Мишка Савельев был хамом. Натуральным деревенским хамом без малейшего проблеска интеллигентности. Как цепному псу не требуется на грудь табличка о том, что он пёс, так и Мише не нужно никаких опознавательных знаков. Он хам и это у него на лице написано. Про такие рожи как Мишкина говорят: "Кирпича просит". Мишкино зеркало души просило сковородки. Нормальной, из толстого чугуна. Ничем иным широкую как блин, белобрысую личность Савельева пронять было невозможно. А ещё Миша был неврологом и мануальным терапевтом.
- Шо я с этого буду иметь? - спрашивал Миша с особым полухохляцким придыханием, когда заведующая попросила его подменить заболевшего врача.
Заведующую, даму начитанную и интеллигентную, Мишкино "шо" вгоняло в ступор. К тому же на своём начальственном посту она уже отвыкла, чтобы к ней так обращались. Зав пролепетала что-то про вознаграждение, про дополнительный заработок, который Мишке, как молодому специалисту, конечно, не повредит.
- Нет, вы скажите конкретно, шо я с этого буду иметь?
Конкретно зав не умела. Не учат этому на курсах руководящего состава.
- Ну и на кой мне это надо!?
Следует отметить, что Миша, подобно многим выходцам из Центрального Черноземья был матерщинником. Мат слетал с его уст легко и естественно, как стихи поэта. Поэтому автор слагает с себя ответственность за всё, что в последующем будет произнесено и перекладывает её на крепкие Мишкины плечи. Так о чём мы? Ах да...
- Тогда на кой куй мне это надо?
После такого вопроса ступор у заведующей перешёл в сопор, и в таком состоянии она побрела к себе.
С начальством Миша был прост и непосредственен оттого, что его перспективы карьерного роста были ничтожны, и вместо подлизывания вышестоящим известных мест наш герой занимался элементарным выколачиванием денег. А начальство, зная о Мишиной непосредственности, старалось не общаться с ним. Но если встреча происходила, то тут уж мама не горюй! Такого подрывателя высоких авторитетов авторитетов как Мишаня, Москва ещё не знала. Взять хотя бы тот случай на больничной конференции.
Что такое больничная конференция, это, когда в актовом зале собираются сразу все врачи с главным во главе и заведующие отделений начинают докладывать, сколько больных к ним поступило и сколько выписалось и какие происшествия были за минувшую неделю. Миша на конференции мог бы вообще не ходить, поскольку таких как он, культурные люди стараются в упор не замечать. Но Миша решил: Все идут и я пойду. В душе он был коллективист. Так вот, о финансах. Начальство решило поддержать коллектив если не материально, то хотя бы на словах.
- С радостью могу сообщить, - пело начальство, - что в нашей замечательной больнице за счёт внебюджетных источников финансирования удалось поднять среднюю зарплату врача до двадцати тысяч!
- Скока-скока? - во всеуслышание спросил Миша, который свою зарплату снимал со счёта аккуратно и точно знал, скока ему начисляют.
После такого вопроса начальство пожалело, что в президиуме нет потайного люка как на театральной сцене. В такой люк удобно проваливаться сквозь землю. Но это были ещё цветочки. У главного имелся зам по административно-хозяйственной части. На нём лежало всё строительство, ремонт и реконструкция. Текущие краны тоже были на его совести. Государство на больничное строительство отпускало скупо, но заму хватало. Он был маленький, кругленький, лысенький. Иногда в заме просыпалась совесть. Иногда в совесть просыпалась в главном. И когда эти два события совпадали по времени, они прибегали к групповой психотерапии, поскольку на совести у обоих было столько всего, что можно повеситься. Чтобы этого не произошло, главный с замом они шли по отделениям, заглядывали в какой-нибудь кабинет, где ещё при Брежневе должны были сделать ремонт.
- Так, - начальственно спрашивал главный, - ремонт тут у вас уже сделали?
При этом он строго смотрел на зама по строительству. "Ужо я тебя выдеру", - говорили при этом его глаза.
Врач, оказавшийся в кабинете, мямлил, дескать, ремонт не делали, а хорошо бы, но если надо, то и так сойдёт. Тут на сцену выступал зам. С чувством, с толком, с расстановкой он излагал причину, по которой ремонт не мог быть произведён в надлежащее ремонту время и, не теряя достоинства, заявлял, что всё отремонтирует по самое негорюй, и ещё сверху насыпет. После чего оба, главный и зам чувствовали облегчение и отправлялись по своим делам. А врач оставался в ободранном кабинете. Как идиот.
Пришла очередь Мишкиного кабинета.
- Ну как, отремонтировали вам кабинет? - солидно прогудел главный.
- Какой к чёрту ремонт? - воскликнул Мишка. - Да вы гляньте, тут же к чертям всё сыплется.
Мануальщик ткнул пальцем во вспухшую по весне стену. Целый пласт штукатурки обвалился и разлетелся тысячью кусочков во все стороны. Начальство еле успело отскочить.
- Хуля ж здесь ремонт, - развивал тему Мишка, - когда на полу паркет? Это ж какой идиот придумал в лечебном кабинете паркет постелить? Ему что, санэпидстанция не указ? Помню, у нас в областной паркет в палатах был. Так там одного старика форлаксом накормили и он обделался. В палате три дня воняло - отмыть не могли...
Ну и так далее, и тому подобное... Зам слушал Михаила красный, как варёный рак. Паркет в кабинете был его идеей. Хотел как лучше, а получил по мозгам.
- Ну, мы это, пошли, - пробормотал смущённый главный. - Ты это, идёшь? - спросил он зама.
Смущённое начальство удалилось. Психотерапия на сегодня не задалась. Да и как тут к чёрту психотерапия с таким хамлом, как Мишка! На следующий день в кабинет мануальщику пришли рабочие и заделали сотворённую Мишей дыру. Заодно, постелили поверх нового паркета линолеум.
Незадолго до эпизода с паркетом Мишка повадился бегать во второе хирургическое отделение. У него в хирургии был вполне определённый интерес. Там работала Аня, девушка страшненькая и в плане замужества совершенно бесперспективная. Но с квартирой. "Личная жизнь не удалась, буду делать карьеру", - говорила она про себя. И Миша не прошёл мимо одинокого женского сердца. Из всех Аннушкиных достоинств его особенно привлекала квартира и твёрдая московская прописка.
Мишкины визиты в ординаторскую стали регулярными. Он заглядывал "на минутку" под разными предлогами и оставался на чаепитие. Мануальщик таскал к столу деревенские деликатесы, которыми парня исправно снабжала оставшаяся на Белгородчине. Хирурги парня не прогоняли, поскольку при всех своих отрицательных качествах, он был замечательным рассказчиком и найдись человек, способный записать, всё, о чём он болтал за чашкой чая, получилась бы вещь посильнее "Фауста" Гёте. Неизвестно, сколько продолжались эти посиделки если б на Мишкину беду не случился Новый Год. Ко всеобщему удивлению Михаил попросил дежурство на праздничную ночь.
- Что там в общаге делать? - ответил он вопросом на вопрос удивлённого заведующего. - Полночи пьют, потом блюют. Никакой романтики!
Кто стукнул заведующему второй хирургии насчёт Мишкиного дежурства, неизвестно. Но зав спинным мозгом почувствовал надвигающуюся катастрофу. Причём, зная Мишкин интерес ко второй хирургии, катастрофа эта касалась зава непосредственно. Прямо из-за праздничного стола заведующий сорвался в путь. Дороги были пусты и зав в полчаса добрался до больницы. Коридор второй хирургии встретил врача подозрительной тишиной. Вдруг из-за сестринского поста раздались голоса, которые перешли в пение. Зав близоруко сощурился и увидел... Лучше бы он этого не видел!
Навстречу заведующему шёл Мишаня с Аннушкой в обнимку и с чекушкой коньяка в свободной руке. При этом мануальщик пел:
- И дорога-а-я не узна-а-ет, какой танкиста был конец!
Голос у Мишани был красивый, звучный, от его баритона стёкла дрожали в оконных рамах. Больные попрятались по палатам, ибо кто знает, что придёт в голову пьяным обормотам. Неожиданно для себя парочка наткнулась на заведующего.
- Ой! - пискнул Аннушка и испарилась.
Так исчезать умеют только бушмены из жаркого буша и женщины. Раз! и нет их. Миша исчезать при виде начальства счёл ниже своего достоинства.
- О, Олег Валентинович! - воскликнул наш герой. - Вам штрафную.
С этими словами Миша достал из кармана стопку и плеснул в неё коньяку. Заведующий глянул на стопку, развернулся и ушёл с видом оскорблённого благородства. А Миша остался наедине с выпивкой.
- Странный какой-то, - подумал про заведующего Миша вслух и выпил.
После праздников Мишаню вызвали на ковёр.
- Пиши заявление! - приказал главный.
- Об чём? - спросил Миша, весь такой наивный.
- Об увольнении.
Михаил и сам уже подумывал о переходе в коммерческую медицину, но своё увольнение считал несправедливым и преждевременным.
- Как же вы можете меня уволить, - возразил он, - если факт моего алкогольного опьянения никто документально не фиксировал? И вообще, у меня больше всего благодарностей от пациентов!
Проверили. Действительно, пробу Рапопорта Мишке никто не ставил. Зато благодарственных писем от Мишиных пациентов в департаменте накопилось больше десятка. Оказывается, этот гад, этот мануальщик, этот хам центральночернозёмный настрополил своих пациенток, старух, с которых вовсе нечего взять, писать благодарственные письма. И адресок дал. Из писем следовало, что Миша чуткий, отзывчивый, умнейший врач в больнице. Ну как такого увольнять!?
- Пиши, - прошипел главный и попытался придумать, чтобы такое заставить Мишку написать, чтобы он сильнее мучался. - Пиши объяснительную.
- А бумагу дадите? - спросил Мишаня.
Бумагу ему дали. И Миша написал. Он накатал эссэ на пяти страницах, начав с истории новогодних праздников на Руси, приведя рецепты блюд, бывших на праздничном столе в ординаторской, кратко коснулся вопроса о смысле жизни и завершил проблемой застольного этикета. У всякого, прочитавшего Мишкин труд, возникало впечатление, что его автор интересный человек и как минимум не дурак. Ну а пока Михаил упражнялся в чистописании, наш главный герой номер два созрел для введения в рассказ. Итак:
С детства Олег Красовский зарекомендовал себя человеком с тонкой душевной организацией. Каждый тычок, получаемый им от грубой окружающей среды, болезненно воспринимался мальчиком и оставлял глубокий шрам в его ранимой душе. Олегова мать, была женщиной чувствительной и ранимой, все несправедливости советской действительности тяжким бременем ложились на её психику. Она скончалась в психушке. Оставшись один с двумя детьми Красовский-старший не пал духом и употребил всё своё влияние и авторитет в медицинской среде для обеспечения будущего своих отпрысков.
С детства жизненный путь Олега был определён и лежал через чистилище медицинского института и ординатуру к горним высям хирургии, с небольшими остановками для защиты кандидатской и докторской. Да и могло ли быть иначе при могучей поддержке такого папаши? Но природа, хорошенько отдохнув, взялась за Олега и его сестрёнку в полную силу.
Трудно сказать, испортили ли Красовских-младших материнские гены или они были чмошниками по жизни. Возможно, сказалось сочетанное воздействие дурной наследственности и чрезмерно благоприятных условий. Валентин Павлович души в своих детях не чаял и был образцовым отцом. А избыток родительской любви и комфорт развращают. С детства Олег был воспитан с осознанием собственной исключительности (папа профессор). Проваленная сессия в институте стала первым щелчком по его самолюбию.
- Не дрефь, - утешил его отец. - Со всяким бывает.
Красовский исходил из собственного жизненного опыта. В самом деле, ботаники, переварившие в институте тома пустопорожних знаний, редко делают хорошую карьеру. Наоборот, студенты, не засушившие мозги зубрёжкой, целеустремлённые середняки, легко осваивали новые специальности и быстро продвигаются по службе. Из этого Олег сделал свои выводы и завалил сессию повторно. В дальнейшем он полз от экзамена к экзамену исключительно авторитетом своего папы.
С ординатурой и аспирантурой проблем у Олега не возникло. Равно как и с последующим трудоустройством, несмотря на явные признаки расцветающей душевной болезни. Хирург-шизофреник! - воскликните вы. А что тут такого? Хирург-пьяница почему-то не вызывает таких громких возгласов, для нас это дело привычное. Паче того, среди пьяниц встречаются люди одарённые, как минимум не реже, чем среди просто пьющих. Так почему бы шизофренику не быть хирургом?
С поступлением на работу нашего героя одолел преждевременный кризис среднего возраста. Его учёба пришлась на время романтического капитализма, когда казалось, ещё немного, и мы заживём как в Америке, когда врач в сияющем белизной халате с умным видом станет выписывать счёт пациенту, а пациент, в восторге от прикосновения к божественной науке врачевания, побежит этот счёт оплачивать. Но время шло, больные как встарь дарили врачам конфеты и иногда совали мятые купюры. В это время среди коллег Олега получил хождение анекдот про степени благодарности пациента:
Степень первая: Спасибо, доктор!
Степень вторая: Доктор, большое спасибо!
Степень третья: Доктор, а я вам ничего не должен?
От таких благодарностей работать совсем не хотелось. К тому же выяснилось, что хирург из Красовского вышел посредственный. Карьера тоже не заладилась. Главврач согласен был терпеть шизофреника на должности заведующего вторым хирургическим отделением ради хороших отношений с его отцом, но продвигать его на должность начмеда.... Нет уж, увольте. Начмедом поставили приезжего хвата и фраза "лимита поганая" перестала быть для нашего героя пустым звуком. От таких несправедливостей характер у Красовского-младшего стал просто отвратительным.
Тихий и пугливый в начале своей врачебной практики, он стал покрикивать на медсестёр. Потом на коллег. Коллеги терпели, памятуя о высокопоставленном Олежкином папаше, но за глаза перемывали Красовскому косточки. Встречая полное непротивление, Олег стал распускать руки. Ему ничего не стоило запустить в ассистента на операции корнцангом. А корнцанг, это такая дура, которой запросто можно выбить глаз. Коллеги терпели.
Наконец Олег стал махать кулаками в ординаторской, не стесняясь ни врачей, ни медсестёр. При этом он матерился как студент на сельхозработах. Врачи отбивались от него ладошками, стараясь не ушибить. А ушибить они могли, хлюпиков в общей хирургии не держат.
- Ну что же ты, Олежек, - стыдил сына Валентин Павлович, отмазав сына от очередных неприятностей.
- Выскочки они все! - восклицал Красовский-младший. - Выскочки и хамы!
Кризис наступил, когда сосед Красовских по даче решил покрасить забор. Красовский-старший получил участок под дачу ещё в советские времена и построил скромный по нынешним меркам дом. Обычно там обреталась сестра Ольга, страдающая хроническим девством. На выходные на дачу выбирались её брат с отцом. Но в этот день приехал только Олег.
Сосед Красовских по даче, Игорь Сергеевич Шепетов тоже врач и старинный приятель Валентина Павловича. На фронт он не успел по возрасту, зато вдосталь набегался по врачебному участку послевоенной Твери. От участковой поликлиники врач поднялся до профессорской кафедры.
В свои семьдесят с небольшим лет Игорь Сергеевич был ещё крепким стариком и даже перенесённый рак вкупе с тяжёлой операцией не смогли подкосить его. Шепетов уверенно тянул кафедральные дела и вполне справлялся с мелкой работой по даче. Вот и сейчас он собрался покрасить облезший за несколько лет штакетник, обозначающий границу между его участком и дачей Красовских.
- Эй, что это ты тут делаешь!? - крикнула старику Ольга.
В свои тридцать лет дочь Красовского считала соседа старым маразматиком, не стоящим обращения на "вы". Но старик не обижался. Он был прекрасно извещён о душевной болезни своей соседки и относился к её заскокам как и положено врачу: терпеливо и с пониманием.
- Я, Ольга Валентиновна, забор решил покрасить, - ответил Шепетов и для наглядности сковырнул пластинку старой краски с почерневшей доски. - А то ведь сгниёт забор.
Больше всего Ольга ненавидела в своём соседе его непробиваемую тупую вежливость. А ещё она знала, что он знает, что все знают, что Красовские шизофреники. И это знание приводило её в ярость. Сжав кулаки так, что ногти вонзились в ладони и зажмурив глаза тётка завопила:
- Это наш забор!
И была абсолютно права. Штакетник, на который покусился Игорь Сергеевич, в незапамятные времена сколотил из горбылей Красовский-старший.
- Бог с вами, Ольга Валентиновна, - отвечал профессор, - конечно ваш. Но если его не покрасить, он сгниёт.
Видя, что словами профессора не проймёшь, Ольга вцепилась в штакетник и что было сил, дёрнула. Раздался скрип, проржавевшие гвозди вышли из гнёзд и в руках у дачницы оказался горбыль, изрядно подгнивший и отсыревший, но всё ещё крепкий. Ольга размахнулась и треснула соседа по лысине.
Всякое повидал Шепетов. Ему приходилось лечить и урок в тверской ИТК и буйных алканавтов в московском Склифе. Много раз он мог получить по зубам от благодарных пациентов, но Бог миловал. Но чтоб от соседки по даче! О таком Шепетов и подумать не мог. От удивления профессор пошатнулся и шлёпнулся на задницу. На лысине его от удара горбылём появилась ссадина. И всю воспитанность старика как рукой сняло.
- Чтож ты курва делаешь!? - завопил Шепетов.
На крики из дома выбежал Олег. Не то чтобы он ненавидел профессора, просто не любил. Как мы не любим старушку, которая, медленно поднимается по лестнице, загораживая своим толстым задом проход спешащей наверх молодёжи. Олег давно подозревал, что соседи перенесли втихаря ограду, прирезав к своему участку квадратный метр его, Красовского, земли. Как человек интеллегентный, он молча терпел, поражаясь неприкрытому (или скрытому) хамству Шепетова. Но крики сестры привели нашего героя в благородную ярость. Коршуном Олег слетел с крыльца и снеся остатки многострадального штакетника, набросился на профессора.
Вечером на дачу приехала профессорская дочка Марина, дама властная и решительная. Увидев разбитый в щепки штакетник и потоптанные цветы, она решила, будто дача подверглась нападению шпаны. С огромным трудом Марина вытянула из отца подробности случившегося на даче побоища. Избитый старик лежал в дальней комнате дачи, весь в крови и слезах. Он лепетал что-то нечленораздельного и уже всерьёз приходилось опасаться за его рассудок.
Марина на своей машине отвезла отца в больницу, после чего развила бурную деятельность. Первым делом она нагрянула в райотдел полиции.
- А мы тут причём? - искренне удивился дежурный, которому каждое новое заявление всё равно что нож в сердце. - Мы психами не занимаемся.
Марина настаивала.
- Заявление я конечно приму, - продолжал лейтенант, - но ваши Красовские сумасшедшие и привлечь к суду их невозможно. Не вы первые и боюсь, не последние.
Ответ Марину не устроил. На следующий день она с утра пораньше отправилась в адвокатскую контору.
- У нас демократическая страна, - огорчила её юная адвокатесса, блондинистое создание, пахнущее духами и растворимым кофе, - и подвергать душевнобольных людей ужасам тюремного заключения наш судья не станет. Даже если ему очень захочется. Иное дело Англия, - развивала мысль адвокатесса. - Тамошние судьи с их средневековой моралью отправляют сумасшедших преступников в клинику на столько же лет, на сколько они отправили бы их в тюрьму, будь преступники душевно здоровыми.
На том дело и кончилось. Красовский-старший в очередной раз укорил своего сынка и в очередной раз выслушал бурное сыновнее объяснение. С каждым разом его исповеди становились всё более эмоциональными и Валентин Павлович уже всерьёз опасался за свою безопасность.
После новогоднего эпизода отношения Олега Красовского и Михаила были хуже никуда. Причём мануальщик подчёркнуто демонстрировал своё дружелюбие, а заведующий второй хирургией был подчёркнуто холоден. Но сказать Мишке: "Чтоб ноги твоей не было в отделении" у него духа не хватало. Тем более, что Михаил запросто мог воспринять такой приказ буквально и вообще забить на консультации во второй хирургии. Для такого раздолбая это раз плюнуть. Но копящееся напряжение рано и ли поздно должно выплеснуться на чью-то голову.
На днях Мишка приобрёл цифровой фотоаппарат и конечно не удержался, побежал хвастаться в ординаторскую к своей Аннушке. Такая покупка не могла остаться без внимания мужской половины отделения и врачи собрались вокруг мануальщика, рассматривая игрушку в изящном посеребрённом корпусе. В ординаторскую вошёл заведующий, ещё не остывший после разговора с отцом. И обнаружил подчинённых толпящихся вокруг Мишки с его фотоаппаратом.
- Это что такое? - спросил Олег с плохо скрываемым раздражением.
- Это, Олег Валентинович, "Оlimpus", - ответил Михаил и нажал на спуск.
Мыльница сверкнула вспышкой в глаза заведующему, увековечив его перекошенное от ярости лицо. Психанув, Олег хватил пятернёй по фотокамере и выбил её из рук. Серебристая мыльница пролетела по воздуху и шлёпнулась на диван, в ней что-то жалобно звякнула. Что произошло потом, никто из врачей толком не понял. В воздухе мелькнули ноги Красовского-младшего в лаковых штиблетах и наш герой с размаху грянулся об пол.
Хирург Постышев, выпускник школы олимпийского резерва и человек весьма искушённый в классической борьбе, позже говорил, что такого великолепного броска он не видел с тех пор как Карелин ушёл из Большого Спорта. Олег вскочил на ноги. Глаза его, слегка мутные после падения, быстро приобрели осмысленное выражение. Ни слова не говоря, он выбежал прочь. Уже позже в отделении узнали, что зав первым делом бросился в травмтункт, а оттуда в милицию. Хоть и шизофреник, свои права он знал.
Мишка отсидел положенные пятнадцать суток и вернулся в отделение с ворохом новых анекдотов. Он по прежнему обхаживает Аннушку, кажется у них что-то намечается. Олег Валентинович обходит мануальщика стороной, а когда встреча неизбежна, держится с ним подчёркнуто вежливо. Если же у заведующего появляется желание сказать что-то колкое и ядовитое, Мишка смотрит на коллегу ласково, как на непослушного идиота.
- Чи не так, доктор? - спрашиват он Олега.
После такого вопроса заведующий сразу тускнеет и ничего не говорит. Отныне у него всё так.