С первой же строки хочу предупредить уважаемого читателя, что большая часть предлагаемой на его суд работы мало соответствует своему названию, так у меня бывает едва ли не каждый раз, в этом состоит мой творческий почерк, он так же безобразен, как и мой почерк обычный, и мне стыдно за них обоих. И тем не менее, разгадку улыбки Моны Лизы, жены флорентийца Франческо ди Дзаноби дель Джокондо содержит лишь последний абзац текста, все же остальные являются, по сути, лишними, и в силу этого нелишним будет данное предисловие, а если бы всех остальных абзацев не было, то и предисловие также было бы безусловно лишним. В этом и заключается вся суть литературного творчества: одно ненужное влечёт за собой другое ненужное; писатель берёт некий факт, знание либо незнание которого не имеет для читателя ровно никакого значения, и, чтобы развить его и придать ему психологическую и художественную убедительность, нанизывает вокруг него в зависимости от объёма произведения десятки, сотни или тысячи других фактов, и если это он делает в достаточной степени удачно, то такого писателя мы признаём хорошим; а между тем, кто бы осмелился столь же высоко оценить действия моряка, геройски устранившего им же устроенную течь, пожарника, предварительно поджёгшего, или дворника, лично и нагадившего? Какая объективная необходимость была в том, чтобы вообще начинать всё это? Если бы, предположим, история короля Лира и его дочерей так никогда и не была бы написана, заметил ли бы это хоть кто-нибудь? Кто из современников Гомера скорбел от того, что ему не довелось прочесть "Преступление и наказание"? Вот послушайте: в один из предновогодних дней некий гражданин отправился в лес на охоту, но заблудился, устал, замёрз и, крайне заинтересованный в том, чтобы из субъекта охотничьей деятельности не превратиться в её объект, залез на могучую ель и, обхватив её руками и ногами, вскорости заснул. Утром, никем не обнаруженный, он был срублен вместе с елью, что называется, под самый корешок, доставлен в город и установлен, всё ещё спящий, в актовом зале одной из средних школ, где через несколько часов под крики "Ну-ка, ёлочка, зажгись!" с грохотом, матом и выстрелом дуплетом рухнул на Снегурочку, которую предшествовавшая жизнь подготовила к подобному испытанию только физически, но никак не морально. Или ещё: некий грибник рано утром на опушке леса встретил жительницу близлежащей деревни, которая с косой в руках направлялась заготовить немного свежей травки для парочки своих кроликов. Преклонный возраст и крайняя наследственная худоба дамы в сочетании с несомым ею инструментом привели к досадному недоразумению: впечатлительный грибник принял её за смерть и тут же, на месте, точно, помер. Сейчас не время выяснять степень истинности этих сообщений, важно другое: до самого последнего момента обо всём этом вы не имели ни малейшего представления, ну и как это влияло на вашу жизнь? Приведите мне самый незначительный пример такого влияния, и я тут же откажусь от всех своих выкладок, а до тех пор буду стоять на своём: всякое художественное произведение есть образец абсолютно ненужной информации, и пора прекратить шпынять авторов за отступления от темы, поскольку ни в одной абсолютно ненужной информации невозможно выделить части, более абсолютно ненужные, чем другие. И хотя моя работа не художественная, а сугубо научная, но вышесказанное относится и к ней, поскольку посвящена она изучению живописного полотна, которое тоже можно считать примером лишнего знания, ибо человечество прекрасно обошлось бы без портрета Джоконды, так же, как оно обходится без портретов Святого Исидора Пантикапейского, Жанны де Беатюр-Курсель и без видов рыночной площади города Трахтенбруммельсберг. Конечно, после таких рассуждений было бы логично посвятить основную часть моего труда, скажем, жизнеописанию моей прабабки, а в конце его через запятую добавить: "а секрет Джоконды заключается, кстати, в том-то и том-то", но я не стану пускаться в такие крайности. Просто всё дело в том, что предлагаемую мною разгадку знаменитой улыбки я не могу, к сожалению, искренне считать собственной; хоть окончательный вывод и принадлежит мне, но базируется он на 99% на чужом открытии, принятом на веру и не повторённом мною. Разгадка эта довольно проста, она пришла ко мне неожиданно и со стороны, она никак не вытекает из моих личных исследований, оказавшихся, увы, безрезультатными, и описанию которых главным образом посвящён мой труд. Следовательно, перед вами история моего персонального познания "Джоконды"; если она вас не интересует, обратитесь к изложенному в конце выводу, если вас не интересует и он, обратитесь ещё раз к заглавию и спросите себя, чего ради вы вообще принялись за это чтение.
Итак, улыбка Джоконды... С самого детства я знал, что это загадка, и до самого последнего времени не мог уразуметь, почему. Меня всегда удивляла странная, на мой взгляд, постановка проблемы. Я понимал, что если, к примеру, на похоронах кто-нибудь из присутствующих внезапно приседает и, попеременно хватаясь за живот, хлопая себя по ляжкам, утирая слёзы и тыча пальцем в сторону покойного, начинает, заливаясь, хохотать, то это достаточно необычно и вполне может вызвать определённые вопросы. Я первый бы заявил о необходимости детального исследования, если бы заулыбались, например, персонажи "Герники", "Утра стрелецкой казни" или "Ты записался добровольцем?". Явной психологической недостоверностью была бы улыбка на лицах бурлаков на Волке, опять двоечника и грачей прилетели; я очень надеюсь, что Господь будет ко мне милостив, я не доживу до улыбающегося предчувствия гражданской войны или чёрного квадрата, и у моих наследников не будет повода оспаривать моё завещание, но "Джоконда"? На абсолютно нейтральном фоне сидит абсолютно нормальная женщина; в отличие от многих, не скажу, что я от неё в полном восторге и созерцание её черт наполняет душу мою спокойствием и светом, лично мне больше нравятся короткие стрижки, но она явно мила и её явно не волнует, что нравится мне лично. Милая женщина же обязана улыбаться, во-первых, по определению, а во-вторых, потому что всегда имеет на это причины. Даже я, человек с очевидными внешними недостатками, усугублёнными очевидными внутренними достоинствами, и то в глубине памяти храню воспоминания, от которых можно тихо улыбнуться. Правда, что греха таить, они глубоко погребены под слоем воспоминаний, от которых можно всласть пореготать, но надеюсь, что к Джоконде судьба была милосердней. Тем более, замужем. Несмотря на то, что замужем. Нет, всё-таки тем более. И несмотря на несмотря. Конечно же, если бы я встретил такую женщину на улице, то её улыбка крайне взволновала бы и меня, и я бы поступил так же, как всякий, то есть произвёл бы неотложный осмотр туалета на предмет состояния застёжек; это естественная здоровая реакция, описанная в соответствующей литературе и проявляющаяся исключительно перед живым объектом. Улыбка же Джоконды поражает зрителя и в изображении. Причём как в подлиннике, так и в репродукции. Причём зритель может быть близорук, дальнозорок, страдать дальтонизмом, косоглазием или даже полной потерей зрения, главное, чтобы он был достаточно интеллигентен. Я знавал одну даму, глубоко чувствующую особу, которую неизменно удивляла и восхищала улыбка Джоконды, несмотря на то, что в силу некоторых причин она и путала её с плакатом "Родина-мать зовёт!" В этом вопросе все заодно, один я стоял против всего культурного мира и, как дурак, по-прежнему считал улыбку вполне естественным выражением человеческого лица, и основной задачей, которую я поставил себе на первом этапе исследования, было понять не почему Джоконда улыбается, а почему по всеобщему мнению она улыбаться не должна.
Как я уже отмечал, фон портрета абсолютно нейтрален и вообще ничто в картине, на мой взгляд, не может вызвать угнетающего воздействия, поэтому я решил следующее: в какой-то момент при написании "Джоконды" либо после него, видимо, существовало обстоятельство, которое действительно ставило под вопрос правомерность рассматриваемой улыбки. Затем это обстоятельство исчезло либо забылось, а загадка осталась, поддерживая авторитетом общепризнанного мнения. Люди, сказал я себе, те же бараны, и если однажды сложилось убеждение, что улыбка Джоконды представляет собой тайну, они будут следовать этому убеждению до конца, спорить до хрипоты и изведут на этом вопросе море чернил и гору бумаги, и лучшее тому доказательство в том, что как раз этим ты сейчас и занимаешься. Решив это, я призвал на помощь всю свою обширную, но своеобразную эрудицию и выдвинул следующие четыре версии, то есть, конечно, я выдвинул их больше, но сперва их было четыре, и их я выделил в особую группу, а почему, читатель узнает чуть позже.
Версия 1. В результате крестовых походов политические и экономические связи между Европой и Азией, а также взаимопроникновение традиций и обычаев усилились до такой степени, что в 1500 году во Флоренции, в момент и месте написания картины, на короткое время возобладал ислам. Как известно, Коран под страхом смерти запрещает изображать человека или животных, и Джоконда не должна улыбаться, поскольку, позируя художнику, тем самым соучаствует в преступлении и ставит себя под угрозу смертной казни.
Версия 2. По традициям того времени богатый флорентиец, каковым являлся супруг сеньоры Джоконды, отпуская жену на сеанс позирования, был обязан надеть на неё пояс целомудрия. Флоренция же того времени была центром ремёсел и искусств, и её мастерам не могли не быть присущи нестандартные технические решения: возможно, они намеренно изготовляли пояса верности чрезвычайно неудобными, чтобы они не только механически защищали то, что призваны были защищать, но, причиняя боль и страдания, ещё и искажали лицо пользующейся ими женщины, до крайней степени снижая тем самым её сексуальную привлекательность.
Версия 3. Дошедшая до нас "Джоконда" первоначально была частью огромного полотна, изображавшего пожар, эпидемию чумы, нашествие врага или тому подобный природный либо политический катаклизм, и улыбка на Моны Лизином лице в столь страшный момент вызывала у зрителя вполне понятное недоумение. По какой-то причине, возможно, в результате такого же или даже того же катаклизма, основная часть картины была уничтожена, оставшаяся превратилась в портрет, загадка же сохранилась в неприкосновенности.
Версия 4. "Джоконда", которую мы имеем возможность видеть в настоящее время, не есть портрет кисти Леонардо. Подлинная картина была уничтожена актом вандализма, а на её место администрация Лувра во избежание скандала тайно повесила подделку, причём довольно неискусную: у её автора не хватило таланта передать строгое и серьёзное выражение лица Леонардовой Джоконды и вместо него вышла неопределённая улыбка. Культурная общественность справедливо недоумевала, отчего это Джоконда вдруг заулыбалась, газеты же и псевдоинтеллигенция слышали звон, и именно отсюда и пошла вся путаница.
Почему же я выделил эти версии в особую группу? Дело в том, что в наше время всякий мало-мальски серьёзный учёный знает, что бездоказательных гипотез не бывает. Как бы невероятна и дика ни была высказанная вами мысль, но во всём множестве относящихся либо не относящихся к ней фактов обязательно найдётся один-два пусть самых косвенных, незначительных и непроверенных, но всё-таки подтверждающих исходное положение. Если вы, допустим, утверждаете, что жизнь на Земле зародили венериане, чтобы тайно по ночам наклеивать пупырышки на выращенные землянами огурцы, то будьте уверены, что и в этом, в общем-то крайнем случае всё равно найдётся какое-нибудь обстоятельство в вашу пользу, стоит лишь как следует поискать. С моими же версиями не произошло ничего подобного, и этот случай я считаю уникальным и не могу найти ему никакого объяснения. Ни одного доказательства. Ни единого. Самого маленького. Самого крохотного. Самого малюпатенького. Не считать же, в самом деле, доказательством то, что крестовые походы действительно были, что газеты вполне способны переврать что угодно и что с этими художниками и впрямь надо ухо держать востро. Слишком страшный удар. Впору было отчаяться. Но я взял себя в руки. "Ищи, - сказал я себе, - не будь, как Ньютон, не жди, что решение упадёт на тебя само. Ты на верном пути, листья падают по тому же закону, что и яблоки, просто они недостаточно сильно бьют по голове. Личность Джоконды, эпоха и обстоятельства написания портрета - вот где таится разгадка, вот что объяснит тебе, почему Она не должна улыбаться, а может даже, почему она всё-таки улыбается при том, что не должна".
Я начал с эпохи, но быстро перешёл на личность. Что эпоха - эпоха известная, о ней немало писали и немало читали, а из-за этого проклятого "Декамерона" я, росший в обстановке крайнего дефицита порнографической продукции, в юные годы основательно подпортил себе зрение, поскольку читал его стоя, держа одной трясущейся рукой, при плохом освещении и в совершенно неприспособленном для этого месте. ( Когда я говорю "для этого", я имею в виду - для чтения, потому что для ЭТОГО указанное место приспособлено как раз неплохо ). Вот я и подумал, не должна ли была в глазах современников Джоконда грустить по той же самой причине, по которой порой грустят и даже плачут многие весёлые девицы в периоды распущенности нравов, ведь интимная жизнь человека во все века достояние общественности, это только я по молодости лет мог думать, что моё увлечение Боккаччо проходит незамеченным. Но Леонардо да Винчи уж конечно помог бы своей прелестной натурщице найти выход в любой, даже самой сложной ситуации, иначе какой он после этого универсальный гений, и вообще, если в глазах окружающих Джоконда действительно олицетворяла известный тип женщин, то это всё-таки и на мой взгляд скорее объясняло бы её веселье и улыбку, чем грусть и этой улыбки отсутствие, а значит, дело не в этом.
Я погрузился в изучение исторических документов и клянусь, это было самое счастливое время в моей жизни. Великая эпоха Возрождения предстала передо мною, как живая, во всём своём аромате и прелести, и чудесный век свободомыслия и красоты развернул для меня свою удивительную летопись. Каждый том, каждая страница, каждая строка несли на себе неизгладимый отпечаток жизнелюбия, высокой духовности и научной пытливости. Приведу несколько наугад взятых фактов.
Весной 1501 года великий философ, политик и писатель Николо Макиавелли обратился к Леонардо да Винчи с проектом создания действующей модели Идеального Государя, хотя бы в масштабе 1:2. Леонардо крайне заинтересовался этим предложением и, засучив рукава, взялся за его осуществление, и народ, предчувствуя наступление Золотого Века, плакал от счастья, обнимался и плясал на улицах, но, к сожалению, по неизвестной причине работы были свернуты через весьма непродолжительное время и дальше оптического прицела дело так и не пошло.
В середине 1499 года флорентийский цирюльник Джованни Пульчи, прогуливаясь в окрестностях города, не смог отказать себе в удовольствии и пнул в зад монаха ордена Псов Господних некого брата Луиджи, предававшегося в придорожных кустах раздумьям, столь же учёным, сколь и уединённым. Поскольку расстояние, которое брат Луиджи преодолел в результате полученного импульса, помноженное на немалую массу его тела, никак не согласовывалось с относительно небольшим отпечатком обуви на этого импульса точке приложения, церковь признала Джованни Пульчи одержимым дьяволом и потребовала его сожжения на костре. Однако бравый цирюльник проигнорировал это требование, на казнь не явился, а пришедшим стражникам заявил, что сейчас им не средние века и, как гласит документ, скрутил из пальцев индульгенцию, однако у меня сложилось впечатление, что летописец не совсем верно понимает значение последнего термина.
Осенью того же года флорентийская культурная общественность широко обсуждала выход в свет анонимного сочинения под названием "Некоторые занимательные подробности жизни наших великих современников, изложенные в остроумных и доходчивых стихах и пригодные для исполнения на праздниках и карнавалах посредством распевания под музыку либо декламирования без оной". Подобно Джованни Пульчи, не могу отказать себе в удовольствии и приведу несколько выдержек из указанного произведения:
На Сикстинской на капелле
Два соловушки запели.
Что ж ты, мой Буанароть,
Меня не хочешь отпороть?
Я слыхала утром нынче,
Что показывал да Винчи
Свой насос на берегу.
Ой, держите, не могу!
Мой свойво "Давида"
Ох, не сразу выдал -
Он одних лишь писек
Может, сорок высек!
Полюбила Донателло,
Напоила да на тело,
Донател пыхтел, потел -
Не попал, куда хотел!
Что говорить, познавательное значение изложенных фактов переоценить невозможно, однако к изучаемой мною проблеме всё это имело очень косвенное отношение и опять же, скорее затемняло, чем проясняло основной вопрос, и почему Джоконда не должна улыбаться, я понять никак не мог. (Правда, один важный факт от меня всё-таки ускользнул, но полагаю в этом руку Провидения, иначе этот факт увёл бы меня в сторону, призрак разгадки встал бы на моём пути и заслонил бы самою разгадку истинную ). Я изучил сотни монографий, тысячи проверенных, непроверенных и принципиально непроверяемых сообщений, но всё оказалось безрезультатным, и каждый мой ход вёл в тупик: судя по всему, в переводе с ныне полностью забытого флорентийского диалекта староитальянского языка слово "Джоконда" всё-таки не означало "безутешная", сама Джоконда всё-таки не страдала параличом лицевых мышц, пейзаж за её спиной не есть территория Центрального Флорентийского кладбища, краски, используемые мастерами эпохи Возрождения, не содержали легко испаряющихся депрессантов, и проницательный читатель, конечно, уже догадался, что я совершил типичную для таких исследований ошибку, а именно искал под лесом, когда нужно было искать под носом. Под носом же у меня, как и следовало ожидать, лежал альбом с репродукциями картин Леонардо да Винчи; машинально перелистывая его от конца к началу, я долистал до фронтисписа с портретом самого Леонардо, и благодатная Эврика мягко коснулась моего плеча, а Ангел Понимания осенил меня своими мощными крылами. Страшный косматый ужас глянул на меня с книжной страницы, заорал: "У меня не забалуешь!", дико захохотал, тряся бородой, повернулся и двинулся вглубь листа. Я протёр глаза. Леонардо был на месте. Загадки не было. Точнее, была, но другая. То есть, именно та. И я вновь был един с человечеством.
Я отчётливо видел теперь всю грандиозность проблемы. Я предчувствовал великий многолетний увлекательный труд. Я верил, что разгадка улыбки Джоконды станет смыслом и целью моей жизни, венцом моей научной деятельности и не знал, что судьба в который раз обманет меня и лишит самого захватывающего интеллектуального приключения, которое могло только выпасть на мою долю. О Джоконде и её тайне написаны десятки книг, но что с того, если на моей жизненной дороге уже брезжил рассвет того злосчастного утра, когда мне было суждено развернуть обыкновенную газету, наткнуться на заметку в пятнадцать строк и сменить краткое счастье исследования не бесконечную тоску окончательного знания; я всего-то и успел изучить и отвергнуть пару чужих версий, и я хочу особо предупредить незнакомого с вопросом читателя, что эти версии, изложению которых я посвящу оставшуюся часть моей статьи, действительно принадлежат не мне, то есть на самом деле, воистину и взаправду.
Первая версия связана с тем ускользнувшим от моего внимания фактом, о котором я упоминал в своё время, и формулируется следующим образом: Джоконда потеряла ребёнка, и, чтобы развлечь её во время сеанса, Леонардо заставлял играть музыкантов и ему удалось вызвать полуулыбку на её губах, но глаза оставались печальными. Я предлагаю читателю ещё раз взглянуть на портрет самого Леонардо и самому решать, выдерживает ли это предположение хоть какую-нибудь критику. Вы вообще про кого говорите? Про Дон Жуана? Про виконта де Вальмона? Про Хуана Антонио Самаранча? Вы считаете, что это бородатое чудовище способно ухаживать за женщиной? Это что, по-вашему, кавалер? Вы что, можете представить, как он помогает даме выйти из автобуса? Или надеть пальто? Вообще, вы что, можете представить его хоть в каком-нибудь виде, кроме как прыгающим с колокольни с привязанными к рукам крыльями? Вы полагаете, что он в состоянии предложить даме хоть какое-нибудь развлечение, кроме совместного изготовления дымного пороха или анатомирования её собственного трупа? Какая ещё музыка, да посмей музыканты отвлекать его за работой, он бы поразбивал их инструменты об их же головы, а из обломков не сходя с места соорудил бы какую-нибудь машину для скоростного перемещения под землёй посредством рытья каналов и во мгновение ока урыл бы на этой машине куда-нибудь за крайние пределы человеческого разумения, что так характерно для его жизни и деятельности. Ну а поскольку "Джоконда" была всё-таки дописана, следовательно, никуда он не урыл, машины не было, музыканты не играли, версия неверна в корне, отметаем её раз и навсегда и со спокойной совестью переходим к следующей.
Сделать это непросто. Непросто потому, что перейти к следующей версии не поднимается рука. Я пишу "непросто", потому что я пишу. Если бы я печатал, я напечатал бы не "непросто", а "невозможно", поскольку действительно невозможно печатать, не поднимая рук, а писать, не поднимая рук, возможно, просто непросто, да собственно говоря, не непроще простого, просто невозможно делать промежутки между словами и приходится писать их слитно, а читать такое ох как непросто. Но всё-таки я попробую.
Итаквторуюверсиювысказалодинспозволениясказатьучёныйфамилиюкоторогоянепомнюдаихренснею. Хрен. С нею. Как видите, я всё же взял себявруки. Извините. Себя в руки. Так вот, это учёный со своей фамилией и хреном с нею высказал предположение, что Леонардо да Винчи был гомосексуалистом, а контуры знаменитой улыбки есть контуры повёрнутой на 90№ ( чуть не написал - на 90№С ) обнажённой нижней части мужской спины, то есть, проще говоря, лежащей на боку мужской задницы, не говоря ещё проще. Потому что сказать проще не поворачивается язык, правда, в письменной речи это не столь важно, но написать проще не поднимается рука, а мы уже знаем, к чему это приводит. Тем не менее, гипотеза сформулирована, пора начать её анализ. Начну я его издалека. С гомосексуализма. Любим мы всё-таки разоблачать слабости великих. Хлебом нас не корми, дай только узнать, что один гений был сквернослов, другой импотент, третий бабник, а четвёртый - бабник и в то же время импотент, в связи с чем практически беспрерывно сквернословил. Приятно, чёрт побери, сознавать, что ты вчера обозвал контролёра в троллейбусе в точности тем же словом, каким Моцарт мог обозвать Чайковского, а контролёр ещё и смолчал, как Бетховен. Обидно, если кто-то из гениев не дотягивает. Упирается. Ерепенится. Ничего, у нас не поерепенишься. Сказано: будешь педерастом, значит, будешь педерастом. Примечательно в этом отношении, как комментируют сонеты Шекспира: переводят на русский сонет абсолютно любовного содержания, а внизу пишут, что в английском языке глаголы не имеют родовых окончаний, а потому сонет вполне может быть обращён и к другу. Может быть. К другу. Что говорить, половая ориентация Шекспира есть вопрос сложный, но, как говорится, половая ориентация половой ориентацией, а нужно ещё и совесть иметь. Вырванное из контекста письмо Онегина к Татьяне тоже может быть обращено к кому угодно, хоть бы даже и к мосье Гильо, который, как известно, был камердинер и по совместительству честный малый. Что бы это было, например, если бы известное стихотворение Лермонтова "Мне грустно оттого, что я тебя люблю" перевели для англоязычного читателя с оговоркой, что поскольку глаголы в нём не имеют характерных окончаний, оно тоже может быть обращено к другу? "Ах ты, едрит твою капусту! - подумал бы англоязычный читатель. - Ах этот щучий сын Лермонтов! И он туда же!" Слава Богу, что на дворе конец XX века, эра сексуального плюрализма, и всё это теперь не страшно. Это прежде какой-нибудь бедняга мог промучиться всю жизнь и так и помереть, не ответив на чувства своей козочки, а горемыка-некрофил стеснялся выйти из дому с лопатой, теперь же всё допускается и даже приветствуется, теперь созревающий юноша звонит по телефону сексологу и спрашивает: "Доктор, у меня половые органы на лбу, я нормален?" - "Ну, - разводит руками доктор, - если это не мешает Вам проводить полноценный половой акт..." Но я, пожалуй, отвлёкся.
Возвращаюсь к изложенной версии. Не касаясь пока её недостатков, перечислю её основные достоинства, которых по крайней мере два. Во-первых, внутреннее содержание версии как нельзя более соответствует внешнему облику Леонардо; и там, и там налицо одна определяющая черта, которую я охарактеризовал бы как абсолютную дикость. Второе огромное достоинство гипотезы в том, что она легко проверяема. То есть, так мне показалось сначала. Действительно, для того, чтобы её оценить, нужны, помимо желания, только четыре вещи: репродукция "Джоконды", лупа, зеркало и, так сказать, сравнительный образец. Все они были у меня налицо, что же касается образца, то длительная умственная работа при отсутствии каких-либо физических упражнений чрезвычайно способствовала его росту и развитию, по всеобщему мнению, даже несколько чрезмерному; что же касается меня, то я считал и продолжаю считать, что фундаментальные исследования требуют фундаментальной базы. Как бы то ни было, я приступил к сравнительному анализу. Много часов я провёл в позиции, наиболее удобной для такого рода исследования и наименее - для упоминания в приличном обществе, я уже готов был отвергнуть рассматриваемую версию, но задумался. Не угодил ли я в ловушку субъективности? Конечно, стоило бы обратиться к нескольким авторитетным и мудрым учёным и попросить их проверить мои выводы, но я опасался предвзятости с их стороны и не хотел излагать им проблему заранее. Как же поступить? Предъявить "Джоконду" и спросить, на что похожа её улыбка? Бесполезно. За несколько веков интересующее меня наблюдение было сделано лишь однажды; даже если оно верно, всё равно сомнительно, что оно повторится именно при моём опыте. Может быть, предъявить сравнительный образец и спросить, на что похож он? Какое-то трудноопределимое чувство внутри меня мешало мне сделать это. Внезапно меня осенило. Необходимо смонтировать изображение сравнительного образца на лицо Джоконды и сделать тот или иной вывод в зависимости от реакции наблюдателей или этой реакции отсутствия. Я пригласил на вечер, естественно, не открывая своей цели, несколько известных учёных и популяризаторов науки. Среди них были, в частности, биолог Л., получивший путём скрещивания собаки и кошки первый невиртуальный образец сукиного кота; господин Ч., выдвинувший гипотезу клетчатой окраски динозавров, и господин К., первый в истории человек, которому удалось порезаться о косинус острого угла. Я занялся лихорадочными приготовлениями к опыту; обращаться к услугам профессионального фотографа я по понятной причине не стал и, позаимствовав у приятеля фотоаппарат и прочие принадлежности, действовал самостоятельно. Установив камеру и приготовив лампу-вспышку, я встал перед объективом, если можно так выразиться, в фас. Прожужжал автоспуск, щёлкнул затвор, от сработавшей вспышки в глазах у меня поплыли цветные круги, большая часть их исчезла, но пара осталась. Эти круги были глазами моей соседки, зашедшей одолжить спичек через в спешке не запертую мною дверь.
Вытолкав соседку, я кинулся проявлять плёнку. Меня ждало огромное разочарование: сравнительный образец слишком бликовал и ничего не вышло; я бросился перефотографировать, на полпути развернулся и помчался с переднюю закрыть дверь, потом рванулся к окнам завесить шторы и опять нос к носу столкнулся с соседкой, которая приползла по пожарной лестнице одолжить соли. Отгородившись от света, я наспех сфотографировался и, проявив снимки, полетел в магазин.
Когда я, нагруженный сверх всякой меры разнообразной провизией, возвращался, весь дом, высунувшись из окон, оживлённо переговаривался, а увидев меня, как по команде, умолк. Я в нерешительности остановился и тут же был за это наказан. Из-за ближайших мусорных баков вылетела инвалидная коляска, ведомая уверенной рукой бывшего военного лётчика и давнего моего недруга майора в отставке Шагуна, зашла ко мне в хвост и открыла кинжальный огонь из костыля, целясь попеременно то в место, которое столь долго было объектом моего научного исследования, то в место, служившее этому исследованию средством. Гонимый роком в лице указанного инвалида, а временами из-за потери равновесия даже гонимый раком, под свист и улюлюканье восторженных наблюдателей я ворвался в подъезд; какая-то кроха, увидев меня, зажмурилась, закрыла ушки ладошками и пронзительно завизжала, на визг из ближайшей квартиры выскочил мужик в семейных трусах и попытался схватить меня за полу, но я отбился от него палкой колбасы и помчался наверх, к своей двери. На ней белел сложенный вчетверо лист бумаги, я развернул его и прочёл: "Я всё знаю. Не звони и не пытайся меня увидеть". Дверь оказалась отперта: соседка была вынуждена подобрать ключи, поскольку меня не было дома, а ей срочно понадобился стиральный порошок. Я заорал и застучал кулаком по столу, соседка приобрела цвет искомого вещества и задрожала, но мне было не до неё. Наспех приклеив фотографию сравнительного образца к огромной, в мой рост, репродукции "Джоконды", я ринулся на кухню.
Вскоре начали прибывать гости, и обозначилась новая, самая серьёзная проблема, а именно: несмотря на то, что я расположил "Джоконду" самым выгодным для неё образом, гости, словно сговорившись, напрочь игнорировали её, то есть совершенно не замечали. Ритуал приветствия проходил приблизительно следующим образом: вновь прибывший сердечно жал мне руку, осведомлялся о состоянии дел и здоровья, отвечал на встречные вопросы и переводил разговор на общую тему, причём каждый на одну и ту же: все сетовали на полную необустроенность жизни социально незащищённых слоёв общества и отсутствие заботы о них со стороны государства и приводили в пример некого инвалида, который в настоящий момент при отсутствии лифта тщетно пытается взобраться на своей коляске наверх, кстати, кажется именно на четвёртый этаж. После этого гости, не обращая внимания на прямо-таки бьющую в глаза "Джоконду", устремлялись к столу, где застывали в тревожном ожидании. Лишь один К., страдающий хронической язвой желудка и вынужденный по этому поводу соблюдать строжайшую диету, остался возле меня и развил тему в том смысле, будто бы в Англии, где он недавно побывал, дело обстоит совершенно иначе, там каждая инвалидная коляска снабжена двигателем и подъёмными винтами, наподобие вертолётных, и привёл в пример одного безногого и безрукого слепоглухонемого горбуна, который, тем не менее, сумел стать полноценным членом общества, несколько лет перевозил на своей инвалидной коляске пассажиров через Ла-Манш и обратно, скопил семь миллионов фунтов стерлингов и долгое время был совершенно счастлив, но однажды, выполняя мёртвую петлю, не справился с управлением, рухнул на землю с высоты трёх тысяч метров и страшно покалечился. Я слушал всё это вполуха и метался от одного гостя к другому, пытаясь обратить их внимание на интересующий меня предмет, но они только принюхивались и нервно облизывались. Раздался звук спускаемой воды, и из туалета вышло чудовище Франкенштейна, при ближайшем рассмотрении оказавшееся престарелым изобретателем П. в своём новом изобретении - подвесной механической челюсти; ни на миг не отстававший от меня К. заметил, что в Англии не может возникнуть необходимость в подобном устройстве, поскольку всех неприспособленных к самостоятельному жеванию там кормят инъекционно, и тут же рассказал историю одного жокея, который на скачках упал со своей лошади под чужую и которому дали столь сильное средство для регенерации костной ткани, что у него срослись верхняя и нижняя челюсти, и восемнадцать месяцев, в течение которых врачи готовились к уникальной операции по их разделению, означенный жокей пролежал под капельницей с картошкой.
Наконец я осознал бесплодность всех своих усилий по овладению общим вниманием, а потому решил пригласить гостей к столу и коснуться основного вопроса во время дружеской застольной беседы. Боже мой, как я просчитался! Какая наивность, какое ребячество и незнание человеческой природы! Во-первых, я совершенно напрасно старался усадить господина П. как можно ближе к розетке, его подвесная челюсть, как оказалось, приводилась в действие отнюдь не электричеством, а двигателем внутреннего сгорания; оглушительные выхлопы наполнили комнату, над столом поплыл ядовитый сизый дым, а от работающих со страшной скоростью челюстей полетели фонтаны брызг. Я глядел на это, может быть, с четверть минуты и ничего не могу сказать о развитии событий, потому что когда я, наконец, перевёл взгляд, за столом царил уже полный беспредел. Гости пожирали, как саранча; прямо передо мною палеонтолог Ч., склонившись над тарелкой, запихивал пальцами в рот что-то, что никак не хотело лезть и всё время на эту тарелку падало, что именно, определить было уже невозможно. Действовал Ч. левой рукой, в правой у него, как и положено, находился нож, а на ноже - профессор И., напоровшийся на него, судя по всему, при попытке ухватить через весь стол бутылку водки; поскольку последнее ему удалось, профессор никаких признаков беспокойства, за исключением обильного кровотечения, не проявлял. Рядом малорослый и короткорукий Л., понимая, что промедление смерти подобно, встав коленями на стул и упершись открытым ртом в край стола, сгребал в него всё, до чего мог дотянуться; напротив него действовавший сходным образом и подавившийся солонкой журналист Ё., согнувшись и выпучив глаза, заходился от неслышного за рёвом двигателя кашля. Его сосед, до неузнаваемости заляпанный чем-то неузнаваемым, но не потерявший в этой вакханалии остатков человечности, лупил Ё. между лопаток стаканом; наконец посиневший пострадавший сделал страшной силы глотательное движение и возликовал. У кого-то не выдержали нервы: повалившись на мясное блюдо, прижав его к груди передними и растопырив задние конечности, он лежал посреди стола лицом в селёдочнице и, судя по обильным пузырям, что-то кричал. На противоположном от меня конце стола, вытянувшись, как струна, сидел язвенник и англоман К.; в глазах его стоял ужас, а по посеревшим щекам катились огромные, как горошины, слёзы. На моих глазах П., которому правила техники безопасности запрещали подносить руки к рабочей части своего агрегата, а применение вилки не позволяло использовать весь немалый его КПД, ухватив огромную салатницу, поднёс её ко рту. Крррак! - салат веером выстрелил в потолок, всех осыпало осколками, как при артналёте, К. закрыл лицо руками и выскочил из-за стола. Я догнал его уже в передней и попытался успокоить, но он только мотал головой и рыдал: "Почему я, ну почему именно я, одних таблеток тыща штук, ни жареного, ни острого, ни водки, ничего..." Потом жадно уцепившись мне за рукав, он скоро и горячо забормотал что-то про то, что в Англии язву давно научились пересаживать, но я не успел его дослушать: двигатель П. вдруг заглох, на мгновение наступила тишина, и в этой тишине где-то внизу на улице раздался крик, который обычно называют молодецким, потом гораздо ближе, за самым окном, звук глухого удара, новый крик, который обычно называют сдавленным, и новый удар, от которого затряслись стены и задребезжали стёкла. Оказалось, что отставной майор Шагун, отчаявшись встретиться с врагом лицом к лицу, выцарапал из клумбы полкирпича и именно ему доверил роль орудия своей мести; одновременно с этим соседка, о которой я уже основательно подзабыл, воспользовалась нашими смежными балконами, чтобы выяснить, как у меня идёт первый канал. Несогласованность этих мероприятий при отсутствии надлежащего освещения и породила описанные звуки. Но обо всём этом я узнал позже, сейчас же мне было недосуг, и я летел в столовую, привлечённый характерным звуком отодвигаемых стульев при отсутствии характерных звуков чавкания, хлюпания, сёрбания и причмокивания. Действительно, гости уже поужинали и, судя по оттопыренным карманам, собирались уходить. Вспомнив о цели всего этого мероприятия, я попытался остановить их у выхода из столовой, но был смят и рассеян, а когда пришёл в себя, противник уже сосредоточился на плацдарме у входной двери. Я знал, что у меня есть несколько минут, пока они будут возиться с замком, я схватил в охапку "Джоконду", сунул за ремень топор, вылез на пожарную лестницу, спустился во двор, перепрыгнул через не подававшую признаков жизни соседку, стремительно проскочил перед носом у направлявшегося согласно постановлению личного морального военно-полевого суда под домашний арест майора и ринулся на четвёртый этаж. Я успел как раз вовремя. Под страшным напором изнутри дверь с грохотом рухнула, но я уже стоял на площадке с топором наперевес, и "Джоконда" за моей спиной закрывала лестничный пролёт. Противник, багровый и страшный, с минуту набычившись стоял передо мною, затем расступился, и изобретатель П. с угрозой двинулся мне навстречу, на ходу заводя свою челюсть, но я опередил его и с размаху врезал топором по железным зубам. Вылетел сноп искр, П., задрав ноги, повалился, прорвавшемуся с фланга палеонтологу Ч. я двинул ногой по яйцам, малорослому Л. коленом в зубы, противник дрогнул, подался назад и снова замер. Ближе всех ко мне стоял всё ещё несколько голубоватый после проглоченной солонки Ё. "Ты, сука, - ткнул я топором по его адресу, - говори!", и я ткнул топором по адресу "Джоконды". Ё. с минуту помолчал, переводя взгляд с топора на картину, затем начал:
"Джопонда!" - воскликнул он, и у меня оборвалось сердце, но оказалось, он просто оговорился. Ё. прокашлялся и начал снова.
"Джоконда! - голос его взлетел и окреп. - Здравствуй, Джоконда, здравствуй, красавица, тихая грусть, маленькое солнышко, которое могучий Леонардо бережно раздул в натруженных ладонях своим плодоносным дыханием и протянул нам через столетия; здравствуй, трепетный огонёк в страшной беззвёздной ночи, крохотная частица божественной красоты, неистребимая, как душа!" Я невольно обернулся на портрет и совершенно не почувствовал боли, хотя от ужаса уронил топор прямо на ногу: в спешке и лихорадке я приклеил изображение пресловутого сравнительного образца, забыв повернуть его под прямым углом, но Ё продолжал: "Здравствуй, женщина, смертная и земная, здравствуй, тонкий стебелёк, пустивший храбрые корни, напившийся солнца и ветра и расцветший прекраснейшей из улыбок, как прекраснейшим из цветов. Прошу, не покинь меня в этом гнусном и жадном мире, прошу, улыбайся, когда пошлость и подлость, как стервятники, кружат надо мною, предчувствуя скорую смерть, когда жалкое убожество марает лик Божества и сама Земля, вращаясь в бездушном космосе, злобно скалится навстречу бездушному Солнцу. Улыбайся и не покинь меня, слышишь, только не покинь меня и улыбайся, и тогда мне улыбнётся счастье и не покинет надежда!" С этими словами Ё. прошёл прямо через картину, стуча каблуками, скатился по лестнице, и вся компания скатилась вслед за ним. Шедший последним К. задержался поблагодарить меня за чудесный вечер, и я машинально пожал ему руку.
Вот, собственно, и всё. Несколько недель я был в депрессии и не мог работать; в один из дней я вынул из почтового ящика газету, пробежал её глазами и наткнулся на заметку под заголовком "Тайна Джоконды разгадана?". В этой заметке и излагалась версия, ставшая основой моего окончательного вывода. Автор её считал, что улыбка Джоконды, да и весь портрет в целом - не более, чем шутка; известно, что Леонардо да Винчи чрезвычайно интересовался разнообразными опытами с зеркалами, и автор версии, проявив завидную смекалку, зеркально перевернул известный автопортрет Леонардо относительно вертикальной оси и, слегка отретушировав, получил вылитую Джоконду, только с бородой. Таким образом, никакой Джоконды не было, её загадочная улыбка есть улыбка самого Леонардо, чрезвычайно довольного своей проделкой. Удивительно, как остроумный и наблюдательный человек мог так близко пройти от истины, буквально коснуться её и всё-таки вильнуть в сторону. Безусловно, Джоконда была, безусловно, она позировала Леонардо, и он хотел написать её суровой и неприступной, а она улыбалась; он страшно орал на неё и топал ногами, а она ничего не могла с собою поделать и всё улыбалась и улыбалась, потому что ясно видела, что она, Джоконда, - вылитый он, Леонардо, только без бороды.