворовывали птички, потом пировали. Подняла пельмень, покрытый плесенью, половинки печенья; подмела поливитамины, плоды паслёна, причём полузелёные! Похоже, Принцесса попробовала плоды. Предполагаю, птичка получила паранойю, поэтому перекосилось поведение. Полупомешанная, перестала понимать происходящее, Петьку посчитала противником. Пора! Пожалуй, пойду. Петру привет! Поищу пострадавшему подругу. Послезавтра приеду! Пока!
      
      
       Предовольная Полина, позабыв поздороваться, проскочила прихожую; подмигнув папеньке, преподнесла плюшевого попугая понурой птице:
       - Посмотри, Петенька, подружка прилетела! Получше Принцессы! Перечить поостережётся, пикнуть побоится... Перестань печалиться!
       Подопечный приблизился, потрогал пальцем подделку, пинком послал плюшевую птичку под полку, переваливаясь, поспешил прочь, посвистывая.
      Племянница просто потерялась:
       - Подумаешь, привередник! Похоже, понапрасну полдня прилавки протирала, просила поискать попугаев!
      Полина подхватила плащик, попрощалась, пробежала по палисаднику, перед полукустом паслёна почему-то приостановилась, прошла под пихту, присела... Поворотилась - под плащом перепуганная птаха.
       Подурневшую, похудевшую Принцессу, продрогшую, пришибленную, признали по продолговатому пятнышку под подбородком. Прежде птицу покормили, после подхвостник пощипанный почистили, потускневшие пёрышки пригладили, пульверизатором попрыскали - поставили перед просиявшим Петькой.
       Принцесса пристыжено поклонилась, пригнулась пониже, почти поползла по полу, принялась по-птичьи пищать - прощения, пощады просить. Почти полчаса Петька, приподняв перья, пыжился, переступая по перекладине, покашливал, пытаясь подольше продержаться, пока Принцесса предавалась покаянию. Потом подлетел, присел подле, погладил подбородком плечо преступницы, провёл по пёрышкам - помиловал, простил.
      
      
       Пролетело полгода. Подробные письма, посвящённые проделкам попугаев, птичьим перипетиям, присылались папенькой постоянно. Последнее послание получили позавчера, порадовались: парочка попугаев произвела потомство. Привожу папино послесловие: "Полное, почти подобострастное подчинение Принцессы Петру - признак признательности, поклонения партнёру. Пример преданности попугаев поистине поучителен".
     Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.

    Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
    О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

    Как попасть в этoт список

    Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"