Биси-Миси-Карандака
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
БИСИ-МИСИ-КАРАНДАКА
Сказка
Жили-были счастливые муж с женой. Жили-были да состарились. Горевали с недавней поры. Дом громадный, дворец, можно сказать. Сад в лесу вырастили. Лес кругом вековой, тенью застит землю, а они сад сумели вырастить зело диковинный, где яблоня, груша, персик и слива давали урожай серебряными, золотыми, платиновыми плодами.
Богатство неимоверно скапливалось у старика со старухой. Помогали они беднякам, сиротам, калекам, мудрецам-паломникам. Посколь они не скупились на помощь, прослыли щедродеями. Другой раз всё раздадут подчистую, ничего не останется для милосердия, ан приспела осень, и опять у них вдосталь драгоценных плодов, денег, снеди. Раздаривай, только поспешай. Но поспешать старику со старухой становилось всё непосильней, ибо древний возраст оказывал себя. Ну и горевали они, что некому им пособить, что не оставят за собой роду-племени, что в их смертный час некому будет закрыть веки медными царскими пятаками.
Была в лесу у стариков берёза с уютной развилкой перед самой вершиной. В давние годы свил там гнездо крапчатый дрозд. Ржавыми своими веснушками хвастал дрозд: всем веснушкам веснушки что затейливостью, что ясной точечной красотой. Старик на похвальбу дрозда лишь улыбался, а старуха понарошку стыдила его, догадываясь о том, что он неисправимого норова:
— Подь ты в болото, настырюга.
Едва в гнезде на развилке возникали птенцы, к березе не подойти: треск хвальбушка-дрозд поднимет, того и гляди оглохнешь.
— Чего ты оголтел-то, — досадливо скажет старуха. — Не чужаки мы тебе. Сроднились давным-давно.
— Истинно чужаки. Я каждое лето два выводка дроздят даю. Как встанут на крыло — целая стая. Вы с мужем и одного птенца не вывели.
— Молодость улетела. За трудами не заметили.
— Подозрительная вы пара. Плодов древесных вывели горы, про человеческие плоды думать не думали. Грешник я, терпеть не могу людей. Всю землю загадили. Нет, мы далеко не родня. Сроднились? Ишь, чего удумала.
— Вредина же ты. Подь ты в болото.
Старик об эту пору на пне около берёзы не сиживал, хотя и светло там мечталось о морях-океанах, о вселенной, которой пристрастился любоваться с палубы корабля, будучи матросом. А для старухи заветней того пня не было, её думам там было солнечно, невзирая на тёмную тень. Старухе мешал жёсткий треск дрозда, кружившего над пнём, но она сюда приходила из-за волшебных обещаний, будто бы у неё со стариком кто-нибудь непременно родится. И теперь, когда хвальбун конопатый нахальней прежнего разлетался над пнём, взахлёб треща, старуха осталась здесь. И лишь только примостилась на пне, кто-то начал ей внушать, что вскорости в их семье случится негаданная прибыль. Тот, от кого исходило обещание, намекал старухе, чтобы она ждала дочку.
К чудесному внушению прибавилась для старухи внезапная тишина. Старуха осмотрелась, выискивая, куда девался дрозд, и вдруг увидела его в дупле рябины, где раньше водились летучие мыши, с этого лета куда-то запропастившиеся.
— Ох, старуха, — вздохнул дрозд из дупла, — надоеда ты комариная.
— Я-т спокойное существо, дроздёшенька, ты, действительно, надоеда. Я-т пришла вкрадчивыми шажками, сучок не хрустнул. Ты на меня столько треску высыпал, сколько небо не высыпает града.
— Зачем приходишь? От тебя одни тревоги. На мой пенёк позавидовала.
— Справедливый этак не скажет. Мы со стариком спилили сосну, дабы она не упала в развилку берёзы. Гнездо бы твоё в прах, ствол бы расщепила до корня.
— Бы, бы... Был бы дом ваш без трубы.
— Переговариваться, дроздёшенька, я стара, да и приустала. Дай погрезить.
— Хо, погрезить?! О чём тебе грезить?
— Своё взяла, да не всё. Твоего не прихватывала. Ты-т нашим садом пользовался всласть, самка твоя, выводки, коим нет числа. Для вас иргу сажала, вишню-черешню, рябину. Пусть, мол, дроздам будет довольство и беззаботность. Погрезить есть о чём, дроздёшенька.
— Открылась бы.
— Твои детки, ежели их всех поднять в небушко, солнце закроют, у нас со стариком некому застить и половину оконца.
— Ты меня сразила, старуха.
— Недоля из недоль.
— А мне сдавалось, вы бездетности рады, только для приличия жалкуете в последнее время. Верно, старушня, — недоля из недоль. Не сочти за бахвальство — могу помочь.
— Подь ты в болото.
— Ты и твой хрыч верха леса не просматриваете, почему и не ведаете, кто там обретается.
— Не ведаем, милок.
— Сразу покладистая, ласковенькая. Обещаю дитятю. Хы, вырастет в усатого забулдыгу.
— Дочку помоги.
— Вертихвостка вырастет. Знаю я вас, людишек.
— Лишь помоги. Там уж мы в доску расшибёмся ради её воспитания.
— У меня за берёзой среди еловых лап живёт Лесовик-Верховик. С дятла величиной. Его сынишку вынула из дупла ворона. Я выхватил на быстром лету лесовичонка. Замечала нашу ловкость: мы ловчей стрижей, я из всех дроздов ловкач.
— Ты-т, да. Циркачам не тягаться.
Старуха по-прежнему не одобряла похвальбу дрозда, но польстила ему: ведь пообещал девочку.
— Значит, старушня, Лесовик-Верховик колдовством обладает. За спасение сыночка наделил меня колдовством. Чарами. Смекаешь?
Старуха не смекала, но сказала, что смекает.
— Дозволяю тебе сидеть на пеньке, сколь заблагорассудится. Трещать буду, оглохнешь, зато девчонку высидеть сумеешь.
— Из яйца, что ль?
— Свихнулась, карга.
— Спасибо, милок. Хочешь, ирги подсажу, рябинки нежинской?
— Яблочки видел пролётом на Украине, попробовал, кадки медовым образом, кислинка исключительная.
— Китайка жёлтоплодная?
— Семя сквозь яблочко просвечивает.
— Китайка.
— Посади дюжинку.
— Чрезмерно. Поедать не сможете.
— Мы жоркие. И вот что, бабуся, приходи на пень в широкой юбке. Разбрасывай её по всему пню.
— Милок, уж я для тебя...
— Не приходи в раж. Возьму и передумаю чары применять.
— Что ты, батюшка, что ты?
— Я тебе не поп — батюшкой звать.
Разбрасывала старуха юбку по пню, сидела в мечтах, вовсе не дремала, как раньше, а затмилось её сознание однажды, и очнулась от присутствия какого-то горячего существа. Приоткинуло это существо подол, засмеялось, предстало перед старухой, виляя плечиками. Синеглазой девчонкой оказалось, почему-то большеватой, лет пяти. То, однако, что девочка была синеглазой, как сама она в детстве, и голенькая, да еще в лёгких потёках, похожих на вишнёвое варенье, устранило старухино сомнение в том, что девчонка чужая. И всё-таки попытала у неё:
— Ты откуда взялась, девчоша?
— Как вот стукну тебя за глупость.
Девочка топнула ногой и хлопнула её по руке. Даже больно стало старухе.
— Я твоя дочка. Из-за дряхлости ты не могла разродиться. Я накопила силу и родилась. Дрыг-дрыг — и на белом свете. В жмурки поиграем?
— Не сумею, — печально сказала старуха. — Ноги тихонько ходят.
— Ти-хо... хо-хо-хо-хо. Детям нельзя без игр. Мы обожаем шустрить. Тогда я сама буду шустрить. Белка на клёне. Пошустрю с белкой.
Испугалась старуха, что дочка вскарабкается на клён, принялась втолковывать ей, что на дерево нельзя: белка лакомится, поедая листики, запечатанные в почки, и слизывая нектар со свежего цвета. Спешила уведомить дочку: небось пожалеет, ежели белка не насытится, потому что ей кормить крохотных бельчат. Но девочка, куда там, слушать не слушала: мигом подскочила к клёну и полезла вверх с неожиданным проворством, дятлу не угнаться. Старуха ужаснулась. Кабы от испуга у белки не отбило молоко, и тогда её детки погибнут. Почему-то эта тревога не остепенила проказницу. Дотолева проказница карабкалась по клёну, покамест не очутилась в кроне, где ветки тоньшели, отгибаясь в стороны с угрозой обломиться. Будто назло девчонке янтарная от весенних лучей белка скользнула на хлипкую веточку и, зависнув на кончике, скусывала свежий неразлипшийся листик.
— Чего расселась? — хриплым от вредности голоском укорила дочка перепуганную мать. — Помогай.
—Я-т чем помогу? Ноги не идут. Боюсь за тебя.
— Скажи белке, чтоб села мне на плечо.
— Разве послушает? Дикая вовсе.
— Приручить не могли к моему рождению. Везде домашние зверьки, у вас дикие. Сами вы дикие. Вот возьму и сброшусь. К рождению не подготовились. Эх, вы!
Старуха не заметила, как побежала к дереву, вытягивая руки, чтобы ловить дочку. Но дочка не сбросилась, едко хихикнула, чем и заставила мать поникнуть. Страшась упасть от обиды и слабости, старуха упёрлась ладонями в ствол и невольно постанывала. Девчонку, однако, и это не задержало. Взялась за ту ветку, на которой лакомилась белка, и за соседнюю, потом поехала по ним ладошками, потеряла равновесие и сорвалась.
Детский визг напомнил старухе визг обезьян в индийских джунглях, куда, совершая свадебное путешествие, она и её рисковый морячок забрались для душещипательных переживаний. И опять старуха не заметила, как побежала, правда, она сумела расслышать дочкин выкрик:
— Пожарную машину!
До пожарной ли машины было матери? Мельком приметила: зажала оторва под мышками обе ветки, подрыгалась, метя лапушками на сучок, да всё оскальзывалась или мимо, мимо.
Схватила она гамак, сорвала старика со ступеньки парадной лестницы, потащила к клёну. Цепкую девчушку родила. Удерживалась кулачками да подмышками, а ветки уж согнулись впродоль стволу, начинали выдираться из коры.
Раздернули гамак, но не прыгала девчонка, а продолжала вопить:
— Пожарную машину!
По мужской своей привычке перво-наперво нажимать на строгость, старик кинулся стращать девчонку. Ишь, мол, горлопанка, в чужой сад без спроса проникла, на добычливый клён забралась. Клён этот, почитай, цистерну соку дал, старуха из него и квасу, и сиропу, и конфет. На лето деревеньке достанет. Испортишь-де клён, так он её родителей засудит.
На язык он попался дочке.
— Посмешище, — пищит, — из самого себя и мамы устроишь. Сейчас вы кругом в чести, а после над вами страна будет издеваться, может, глобус целиком. Вас и теперь большинство презирает: «добрячки-дурачки».
— Замолчи, ноздредуйка, — гаркнул старик. — Ишь, в дочки запримазывалась. Прыгай.
— Я ноздредуйка, а ты песочник. Вон позади тебя дюна насыпалась.
Не терпел дерзости старик, где не просто норов — вредность несусветная.
— Поперечь у меня. Брошу гамак и уйду. Косточек не соберёшь, коли сверзишься.
Старуха попробовала урезонить мужа:
— Хозяин мой, зря ты расходился. Это и впрямь наше родное дитя. Прыгай, доченька. Пожарка от нас далеко.
— Вот и не прыгну, вот и сорвусь, вот и косточки не соберете.
Принялась девчонка трепыхаться, выдернулись ветки из ствола, угодила она не в гамачную середину, а на самый край, из-за чего упала на землю. Ору тут было. Сбежались соседи, охать да ахать. Лишь узнали, чья девчонка, засомневались. Когда старуха пооткровенничала, кто помог ей понести ребёночка колдовскими чарами, и как родила сегодня, они и вовсе не поверили, поэтому без обиняков, ибо жили с ними в мире и согласии, пообещали сообщить властям.
Обстоятельства складывались ужасающие: стариков в их стране карали смертной казнью за покупку или похищение детей. Опротестовывать, доказывать, якобы у старухи родилась девочка четырёх-пяти лет, было смехотворно.
Кто бы, вы думали, отвёл от стариков страшную кару? Настырная птица, обожающая себя, заражённая ненавистничеством к человекам. Вспомнили? Дрозд. Вприбав к дрозду отводила от них беду дроздиха с прошлогодним выводком. Устроили они бомбёжку соседям. Проносились над соседями с адским треском, точно бы камнедробилка крушила кремни. Едва соседи, пригибаясь, устрашённые семенили, дрозды извергали на них помёт.
Старики жалели соседей, но не могли удержаться от хохота, чем на минуту распотешили дочку, катавшуюся от боли по траве.
Неделями лечили девчонку знаменитые костоправы, гипнотизёры, экстрасенсы. И во всё это время она так ревела, капризничала, дразнилась, что старуха, вечно мечтавшая порастрясти полноту, исхудала и сделалась по-девичьи стройной, а старик, отличавшийся терпением (чем сильней кто-нибудь его допекал, тем ласковей с ним обращался), мало-помалу сердился. Однажды он до того рассердился на дочку, что нарвал крапивы и отчехвостил ею немилосердную вредину, как старуха ни подставляла под крапиву свои руки, широкие и тяжёлые в кости.
Вскорости старик слёг. Доконало старика не то, что верный народный способ не помог девчонке (и его в детстве пороли огонь-травой), а то, что признал в ней родную кровь: он и сам не поддавался крапивному воспитанию.
Хотя старик лечился в башенке, откуда наблюдал за планетами и звёздами, он и здесь слышал дочкины вопли и нет-нет да каялся, что возжелал обзавестись ребёночком. Должно быть, за греховность такого желания на закате судьбы и получил со старухой бесовку. Старуха, едва он пооткровенничал с ней, разобиделась. Муками душевными, надрывом телесным выстрадала она появление дочурки, а у него откуда-то взялись уродливые мысли, каковские сроду-роду не возникали в его здравом крестьянском уме. Ежели ему в тягость их присутствие, она перевезёт дочку в пансион прискорбных детей, где она будет под приглядом вдов-доброхоток, и они освободят её неразумное дитятко от беспощадства и родовой порчи.
Покаялся жене старик в слабости характера и пообещал забрать их домой, лишь только возвернётся к самому себе.
На том и расстались они, да расстались ненадолго. Вдовам-доброхоткам, покорным, по их словам, нести свой крест с беспредельным терпением, отказало смирение. Возроптали они:
— Лютая девчонка! И нас, про коих говорят: «Чистый агнец!», — превратила в палачей. Не токмо оскверняем уста ругачкой, щиплем детишек, пощёчины лепим, лозой сечём. Её, кровопийку, пригибали к толчку — ледяной водой окатывать безрассудную головёнку. Убирайся либо восвояси, либо в ад, куда неукротимой мерзавке прямая дорога.
Ко всему была готова старуха, но не к изгнанию из заведения вдов-доброхоток. Дабы не заподозрила дочка, что их выдворяют из пансиона, упросила старуха вдов-доброхоток накупить её чадушке дорогих подарков и заказать в столице гостиничный номер, обособленный, как крепость, где стены, будто вселенская пустота, гасят звук, имеются комнаты с игральными автоматами, спортивный зал, бассейн, да чтоб в спальне вокруг кроватки находился кольцевой батут — пускай скачками, переворотами, клоунскими выбрыками разряжает она свою диковинную неутомимость, которая даётся одним благословенным натурам.
Явно дочка догадалась, что вдовы-доброхотки выставляют её, но вида не показывала, зато, вроде бы восторженно принимая подарки, портила их, выбрасывала в мусоропровод, отсылала хозяевам магазинов, измывательски унижая достоинства милых забав, сладостей, одежды. В ночь перед выездом вздумала сжечь пансион. Старуха это почуяла, стерегла притворство дочери по дыханию. Всё равно она проворонила, как дочка улетучилась. Накрыла мать свою заботушку возле фундамента, отлитого под бревна из пластика: приставляла она к углу пламя газовой зажигалки.
Забыла старуха дать имя дочке, а вдовы-доброхотки не догадались спросить, окрещённая ли она. На исповеди старуха вспомнила об этом и покаялась. Вдовы-доброхотки признались священнику, что называли девочку Бесовкой, не замечая своего греха. Священнику приходилось слышать о маленьком существе, кое подвергало пансион злобному искусу и довело вдов-доброхоток до жестокости. Священник верил в собственную волю, способную освобождать человека от всякой порчи, кем бы она ни была внушена: змием ли, чёрным ли магом, самим ли властелином преисподней — сатаной.
Ради богоугодного очищения отправился священник в пансион. Сразу за калиткой встретила его гурьба ребятишек. Но и минуты не длилась отрада заботливого пастыря. Беленькая девочка, по-ангельски синеокая, оповестительно воскликнула:
— Чучело-мурмучело в женской одёже.
Не ждали дети от бесовки ничего, кроме огорчения, поэтому в стыде потупились. Священник, якобы не к нему относилось «чучело-мурмучело в женской одёже», приветливо склонился над ангелочком:
— Предоброе дитя, я попечитель пансиона и хочу знать ваше имя.
— Тебе незачем моё имя.
— Почему же? Хотя бы из вежливости надо. Очевидно, вы не знаете своего имени?
— Я всё знаю, а тебя знать не желаю.
— За что же мне такая немилость?
— За чучелу-мурмучелу в бабской одёже.
— Вы ведь меня так назвали!
— Я. Ну и что?
— Вы заблуждаетесь. Мужская внешность у меня без изъянов. Борода красивая.
Священник повздымал бороду, заводя под неё вальяжно руки.
— У моего отца длинней борода.
— Борода священника не должна закрывать крест.
— Красивше у папы борода.
Священник улыбнулся и спросил с охотой выведать, есть ли у девочки понятие о нечистой силе:
— Ваш отец колдун?
— Сам ты колдун.
— В моём сане сие невероятно.
— Вероятно. Я слыхала о храме... Там заместо священников служат черти с рогами.
— Дитя, ваши уста не потерпят скверны.
— Заболят?
— Заболят — куда ни шло. Заживать не станут.
— Правда не оскверняет уста. Это вы верно изрекли. Всё изрекаю верно.
— Пока позвольте усомниться. Коли у вас нет имени, дадим его по святцам. Тогда вы прекратите впадать в ересь.
Девочка осклабилась и произнесла с яростной гордостью:
— Меня зовут Биси-Миси-Карандака. — Потом она грозно оглядела ребятню: — Чучело-мурмучело совсем меня замучило, а вы помалкиваете.
Понурый священник беспомощно побрёл в пансион. Косичка, торчавшая из-под клобука, чёрная ряса до пят, просторная, как платье пожилой женщины, напоминали ребятишкам слова о бабской одеже, и они принялись кричать:
— Чучело-мурмучело в бабской одежке.
Слышали вдовы-доброхотки измывательства бесовки над попечителем и, едва он очутился в трапезной, сердечно сочувствовали ему, ибо тоже настрадались с девчонкой непомерно. Чтобы попечитель не укорил их за нерадивость, не обвинил в отступничестве от христианской терпимости, лишь только он сел к столу и запил огорчение мадерой, вдовы-доброхотки зачастили:
— Выродок. Ведьма в невинном образе. Будущая пожирательница семейной нравственности.
Попечитель отклонил мирской подход к ребёнку, подвергнутому дьявольской порче, и повелел, вздохнув смиренно:
— Коли мы все оказались беспомощными, — пост, молитва, покаяние.
В раздевалке отведён был попечителю отдельный уголок. Клобук, оставленный на столике, крытом бархатом, кто-то перевернул. Заглянув в клобук, попечитель обнаружил там ежа. Посапывая, еж спал уютно, как в зимнем гнезде. Попечитель подумал, что Господом уготовано ему новое испытание, и постарался надеть клобук, так наклоняя голову, дабы еж не выпал оттуда. Ёж проснулся и натопырил иглы, однако попечитель, покамест вдовы-доброхотки провожали его к автомобилю, даже не изменился в лице, и они, догадываясь, почему вздыблен клобук, с достоинством переносили душевные мучения, видя струйки крови, вытекавшие на щеки попечителя.
Не чаяла старуха обрести покой, хотя бы на часок. Ан день переезда миновал без дочкиных оров, плутней, своеволия. Биси-Миси-Карандака ходила тихонькая по гостиничному номеру. Проказы были, но не вызывали беспокойства. Поделала рожицы своим отражениям в трельяже, оправленном черепаховым панцирем. Пробовала выковыривать жемчужинки из оправы. Погремела пятками по клавишам рояля, которые называла зубами. Вчера подняла бы крышку и пересекла бы ножом струны. Потягала гири дылдистых, точно башня, старинных напольных часов. Вчера, повисая, опускалась бы на гирях, покуда не порвала бы цепи. На батуте не попрыгала, в бассейн пальчик не обмакнула, по шведской стенке не покарабкалась.
Переходила Биси-Миси-Карандака из апартамента в апартамент, вроде о чем-то кумекала серьёзно своей непутевой головой. Старуха зарекалась хвалить дочку: скажешь по радости или по надежде огладить её растрёпанную душеньку, а она на одобрение — супротивничать. Да не сдержалась старуха:
— Доча, ты, прямо, блазнится, лет на пяток подросла.
— Сегодня у меня думный день.
— О чём бы тебе думать? Всё для тебя сделала, лишь бы заботы не знавала.
— Думный день, мама. Я ведь большая.
— Нет, ты еще махонькая. В школу-т ещё не очень скоро.
— До школы дожить нужно.
— Доживёшь.
— Кто доживёт, а кто и скопытится.
— Эти мысли забудь. У тебя вечность впереди.
— Она у меня позади. Вечность несбыточна, мама.
Испугали старуху дочкины мысли, да не дала она себе устрашиться: думает, стало быть, делается рассудительней, лучшеет. Ох, не подозревала старуха, что от дум люди становятся не столь благоразумней, лучше, сколь безрассудней и опасней. Впрочем, старость мудра в своих неиссякаемых надеждах.
На второй день Биси-Миси-Карандака обнаружила в туалетном столике, сомкнутом с трельяжем, снадобья и косметику. Никогда-то старуха не подкрашивалась, не подводилась, не умащивалась кремами-мазями, да и не довелось ей видеть, как другие женщины наводят марафет, поэтому, когда дочка взялась спрашивать, что да для чего в баночках, флакончиках, патрончиках, тюбиках, а также в портфельчиках с маникюрными приспособлениями, она ответить не смогла и только посоветовала ей самой разобраться во всех причиндалах. И проказница разобралась: личико размалевала тушью, лаком для ногтей, на губы наклеила ресницы, уши вымазала лиловой губной помадой, белокурые волосы наваксила чёрным обувным кремом, который сцапала при входе в гостиницу у чистильщика обуви. Вскоре от чиха, пощипывания, от запахов, выедающих глаза, Биси-Миси-Карандака разразилась таким плачем, что небоскрёб покачивало, как в землетрясение.
Старуха вызвала косметолога, из-за чего дочка билась в истерике, мигом позабытой при виде разноцветных по-клоунски париков.
На третий день Биси-Миси-Карандака изумила маму стишком:
Я в гостинице живу
И во сне, и наяву.
Тут меня заметил паж.
Я аж
Вошла в раж:
Сотворила макияж.
Ей хлопал официант в нитяных перчатках. Хлопки звучали глухо, и девчонка сдёрнула с официанта перчатки и заставляла его грохать ладонью о ладонь, пока он не запросил пощады: ему предстояло работать на свадьбе в ресторане «Млечный путь». Ресторан находился в стеклянном кольце, вознесённом над гостиницей чуть ли не под звёзды. Так Биси-Миси-Карандака узнала о свадьбе миллиардера прозвищем Носорог с балериной Морфидой. Еще девчонкой невеста поймала синюю бабочку со светлыми по крыльям бликами. Из-за бабочкиной красоты взяла себе имя Морфида и почти всегда одевалась в синие, вкрадчиво бликующие наряды, завораживающие взор.
Биси-Миси-Карандака полюбопытствовала у официанта, возможно ли им с мамочкой побывать на свадьбе. Официант лишь распотешился: приглашения разосланы заранее, притом богачам и знаменитостям. Тогда Биси-Миси-Карандака спросила, возможно ли в ресторан пробраться ей одной. Она бы за помощь подарила ему золотое яблоко. Официант купился, едва она вытащила из маминой сумки яблоко червонного золота. Самые тайные тайны на свете просты: входи на свадьбу безо всяких-яких, шепнув пароль: «Седьмое небо». Девочка обещала запомнить про самые тайные тайны на свете, вернула яблоко в сумку и притворилась, будто бы она слишком беззащитная, чтобы находиться среди пьяных дам и мужчин, меж которых есть охотницы и охотники за состоятельными детьми. Официант, согласясь с нею, радостный, удалился, — в какую переделку мог бы угодить, возникни на «Седьмом небе» эта вероломная крошка.
Биси-Миси-Карандака хитрила до того невинно, что сразу вызвала у старухи подозрение, и та перед сном включила сигнализацию, не позволяющую выйти из номера. Однако Биси-Миси-Карандака бдительность её уловила и прибегла к предосторожности, то бишь подглядела за матерью и выключила сигнализацию.
За полночь, и всегда-то за полночь, происходят самые неслыханные вещи. Биси-Миси-Карандака торжественно вступила в ресторан «Млечный путь», неся перед собой букет синих колокольчиков, присланных вечером её отцом своей многотерпельной супруге. Отец выводил колокольчики, увеличивая их из года в год, и вот к девяностолетию жены прислал ей девять колокольчиков. Каждый колокольчик из девяти не уступал объёмом фужеру для шампанского.
При виде колокольчиков круглый зал обомлел и ахнул. В тишине, где уши девочки слышали, как позванивает хрусталь бокалов, когда в его раковины врываются звёздные лучи, Биси-Миси-Карандака прошла к невесте и подала ей небесные колокольчики.
Невеста росла среди гор, а там, под скалами тенистых ущелий, не было цветов застенчивей, нежнее, чем колокольчики, и она стала поклоняться им, и это сделало ей натурой застенчивой, нежной. Перед школой Морфидy увезли в сверхгород, построенный в пустыне нынешним её женихом, тогда семейным человеком, теперь вдовцом. Подобно другим детям деревенской глуши, Морфида зачаровалась мегаполисом, к которому коренные жители относились с презрением, ненавидя железобетон, стекло, асфальт, стада холёных автомашин, фабрики, не отличимые от крематориев. Под пустыней оказался океан жаркой целебной воды. Мегаполис замыл память Морфиды о колокольчиках тенистых ущелий, осеняемых ещё и родниками, зато внушил мечту о том, чтобы выйти замуж за его создателя. Исполнялась мечта Морфиды. И едва появилась стриженая малышка, призрачная, как ангелочек, в платьице индийского муслина, неся перед собой колокольчики, Морфиде примнилось, будто жених прознал про её молитвенное поклонение горным колокольчикам и где-то раздобыл эти космические цветы. Радость помешала Морфиде обнять жениха и исцеловать за столь чудесный дар, поэтому свой сияющий восторг она выразила Биси-Миси-Карандаке: вскинула в кресло и обцеловала от лодыжек до глаз. Носорог попробовал погладить девочку, оттолкнула она его руку.
Принесли кресло и для Биси-Миси-Карандаки, но она пожелала остаться в кресле невесты. Появление малышки Морфида приняла как знак счастья, словно у неё обнаружилась сестрёнка, да такая красотка, вроде изумрудно-зелёной стрекозки. Тут, однако, и начались проказы Биси-Миси-Карандаки. Обтекая ладошками открытые плечи Морфиды, она сладко приговаривала:
— Прямо-таки полировка! Неужели и у меня будут плечики ювелирные? Опасность, страшнота. Либо гангстеры похитят, либо сам дьявол украдёт.
— Ради чего? — растеплённо спросила невеста, не допуская вероятности нестыдливого ответа.
— Для бешеного удовольствия.
Плотская злоба в ответе девчонки испугала Морфиду:
— Что ты, что ты, деточка?
— А то, а то, мадам.
— Пока ещё мисс.
— Ну уж, ну уж «мисс». Да, о чём я хотела спросить? Ах, да, мисс, ты продаёшься старцу?
— Выхожу по любви, деточка.
— Слава Богу, мисс.
Биси-Миси-Карандака вроде бы уняла прискорбное подозрение и заулыбалась, да гости, было зароптавшие на девчонкину дерзость, расслабились, а она опять выбрыкнула ехидство, приникнув лапушками к бриллиантовому ожерелью. Ожерелье обвивало шею невесты едва ли не на два вершка.
— С ошейника из кожи сорвёшься. Бриллиантовый ошейник — это испанский воротник.
—Что ты, детка? Испанский воротник палачи надевали на жертву. Пыточное орудие.
— Мисс, разве ты не жертва?
— Добрее моего милого нет на целом свете.
Сквозь тихое возмущение — чего-то да ожидать от несмышлёной? — просочился язвительный женский поток:
— Уста младенца глаголят истину.
От обиды, наверное, не ощутила невеста, как Биси-Миси-Карандака отстегнула ожерелье и с криком: — Бомба! — кинула его в зал.
Умудрялись мужчины, невзирая на суматоху, ловить «бомбу» и перебрасывать с чувством ожога в сторону распахнутых окон. В конце концов «бомба» улетела в темноту, на мгновенье как бы пригасив полыхающим мерцанием свечение Млечного пути.
Только теперь Морфида охватила погрустнелыми пальчиками шею и отшутилась на девчонкино вяканье:
— Больше никто не посмеет нафантазировать, будто бы моя любовь — испанский воротник.
Прежде чем гости заторопились на поиски бриллиантового ожерелья, жених весело сказал, что поступок малышки — как раз то дерзкое недоразумение, какого не доставало на звёздной свадьбе.
Шампанского потребовала Биси-Миси-Карандака. Официант, выдавший ей пароль на свадьбу, напоил её медовой шипучкой, которую дают детям на сон грядущий. Тотчас уснула Биси-Миси-Карандака.
Вскоре в ресторане объявилась старуха. Когда несла она дочку к лифту, их догнал юрист Носорога с предупреждением: дескать, придется заплатить за ошейник из бриллиантов множество миллионов. Он же, хотя номер был поставлен под охрану сигнализации, вломился в спальню, грозил: если она и старик не наскребут капиталов на оплату ожерелья, — тюрьма им до окончания века, малышке — захудалый приют.
Всё это знала старуха, но знала она и спасительный для Биси-Миси-Карандаки закон: случись до суда умереть родителям, какой-либо спрос с доченьки невозможен, и тогда жить ей, богатой наследнице, лучше некуда, конечно, при благоразумии.
И здесь позвонил старухе старик: что, мол, стряслось? Старуха догадалась, что старику ничего не известно, почуял — и только, и она утешила его: третий сон досматриваем и тебе того желаем.
Час ли, два ли старуха стояла над спящей дочкой, после ушла в лоджию. Если что старуха и любила больше всего на свете, так это карие глаза старика, лучисто-мягкие, как восходное солнце и ночное небо без луны и облаков. И взору открылось небо, свободное от луны и облаков, и точно бы кто-то побеспокоился о том, чтобы на росстани с миром поозаряло её созвездие Северный Крест, созвездие грустных дум.
Немного погодя, старуха поднялась на стул, перешагнула через перила и нырнула, пикой сложив ладони, как ныряла с борта парусника в море. Почудилось старухе в этот момент, что ещё в воздухе, не давая ей погружаться, она была подхвачена волной, однако не водной, лишённой прохладцы, очень мельтешливой, пушисто бьющейся, и вместо грая чаек вверху раздались птичьи крики прямо в волне, и не захлёбывались, и она быстро принялась различать меж ними кастаньетный гвалт дроздов, бульканье поползней, прищепётку и кхыканье соек, хрустальную дробь соловьев, вскипающие трельки лазоревок, сорочиный стрекот, задорное журчание зябликов, шаровой гул голубиных выдохов и отчаянные, до предела острые стоны чёрного дятла. Потом старухе, похоже, примнилось, что биение волны возникло и над нею, цепкое, оно придерживало её за платок и волосы, за костюм, за джурабы, связанные из овечьей шерсти, даже за ворсинки домашних туфель.
Незамутнённое осязание вернулось к старухе, едва она разомкнула веки. К воспалённым глазам приластился ветер, студил их, проникая в зрачки до щемящего донца.
Под ней, с боков и поверх неё, мчались пернатые — от малых пташек до филинов. Они менялись, чаще всего нижние, на которых, точно на ковре-самолёте, старуха лежала вверх спиной. Птицы, снижаясь, обносили её вокруг гостиницы. Сыпался людской галдёж с высоты ресторана и тучно отрывался от земли. Верещали кинокамеры, клацали фотоаппараты, просаживали смоляной воздух прожекторные столбы.
Помешали самоубийству старухи не какие-нибудь птицы из родного края, где сызмала кормила их без устали, будь они жоркими, почитай, домашними, как воробьи, также такими потаёнными, вроде желны, у коей дыбится на затылке малиновая шапка.
Посадку стая высмотрела для старухи на газоне. Старуха беспокоилась: кабы во время приземления ненароком не придавить то ли синичку, то ли ржавенькую крохотулю пищуху. Полноты старуха не набрала, зато кости были по-крестьянски тяжёлые, наподобие чугуна.
Нет, изловчилась стая! Чуть приникнув к траве, вся выпрыснула в небо, словно связанная ниточками.
Покуда ковыляла к парадному подъезду, услыхала, якобы у Носорога и пылинка из ковра не пропадёт, и ту он в бетон замесит, а что касается бриллиантового ошейника, тут он проявил предусмотрительность восточного иллюзиониста. Перед свадьбой вокруг «Млечного пути» натянули мелкоячеистую сеть. Но с летающей старухи он-таки взыщет изрядную сумму за психическую травму, нанесённую невесте и гостям.
Старуха согласилась про себя вознаградить невесту и тех гостей, кто на самом деле понёс психический урон, однако Носорогу поклялась не заплатить ни гроша: ведь именно он сказал о поступке малышки, как о недоразумении, какого недоставало для звёздной свадьбы. Кое-что, огорчаясь, старуха узнала и о себе. Она ждала жалости, ну хотя бы простого сострадания, а её частили почём зря: так ей и надо, карге, вздумала родить перед могилой, вот и наградила страну душевной уродиной; и нечего дряхлой сочувствовать, поскольку знается с закрытой для всех силой природы, в противном случае — откуда бы птицам выведать, что она выбросится из лоджии.
Старуха и задремать не сумела, а Биси-Миси-Карандака только разоспалась, как пришли их выселять. Через переговорное устройство с телеэкраном старуха попыталась прибегнуть к увещеванию: пускай, мол, доченька выспится, позавтракает, вообще успокоится. Но над ней стали потешаться: смехотура, о ком вздумала заботиться, об упыриной злодейке, которая унизила знаменитых граждан, вынудила мать сигануть с двадцать шестого этажа, опозорила гостиницу, ресторан тем более. Теперь несмываемое клеймо на мегаполисе, на пустыне, на губернаторстве. Горничная, швейцар, бой, полицейский комиссар тыкали пальцами в утренние газеты, кишевшие снимками её дитяти. Везде точёное личико ей девочки ухвачено было преднамеренным объективом: с ехидцей, с лютым прищуром, с приторной ухмылкой. Снимок на целую страницу смутил старуху тем, что Биси-Миси-Карандака, стоя за спиной добропорядочной Морфиды, так осклабилась, как будто приготовилась загрызть.
«Разве можно унижать малютку?» — подумала старуха.
— Всё, — сказала разбуженная Биси-Миси-Карандака. Теперь никому не будет покоя.
— Почему, доченька?
— Меня ненавидят.
— Я тебя люблю. Морфиде ты понравилась.
— Мало. Я — красавица. Я — умница. Я — оригиналка. Ко мне должна быть глобальная любовь.
— Ты же обижаешь... Почитают благородство.
— Благородство. Благородства нет. Наилюбимцы века — самые кровавые диктаторы.
— Ты-т заблуждаешься, детка. Наилюбимцы — мы, фермеры. Без нас мир бы умер от голода.
— Вы — рабы носорогов. Они не выращивают зёрнышка, а жрут вкуснее вкусного. Вы — асфальт для машин их бездушной цивилизации. Носорогов надо передушить за суперэгоизм.
— По воле Носорога нас выгоняют, но ты сторонись злобы-т. Слышишь, грохают в двери? Будем, родная, одеваться.
Кинулась Биси-Миси-Карандака из спальни в одной рубашонке, накогтила пальцы. Отворила дверь. Попятились все четверо. Сделала карябающие рывки к лицу швейцара, и, хотя он находился в метрах пяти от неё, щеки его распахали кровавые борозды. У комиссара, боя, горничной тоже возникли кровавые полосы на щеках, и опять она ни к кому не притронулась. Чертыхаясь и отдавливая друг дружке лапы, они отступили к лифту.
Уговорам старухи сейчас же выехать из гостиницы Биси-Миси-Карандака не поддавалась: намерена здесь жить, сколько заблагорассудится.
Миновала тихая неделя. Они отсиживались в номере. Ежели что и вытворяла Биси-Миси-Карандака, то довольно лёгкие оскорбления по видеотелефону Носорогу и Морфиде. И вдруг ночью кто-то задубасил палками, ломами, кувалдами по металлу, который отзывался как наружно, так и нутром в закупоренных и широкоротых посудинах.
Старуха побрела по топкому ковру, чтобы потихоньку затворить двери лоджии. Слишком не по-детски чутка была её доченька. На минутку всё-таки решила выйти в лоджию. Люди внизу, подле небоскрёба, были заметны только по мельтешению, а всякие аппараты, стоявшие с погашенным светом, обозначили себя тягостно чётко. Распознала она бетоновозы, ковшеподобные грузовики, грейдеры, шагающие экскаваторы с приподнятыми лапами, тягачи, на прицепах которых, показалось ей, лежали фюзеляжи тупоголовых ракет...
Подумала: бастуют дорожные рабочие. Да тут стих грохот, и мужские корявые голоса принялись частить:
— Бесовка, вон! Дьяволица, прочь!
Схватила старуха выскочившую Биси-Миси-Карандаку, удержать, однако, не сумела. После видеть перестала, потому что из пальцев дочери выпыхнули, понеслись вниз огненные сгустки. Переполох там произошёл, кого-то обожгло, он завопил: «Шаровая молния!». Всхрапели, захрюкали, зарявкали моторы, разъезд аппаратов сопровождался столкновениями, бранью.
И при закрытых глазах старуху ослепило, и опять она услыхала: «Шаровая молния!» И что-то взорвалось на земле.
Совладела на этот раз старуха со своей чадушкой, втащила в спальню, закатала в пуховое одеяло, как в кокон.
Перед рассветом прилетел на алюминиевой стрекозе старик и забрал их восвояси. Стрекозу он нанял с кабиной пилота, отделённой от салона бронезащитным пеклом. А ещё он нанял двух силачей, чтобы, коль понадобится, укрощать Биси-Миси-Карандаку. На пилоте и силачах были несгораемые скафандры, не пропускающие электричества. Предосторожность оказалась излишней: от гостиницы до дома девчонка проспала.
Покамест летели, старик убеждал жену мириться со всем, что бы ни отчудило их отродье, лишь бы не хулили их семью на весь белый свет. Старуха удивлялась старику: мириться — не краше равнодушия, вот терпеть, зная ради чего, — другое дело. Покуда она сама не понимает, ради чего терпит. Нет, она будет страдать допоследу, выполняя материнский урок, и всё же обходиться без смысла, для чего страдать, невыносимо.
— Корневой смысл, — уверенно сказал старик, — протяжение рода-племени.
И опечалилась старуха, что старик до сих пор легкодумно воспринимает появление у них невообразимой дочки. Чует её сердце — неспроста появилась. И сказала ему:
— Ох, неспроста выпала нам на старости лет родительская доля.
Промолчал старик. Отцом себя он не чувствовал, а старуху жалел.
— Неспроста, — повторила старуха. — Есть ли нас за что наказывать? Да ведь нету...
А тут старик не промолчал:
— Грехи наши малые. Не в награду ли?
— В награду-т, что ж — возможно. Почему-т больно страшно?
— Бог плохого не хотел, егда сотворил Адама, вдругорядь Еву. Не больно страшно, скажешь, Богу за то, чего вытворяет род людской?
Тут промолчала старуха и подумала:
«Старик-то мой заковыристей, чем я об нём соображала».
Покамест старуха жила вне своей усадьбы, частенько вспоминала дрозда, который пособил её мечте родить дочку. После того как птицы её спасли, и вовсе частенько вспоминала дрозда. Осталось у старухи впечатление, что пуще других птиц, чтобы удержать её и мягко приземлить на траву, покрикивал и старался именно их конопатый дрозд.
Пошла старуха понаведать дрозда на зорьке, он тороплив об эту пору, а значит, с ходу разрешит загадку, касающуюся повадок Биси-Миси-Карандаки. Не разрешит загадку, тогда вызовет ей Лесовика-Верховика, уж этот, дух ли он лесной, либо кто ещё из всемогущих существ, уж этот-то загадку отомкнёт.
Спешил, действительно, дрозд. Обычно бывал неприветлив, здесь невольно выказал, что рад её возвращению. Хотел, однако, уклониться от разрешения загадки, чуть промолвил:
— Наследственность.
— Какая?
— Ваша.
— Сроду-роду ни по моей линии, ни по мужевой не бывало оголтелых.
— У меня в роду несть числа поколениям. Пожелаешь, ан не выведаешь, кто был чумной, кто срамной, кто оголтелый, кто оглашенный.
— Верно-т, верно... Загвоздка-т не в поколениях.
— Ещё как в них. У нас, у дроздов, строгий характер, детолюбивый.
— Точно.
Старухе подумалось не совсем так, но вступать в препирательство с нравной птицей она остерегалась.
— Люди супротив нас — каша. Строгость разжижили, супружескую верность — нараспыл, к работе — без души. Господа, видите ли, сплошняком. С детьми по-кукушечьи, абы самим не заниматься. Так что наследственность среди людей ломкая. Ольха стоит вроде крепкая, листвяной наряд изобильный. Вдруг — кырк, сломалась. Речки пересыхают, с полёта заметен пунктир. Пунктир в пустыне — человеческая наследственность. Хуже — свалка наследственности.
— Ох, дроздёшенька, навёл ты на меня ужасть. Коль ты сам доказываешь, де у людей свалка наследственности, то в случае с Биси-Миси-Карандакой это не подходит. У неё жёсткая линия наследственности.
— И чего?
— Чьи же у неё тогда гены?
— А, гены, любопытствуешь, чьи?
— Не твои ли гены?
— Сходство налицо.
— Вота! — торжественно промолвила старуха. — Нечеловеческие гены.
— Так ведь на одной планете живём.
— Не надо, дроздёшенька, тайничать со мной.
— Между прочим, сударыня, мы обоюдно создали новый вечный вопрос: а гены чьи? Разобраться — прискорбный к тому же вопрос.
— Прискорбный. Если твои гены, дроздёшенька, не применюсь я к Биси-Миси-Карандаке, не справляюсь с ней.
— Ай-яй, сударыня, дочка бесценная, а ты от неё так и метишь открутиться.
— Отчаиваюсь, дроздёшенька. Нехватка сил. Устарела. Помоги.
— Не берусь. Да и зачем? Девчонка лучше некуда. Жучить людишек надо. Краю ни в чём не ведают.
— Кабы ты обратно обратился к Лесовику-Верховику, коли свои чары израсходовал.