Весна... Ещё мертвенно-холодной, стылой коркой седых проплешин талого снега увенчаны окрестные пригорки, бесстыдно устремлены в небо стройными конечностями синхронных пловчих лишённые оперенья голые стволы представителей чахлой городской флоры. Но к привычному аромату автомобильного смога уже предательски примешивается едва уловимый запах свежеразрытой земли сбежавшего из ледяного плена, ярко-зелёной шевелюрой прорастающего на свет белый сквозь прелую листву, покойника. А потом вдруг оборачивается новоявленный незнакомец и не покойником вовсе, упырём, из самой земли соки пьющим, а довольно худосочным херувимом, правда, достаточно быстро, с каждым днём, наращивающим параметры пухлощёкости, толстопузия и количество складочек и ямочек на крохотном тельце. Крылышки у херувима: "Порх! Порх!". Сердце растревоженное: "Дрыг! Дрыг!". Но это всё пока только отголоски, только предчувствие чего-то приближающегося. И вот, ставя жирную точку уходящему сезону метелей и вьюг, разноголосым полуночным воем, той самой кошачьей песней песней, вступают мартовские коты. Всю зиму, каждую свободную минутку, вылизывают они свои гениталии - пушинка к пушинке, волосок к волоску. Так опытный мастер клинка неторопливыми размеренными движениями полирует мягкой замшей тёмную, исчерченную древними письменами, дамасскую сталь, чтобы в назначенный час сверкнуть ослепительной молнией, пронзающей быстрее мысли, и, самое главное, куда надёжнее. И, словно поражённый этой молнией, стоишь, глядя на первый проклюнувшийся новорождённый расточек, такой слабый, и такой неслыханно могучий, победивший (страшно даже подумать!) само небытиё. Как озарение смутно представляешь, как на другом конце Земли какой-нибудь чудак, усатый фермер из Оклахомы в синем рабочем комбинезоне и клетчатой рубашке, также стоит, тупо созерцая нелепую былинку и пуская слюни от умиления. Потом вдруг вспоминаешь, что в Оклахоме, поди, и зимы-то не бывает, вытираешь свою слюну чистым носовым платком, если таковой имеется, или на худой конец, обратной стороной ладони, и продолжаешь свой, так странно прерванный, путь.
Что поделать - каждому своё! Кто-то с этим рождается, у кого-то бешеная мартовская лихорадка в крови, и живёт она там ручным Гуимпленом, скользит себе по желобу вен. Таким не надо ждать наступления весны - именно благодаря им она и начинается. Их легко отличить в толпе по лёгкому сиянию над головой и полному отсутствию следов принадлежности к миру потребителей материальных ценностей. В молодости они дарят на улицах красивым (и не очень) девушкам цветы, но вместо того, чтобы тут же предложить прогуляться до ближайшей доступной лежанки, уснащённой постельными принадлежностями, удаляются с рассеянной улыбкой, даже не спросив имени. В более зрелом возрасте организуют общества поддержки и всяческой защиты всех животных, от гюрзы до шакала, нанимаются добровольцами в Армию Спасения, устраивают канувшие было в Лету субботники, разбивают клумбы рядом с подъездами, расписывают заборы под хохлому, пишут стихи в пухлую тетрадь, чаще всего никогда и никому их не читая. На работе регулярно оформляют стенгазету, проводят вечера
чьей-нибудь светлой памяти и так далее, и тому подобное. И вот за такой привычной суетой не замечают прихода старости, с удивлением отмечают необходимость пользоваться палочкой при ходьбе. За три дня до кончины объясняют играющей поблизости детворе, сидя на лавочке в парке, принципы учения Махатмы Ганди, усердно тряся седой гривой волос и размахивая клюкой как указкой. А в предполагаемый день похорон вместо того, чтобы чинно и благородно отправиться удобрить почву, пробиваясь травкой, удаляются они в обнимку всё с тем же толстощёким белокрылым херувимом, дразня ошарашенных родственников заостряющимся носом, по лунной дорожке в страну Вечной Весны. А что - там ведь тоже нужны стенгазеты и заборы под хохлому.
Но таких - единицы. Для многих же весна так никогда и не случается, в темноте приходят они в этот мир, подобно слепым щенкам, и так же, в темноте его покидают, так и не заметив, что жили. Но есть и другие. Для них весна - это дар. Старуха-судьба, обернувшись старухой-процентщицей, вынимает его, твой шанс обрести новую надежду, хрупкой фарфоровой челюстью из помойной ямы рта, и промыв под краном, погружает в стакан с прохладной чистой водой, где она серебрится в лучах полуденного солнца.
И ты ползёшь за ним, за своим шансом, ломая ногти о ржавые перекладины, щуря огромные, непривычные к дневному свету, глаза морлока, замирая каждый раз, когда мимо, матерясь, плюясь и гадя одновременно, кулем тряпья пролетает мимо тот, кому не повезло. Долго слышно в гулкой пустоте колодца, как замирает вдалеке полный обречённости крик, прежде чем оборвётся он влажным хрустом, хлюпаньем белесоватой желеобразной жижи. Но ты, стиснув зубы, сбивая в кровь пальцы, продолжаешь свой подъём. Какое-то разгуляй-веселье пузырьками веселящего газа, пенясь, заливает сознание хмельной волной. И, кажется, что любой финал, в общем-то, лучше, чем постыдная повинность наблюдать, как в треснутом зеркале, напротив, маленький мальчик, в котором с ужасом узнаёшь себя, окоченевшими пальчиками день за днём, под нескончаемое "Болеро" Равеля, из ледяных хрусталиков собирает слово "вечность". Лучше весна на час, чем вообще никакой. Каменная горгулья, покидая насиженный за века гранитный карниз, оборачивается белоснежным голубем и взмывает ввысь в поисках любви, чтобы затем опять погрузиться в неподвижность камня на долгие тысячелетия.
И в этом высшая правда и смысл - почувствовать себя живым, пусть даже на короткий миг между двумя бесконечностями.