Ворошилова Лариса Александровна : другие произведения.

Шесть теней Земли / фрагмент романа

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Всякое случается в нашей жизни, и не только большие города, вроде Москвы, могут стать местом странных событий, которые, по сути, решают судьбу человечества. В маленьком северном городке происходит нечто совершенно непонятное: пропадают дети, от неизвестного наркотика погибают люди, и все это странным образом связано с загадочным убийством студентки из местного педагогического университета. Ни единой зацепки, ни единой улики, одни вопросы. Вот с чем приходится сталкиваться следователю Олегу Седому, и если бы со шкафа не упала запыленная старая фотография, он бы никогда так и не узнал, насколько хрупок мир, в котором мы живем.

   Шесть теней Земли
  
   Многострадальная Земля!
   Мы все расколоты на части,
   И нет гармонии и счастья,
   Пока мы тень самих себя!
  
   Хорек проснулся оттого, что нестерпимо тянуло мочевой пузырь.
   _ Твою мать!
   Пиво старательно просилось наружу, и терпеть это было физически невозможно. Он перелез через храпевшую жену, которая горой лежала на краю дивана, и, ежась от озноба, затрусил в туалет.
   Закончив дело, и шумно спустив воду, он вышел в спальню и глянул на часы. В серых сумерках белой ночи стрелки отчетливо показывали половину третьего. Скоро рассвет. Хорек зевнул, зябко переступил с ноги на ногу и подошел к окну, чтобы закрыть форточку. Он потянулся и с удовольствием почесал круглое пузо, окаймленное вокруг пупка венчиком жестких черных волос. Он даже уже взялся за форточку, но его взгляд упал на противоположную сторону улицы, и он на несколько секунд замер, удивленно уставившись на то, что увидел.
   У телефонной будки стояла женщина -- высокая, худая, в длинном кожаном плаще, ее скуластое, угловатое лицо было спрятано в темноту тени и черные прямые волосы блестели от капелек дождя. Она стояла в проеме арки, прислонившись к шершавой бетонной стене, и медленно курила, затягиваясь глубоко и неторопливо. Мужчина в широкой темной шляпе и куртке остановился, затем вытащил портсигар, делая привычный для курильщиков жест: дай прикурить. Женщина молча стряхнула пепел с сигареты и протянула ее незнакомцу. Тот, прикрыв сигарету ладонью, наклонился над ее рукой.
   -- Мы вышли на этого парня.
   -- Ты уверен, что это он?
   Говорили они достаточно тихо, и Хорек вдруг даже удивился: и как это он может слышать каждое слово с такого расстояния. Тонким слухом он никогда не отличался.
   -- Без сомнения. Он приведет нас к ней. На нем лежит ее печать.
   -- Он догадывается, кто она?
   -- Нет, иначе бы нам не удалось его выследить.
   -- Она из его ближайшего окружения?
   -- Без сомнения.
   -- Ты ее видел?
   Мужчина только слегка отрицательно качнул головой.
   -- Будь осторожен. Она может оказаться опасна. Но еще хуже, если мы ее потеряем. Тогда поиски затянутся еще на десяток лет.
   Он оторвался от сигареты, кивнул в знак благодарности и медленно, размеренным шагом удалился в темноту ветреной ночи. Женщина проводила его пристальным взглядом, слегка повернув голову, а затем исчезла, растаяв в воздухе. Горящая сигарета на мгновение зависла в пустоте, а затем шлепнулась в лужу, по-кошачьи зло зашипев.
   Серый бездомный кот, мирно дремавший на коробке со старым тряпьем у мусорных баков, приоткрыл желтые глаза, лениво зевнул, обнажая розовую пасть и два ряда мелких, острых зубов, затем поднялся и, грациозно потянувшись, канул во тьму подвального окна.
   Хорек моргнул раз, другой, хмуро сдвинул брови, потряс головой и, наконец, захлопнул форточку.
   _ Бред какой-то! _ с чувством пробормотал он.
   Жена на диване завозилась, переваливаясь с боку на бок.
   _ Что случилось? Ты чего не спишь?
   _ Да дрянь всякая мерещится, _ откликнулся он раздраженно, трусцой возвращаясь в постель. _ И привидится же такое!
   _ Пить надо меньше, _ пробурчала жена полусонно.
   _ Тебя не спросили, _ зло огрызнулся Хорек, он лег на спину, подсунув руку под голову, и старательно закрыл глаза. Но спать уже не хотелось. Ему вдруг стало нестерпимо тоскливо. Ему уже сорок пять лет, он развелся с первой женой, когда пацанам было двенадцать и шесть, и с тех пор он даже их не видел. Он им не писал, не приезжал к ним, и ждал только того дня, когда, наконец, они повзрослеют и ему не придется платить алименты. Он пьет и режется в домино с соседскими мужиками, ему нестерпимо думать о будущем, потому что его нет, а вспоминать прошлое тошно и гадко. Он -- неудачник, и виноватом в этом все: родители, не давшие ему образования, паскудная сельская школа с тупыми учителями, директор АТП, который вместо того, чтобы выплачивать людям зарплату, крутит деньги в банке, мастер -- гнида, вечно цепляется и грозится уволить за пьянку... он ненавидел всех, даже тех бабулек и паршивых инвалидов, которые с гордостью предъявляют кондуктору свои льготные проездные, а потом областное начальство не перечисляет денег... он ненавидел свою жизнь и, продолжая жить, не знал, что с ней, собственно, делать... но вот эта женщина на улице... внутри шевельнулся червячок страха. Она какая-то не такая. Или это галлюцинация?... да нет, ему просто так показалось, она не могла растаять в воздухе, точно пар. Она же живая _ из крови и плоти. Она просто ушла, ушла в глубину арки, он просто не успел заметить, как это произошло... Но сигарета, он же собственными глазами видел, как она зависла в воздухе, а потом шлепнулась в лужу и зашипела... это шипение, оно не идет из головы, оно заполняет собой сознание, оно будоражит самые потаенные и скрытые уголки души.
   Хорек посмотрел на храпящую рядом жену. В нем медленно зрела ненависть к ней _ к этой жирной, старой корове, которая была неряшлива, ленива и тупа. Он ненавидел ее и готов был убить.
   12 июня. Пятница. 22.53, упавшая со шкафа фотография приводит к началу разгадки
  
   -- Ну, и что? -- Вадим покосился на Олега. Тот лишь молча покачал головой, достал последнюю сигарету Мальборо, хрустко смял душистую пачку и швырнул ее, в мутную грязь, затем затянулся, пустив струйку дыма в полуприспущенное окно. Холодная липкая морось сыростью облепила серо-голубой дымок, жадно сожрала, заглатывая кусками, переварила и отрыгнула мутными капельками, упавшими в грязно-коричневую, пузыристую от дождя, лужу на асфальте рядом с колесом. И сразу же весь этот туман вдруг показался чем-то живым и огромно-хищным, с такой же легкостью заглатывающим людей, машины, дома, да и весь город, со всеми его потрохами... и только редкие фонари, с трудом пробиваясь сквозь мутную мглу, тщились вырваться из цепких объятий ползущего монстра.
   Мотор монотонно урчал, в машине было тепло и сухо, пахло дымом и пылью, и отсюда изнутри, из этого крохотного убежища даже этот чертов туман казался менее зримым и не настолько физически ощутимым, словно и не был этот туман вовсе косматым, клокочущим хищником.
   -- Ну, так что? -- снова спросил Вадим, выжидающе глядя на друга.
   -- Ничего, -- Олег хрипло кашлянул и затянулся.
   -- Таких дураков как ты, я еще не видел, -- усмехнулся Вадим. -- Скажи, на кой черт тебе это дело? Глухарь, он и есть глухарь. Думаешь, если вы там всем отделом так ничего и не нарыли, то сам лично нароешь? На кой черт ты тратишь на него свой отпуск?
   Олег скрипнул зубами и едва не зарычал. Зачем? Если бы он сам мог знать.
   -- Черт, ты понимаешь, в том-то и дело, что ни хрена непонятно.
   -- Ну, будет на тебе еще одно не раскрытое, тебе, что, привыкать? Или боишься Кобылинской выволочки?
   -- Да, ни черта я не боюсь, -- Олег поймал себя на том, что злится и чертыхается через каждое слово. Попридержи борзых, Седой. -- Да что ты, Кобылина не знаешь? Таких начальников -- поискать. Пригласит в кабинет, пальчиком погрозит -- вот и вся выволочка, -- Седой махнул рукой. -- Да разве в этом дело? Не убийство, а полный абзац! Девчонку нашли в Лисьем, сам знаешь -- семь километров от города, а она в тапочках на босу ногу и в легком халатике, в котором обычно ходила дома... и убили ее ударом ножа, ее же собственного ножа, с ее же кухни. К тому же в доме ее видели буквально за десять минут до того, как она была убита в Лисьем. Ты что-нибудь понимаешь?
   -- Черт, как же это удалось установить с такой точностью? -- Вадим недоуменно воззрился на друга. Вскинутый взгляд ждал ответа.
   -- Она оказала сопротивление. Крепкая оказалась девчушка, хоть и субтильная. Убийца нанес ее сильный удар, по всей видимости, ногой, она подставила руку, защищая голову, вот тут-то он и попал по часам. Разбил. Они остановились.
   Вадим крякнул, задумчиво поскреб извечно щетинистый подбородок, всегда так раздражавший начальство. И ведь знал Олег, что это далеко не небрежность, не равнодушие к собственной персоне со стороны Вадима. Наоборот, был в этом даже некий шик -- двухдневная щетина, которую он холил и лелеял, частенько с любовью поглядывая на нее в зеркало.
   -- Но ясно же, что она бы туда без транспорта не попала, правильно? Значит, убить мог свой, кого она хорошо знала. Забрал от подъезда, увез, убил... -- Вадим развел руками, словно давая понять, как все просто. И чего, спрашивается, голову морочить?
   -- Была такая версия, -- скупо кивнул Седой. -- Да только не сходится. Во-первых, машины никакой не было. Перед подъездом, знаешь же, все время кто-нибудь да крутится. Двор, вообще, такое место, где трудно проскочить незамеченным. Так вот, видели незнакомого мужика. Входил в подъезд, это правда. Единственный наш подозреваемый. Составили фоторобот, теперь ищем. Только, боюсь, ни черта нам это не даст. Свидетели находились далеко, лицо видели мельком, показания противоречивые. Один говорит, что мужик был в темном пальто, а молодая женщина с грудным ребенком в коляске -- что в серой куртке. Бабка, поднимавшаяся по лестнице, говорит, что и в самом деле было пальто, только не темное, а коричневое. Поди, разбери, -- Олег устало дернул плечом. Он и сам знал, как иногда по крупицам приходится собирать части общей головоломки. Свидетели врут. И врут не потому, что желают запутать следствие, а потому, что любые показания, даже самые правдивые всегда субъективны. -- Так вот, машины не было. Во-вторых, из подъезда Валерия не выходила. Да и потом, в Лисий на легковой не доберешься. А от дороги пешком, по снегу? Около получаса. -- Олег многозначительно замолчал, на секунду глянув на приятеля.
   -- Ты какую дорогу имеешь в виду? -- не понял Вадим. -- Которая по краю сопки идет, или мимо пивзавода?
   -- Которая по сопке, -- лаконично бросил Олег. -- Так вот я тебя и спрашиваю: выходит, что?
   -- Выходит, что она туда телепортировалась, -- грустно констатировал Вадим, неплохо разбиравшийся в фантастике.
   -- Вот именно. Хренотень. Так не бывает. -- Олег вышвырнул дымящийся окурок за окно. Тот упал рядом с мятой пачкой, зашипел -- злобно и бессильно. -- Ладно, поехали.
   -- Куда?
   -- Куда? На кудыкину... Домой, конечно.
   Вадим вывел машину на дорогу, они свернули на Парковую. Ручьи мутно-грязной воды вспениваясь и перекатываясь через мелкие порожки-камешки бежали навстречу, журчали, плескались под колесами. Дождь: он колотил по асфальту вот уже тринадцатые сутки, беспрестанно, монотонно и изнуряюще, как головная боль. Кто-то там, наверху, наверное, хотел отмыть этим душем грязный, смрадный город, вместе с его гнусными, похабными людишками, в душах которых столько же грязи и мерзости, сколько в сточной канаве. Маленькие капельки пузырились в лужах и ручейках, и казалось, еще немного, и этот поток начнет разрушать бетонное покрытие: сначала потрескаются и изроются провалами улицы, а потом в них рухнут дома, бетонные плиты сложатся, как карты...
   -- А что говорит мать?
   Нет, все продолжало оставаться на своих местах: грязные улицы, деревья; серые, похожие на тюрьмы, дома, подсвеченные ровными рядами горящих окон -- хоть какое-то разнообразие.
   -- Она явно что-то знает, но молчит. Я кожей чувствую, что знает, -- Олег порылся в нагрудном кармане и вытащил оттуда облезлую любительскую фотографию, мутную и сероватую, -- Вот. Это единственное, что удалось из нее выбить.
   Вадим, одним глазом, профессионально, следя за дорогой, покосился на фото. На нем было трое: две девушки и один мужчина. Он стоял, обняв обеих длинными, жилистыми руками, улыбаясь во весь рот.
   -- Она, которая слева? -- спросил Вадим.
   -- Да.
   -- Ничего, симпатичная.
   Но Олег пропустил это замечание мимо ушей.
   -- Мать даже не знает, откуда взялась эта фотография и кто на ней. Говорит, что какой-то парень, и звать его не то Игорь, не то Юрий, не то Степан...
   -- Темнит?
   -- Представления не имею. Кажется, нет, -- Олег устало помедлил. Впереди кровавым глазом на них уставился светофор. Машина резко затормозила. Его бросило вперед, потом назад. Улицу переходили две девчонки: дылдастые, с одинаково кукольными личиками, и так же, как у кукол, лица их ничего не выражали. И двигались они, словно марионетки, готовые развалиться по кускам _ голова отдельно, ноги отдельно, пластиковые губы улыбались: они, как будто бы приклеенные, слегка оторвались на уголках, вздернулись, и готовы отлететь от малейшего неосторожного движения; пластиковые ресницы шлепали напряженно, словно с усилием. Загнутые кверху, они неестественно шелестели, и даже сквозь работу двигателя Олег различал этот неприятный звук, на черных кончиках повисли капельки, не то дождя, не то слез... Олег невольно прикрыл глаза. Но в памяти так и отпечатались две идущие девчонки-марионетки.
   -- Девчонка была крайне замкнутой, -- он заговорил, чтобы вышибить из сознания неприятный образ. Он даже и сам не осознавал, насколько важно для него было сейчас произнести это слово: девчонка... это ненужное повторение вдруг отбросило все остальное, точно шелуху. Перед ним вновь возникло лицо Валеры. Слегка улыбающееся, и в то же время до странности грустное. Машина тронулась, и только тогда он открыл глаза. И чуточку удивился, не увидев перед собой девиц. -- В ее же собственной группе никто ничего про нее не знал. Представь себе, просто приходила на занятия, сидела с ними за одной партой, разворачивалась и уходила. Никаких доверительных бесед, никаких сплетен с подружками. Про нее ходило столько идиотских слухов, что просто уму не постижимо. Когда мы занимались этим делом, мне даже пришлось обойти все молельные дома баптистов, евангелистов и всяких там... -- Олег сунул руку в боковой карман куртки и вытащил новую пачку, нервным, отточено-четким движением сорвал хрусткую оболочку, выбил пальцем сигарету, закурил -- порывисто, с чувством. -- Поговаривали, будто она верующая, состоит в какой-то запрещенной секте. Но и там ее никто не знал. Похоже, девчонка вообще из своей квартиры носа не казала. Ее едва в лицо знала пара соседей.
   -- Да, странная особа, -- согласился Вадим. На его лице неожиданно отразилось сомнение. -- Слушай, покажи-ка еще раз фотографию.
   Он свернул к магазину на стоянку и остановился.
   Олег вытащил фото из нагрудного кармана кожаной куртки.
   -- Точно, это он.
   -- Кто? -- Олег вскинулся, сигарета тряхнулась в уголке рта, серовато-седой пепел упал на колени. Но Олег даже не заметил.
   -- Парень. Помнишь: месяц назад я тебе рассказывал про одного парня, он с мужиком подрался на площади из-за цветов.
   -- Каких цветов? -- Олег нахмурился, сведя темные, тонкие брови у переносицы.
   -- Ну, мужик этот цветы у памятника павшим воровал и потом продавал. А парень, -- Вадим потряс фотографией, -- он с ним сцепился. Слово за слово, потом кулаки пошли в ход, кто-то вызвал милицию. Их обоих в кутузку посадили, когда потом все выяснилось, парня отпустили, а мужику впаяли пятнадцать суток, за хулиганство, в качестве назидательной меры.
   -- Ну, в участке есть данные на него?
   -- Есть. Но знаешь, сейчас туда ехать... Я тебе и сам могу сказать, где он живет, даже могу свезти. Когда его выпустили, было уже поздно, часа два ночи, а я как раз заскочил по горячему делу, ехал домой, ну и подбросил его...
   -- Так как его зовут? Где живет?
   -- Зовут его... Роман, а живет он здесь недалеко, во дворе "Детского мира". Подъезд второй.
   -- А квартира?
   -- Ну уж, извини, дружище, не научилась еще моя машина по подъездным лестницам карабкаться, -- Вадим с сарказмом покосился на друга. -- Ну не поедешь же ты сейчас в участок.
   -- Ладно, не стану тебя гонять через весь город. Давай кати ко второму подъезду, а там видно будет.
   -- Тебя подождать?
   -- На кой? Не стоит. Если я его не найду, то успею на автобус, а если найду, то у нас с ним все равно будет долгий разговор.
   -- Ну, смотри, как хочешь.
  
  
   Олег не верил в везение. Он всегда полагался только на собственную интуицию, умение подбирать факты, анализировать их и докапываться до причин случившегося. А факты были таковы. Пятнадцатого декабря прошлого года Валерия К* была найдена мертвой в Лисьем распадке, что в семи километрах от города, с ножевым ранением в левой стороне груди. Опасное проникающее ранение, но она бы не умерла, если бы ее не бросили одну зимой заживо замерзать. Накануне, в десять тридцать утра соседка старушка заметила, как Валерия спускалась по лестнице за почтой. В этот момент в подъезд вошел какой-то мужчина. Девушка увидела его и, видимо, сильно испугавшись, бросилась бежать обратно в квартиру. Неизвестный кинулся за ней. Поймать он ее не успел, дверь захлопнулась перед самым его носом. Он стал колотить, пинать ее и кричать, чтобы ему открыли. Эти крики услышала соседская девчушка лет десяти. Любопытная оказалась -- подошла к двери и взглянула в глазок. Однако на площадке уже никого не было. В это время старуха с сумкой полной провизии поднималась по лестнице, она показала, что никто ей навстречу не попадался. Куда делся высокий мужчина в поношенном, темно-коричневом (?) пальто, никто не знает.
   А через десять минут после этого убийца вместе с Валерией оказался за семь километров от города, в заснеженной долине. Он бросился на нее с ножом, она оказала ему сопротивление. И уже падая, получила проникающее ранение...
   Олег представления не имел, как она вообще могла оказать сопротивление рослому, крепкому мужику -- по словам соседской девочки -- и как ей удалось за десять минут махнуть на такое расстояние... Самая же большая странность заключалась в том, что ударили пострадавшую ее же собственным ножом, который, по словам матери, всегда хранился в специальном отделении кухонного стола. Как мог этот самый нож оказаться в руках убийцы?
   И еще одно. Было ясно, что мужчина хорошо знал Валерию, как и она его, и убивать ее он не собирался. Когда он гнался за пострадавшей по лестнице, он явно намеревался с ней поговорить, во всяком случае, получить некоторую информацию. Убийство произошло случайно, в порыве гнева, об этом свидетельствует и то, что окровавленный нож он бросил прямо здесь же в сугроб. На рукояти остались отпечатки его пальцев. Убийца даже не боялся оказаться пойманным. Почему? То ли чувствовал свою неуязвимость, то ли ему совершенно на это плевать. А если плевать, то говорит ли это о том, что у парня явно не все в порядке с головой? Нормальный человек боится расплаты. Заметает следы. А этот? Маньяк? А может просто сводил счеты?
   Сначала логично предположили, что Валерию убили у нее на квартире, а затем уже тело перевезли и оставили в Лисьем. Но и здесь концы с концами не сходились. Патологоанатом утверждал, что умерла она от большой потери крови и переохлаждения на месте, да и следы на снегу об этом говорили.
   Каждый новый факт в деле плодил новые вопросы. Пухла от всего этого голова, пухла, да еще как.
  
   Правильно говорит Вадим, дурак он стопроцентный, если тратит на такое идиотское дело собственный отпуск. И вдвойне дурак, потому что все равно ничего не удастся выяснить. Плохое предчувствие, оно грызло его, как червь яблоко, точило исподтишка, гнусненько скалило зубки и издевательски склабилось. Шесть месяцев назад -- ничего, и теперь -- ничего, пустота, и крутится что-то рядом, поглядывает на него хитро с издевкой, а руками не ухватишь. Глупо, думал Олег, поднимаясь по лестнице
   Мрачный это был подъезд, кошками воняло, черно-зеленые стены пятнели непотребными словами. Запыленные лампочки, казалось, не испускали свет, а лишь тускло подмигивали, как маразматические старикашки. Поздно он надумал в гости отправиться, вряд ли ему сейчас кто-нибудь откроет. Но уходить без результатов Олегу не хотелось. Очень не хотелось. Он вдруг разозлился, на себя, на собственную беспомощность, и на всю эту паскудную ситуацию, от которой ныли зубы.
   Он остановился на площадке второго этажа и огляделся по сторонам. Облезлые двери, одна из которых была явно залита мазутом...
   В какую же из них позвонить? Он бы, наверное, еще несколько минут стоял в раздумии, если бы вдруг за одной из дверей не послышались мужские голоса. Они явно о чем-то спорили. Напряжение между ними нарастало. Голоса были не пьяные, но весьма возбужденные. Рука сама потянулась к звонку. Но нажать на кнопку он так и не успел, дверь неожиданно распахнулась. На площадку вывалилась пара здоровенных битюгов. Они оба заткнулись как по команде и уставились на Олега.
   -- Ты к кому, мужик? -- наконец сипло прорычал один.
   -- Мне нужен вот этот парень, -- Олег показал фотографию.
   Битюг уставился на фото, пожал плечами и, повернувшись, через плечо, рявкнул:
   -- Эй, Витек, ну-ка, глянь, ты тут всех знаешь.
   На площадку вышел Витек -- долговязый парень, какой-то до жути нескладный и несуразный, с длинными руками и ногами, маленькой, дегенеративной головкой, и бегающим взглядом. Он был в обтрепанном, засаленном на коленях трико с отвислым задом и в замусоленной майке. Он криво улыбался, не то своим мыслям, не то вообще всем на свете. Неприятный тип, очень неприятный. Было в нем нечто хамски-трусоватое, злобное и опасное. Такие исподтишка могут пустить сплетню, обхамить беззащитную старушку, приподнять ножку в лифте или поджечь соседский почтовый ящик. Такие всегда все слышат, все видят и все знают, такие всегда внушают у сильного человека чувство гадливости, а у слабого желание перейти на другую сторону улицы.
   -- Скажите, вы этого... парня знаете? Он живет в вашем подъезде.
   Парень плотоядно облизнулся, вытер руки о засаленные штаны и взял фотографию. Он изучал ее долго, кропотливо, присматриваясь к ней, словно хотел запечатлеть в памяти каждую деталь. Он то подносил ее близко к глазам, то отводил руку, и Олегу вдруг стало казаться, что вот сейчас он вдруг откусит уголок, пожует, точно спец по качеству фотобумаги, и, закатив глаза, начнет анализировать собственные ощущения -- тонкие, едва уловимые, недоступные ни одному смертному. Но вот, наконец, оторвал хищно-жадный взгляд от фотографии и уставился сверху вниз на Олега.
   -- А он тебе, паря, зачем? -- он противно осклабился. Полусгнившие кривые зубы плясали во рту, на Олега пахнуло тухлятиной. Зажать бы нос, да бежать подальше от этого типа.
   -- Ты давай отвечай, а не устраивай допрос.
   -- Во как! -- парень снова осклабился. -- Глянь, какие мы грозные!
   -- Так вы его знаете или нет? -- и зубы эти кривые, и черный рот вдруг стали казаться чем-то устрашающе злобным. Словно вот сейчас разинется пасть, проглотит его -- Олега -- а кости отрыгнет на бетонный пол грязной лестничной клетки.
   -- Да как сказать...
   -- Так и говори...те. -- Олег нервничал и злился. -- Мне надо знать, в какой квартире он живет.
   -- Слушай, -- ввязался один из битюгов, -- а кой черт ты по ночам шарахаешься по подъездам? Чего надо?
   У Олега вдруг возникло странное чувство раздвоенности, словно вот он сейчас стоит на лестничной площадке, перед ним двое верзил... и одновременно он лежит на постели в полуподвальной комнате с низкими потолками... что-то во всей этой ситуацией было противоестественным, то ли эти люди странного вида, то ли то, как он повел себя в следующую секунду...
   Глаза съежились до точек, озлились, набрякли силой:
   -- А вы парни, отчаливали? Вот и валите, -- слова вырвались сами собой, словно кто-то другой произнес их его собственными губами. -- И не суйтесь, -- шипение, слова сплевывались сквозь зубы, -- а то, как бы вам потом не пожалеть...
   Злоба, злоба! Вот что прорвалось в нем сейчас, и она напугала этих двоих куда больше, чем мысль, что этот хлипкий недомерок может оказаться представителем милиции.
   -- Да чо ты, паря, мы ведь так... это, только из любопытства? А что, серьезное дело, да? -- они уже заискивающе заглядывали ему в глаза, и Олег вдруг почувствовал такую силу, какой никогда не испытывал.
   -- Не ваше дело. Топайте, куда топали.
   Они послушно начали спускаться по лестнице. Олег резко, на каблуках развернулся к долговязому.
   -- Ну, так что, будем говорить, или лучше повестку прислать?
   -- Зачем повестку? -- испугался тот, аж губы затряслись, щеки запрыгали, покрылись багровыми пятнами. Олег никогда не думал, что чужой страх вызовет в нем радость и торжество. Он всегда этого боялся, он всегда старался сдержаться и не опускаться до такого, сегодня же его чувства были сильнее его. "Мразь, -- думал он, -- мразь, бойся! Таких как ты, надо к ногтю, таким, как ты -- не место среди нормальных людей".
   -- Не надо повестки, -- залепетал долговязый, он вспотел, от него тошнотворно разило страхом. Он пропитывал каждую клеточку, сочился из каждой поры. Страх скатывался капельками по лицу, по засаленному трико, и вот уже под ногами у него лужа, она растекается, все больше, больше, страх доползает до лестницы и начинает свое путешествие вниз по ступенькам. Сначала лениво и медленно он переливается по ним вниз, но вскоре набирает силу, и вот он уже несется, точно упругий мячик, ударяясь о бетонные ступени: бам, бам-бам, бам-бам... а потом он затопляет подъезд, выплескивается на улицу, и уже гигантским потоком устремляется вниз, к морю, и люди вязнут в нем, сами того не замечая... -- Надо мной он живет! Надо мной... Семейный он, двое огрызков у него, покою от них нет целыми днями... Жена учителкой в школе работает, преподает что-то там, -- говорит быстро, скороговоркой, слова пузырятся в углах засохших губ, перекатываются, срываются и повисают в воздухе, стукаясь друг о друга, словно металлические шарики. -- Аглицкий, кажись. А сам он тренер, что ли, самбо или карате... да откуда мне знать? Я его и видел-то всего два раза...
   Олег осклабился, он взял долговязого двумя пальцами, да, вот так, двумя пальцами, брезгливо, словно грязную тварь, за отворот рубахи и подтянул к себе. Гнида! Боишься... бойся! Давить таких надо... но это чувство злости прошло так же внезапно, как и накатило. Ощущение раздвоенности тоже испарилось, и Олег к своему отчаянию вдруг осознал, что сам боится, на лбу выступили капельки пота. Он отстранился от долговязого, отпуская его воротник.
   -- Спасибо, -- хрипло выдавил он, ноги подгибались, хотелось опуститься на ступеньки. Он посмотрел себе под ноги, сколько же он здесь уже стоит? Пять минут? Или два часа? С ботинок и куртки натекла маленькая лужица. Долговязый тоже уставился на его ноги, ничего не понимая. Он боялся этого коротышку. Было в нем нечто странное, совершенно необъяснимое, хотелось облизать губы и сглотнуть, потому что в горле пересохло, но он продолжал стоять и таращиться на его проклятые ноги.
   Олег вырвал из его рук фотокарточку и решительно сунул ее в нагрудный карман куртки.
   -- Как его зовут?
   -- Кого? -- долговязый, кажется, совсем потерял соображение.
   -- Соседа.
   -- Роман.
   Олег стал подниматься на следующий этаж, ноги деревянно стукали по бетону, словно протезы. Остановился посреди лестницы, прислушался и не удивился, когда не услышал, как захлопываются двери соседа снизу. Этот прыщ, небось, за всеми тут подглядывает и подслушивает. Провентилировать бы эту сволочь на предмет занятости. Глядишь -- лишнее дело в зачет пойдет. А то, что пойдет -- Олег не сомневался. Он дерьмо кожей чувствовал. А здесь не просто пованивало -- смердело.
   Прежде чем позвонить, Олег прислонился к стене и стер ладонью пот со лба. Что это с ним такое происходит? Бред какой-то. Он всегда был нормальным, даже сверхнормальным человеком, всегда стремился контролировать и себя, и собственные эмоции, и ситуацию, какой бы сложной она ни была, а теперь вдруг какие-то галлюцинации... и это чувство, захлестывающее, страшное, ничем необъяснимое, будто он все может... все, даже удавить этих троих...
   Олег мотнул головой. Нет, видно, устал он, как собака, вот и все объяснение. Он с шумом выдохнул и, наконец, нажал на кнопку звонка. За дверью послышались уверенные легкие шаги, потом приятный низкий голос поинтересовался:
   -- Кто?
   -- Роман, мне надо с вами поговорить. О Валерии.
   Этого было вполне достаточно. Представляться по всей форме Олегу не хотелось. Да, он всегда возил с собой удостоверение, но сейчас он был в отпуске, да к тому же, могло оказаться, парень и вовсе не при чем, зачем же сразу вот так...
   Дверь открылась. На пороге стоял невысокий мужчина лет тридцати. Чуть волнистые каштановые волосы, глубоко посаженные карие глаза, пронзительные и цепкие, тонкий с горбинкой нос, узкий подбородок. Сомнений быть не могло, это был парень с фотографии.
   -- Разрешите?
   -- Да, пожалуйста, проходите, -- хозяин дома предупредительно отступил в сторону, давая возможность гостю пройти в коридор.
   -- Олег, -- представился Седой, протягивая руку.
   -- Роман, -- пожатие было крепким и энергичным. Сразу чувствовалось: этот не из маменькиных сынков, не инфантильный переросток, как многие теперешние мужики. Знает цену жизни и себе самому. -- Раздевайтесь, проходите. Чаю хотите? -- и даже слово "чаю" прозвучало у него как-то уж очень смачно, аппетитно, замаячило в воздухе духмяным дымком, терпкая истома покатилась по телу. -- На улице дождь, я смотрю, вы промокли.
   -- Да, знаете, сегодня целый день мотаюсь по городу...
   Он снял кожаную куртку, переложил сигареты с зажигалкой в нагрудный карман клетчатой рубашки, стянул грязные ботинки, поставил их на мокрую тряпку у порога. Хозяин уже приготовил тапочки.
   -- Вот, наденьте, у нас полы холодные.
   Ладная это была квартирка, просто загляденье. Все здесь стояло на своем месте, аккуратненько так, чистенько: тюлевые занавеси, ваза с искусственными цветами, пара картин на стене и радостное семейство на фотографии, цветной, в рамке. Хозяйка в этом доме была, настоящая хозяйка.
   -- А где же ваша жена с детишками?
   -- У бабушки, еще полтора месяца назад уехали.
   -- Так вы значит один? -- мимолетно бросил Олег, оглядываясь по сторонам.
   -- Один, -- и в голосе хозяина дома проскользнули напряженные нотки.
   Олег их уловил натренированным ухом. Невольно усмехнулся.
   -- Да вы не волнуйтесь, -- он вытащил удостоверение, ловко вскинул его, привычно распахнул одним пальцем, Роман лишь бросил взгляд, даже руки не протянул. Доверяет. -- Я из милиции. Мне с вами надо поговорить об одном запутанном деле. Даже не знаю, с чего начать. -- Он сунул обратно в карман удостоверение и вытащил фотографию. -- Скажите, это вы здесь?
   Роман взял фотографию, внимательно взглянул на нее, потом вернул Олегу.
   -- Да, это я. Справа моя жена, Светлана, а слева Валерия.
   -- Вы были друзьями, насколько я могу понять?
   -- Да, идемте на кухню. Я чай поставлю. А в чем, собственно дело? Что-нибудь случилось?
   Они вошли на кухню, и Олег опустился на удобный мягкий стул у стены. Роман взял чайник -- до нелепости высокий, тощий, но такой чистенький, аккуратненький, словно только из магазина. И лишь у края носика чернело пятно отбитой эмали и от того белизна крышки сразу приобретала особенную пронзительность.
   -- Дело в том, что в декабре прошлого года Валерия была найдена мертвой в Лисьем распадке...
   Чайник грохнул по плитке, жалобно лязгнул и замолчал, рука замерла на выключателе, Роман повернулся, не сразу, рывками, словно на порванной пленке.
   -- Она... умерла? -- даже голос у него теперь зазвучал как-то глухо и надтреснуто. Лицо исказилось, скривились губы, нос заострился, глаза ускользающе затемнели в неровных тенях.
   -- Она не умерла, она была убита, ей нанесли проникающее ранение в область сердца. Если бы в тот момент кто-нибудь оказался рядом, ее бы еще удалось спасти... ее нашли только на следующий день, группа каких-то лыжников...
   -- О, Господи! -- Роман подался вперед, словно собираясь рухнуть, вот уже тело накренилось, вот уже пол угрожающе качнулся под ногами, но руки, выброшенные вперед, нашли-таки опору. Стол. Твердая, прохладная поверхность клеенки была ощутимо физической и реальной. И не поверить в нереальность слов было невозможно. -- Кто... кто ее убил?
   -- Вот это мы и пробуем выяснить.
   -- Так его что, до сих пор не поймали? _ не вопрос _ требование.
   -- Нет.
   Роман резко отшатнулся от стола, крутанулся, распахнул форточку. Он стоял несколько минут молча, глядя в черноту за стеклом, потом повернулся к Олегу.
   -- Расскажите мне все, пожалуйста, если можно.
  
  
   Чайник сипел и визжал, плевался паром и негодовал, а Олег все рассказывал и рассказывал. Он не забыл ни одного факта, собрал все детали этого дела. Могло статься, парень что-то знал, да нет, точно, знал. По его реакции нетрудно было догадаться, какие между ним и Валерией сложились отношения. Похоже, эта странная девочка была ему в какой-то степени дорога.
   -- Вот, собственно, и все, -- Олег поднялся и выключил визжавший чайник. -- Потому я к вам и пришел. В надежде, что вы мне расскажите... -- он запнулся на секунду, -- кем она была в действительности. Уж слишком много всего непонятного в этой истории.
   Роман сидел на стуле прямо, глядя перед собой, словно невменяемый, потом он тяжело выдохнул и впервые за последние двадцать минут посмотрел на следователя.
   -- Я расскажу, что смогу.
   -- Да, желательно, и желательно, во всех подробностях, откровенно, и без утайки. Все равно это дальше нас с вами не пойдет.
   Роман встал, механически достал чашки, сахарницу, налил чаю и снова сел.
   -- Итак, скажите, какие у вас с Валерией были отношения?
   Роман нахмурился:
   -- Дружеские, -- хрипло выдавил он.
   -- Только дружеские, и больше никаких?
   -- Никаких. Близости она не хотела.
   -- Значит, с вашей стороны все-таки присутствовало большее, чем просто дружеская симпатия?
   Роман нервно кивнул.
   -- Это играет какую-нибудь роль?
   -- Возможно. Жена догадывалась?
   -- Нет. Между мной и Лерой ничего не было. Это правда. Она мне нравилась, очень нравилась, но... она не хотела, категорически. Сначала я думал, что у нее кто-то есть, потом оказалось -- никого. Думаю, у нее вообще никого не было, никогда.
   -- Почему вы так думаете?
   -- Не знаю, я сужу по ее поведению, по разговорам. Похоже, она вообще испытывала нечто вроде отвращения к сексу.
   Олег удивленно вскинул брови. Так быть не могло. Все-таки нормальная девушка, со стабильной психикой,
   -- Она никогда не говорила вам, почему у нее такое отношение к сексу?
   -- Нет, -- Роман отхлебнул горячего чаю, обжегся и торопливо вдохнул через открытый рот. -- Мы никогда не разговаривали с ней на подобные темы.
   -- А вы пытались?
   -- Пытался, несколько раз, потом понял, что бессмысленно. Всякий раз она становилась до неузнаваемости агрессивной.
   -- Она никогда не говорила вам о своем детстве? О своих друзьях?
   -- По ее словам, у нее никогда не было друзей. Да, -- он поставил чашку и взглянул на Олега, -- знаете, а ведь она как-то упоминала, что мать водила ее к психиатру. Ну, к частному, естественно.
   -- И что? -- Олег насторожился.
   -- Не знаю, ничего, по всей вероятности. Во всяком случае, в психушку ее не посадили, как вы понимаете...
   -- А лечение? Может, проводилось какое-нибудь лечение? Может, он поставил какой-нибудь диагноз, она говорила об этом?
   -- Нет, точно, нет. Она сказала об этом как-то между прочим... так, к слову пришлось.
   -- А о чем шел разговор? -- Олег даже забыл о горячем чае.
   -- О матери, кажется. Она говорила, что мать -- стерва. Что будь у нее власть, она бы запретила иметь детей таким женщинам. Она бы их стерилизовала.
   -- Она так и сказала?
   -- Да, так и сказала.
   Задумайся, Седой!
   -- Насколько я понял, они не очень-то ладили. Лера говорила, что мать частенько запирала ее в кладовой, особенно если к ним кто-нибудь приходил.
   -- И приходили, конечно же, мужчины, -- полуутвердительно заметил Олег.
   -- Похоже, что так. Отец у Леры был моряком, частенько уходил в плавание. Сами понимаете, по полгода его дома не бывало.
   -- Ясно. Значит, Лера с матерью не откровенничала. А с вами?
   -- Она ни с кем никогда не откровенничала. Она и меня не считала близким другом, хотя доверяла мне. Знаете, она ведь оставила мне все свои дневники и рисунки.
   -- Она рисовала? -- удивился Олег.
   -- Да, и при чем великолепно. А что, разве у нее дома рисунков не нашлось? Я-то думал, вы там все перевернули вверх дном.
   -- Ну, во-первых, мать Леры никогда мне об этом не говорила, да к тому же следователь, который с самого начала вел дело, не считал это важным. Думаю, ее талант к убийству никакого отношения не имеет.
   Роман поднялся и скрылся в своей комнате. Вернулся он через пару минут, нагруженный двумя толстыми тетрадями, папками и двумя рулонами ватмана.
   -- Вот, берите. Может это поможет.
   Олег взял одну из тетрадей и открыл на первой попавшейся странице, где-то в середине.
  
   ...он ужасно кричал. Я видела, как они, выворачивая руки, волокли его по улице. Если бы у меня с собой был автомат, я бы их расстреляла! А Гранд говорит, что я еще не научилась держать себя в руках. И это после того, что они сделали со мной. Я их всех ненавижу! Кому я теперь нужна? Они причинили мне столько боли... они думают, что если нет признаков, значит все в порядке, значит ЭТО нас не калечит...
  
  
   Олег перелистнул и прочитал уже на другой странице:
  
   ...Грязь. Много грязи. Она всюду. Окурки, плевки, мусор и среди этого человеческие отбросы, нечистоты цивилизации, именуемые себя людьми. 4 -- вот наша беда, моя беда, моя боль и наш страх...
  
   -- Бред какой-то, -- пробормотал он. -- Вы это читали?
   Роман медленно покачал головой:
   -- Не люблю совать нос не в чужие дела. Понимаете, она отдала мне все это на хранение. Попросила подержать, пока не придет за ними.
   И дальше сплошная ахинея:
  
   Никогда не произноси формулы при чужих, которые хотя бы могут догадаться о содержании твоих слов. Никогда не смей даже намекать, какими способностями ты обладаешь, ты _ тень и никто не знает, кто чьей тенью является в действительности.
  
   Действительно ахинея. Олег перелистнул еще одну страницу и ошарашено уставился на ряды иероглифов. Что же это могло быть? На каком языке она писала все это? На китайском? Японском? Нет. Арабском? Да откуда в таком захолустном городишке, кто-то может знать арабский язык? Надо отдать Павлу, он парень башковитый, пусть слегка посоображает и даст заключение. Самому ему с этим никак не разобраться.
   -- Вы говорите, она сама принесла их? -- Олег не отрывал взгляда от строк. Что-то ему все это очень напоминало, но что? -- Когда это было?
   Роман задумался, недопитый чай стыл в чашке.
   -- Дайте сообразить... ага, я провожал двенадцатого... тринадцатого декабря.
   -- Тринадцатого декабря прошлого года? -- не поверил собственным ушам Олег, он даже подался вперед.
   -- Да, -- уверенно кивнул Роман, и вдруг до него дошло. -- Вы думаете...? -- он так и не закончил фразы.
   -- Я ничего не думаю, но это довольно странный факт. Вероятно, был кто-то, кто ей угрожал, грозил убить, она боялась этого человека, потому-то и принесла свои записи вам. Но вот вопрос, с чего вдруг они были так дороги ей? Почему она не хотела, чтобы они по нечаянности попали в руки матери или кого-то другого? Что в них особенного? Она ничего не говорила? Вы не уловили никаких намеков?
   Роман снова покачал головой.
   -- Нет, она просто пришла... кстати, это было уже поздно вечером, на ней была кофта... одним словом, она была одета так, будто кто-то подхватил ее у самого подъезда и привез сюда.
   -- Интересно, -- Олег заерзал на стуле. -- Весьма интересно. Может, у нее были еще какие-нибудь странности?
   -- Ну, были. Впрочем, как у всех нас. Она, например, очень боялась резких громких звуков, однажды у нее в руках лопнул шарик, так ее чуть истерика не хватила. Она испугалась до слез, как маленький ребенок.
   Роман о чем-то подумал и вдруг добавил:
   -- Да, кстати, она до безумия любила детей. Сначала, когда я с ней познакомился, все было нормально, она приходила к нам, пила чай, рассказывала анекдоты, ну, сами знаете, как это бывает в компании... а потом я стал замечать, что она не спускает глаз с детей. У меня их двое: старший -- Антон, и младшая -- Анютка. Через месяц они уже с ее рук не слазили. То она им книжки читает, то какие-то сказки рассказывает, то еще что-нибудь. А уж подарки им все время носила... -- Роман помолчал. -- Мне уж потом даже стало казаться, что она только из-за детей сюда ходит. Придет и сразу к ним.
   Олег хмуро таращился в одну точку, силясь свести все эти факты в целостную картину. Такое поведение характерно для старых дев, которые либо не могут рожать, но страстно обожают детей, либо потеряли своих детей по каким-то причинам. Но Лере буквально за неделю до убийства исполнилось двадцать, она училась в институте на третьем курсе, у нее никого не было, насколько явствовало из показаний свидетелей, и уж тем более она не могла потерять ребенка. Может, она не могла иметь его? Об этом он с ее матерью никогда не разговаривал. Насколько Олег знал, ни один гинеколог не может сказать: способна ли женщина рожать до тех пор, пока она не ведет активную половую жизнь хотя бы в течение года. Со слов Романа, она оставалась девственницей. Да и патологоанатом подтвердил. Так откуда же ей знать: способна она иметь детей или нет?
   -- Да, дети. А вы знаете, что за последний год в нашем городе пропало сто восемьдесят три ребенка в возрасте от трех до десяти лет, -- как бы между прочим констатировал Олег.
   -- Это много? -- наивно поинтересовался Роман.
   -- Чудовищно много. Обычно за год пропадает десять, ну двенадцать. Как правило, убегают из дома -- конфликты с родителями, немало несчастных случаев, иногда -- убийства, но потом тела все равно рано или поздно находят. Особенно весной, когда сходит снег. А в прошлом году была просто какая-то напасть. Дети исчезали с завидной регулярностью. Причем пропадали они не только из неблагополучных, как мы выражаемся, семей, пропадали из семей приличных. У одной женщины пропали тройняшки -- девочки пяти лет. Представьте себе горе матери.
   -- Нашли кого-нибудь? -- участливо поинтересовался Роман.
   -- Нескольких.
   Они помолчали.
   -- Кстати, а как вы с ней познакомились? Случайно, наверное? Насколько я знаю, Валерия не слишком любила вечеринки и компании...
   -- Да, на детской площадке. У нас тут, сами знаете, парк рядом. Я частенько туда хожу гулять с детьми, вот на площадке и познакомились.
   -- А она там что делала? -- Олег машинально полез в нагрудный карман рубашки, достал сигарету, сунул ее в рот, уже чиркнул спичкой... -- Извините, вы позволите?
   Роман вскинул брови: взгляд удивленный, как у встрепанного со сна пса.
   -- Да, пожалуйста, курите. Подскочил со стула, засуетился, полез в стол, потом подошел к шкафчикам, приподнялся на цыпочки, стал шарить по нему, достал тяжелую черную пепельницу в виде раковины, поставил на стол. Сел. Олег автоматически отмечал мельчайшие детали -- нервозность, смущение, порывистость в движениях.
   -- Давно бросили? -- спросил он, закуривая.
   -- Недавно, -- честно сознался Роман, кашлянул, не сводя взгляда с сигареты. Олег протянул пачку, предлагая. -- Нет, спасибо, -- потом все-таки взял сигарету и с удовольствием затянулся. И сразу словно бы в нем что-то расправилось. Успокоился, уселся поосновательней, нога на ногу, поигрывая пяткой шлепанцы, висевшей на одних кончиках пальцев левой ноги. Молчали несколько минут, и все это время Олег мысленно проигрывал в голове предыдущий разговор. Его заинтересовали три факта. Ее интерес к детям. Отвращение к сексу. И посещение психиатра.
   -- Отлично, а не могли бы вы рассказать мне поподробней, какие между вами сложились отношения?
   Стряхнув пепел, Роман пожевал губами воздух, точно пробуя его на вкус.
   -- Между мной и Лерой? Я же вам уже сказал: между нами ничего не было. Просто друзья и все.
   -- Но вы же настаивали на сексуальных отношениях, -- не мигая, смотришь в лицо человека, не отрывая взгляда, не давая ему ни малейшего шанса увильнуть. Это смущает, сбивает с толку, заставляет бояться.
   -- Во-первых, я не настаивал, -- голос спокойный, ровный, только где-то внутри, глубоко-глубоко, дал парень слабинку, дрогнул, поддался тревоге и сомнению. И не потому что испугался, а потому что неприятно ему с чужим человеком обсуждать свои взгляды на интимные отношения. -- А во-вторых, мы ведь были друзьями.
   -- А дружба обязательно должна включать секс? -- Олег отвел взгляд, затушил сигарету.
   -- Не обязательно, но может, -- Роман хмуро мнет окурок, тычет им в пепельницу, словно хочет вогнать в металл, вбить его в гладкую черную поверхность. Не нравится ему этот разговор. -- А нам обязательно обсуждать это?
   -- Не знаю, возможно, это выведет меня на какую-нибудь версию. Видите ли, у нас на руках убийство. И мы не в состоянии найти убийцу до тех пор, пока не определим мотив. Понимаете?
   Понимает, и даже кивает, но густые темные брови хмурятся, а карие глаза становится льдисто-холодными, отрешенными и далекими, словно вдруг из друзей они превратились во врагов.
   -- Хорошо, я расскажу. -- Роман бросает взгляд на часы. -- Только уже поздно.
   -- Хотите спать? Тогда может, завтра утром?
   -- Нет, какой уж тут сон, -- насмешка соскальзывает с искривленных губ, тает, оставив лишь слабый след в темных уголках. -- Если вы никуда не торопитесь, можете ночевать у меня. Все равно... -- он замолчал, несколько секунд с сомнением искал подходящих слов, но они все не приходили, Олег ждал продолжения фразы, а мысли не шли. Роман махнул рукой.
  
   13 июня. Суббота. 03.34, и Гранд рядом
  
   Никогда Олег не думал, что длинный разговор может оставить в нем такое надсадное чувство пустоты и беспомощности. Он вдруг ощутил себя наглым хамом, бесцеремонно вторгшимся в чужую личную жизнь. Он хотел лишь найти убийцу, а дело оказалось значительно запутанней и сложнее, чем представлялось на первый взгляд. Мерзко он себя чувствовал, гадко и гнусно. По роду службы ему приходилось копаться в чужом белье, перетрясать чужие страсти и страстишки, вскрывать старые, почти зарубцевавшиеся нарывы... но вот перед ним ее дневник. Олег покосился на коричневую общую тетрадь, лежавшую рядом с рукой на постели. Ему показалось: она начинает раздуваться и пухнуть. Она на глазах оживает, хмурится, что-то бормочет сквозь белые зубья листов, а потом с издевкой хихикает, потому что вся она -- сплошная загадка, которую ему пока что не одолеть.
  
   6.09.****
   Убить себя мало. Надо убить в себе. Это невозможно, пока ты жив. Боль, всякая боль страшна тем, что разрывает твое собственное "я" на тысячи кусочков. Она убивает лучшее и мешает тебе жить.
  
   Что это может быть? Сплошные вопросы без ответов. Что надо убить в себе? Жалость к другим? Любовь к ближнему? Или робость? Или, может быть, эгоизм?
   Олег приподнял тетрадь, снова открыл на уже прочитанной странице: вот оно!
  
   8.09.***
   Он умер, но умрет только в 74 года одиноким старцем. Умрет спокойно и пристойно, как и жил, уснет и больше не проснется. Ее рядом не будет, и грязная усталая постель долго будет служить ему последним ложем.
   Страх. Страх не перед смертью -- ее я уже пережила -- перед жизнью, такой жизнью. Жизнь -- это боль. Жизнь -- это последняя борьба с болью за право обладать собственным "я".
   Грязь. Много грязи. Она всюду. Окурки, плевки, мусор и среди этого человеческие отбросы, нечистоты цивилизации, именуемые себя людьми. 4 - вот наша беда, моя беда, моя боль и наш страх. Таких быть не должно. Они живут, но не умирают. Это самые живые из живых. Потому что время -- это смерть, но смерть может победить только время. Вне времени смерти нет. Ты будешь жить только после смерти. Тяжело быть мертвой среди живых, таких, как 4, плохой цвет, цвет гнили и болезни. Гниль преследует меня, бьет в самые уязвимые точки, внешне строит добро, но строит его на чужих костях.
  
   Почему обязательно "четыре", почему не пять, не десять? Впрочем, глупые он задает вопросы. Было бы здесь "восемь", он бы спросил, почему именно "восемь" а не одиннадцать и не двадцать пять. Олег чувствовал, что сунулся в нечто настолько сложное, отчего у него вот-вот крыша поедет. А может, уже поехала? Чтобы читать такое, надо иметь ясную голову, профессиональный взгляд и железные нервы. Но первое гнетущее впечатление от дневника не проходило. Все в нем было мрачно, хмуро и полно отчаяния.
  
   11.09.***
   Ходить по грязным лестницам, убегать от мерзости, все выше и выше, и все время чувствовать вонь за спиной. Но гниль на твоих руках, она в тебе. Она проедает все стены, прорывается сквозь любые преграды и гложет тебя изнутри. И как бы она не изменяла обличие, она продолжает оставаться гнилью. Гнилью человеческой души.
   Единственное светлое пятно -- Король. Я знаю, его конец -- расстрел. Они хотели, чтобы он отрекся, он этого не сделал. Я видела его перед казнью с цепями на руках, измученного, истерзанного. Он знал, на что шел. В другой колоде он умрет в 56 лет, оставив наследников и жену.
   Любовь. В его жизни ее было много. Она полна любовью. Мне не перепадает и тысячной доли. В другой колоде Он любит меня, в той колоде, где его расстреляли. Он сказал мне об этом перед смертью. Мы были вместе, но наши пути разошлись. Ушла из черного дома, спустилась по ступенькам и ушла, он остался, я вернулась в свою колоду. Расклад слишком жесток. Его называют здесь *****, но на самом деле он - 9. Черный, сильный, в нем -- смерть, потому что Он живет вне времени, вне понятий, привычных гнили. Даже во мне эта гниль слишком сильна -- я не воспринимаю Его, не понимаю Его до конца.
  
   Что значит "девять"? И как вообще можно воспринимать человека в качестве цифры? По каким ассоциациям? Олег закрыл глаза и попытался представить себе девятку: весь в черном худощавый парень глянул ему в глаза бездонно-черными пробоинами глазниц, закивал головой в широкополой шляпе, белозубо осклабился -- я плод твоего воображения. Люби меня и воспринимай таким, какой я есть.
   Олег торопливо открыл глаза. Но в сознании все еще стояло худощавое лицо неизвестного субъекта. Чтобы такое написать, надо быть... сумасшедшей. Олег представления не имел, какой она была в жизни, единственное, что он знал точно -- нормальной она не была.
   Олег вздохнул, повернулся на бок. Чужая мягкая постель раздражала его, раздражали редкие машины, проезжавшие по площади мимо телевышки, раздражало само осознание некой беспомощной взвешенности. Схватили его, подвесили за шкирку, точно щенка беззубого, и теперь он висит, связанный по рукам и ногам, и остается ему разве что брыкаться да вопить во всю глотку.
   Или нет? Вот он сидит, сидит в невысоком обшарпанном кресле, и двинуться не может, потому что в лаборатории у него слишком неудачно взяли пункцию спинного мозга, оставили калекой. Но им-то что? Они свое дело исправно исполняют.
   Что смотришь? никогда не видел свою облезлую бороду? Не видел рук, покрытых часоточными язвами? Как тебя зовут? Олег? Чушь! Имя тебе -- Гранд. Черные глаза под прямыми тонкими бровями, рябое от незаживающих язв, лицо. Что скрывает за собой эта твоя вечная ухмылка? Презрение к жизни? Пренебрежение болью, которая сопровождает тебя в каждом твоем движении? Спутница твоя, неразделенная участь, судьба... Много ли ты видел людей, оставшихся в живых после таких опытов? Будь счастлив, что ты еще жив. Хотя, разве можно назвать твое существование полноценной жизнью. Вот если бы тебе новое тело!
   Не сверкай глазами, не раздувай ноздри, как конь, застоявшийся в темной конюшне, а теперь вдруг почуявший свободу и свежий ветер. Не облизывайся и не воображай, что это новое тело дастся тебе с такой же легкостью, с какой ты завладеваешь чужими волями. Ты сейчас похож на кота. Облезлого, голодного и грязного, но если тебя помыть, если стереть с твоего тела эти язвы...
   Да, как бы ты чувствовал себя в чужом теле? Когда твои ноги ходят, руки двигаются, и ты свободен, как птица... не надейся, борьба будет жестокой... разум твой угасает, и каждый день промедления оттягивает желанную власть. И с тех пор, как умерла дура Валерка, прошло слишком много времени. А ведь ты ее предупреждал! Говорил, повторял сотни раз... и не жаль ее, совсем не жаль... здесь каждый день умирает куда больше сильных и по-настоящему нужных людей. Стоит ли жалеть чужое, подвластное тело? Но когда ей завладели, она была безвольна, она была подавлена и слаба, и уж это тебе хорошо известно. А теперь перед тобой твоя возможная вторая жизнь: вне твоего тела, но внутри твоего сознания...
   Борода разъезжается, оскаливая желтый рот:
   -- Привет, парень! Ты-то мне и нужен...
   Вздрогнув от нахлынувшего страха, Олег проснулся и тупо уставился в просветлевшую серость комнаты. Сон -- успокоено подумал он. Странный сон, но все же только сон. Он поднял руку к глазам, взглянул на часы. Половина пятого утра. Значит спал он всего час. Отлично, можно еще вздремнуть. Он перевернулся на другой бок и закрыл глаза.
  
  
   13 июня. Суббота. 15.23, и психоаналитик иногда может ошибаться
  
   Дождь кончился и теперь лишь серая, густая дымка вместо неба напоминала о мороси. Она готова была опрокинуться на Землю, распластаться туманом и заполнить собой мир, не оставляя в нем места ничему другому.
   Олег чувствовал не просто усталость, в нем за этот короткий день накопилось много всего мерзкого и подленького. Сначала разговор с Любочкой. Он крякнул и качнул головой, вспомнив ее бледное, пронизанное голубоватыми прожилками венок, лицо. Белокурые волосы, кудрявившиеся на висках, и коровьи, с густыми прямыми ресницами, глаза, удивленно и радостно распахнутые всему, что творится на этом свете.
   Почему он не видел ее настоящего лица, когда черт дернул его влюбиться в нее? Теперь Олег и сам удивлялся, как он вообще мог три года жить с этой... курицей. Было в ней нечто немыслимое, гадкое, кажется, она на все реагировала восторженно-изумленно, проливая обильные слезы всякий раз, когда действительность не соответствовала ее представлениям. Он давно хотел с ней порвать, уже года полтора, да все никак не мог. Она звонила ему, приходила, дарила бесконечные, опостылевшие подарки, он их сплавлял своим приятелям, а она к нему приставала: где вышитая подушечка и крем для бритья, где накидка на кресло и мундштук для сигарет. Но все, что дарила ему, носило печать ее рук. Он ненавидел мундштуки, он терпеть не мог мягкие подушки и накидки на кресла, потому что они все время съезжали, мялись и лоснились под затылком.
   Его все в ней раздражало, и то, как она радостно улыбалась, завидев его в дверях, и ее тихий, вкрадчивый голос... она кого-то ему напоминала, но кого?
   Олег усилием воли заставил себя выкинуть это из головы -- теперь не время. Теперь он должен думать только о работе.
   Да, не очень приятный сегодня денек. После Любаши был разговор с матерью Леры. Правда, она сразу же выложила все начистоту. Почему молчала? Ну как же? Откуда же она могла знать, что это может помочь следствию. Дрянь! Все ты знала! Олег уже не раз сталкивался с такими женщинами. Они все всегда знают, они обо всем имеют представление, вот только ведут себя по-особенному, прикидываются простушками и недотепами. Легче жить таким на этом свете, легче.
   И вот теперь он торопился к врачу психоаналитику, тому самому, у которого лечилась Лера. Да и не лечилась вовсе. Так только, сходила к нему пару раз.
   Подъезд уютный, респектабельный, чистый, такий Олег еще пока не видел. Странное производил впечатление этот дом -- словно бы из другого мира. И построен он ладно: аккуратно, кирпич к кирпичику. Старый дом. Послевоенный. Строился пленными японцами.
   А вот и второй этаж, Олег смерил оценивающим взглядом пузатую, блестяще-самодовольную черную дверь с вензелистым номером 12 и крошечным окошечком глазка. Он посверкивал в полутьме подъезда, оглядывал каждого приходящего, и как бы говорил: "нет, братец, рылом ты не вышел звонить в такую дверь". Профессорская дверь, она внушала робость и благоговейный трепет. Сам того не осознавая, прежде чем вдавить плавную и мягкую кнопку звонка, Олег машинально вытер ладонь о брюки. И когда его влажный палец коснулся изысканно-белой глянцевой кнопочки, внутри что-то мелодично забрякало. Шагов он не услышал, зато кто-то нараспев удивленно поинтересовался:
   -- Кто там?
   -- Евгений Васильевич, мне необходимо с вами поговорить. Откройте, пожалуйста.
   Олег уже приготовился войти, но дверь безмолвствовала. Она не хотела его пускать, ей было плевать на его проблемы. Она раздумывала, стоит ли ей до такой степени унижаться перед непрошеным гостем.
   -- Вам назначено? -- удивленно поинтересовался голос. Его обладатель явно недоумевал: какой же это нахал осмелился потревожить меня в законный выходной?
   -- Нет, но это очень важный...
   -- Тогда извините, запишитесь на прием...
   Дверь ликовала, дверь задирала нос и давала понять, кто здесь истинный хозяин. И в следующую секунду получила в пузо. Потому что Олег, немало разозлившись, саданул по ней кулаком.
   -- Откройте, иначе мне придется вызвать вас в милицию повесткой.
   Голос прозвучал жестко и безапелляционно. Дверь подумала, затем зашуршала и приоткрылась. В щель просунулась недовольная физиономия -- бледная, ушастая, встревоженные глазки-буравчики, впились в Олега пронзительным взглядом, измерили его вдоль и поперек, оценили, взвесили... одним словом, инвентаризировали.
   -- Старший лейтенант милиции Седой Олег Дмитриевич, -- по форме представился Олег, сунув в физиономию удостоверением. Сунул грубо, увесисто, пусть знают -- с кем имеют дело. Его какой-то там паршивой дверью не слишком-то и напугаешь.
   Высунулась худая, восковой бледности рука, цапнула удостоверение, дверь захлопнулась, и прошло не меньше десяти секунд, прежде чем она снова распахнулась, но теперь уже униженно прося прощения за задержку. И даже жалобно скрипнула, пропуская гостя в прихожую.
   Олег ее снисходительно простил, и не потому, что был таким добреньким, просто дверь эта была хозяйская. И сам хозяин, теперь стоявший перед ним с его удостоверением в руках, выглядел презентабельным и даже слегка надменным.
   -- Прошу вас, -- он пригласил в комнату небрежным движением руки, как бы между прочим, старого, давно надоевшего, приятеля. Так, по доброте душевной, с барского плеча. -- У вас проблемы? -- его маслянистый тенорок перекатывался, облипал, проникал в глубину сознания, в то время как жесткие черные глазки бурависто ввинчивали пронзительный взгляд в фигуру Олега, в его внешность, одежду, в каждую деталь его поведения и движения.
   Если все психиатры такие, то не хотел бы он оказаться на месте их подопечных. Он мысленно представил, как этот... кровосос вот этим самым слащаво-маслянистым тенорком внушает пациенту, как ему вести себя и как реагировать на жизнь. Его невольно передернуло. Он протянул руку:
   -- Позвольте мое удостоверение, -- холодно попросил он.
   -- Ах, простите! -- Евгений Васильевич зарделся. Его восковое лицо вдруг пробила порывистая краска, запылала, и потухла так же внезапно, как и вспыхнула. Он вернул Олегу удостоверение. -- Прошу, проходите.
   Олег снял ботинки и решительно направился в комнату. Диван и кресла, стоявшие здесь, производили то же самое впечатление, что и входная дверь: пузатые, наглые, по хамоватому-приземистые. Они походили на осанистых профессоров, привыкших вместе с хозяином оценивать его посетителей. Олег плюхнулся в одно из кресел. Его линялые джинсы должны были оскорбить лучшие чувства этого дорогого предмета обстановки, в нем сиживали не такие зады. Но ему на это было плевать.
   -- Итак, у меня к вам дело. И чем быстрее вы мне все расскажете, тем быстрее я уйду.
   Психиатр уселся на диван и озабоченно уставился на гостя. Не ладилось что-то в его поведении. Исчезла барская беспечность. Был он весь скомканный какой-то. Словно что-то в душе у него потерялось, и теперь он, встревоженный потерей, все ищет, да никак найти не может. Олег вдруг подумал, что на месте матери Леры он бы никогда не рискнул повести свою дочь к такому человеку. Почему? Он и сам не знал. По его собственным впечатлениям от западных книг и фильмов психиатр должен внушать доверие, чувство успокоенности и надежности, что ли, вызывать симпатию, а этот...
   -- А я ведь догадываюсь, о чем вы сейчас думаете, -- неожиданно бросил Евгений Васильевич. (громко сказано, назвать бы его Нюсей -- в самый раз. Длинная цыплячья шейка, торчащая из мягкого большого воротника стеганного халата, взъерошенные на затылке волосы, торчащие маленькие ушки и бородка -- намек на нее, она красуется на тонком подбородке до нелепости несерьезная, словно бы штрихами нарисованная темным фломастером.) -- Я вам не внушаю доверия, верно? Но знаете, это всего лишь избитый стереотип, что психиатр должен...
   -- Извините, что я вас перебиваю, -- резко оборвал Олег. -- Но у меня дело, не терпящее отлагательства. Я узнал, что Валерия К* ходила к вам на прием. Мне необходимо знать, по какому поводу она обращалась, какой вы поставили диагноз, если он был поставлен, и какое проводилось лечение.
   Губы подергались, Нюся откинулся на спинку дивана, закинул ногу на ногу, обнажая худые, неразвитые ляжки, и аристократическим движением восковой руки пригладил взъерошенные волосы. И это был уже совершенно другой человек. Аристократ, до мозга костей. И теперь даже его цыплячья шея казалась не такой уродливой, словно приобрела некую породистость.
   -- Вы что-нибудь слышали насчет врачебной этики? -- мягко осведомился он, именно осведомился: очень вежливо, очень ласково, словно перед ним сидит опасный больной.
   -- Слышал, -- Олег кивнул, и пружины кресла странным образом откликнулись на его хрипловатый голос приглушенным звяком. -- И все же вам придется рассказать. Валерия была убита в прошлом году, четырнадцатого декабря в Лисьем распадке. Я расследую это убийство, и может статься, вы -- единственная ниточка к разгадке.
   Наступила тишина. Настенные часы отстукивали секунды, басовито, гулко и в то же время отрывисто. Воздух наполнялся этим назойливым: ток-ток, ток-ток...
   Вскинутые брови хозяина квартиры хмуро сошлись на тонкой переносице, лицо состроило горестную гримасу.
   -- Мне очень жаль, но...
   -- Вы знаете, что за отказ помогать следствию вас могут привлечь к ответственности? -- доверительно сообщил Олег.
   Нет, хозяин квартиры этого не знал, он вообще слышал об этом впервые, и он совершенно не понимал, отчего вдруг лейтенант решил, будто он не желает сотрудничать с органами? Наоборот, он всей душой за. Но этика, врачебная этика, надо понимать...
   -- Я хочу знать всего две вещи: были ли Валерия больна? И второй вопрос, если больна, то какой диагноз вы ей поставили.
   Нюся молча протянул руку, большая табакерка словно бы сама легла ему в ладонь. Он достал сигару и предложил Олегу. Тот только отрицательно покачал головой.
   -- Хорошо, -- его маслянистый тенорок вдруг утратил доверительность и любезность. Теперь его обладатель скорее походил на бизнесмена. Рассудительный и до отвратительного логичный: -- Валерия была относительно нормальным человеком. Это я могу вам гарантировать, как опытный врач. Ну, конечно, если вообще существуют нормальные люди, -- он одарил Олега многозначительным взглядом. -- Могу сказать одно: для общества она не представляла никакой угрозы. А что касается отклонений в ее умственном развитии...
   -- Отклонений? -- нервно перебил его Олег. Он достал ополовиненную пачку и закурил. -- Значит все-таки они были?
   -- А у кого их нет? -- ответил вопросом на вопрос психиатр.
   -- Но позвольте, как же она тогда училась в институте?
   Нюся снисходительно усмехнулся, он снова вдруг превратился в эдакого аристократа, умницу и таланта, которому судьба уготовила неприятный момент: объяснять тупице суть своей работы.
   -- Отставание в умственном развитии и отклонения -- это совершенно разные вещи. Не заставляйте меня переходить на профессиональные термины. Все равно вы в них ничего не поймете.
   -- Ну хорошо, -- Олег уже начинал злиться, и профессорское кресло под ним раздраженно поскрипывало. -- Какие же у нее были отклонения?
   -- Вы когда-нибудь видели людей, которые пережили войну? Не просто войну, а именно бомбежки? Которые бы побывали в плену? Которых бы пытали, издевались над ними?
   Олег озадаченно помял в пальцах сигарету и с минуту помолчал, соображая. Нет, таких знакомых у него не было. Правда, был у него приятель, недавно вернулся из Афганистана, но в плен он не попадал, его только один раз контузило, и с тех пор крыша у него слегка поехала. Как напьется, так начинает молоть всякую чушь, то у него воздушная атака, то духи зашли в тыл.
   -- Да, есть один такой знакомый, -- нехотя признался он. -- Но при чем здесь Валерия?
   -- У нее все признаки синдрома войны. Она боится резких движений, громких стуков и хлопков. На прикосновение сзади у нее однозначная реакция: резко оборачивается и старается нанести удар -- по лицу, в живот, -- одним словом, куда придется... ведет себя очень агрессивно. Она не любит сидеть спиной к дверям, любым дверям, даже запертым. Она не переносит открытых дверей, она даже спит всегда лицом к двери, спит очень чутко и просыпается от каждого шороха.
   Олег недоуменно скривил рот, ну и что? Он тоже спит очень чутко, и тоже подскакивает от каждого шороха -- профессиональное. Это еще ничего не значит.
   -- Интересна ее реакция на различные шумы и картины. Она спокойно и даже равнодушно относится к музыке, балету, опере, но зато начинает страшно нервничать, когда показывают войну. Она настолько напрягается, что руки начинает сводить судорога. Она ненавидит все виды секса. Она не может смотреть на свадебные фотографии, на то, как люди целуются. Но в то же время обожает детей. Вид ребенка измученного, голодного, исхудавшего или болезненного доводит ее до истерических слез. Зато вид здорового малыша ее приводит в неописуемое умиление.
   Олег вдавил окурок в массивную хрустальную пепельницу. Психиатр сидел, откинувшись на спинку дивана, закинув ногу на ногу, и слегка затягиваясь. Массивная сигара в его тонких бледных пальцах казалась чем-то отрешенно-чужеродным. Словно нарост на больном дереве. Ему бы в руки длинную женскую сигарету, вдруг подумал Олег. Может он голубой? Эта мысль несколько поразила его своей откровенностью и ясностью.
   -- Но, насколько я знаю, ей никогда не доводилось переживать военные действия. Она жила в довольно благополучной семье. Отец, пока не ушел, просто боготворил ее. Мать, ну, конечно, с матерью у нее были не слишком доверительные отношения. Но как бы там ни было, откровенных ссор и драк между не было.
   -- Ее отношение и любовь к отцу я мог бы объяснить по Фрейду, но боюсь, у вас просто нет времени выслушивать теорию, -- улыбнулся. Улыбка разлилась на глаза, они заколыхались, засмеялись, крохотные черточки задергались в уголках, рассыпались по лицу, но в то же мгновение Нюся снова бросил на гостя серьезно-сосредоточенный взгляд. -- Да, она никогда не переживала войну, это правда.
   -- Значит, она...
   -- У нее совершенно очевидный синдром Кандинского-Клерамбо, -- долгая пауза и какое превосходство, достоинство во взгляде! Пальцы крутанулись, словно бы перебирая карты. Как мы вас?
   -- Давно играете? -- поинтересовался Олег, губы растянулись в вежливую улыбку. -- Преферанс? Очко?
   Аристократические брови вскинулись, на секунду задержались на бело-мраморном лбу и опали.
   -- Один -- один, -- Евгений Васильевич улыбнулся, и снова крошечные черточки рассыпались по лицу. Только теперь Олег сообразил, что этому человеку далеко не двадцать пять и даже не сорок. -- Люблю умных людей. Люблю профессионалов. -- Он подался вперед, выпуская густую струю дыма к потолку. -- У Валерии четко прослеживалось насильственное мышление. Однако уникальный случай: ее синдром носил идеаторный, сенсорный и моторный характер одновременно. Я достаточно понятно изъясняюсь?
   Олег усмехнулся.
   -- Вполне, но не мешало бы разъяснить, хотя бы слегка.
   -- Больной создает в воображении образ, который давлеет над ним. Больной воспроизводит чужие движения, слова, манеру говорить и двигаться. Этот образ -- доминанта в сознании больного. Иногда больной настолько занят своими переживаниями, настолько переключается на выдуманный образ, что почти полностью теряет собственную индивидуальность. Он как бы становится иным человеком, болезнь очень часто протекает подспудно, окружающим не заметна. Поэтому поставить диагноз довольно сложно.
   -- А почему вы, собственно, решили, что Валерия именно страдала этим самым синдромом Кандинского-Клерамбо? Насколько я помню, у нее был синдром войны, в начале нашей беседы именно это вы и упоминали...
   Аристократические брови вздернулись. Психиатр по достоинству оценил профессиональную цепкость памяти Олега.
   -- Верно, но это лишь следствие. Ее воображаемая героиня пережила тяжелые потрясения, над ней проводили какие-то садистские опыты в лаборатории, и этот образ давлеет над ее психикой.
   -- Вы пытались ее лечить?
   -- Не успел, -- худые плечи дернулись, словно сами собой, рука потянулась к пепельнице, стряхнула с сигары пепел седой горкой. -- Она была у меня всего четыре раза. Жаль. Она представляла собой уникальный случай.
   -- Она интересовала вас только в качестве редкого медицинского случая? -- Олег нахмурился, попытался изобразить на лице строгость, но не смог.
   -- Только не говорите, что вас она интересует, как человек, -- невозмутимо ответствовал психиатр. -- Вы занимаетесь ее делом постольку, поскольку она умерла насильственной смертью и вам поручено расследовать это преступление. Хотя, откровенно говоря, представления не имею, кому она могла перейти дорогу, -- и в тенорке вдруг зазвучали неподдельные человеческие нотки сострадания. -- При всей своей болезни она была совершенно безобидна.
   -- Значит, вы считаете, она спокойно могла учиться в институте, а потом, получив диплом, учить детей? -- Олег метнул на врача вопросительно-пронзительный взгляд.
   Ничего. Лишь легкое движение пальцами левой руки, словно игрок привычно перебирает колоду карт.
   -- Нет. Пожалуй, нет. Как утверждала мать, у нее последнее время были галлюцинации. Она разговаривала сама с собой, запершись в комнате. При этом она и не отрицала, что разговаривает, но объясняла, что у нее был ее приятель.
   -- Приятель? -- Олег слабо усмехнулся, задумался. -- Который способен проходить сквозь стены?
   Спросил и задумался. Да, не ладилось что-то во всей сцене ее убийства. Олег раз за разом мысленно прокручивал ситуацию: вот Валера спускается по лестнице, вот видит какого-то мужчину, бежит обратно, вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, вбегает в квартиру, захлопывает дверь... все, он бы не сумел до нее добраться. Он не мог вскрыть дверь, не мог ее и сломать. Почему? А если у него были отмычки? Нет, бред. На двери была цепочка, но Лера на цепочку не закрыла. Противоестественно. Нормальный человек обязательно бы это сделал, если ему грозит опасность, а она... она знала нечто такое, чего не знает он, Олег, чего никто не знает. Она знала, что эта хлипкая цепочка преступника не остановит, никак не помешает ему. Но ведь дверь не была сломана... и не была вскрыта... ее вообще никто не трогал. А может его первая версия верна? Может мужчина и в самом деле не хотел ее вначале убивать? Может он пришел поговорить, и она сама ему открыла... Ну да, а до этого, очертя голову, удирала от него, как сумасшедшая. Если только он ее не уговорил. Но на уговоры времени не оставались. Во всяком случае -- слишком мало. Несколько секунд с того момента, как она захлопнула перед его носом дверь и моментом, когда соседняя девчушка выглянула в глазок двери. Нет, не могла она ему открыть дверь. Он сам вошел.
   Олег тяжело выдохнул. В его сознании возникла странная мысль, совершенно нереальная, абсолютно иррациональная. Такое могло случиться только в одном случае: если мужчина мог просто проходить сквозь дверь... сквозь стену, если для него эти препятствия ничего не значили вообще. Тогда понятно, что соседская девчушка никого не успела заметить, на площадке и в самом деле уже никого не было. И быть не могло. Мужчина прошел... сквозь запертую дверь, погнался за Лерой... а потом? Куда они делись потом? забежали один за другим в кухню, он схватил со стола нож, а потом в одно мгновение оказались в Лисьем? Бред.
   Олег с усилием потер лоб. Такого запутанного и необъяснимого дела у него еще никогда не было. Все улики приводили к диким, нереальным выводам. И именно это его пугало, как тот бородатый, запаршивевший мужик -- его собственный двойник -- которого он видел сегодня во сне.
   И это еще! Нет, у него в самом деле крыша едет. Пора и самому обращаться к психиатру.
   -- Хотите кофе? -- неожиданное предложение выхватило сознание из закоулков мрачных мыслей. Врач по-мальчишески резво подскочил с пухлого дивана, упрыгал куда-то. -- Идите сюда! -- позвал он из кухни.
   Олег нехотя поднялся, потащился в кухню.
   -- Сейчас я вам заварю кофе. Вы как предпочитаете? Крепкий или не очень?
   -- Крепкий. -- Олег чувствовал себя разбитым. Он тяжело опустился на трехногий табурет, оперся локтями на край стола и на несколько секунд закрыл глаза. Черт бы побрал все это дело!
   -- Знаете, пока я буду его варить, я вам кое-что дам прослушать. Вам будет это интересно.
   Евгений включил плитку и поставил на нее джезву, потом исчез в комнате и вернулся через несколько секунд с магнитофоном и кассетой. Он поставил ее и повернулся к Олегу.
   -- Должен кое-что объяснить, прежде чем вы это прослушаете, -- он выдержал многозначительную паузу. -- Ассоциативный допрос, вот как называется то, что вам предстоит услышать. Вскрывает подсознание человека. Я даю слова, больной, не задумываясь, называет первые попавшиеся ассоциации. Вот давайте попробуем, -- он присел на край стола и сверху вниз посмотрел на Олега. -- Только отвечайте, сразу и не бойтесь показаться смешным -- это важно, -- точеный указательный палец взлетел в воздух и на секунду угрожающе замер. -- Готовы?
   -- Готов.
   -- Дерево, -- начал врач.
   -- Трава.
   -- Вино.
   -- Красный.
   -- Гранат.
   -- Камень.
   -- Булыжник.
   -- Мостовая.
   -- Сами понимаете, это лишь проба пера, -- ушастый усмехнулся. -- По такому короткому отрывку трудно о чем-то судить. И все же, вы воспринимаете вещи так, как они воспринимаются большинством нормальных людей. А теперь послушайте, как воспринимает их Валерия.
   Он щелкнул кнопку.
   -- ...отвечай, не задумываясь. Дерево -- Виселица -- Трава -- Руки -- Пальцы -- Кровь -- Красный -- Мостовая -- Грязь -- Нож -- Серый -- Труп -- Голова -- Топор -- Палач -- Король -- Дворец -- Тюрьма -- Решетка -- Смерть -- Дом -- Облава -- Больница -- Резать -- Врач -- Боль..., -- тихо, с надрывом, а потом воплем, закатываясь в истерике: -- Боль, боль, боль...
   Щелкнул выключатель. Олег невидяще смотрел перед собой в пустоту, не замечая ни кухни, ни психиатра рядом с собой. Что, ЧТО должна была пережить эта девочка, если у нее такие ассоциации!? Дерево -- виселица! Но не могла же она жить во время Второй Мировой? Нет. Значит что? Этот самый синдром Кандинского-Клерамбо? Но откуда? Откуда вдруг образ человека, прошедшего через такое? Что с ней делали там, в лаборатории эти, так называемые врачи, если она в исступлении орала, заходясь болью.
   Олег машинально полез в карман, вытащил сигарету, с чувством затянулся и только теперь почувствовал, что начинает приходить в себя.
   -- Думаю, объяснять много не придется. Случай до уникальности очевидный. Она ассоциировала себя с неким воображаемым человеком, который жил или живет в очень опасном, агрессивном окружении. Обратите внимание: решетка -- смерть. Тема смерти доминирует. Особенно это хорошо заметно вначале.
   -- Но почему трава у нее ассоциируется с рукой? -- Олег даже не заметил, как кучка пепла упала на пол.
   -- Рука на траве, окровавленная рука на траве. А красный цвет ассоциируется с мостовой, потому что она часто видела кровь на мостовой. Именно отсюда грязь -- нож, и отсюда же серый -- труп. Труп на сером асфальте.
   Олег с трудом поднялся, вернулся в комнату за пепельницей. Сейчас она казалась ему особенно тяжелой, словно весила целую тонну. Нелепость. Вот как это называется. У него не проходило чувство нереальности. Как в тот раз, на лестничной клетке, когда перед ним стояло трое верзил. Раздвоенность. Вот что не покидало его последнее время, с того самого мгновения, как запыленная любительская фотография слетела со шкафа прямо ему на ноги. И в тот самый момент, когда он поднял ее и поднес к глазам, ему вдруг стало страшно, будто в ту секунду все в этом мире перевернулось с ног на голову. Чушь какая-то, и от нее он никак не мог отделаться. Он был логиком по своей сути, но то, что он прочел сегодня ночью в дневнике этой девочки, никак нельзя было объяснить логически. Бред какой-то... стоп! Король! Откуда он? Там, в дневниках, и теперь здесь... Единственное светлое пятно - Король. Я знаю, его конец -- расстрел. Они хотели, чтобы он отрекся, он этого не сделал. Я видела его перед казнью с цепями на руках, измученного, истерзанного. Он знал, на что шел. В другой колоде он умрет в 56 лет, оставив наследников и жену. Услужливо всплыло в памяти. Запрыгали буквы, стали расползаться, бледнеть, тускло светясь во тьме закрытых глаз. Олег не понимал, что это могло значить. Короля пытались заставить отречься от престола, а когда не вышло -- расстреляли. Какая-то иная реальность? И в этой реальности этот самый король любил ее. Бред. Фантастика. Неужели же ее воображение сыграло с ней такую злую шутку? Единственное объяснение: она и в самом деле была психически больна. Сказать или нет?
   -- Ну вот и готов наш кофе, -- Евгений появился в дверях, толкая перед собой небольшой столик на колесиках. Когда это он все успел? Олег с удивлением отметил ту аккуратность и педантичность, с которой врач накрыл столик. Кофейник, сахарница с серебряными щипчиками, молочница, в которой желтели густые, тягучие сливки, две крошечных чашечки из настоящего китайского фарфора. -- Прошу, -- он подкатил столик к дивану и приглашающе махнул рукой. Аристократично, даже изысканно.
   -- Не уверен, стоит ли это говорить, но все же скажу, -- неожиданно произнес Олег, грубо вдавливая дымящийся окурок в пепельницу. -- Ко мне в руки попали Валерины дневники.
   Врач застыл, потянувшись к кофейнику, глаза-буравчики вонзились в Олега, вспыхнули, в нем проснулся профессиональный интерес.
   -- Что-нибудь интересное?
   -- Да, она считала себя мертвой.
   Молчание.
   -- Вам нечего мне сказать?
   -- Я слушаю. -- Евгений опустился на диван, подбородок вскинут, глаза прищурены. Он весь -- внимание.
   -- По какой-то причине она считала себя мертвой среди живых. Она видела сны, и не только. Она считала, что уже давно умерла, только, честно говоря, не понимаю, как вообще такая мысль может прийти в голову нормаль... живому человеку, -- Олег демонстративно пожал плечами.
   -- Ничего не могу вам сказать определенного. Вероятно, это связано с ее синдромом. Вероятно воображаемый человек, личность которого доминирует в ее психике, умер -- скорее всего в ее воображении -- конечно, может он существовал и на самом деле и умер на ее глазах, может она была влюблена в него и известие о смерти потрясло ее. Может существовать нескончаемое количество логических объяснений такому феномену. Я -- врач, я не могу основывать свои выводы на словах постороннего человека, непрофессионала. Мне нужны факты со всеми подробностями. Сны в деталях, мысли, ассоциации. А это можно узнать только от самого больного. Поймите меня правильно, -- вежливая улыбка. Он бросил ее вскользь, как бы невзначай, потом кивнул на кофейник: -- Прошу. А то остынет.
  
   13 июня. Суббота. 18.38, не всегда беседы бывают приятными
  
   -- ... нормальных людей, в идеальном понимании, не существует, -- Евгений Васильевич говорит вкрадчиво, даже ласково. Точно наставляет любимого ученика, глаза-буравчики улыбаются, взгляд ускользающе изменчив, он то впивается в тебя, оценивает каждый твой жест, то вдруг отрешенно замирает, словно льдистая тишина зимней тайги. И ничто не проникает сквозь холод отчуждения: ни следа чувств или эмоций. А потом вдруг вспыхнет, заискрится, и сразу глаза станут такими теплыми, ласковыми, точно долгожданный огонь костра после утомительного дня под дождем... -- ...у каждого человека есть определенные отклонения в психике. И это тоже нормально. Главное, чтобы эти отклонения находились в рамках общепринятых... правил и традиций, так будем говорить...
   А вот сам-то он нормален? Олегу никогда не приходило в голову считать себя ненормальным, но и до золотой середины ему далеко. Ему всегда казалось, что ему не хватает выдержки и хладнокровия. А сейчас и подавно. Он всегда напоминал сам себе эдакого щенка, которого спустили с привязи, и он мечется из стороны в сторону, потому что интересен ему весь свет. Чем он только не занимался... йога, каратэ-до, у-шу, голодание... легче сказать, что он не перепробовал за свои двадцать восемь лет. И что? К чему пришел? К совершенной пустоте? К Любаше?
   -- ...в сущности, если разобраться, нормальны только компьютеры с их абсолютно запрограммированным и логическим мышлением. Человек же мыслит иррационально, алогично, особенно люди эмоциональные, несдержанные... и особенно в чрезвычайных ситуациях... почему так часто люди гибнут по собственной глупости, запаниковав или совершив ошибку...
   Иррационально... сон... Валерку не жалко... я ей сто раз говорил, сто раз повторял... да и зачем ее жалеть, она погибла по собственной глупости...
   Что он говорил ей? Что повторял ей сто раз? Чего нельзя было делать? За что ее убил тот мужик, погнавшись за ней с ножом?
   Олег на секунду прикрыл глаза, чувствуя, как кто-то нагло обосновался у него на ноге. Переполненный автобус тошнотворно швыряло, бросало из стороны в сторону, покачивало и трясло. Какой-то мужик справа дышал Олегу в ухо застарелым перегаром, женщина сзади то и дело била его по ногам сумками, девчушка слева строила глазки, хлопая длиннющими ресницами, на которых налипла целая тонна туши.
   Зачем все это? Она ведь молода, всего лет пятнадцать. Зачем ей краситься? Почему в человеке так силен иррационализм? Сначала он стремится побыстрее повзрослеть и выглядеть постарше, а потом начинает молодиться. И все это зачастую доводит до полного абсурда. Да, люди чаще всего руководствуются именно собственными эмоциями, и действуют иногда неадекватно сложившейся ситуации. Повинуясь импульсу.
   Олег и сам это знал. Вот в том же декабре, и тоже пятнадцатого числа, они взяли одного пьяницу: ножом зарезал собственного пасынка. Напились, не поделили бутылку, отчим схватил нож и -- хрясь... перерезал парню горло... потом испугался, испугался насмерть, бросил, сбежал, оставил труп в доме... каково было матери, когда она пришла с работы и увидела...
   Олег нахмурился, в глубине души вдруг вскипел страх, заметался, забился, словно крыса в западне, ища выхода. Господи! Она же писала об этом! Она же писала об этом в своем дневнике!
   Он нетерпеливо глянул через плечи пассажиров -- еще одна остановка. Стряхнул со своих ног нахала, и стал пробираться к выходу.
   -- Вы не сходите?
   -- Нет.
   Скорее, скорее! Пока мысль еще ясна и не дает покоя. Скорее, скорее домой, к заветному дневнику. Посмотреть, посмотреть, когда именно она это записала. Но то, что запись была сделала задолго до ее смерти, в этом Олег нисколько не сомневался.
   -- Да куда ж ты так прешь!? -- толстая тетка с сумками взбешенно взвизгнула, толкнула Олега, грубо, намеренно поддев в бок локтем.
   Стерва! Олегу хотелось ответить ей тем же, но вот автобус затормозил, двери со скрипом открылись... бегом, бегом... он спрыгнул с подножки и вовсю понесся вниз по улице, мимо магазина, перебежал почти под самыми колесами КамАЗа, заскочил в подъезд, на ходу сунул руку в карман, ища ключи, быстрей! Ключ ловко вошел в замочную скважину, один поворот пальцев, дверь распахивается, времени нет!
   -- Ну, оглашенный! -- Мария Дмитриевна наподдает ему по ногам мокрой шваброй. -- Сроду по человечески не ходил! Все носится, все носится! И когда только остепенится! Женился бы что ли! Глядишь -- за ум бы взялся!
   Барабанят слова по его следам, гонят по длинному узкому коридору, натыкаются на дверь комнаты, колотятся в нее, а потом вместе с Олегом влетают внутрь, и начинают метаться по углам, раскалываясь на мизерные частички... Где? Где?
   Олег останавливается, окидывает неприбранную комнату цепким взглядом. Вот! Кидается к дивану, хватает тетрадь, начинает лихорадочно листать... Мелькают страницы, записи, иероглифы, маленькие рисунки и какие-то столбцы цифр... ага, вот оно!
  
   27.07***
  
   Сегодня я была в мертвом доме. Это совсем не страшно. Декабрь, пятнадцатое, я вышла из дома в одном халате и в тапочках на босу ногу. Я иду мимо пивзавода, перехожу речку, и по полю, к Лисьему... сугробы высокие, но я снега не чувствую, не чувствую и холода, небо сумрачное, тучи висят низко-низко, того и гляди пойдет снег, но это меня тоже не пугает. Я поднимаю глаза, а вижу перед собой огромное грязно-желтое здание с бесконечными рядами черных окон. Они все одинаковые, страшные, смотрят на меня выжидающе, словно бы я от них и уйти не могу.
   И ведь знаю я, что нет этого здания, что это только одна видимость, одна стена, за которой ничего нет, и вроде бы даже сквозь это здание вижу я сопки и дорогу, а потом я подхожу к крыльцу, оно маленькое, всего три ступеньки. Сажусь на верхнюю и сижу. Чего жду? А потом дверь открывается и выходит женщина. Невысокая, полная такая, в белом старом халате, в шлепанцах и белой косыночке, из-под косынки пробиваются седые пряди на висках, но это ее совсем не портит. И глаза у нее голубые, глубоко посаженые, добрые-добрые, в обрамлении мелких морщинок, губы пухлые, а на верхней губе маленькие светлые усики, старческий пушок. Она гладит меня по голове, ласково-ласково, улыбается мне, и я вижу, что зубы у нее, как у молодой -- белые, ровные, сверкающие, точно снег в феврале...
   -- Пойдем, деточка.
   Она мне говорит _ деточка. Впрочем, для нее я _ деточка. Так оно и есть. И вот она заводит меня в здание, и сразу же ведет на третий этаж, заводит в палату, в которой лежат девять человек. Посредине лежит беременная женщина. Молодая, совсем еще молодая, может года двадцать три -- двадцать четыре. Длинные темно-каштановые волосы разметаны по белой подушке, гигантский живот вспучился, она смотрит на меня серо-голубыми глазами, непонимающе смотрит, отрешенно, но ни муки, ни боли на ее лице нет. А рядом лежит маленький мальчик, только что родившийся, лежит он в кислородной камере, подведены к нему проводки, дышит с трудом, и глазки у него такие умные, такие отчаянно взрослые, что мне становится не по себе. А еще здесь лежит старик, худой-худой, кожа да кости, на нем полосатая зелено-розовая пижама, а водянистые глаза старика ничего не выражают, рот провалился, словно он пытается всосать в себя всю кожу лица, да ничего у него не получается.
   Нянечка подводит меня к той постели, что у стены и говорит:
   -- Это теперь твое место, детка. Посиди пока, я сейчас тебе белье сменю.
   А я у нее и спрашиваю:
   -- А почему здесь лежат разные люди: ребенок вон, женщина молодая, старик...?
   А она мне отвечает:
   -- Так это все, кто сегодня помер. Ты подожди, детка, я сейчас вернусь.
   И уходит. Я сажусь на постель. И вдруг вижу у противоположной стены напротив лежит парень, лежит спокойно так, смотрит в стену, потом садится на постели, спускает голые ноги, начинает тапочки искать. И тут я узнала его. Димка Васильев, знакомила нас Галька, когда я однажды была у нее на вечеринке. Я его по имени зову, а он мне не отвечает, словно и вовсе не слышит. Встает, скользнул сквозь меня взглядом, развернулся и вышел из палаты. И тут какая-то девчонка заглядывает в дверь и говорит мне:
   -- Слушай, пришли там к тебе. Спустись.
   Спрашиваю:
   -- Кто?
   А она уже исчезла. Выходу в коридор, там -- никого. Спускаюсь по лестнице на первый этаж, там тоже никого, подошла к двери, выглянула наружу -- никого. Вышла на крыльцо, оглядываюсь по сторонам, и тут замечаю, что нет здания, ничего нет, только заснеженное поле, тучи над самой головой, ветер тянет холодом.
   Больше ничего я не видела. Гранд сказал, что еще не время. Смерть подержала и отпустила.
  
  
   Олег несколько минут сидел в задумчивости. Он еще и сам толком не понимал, что дает эму эти знания. Действительно ли Валерия видела этот сон, или это просто галлюцинация... Гранд сказал, что это была смерть -- ласковая, добрая... может, Валерия именно так и представляла смерть? Она ведь писала, что в ее душе нет страха перед смертью. Есть страх перед жизнью, такой жизнью ... но какой именно? Что она имела в виду? И если она в самом деле видела сон, то бывают ли вообще вещие сны?
   Олег почувствовал, как лоб и ладони начинают потеть, нехорошо, липко. Противное чувство страха завозилось где-то подспудно, изнутри вгрызаясь в сознание. Бросить это дело! Бросить к чертовой матери! Закрыли его, и слава Богу, что закрыли! Незачем его ворошить.
   Олег нервно вытащил из кармана куртки пачку сигарет, выпихнул одну, затянулся, машинально поднялся и направился в коридор, к телефону. Зачем он это делает? Он и сам не знал. Он бездумно набрал номер Куркова...
   -- Серега? Привет, слушай, у меня к тебе дело на миллион. Подними документы. Мне нужны все умершие и убитые за пятнадцатое декабря прошлого года... нет, не только, все... больные, умершие от старости... Серега, ну будь человеком... слушай, ну позарез нужно! ...черт! ... ну и что ...еще как срочно! срочней не бывает ... ну ладно, спасибо тебе. Жду.
   Он положил трубку и на секунду замер у телефона. Тряпка Марии Дмитриевны ритмично ширкала по деревянному некрашеному полу: шир-шир, шир-шир... Это не раздражало, это вдруг всколыхнуло ассоциативную картину: грязный, вонючий полуподвал, сломанная железная кровать в углу, а на ней изможденное, уставшее от боли, скованное неподвижностью, тело человека... его тело... оно слишком дорого ему, слишком ценно, он не может потерять его раньше времени. Вот когда в его власти будет чужая воля, вот тогда он сможет спокойно умереть, оставить этот мир и отдать свое дело в надежные руки.
   Олег тряхнул головой и с изумлением почувствовал, как сигарета жжет пальцы. Горка пепла красовалась на свежевымытом полу. Он торопливо достал носовой платок, наклонился, вытер ее и ушел в комнату. Сел на диван. Сосредоточенно затушил окурок, закурил новую сигарету, но никакого удовольствия от курения уже не получил. Он затягивался машинально, все мысли блуждали в потемках лабиринта, выбраться из которого он мог только одним способом: побыстрее прояснить дело. Он ждал звонка от Куркова и думал о том, что он будет делать и какие выводы строить, если вдруг окажется, что сон Валеры полностью совпадает с реальностью. Что вообще должно случиться, если вдруг она ясно предвидела кто умрет в этот день? Как должен чувствовать себя при этом разумный человек, привыкший опираться в собственных суждениях не на интуицию или эмоции, а на голые факты.
   Но что такое интуиция? Это подсознательное знание скрытых фактов. Они не выплывают на поверхность, они слишком сложны и запутаны -- и вслух их не объяснить... Вслух... язык слишком беден, он не может передать всей гаммы чувств и эмоций, даже если человек владеет родным языком в совершенстве, а если нет? Он -- нем. Он говорит, пытаясь передать услышанное или увиденное, но передает лишь часть информации, крошечную часть... Каково это, когда ты видишь грязно-желтый фасад здания с прямыми рядами черных окон и в то же время ощущаешь реально и отчетливо, что этого здания нет в помине, что это один лишь фасад, и сквозь него видна дорога... Это нельзя передать никакими словами, это можно лишь попытаться представить... Знающий молчит, говорящий -- не знает...
   Зазвонил телефон, Олег сорвался с дивана, швырнул окурок в пепельницу на столе, схватил блокнот с ручкой и выбежал в коридор. Зацепил коленом за дверь, пребольно ударился. Телефон звонил. Он схватил трубку...
   -- Алло?
   -- Олег, ты? -- голос Сергея был бесстрастен и монотонен, как у компьютера. -- Выяснил. Записывай: Гребенников Александр Кондратьевич, 84 года, умер в четыре часа утра, остановилось сердце. Желудева Антонина Вячеславовна, 22 года, умерла в семь утра во втором роддоме, пост родовое маточное кровотечение; Васильев Дмитрий Александрович, 23 года, убит приблизительно в двенадцать дня собственным отчимом во время пьяной драки; недоношенный семимесячный младенец, без имени, четыре дня от роду...
   -- Хватит.
   Слушать это было невыносимо. Они все умерли всего на несколько часов раньше, чем погибла Валерия. Это ясно, как божий день. Олег закрыл глаза, прижал веки ладонью, в голове мутилось, мысли осыпались, засохшие, хрупкие, словно листья осенью. Горечь, злоба...
   -- Я все понял. Спасибо.
   Он положил трубку и несколько секунд стоял, ничего не видя, ничего не слыша вокруг себя... Медленно, медленно, всплывали в сознании строчки незнакомого стихотворения:
  
   Многострадальная Земля,
   Мы все расколоты на части,
   И нет гармонии и счастья,
   Пока мы тень самих себя...
  
   Олег вернулся в комнату, опустился на диван и едва не схватился за голову. Что с ним происходит? Он ведь был готов к этому. Нет надобности разыскивать могилы этих людей или их семьи, нет надобности искать их описание или фотографии, он был уверен, что Лера во сне видела именно тех, кто в самом деле скончался пятнадцатого декабря. И это уже не укладывалось ни в какие рамки логического мышления.
   Звонок в дверь. Кого еще черти несут? Олег поднялся, направился к входной двери, открыл, на пороге стоял Юрка Кушаков, в простонародье Кушак.
   -- Привет, Седой!
   Хлопнули друг друга по рукам.
   -- Привет. Каким ветром?
   -- Попутным.
   Прошли через весь коридор, в комнату. Дверь со стуком захлопнулась.
   -- Послезавтра все наши за город катят. Едешь?
   -- Культурная программа?
   -- По минимуму.
   Закурили. Юрка привычно сгреб с кресла вещички, скинул их на пол, нисколько не церемонясь. В другое время Олег обязательно что-нибудь сказал бы по поводу его нахальства. Сейчас он молчал, тупо уставившись в пустоту. Все его мысли плыли в своем собственном русле, уходили в глубину, и снова выкатывали на поверхность.
   -- Эй, вью! -- Юрка пронзительно свистнул. -- Ты где?
   Олег вздрогнул, уставился на друга, нахмурился.
   -- Ты на колесах?
   -- На колесах.
   -- Можешь хорошее дело для друга сделать?
   -- Слушай, не нравится мне все это. Что с тобой? У тебя же отпуск. Какого черта? Какие могут быть дела?
   -- Надо, понимаешь?
   -- Понимаю.
   Юрка поднимается, на его почти женском лице написано раздражение и разочарование.
   -- А я, между прочим, пупырек притащил, думал -- посидим...
   -- Не могу, -- Олег прижимает руки к груди, в его сознании теснится странное чувство отрешенности, словно происходит все это не с ним, а с кем-то совсем другим. Его двойником, что ли.... из иной реальности... -- Извини. Правда, очень нужно. Подкинь до Пашки.
   Вьють!
   -- Ну ни хрена себе! Это ж через весь город тащиться! -- округляются Юркины глаза, раздражение сменяется возмущением и злостью.
   Олег и сам не понял, как это произошло вдруг. Ухватил друга за лацканы куртки, подтянул, нос к носу.
   -- Надо, понимаешь? Очень надо.
   Страх мелькнул в Юркиных черных глазах, мелькнул и исчез. Странный ты Седой, странный. И чем дальше, тем больше в тебе странности. Работа на тебя, что ли, так действует? Лечиться тебе пора, брат, лечиться.
  
  
   Пашка лениво открыл дверь, глянул на приятеля и тут же кивнул в сторону собаки:
   -- Погуляй со зверем.
   -- Дашь на дашь, -- деловито предложил Олег, его хмурое выражение лица нисколько не изменилось. -- Надо кое-что посмотреть и определить, на каком языке написано.
   -- И всего-то?
   Пашка расплылся в пренебрежительно-презрительной улыбке, круглая физиономия стала еще круглей, щеки растянулись, точно опухли. Он сейчас напоминал хомяка, который забил в рот целый килограмм крупы.
   -- Не говори "гоп", пока не перепрыгнешь, -- предупредил Олег, вытаскивая из-за пазухи коричневую тетрадь и протягивая ее Пашке. -- В середине.
   Зверь смотрел на Олега преданными карими глазами. Рыжие бархатные уши едва ли не волочились по полу. Олег никогда не мог понять, зачем Пашка держит в тесной комнатке общежития этого старикашку. Было этому бассет-хаунду лет восемь, если не больше, ходил он медленно, едва переваливаясь с боку на бок, а в его умных глазах, казалось, заключалась вся скорбь мира. Сам бы он никогда такой собаки не завел. Если кто ему и нравился, так это немецкие овчарки. И не эти, лопоухие, мордатые остолопы, вечно похожие на щенков-переростков, а настоящие -- приземистые, крепкие, широкогрудые с мощными лапами. И Олег сказал сам себе, что как только получит квартиру, сразу же обзаведется свирепым и суровым псом. Он считал, что собака должна быть большой и сильной. Функциональной, что называется. Она должна защищать и охранять жилище, иначе ее незачем держать. Поэтому сентиментальная привязанности Пашки к этому некудышнему старику казалась ему по меньшей мере смешной. Что толку в собаке, если она не только не подчиняется твоим командам, так еще и ведет совершенно бессмысленный образ жизни. Он был уверен, что если бы кому-нибудь даже и пришло в голову ограбить Пашкину комнату, то это мог бы сделать любой. Зверь просто в очередной раз приподнял бы голову, открыл глаза, скосился бы на посетителя полный скорби взгляд и снова завалился спать.
   Олег надел на него поводок и потащил к двери. Зверь бросил печальный взгляд на хозяина и со вздохом подчинился.
   Пашка закрыл за ними дверь и открыл тетрадь. Он пролистал несколько страничек и, наконец, наткнулся на запись, о которой говорил Олег. Он несколько секунд смотрел на нее с совершенным недоумением, потом машинально опустился на кушетку, положил перед собой тетрадь и уже хмуро уставился на иероглифы. Это звучало смешно, но он и в самом деле даже представить себе не мог, что это был за язык.
   Он сразу определил, что это не иероглифы, в прямом понимании этого слова. Эта была замысловатая вязь, некая дурная смесь арабских завитков, китайских и японских знаков, математических символов и греческих букв. Каждый значок явно означал букву, но вот понять...
   Он поднялся, прошелся по комнате, сунул в рот "Холлс", посмаковал мятный привкус, затем снова подошел к тетради. Нет, ошибиться он не мог, этот язык ему и в самом деле был совершенно незнаком. Хотел он того или нет, а ему придется просить помощи в Ленинградском университете, где он когда-то учился. Павел надеялся только на то, что его там еще не забыли, все-таки хорошие отношения с преподавателями не такое уж маленькое дело. Конечно, он мог обратиться в университет восточных языков, но почему-то у него не было уверенности, что это именно язык одной из восточных стран. Уж слишком странными и до непривычности неправильными казались иероглифы. Некоторые наполовину опускались под строчку, но Павел был убежден, что это не просто небрежность писавшего. Он пролистал тетрадь и сумел убедиться, хозяин дневника писал всегда очень аккуратно, выводя каждую букву.
   Ему даже стало любопытно, чей же это дневник? Он повертел его в руках, словно на нем мог стоять обратный адрес и фамилия владельца. Ничего такого не найдя, Павел почувствовал себя совершенно заинтригованным. Черт, такое с ним впервые. С того самого дня, как он закончил университет и по распределению попал сюда работать, у него никогда не возникало никаких осложнений. Он знал пять языков, в том числе три европейских и два восточных: японский и арабский. Его очень ценили на кафедре, он готовит к печати сборник своих статей по ***сравнительной лингвистике***, но черт побери, как бы его знания в области языков ни были сильны, он даже представления не имел, на каком языке были написаны эти строки.
   И если бы это была цитата из какой-нибудь древней книги, понятно, тогда бы запись была сделала в одном месте, немного, пусть страницу -- две, не больше. Но, насколько он сумел заметить, записи делались изо дня в день.
   Дверь распахнулась без стука, и в комнату вошел Олег, таща на поводке Зверя.
   -- Ну как?
   Павел молча встал, подхватил бассета под живот:
   -- Сейчас, -- и вышел из комнаты.
   Олег с сомнением посмотрел на открытую тетрадь. Не нравилась ему Пашкина реакции. Он всегда считал своего приятеля настоящим полиглотом. Когда ему понадобилось прочесть статью на чешском, кто его выручил? Пашка. Он просто сел, прочел ее и почти досконально пересказал содержание без всякого словаря. Олег за всю свою жизнь не мог выучить даже английского, он с трудом волок его в школе, а уж потом... потом было не до языка, и он всегда уважал людей, которые хоть немного петрили в этом деле. Олегу иногда казалось, что он вообще не способен выучить даже собственный родной язык. Иногда он замечал, что пишет с ошибками. Пашка на это всегда философски замечал:
   -- По сложности русский уступает только китайскому, так что радуйся, что ты не китаец. И радуйся, что ты не англичанин и не немец, а то бы пришлось тебе учить русский, как иностранный...
   Олег передернул плечами, стащил куртку, повесил ее на скромный крючок у двери, затем стянул кроссовки. В дверь постучали. Он открыл, на него глянула любопытная физиономия студента. Всклокоченные волосы торчали в разные стороны, густая рыжеватая щетина покрывала половину лица и шею. Парень явно собирался отращивать бороду.
   -- Тебе чего?
   -- А Павла Андреевича нет?
   -- Нет.
   -- Что вы хотели, Барышев? -- Пашка выплыл с бассетом под мышкой. Уставился на студента строго, даже как будто бы выше ростом стал.
   -- Да я хотел узнать, во сколько завтра консультация будет?
   -- Расписание висит возле деканата.
   Вошел в комнату, захлопнул за спиной дверь. Бросил Зверя на пол, тот плюхнулся с приглушенным выдохом и тут же кривые, короткие лапы расползлись, пес тяжело вздохнул и растянулся на полу, не сделав ни единого шага. Поистине, ленивей собаки просто и найти невозможно. Олег бросил на пса презрительный взгляд, и сразу же повернулся к приятелю.
   -- Ну что?
   Павел уселся на диванчик, исподлобья взглянул на Седого.
   -- Откуда у тебя этот дневник?
   -- Делом одним занимаюсь, а что?
   -- Ничего. Кому он принадлежит?
   -- Да твоей же студентке. Помнишь, на третьем курсе училась? Ее в декабре прошлого года убили, проникающее ранение...
   Павел кивнул. Как же не помнить. Город маленький, в институте все друг друга знают, на кладбище ее повезли прямо из актового зала, студенты сами скидывались на похороны. Вот только... никак не сочетались эти два факт: ее учеба в институте и этот дневник.
   Павел нахмурился.
   -- А что тебя смущает? -- Олег присел на табуретку, приставленную к старому, видавшему виду, столу.
   -- Смущает то, что при жизни она не была слишком усердной студенткой. Ты же знаешь, она училась на моем факультете, у меня в группе. Второй язык -- немецкий. Что я могу сказать? У нее отсутствовало чувство языка, понимаешь?
   -- Нет, -- Олег с интересом посмотрел на приятеля. И почему ему раньше не пришло в голову обратиться к нему и узнать получше человека, которого так садистски зарезали в Лисьем.
   -- Ну, как бы это объяснить подоступней... Есть люди, которые довольно легко воспринимают любой язык. Они быстро осваивают фонетику... понимаешь?
   -- Ну, догадываюсь...
   -- То есть произношение. Быстро улавливают нюансы семантики, грамматические правила для них не составляют никакого труда, они сразу же воспринимают, как норму, употребление различных времен...
   Все эти премудрости для Олега казались просто темным лесом. Он и золотую медаль-то в школе не получил только из-за английского.
   -- Ну хорошо, я понял, -- слегка поморщившись, нетерпеливо перебил Олег. -- Так что Валера?
   -- Валера не отличалась большими способностями. Фонетика ей давалась с огромным трудом, а в грамматических конструкциях она путалась, да что там говорить, достаточно сказать, что по аналитическому чтению у нее всегда были сплошные тройки. А уж аудирование ей вообще не давалось...
   -- Черт!
   -- Что?
   -- Я ни черта не понимаю в твоей казуистике. Говори толком.
   -- Я и говорю толком. -- Павел взял тетрадь и тряхнул ею перед носом Седого. -- Ты, конечно же, не мог обратить на такие подробности внимание, но я тебе говорю, что это неизвестный мне язык, и она ему училась. Вот смотри, -- он открыл на одной из страниц, где впервые попадались ровные рядки иероглифов, -- смотри, видишь?
   Олег тупо уставился на запись, ничего не понимая. Что он мог о ней сказать? Она была коротенькой, и в ней было множество ошибок -- перечеркнутые слова, переправленные буквы, да и сам текст написан коряво, до нелепости разномастно. Он вдруг с удивлением осознал, что начинает понимать. Ну конечно, ошибки, плохая орфография... она училась этому языку. Но если она училась, то во-первых, значит у нее должна была возникнуть в этом насущная необходимость, а во-вторых, у нее должен был быть учитель. Без этих двух оснований все ее старания становились просто бессмысленными. Сама бы она никогда не осилила чужого языка, именно потому, что у нее напрочь отсутствовали способности к этим самым языкам.
   -- Погоди. Если она так плохо знала языки, то как же она вообще поступила на этот факультет?
   -- Ты что, с Луны свалился? -- Павел удивленно уставился на Седого. -- Это же элементарно, Ватсон! Ее мать -- заведующая базой. Неужели ты думаешь, что ее дочурка не поступит в институт? Было бы смешно предполагать, что ее срежут на экзаменах, даже если она будет тупа, как колода.
   В дверь снова постучали.
   -- Да, войдите!
   Дверь приоткрылась, в щель просунулась девичья рожица.
   -- Павел Андреевич, во сколько завтра консультация?
   -- Расписание висит у деканата, -- огрызнулся рассерженный Пашка. -- Никого покоя, черт бы их всех побрал! -- выпалил он сердито, когда дверь за девицей закрылась. -- Знаешь, самое паршивое дело -- жить в общежитии среди студентов. Они, мне кажется, перестают воспринимать тебя как преподавателя, так и норовят на голову сесть. Наглые... Видел? Нет, чтоб сходить и посмотреть расписание, так они ко мне наведываются, словно я тут у них справочное бюро.
   -- А когда собираются квартиру давать?
   -- Черт их знает. Наверное, никогда не дадут. Слышал, наверное, у нас новый ректор. Ему пятикомнатную дают.
   -- Уже? -- Олег вежливо удивился, ему совсем не хотелось поддерживать этот бессмысленный треп, но оборвать Пашку казалось настоящим хамством.
   -- Ну, понимаешь, у него жена, двое детей. Ему нужна квартира.
   -- А тебе не нужна, -- с сарказмом заметил Олег.
   -- Ладно, не сыпь соль на рану.
   -- Хорошо, не буду. Так что ты еще можешь сказать об этой девчонке?
   -- Ничего особенного, кроме того, что этот язык я не знаю. И даже не представляю, что это за язык вообще. Оставь тетрадь мне, попробую разобраться. Есть у меня один знакомый профессор -- специалист по восточным языкам, может он что-нибудь определит.
   -- Хорошо. Когда к тебе заехать?
   -- Черт его знает. Лучше я тебе сначала позвоню. Идет?
   -- Идет. -- Олег поднялся.
   -- Так ты что, уже пошел?
   -- Да я вроде как по делу заходил. Ты ведь занят.
   -- Занят я буду, когда вступительные экзамены начнутся.
   -- Так они каждый год...
   -- Да только я не каждый год принимаю, -- он глянул на озадаченную рожу Седого. -- Ладно, Cедой, не напрягайся.
   -- Почему не каждый?
   -- Потому что только два года подряд можно. Потом обязательно делаешь перерыв на год. А в этом году у нас Герунов будет председателем комиссии.
   -- И что?
   -- Ничего. Все знают, что Герунов взяток не берет.
   -- Прямо-таки и не берет? -- удивленный тон Олега подначивал, издевался. Не верилось ему что-то, чтобы кто-то взяток не брал, да еще на таком доходном месте. На Руси взятки всегда брали. Не даром же еще в царские времена места делили на доходные и недоходные.
   -- Ну, так считается, -- поправил Павел деликатно. -- Ну, сам понимаешь, сейчас в моде принципиальность.
   -- Понимаю, это когда сам хапнул, а другим не дал, -- вполне откровенно пояснил Олег. -- Ничего, бери свои взятки и наплюй на Герунова. -- Седой равнодушно пожал плечами.
   -- Ну да, чтобы ты меня потом за химо и в кутузку? -- Пашка бросил хитрый, прищуристый взгляд на приятеля-милиционера.
   -- Ладно, обещаю, что не буду брать тебя за это самое... химо, -- Олег усмехается, губы растягиваются в улыбке. -- Бери на здоровье. Надо же тебе как-нибудь заработать на квартиру
   -- На квартиру, -- Пашка скривился. -- Да кто я такой? Ассистент кафедры английской филологии? Кто же мне столько денег даст? Мне бы разве там миксер или бритву хорошую подарили, и то -- хлеб. А ты -- квартиру. Это только там, наверху, -- он демонстративно потыкал указательным пальцем в воздух. -- Только они на квартиры зарабатывают. Сейчас же сам знаешь как.
   -- Знаю, -- Олег неожиданно посерьезнел. -- Знаю, если бы вот такие как ты не молчали, то, может, и сумели бы их всех прижучить. А то у моего знакомого парень в прошлом году поступал сюда к вам, на экономфак, так его папаше так и заявили -- подгоняй порш к подъезду -- будет твой сынишка студентом, -- злость крутанулась внутри штопором, вгрызаясь в сердце, но тут же вдруг с тупой ноющей болью, откатила назад, оставив после себя лишь горечь.
   -- Слушай, да скажи ты своему знакомому, чтобы не морочил себе голову. Пусть заплатит восемьсот долларов да купит парню диплом.
   Седой с интересом уставился на Пашку.
   -- Слушай, Колобок, мы хоть с тобой и приятели, но я ведь все-таки в милиции работаю.
   Пашка рассмеялся, обнажая редкие, словно отдельные пеньки, зубы:
   -- Вот потому, Олеженька, я тебе и не сообщаю, где можно купить такой диплом.
   -- Ну, хорошо, купит он диплом... кстати, а чего так дешево?
   -- Ну, не желаешь за восемьсот, можешь купить за две штуки, только тогда уже с зачислением в списки студентов задним числом. Все в норме.
   -- Ну, купит он этот диплом, у него что, от этого мозгов прибавится?
   -- Ой, перестань! -- Павел махнул рукой. -- А то у них здесь много прибавляется. Здесь же гадюшник, самый настоящий гадюшник. Я когда сюда пришел работать, знаешь, как меня учили? Нет, ты не подумай, на занятия ко мне никто не приходил, и никто к себе не пускал, хотя я тогда был молодым специалистом, и они обязаны были вести надо мной шефство. Нет, они меня другому учили, как из студентов деньги выколачивать.
   Олег закинул ногу на ногу, обхватил колено руками и с интересом стал слушать. Пашка сегодня явно был в ударе.
   -- Ты, говорят, устрой три или четыре контрольные, да понаставь двоек, особенно тем, кто тебе не нравится. Потом вызываешь к себе, только один на один, чтобы свидетелей не было, и говоришь: вот так, дорогуша, или ты у меня занимаешься дополнительно или вылетаешь из университета. Ладно если это матфак, или педфак, у них там вечный недобор, с трудом группы набирают, там даже если он вообще ни одного экзамена не сдаст, все равно не отчислят. А на юрфаке, на экономфаке? А на международке? Сечешь? Там такие детишки! Там такие деньги! Неужели ты думаешь, родители станут жмотиться, если перед этим стоимость порша выложили? -- льется речь, как канализационный паводок _ быстро, взахлеб; Пашка и сам не замечает, как выплескивается из него все то, что наболело. Застарелая пена наконец нашла выход, забулькала, полезла ржавыми хлопьями, воняет! -- Ты думаешь, у нас тишь да гладь, да Божья благодать? Учим студентиков и все проблемы? Ты вот спрашиваешь, на черта я вот это дерьмо пишу, -- Пашка цапает листы со стола, трясет ими в воздухе, словно шею ненавистного старикашки. -- Да я бы с удовольствием чем-нибудь приличным занялся, а не этими испражнениями. А то ведь не работа, а словесный понос, никому эта хренотень не нужна, да только наша зав кафедрой заявила, что если я не буду вести научную работу, то делать мне в универе нечерта. Да и не в этом даже дело. Я когда пришел, дали мне одну группу, у них первый год вообще английский не велся. Понимаешь? Вообще! Они сунули в нее практикантку с пятого курса, а она у них всего три занятия провела. Все остальное время сидела с ними мило болтала. А я пришел, обалдел, они букв не знают. Я -- к зав кафедрой, а она мне заявляет -- мол, не мое это дело, мне за то деньги и платят, чтобы я их учил. Ты представляешь?
   Олег представлял. Не с Марса же свалился. Он жил среди людей, и был немало наслышан о том, как приходилось поступать детишкам в высшие учебные заведения. Но поближе познакомиться с этой кухней тоже не мешает для общего развития.
   -- Погоди, это же единичный случай, да и потом, какое это имеет отношение к вымогательствам?
   -- Да прямое! -- Пашка горячится, слюни брызжут, он закипает, точно чайник, его толстые ручки ходят ходуном, словно мельничные крылья. Того и гляди подцепит тебя ими, как Дон Кихота, и подкинет к потолку. Олег невольно отпрянул назад. -- Они же им ни черта не дают... ну, нет, не все, конечно, но ты понимаешь... да вот, недавно, дали мне группу юристов. Стал разбираться, они не могут герундий от причастия отличить. Думаю, как же так, второй курс, все-таки. А они мне заявляют, что их предыдущая преподавательница им вообще грамматики не давала.
   Олег пропустил мимо ушей лингвистическую казуистику.
   -- А что же она им давала?
   -- Статьи из Москоу Ньюс. А ты представляешь, что это такое? -- Пашка выждал эффектную паузу. Он и сам знал, что Олег в этом деле -- дуб дубом. -- Это же кастрированный английский. Ну, ты представь, заставили бы тебя сейчас Гоголя на чукотский переводить.
   Олег невольно усмехнулся.
   -- Я по-чукоткски только два слова-то и знаю: рырка люлю.
   -- Вот-вот, -- оживленно подхватил Пашка-Колобок. -- Вот и получится у тебя этот самый рырка люлю, а может и без рырка, а просто люлю.
   -- Хреново дело.
   -- Exactly! Ты думаешь, чего я вскипятился? Да меня зло берет. Кто может чего-то дать, так тех они вышвыривают. Вот у нас Вероника Владимировна в позапрошлом году работала -- это я понимаю! Два года в Штатах! Твою мать, как она по-английски чешет. -- сам того не замечая Пашка переходит на далеко не литературный язык, так не похожий на его привычный. -- Она начинающих, начинающих! за пол года говорить выучила да так, что они на любую тему тебе. А в летнюю сессию они у нее любой текст... как два байта переслать! Ох, и талантливая девка!
   -- А теперь-то она где?
   -- Да кто ее знает? -- Пашка пожал круглыми плечами. -- Небось, такая не пропадет. Устроилась, наверное, где-нибудь. Ее же в любую фирму переводчиком -- с руками и ногами оторвут. Чего она тут за копейки впахивать -- идиотка что ли?
   -- Так она сама ушла?
   -- Да нет, ее сначала выжить попытались, знаешь, травлю затеяли, таскались к ней по всем занятиям, заставляли открытые уроки устраивать. Такие разгромные отзывы клепали, ты бы их почитал! И ведет она со студентами себя не так, как надо, и моральный облик у нее не тот, и пример она плохой подает, и ситуацией не владеет, и студенты у нее расхлябанные... и на занятиях черт знает что творится...
   -- Ты сам-то был у нее на занятиях?
   -- Был.
   -- И что? -- Олег и сам не понимал, почему вдруг его заинтересовал этот странный разговор. Пришел-то он совсем за другим. И на черта ему Пашкины проблемы, когда у него своих до хрена... Но было во всем этом... он даже объяснить не мог, словно двойственность ощущения, как тогда, когда запыленная фотокарточка слетела на пол, на самые ноги.
   -- Я таких занятий сроду не видел! У нее талант, ты понимаешь? Она студентами владеет, как... как... -- Пашка не мог найти подходящие слова, и на помощь приходят руки. Он мнет пальцами пустой воздух, точно пластилин. -- У нее все работают, до единого, и слабые, и сильные. И как работают! Она им продыху не дает! И что самое интересное, после такого занятия усталости не чувствуешь. Выходишь после него, точно в бассейне отдохнул.
   -- Так она что, сама ушла?
   -- Сама бы она не ушла. Они ее весь год травили. Что ты, наша зав кафедрой вечно ее трепала -- то она документы не так оформила, то не так отчет написала... а эти, стервы... я же видел, она свой индивидуальный план составила и вместе с методическими разработками оставила на столе, так эти гадины... представляешь, разлили на них чай...
   -- Да не кипятись ты, может случайно вышло.
   -- Да я же видел! Это все Эльвира их науськивала.
   -- Кто такая Эльвира?
   -- Эльвира Александровна. Заместитель зав кафедрой. Ох и блядина!
   -- Паш, кончай, давай по делу! -- Олег неожиданно разозлился. Он вдруг почувствовал некий азарт, какой-то внутренний голос ему так и шептал -- неспроста это, неспроста.
   -- А что по делу? Выжить ее не удалось, надо сказать, она спокойная такая, сдержанная, никогда слова плохого от нее не услышишь. Так вот, не удалось ее вышвырнуть, так они ей заявили, что ей придется уволиться, потому что якобы на будущий учебный год нет для нее часов.
   -- Так может и в самом деле нет, -- пока что Олег не мог уловить криминала.
   -- Конечно, для нее нет, а для бестолковой, тупорылой пятикурсницы есть, -- Пашка и в самом деле рассвирепел.
   В этот момент в дверь поскреблись, затем она приоткрылась. В проеме снова появилась чья-то любопытная физиономия.
   -- Закрой дверь с той стороны! -- рявкнул Пашка так, что перепуганный бассет аж подпрыгнул от неожиданности и уставился на хозяина измученно-тоскливыми глазами, полными скорби и укоризны. Он ждал, что Пашка пожалеет его или извинится, но тому было не до собаки. В нем слишком много накопилось. Слишком много просилось наружу. Это были мелочи, которые накапливались ежедневно, из года в год, но ощущалась в них какая-то патологическая закономерность, а какая -- ни он сам, ни Олег пока еще не были в состоянии определить или хотя бы выразить словами. -- Так вот, ее уволили, вернее, заставили подписать заявление по собственному. Ну, сам понимаешь, как это у нас умеют.
   -- А почему она не обратилась в профком? Почему не попыталась...
   -- Почему? Да потому что она работала первый год, по контракту. Все равно бы ее по окончании контракта выперли отсюда, только при этом еще и нервы бы потрепали. И она это прекрасно знала. Вот и решила не связываться, сам знаешь, не тронь дерьмо -- вонять не будет.
   -- Послушай, Колобок, почему тебя это так сильно задевает?
   -- Потому что у нее были результаты. Она всю себя отдавала работе. У нее в группах была почти стопроцентная посещаемость. Она никогда не болела, не пропускала занятия. Она никогда не оскорбляла студентов, и уж тем более не закручивала гайки. Уж слишком она была принципиальная, понимаешь? Кому же охота такое видеть? Эти сволочи... они же рядом с порядочным человеком себя ущербными чувствуют, понимаешь? Им же его надо либо опустить до своего уровня, либо вытолкать к чертовой матери. Out of sight, out of mind.
   -- Ну, хорошо, а остальные?
   -- А что остальные? -- недоуменно переспросил Павел, потихоньку остывая. -- Остальные работают в меру своей испорченности. Закручивают гайки, заставляют студентов делать подарки, ходить на дополнительные занятия. Это они так называют репетиторство. Всем ведь известно, что это узаконенная взятка. Преподавателю ведь безразлично: занимается студент или нет, ему главное, чтобы деньги принес. А тем деваться некуда, они носят. Потому что если не принесет, его из универа коленкой под зад.
   -- Ну, хорошо, давай рассуждать иначе. Какая у преподавателя зарплата?
   -- Вот только не надо! Все понимаю, всем хочется кушать и желательно три раза в день и желательно повкусней. Но, есть ведь и другие способы зарабатывания денег. Вот смотри, этот новый ректор, который к нам пришел год назад, он вроде бы мужик принципиальный, даже очень, а толку? Кому там наверху и чем не понравился наш прежний? При нем такого безобразия не творилось.
   -- Уж говори, не творилось? -- Олег не верил.
   -- Нет, не творилось. Он и проработал-то у нас всего около года, а задумал такое, чего никто до него и делать-то не догадался. Представь, он хотел создать переводческий центр в городе на базе университета.
   -- Ну и что? В чем новость-то? Мало ли переводческих центров? -- Олег недоумевал, с чего вдруг Пашка так раскипятился.
   -- Да ты не понимаешь. Не просто переводческий центр, где организации или конторы разные могут перевести техническую документацию или послать к нам на переподготовку секретарей-референтов. Это само собой. Тут другое. Он задумал наладить связь с США, Великобританией, Францией, Италией, Германией... хотел закупить права на издание самых лучших книг последних лет и переводить здесь, своими силами, издавать, делать деньги и заодно давать людям заработать.
   Пашка выжидающе уставился на Олега. Седой оценил.
   -- Неплохая задумка. И что?
   -- И что? Научный совет на дыбы поднялся. Никто, видишь ли, не будет этим заниматься, и возни много, и переводить некому, и, одним словом, зарубили идею на корню. А ведь великолепная была идея, ты понимаешь? Наши филологи бы вместо идиотских экзаменов и зачетов сдавали бы работы, издавали бы свои переводы, готовили бы себя на профессиональном уровне. Так нет, повтыкали ему палки в колеса, и на этом все дело закончилось.
   -- Ну, хорошо, значит, он оказался таким беззубым?
   -- Да не в беззубости дело. Ему сразу же хомут на шею навесили, затянули так, что ни дохнуть, ни охнуть.
   -- Слушай, какого черта? Уходи ты отсюда, если тебе так не нравится!
   -- Куда! Я, кроме как преподавать, ни черта ведь не умею.
   -- Ну ладно, давай рассуждать логически. Жизнь у нас дерьмовая?
   -- Ну.
   -- Ну, у всех она дерьмовая. У нас в отделах... да вон даже в паспортном -- смех -- объявление висит, что принимают гуманитарную помощь в виде канцелярских товаров. Не ты один сидишь с этим самым рырка люлю.
   -- Нет, не скажи! -- Пашкин толстый палец повилял перед носом, как хвост собачий. -- Не скажи, те, кто преподает на экономике, на международке, на юристах, они там не в дерьме живут. Туда знаешь как рвутся! Часа у них не выпросишь. Там все остепененные, старшие преподы. Догадываешься, why? Или популярно объяснить?
   Седой вздохнул:
   -- И так понятно.
   -- То-то, а у нас на кафедре очень даже хорошо представляют -- кто есть who. Мне с моим ассистентским рылом нечего соваться в калашный ряд. Мне вон осенью экзамены сдавать: немецкий, философию и специальность. А у нас по немецкому там такой пахан сидит -- зубы сломаешь, а не сдашь. Ты спрашиваешь, для чего мне все это? Да только для того, чтобы быть не хуже других, чтобы я тоже мог на юрфаке преподавать и завинчивать гайки, как другие. Они ведь с одного студента имеют в три раза больше, чем их зарплата. А уж поверь моему слову, не по одному они студентов держат.
   Угас Пашкин пыл. Рассеялся сам собой, выдохся, как пузырьки в лимонаде.
   В дверь снова постучали.
   -- Конца и краю этим идиотам не будет. -- Пашка сорвался с кушетки, подбежал к двери и распахнул ее. На пороге стояла представительная женщина лет тридцати, она вопросительно посмотрела на Павла, перевела взгляд на Олега.
   -- Здравствуйте.
   -- А, Ирина Аркадьевна, -- Павел несколько замялся. -- Заходите, пожалуйста. Знакомьтесь, это мой друг -- Седой Олег Викторович.
   -- Очень приятно, -- Олег пожал протянутую руку, пожал энергично, смело, и она ответила так же деловито, без малейшей доли кокетства.
   Он не врал, ему, в самом деле, было приятно познакомиться с ней. Он вдруг представил ее не в синем плаще, а в уютном коротеньком халатике, внутри заныло. Он давно не ощущал в женщине такой притягательности.
   Он бросил взгляд на Пашку и уловил в его глазах настороженность и даже страх. Черт! Надо убираться. Олег не хотел вредить ни Пашке, ни себе. Пусть этот чудик налаживает отношения. Не стоило вставать между ними.
   -- Ну ладно, я пошел. Вы меня извините, у меня много дел...
   -- Да нет, я на минуточку... -- запротестовала женщина, и самое смешное, что в ее тоне, ее словах не было подтекста, она, кажется, даже и не понимала комизма ситуации, а если и понимала, то старательно это скрывала.
   -- Нет, что вы, я все равно уже собирался уходить...
   Ах, какие расшаркивания! Еще бы поклон отвесил, подмел пол шляпой. Олег спускался по лестнице, то и дело натыкаясь на студентов, и думал, что в жизни у него все идет наперекосяк. Он никогда не считал себя красавцем, но знал, что нравится женщинам. Почти всем, и почти без исключения. Понравился он и ей, этой очаровательной незнакомке, вот только проблема в том, что переходить дорогу своим друзьям он очень не хотел. И может быть, именно поэтому, у него так много друзей, еще со школы. И пусть они редко видятся, но он знает, что в любую минуту может к ним обратиться с просьбой. Вот как к Пашке сегодня. И это было для него куда важнее мимолетных увлечений.
  
  
   13 июня. Суббота. 20.05, заглядывание в собственное подсознание не всегда безобидно
  
   Важнее ли? И настолько ли у него эти увлечения мимолетны на самом деле? Олег и сам не мог бы на это ответить. С пятого по десятый класс он был влюблен в девочку, с которой сидел за одной партой. Это постоянство удивляло даже его самого. Конечно, не тогда, потом, когда, расставшись, он вдруг с ясностью осознал, насколько ему ее не хватает. Но встретившись с ней через шесть месяцев после выпускного бала, его ошеломил ее выпирающий животик. И оказалось, что уже во время выпускных экзаменов она умудрилась забеременеть. Конечно же от мужчины, который был на десять лет старшее ее. И это обстоятельство вдруг рухнуло на Олега, как лавина, скомкало чувства, сломала в нем что-то очень важное, словно надломился стержень в карандаше, и теперь сколько не точи его, а работать им больше не придется. Выкинуть только.
   А потом у него было много девушек, сколько? Собственно, он и не считал. Иногда он сам презирал себя за это, но ничего поделать не мог. Он словно бы торопился расстаться с ними, боялся привыкнуть, привязаться сердцем, а потом ощутить боль. Бессмысленную, уничтожительную, превращающую цельного и сильного человека в подобие тряпки. Он этого боялся и не хотел.
   И вот два года назад он встретил Любочку. Жалкое, совершенно бездумное создание. Он иногда даже удивлялся, как он вообще умудрился вляпаться в это...
   Добрые полтора года он мучился от их нелепой связи, иногда он просто издевался над ней: хамил по телефону, не приходил на свидание, заставляя ее просиживать одну целыми часами, игнорируя все ее попытки сблизиться окончательно. За эти два года у него было немало случайных женщин, и каждый раз он врал ей что-нибудь, врал откровенно, глупо, по-идиотски открыто, а она, распахнув голубые глазки, только вздыхала и охала. Верила ли она ему? Сначала Олег частенько задавался этим вопросом, потом перестал. В сущности, ему было совершенно плевать: верит она или нет. Это ее личное дело. Если она не полная дура, то давно должна была понять, что он ей лапшу на уши вешает. А если дура, если ни черта не видит, что у нее творится под носом, то так ей и надо. Ему нисколько не было жаль ее. Он был убежден, что каждый имеет то, что заслуживает. И если женщина терпит, когда об нее вытирают ноги, значит она того стоит.
   Впрочем, это касалось не только Любочки. Она была лишь откровенно явным примером. Он никогда никого не жалел. И не собирался. Человеческая жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на бессмысленные жалобы. Не жалел он и себя. Он был здоровым молодым человеком, руки, ноги голова на месте. Что еще надо?
   Он был благодарен судьбе за одно то, что не родился калекой или паралитиком, за то, что у него достаточно воли, чтобы держать себя в приличной физической форме и думать о будущем.
  
  
   ...раз-два, раз-два, раз-два... вдох-выдох... он выжимался со злостью, даже с каким-то удовлетворением ощущая, как уставшие мускулы рук подрагивают от напряжения и начинают ныть. Пот катился по лбу, спина, руки, грудь... все было мокрое от пота.
   Олег вскочил и, не давая себе ни малейшей возможности отдышаться, принялся отрабатывать удары. Он словно бы представлял невидимого противника, который бросается на него с яростью дикого зверя. Выпад -- блок, еще выпад -- снова блок, теперь атака, прямой удар ногой в прыжке, отпрыгнул, пружиня на пальцах ног, замер на секунду и снова нанес удар, потом еще серию ударов: правой рукой, левым коленом...
   Мало он тренируется последнее время, очень мало. Не больше часа каждый день. А ведь были времена, еще в школе, когда он занимался у-шу по четыре-пять часов без передышки. Он всегда был неистов в своих увлечениях. Однажды он вернулся с тренировки, и ему стало плохо. Рвота мучила его несколько часов подряд, голова адски болела. И когда мать, наконец, невзирая на все его протесты, вызвала скорую, приехавший врач поставил диагноз: сотрясение мозга.
   Его увезли в больницу, но через день он сбежал оттуда и снова отправился на тренировку. Чего ему это стоило! Только он один знал. Но даже тогда он нисколько не жалел себя. Он торопился жить, он торопился получить все, что давала ему судьба, и уже тогда Олег приучил себя спать по четыре часа в сутки.
   Правильно ли он поступал? Стоило ли ставить себя в такие жесткие рамки? Он представления не имел. Он знал одно, что теперь он мог не спать по трое суток подряд, потом отрубиться на семь часов и снова заняться работой, как сумасшедший. Его работоспособность была притчей во языцах во всем управлении.
   И даже сейчас он думал об этом проклятом деле. Оно не давало покоя сознанию. Оно теребило мозг своей непредсказуемой нелогичностью.
   Вот живет девушка двадцати лет, и с первого взгляда у нее все прекрасно: живет в обеспеченной семье, учится в институте на престижном факультете... а потом вдруг -- раз... и все оборвалось, нелепой, неожиданной смертью.
   Впрочем, не такой уж неожиданной, насколько свидетельствуют факты. Отданные дневники и рисунки. Ей много раз говорили, много раз предупреждали...
   Олег тяжело выдохнул и замер посреди комнаты, тупо глядя в пустоту. Идиотизм какой-то. С каких пор он стал обращать внимание на всякие сны, хотя... он не видел снов уже очень давно, лет восемь или даже больше, с того самого дня, когда ударился головой и получил сотрясение мозга. Он всегда спал очень крепко, без сновидений, и даже гордился, что сумел приучить собственный организм довольствоваться малым. И вот теперь он видел сны, они были яркие, реальные, настолько реальные, что даже страшно становилось. Этот бородатый двойник...
   Олег не мог не думать о нем без содрогания. Это был его двойник, стоило лишь как следует приглядеться, и даже шрам на лице и всклокоченная борода не могли скрыть этого.
   Олег взял полотенце, перебросил через плечо и направился в душ. Черт, как его звать? Он нахмурился, припоминая сон. ...и имя тебе -- Гранд... а ведь Валерия что-то там писала по поводу Гранда. Олег вошел в душевую, закрыл дверь на щеколду, скинул плавки, открыл холодный кран и встал под душ.
   Она упоминала его, как там? Гранд ей говорил, что ей не хватает выдержки. Еще того не хватало. Ну хорошо, у нее синдром этого самого Кандинского-Клерамбо, но у него-то? Неужели сумасшествие заразно? Он даже не общался с ней, а у него уже крыша едет, и едет основательно.
   Олег подставил под холодные струи лицо, заставляя себя расслабиться. Наверняка всему этому есть какое-то логическое объяснение, иначе и быть не может. Но что мы имеем на данный момент?
   Сплошную чепуху, больше он ничего не мог сказать сам себе. Да сплошная чепуха. Мистика, да и только.
  
  
   Он вернулся в комнату немного взбодрившимся и успокоенным. Рано делать выводы, слишком рано. Ему не хотелось торопиться. Возможно, он впустую теряет время, возможно, ему так ничего и не удастся узнать, но уж слишком сложной казалась загадка. И чем труднее возникало препятствие, тем с большим упорством и силой он старался его преодолеть.
   Олег растянулся на диване, закинув под голову тугую подушку, откинулся на нее и взял первый же попавшийся рулон с рисунками. Они были аккуратно свернуты, перетянуты резиночкой, и когда он стал их разворачивать, на постель упал сухой желто-зеленый лист в виде стилизованного сердечка с раздвоенным кончиком. Два тонких усика, точно ниточки, длиной не меньше трех сантиметров. Таких листиков Олег никогда не видел. Он повертел его в руках, потом аккуратно отложил на стол.
   Ну вот, первый рисунок, нарисован простым карандашом, ничего особенного -- пейзаж, совершенно незнакомый, до непривычности... странный. Олегу стало противно на самого себя. Он знал, что это слово ровным счетом ничего не выражает, но именно -- странным. Он даже не мог определить, что в этом пейзаже было не так. Деревья как деревья, кусты как кусты, но вот... детали... казалось, они были прорисованы чересчур аккуратно. И потом, он никогда не видел, чтобы на переднем плане в правом нижнем углу красовался тщательно вырисованный листик. Такой же, какой сейчас лежал у него на столе -- в виде стилизованного сердечка с раздвоенным кончиком. Откуда он здесь? Бессмыслица какая-то. Он взял листик за черенок, поднял к глазам ниточки всколыхнулись, точно паутинки, заколыхались в воздухе, потянуло непривычно терпким запахом. Олег осторожно принюхался к листку, запах исходил именно от него. Это несколько обескураживало. Он-то всегда думал, что при засушке запах не сохраняется... Впрочем, самый обычный лист, вот только форма... такой Олегу еще видеть не доводилось. Лишь одно он мог сказать с полной уверенностью, что в их городе и ближайшем окружении таких листьев нет в помине.
   Олег попытался мыслить логично: лист довольно большой, почти с ладонь, плотный, с одной стороны покрытый твердым гладким панцырем воска. Два усика -_ нежные и тонкие, они словно бы состояли совсем из другого материала. Может это какое-нибудь комнатное растение? Олег с сомнением посмотрел на рисунок. Нет, такой же лист красовался на переднем плане, и было ясно видно, что растет он на обычном дереве...
   Олег сел на постели и стал внимательно вглядываться в рисунок. И чем внимательней он присматривался к нему, тем больше и больше находил деталей. Вот маленький желтоватый цветочек, он качнулся под порывом ветра, качнулся и лист на переднем плане, нежные ниточки вскинулись по ветру, указывая точное направление, колыхнулась коричневая веточка, тоненькая до точености, наклонилась и снова выпрямилась.
   Олег зажмурился и потряс головой. Вот если бы он перебрал, то наверняка бы сказал, что у него белая горячка, но беда заключалась в том, что он был трезв как стеклышко. Он уже давно не пил, ни вчера, как говорится, ни третьего дня...
   Олег невольно усмехнулся и неожиданно нахмурился. Откуда это? ...если бык его был бодлив и вчера, и третьего дня... Господи! Да это же Ветхий Завет. Осознание этого неожиданного факта пришло само собой. Олег и сам-то не мог понять, откуда он с такой достоверностью знает, что именно в Ветхом завете встречаются такие слова. Он не то, что никогда не имел библии, он никогда ее даже не читал, как говорится, ни разу не заглядывал. Он и представления не имеет, как она вообще выглядит, и вдруг... Что же с ним такое происходит? Как он может помнить то, чего никогда не знал? Олег прикрыл веки, и перед глазами совершенно отчетливо возникло изображение старой, потрепанной книги. Она была толстой и довольно увесистой. Если такой стукнуть по башке, невольно подумал он, то запросто можно покалечить. Но удивило его совсем другое. Книга была реально потрепанная, массивная твердая обложка в левом нижнем углу сломана, а через всю книгу почти по диагонали идет шрам излома, углы обтрепались, и из-под черной кожи торчит рыжий картон... нет, не картон. Дерево. На обложке большими буквами было написано единственное слово: . Совершенно незнакомые буквы, почти ссыпавшегося золота. Но почему-то Олег в точности знал, что это именно библия. Он открыл глаза и оглядел рассеянным взглядом комнату. Чего только он не видел в своей жизни, но это... dИjЮ-vu? Совсем уж хреново.
   А веточка? Может ли двигаться рисунок? Мультипликация доказывала -- да, может, но он-то не лопух, он-то знает, что мультфильм состоит из тысяч и десятков тысяч рисунков, которые плавно переходят один в другой. А перед ним был просто лист ватмана, обычный, чуть шероховатый... Олег наклонился к нему низко-низко, провел пальцем по желтоватой поверхности. Нет, не такой уж он обычный -- этот лист. Шершавые бугорки совсем не походили на гладкую поверхность бумаги. Он внимательно осмотрел края. Они были не ровными, как положено листу, изготовленному заводским способом, и оторванными они тоже не были. Очень походило на то, что лист отлили вручную. И этот факт настораживал. Он представления не имел, выпускается ли вообще такая бумага. И если выпускается, то где. Он кинулся к телефону. Олег гордился тем, что у него много друзей, которые могли снабжать его самой разной информацией. Правда, обычно ему хватало и тех сведений, которые он получал из лаборатории, но теперь... теперь все было слишком сложно. Ни одна лаборатория, пожалуй, не сумеет определить, каким образом рисунок на бумаге двигается, и как на стол попал лист с дерева, нарисованного на ватмане.
   -- Алена? Привет. Как дела? У меня к тебе тут одно маленькое дельце... -- он говорил торопливо, словно боялся, что кто-нибудь оборвет связь. -- Понимаешь, мне попался в руки кусок ватмана... нет, понимаешь, у меня подозрения, что это отлитый вручную лист. Что? Тебя плохо слышно... повтори... ну. Так. Так. Понятно. Спасибо, Аленушка. Ты просто прелесть!
   Он положил трубку и невольно подумал о том, что надо уметь расставаться с бывшими любовницами. Он даже в определенной степени гордился тем, что оставался с ними в дружеских отношениях. Ни скандалов, ни неприятностей, все чинно и по-приятельски. Это всегда приносило свои плоды.
   Вот, например, Алена, она работала картографом, и по роду деятельности прекрасно разбиралась во всем, что касается бумаги. Она в точности описала ему все признаки отлитого вручную листа, вот только кто и где его производил... но тут уж, как говорится, ему карты в руки.
   Олег вернулся к себе в комнату. Что надо сделать сначала: отправить рисунок на экспертизу или же заняться неизвестно откуда взявшимся листиком?
   Он поднял листочек за черенок и внимательно осмотрел его со всех сторон еще раз. Усики мягко колыхались в воздухе, он провел по ним пальцем, и неожиданно вздрогнул от обжигающей боли, которая резанули по пальцу. Он бросил листочек на стол и выскочил в ванную. Не зажигая света, рванул пальцами влево винт крана, холодная вода захлестала диким напором, он сунул пальцы под этот бешенный поток, однако жжение не проходило. Он ругнулся и взялся за мыло, однако стоило только щелочи прикоснуться к ожогу -- а он уже совершенно не сомневался, что это именно ожог -- как боль стала совершенно нестерпимой.
   Вымыв руку, он озадаченно уставился на палец. Средний пострадал не так сильно, а вот на указательном явно намечался волдырь, хороший такой, совершенно очаровательный волдырь. Еще одна загадка. Олег закрутил кран и, дуя на палец, побрел обратно в комнату, держа его перед собой, как хрупкую драгоценность, но в коридоре нос к носу столкнулся с Настей. Она с интересом уставилась на доблестного милиционера и на его неожиданно распухший, красный палец. Он торчал вверх, как средних размеров колбаска -- пухлый, красный, поблескивающий.
   -- Что, пострадал во время исполнения чужих обязанностей? -- поинтересовалась Тайка, ее черные хитрые глаза горели, а уголки губ растянулись, готовые разлететься в хохоте. Олег даже не сразу сообразил насколько двусмысленно и пошло прозвучало эта обычная каверза в данный момент. Когда же до него это дошло, он постарался справиться с собственными эмоциями и отреагировать на происходившее как можно более естественно. Впрочем, ничего ведь особенного не произошло, если разобраться. Просто с тех самых пор, как Настя узнала, что он завел роман с замужней женщиной, она обязательно задавала ему этот каверзный вопрос, если у него что-нибудь случалось. Словно никак не могла простить ему этой ошибки. И женщины этой уже давным-давно в городе нет, и роман давно оборвался сам собой, а она все преследовала его, каждый раз цеплялась к нему, точно репей. Впрочем она и была похожа на репей, подумал Олег неожиданно. Как это он раньше не заметил? Кругленькая, маленькая, перекатывается, точно колобок, такая же колючая, и даже волосы у нее, как-то по-мальчишески торчат в разные стороны, словно у дикобраза иголки. Того и гляди -- уколет ненароком. Вот она и колет. Только эта великовозрастная детка, похоже, не соображает, что городит.
   -- Привет, Тайка-майка, -- поприветствовал ее Олег, старательно подавляя в себе желание наподдать по толстому заду.
   -- Привет, Олежка-тележка! -- нисколько не смущаясь, откликнулась девчонка.
   -- Когда экзамен по русскому?
   -- Привет, пехота! Отстали от танковых частей! -- она изобразила рукой вопросительный знак и помахала пальцами. Получалось это у нее всегда забавно и смешно: коротенькие, маленькие пальчики, словно сардельки, не хотели умещаться рядком, они обязательно распячивались в разные стороны, точно длинные надувные шарики розовые и гладкие, да и двигать ими одновременно Тайка не умела, оттого создавалось впечатление, будто они двигаются сами по себе, а безымянный обязательно прилипал к мизинцу, точно приклеенный.
   -- Неужто сдала? -- удивился Олег.
   -- Да вот, сдала, -- дразняще выпалила она. -- Что, не ожидал?
   -- Гляди-ка, да у нас еще и интеллект имеется, -- Олег картинно вскинул брови и почесал затылок.
   -- О, какие слова знает наша доблестная милиция! -- завершила Тайка и поскакала дальше по коридору, перекатываясь, точно колобок.
   Олег остался стоять с поднятым обожженным пальцем. Он только теперь сообразил, что вид у него, наверное, дурацкий. Он крякнул и поспешил в комнату.
   Вот ведь удивительно, думал он, Таська по весу могла переплюнуть любую из ему известных толстушек. Сколько он ее помнил, она всегда была кубышкой, но вот энергии... При своих габаритах она могла носиться и прыгать ничуть не меньше, чем ее сверстницы. Насколько Олег знал, она мастерски прыгала через скакалку, играла в веревочку, классики, носилась с мальчишками по дворам, лазила по гаражам и заборам, воровала в чужих огородах что придется, и ее круглая задорная задница, обтянутая лопающимися по швам джинсами, мелькала по всей округе, наводя ужас и на детей, и на взрослых. Девчонок она не признавала и относилась к ним с презрением, пацанам она не давала спуску, и еще два года назад Олег видел, как эта кубышка сцепилась во дворе с каким-то хулиганистым дылдой. Она просто запрыгнула ему на спину и повалила собственной массой, а потом оседлала и мутузила его за волосы до тех пор, пока он не запросил пощады. Правда, нос у нее тоже пострадал, но, похоже, это нисколько ее не расстроило, а наоборот, только придало азарта.
   Наш человек, мелькнуло в голове, вот только чего это она вдруг так на него ополчилась после того случая? Палец горел страшно, но самое неприятное, что боль перешла на руку, казалось, вся кисть просто отрывается. Если так пойдет и дальше, черт его знает, чем это может закончиться. Олег достал аптечку и сунул туда нос. Кроме нашатыря и презервативов там ничего не было. Отличный набор, подумал он, закрывая коробку. Что делать? Тащиться в аптеку? Попросить у Марии Дмитриевны, у нее ведь всегда целые тонны этих самых...
   В дверь даже не постучали, а просто предварительно тюкнули, а потом раздался мягкий плюхающий толчок и в комнату вплыла Тайкина задница, обтянутая джинсами. Ну вот, опять! Олег уже собрался наорать на нее, когда сообразил, что вошла она как-то странно, пятясь. Девчонка повернулась, вот тут-то он и разглядел, что она несла целый запас каких-то баночек и бутылочек.
   -- Ты чего? -- Олег нахмурился. Неприятное чувство страха колыхнулось где-то внутри, то ли внизу живота, то ли под сердцем. Пустота, она словно бы забилась, запульсировала, а потом с неприятным чувством тошноты оборвалась, оставив после себя ощущение озноба.
   Тайка деловито поставила на стол коробку, как-то медленно, вот один ее угол коснулся полированной поверхности, звякнули друг о друга пузырьки и баночки, перекосившись на один бок, но потом и вся коробка опустилась, стекляшки снова заняли свои стройные ряды, пухлые пальцы, державшие края, разжались, девочка мигнула, потом второй раз, стала поднимать голову, потом развернулась, Олег видел каждый волосок ее короткой челки, вот она делает шаг к двери, вот выбрасывает вперед руку, ладонь касается деревянной поверхности, дверь медленно закрывается, а она уже поворачивается, на ее губах, как всегда, играет улыбка...
   Дверь хряснула так, что мозгам стало больно. Олег вздрогнул.
   -- Ты чего это вдруг?
   -- Вдруг бывает сам знаешь что, -- пояснила Тайка, усаживаясь рядом с ним на диван. -- Это ты, небось, обжегся чем-нибудь, -- она осмотрела вздувшийся палец. Олег тоже внимательно осмотрел его. Волдырем здесь и не пахло. А вот подушечка пальца посинела, он попытался прикоснуться к ней и не почувствовал ничего, рука болела несносно, а место, где коснулся этот проклятый волосок... оно как раз-таки не чувствовало никакого прикосновения. Пухлая ладошка ткнулась ему в лоб. Олег даже отпрянул от неожиданности.
   -- У тебя температура! -- со знанием дела сообщила Таська. Короткие брови нахмурены, носик смешно наморщен, словно она решает вселенскую задачу. Она вытащила из-под баночек термометр и, сосредоточенно встряхнув, протянула его, намереваясь сунуть ему под мышку. Олег перехватил ее руку.
   -- Зачем это?
   Он находил мало радости ходить по врачам, и еще меньше радости оказаться пациентом подобного доктора.
   -- У тебя температура. Думаю, ты не просто обжегся, судя по синюшному пятну, у тебя отравление... да, самое настоящее отравление, -- она смешно покачала взъерошенной головой, отчего хохолок на макушке тоже закивал, точно петрушка -- отравление, парень, отравление, не видать тебе руки... и снова страх пополз по внутренностям, сначала забился в груди, потом покатил по желудку, вниз, добежал до ног, колени ослабли... Олег почувствовал неодолимое желание забраться в туалет. Вот уж не знал, что у него медвежья болезнь.
   Его неожиданно успокоил деловитый вид Таськи. Она отпихнула его руку и бесцеремонно сунула ему под мышку градусник.
   -- Ты не сопротивляйся, -- со знанием дела заявила она. -- Раз у тебя температура, то надо же знать, какая.
   Олег хоть и без особого удовольствия, но все же покорился. Она отвинтила крышку какой-то баночки, и по всей комнаты распространился ментолово-пряный запах лекарства. Он с сомнением глянул на беловатую густую мазь.
   -- Чем это ты меня собираешься угощать? Это что, надо на блины намазывать? -- он хотел пошутить, но вышло неловко, Олег чувствовал, как язык заплетается, а губы немеют. Что-то творилось с ним неладное, будто внутри все перевернулось, потом схлопнулось и уже больше никогда не развернется, то ли пространство, то ли он сам завернулся в собственное "я", а теперь никак не может из него выбраться. В голове вдруг возникло странное осознание того, что он одновременно маленький, до невероятности, меньше молекулы, атома, кварка... и в то же время огромен, до безумия, он смотрел на свой разбухший палец и видел его словно бы изнутри, он видел огромное скопление молекул, Галактик, Вселенных...
   Холодная мазь коснулась горячей кожи, Олег так и застыл от острого ощущения этой разницы в температурах. Нет, даже не лед и пламя, нет, а бешенная, низвергающаяся плазма нейтронной звезды и... космический холод, они соединились -- противоборства стихий, и взрыв боли заставил его вздрогнуть всем телом.
   -- Потерпи, через пару минут боль уляжется, -- голос доносился откуда-то издалека.
   Олег поднял взгляд на девушку, которая сидела рядом. Ее полная шея, окруженная до противоестественности чистенькой маечкой, подбородок -- белый, гладкий, с легким, почти невидимым пушком на нем, его хотелось почувствовать ладонью, потрогать, прикоснуться к нему или дунуть на него, чтобы посмотреть, как он встопорщится мелкими пупырышками гусиной кожи... губы, розовые, мягкие, нежные, по-детски припухлые, верхняя губа чуть вздернута и в темном проеме виднелись белые ровные зубки, белые-белые зубки в обрамлении розового ротика, а на верхней губе темные усики, тоненькие; очаровательный темный пушок, напоминавший легкую тень, Олег задержал на нем взгляд и вдруг понял, что не может отвести от него глаз. Он уже лишь краем сознания понимал, что Тася осторожно намазывает ему всю руку, потом начинает бинтовать... он наклонился к ней, осторожно, медленно, он видел лишь этот темный пушок над верхней губой, ее темные глаза вскинулись на него удивленным взглядом, но он не дал ей времени задать вопрос, не время для вопросов, Олег чувствовал, как все его существо заходится от дикого желания. Он хотел ее, эту пятнадцатилетнюю девочку. Он наклонился, и его губы коснулись ее рта, она подалась назад, но он крепко обхватил ее руками, не давая упасть на спину. Он даже не ощущал больше боли в руке, все его чувства неожиданно сконцентрировались лишь на поцелуе, ее губы были в самом деле нежными и податливыми, ему не составило труда заставить ее приоткрыть их, он коснулся языком ее языка... рука сама собой скользнула со спины к шее, потом за кромку заветной маечки...
   -- Олежек! Олежек! -- пухлые ручонки трясли его, панически вцепившись в плечи.
   Олег приоткрыл глаза и с удивлением обнаружил, что лежит, уткнувшись носом в Тайкину грудь. -- Олежек!
   Он постарался оторвать лицо от ее груди, но перед глазами все поплыло с бешенной скоростью, словно он на истребители заложил крутой разворот с подъемом... Он закрыл глаза и в изнеможении повалился на спину.
   Тайка перепугано подскочила с дивана.
   -- Ты... куда? -- он едва выдавил из себя эти два простые слова.
   -- В скорую...
   -- Крапивину... звони Крапивину... телефон... там... -- он хотел махнуть рукой в сторону тумбочки, где у него лежала черная записная книжка, но Тайка уже выскочила вон.
   Больше он ничего не успел осознать.
  
  
   Exactly _ (англ) Точно! Именно
   Out of sight, out of mind (англ.) -- С глаз долой -- из сердца вон.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"