Старушка моет посуду. Одета она в длинную бесформенную юбку, из-под которой едва выглядывают носки грубых стоптанных башмаков. Эти башмаки явно размера на три больше чем требуется. Сверху, прямо на застиранную старенькую рубашку надета растянутая вязаная кофта тусклого коричневого цвета. Кофта застёгнута на груди большой английской булавкой. Рукава кофты завернуты по локоть.
Позади неё на плите греется большой чугунок. Когда она поднимает крышку, чтобы долить в миску немного горячей воды, оттуда вырывается клуб пара. Печь топится жарко и в доме достаточно тепло, но старая кровь уже не греет.
Голова бабки простоволоса. Тонкие выцветшие волосы заплетены в тощую длинную косицу. Волосы настолько редкие, что едва прикрывают белую, не тронутую загаром кожу черепа. Лицо же старухи напротив, темное, морщинистое, как кора дерева. Картошечка носа выглядит на нём простым наплывом. Ещё один наплыв вырос на правом веке. Из-за чего, кажется, будто бабка одноглаза. Но глаза её, по-прежнему остры.
Тоненьким дрожащим голоском она поёт: "Хороша я, хороша, да плохо одета. Никто замуж не берет бедную за это". Заканчивает песню, она тоскливым вздохом и шмыгает носом, словно пела сама про себя. Днём у нее были гости, такие же старухи, как и она сама, и потому посуды много. К тому времени, как она добирается до стаканов, из которых пили самогон, её репертуар меняется. И из кухни слышится: "Эх, пить буду, гулять буду, а смерть придет, помирать буду! А смерть пришла меня дома не нашла, а нашла в кабаке и с бутылочкой в руке! И-и-ех!" Бабка притопывает ногой в такт пению и позвякивает стаканами.
Но вот, кажется, закончена уборка посуды, какое-то время я слышу только шаги, и вдруг она запевает снова.
"Вот и стали вы на год старей,
И пора, настает,
Ночь становится глуше, темней,
Чьи-то души уходят в полёт.
Пусть летят они, летят,
Им уже не вернуться назад..."
Некоторое время я лежу, прислушиваясь к её пению, но когда вдруг понимаю, что песня, которую она поёт, имеет совсем другие слова. Встаю и, шлёпая босыми ногами, иду к ней на кухню.
- Бабушка, что ты такое поёшь?
Бабушкой я называю её по её собственной просьбе, да и как мне ещё называть старушку, которой далеко за восемьдесят, а мне едва минуло десять.
Мы с мамой снимаем у неё квартиру. Вернее сказать даже не квартиру, а просто живем вместе с ней в её маленьком домике. Здесь всего то и есть, что комната да кухня. Правда имеется ещё тёмный холодный коридор, который она упорно называет "колидором", и огромный под всем домом подпол. Первое время я боялась и тёмного коридора и подвала, куда приходилось спускаться, то за соленьями, то за картошкой, а потом привыкла.
- Бабушка, что ты поёшь? - Повторяю я немного громче, так как старушка меня не услышала. Вместо ответа она всплёскивает руками.
- Ты почему не спишь?
- А сколько время?
- Ночь уже!
Я не стала ей говорить, что не могла уснуть из-за её пения, и не давая сбить себя с панталыку, ещё раз переспрашиваю: "Что ты пела такое? В этой песне другие слова!"
Старушка смотрит на меня, словно раздумывая, можно ли доверить мне некую тайну, потом махнув рукой, говорит: "Ноги застудишь, иди, обуйся!"
Я понимаю, что сейчас услышу одну из удивительных историй бабушки Полины и опрометью кидаюсь в комнату за тапками. Заодно хватаю мамин халат, она в ночной смене на работе и заворачиваюсь в него. Теперь я готова.
Она хитро смотрит на меня и манит к плите, на которой стоит большая глиняная миска полная горячей воды. Я подхожу и не вижу ничего необыкновенного. С недоумением оборачиваюсь, а она, продолжая улыбаться, спрашивает: "Что видишь?" Я старательно перечисляю: "Чугун, миска с водой, ковшик". Она кивает головой: " А в миске?"
- А что в миске? Вода горячая. Вон пар поднимается!"
Тогда старушка подходит к плите, и проводит своей морщинистой рукой над водой, отодвигая пар в сторону.
И вдруг, я вижу, что на дне миски стоят маленькие домики, вижу улицы, площади. Все такое малюсенькое, что я нагибаюсь над самой водой, что бы лучше рассмотреть. Она кладет мне руку на плечо и осторожно оттягивает от миски. Я хочу спросить её, как она это сделала, но вижу прижатый к губам палец, и понимаю, что сейчас я должна молчать. Бабушка снова проводит рукой над миской. Снова появляется пар, но сейчас он поднимается странными тонкими струйками и лишь где-то под потолком собирается в облачко. Я снова заглядываю в миску и вижу, как сквозь толщу воды проплывают пузырьки воздуха, на поверхности они лопаются, выпуская из себя те самые ниточки пара. Моему любопытству нет предела. Я понимаю, что сейчас говорить нельзя, осторожно на цыпочках отхожу от плиты, и, схватив за руку бабушку, Полю тащу её в комнату. Она смеётся и говорит, что расскажет мне немного, если я сейчас же лягу в постель и буду слушать её, с закрытыми глазами.
Я согласна на всё, лишь бы она рассказывала.
- Сегодня у меня собирались мои подружки. Мы всегда собираемся в этот день. Почему? Я потом, как ни-будь, тебе расскажу об этом. Так вот, нас осталось совсем мало. Ефимовна, ты знаешь её, сказала, что Пелагея совсем плоха. Когда они ушли, я захотела проверить, как там у неё дела. Потому и прочитала заговор на воду. Пелагея идёт на поправку.
- Ты видела Пелагею? А я только улицы и дома. - Пожаловалась я.
- Нет, что ты, я не видела её. Но те пузырьки, которые ты заметила это души тех, кто уже не может их удержать. А на домике Пелагеи пузырёк не образовался, знать у неё всё хорошо.
Старушка говорила, что-то ещё, рассказывала, объясняла, а я провалилась в глубокий сон без сновидений. Утром, когда пришла мама я поделилась с ней открытием, что наша бабушка Полина -волшебница.
Мама рассмеялась и сказала, что просто мне всё это приснилось.