Аннотация: очень иносказательно, но, надеюсь, правдиво об искренности (1,5 А4)
Потолочные карнизы, старые обои, позапрошлогоднее пятно от комара казались синяками на его теле. За это Тибе себя ненавидел - было противно, эту серость видеть, а ещё противнее передавать... Он оделся и вышел из дома. Длинные рукава, высокий ворот свитера, плотные брюки защищали и спасали.
Друзья были ему привычно рады. Они пили, пели и говорили о прочитанном. Он дублировал их улыбки.
- Да ты, брат, а-атичный чел! - хлопнул Тибе по плечу художник.
- Гонишь? Знаешь же - весь в тебя, - грубовато, чтоб не показаться сентиментальным ответил тот, тихо смеялся, закатал рукава и опустил ворот, - Помнишь, каким унылым говном я был на той неделе?
- Та да... Навалилось тогда всё - и Катька, и, сцуко, работа, и выставку губили бюрократы хреновы. Жить не хотелось, - почесал затылок карандашом собеседник, - Кабы не твоя кислая харя - черта с два заметил бы, что загибаюсь.
- Всегда к вашим услугам, - дурашливо поклонился Тибе, и принялся полировать замшей щеку, - тока чур не плевать.
Вечер окончился, и звенящий трамвай тарахтел по старым улочкам, подвозя Тибе домой. Свет витрин сказочными фонариками отражался в его пальцах и висках. Парень специально подставлял их этим ночным лучам - сегодня ему было хорошо, а потому каждая капля света искрилась в нём счастьем.
На остановке в заднюю дверь ввалился хам. Он плохо держался на ногах и икал. Хам развалился на одном из кресел, почесывая пузо. Тибе не замечал нового спутника - он был слишком увлечен зайчиками уличных фонарей на своей коже.
- Закурить есть? - решил развлечься хам.
- Здесь не курят, - Тибе никогда не умел выкручиваться, как не умел и промолчать вовремя.
- Ты меня, мразь, учить жить будешь в моём трамвае? - хам тяжело поднялся и с видом оскорблённого хозяина двинулся к парню, шатаясь и хватаясь да кресла.
- Если и ты видишь мразь - значит, их здесь точно две, - ответил Тибе, ведь врать он тоже не умел.
Хам уже размахнулся, метя в челюсть... но увидел над воротником парня удивительно знакомое лицо. Оно было перекошено гневом, перепачкано рыбой, на нём был кривой перебитый нос, под глазом красовался огромный синяк, как тот что ему самому оставил позавчера сосед-собутыльник. Даже хам смог сообразить, что это его собственное, хама лицо.
Он отшатнулся от жертвы и забормотал что-то, пятясь и крестясь. После он взвыл и бросил в Тибе бутылкой. Парень не успел увернуться - он торопливо заматывал на шее шарф и натягивал перчатки.
Звон разбитого стекла раздался в вагоне. Бутылка, оставшаяся целехонькой, откатилась в сторону, а по лицу Тибе паутинкой расползлись трещины, он схватился за щёку. 'Опять!' - промелькнуло в его голове. Пора было бы уже привыкнуть к такому сценарию, но он ни как не мог.
Тибе не помнил, как попал домой. Он мучался всю ночь. Его трясло в лихорадке, мелкие осколочки кожи падали на пол при неловком движении, тонко позвякивая
'Что, противно глазам своим верить? Или легко, только когда не на себя смотришь? Чтоб вы все ослепли! Ведь я никогда не научусь вам врать...' - стонал Тибе, прислоняясь лбом к прохладному оконному стеклу и мучительно вглядываясь в горизонт в надежде увидеть спасительное зарево. Казалось, рассвет никогда не придет, чтобы избавить его от боли.
Но если и есть в это мире что-то постоянное - так это смена ночи днем. Восходящее солнце позвало Тибе на улицу. Он смело ступал по асфальту, отражая босыми ступнями его трещины. Парень стащил с себя рубашку и отбросил её прочь. Несмелые первые лучи дня запрыгали по его плечам, посылая во все стороны солнечных зайчиков. Случайные прохожие жмурились, шарахались от этого неожиданного света и крестились, пугаясь.
Но Тибе было плевать на зрителей. Он отражал лицом лазурь утреннего неба, чистота которого лечила все ночные раны, снова делая его кожу совершенно гладкой, серебристой - зеркальной.
Когда солнце полностью показалось из-за горизонта, человек-зеркало уже стоял на мосту над рекой голышом и смеялся. Он был снова цел и полон сил и желания показывать людям их лица.