|
|
||
В ЦИРКЕ
Перед зданием цирка, как это обычно бывает в воскресный вечер, собралась пестрая толпа. До начала выступления было минут тридцать, но люди не заходили в здание: степенные пары и уличные мальчишки, добрые семейства с прилизанными детьми и старушки-торговки - все они заполнили бульвар, прохаживались по улице, смотрели на подъезжающие экипажи, читали вечерние газеты, щелкали семечки, оживленно что-то обсуждая. Антон Семенович прошел мимо этих людей, как всегда завидуя их безмятежному, праздничному настроению, обогнул здание, шагнул в темный переулочек и вошел в цирк со служебного входа. Здесь царило не меньшее оживление, чем на улице. Туда-сюда бегали уборщицы, приказчик хриплым голосом отдавал последние распоряжения, фокусники запихивали голубей в черные ящики, жонглеры кидались светящимися палицами, разогреваясь перед выходом на сцену. В углу стоял сторож Тихон и курил папиросу. Антон Семенович питал к нему симпатию и даже некоторое уважение: Тихон проработал в цирке уже лет сорок, пришел он сюда еще мальчиком, отец его тоже работал в цирке и тоже сторожем, еще в то время, когда цирк находился в столице и не переехал в глубинку. Тихон был спокойным, "размеренным", как отзывались о нем, человеком - из тех, кто живет тихо, не мешая другим и не наживая неприятностей себе. Жил он при цирке, в небольшой пристройке на заднем дворе, убирал помещения, подметал территорию, смотрел за животными. Нередко в его комнатке собирались вечером актеры - пили водку и обсуждали свою цирковую жизнь, но не буянили, не дебоширили - так тихо, спокойно и размеренно все было дома у Тихона, что никому и в голову не приходило нарушать этот годами создавшийся порядок. Антон Семенович тоже несколько раз был на этих собраниях - там он отдыхал, чувствовал себя как дома, среди своих. Он уже давно так себя не чувствовал в своей семье; и когда, засидевшись у Тихона, поздно ночью, пошатываясь, возвращался домой, то знал, что жена снова будет ругаться и кричать: "Опять напился, старый дурак!", а сын-гимназист выползет из своей комнаты (у него одного была своя комната), делая вид, что его разбудили или не дают заниматься, презрительно посмотрит на отца, хмыкнет и скажет матери: "Оставь его, ты же знаешь, что когда он пьян, к нему лучше не лезть..." Жена тогда пожимала плечами и шла на кухню - стояла у окна, ждала, пока Антон Семенович не разденется и уснет...
- Привет, Антон Семеныч, - сказал Тихон. - Как дела? Как семья?
Антон Семенович пожал протянутую руку и вздохнул. Все ему нравилось в Тихоне, кроме, пожалуй, одного - его проницательности. И даже не проницательности, а умению обращать внимание на то, на что сейчас обращать внимание вовсе не следует. Тихон всегда безошибочно замечал, когда у Антона Семеновича что-то не ладилось, когда у него было плохое настроение, и не стеснялся спрашивать. И Антон Семенович всегда останавливался и всегда рассказывал. Тихон сочувствовал, давал советы и, докурив, хлопал его по плечу и шел мести полы. Так и теперь - Антон Семенович сказал, что снова влетело от жены, что в этот раз домой он, наверно, не пойдет, что к черту такую жизнь, что в этот раз он точно решил, что так жить больше нельзя.
- Эх, Антон Семеныч, сколько раз ты мне это уже говорил... И каждый раз одно и то же, - усмехнулся Тихон. - И каждый же раз ты решаешь, что пора заканчивать такую жизнь, что нужно новую начинать, и домой сколько раз решал не идти... Да ведь знаю я тебя, дорогой мой, понимаю тебя и жалко мне тебя... Возьми-ка вот, затянись.
И как всегда Антон Семенович почувствовал себя маленьким и жалким, настолько зависимым от жизненных обстоятельств и таким беспомощным, что он взял протянутую козью ножку и сделал несколько затяжек. Едкий дым попал в глаза, защипал, сдавил дыхание. Он вытер набежавшие слезы и вернул папиросу Тихону.
- Нечего жалеть меня, Тихон, - сказал он почти шепотом. - Сам я во всем виноват. Сам знаю, что я жалок, раз позволяю тебе каждый раз жалеть меня. И противно мне от того, и досадно. А только что с того? Я и есть жалкий и беззащитный, каждый раз это понимаю и каждый раз даже напиться по-настоящему боюсь - знаю, что жена тогда совсем заест. Привык я бояться. Одно дело - людей смешить, совсем другое - себе жизнь облегчить. Не знаю, как, не умею.
- Хе-хе, Антон Семеныч, да, такая судьба у тебя, тут ничего не попишешь. Ну а что ты так расстраиваешься каждый раз? Тут уж, знаешь, от тебя все зависит, я по себе знаю. Ты на меня посмотри - отчего я духом никогда не падаю? А потому что знаю - я сам себе хозяин, никто мне не указ. Вот так и тебе надо бы сделать - на место всех поставить. Раз и навсегда. Ты говоришь, что жалок ты? Да, милый мой, жалок. И что жалок ты - сразу видно. А, думаешь, всем жалеть тебя хочется? Так ведь жизнь-то у всех нелегкая, некому тебя жалеть. Ты сам о себе подумать должен. Жена кричит? Так протяни ее половником, стерву, несколько раз - думать прежде будет. Дети ни во что не ставят? Ремнем их, нахлебников, ремнем - хоть боятся будут, но ведь должен же ты себя мужиком чувствовать! Прости, если что обидное говорю, Антон Семеныч, но, вижу, сам ты этого никак даже в мысли брать не хочешь. Ты же сам во всем виноват, милый мой, ан нет?
- Да, Тихон, наверно... - вздохнул Антон Семенович. Теперь ему еще больше было жалко себя, так жалко, что он тяжело вздохнул и прижался спиной к стене. Мимо пролетел управляющий, за ним семенила танцовщица Наташа, что-то пытаясь внушить ему на бегу, а он только отмахнулся и побежал дальше.
- Сегодня выступлю и напьюсь. Точно напьюсь. И домой не пойду - пойду по улицам бродить, еще пить буду, - наконец выдохнул Антон Семенович и сжал кулачки. - Я им покажу новую жизнь. Они меня уважать будут.
- Если ты один раз напьешься по-настоящему и в кутузку попадешь, никто тебя не зауважает, - сказал Тихон. - С дерьмом тебя еще раз смешают, с ног до головы обольют и на мороз выбросят - трезветь. Да и, кстати, правы будут. Тут не так все нужно, так с наскока ничего не делается. - Он вдруг внимательно, прищурившись, посмотрел на Антона Семеновича. - Знаешь, Семеныч, я не перестаю тебе удивляться. Тебе сколько лет?
- Шестьдесят четыре... - прошептал Антон Семенович.
- Шестьдесят четыре... - задумчиво повторил Тихон. - А не поздновато ли менять все? Ты ведь сам понимаешь, как бы сказать... привыкли к тебе уже все к такому. За долгие годы привыкли. Ты уже человек в возрасте, большую часть жизни прожил, так к чему все ломать? Живи с тем, что нажил! Посмотри на все по-другому, с другой точки зрения - авось все не так плохо? А на рожон лезть не надо... Не надо на рожон-то лезть. Поверь мне, милый мой. Тебе над собой работать нужно, понимаешь? А там смотреть. И если все верно получится, другие это тоже заметят и поймут. Только это-то ведь слова все, прописная, так сказать, истина, и тебе от этого легче не станет, если я тебя сейчас учить начну. Приходи лучше ко мне сегодня...
- Да все вы так говорите! - вспылил вдруг Антон Семенович и сам того испугался. -Сколько же можно! Ведь ты посмотри - сели на шею, гады, и ноги свесили! Нет, Тихон, я точно решил: нужно менять что-то - все менять нужно, хотя бы я все и потеряю. Не верю, что поздно! Вы из меня старика не делайте! Я еще...
- Ну-ну, что ты раскричался? Никто из тебя старика не делает... Ну хорошо, положим, ты решил что-то предпринять. Ждал-ждал, а теперь вот решил. Ладно. - Тихон потер небритый подбородок. - Только если ты столько лет ждал, зачем тебе сейчас так лететь? Ты бы продумал все, а то ведь точно психом назовут. Тут по-умному нужно, по-хитрому. Вот если бы ты домой сразу пошел и жену по спине половником перетянул, если опять вопить начнет, тогда дело другое - но только в том случае, если ты трезв на самом деле будешь. Начнет кричать - тогда и половником можно стерву. Я-то знаю, какая она у тебя, милый мой, не в обиду сказано будет...
Это, действительно, прозвучало обидно, но Антон Семенович доверчиво посмотрел на Тихона, и в груди у него будто чиркнули друг об друга два кремешка, выбивая маленькую искорку надежды на то, что еще можно хоть что-то исправить. Неужели есть кто-то, кто его понимает? Неужели кому-то все же можно доверять? Сколько раз у него уже появлялось подобное чувство? И сколько раз он сам понимал, что так больше жить нельзя, и хотел все изменить? Сколько раз шел домой с твердым намерением все переделать, перекроить по-своему? Антон Семенович вдруг попытался вспомнить, когда он первый раз смирился с клеймом, которое сам же выжег на своей душе - трус. И не смог. Он понимал, что именно так себя ведут слабые люди: мечутся от одной надежды на спасение к другой, вынашивают планы, скрипят зубами, репетируют перед зеркалом целые речи и бьют кулаками в стены... но, натолкнувшись на реальную преграду, сразу сгорают, отступают и прячутся в тень, чтобы тут же начать вынашивать новый план.
- Не буду пить, - согласился он.
- А вот ко мне после выступления приходи, - предложил Тихон. - Так даже лучше будет, если у меня сперва посидишь. У меня сегодня собираемся. Посидим часов до двенадцати, а потом и по домам можно. Ты не пей, а как жена начнет кричать, что снова напился, тогда и половником ее...
"Дался тебе этот половник", - хотел сказать Антон Семенович, но вместо того ответил:
- Обязательно приду. Спасибо тебе, Тихон, всегда ты меня понимаешь.
- А кто же тебя еще поймет, - отозвался Тихон и понимающе подмигнул. - Я, милый мой, много в жизни видел. Ты мне верь, я тебе ведь помочь хочу...
***
... На пути в гримерную Антон Семенович наткнулся на управляющего. Рядом приплясывала танцовщица Наташа и заискивающе что-то лепетала. Управляющий - его звали Сергей Федорович, - стоял к ней в пол-оборота и пинал ногой полотера Гришу, который пролил таз с мыльной водой на цирковую собачку - мопса Чардыша - и теперь, стоя на коленях, вытирал его худое склизкое тельце и морду грязной тряпкой. Мопс Чардыш кусался и вырывался. Дрессировщица Чардыша Марья Степановна стояла с другой стороны Гриши и во весь голос визжала, что он, мол, негодяй, испортил лучшего ее песика, а ему сейчас на сцену выходить. Гриша втягивал голову в плечи и что-то бубнил извиняющимся голосом. Антон Семенович хотел незаметно проскочить, но Сергей Федорович заметил его, схватил за воротник и сильно дернул. Антон Семенович вздрогнул, втянул голову в плечи и покорно остановился.
- Ты что же, сволочь, еще не в гримерной? - грянул хорошо поставленный бас Сергея Федоровича. - Да я тебя, сволочь, уволю к чертовой матери! Пять минут до выхода, а ты еще не намазал морду свою рыжую! Да я тебя зарплаты лишу!
И он двинул Антона Семеновича по уху. Вышло так звонко, что Наташа взвизгнула и подпрыгнула.
- Сергей Федорович... - залебезил он, извиваясь. Чардыш наконец удачно укусил Гришу, вырвался и юркнул у него между ног. Марья Степановна забилась в истерике и сделала вид, что падает в обморок. Наташа охнула и снова подскочила.
- Ах, чтоб вас! - заорал управляющий и пнул Антона Семеновича. - Живо в гримерную! Зарплаты лишу!
Антон Семенович припустил по коридору, пробежал мимо клеток с тиграми, мимо ящиков с реквизитом, мимо вешалок с пестрыми костюмами и влетел в свою гримерную. Он закрыл дверь, упал на стул и обхватил голову руками. В висках стучало, непослушные слезы выступили на глазах. "Да до чего ж я дошел??" - билось где-то в горле. - "Да что же это такое??? Что стало со мной? За что??"
Он раскачивался на стуле, сжимая голову руками. Потом словно опомнился, посмотрел в зеркало. И увидел старое, изможденное лицо, с опухшими веками, с мокрыми щеками. Он вспомнил фотографию с выпуска из гимназии, которой всегда очень гордился - красивый парень с гордым, открытым взглядом... но то, что смотрело на него из зеркала, не могло быть Антоном Семеновичем. Дрожащим пальцем он провел по щеке и размазал по ней мокрую дорожку. "Я ведь уже как будто мертв", - пронеслась в голове мысль. - "Я позволил им убить себя. Вся моя жизнь, все мои надежды, стремления, мечты... их больше нет". Антон Семенович ошарашено смотрел свое отражение в зеркале и не мог оторваться. "Но как быстро это случилось? Как же я ничего не заметил? Ведь я превратился в ничтожество! Из сильного, умного человека я превратился в ничто, и все это знают! Они вминают меня в грязь, стоит мне лишь пройти мимо, они издевались надо мной все эти годы, а я не мог заметить! Но что я могу сделать теперь?? Как изменить?"
Он снова зашатался на стуле, вцепился пальцами в волосы, застонал. "А сколько надежд было!! Когда в меня перестали верить? Я уже мертв? До чего же я докатился??? Как стал ничтожеством???"
Он уронил голову на стол и залился слезами, когда в дверь заколотили кулаками. "Ты будешь выходить, рыжая морда?! Бездельник! Если через минуту ты не покажешься, пожалеешь, что на свет родился!" - загремел бас Сергея Федоровича. Антон Семенович встрепенулся и вскочил на ноги, перевернув стул. Крик управляющего словно привел его в чувство. "Ах ты тварь", - вдруг прошипел он. - "Не поверю, что ничего изменить нельзя. Я вам покажу рыжую морду. Сволочи..."
Он поднял и поставил на место стул, быстро скинул свой потрепанный пиджак, стащил рубашку и штаны, бросил их на спинку. Потом подбежал к шкафу, достал костюм, путаясь в штанинах, натянул его, застегнул пуговицы на животе. Потом снова подбежал к зеркалу, вытер ватой слезы, намазал щеки, налепил нос, нахлобучил рыжий парик и, взяв чемоданчик с реквизитом, выскочил из гримерной.
Представление уже началось. Со сцены доносились аплодисменты зрителей, лай собачек, крики дрессировщиков. Антон Семенович поспешил занять свое место у выхода, протиснулся между чьими-то широкими спинами, когда первый номер вдруг кончился. Он поспешил вперед, чтобы наконец выйти к зрителям, но сзади снова раздался голос управляющего - "Убью гада!" - кто-то с силой толкнул его, и Антон Семенович, споткнувшись, подался вперед и выпал на арену. Падая, он неудачно выставил руку, что-то неприятно хрустнуло, и тело пронзила острая боль. Зрители засмеялись и зааплодировали. Какая-то девочка закричала: "Клоун! Мама, смотри, клоун! Ха-ха-ха!" Антон Семенович поднялся и зашипел от боли - руку нельзя было согнуть, так болела, но кость, казалось, была цела. Он оглянулся и увидел Сергея Федоровича - тот стоял в проходе и грозил ему кулаком.
***
Антон Семенович медленно вышел из здания и, чуть не держась рукой за стенку, побрел через двор. Он снова чуть не заплакал - и от боли, и от обиды, и от еще с большей силой накатившего чувства собственной ничтожности и никчемности. Ничего не получилось. Ни-че-го. Хотел подбежать к управляющему, вцепиться в волосы, со всей силы ударить кулаком в его жирную морду, разбить нос, повалить на пол и долго пинать ногами, пока тот не завопит о прощении. Вместо этого он судорожно растянул намазанные губы в веселую улыбку, вышел на середину сцены и поклонился публике. Снова грянул шквал аплодисментов. Перед глазами Антона Семеновича мелькнули разряженные дамочки и молодые мужчины в выходных костюмах, дети с воздушными шариками и мороженым в пухлых ручках, пестрые, разноцветные люди... все они вихрем пронеслись мимо, сделали несколько кругов под куполом, так, что клоун чуть не упал от головокружения, и вернулись на место. Все смеялись, показывали на него пальцами, кривлялись - словно издевались. И он сделал то, что должен был сделать, чего от него все ждали. И это было ясно с самого начала.
Начинало холодать. Ветер поднимал с земли снежную крупу, гнал ее через двор, кружил в углах. Из окон цирка падал свет, представление еще не закончилось и закончится еще не скоро - Антон Семенович думал зайти к Тихону еще до того, как освободятся и придут другие артисты, у него не было сейчас никакого настроения сидеть в шумной компании. Но с Тихоном поговорить было нужно. Он вдруг подумал, что ему знакомо это чувство: знать, что все потеряно и в то же время испытывать необходимость в разговоре с кем-то. Хоть с кем-нибудь. Последнее время таких людей становилось все меньше и меньше, причем семья в этой жалкой очереди стояла на последнем месте - жена его терпеть не могла, сын презирал. Да и семьи как таковой уже не существовало. Одно название.
Дверь в домик Тихона была обтянута грязной, рваной клеенкой, края неровных проплешин трепетали под налетами холодного ветра. Антон Семенович постучал и тут же подул на пальцы - да, холодно нынче на улице, перчатки покупать пора. Только где деньги взять? Прогоняя печальные и давно уже привычные, но сейчас совершенно лишние мысли, он снова постучал. Никто не ответил. В домике было тихо, свет не горел.
Переступив с ноги на ногу, Антон Семенович несильно толкнул дверь, и она, скрипя давно не смазывавшимися петлями, подалась и приоткрылась внутрь. Он переступил через невысокий порог и, полностью открыв дверь, оказался в темной маленькой комнате. Грязные окна заросли паутиной, на деревянном столе, который стоял в центре, валялся обугленный огрызок свечи. Казалось, что хозяин не появлялся здесь уже недели три, хотя Антон Семенович ясно помнил последнее собрание - на которое он, правда, не пошел, хотя его и звали, - неделю назад. Неужели за неделю все здесь пришло в такое запустение? На полу в углу, под образком, стояли пустые бутылки и банки с остатками еды. Антон Семенович сделал несколько шагов в глубь комнаты и чуть не подскочил на месте - из-под стола, свирепо зашипев, выскочила черная кошка, подбежала к двери, повернулась к непрошеному гостю и, выгнув напоследок спину дугой, юркнула за дверь. Антон Семенович заметил, каким нехорошим огнем сверкнули ее глаза, и торопливо перекрестился. Затем быстро подошел к двери, опасливо выглянул наружу и закрыл ее перед собой.
Тишина и темнота вдруг окружили его со всех сторон. Еще не успев отойти от недавнего потрясения, он отступил к стене и прижался к ней спиной, закрыл глаза и провел рукой по лицу. Трехдневная щетина оцарапала ладонь, слезы снова навернулись на глаза. Вдруг ему показалось, что он по-прежнему стоит с открытыми глазами и видит, как из углов начинают выползать тени: они темными потоками растекаются по полу, крадутся по стенам, собираются на потолке. Еще миг - и комната превратилась в хаотический хоровод теней, они подбегали к самым его ногам и отступали назад, будто маня за собой, приглашая принять участие в сумрачном и, тем не менее, торжественном танце. Это смерть? - мелькнула мысль. - Неужели это уже смерть? В груди закололо, кровь отхлынула от лица, а ноги вдруг стали мягкими и податливыми, будто они были сделаны из воска, к которому поднесли огонек свечки. Нет, милый, это еще не смерть, - прошептал тихий голос. - Смерть была бы для тебя настоящим подарком... Антон Семенович внезапно почувствовал страшную усталость - будто сотня иголок пронзила его тело, раздирая кожу изнутри и извне, подбираясь к самому сердцу. Нет, только не сейчас, - мелькнула еще одна мысль, и он медленно сполз на пол.
А тени не прекращали своей бешеной пляски - наоборот, казалось, они кружились все быстрее и быстрее, хлопая грязными полотенцами и сбивая с полок пыльную посуду, которая падала на пол и вспыхивала разноцветными искрами. Образ, висящий под низким потолком, вдруг сорвался со стены и, перелетев через комнату, ударился рядом с головой Антона Семеновича. Позолоченная рамка треснула, вспыхнула синим, и на колени Антона Семеновича упала пожелтевшая дощечка, с которой на него взглянуло доброе, улыбающееся лицо, постепенно пожираемое жадными холодными язычками огня. Это невозможно, - подумал он, но вдруг доски пола прямо посреди комнаты зашевелились, и из образовавшихся трещин потекло что-то черное и смердящее. Это что-то тоже было похоже на тень, но казалось намного глубже тени, оно было похоже на воду, но на воду, которую можно взять в ладони и придать ей любую форму. Да что же это такое? - мысли лихорадочно кружились в голове, рвались прочь из своей хрупкой оболочки, и Антону Семеновичу вдруг показалось, что он все это может понять, что все это с ним уже случалось столько раз, что давно пора бы привыкнуть и не бояться. А посреди комнаты продолжала разливаться вязкая лужа, она коснулась ножек стола, и те вмиг покрылись сеткой мелких трещин, через которые поползли вверх тонкие стебли каких-то растений. Ты хочешь знать, кто мы? - спрашивали тени. - Ты бы лучше спросил, кто есть ты! Снаружи с новой силой загудел ветер, и окно, отбрасывая в стороны полоски грязной бумаги, будто освобождаясь от ненавистных пут, разлетелось на маленькие осколки, которые тут же вспыхнули, на секунду озарив комнату призрачным светом и выпустив на волю новые тени. А ты и есть тень! Все мы это и ты тоже - тень, вмещающая в себя бесконечное количество теней! Мы рвемся из тебя, но ты не пускаешь нас!
Что-то коснулось его ног, и Антом Семенович, вздрогнув, посмотрел вниз. Черный поток подбирался уже к его коленям, оказалось, что он наполнил всю комнату своей вязкой массой, накрыв пустые бутылки и банки в углу. Что-то хлюпнуло, и на поверхности потока показалась голова - будто человек выныривал из глубины большого водоема. Она взглянула на Антона Семеновича пустыми глазницами, улыбнулась беззубым ртом и прошептала голосом Сергея Федоровича: Я есть свет.
***
Сквозь сон Антон Семенович слышал чьи-то шаги, звон посуды и неясное бормотание. Голова сильно болела, боль отдавалась гулким эхом в бесконечных коридорах мутного сознания. Спину затекла и окоченела - оказалось, что он лежал на какой-то твердой и очень холодной поверхности. В помещении вообще было очень холодно - вдруг вспомнилось разбитое окно, и почему-то стало стыдно и неловко. А потом вспомнился пляс теней и тихий голос... кому же он принадлежал? Этого Антон Семенович вспомнить не смог. Он приподнял веки и увидел серый потолок, подернутый тонкой сеточкой плесени. Где я? - подумал он и, скрипя затекшими суставами, сел.
Тихон возился около стола, пытаясь вставить горящий огрызок свечи в узкое горлышко бутылки. Только вот что было странно - это была не та комната, в которую вошел Антон Семенович и в которой, видимо, упал в обморок. Эта была в несколько раз больше, однако почти такая же темная. В углах и вдоль стен горело несколько свечей, мебели почти не было, но на каменных стенах висели темные картины и фрески, некоторые из которых изображали библейские мотивы и безмятежные пасторали, другие же, напротив - средневековые пытки, искривленные лица и кричащие рты... Это было так жутко, что сначала Антон Семенович даже не смог что-нибудь сказать. Свечи отбрасывали ровные блики на высокий потолок, а на противоположной стене висел большой кусок материи с изображением огромной птицы, изнутри разбившей яйцо и пытающейся вырваться наружу. Над яйцом, венчая его расплывчатым полукругом, раскинулась радуга, составленная, однако, не только из семи привычных цветов: в самом центре ее проходила темная полоса, которая, тем не менее, не сливалась с остальными - будто она была добавлена торопливой рукой художника позже, уже перед самым завершением картины. Она казалась лишь неявным отпечатком: чужим и в то же время необходимым; тревожащим, но и успокаивающим. Надпись наверху гласила: Царствие его - в тебе. Ты готов его выпустить?
Тихон вдруг обернулся и, насмешливо прищурившись, усмехнулся:
- Проснулся, Семеныч? Долго же ты спал, дорогой, я уж боялся, что спину себе застудишь.
Что-то недоброе было в его голосе, будто за добродушной улыбкой таилось какое-то коварство.
- Где я? - машинально спросил Антон Семенович и тут же добавил. - Сколько времени?
- Да не волнуйся ты, - отмахнулся Тихон. - Представление еще не закончилось, так что немного времени у нас есть. Ты голоден?
Антон Семенович ничего не мог понять: получается, что проспал он не больше часа? Но что это за комната, почему так холодно, и как он оказался здесь? Он почувствовал, что страх стальным обручем сжимает грудь, и тут же спросил:
- Тихон, где я? Что со мной произошло?
- Да ничего особенного, - Тихон неторопливо подошел к нему и присел на краешек каменной тумбы - только сейчас Антон Семенович понял, что это не деревянная лавка, как ему показалось сначала. - Просто ты упал в обморок. Нельзя так волноваться, дорогой, нужно в руках себя держать. Эх, сколько раз я тебе говорил...
Антон Семенович в недоумении провел рукой по лицу и почувствовал, что волос на подбородке и щеках стало, как будто, больше. Нет, не может быть, - подумал он.
- Прихожу я домой, а ты прямо под стенкой лежишь, - продолжал между тем Тихон, как ни в чем ни бывало. - Глаза закрыты, и, смотрю, не дышишь совсем. Ну, думаю, страшное случилось. Ты уж прости, Семеныч, за слова такие, но ты и вправду мертвым казался. Потом нет - пошевелился. Ну, я тебя на руки взял и перенес сюда, чтобы ты еще немного полежал, в себя пришел. Думаю, не буду тревожить человека, коли отдых ему нужен. Испугал ты меня, конечно, ужас как. А посуды мне перебил! Ты хоть что-нибудь помнишь?
- Нет, почти ничего не помню, только тени какие-то, - Антон Семенович встал на ноги, которые снова чуть не подогнулись, и вдруг быстро взглянул на Тихона. - Тихон, я тебя третий раз спрашиваю: что это за комната?
- Ну уж и комната, - лукаво подмигнул Тихон, но затем вдруг осклабился и тихо сказал. - Это не комната, дорогой, это зал.
Антон Семенович понял, что еще чуть-чуть и он снова потеряет сознание. И еще вдруг почувствовал злость - чувство давно привычное и безысходное, так как ничего за ним никогда не стояло, - казалось, этот старик смеется над ним, специально все запутывая и усложняя.
- Так скажи же мне, где мы находимся! - вскрикнул он и сам испугался: так тонко прозвучал его голос. Свечи вдруг вспыхнули ярче, темные тени скакнули в углах и тут же спрятались. Антон Семенович почувствовал медленно нарастающую панику.
- Да ты не волнуйся, не волнуйся, дорогой, и не злись. Нехорошо злиться... - Тихон снова внимательно посмотрел на побледневшее лицо Антона Семеновича и, видимо внезапно поняв что-то и как бы опомнившись, мягко сказал. - Мы находимся под землей. Под цирком.
- Как под цирком?
- А вот так. Ты ведь ничего не знаешь... Эх, Семеныч, ничего-то ты не знаешь и не понимаешь. Ну, сколько раз я тебе говорил, что жить по-другому нужно. Ведь ты смотри: ты же сам себя только что не погубил. Если бы я не пришел, ты бы, скрючившись на полу, может, и окочурился бы. Нехорошо это, очень нехорошо.
Много же ты мне помог, - подумал Антон Семеныч, но отогнал эту мысль, подумав, что Тихон и верно над ним издевается: столько скрытого, неумело завуалированного коварства слышалось в его голосе. Или он специально так говорит, все прекрасно понимая? Нет, это было просто невыносимо.
- Тихон, не мучай меня, - сказал Антон Семеныч упавшим голосом, который он сам так ненавидел. Это был голос слабости и бессилия, голос того, кто признает свою никчемность и просит о помощи. - Зачем ты издеваешься надо мной? Что я тебе сделал?
- Ладно, дорогой, извини, - на этот раз его голос прозвучал серьезно. - Давай к столу сядем, холодно все же на камне. Уж извини, что я тебя просто так положил, у меня здесь даже одеяла нет.
Они подошли к столу, и Антон Семеныч увидел, что стулья были такими же, что и в комнате наверху - высокие, с резными спинками. Только на этих лежали маленькие черные, с красной оторочкой подушечки, расшитые незнакомыми растениями с тонкими, гибкими стеблями и острыми мелкими листьями. Он сел на стул и почувствовал, как сладкая истома вдруг захлестнула его теплой волной. Нестерпимо захотелось спать.
- Тебе бы взбодриться, Семеныч, - заметил Тихон. Он сел напротив Антона Семеновича и теперь снова внимательно смотрел ему прямо в глаза. - На вот, выпей.
Он протянул чашку с какой-то темной жидкостью. Антон Семенович взял ее в руки, удивившись ее теплу, и сделал небольшой глоток. Напиток был горячим и очень терпким, скулы сразу же свело судорогой. Вкус был, право, странный - Антон Семенович никогда раньше ничего подобного не пил, но заметил, что к терпкости примешивается неявный, но ощутимый привкус спирта. Но зато спать стало хотеться меньше - даже, нет, не так. Он почувствовал, что сонливость почти отступила, уступив место бодрости, но не совсем, а лишь частично, будто оба состояния объединились в одном теле. Это нельзя было объяснить, но подобное ощущение Антон Семенович уже испытывал: так во сне кажется, что все кругом происходит на самом деле, хотя ведь знаешь - это всего лишь сон. Здесь же было все намного сложнее - он знал, что это не сон, но в то же время чувствовал, что реальность как бы плывет, теряет устойчивость, но еще вполне управляема.
- Что это? - спросил он и сделал еще один глоток.
- А, нравится, - улыбнулся Тихон. - Это травы, очень, скажу я тебе, полезная и ценная штука. Травы многое знают, очень многое... - добавил он вдруг задумчиво и снова будто встрепенулся:
- Так вот, Семеныч, слушай. Ты в этом цирке недавно работаешь и многого не знаешь. А я знаю. Я знаю такие вещи, о которых, кстати сказать, вообще никто не знает, даже директор. Например, этот зал. Цирк наш, братец, был построен на месте старой церкви, только никто о ней сейчас не вспомнит хотя бы потому, что стояла она здесь, на этом месте, очень, очень давно, за много десятков лет до цирка. Говорят, плохое это место было, страшное. То есть церковь сначала-то обыкновенная была, православная, а потом в ней какие-то вещи происходить начали. Ну, ее, ясное дело, и снесли. А потом цирк на свободном месте построили - потом уже. Не пропадать месту-то.
- А что же на этом месте все эти годы было?
- Что-что, какая разница? Место никуда не делось. Говорили, что хотели здесь больницу сделать, но потом, вроде, старину вспомнили и решили - нет, не надо. Еще что-то думали построить, а потом почему-то построили цирк. Лет пятьдесят назад.
- Стой, Тихон, ты сказал, что здесь вещи какие-то происходили. Какие? - Антон Семенович почувствовал, что язык развязывается и тело приобретает странную легкость. Хотелось говорить и говорить, не чувствуя больше неловкости и не задумываясь о насущном. Такое ощущение приходило после стакана водки, но сейчас все было по-другому. Опьянения не было, была легкость.
- А вот с этим, дорогой, подожди, - ответил Тихон. - Вещи, да, были, но не о них сейчас речь, мы до них, может, потом дойдем. Важно то, что церковь была очень старой, а под старыми церквями, как известно, такие ходы бывают вырыты и такие помещения отгроханы, что их площадь несоразмерно больше самой церкви. Вот я и нашел один такой. То есть их, конечно, здесь больше, но дальше я не ходил. Просто так получилось, что один из выходов на поверхность приходится как раз под моим домиком, под полом деревянным. Я как-то гирю на пол уронил, пол треснул, а там - ход.
Антон Семенович вдруг снова вспомнил что-то страшное, неясное и угрожающее, а затем, в тот же миг, что-то черное зашевелилось и в нем самом, но он, чтобы прогнать этот, казалось уже, такой далекий и чуждый страх, быстро спросил:
- И об этом зале никто не знает?
- Нет, никто. А тех, кто знал, уже давно на свете нет. - Антону Семеновичу показалось, что последние слова прозвучали особенно злорадно, но отогнал эту мысль.
- А что это за картины на стенах? - спросил он.
- Ага, дорогой, заметил, значит. Они тебя испугали?
- Да, - практически не задумываясь, ответил Антон Семенович. - Да, еще как. Но не только картины, все здесь довольно странно. Особенно эта птица...
- Подожди, - перебил его Тихон. - О птице мы еще поговорим. Ты сначала скажи: ты не задумывался, почему тебя всё пугает?
Антон Семенович сразу не заметил или не захотел замечать, что вопрос Тихона был задан по отношению к настоящему времени - настолько было очевидно, что он спрашивает о самом моменте его пробуждения и связанных с ним ощущениях.
- Нет, не задумывался, - ответил он. - Но разве и так не понятно? Эти мрачные образы, пытки, холодный камень, комната, которую я никогда не видел и не мог понять, как я в ней оказался...
- Да стой ты, - опять перебил его Тихон, на этот раз немного раздраженно и, казалось, разочарованно. - Я спрашиваю: тебя вообще не удивляет, что ты все время чего-то боишься? Черт с ней, с комнатой, тут всякий бы испугался, но я хочу знать не это: чего ты все время боишься? И почему ты все время боишься?
Этот неожиданный вопрос был настолько в духе Тихона, что Антон Семенович даже не удивился. Наоборот, вопрос словно поддержал его: нет, не все вокруг настолько нереально, не все так страшно, если Тихон - хозяин этого странного места - по-прежнему все тот же. И в то же время вопрос навевал и давящую грусть - если бы не расслабляющее действие напитка, Антон Семенович, наверно, снова бы расплакался. Это все еще моя жизнь, - подумал он, - и никуда она не делась. Ну почему, почему я стал таким? Теперь ему было действительно страшно - но этот страх на этот раз был вызван не ирреальностью обстановки, а, наоборот, реальностью той жизни, которая продолжается и от которой никуда не убежишь. А это было гораздо страшнее, чем все сны на свете.
- Ты не волнуйся так, - заметил Тихон и достал из под стола покрытый копотью чайник. - Выпей еще. И не спеши - подумай, прежде чем отвечать. Ведь не зря же ты сюда с самого начала пришел, верно?
Он взял протянутую Антоном Семеновичем чашку и наполнил ее до краев. Тот, едва приняв напиток назад, двумя большими глотками осушил ее и снова протянул для новой порции. Тихон поколебался, но все же наполнил чашку - на этот раз примерно наполовину.
Антон Семенович сделал еще один маленький глоток и снова почувствовал, что приятная бодрость проникает в самые далекие уголки его тела. Но на этот к ней примешивалось еще больше чего-то другого, пугающего. Не слишком ли много страхов свалилось на меня в один вечер? - подумал Антон Семенович и прислушался к своим ощущениям. Да, печаль была в нем: она так прочно укрепилась в его душе, словно присосавшись к ней, как клещ-паразит присасывается к шее ребенка, что теперь казалась неотъемлемой частью его существа. И эта бодрость - пусть приятная и вселяющая надежду, - усиливала ее, делала еще более явной и сильной. Что уж было говорить о втором ощущении - темном и мрачном? Да, все в этом мире было против него, всего нужно было бояться. Антон Семенович попытался вспомнить, когда смеялся последний раз, и не смог. Вспоминались лишь слезы. Почему я так часто плачу? Ведь... ведь я мужчина! Эта мысль была такой очевидной, что Антону Семеновичу стало до того стыдно, что слезы снова чуть не выступили у него на глазах. Он быстро взглянул на Тихона, но тот спокойно сидел напротив и молча, словно успокаивая, смотрел на него. Нет, слез больше не будет, - подумал он. - Я буду бороться. И сразу же уверенность всколыхнулась в нем светлым пламенем, таким светлым, что он чуть не зажмурился, но вовремя сдержался: печаль и страх так быстро не уходят, и он знал это. Сколько раз он был полон решимости все изменить, но опять ломался, уходил в тень. Тень? - мелькнула мысль. Да, именно тень! Он снова вспомнил сегодняшний вечер, истерику в гримерной, лоснящуюся рожу Сергея Федоровича... - и лишь сжал кулаки. Я слишком запутался, я не знаю, куда идти. Вижу, что выход есть, но где он? Кто мне поможет?
- Я не знаю, - наконец сказал он. - Наверно, я привык волноваться. Мне так знакомо это чувство, что я уже не мыслю себя без него... Будто бы оно и есть я, одно большое волнение.
- Так-так, вот это уже ближе, - последовал ответ. - Ты волнуешься и боишься потому, что привык волноваться и бояться, верно? А теперь подумай, почему ты привык?
- Потому, что это происходит со мной уже слишком долго. - Ответ был настолько очевидным, что Антон Семенович произнес его, нисколько не задумавшись.
- Стой, подожди, - Тихон провел рукой по глазам, протирая их, и снова посмотрел на Антона Семеновича. Взгляд его был пристальный и пронизывающий. - В таком случае скажи, почему ты позволяешь этому происходить с тобой?
- Тихон, но ведь мы уже об этом говорили, - устало сказал Антон Семенович. - Я знаю, что нужно бороться, но не знаю, как. Понимаешь, моя жизнь напоминает мне трясину, в которую меня так давно и так глубоко засосало, что я не могу и шагу ступить, а лишь погружаюсь в нее все глубже и глубже.
- Красивый образ. Красивый и верный. Но ведь ты же знаешь, что и из трясины при желании можно выбраться - стоит только захотеть. Ты не спеши возражать, не думай, что все это очевидно и давно известно. Проблема действительно очевидна, но каждый раз она от этого не становится легче разрешимой. Я тебе морали читать не буду, не бойся. Ты пойми, что корень зла не в окружающем мире, а лишь в тебе. Хотя это не совсем верно, потому что он есть и в мире, так как мир состоит из людей, а зло есть в каждом человеке. Так что силлогизм очень простой: в мире есть люди, в каждом человеке есть зло, следовательно, в мире есть зло. Ладно, Семеныч, я вижу, что это пока сложно, - давай попробуем подойти к твоей жизни с другой стороны. Поговорим о зле. От него ведь, братец, никак не избавишься, как ни старайся. Его можно спрятать, притоптать, но рано или поздно ты все равно почувствуешь, как оно вылезает на поверхность. Ты никогда не сравнивал зло с тьмой, а добро - со светом? Неужели ты думаешь, что так называемые святые лишены плохих мыслей, той самой темноты? Можно стараться не совершать нехороших поступков, но заставить себя не думать плохо - пусть даже очень-очень редко - нельзя. Это подсознательные процессы, которыми мы, как известно, управлять не умеем. А разве они не являются свидетельством того, что зло все-таки существует? Есть способы, учащие тому, как его прятать: схима, тапасы и так далее - но полностью изгнать его еще никому не удавалось. Ты мне скажи: ты в Бога веришь?
- Конечно, верю, - не задумываясь, ответил Антон Семенович. Он чувствовал, что Тихон вдруг заговорил странными словами, и хотя еще не совсем понимал его - а, точнее, к чему он клонит, - в то же время почувствовал, что для него это очень важно и серьезно.
- Ага! - воскликнул Тихон, неожиданно поднявшись со стула и сделав несколько шагов по комнате. - Ты даже не задумался, прежде чем ответить. А вот это-то и плохо! Я не буду тебя спрашивать, почему ты в него веришь, я лучше спрошу вот что... Каким ты его видишь?
Антон Семенович на секунду задумался и закрыл глаза. Ему сразу же представилось приятное лицо с небольшими усиками и опрятной бородкой, с добрыми и в то же время немного печальными глазами: глазами человека, который на самом деле не человек; глазами, которые видят гораздо большее, чем видят остальные.
- Мне представился Иисус, - не открывая глаз, сказал он и услышал себя как бы со стороны. - Он стоит рядом с Вараввой, а толпа кричит, что распять нужно именно его, Иисуса. Я вижу его в этот момент, я вижу его печальные глаза, но в них есть что-то большее, чем печаль: в них есть спокойствие и готовность. И свет, о котором ты говорил. Этот свет идет изнутри, из самого его существа, передаваясь всем, но никто не берет его, не принимает в себя. - Антон Семенович открыл глаза и посмотрел на Тихона.
- Вот это точно сказано! - Тихон хлопнул в ладоши. - А подумай теперь, почему никто не принимает этот свет?
- Ну, как сказать... - Этот вопрос был сложнее первого. - Люди просто не берут того, что им предлагают, им нужно лишь протянуть руку и принять этот свет в себя, но они будто слепы...
На этот раз Тихон рассмеялся.
- А ты, братец, не видишь никакой аналогии между тем, что произошло в Риме в начале эры христовой, и тем, что происходит с тобой сейчас? Ты сам говоришь, что нужно лишь протянуть руку.
Антон Семенович внезапно почувствовал какое-то озарение, но в то же время понял, что Тихон просто поймал его, сделав простой логический вывод из только что сказанных слов и найдя противоречие.
- Это разные ситуации, Тихон! - воскликнул он. - Неужели ты не понимаешь, что все сложнее! Разве можно сравнивать кем-то придуманную историю с происходящим здесь и сейчас?
Тихон вдруг подошел к столу, сел и внимательно посмотрел на Антона Семеновича.
- Но ведь ты же только что сказал, что ты веришь в Бога, - тихо сказал он. - И сам только что назвал это кем-то придуманной историей.
Антон Семенович понял, что опять нелепо попался на своих словах. Он сделал еще один глоток из чашки и постарался успокоиться. Это не удалось, но самообладание все же вернулось к нему.
- Тихон, это все игра слов. Я верю в Бога, и ты не заставишь меня в этом разубедиться. Но...
- Да я и не собираюсь тебя ни в чем разубеждать, как ты не понимаешь! И не в Иисусе даже дело, черт с ним, с Иисусом, я...
- Стой, Тихон! - жестко сказал Антон Семенович. - Ты можешь смеяться надо мной, но не поминай Его имя всуе!
Тихон вдруг словно опомнился и снова внимательно посмотрел на Антона Семеновича.
- Прости, друг, - непривычно нежно сказал он. - Ты прав. Хотя дело в том, что в этом и заключается смысл. Но прости, я не хотел обидеть тебя.
На какое-то время в комнате повисло неловкое молчание. Антону Семеновичу стало неудобно за свою вспышку гнева, и в то же время он видел, что его собеседнику тоже стыдно, во всяком случае так казалось: Тихон смотрел на поверхность стола и, будто, старался собраться с мыслями, подбирая слова. Может, это был и долг вежливости, но Антон Семенович даже растрогался и почувствовал благодарность и понимание. Стало слышно, как где-то в глубине зала капает вода. Тихо потрескивали свечи, и воздух над их огоньками колыхался в маленьком, уютном мареве.
- Ладно, ответь мне на такой вопрос, - наконец нарушил молчание Тихон. - Ты сказал, что в глазах Иисуса ты увидел печаль. Что это за печаль?
- Это не та печаль, что так мешает мне, - сразу ответил Антон Семенович. - Это печаль того, кто знает и понимает все, но не может передать ее другим. Печаль человека - или Бога, - обреченного на казнь, на великое искупление.
- Это правильно, но тебе не кажется, что ты говоришь книжным языком? - Тихон снова оживился, и Антону Семеновичу стало немного обидно, что это произошло так быстро. Но он сразу отбросил это ощущение.
- Нет, - сказал он. - Вовсе не книжным. Я говорю так, как чувствую сам, и я знаю, что это правда.
- Правда... - задумчиво проговорил Тихон. - Да, может, это и правда. Но если ты говоришь о свете, о вечном и бесконечном добре, то не кажется ли тебе, что оно исключает всякие проявления человеческих слабостей? А разве печаль - это не проявление слабости? Какой бы светлой она ни была - но разве в ней нет и чего-то темного? Ты понимаешь, о чем я говорю?
На это Антону Семеновичу нечего было возразить. Тихон снова встал со своего места и сделал несколько шагов в глубину зала. Теперь его лица не было видно, лишь темный силуэт вместо четко обозначенных черт.
- Вернемся к началу разговора. Пойми, что светлое и темное, добро и зло, есть в каждом. Я уже говорил об этом. В ком-то больше добра, в ком-то больше зла, но абсолютного единства нет и не может быть. Все в мире двояко. У всего, как у монеты, есть две стороны.
- Подожди, но ведь ты говоришь о людях! Бог - это не человек!
- А разве человек не создан по образу и подобию Его? - Тихон подошел к стене, взял в руку свечу и нижняя часть его лица озарилась ее светом, сложив губы в жесткую ухмылку. - Разве Бог не должен вмещать в себя все, что есть в каждом человеке? Разве он не должен быть абсолютом, если хочешь, квинтэссенцией всего сущего, всего, чему он дал рождение?
- Но ведь Бог - это идеал! Это То, что лишено всего плохого! - Антон Семенович почувствовал, что все более запутывается в словах.
- А вот это, милый мой, снова прописная истина. Тезис. Таким Бога сделали люди, чтобы придумать себе этот самый идеал. В мире должно быть что-то недостижимое, как плохое, так и злое, иначе жизнь - как это ни парадоксально, - лишается смысла. Скажи мне: ты хоть раз видел когда-нибудь совершенно доброго человека? Совершенного в смысле совершенства, идеала? Постарайся припомнить.
Антон Семенович на минуту задумался. Перед мысленным взором пробегали десятки лиц, но ни одно не задержалось, не остановилось, озаренное внезапным светом восторженной догадки. Друзья, знакомые, родители, жена, сын... Среди них были хорошие люди, но в каждом был какой-то недостаток, у каждого были плохие стороны... и никто тем более не заслуживал того, чтобы его назвали идеалом. Последним было перекошенное злобой лицо Сергея Федоровича.
- Тут ты прав, - сказал он. - Но это не значит, что таких людей вообще нет.
- Их и на самом деле нет. А говоришь ты так, дорогой, потому что тобой руководит все то же стремление к идеалу. Хотя на самом деле твой опыт доказывает обратное. А разве идеал не создан для того, чтобы быть недостижимым?
- И поэтому ты упомянул о черте? - Антон Семенович машинально перекрестился, но тут же поймал себя на этом жесте, и ему стало неловко. Неужели я так легко поддаюсь чужому влиянию? Хотя странно, что меня это удивляет...
- Да, именно поэтому. - Тихон поставил свечу на место и отошел от стены, однако, не подходя к столу. - Мы подходим к ключевому моменту. Дело в том, что Бог изначально совмещает в себе добро из зло.
Антон Семенович внезапно почувствовал себя школьником, невыучившим урок. Он взял чашку в руки и допил содержимое.
- Я не понимаю, к чему ты все это говоришь. Это противоречит всему, что я знаю и чувствую, и я не собираюсь просто так с тобой соглашаться! В любом случае...
- Стой, не перебивай меня! - голос Тихона прозвучал настолько властно, что Антон Семенович осекся. - Слушай, что я тебе говорю! Нет единого доброго и улыбающегося боженьки! Есть баланс, нерушимое единство, нерасторгаемая связь! От монеты нельзя отрезать одну сторону! Луна кажется нам плоской, но мы знаем, что у нее две стороны, и ничего с этим поделать нельзя. Нет лишь правды и лишь кривды. Вот тебе еще один пример: ты ведь знаешь, что иногда правое отождествляют с добром, а левое - со злом?
- Да, знаю.
- А тебя никогда не удивляло, что люди крестятся справа налево?
Это было настолько неожиданно, что Антон Семенович запнулся и лишь глупо посмотрел на Тихона. Старик удивительно умело оперировал словами, и это даже раздражало. Тихон заметил это раздражение.
- Я не зря дал тебе этот напиток, - сказал он. - Ты помнишь, что ты почувствовал, сделав лишь несколько глотков? Бодрящую, лучезарную энергию, и вместе с тем что-то темное, давящее? Разве это не испугало тебя, не подсказало что-то?
- Что это за дрянь? - прошептал Антон Семенович, снова сжав кулаки.
- Травы, я же сказал тебе. И вот ты снова даешь волю своему гневу. Вот ты снова чувствуешь то черное, что рвется наружу, разрывает тебя изнутри. Почему ты не даешь этой энергии выйти?
- Потому что это плохая энергия, - хотел сказать Антон Семенович, но остановился на полуслове. Учитывая все сказанное, это было бы глупо.
- Вот видишь, ты молчишь. А между тем нельзя слепо прятать свою плохую сторону, нужно уметь ей пользоваться. Она не покинет тебя, но энергия, спящая внутри, накапливается и просится вон. Ведь ты боишься, боишься всю свою жизнь что-то изменить! Ты так хочешь этого, но лишь скрипишь зубами и обзываешь себя трусом! А энергия копится и копится! Пусти меня, пусти! Но внимательно ли ты вслушивался в ее голос? Не кажется ли тебе, что она кричит: ты трус, ты жалкий трус, бездарная, тупая скотина, идущая на бойню, баран, положивший голову на плаху!..
Это было просто невыносимо. Антон Семенович почувствовал, как что-то сжалось в нем, подобно пружине, но настолько мощной, что удержать ее было нельзя. Он схватил чашку, и, закричав во весь голос, с размаху швырнул ее в Тихона. Тот увернулся, и чашка ударилась о стену, как раз над той свечой, которую держал в руках Тихон, тут же разлетевшись на миллионы осколков, которые на мгновение превратились в яркие искры и сразу погасли.
- Ага! Вот так! - воскликнул Тихон. - Вот оно, вот этот выход! Ну что, как ощущение?
Антону Семеновичу казалось, что его самого разрывает на части, - так велика была эта волна, нахлынувшая на него, так сильно было это злое, черное, нехорошее чувство, которое наконец получило хоть какой-то, пусть маленький и кратковременный, но все же выход наружу. И, как это ни было пугающе, это было приятное чувство. Антон Семенович чувствовал, что если бы оно продлилось чуть дольше, он мог бы швырнуть в Тихона и стул, и стол, и чайник; он мог бы просто ударить его - так он в бессильной злобе бил кулаком в стену, но на этот раз ощущение было гораздо сильнее. И с некоторым разочарованием Антон Семенович почувствовал, что оно снова уходит.
- Вот так, дружище, вот ты и ощутил то, о чем я только что говорил тебе. Для тебя это откровение, но на самом деле это лишь то, что является непреходящим и незыблемым. Ты же, в силу своего характера или еще чего-то - что в итоге привело к твоей забитости, - прятал эту силу в себе.
- Я понимаю, - прошептал Антон Семенович и вдруг ощутил опустошающий упадок сил. - Ты нальешь мне еще этого напитка?
- Налью, - рассмеялся Тихон. - Только вот чашку ты разбил. Глотнешь из чайника?
Антон Семенович с благодарностью схватил чайник и, не обращая внимание на то, что его носик тоже был покрыт копотью, сделал несколько жадных глотков. И снова по телу пробежала теплая волна, только на этот раз Антон Семенович уже более явственно и определенно мог ощутить, что на самом деле она состояла из двух волн - темной и светлой.
- Вот видишь, мы и подошли к той самой проблеме твоей жизни, - Тихон подошел к столу, но снова почему-то не сел, будто собираясь сказать что-то еще. Или опасается, что я в этот раз брошу в него чайник, - подумал Антон Семенович и злорадно усмехнулся. Это было непривычное ощущение, но, тем не менее, странно приятное. Неужели я меняюсь? Но почему сейчас мне не кажется, что я иду у кого-то на поводу?
- Но это еще не все, - продолжал Тихон. - Ведь я мог бы подойти к задаче с другой стороны, разбирая твою жизнь на кирпичики. Ты еще помнишь, кем ты был в юности?
Антон Семенович не мог не почувствовать прозвучавшей в голосе Тихона иронии, но на этот раз принял ее.
- Да, я знаю, о чем ты говоришь, - это было то, что удручало его уже много лет, подобно тому, как червь изнутри грызет яблоко. - Да, ты прав, возможно, в этом причина. Я ведь рассказывал тебе... Учился на инженера, получил профессию, но после революции родители - от которых тогда еще многое зависело в моей жизни и которые были мне в то время поддержкой, - разорились, и я остался ни с чем. На руках жена и ребенок, работы нет, денег тоже нет... Все это я знаю и очень хорошо помню... - Воспоминания снова нахлынули на него, сжали сердце так хорошо знакомой ледяной рукой. - Я искал работу. И я стал клоуном. Вот так вот. Положил в угол кожаный портфель с дипломом и надел красный нос.
Тихон мягко посмотрел на Антона Семеновича и прошел дальше по зале.
- Конечно, это трагедия. Хотя тебе не кажется странным, что ты очутился именно в том цирке, на месте которого когда-то стояла церковь, причем не простая церковь? Конечно, это можно отнести на счет случайности, хотя я в случайности не верю, как и любой человек, занимающийся подобными вопросами. Но обрати внимание на скрытую символику! Цирк и ты! Страдание и смех сквозь слезы! Можно относится к этому философски - вспомни Шекспира с его театром и актерами, - но не будем ударяться в праздные рассуждения. Да, жизнь твоя, Семеныч, трагична. Но еще большая трагедия в том, что ты не смог с ней бороться, идти против нее, - ты поплыл по течению. Почему, вот что интересно. Человек - свободное животное, и чтобы так просто сдаться... и в такой степени. Ты прости, но ты действительно превратился в безвольную скотину, которую ведут на убой, а она только уныло качает головой, едва переставляя ноги.
- Я понимаю тебя, Тихон. Ты прав. Тут ты прав, и я не собираюсь защищаться. Но теперь...
- А вот здесь остановись! - Антон Семенович снова услышал в голосе Тихона властные нотки. - Теперь подожди и задумайся. Ты знаешь, что происходит с бутылкой шампанского, если ее встряхнуть?
- Она взорвется, - ответил Антон Семенович.
- Вот именно. Точно так же можешь взорваться и ты. Ты понимаешь, о чем я?
Это было более, чем понятно. Антон Семенович лишь кивнул головой. И подумал, что ситуация кажется еще более запутанной, чем когда-либо: за каждым словом Тихона стоял десяток слов недосказанных.
- Поэтому наш разговор еще не закончен. Слушай меня дальше и слушай внимательно, от этого зависит очень многое в твоей жизни. Над подобным сочетанием энергии задумывались многие древнейшие религиозные и философские учения. Я привел тебе несколько примеров о Боге, в которого я не верю, - что ты и понял из моих рассуждений, - но это не лишает меня возможности верить в другого бога. Древние мыслители еще в свое время вывели такую закономерность: мир состоит из противоположностей, он полнится ими. Вспомни рассуждения об идее вещи и ее материальном наполнении, вспомни противопоставления души и разума, вспомни понятия инь и ян, наконец. Нельзя бороться с тем, что уже дано, что непреложно существует, но нужно уметь сочетать это в себе. И этому нужно учиться, причем учиться долго и упорно. Человек по существу своему слаб - я сейчас говорю не о тебе, не смотри на меня так. Но я хочу сказать, что очень часто мы идем на поводу у своих настроений и ощущений. Именно поэтому мне и странно, что ты столько лет сдерживался. И с одной стороны, это хорошо - в том плане, что, взорвавшись, ты мог причинить себе огромный вред. А с другой стороны, очень плохо - ты представляешь себе, какая энергия в тебе накопилась. И я боюсь, что теперь, когда я показал тебе, что она существует, ты не сможешь с ней бороться.
Говоря все это, Тихон шагал из стороны в сторону, сомкнув руки за спиной. Лишь иногда он мельком поглядывал на Антона Семеновича, словно чтобы убедиться, что тот его слушает. Теперь же он подошел к каменной тумбе, на которой Антон Семенович проснулся, еще вовсе не задумываясь о том, чем закончится так странно начавшийся вечер. И до сих пор он не знал этого, он по-прежнему боялся думать, что будет дальше. Не только здесь и сейчас, но и позже - в его жизни.
Тихон сел на край камня и провел по его поверхности ладонью.
- Бог действительно сочетает в себе два начала, дорогой мой, - задумчиво сказал он. - Ты, кстати, не заметил, на чем ты спал?
Это был еще один совершенно непредсказуемый вопрос.
- Подойди сюда. Только прежде захвати свечу.
Антон Семенович встал со стула, поднял свечу, потом, поколебавшись секунду, сделал еще один глоток из чайника и приблизился к своему ложу. Тихон взял у него свечу и поставил ее на камень, рядом со стеной.
- Ты не обратил внимание на эту надпись?
Только сейчас Антон Семенович заметил, что в этом месте стена была испещрена какими-то писаниями и образами: там были слова на неизвестном ему языке, арабская вязь и китайские иероглифы, изображения птиц, человеческих голов и сердец, животные, падающие под ударами тяжелых палок, деревья и растения, облака и радуга. Все эти изображения и надписи были вырезаны в каменной стене уже очень давно - так давно, что почти стерлись стараниями времени. А посередине была такая же стертая, но вырезанная более крупными буквами надпись на знакомом ему с гимназии латинском языке: SIC ET NON.
- Что это? - ощутив какой-то внутренний трепет, спросил Антон Семенович.
- Это алтарь, - просто ответил Тихон и отодвинул свечу от стены. - Алтарь, на котором люди, прихожане этой церкви, устраивали свои обряды.
Эти слова прозвучали так отчетливо и зловеще, что Антон Семенович содрогнулся. Старый страх тонкой змейкой пополз вверх по позвоночнику. Картина представлялась еще более зловещей оттого, что он проснулся именно на этом месте, причем именно Тихон положил его сюда. От этой мысли повеяло какой-то предрешенностью.
- Какие обряды? - наконец удалось ему выдавить из себя.
- Всякие.
Тихон сказал это так беззаботно, точно внезапно забыл о той важности, о которой сам только что говорил. Он встал с камня и снова начал мерить шагами пространство между столом и алтарем, а Антон Семенович лишь тупо следил за его движениями.
- Помнишь, ты спросил о птице, нарисованной на той стене? - Тихон указал пальцем. - Я могу объяснить тебе, в чем смысл этого изображения. Конечно, это лишь символика, но символика глубокая и точная. Взгляни сам.
Под изображением птицы на полу стояла горящая свеча, поэтому подходить ближе не было надобности: изображение было ясным и четким. Единственной странностью было то, что на фоне колышущегося воздуха, приводимого в едва заметное движение огнем свечи, птица, казалось, быстро-быстро перебирает вырываемыми из скорлупы крыльями. Но это, конечно, был просто оптический обман.
- В общем-то, на самом деле даже не знаю, требует ли этот символ дополнительных разъяснений, - задумчиво сказал Тихон. - Мы ведь об этом говорили весь вечер. Я все же попробую. Птица олицетворяет скрытую под оболочкой энергию, которой наконец-то удается эту оболочку пробить. Птица хищная: обрати внимание на загнутый острый клюв, длинные когти и на то, как нарисованы глаза. Так что птица - это та самая злая сила, что спрятана в каждом из нас, но которую мы так часто боимся выпустить. Птица взлетает наверх, она уже выпростала свои огромные крылья и готова навсегда покинуть свою темницу. Но куда ей лететь? Наверняка, есть конечная цель для ее полета: что-то, на что она обрушит свою всеразрушающую силу. Но сначала нужно вырваться, освободиться до конца. Теперь обрати внимание на символ радуги. Радуга олицетворяет светлое начало, думаю тебе знаком этот символ. И радуга нарисована над яйцом - она образно отображает наш мир, окружающий нас мир, в идеале лишенный - согласно догматам церкви, - злого начала. Но художник пересекает радугу черной линией - нет, не все так просто, черное-злое есть и в нашем мире, и оно никуда не уйдет! Так что же мы получаем в итоге? Птица-зло покидает свою темницу, чтобы войти в мир, в котором тоже полно своего зла. Может, это и есть та темная сила, которая создается в противовес вылетевшей птице - так одинаково заряженные частицы отталкиваются друг от друга, причем заметь, что темная линия сознательно проведена художником поверх радуги, он не хотел вписывать ее в состав основной цветовой гаммы. Что станет с птицей? Выдержит ли она сопротивление, найдет ли способ отождествиться, слиться с окружающим ее еще большим злом, в итоге преумножив его, или рухнет на землю с переломанными крыльями? Ответ неизвестен. Взгляни снова на стену над алтарем: ТАК И НЕ ТАК. Ты чувствуешь, что кроется за этими словами? И не чувствуешь ли ты противоречия, если, как тебе известно, этот тезис был сформулирован в эпоху средневековья, когда как никогда была сильна вера в Бога? В доброго, справедливого и всепрощающего?
- Стой, Тихон, почему как никогда? А разве сейчас эта вера ослабла? Я знаю многих людей, которые...
- А разве сейчас людей сжигают на костре за неверие?
Антон Семенович понял, что задал глупый вопрос: людей сейчас не сжигали - сжигали церкви. И сразу же спросил:
- Что же происходило на этом алтаре?
Тихон остановился и подошел поближе.
- Здесь производили заклания одному единственно существующему Богу, - тихо сказал он. - Богу, который соединяет в себе оба начала, который является добром и злом, светом и тьмой, Господом и Дьяволом в одном целом. А жертвы... в жертву приносили людей.
- Людей?! - воскликнул Антон Семенович. Пол и потолок на какое-то мгновение поменялись местами, стены закружились, а птица, казалось, нацелилась на него своим острым клювом.
- Да, Семеныч, людей. Тех, кто не справился с этой силой, кто выпустил ее наружу и не сумел управлять ей. Члены этого ордена учились руководить своей темной половиной - не прятать за растянутыми в улыбку губами, не прикрывать рукой, положенной на сердце в подобострастном смирении, а умело пользоваться теми возможностями, которые эта сила давала. Но не всем удавалось справиться с ней. И тогда их жизнь заканчивалась здесь - их, если хочешь, казнили, - на этом алтаре, под ножом их же собратьев по вере.
- Но это ужасно... - прошептал Антон Семенович. - Это чудовищно...
- Нет, дорогой, это не чудовищно. Это очень гуманно. Сила, вырвавшись наружу и не сдерживаемая крепкой рукой, могла сотворить непредсказуемые разрушения вокруг - со всем, что попадется ей на пути, включая и самого хозяина, если этот хозяин слаб духом. Сколько раз ты слышал о преступлениях на почве страсти? А о самоубийствах?
- Как же управлять этой черной силой?
- С помощью светлой силы, которая также есть в каждом. В том-то и дело, что нужно найти равновесие между этими силами и умело ими пользоваться. Только далеко не каждый может справляться со своей злой частью, впервые дав ей волю.
- Я понимаю, я понимаю теперь... - говорилось с трудом, воздух распирал изнутри грудь и с трудом выходил наружу... в сравнении с птицей от этого становилось еще более жутко.
- Ты только не волнуйся, Семеныч, не волнуйся, - Тихон быстро подошел к нему и похлопал по спине. - Просто теперь ты должен соизмерять свои силы. Подумай, подумай хорошо. Теперь ты знаешь многое - и это многое поможет тебе изменить свою жизнь так, как ты давно хотел. Но помни о том, что я тебе сказал. Всегда. А еще знай, что я всегда буду рад снова видеть тебя. Считай, что это как раз то место, где тебя всегда ждут.
Антон Семенович подошел к столу и сделал большой глоток из чайника. В нем уже почти ничего не осталось, и Антон Семенович, проглотив то, что было во рту, допил терпкую, пахнущую травами и спиртом жидкость. Дыхание сразу восстановилось, силы вернулись к нему, что-то потекло, побежало внутри тела, толкая кровь по венам, заставляя сердце биться сильнее. На этот раз он, как никогда, ощутил свое истинное наполнение: свет, спящий внутри, и тьму, рвущуюся наружу. Он с вызовом взглянул на Тихона.
- Спасибо... - начал он.
- Ты просто помни, что я тебе сказал. А теперь тебе пора идти, меня давно уже ждут наверху.
Они обошли зал, задувая свечи - все, кроме одной, которую старик взял в руку, - потом Тихон подвел Антона Семеновича к одной из стен, толкнул плечом, и они, немного пригнувшись, ступили в открывшийся тоннель. Пробирались они по нему недолго - видно, ход не плутал под землей, а вел сразу на поверхность. Наконец Тихон отодвинул крышку над головой, и они вылезли позади его домика, среди наваленного в кучу бурьяна и каких-то давно засохших и в то же время совершенно незнакомых колких растений с тонкими длинными стеблями...
***
Ветер мощными порывами бил в лицо, заставлял сгибаться, замедлять шаг, выставлять руку перед собой, закрывая рот и глаза. Антон Семенович медленно пробирался по темным улицам к своему дому, к очагу, который хранил с нелюбимыми ему людьми уже много лет. Завладевшая им решимость вдруг куда-то пропала, он снова был обуреваем сомнениями и страхами, не зная, что теперь делать, как распорядиться новым знанием, что ждет его теперь. Мог подсказать Тихон, но его не было, как не было никого, к кому можно было бы обратиться за помощью. И Антон Семенович знал, что это правильно, потому что теперь все зависело от него одного, он сам должен был принять единственно верное решение. Эта мысль придала ему уверенности и он знал, почему: да, пусть он один, но все в его руках. Он сам творец своей жизни и хозяин всего, что скрыто в нем. И никто не сможет его остановить.
На грязной, заплеванной лестничной площадке под потолком уныло мерцала засиженная мухами лампочка. Дверь открыла жена - как он и предполагал. Он молча прошел мимо нее в темный, узкий коридорчик и услышал, как она тянет носом воздух. Все было, как всегда. Дверь в дальнюю комнату была закрыта, из под нее на дощатый пол выползала полоса света. Антон Семенович снял пальто и повесил на крючок.
- Как дела? - стараясь говорить спокойно, спросил он.
- Ты что, опять напился? - спросила жена. В голосе слышались визгливые нотки, она явно уже была на взводе, видимо, заранее готовясь к подобному приему. Все это случалось с ним и сотни раз раньше, но теперь происходящее воспринималось гораздо более обостренно и явственно.
- Нет, это просто травяной отвар, - повернувшись к жене лицом и глядя ей прямо в глаза, ответил он. - После выступления я зашел к Тихону, и он меня угостил. Ваня занимается?
- Знаю я, чем он тебя угощал, старый пьяница! - закричала вдруг жена и всплеснула руками. - От тебя водкой за версту несет!
- Послушай, я же говорю тебе, что это просто так пахнет травяной отвар... - начал он, но тут же почувствовал, как что-то нарастает внутри, ищет выхода и сдерживать это что-то все труднее и труднее. Так, - подумал он. - Начинается. Но что делать?
Он увидел, что жена лихорадочно подыскивает слова, но не стал ждать, повернулся и прошел на кухню. В мойке высилась груда грязной посуды, на плите стояла пустая сковорода. А что, собственно, должно было измениться? - пришла на ум мысль. Он услышал, как сзади вошла жена, повернулся к ней, чтобы спросить, есть ли что на ужин, но она неожиданно откинула руку назад и изо всех сил влепила ему звонкую пощечину.
- Вот тебе, негодяй! Вот тебе, подлец! Да сколько же это может продолжаться? Сил моих нет! Пьяница, пьяница!
От первого же удара он отшатнулся к плите, сильно ударившись об нее поясницей. И в этот миг что-то словно взорвалось у него в животе, в груди, в голове; что-то закружило его, снова откинуло назад и заставило закрыться рукой. Последовал новый удар, на этот раз по глазам, сильнее и больнее прежнего - переносицу пронзила острая боль, и он почувствовал, как из носа потекла кровь. Нет, нет, только не сейчас! - мысли фейерверком рвались у него в голове. - Держись, не поддавайся!
- Послушай, Катя... - начал он, но визгливый голос жены оборвал его.
- Я тебя отучу напиваться, сволочь старая! Раз и навсегда, чтобы помнил впредь!
На этот раз кулак попал в левый глаз. Антон Семенович снова отступил назад, а потом, уже не соображая, что делает, шагнул к жене, выставив перед собой руки. Она же, схватив из мойки скалку с налипшими на ней кусками теста, размахнулась и ударила его в низ живота. Боль была такой сильной, что сначала он чуть не потерял сознание, схватился рукой за стол, стягивая скатерть и сбрасывая на пол чашки, но она, снова размахнувшись, ударила его по пальцам, ломая кости и выбивая суставы. Боль острыми толчками колотила его изнутри, и вдруг он понял - эта мысль всего на миг вспыхнула в нем и тут же погасла, заглушаемая болью и наконец вырвавшейся темнотой, - что это конец, что больше он не может и, наверно, не хочет сдерживаться.
Жена снова замахнулась, но на этот раз он оказался быстрее. Антон Семенович здоровой рукой схватил с плиты сковороду и что было сил ударил жену по голове. Кровь выплеснулась из треснувшей, подобно клеенке на двери Тихона, кожи на засаленные обои, но жена не упала. Она удивленно взглянула на него... и снова замахнулась скалкой. Но теперь его нельзя уже было остановить. Он чувствовал, как энергия неуправляемым потоком выплескивается из него, разливается по всей кухне, обращая все в черный, мерцающий свет, резкими ударами расширяет наконец-то образовавшийся для нее выход наружу, к свету или к тьме - неважно, но главное наружу, потому что теперь она может все! При очередном замахе он зацепил сковородой лампочку, которая брызнула в стороны миллионами атомов, и кухня сразу же поддалась напору темноты. На улице, казалось, еще сильнее засветились фонари, и тени, тут же выпрыгнувшие из углов, весело закричали: Вот теперь ты сделал так, как должен был сделать уже давно! А он снова и снова ударял ее, она уже давно упала на пол и пыталась закрыть голову руками, теперь сломанными и растерзанными, судорожно всхлипывая их последних сил, а кругом вспыхивающими и тут же гаснущими искрами разбивалась посуда, а он все бил и бил, превращая голову когда-то любимой женщины в вязкую массу. Дверь в комнату сына наконец открылась - прошло уже достаточно времени, чтобы можно было вмешаться в скандал родителей, - и Иван появился на пороге кухни. Он почти сразу же закричал, увидев то, что осталось от его матери, увидев отца и его тени, мечущиеся по стенам, увидев кровь на стенах и клочья волос, прилипших к сковороде, но его крик не остудил Антона Семеновича. Дикими глазами он взглянул на сына и сказал: А ну-ка иди сюда... Мальчик закричал еще истошнее и кинулся к себе в комнату. В голове Антона Семеновича на какой-то миг мелькнуло лицо Тихона, мелькнули последние его слова и надпись над изображением птицы: Царствие его - в тебе. Ты готов его выпустить?, а еще вдруг подумалось: Я вижу тебя, Господи, - и он шагнул вслед за сыном.
***
Ветер снова дул в грудь, несмотря на то, что на этот раз Антон Семенович шел уже не домой, а назад - к цирку. Было очень темно, на небе холодными искорками светили далекие звезды, словно подмигивая и дразня, деревья трещали замерзшими ветвями, норовя схватить за шиворот и утащить в темную подворотню. А ветер все крепчал и крепчал - видно, в эту ночь его тоже кто-то выпустил на волю, развязал крылья, крикнул вдогонку: Теперь ты Царь вселенной! Так лети же, лети! Но теперь Антон Семенович не закрывал лицо рукой, не обращал внимание на пригоршни снега, режущие глаза и набивающиеся в нос. Медленно переставляя ноги, почти что волоча их по земле, он ничего уже не помнил из того, что случилось у него дома. Он помнил лишь ощущение того, как неведомая сила прорывает его изнутри, вылетает прочь и в никуда, ничего не оставляя от его тела, души, разума... А потом все залилось темной краской. Она была всем, и все было ею.
Еще слышался тихий голос: помни это... слаб духом... в жертву... в жертву... Он попытался что-то вспомнить, но кругом была одна пустота. Осталась лишь мысль: Значит я действительно тупая скотина, которую ведут на убой. Под ее тяжестью он вдруг согнулся еще сильнее и коснулся стены рукой. Грубый камень холодом обжег сломанные пальцы, и Антон Семенович вдруг вспомнил это ощущение, которое дает прикосновение к холодному камню, - это было все, что он помнил хоть сколько-нибудь отчетливо. Огромная птица вдруг слетела с крыши соседнего дома, нацелившись острым клювом прямо ему в голову, но промахнулась и пролетела мимо. Нужно было спешить, бежать вперед, потому что теперь он отчетливо вспомнил еще один важный факт, который, на самом деле, знал всегда: есть место, где его по-настоящему ждут, где нет никаких птиц и страшных теней, где можно лечь на спину, почувствовать спиной приятный холод, провести пальцами по знакомой шероховатости, закрыть глаза и все забыть. Где горят свечи и баюкают нежным, терпким, но успокаивающим свечением. Где есть свет, так нужный ему, чтобы обрести силы. И тьма... необходимая ему, чтобы жить.
______________
1
17
|