Уважаемый читатель! Записки сии попали ко мне случайно, от одного моего московского приятеля и в разрозненном виде. Приятель этот, недавно уехавший в Америку, утверждал, что к нему самому они попали через десятые руки, так что установить авторство записок никак нельзя. Я взял на себя скромный труд привести записки в некоторый порядок, разместив главы так, как мне показалось, вытекает из текста и как сделал бы, наверное, сам автор.
Приятного Вам чтения!
Ой-ей!
- Вытрехивайся отсюда! Ты понял? Вытрехивайся!
Интеллигентного вида худенькая мадам явно пыталась сказать мне грубость. Выходило очень смешно, и я невольно улыбался. Крупная девочка-подросток рядом с маленькой агрессивной мадам, кажется, была озадачена столь пикантным поведением мамочки и настороженно молчала, поглядывая то на мамочку, то на меня. Я улыбался и говорил что-то доброжелательное, но моя доброжелательность нимало не действовала и худенькая мадам продолжала наскакивать, как маленькая собачонка, с редким упорством повторяя свое нелепое словцо и пугая милицией и ОМОНом:
- Вытрехивайся! Милиция! Вытрехивайся! ОМОН!
Я упорно улыбался. Наконец, мадам успокоилась и вместе с дочкой ретировалась в подъезд ближайшего арбатского дома.
Что делать, мадам! Вы - обыватель. В этом нет ничего предосудительного, но чего хочет обыватель по вечерам? Покоя, покоя и еще раз покоя. Но именно этого на Арбате нет! На Арбате есть бомжи - от них дурно пахнет, у них спитые битые лица и они любят рассказывать прегрустные истории своих мытарств, если их слушают или хотя бы не гонят. На Арбате есть уличные музыканты - люди с гитарой, мальчик со скрипкой, паренек с гуслями, даже джазовый оркестр. Да что - джазовый, симфонический жару дает! Но в основном, конечно, - люди с гитарой. И эти люди с гитарой, когда напьются, обожают исполнять одну замечательную песню. В этой песне всего два слова, даже не слова, а междометия, но зато каких - «Ой-ей! Ой-ей! Ой-ей!» Так голосят люди с гитарой под вечер, перед самым закрытием Арбата, уже датые в последней степени. И каждый звук отзывается у Вас, мадам, отменной головной болью. И у Вас развивается своеобразная болезнь - аллергия на человека с гитарой. И едва увидев такого человека возле своего подъезда, Вы, сами не очень понимая своей реакции, начинаете наскакивать на него и непроизвольно выкрикивать магические слова - «вытрехивайся», «милиция» и «ОМОН», надеясь, что они помогут. Увы, это уже не просто естественная защитная реакция, мадам, это уже нервное.
Нет, обывателям на Арбате жить нельзя - вредно для здоровья.
Увы, я тоже человек с гитарой, мадам, Ваш невольный аллерген. И хотя я никогда не пою «Ой-ей», и вообще по сути своей человек негромкий, отрицать свое раздражающее действие на Вас, опровергать и доказывать что-то было бы глупо, и поэтому я улыбаюсь. Я мог бы рассказать Вам, мадам, какой особенный на Арбате воздух и как важно бывает для меня постоять здесь, на берегу Арбата, подышать этим легким, веселым зельем. Сбросить старую кожу или не дать нарасти новой - точно не знаю. Просто отметиться, что ли. Отметишься и уже на душе легче, веселей как-то глядится и дышится. И жить без этого ощущения легкости вроде бы уже невозможно... Но станете ли Вы меня слушать? Нет, не станете. И я улыбаюсь.
Сегодня я не рассчитываю ни на слушателя, ни на заработок. Сегодня мне не нужны деньги. Я пришел на берега Арбата именно отметиться: постоять-посмотреть на мирное течение этой реки, на лица, лица, лица, проплывающие мимо, на небо, небо, небо, раскинувшееся широко, на дома, вставшие дружно. И немного попеть - просто так, на воздух, освободить дыхание, запертое, потерянное где-то там в душных офисах, за желтушными столами, сделать его легким и глубоким одновременно. Но слушатель - вот он, тут как тут. Маленький такой, а в глазах - весь мир. И маленькая частичка этого огромного мира - я, большой такой дядя, почти великан, от которого льются эти непонятные гармонические звуки, и ножки сами начинают притоптывать им в такт, и не хотят идти дальше, за мамой, и им совсем не скучно снова и снова топать и приседать, но мама вскоре начинает скучать или, может, у нее кончается пиво в бутылочке, и она торопит сынишку продолжать путешествие дальше, и вот дядя-великан уже остается где-то там, позади. Вот дядя уже забыт. Но это не главное. Главное, что оставленный позабытый дядя хорошо улыбается чему-то, у него теперь по-детски светлое лицо и легкое, глубокое дыхание. И поэтому дяде уже можно отправляться домой.
И один рубль денег на чехле - неважно.
Собственно, мне и надо-то было каких-то полчасика.
Всего полчасика, мадам!
Я вам все расскажу
Вот уже скоро тридцать лет как тянется наш роман, а чувства все не остывают и она, подруга моя верная, не стареет, напротив - хорошеет год от года, как будто Время и не властно над ней вовсе.
Я вам все расскажу.
История эта самая что ни на есть подлинная. Сначала она, подруга моя тайная, выглядела самой обыкновенной - худенькой и невзрачной. Фабричная девчонка, одним словом. И сам я был обыкновенным уличным мальчишкой, который ради гулянки не задумываясь бросал спортивные секции и музыкальные кружки.
Мы встретились и полюбили друг друга с первого взгляда. Некоторое время мы прятались ото всех. Каждый день я трепетно брал ее на колени, и трогал нежно, и так, уединившись, мы долго разговаривали по душам.
А потом мы таскались по подъездам, где одну за одной я курил сладкие болгарские сигареты и пел пацанам разученные только что печальные песенки про иволгу, которая в малиннике рыдает, про журавлика с поломанным крылом и про васильки, васильки, сколько их выросло в поле.
Мы торчали на чердаках, где в портвейн добавлялся зубной эликсир из аптечного пузырька, а то и странное соединение, добытое из клея "БФ", и где раскуривались гаванские сигары, купленные из любопытства, а курильщики потом долго кашляли от одной-единственной затяжки.
Мы запирались в дальних заброшенных сарайках, где одуревшие мальчишки нюхали целлофановые пакеты с тряпочками, пропитанными ацетоном, и еще больше дурели от этого - всюду она была рядом и ничего не боялась, а я все больше влюблялся в ее скромную негромкую красоту и верность.
Прошло десять лет, и моя подруга повзрослела. Она оформилась, стала тоньше в талии и чуть полнее в бедрах - ей это только шло, она стала уверенной и сильной. Повзрослел и я, улетев из родного гнезда вместе с ней - верной моей спутницей.
Ночи напролет мы торчали с ней в лифтовых комнатах студенческой общаги, где итальянская мандолина и русская гармошка с редким нахальством шпарили вместе, а публика восторженно реагировала на все, самые сумасбродные импровизации этого странного оркестра, не забывая подогревать себя красным и белым.
Мы запирались с ней в комнатах, где плохонький магнитофон писал на плохонькую кассетку шальные мелодии, рожденные тут же, возле стола, заставленного пустыми банками и бутылками, заваленного колбасной кожурой, хлебными крошками и прочими объедками.
Мы таскались с ней по горам, где орлы кружили над нами, раскинув мощные крылья, от чего становилось немного не по себе, но мы все шли и шли, дальше и дальше, к удивительным долинным рекам с ярко-голубой водой, голубее небес над нами, к заснеженным перевалам и озерам, размером с маленькое море, к мощным вершинам на горизонте, снежными шапками плавающим над землей. И я все больше привязывался к ней.
Прошло еще каких-то пятнадцать лет и моя подруга расцвела. Южной знойной красавицей предстала она передо мной, на которую и смотреть-то не пересмотреть, а уж на руках держать - ! И мы опять полюбили проводить время вдвоем. Мы прятались на кухне и торчали там днями и ночами, изредка выбираясь из дома куда-нибудь к тем, кому, в сущности, не было до нас никакого дела.
Мы возвращались к себе на кухню, нимало не расстроившись по этому поводу - настолько хорошо нам было вместе. И опять беседовали подолгу, вспоминая прошлое, размышляя об увиденном, мечтая о будущем, и весь мир, бывало, лежал у нас на ладони. Но случилось то, что случилось - мы расстались. Оказалось, что оставаться наедине друг с другом бесконечно долго - это утопия. И я ушел.
Я ходил по городу, одинокий и никому не нужный, а она немела от тоски в своем углу, где подолгу стояла нетронутой. Но долго друг без друга мы не продержались. И вот мы на Арбате, мы снова вместе: я и моя подруга -
гитара.
Ветер и холод
На Арбате ветер, ветер и холод.
Ветер весело гонит по арбатской мостовой обрывки газет, пустые жестянки и прохожих. Как будто подметает его невидимой шустрой метлой. Девочки-подростки просят на хот-дог. Они тоненькие как соломинки. Кажется, если бы у каждой из них был зонтик, стайка мерри поппинс весело летала бы над Арбатом. Им тринадцать лет, они сбежали из дома, но здесь им холодно и голодно, ведь на Арбате ветер. Ветер и холод.
В переходе парень. Он подстраивает соло-гитару, прислушиваясь к ней и поглядывая по сторонам. Улыбается, но как-то грустно, самому себе. Сумка для денег. Она перед ним, немного выставлена вперед. Начинает играть и играет как гений. Дает жару как Джимми Хендрикс. Но не спасает сегодня его гитара-соло, ведь на Арбате ветер. Ветер и холод.
У театра трое молодых ребят. Стоя в обнимку, они исполняют песню, такую громкую, неуместно веселую, а ветер в небе тучи гонит, как пастух стадо телок, и зол, и молод, и на Арбате ветер, ветер и холод.
Ветер и холод.
Ветер и холод-2
Двадцать два года жизни, из которых пять лет тюрьмы. Этот парень из Сергиева Посада много повидал. Справка об освобождении, разорванная пополам. Я просто фраер рядом с ним со своей мещанской относительно благополучной жизнью. Да, фраер, кажется, так это у них называется. Но сам парень вежливо спрашивает можно ли послушать, и присаживается рядом и слушает. Потом спрашивает в порядке ли у него лицо. Я присматриваюсь. Лицо слегка помято и поцарапано, лицо из драки, но большой беды нет, и я отвечаю, что все нормально.
Ветер и холод на Арбате сегодня. Второй день ветер и холод. Моя гитара давно расстроена. Прохожие бегут мимо, зябко кутаясь на ходу в легкие летние одежды, и в недоумении оглядываются на меня, сидящего на раскладном стульчике недалеко от театра и перебирающего струны капризной испанской гитары. Зачем я пришел сюда? Кому пою? Самому непонятно, ей-ей. Да еще этот парень рядом, с его пьяными полубезумными глазами. "Иду здоровый, двадцатидвухлетний». Он действительно похож чем-то на Маяковского - ладный, высокий, широкий в плечах. Твердые скулы, крепкие кулачищи. Только глаза какие-то горящие, глаза на взводе. Да, те трое поцарапали ему лицо (не сумел уйти от первого удара), но сами они теперь не скоро встанут, а один из них возможно, не поднимется уже никогда. Мат с языка не сходит, но дам и детей рядом нет, и я не поправляю. Вообще-то, я домой иду, парень. Можно ли со мной до метро пройтись? Ну, положим, можно. Черт... Навязался на мою голову. Слушай его теперь. Впрочем, парень вроде неплохой, только пьян уж очень и агрессивен до невозможности, всех на ... посылает без разбору. «Ты кого на ... посылаешь? Ты арбатских на ... посылаешь?» Иди, иди, мальчик отсюда, а то ведь он один раз тебя стукнет и, пожалуй, тебе хватит, убьет. Иди, от греха подальше. Не в себе человек, неужели непонятно? Иди. Ладно, слушаем дальше.
Если бы не мать, тюрьму бы не пережил. Мать приезжала к сыну. Мать привозила сыну посылки. Мать сохранила квартиру после тюрьмы. Мать сына ждала. Все - мать. А где же твой отец, парень? Так-так. Ясно. Сел в шестнадцать, вышел в двадцать один. Безотцовщина. А если бы ты, парень, родился где-нибудь в Швеции или Бельгии, кем бы ты был? Скорее всего сыном фермера и из тебя получился бы хороший, хозяйственный мужик. А сейчас ты кто? Мать ты любишь, это видно. А женщин на чем свет стоит клянешь. И нужны-то им одни деньги... А ты думал как? Женщина - она мать. И должна заботиться, чтобы дети ее росли в тепле и уюте. А чтобы создать тепло и уют нужны они, деньги. Только не надо думать, что деньги - это главное, парень. А вода, а самый воздух, а земля под ногами, а небо над головой - не главное? Я уж не говорю о вере. То-то и оно, парень. Спокойно, трезво надо относиться к этому, нормально - и к деньгам, и к женщинам. Вот именно - трезво, парень. Вот ты, говоришь, водитель. Ты сядешь в машину, в которой тормоза не работают? Положим, сядешь, ты ведь отчаянный. Сформулируем иначе. Ты работаешь водителем. Ты сможешь работать на машине без тормозов? То-то и оно. Когда ты пьян, твои тормоза не работают. Они сломаны тобой, отключены добровольно. Скажешь не безумие? Безумие чистой воды. Итак, тормоза отключены. И что же? Ты хорошо погулял. Оставил на Арбате пятьсот рублей. Уделал в грязь троих подвернувшихся отчаянных ребят. И не прочь выпить еще, но денег осталось только на обратную дорогу к себе, в Сергиев Посад. И вот у тебя мелькнула шальная мысль задержаться на Арбате до вечера и грохнуть парочку-троечку прохожих, выручив пропитое обратно. Но ты передумал, и я рад этому. Искренне рад, парень. И если я хоть немного помог тебе не сделать этого просто тем что попался тебе возле театра Вахтангова, как ты сам сейчас говоришь, то я знаю теперь зачем я сегодня приезжал на Арбат, ей-богу. Знаешь, зря я наверно, постеснялся довести тебя до электрички на Курском вокзале. Ты почему-то поверил мне, а мы в ответе за тех, кого приручили. Да, это стремно как-то, но оно было бы надежнее, мало ли кого ты пошлешь на ... по дороге... А так - ты стоишь на платформе ст. м. Курская как потерянный и чего-то ждешь, не уходишь. Поезд трогается. Я поднимаю, прощаясь, руку. И ты поднимаешь руку. Держись, парень, все у тебя будет хорошо! Я уверен. Не пей только. Нельзя тебе пить. И прощай, если что не так.
Стихи пишут везде, даже в Генеральном штабе
И я не вижу в этом ничего плохого. Тем более, что стихи, предложенные мне для прочтения этой подвыпившей женщиной, видимо, занятные. «Видимо», потому что я могу поручится только за одно стихотворение - то, которое я прочел по ее настоянию. Что-то зимнее, заиндевевшее, что-то настоящее было в нем. Книжка маленькая, но емкая. И наверно многое можно было бы почерпнуть в ней искреннего, хорошего, да вот беда - вникать не хочется. Да и в то, что в творениях офицера Генштаба может быть действительно что-то глубокое и легкое одновременно, что-нибудь пушкинское - верится с трудом. А ведь может! Может! Зря я так! Ветер, ветер судьбы, где ты гуляешь, бродяга? Почему одних ты продуваешь насквозь, и они выставлены как гордые флаги. Ими любуются друзья, по ним стреляют враги, а они полощутся горделиво, щеголяют пробоинами и опаленными краями, и даже если подламываются древки или сгорают полотнища, все равно - сгорают они на миру, где даже смерть, как известно, красна. А другие никнут в стоялых омутах обыденности, блекнут и плесневеют по своим углам? И за что? Неизвестно, но это так. Возьмите обратно, мадам. Спасибо.
Я сказал - подвыпившая женщина, и это действительно так. Женщина совсем не пьяна, и, наверно, она действительно работает в Генштабе, и лично знает этого офицера, написавшего книжку стихов, да мне-то что в этом? Ее рассуждения о настоящей поэзии, увы, мне неинтересны, это я понял сразу. И дело не в том, что она сходу начала разбирать меня по своим полочкам (хоть это и очень неприятное ощущение, когда твои строчки раскладывают по чужим полочкам). Дело не в этом хотя бы потому, что чем дольше она слушала, тем меньше разбирала, пока, наконец, этот ученый зуд разбирать и анализировать не пропал у нее вовсе, что само по себе, не скрою, было мне приятно. Этакая маленькая победа над непониманием, неприятием, предубежденностью. Рассуждения сии сильно отдавали поучением - вот в чем дело, а это почти нестерпимо. Галина Уланова сказала в своем последнем интервью - «я устала существовать в таком непонятном искусстве, как балет». Балет - непонятное искусство! Каково? Если бы это сказал человек с улицы, то, конечно, ничего удивительного, но услышать такое от великой балерины, прожившей в балете жизнь! И еще, там же - «Больше всего я боюсь учить. Говорить что надо, что не надо. У всех все по-разному. Разные жизни. Разные индивидуальности. Я не знаю что верно, что неверно. Искусство должно быть красивым. Но никто не может объяснить, что такое красиво.». Вот именно как же можно-с учить, милая женщина? Один такой учитель однажды меня чуть с ума не свел своими поучениями. Вы не имеете права на стилизацию, говорит. У Вас нет достаточного жизненного опыта... Бессмысленно нанизываете факты, утверждает... За Вашими стихами ничего нет ... Позвольте-с, это как же нет, а я? Вот же я, перед Вами! Я за моими стихами и есть, а Вы утверждаете, что ничего нет. Да еще так категорично. Это что же и меня, значит, нет? Я чуть с ума не сошел. Два дня ходил как приговоренный. Хорошо один добрый человек помог, сказал мне простую вещь про моего учителя, до которой сам я, бедный, не додумался: «А может он просто ...удак?» И тогда я вздохнул с облегчением. Все разъяснилось. Да и сам я хорош был однажды. Давно это было, но вспоминать стыдно по сию пору. Паренек тот первый раз пришел с гитарой на какой-то паршивый конкурс, где, как всегда, строгое жюри и многочисленные отборочные туры, и где сам я зачем-то участвовал. Каким-то образом я оказался на прослушивании этого паренька вместе с одним из членов жюри - хваткой, музыкально подкованной, голосистой дамой, и, признаюсь, стал соучастником этого преступления - поучений как именно надо писать стихи и петь песни. Паренек сидел опустив голову и молчал. А мы с дамой разглагольствовали перед ним, витийствовали, так сказать, токовали как глухари на току, самодовольно и глупо. И-эх-ма! Стыдно-то как! Но ведь было, было. И вот теперь я хочу хоть немного искупить свою вину и сказать ему, понуро молчавшему, опустившему голову на грудь: друг мой, выше, выше голову! Пиши стихи! И песни свои пой , дружище, пой так, как находишь нужным. Ищи своего слушателя. Нашел - вот он, твой настоящий учитель, к нему прислушивайся, для него пой. И новые песни, новые темы сами придут к тебе. И голос освободится. И ты сам будешь весело удивляться тому, что с тобой происходит, откуда что берется. Друзья мои, пишите стихи, сочиняйте песни, если вам это нравится! Кто бы и что ни говорил вам - пишите и сочиняйте! Как сердце вам подсказывает и как душа дышит! И главное - не слушайте вы никого, не верьте им! Себе - верьте, им - нет! Горе-учителям и членам жюри - не верьте. Пишите!
Ни хрена она не нарядится
Так и будет все идти, чем дальше, тем хуже - сказала Ирина Георгиевна в конце моего монолога под названием «Песня о Родине-2». И я надолго замолчал, положив руки на живую гитару как на подоконник. Ирина Георгиевна яркая красивая женщина, ей около пятидесяти, она мама и бабушка. У нее сегодня день рождения, праздник. Она потягивает из баночки алкогольный коктейль, уже не первый, покуривает сигаретки, и настроение у ней что-то грустное. Рядом муж держит огромный букет ее цветов, а вокруг весело бегает Данилка, внук. Ее дочь, Лена, и зять, Саша, - мои давние, с прошлого года, и верные слушатели. Мы ничего не знаем друг о друге, кроме имен. Встречаемся и общаемся время от времени здесь, на Арбате. Они внимательно слушают мои монологи, грустные истории мои, вместе со мной радуются и печалятся. Больше печалятся, конечно. Я чувствую себя немного виноватым из-за печали этой постоянной своей и время от времени пишу что-нибудь веселое, даже хулиганское лишь бы порадовать их, посмешить. И, как ни странно, что-то удается. С ними мне все удается. С ними, моими верными слушателями, я чувствую, что не зря стараюсь, намываю золотой песок слов и звуков - есть кому передать, подарить. А наша страна, Ирина Георгиевна ... Что говорить, наша страна постоянно расстраивает нас, не может не расстраивать. История ее за последние два века во многом история тяжелых утрат и горьких потерь. Горькая какая-то история. Первой тяжелой необъяснимой утратой стал для меня Пушкин, второй - Лермонтов. Все как в школьном учебнике по литературе, скажете Вы. Да, все как в школьном учебнике. Если бы только в нем, Ирина Георгиевна! И если бы только Пушкин и Лермонтов! Что такое Аляска, например? Подаренный Америке огромный золотой прииск. Что такое война с Турцией семидесятых годов прошлого века? Подаренные болгарам и румынам свобода и независимость, оплаченные нашей кровью. О чудовищных некомпенсированных никем расходах на эту войну и говорить не будем. Ну какое, к черту, может быть всеславянское единство? Ну с чего вы взяли, что оно возможно вообще? Да и зачем оно нам сдалось, единство это всеславянское мифическое даже если оно и было возможно? И стоит ли оно одетых в белое погибших наших солдат? Нет, все-таки дурашливый мы народ. Себя не жалеем, о себе не думаем. А правильно ли это? Полагаю - нет. А что потом? Русско-японская война, первая война с Германией, война с Финляндией, Халхин-Гол, вторая война с Германией, война в Афганистане, первая чеченская война XX века, вторая чеченская ... Не слишком ли много войн, господа?
И все-таки... Не одни мы такие сложные. Как присмотришься повнимательней к европейской истории, так - и-и-и-и! Что ни страна, то своя история, в которой с удивлением обнаруживаешь много чего схожего с нашей - и периоды великодержавности, и культурную отсталость, и кровавые революции, и бедность, и те же войны непрекращающиеся. И, знаете, это действует как-то утешительно. И дело не в злорадстве. Просто это означает, что нас не преследует некий объективный злой рок. И не стоит нам уж слишком себя жалеть, плакаться над собой, что мы такие бедные-разнесчастные. Просто период такой сложный. Период перемен, в который нам выпало жить. В полном согласии с древним китайским проклятием. Послушайте-ка, а может нас китайцы прокляли? Ладно-ладно, господа китайцы, не обижайтесь, это шутка...
Так что - жива страна! И вера в нее жива, и мне действительно верится, что все-таки жизнь наладится, что кончится эта война и не начнется другая, и что в новое, мирное платьице, снова как прежде нарядится наша мама-страна. А как же жить иначе?
Разговор о музыке
Кто это сказал - там, где начинается голос, кончается музыка? Не знаю. Сам я это услышал от одного гитариста на Арбате. Сказав это, он, попрощавшись, ушел. Чем-то я его уел, кажется. Вот только чем? Тем, что упомянул американский минимализм? Может быть. Зря я, наверно, это сделал, честное слово. Можно подумать я такой уж знаток музыки! Никакой не знаток. Классическая музыка мне нравится, но как-то странно нравится - она оказывает на меня какое-то терапевтическое действие - лечит головную боль, успокаивает нервы, гармонизирует душу. Музыку Штрауса я, положим, узнаю. Баха, само собой, отличу - уж больно у него музыка величавая, гипнотизирующая. Орган, опять же. Инструмент уж больно характерный. Дрожь по спине у меня от одного звучания органа. Хотя, кто мне сказал, что у Баха только фуги и только орган? Не факт. Так что я только фуги Баха и узнаю, пожалуй. Бетховен, Лунная соната само собой, хотя какая она к черту лунная? Фантазия это № какая-то там и называть ее лунной сонатой пошло и неправильно, как говорят действительно знающие и любящие музыку люди. Моцарт. Турецкий марш. Па-ба-да-ба-дай... Па-ба-да-ба-дай... Ну и так далее. А вот Шуберта от Шумана уже не отличу. И Рахманинова не узнаю. Что уж говорить о Прокофьеве и Шнитке! Просто нечего сказать мне о них. А тут на тебе - американский минимализм вспомнил! И как это у меня получилось только, ума не приложу. Ну, положим, я читал о нем две-три газетные статьи, уловил то, что следует из самого названия этого направления в музыке - что композитор умудряется создавать целые пьесы музыкальные чуть ли не на одной ноте, т.е. обходиться минимумом музыкальных средств. А слышать - не слышал ничего в таком роде, ни-че-го! Американский минимализм, говорю я ему! Сильный аргумент в споре о том сколько аккордов надо использовать при написании музыки - три или тридцать три. Вообще-то, в чем-то я прав, мне теперь кажется. Просто аргумент был неудачный, не мой, не имел я права на его использование. Моим аргументом могла бы быть русская частушка. Или Высоцкий. «Я три свои аккорда перебрал, запел и запил...» Три аккорда, а сколько глубины и силы, сколько жизни и страсти, а значит и правды. Русские частушки и Высоцкий - тоже настоящая музыка. По-моему так.
Наташа
Наташа сидит передо мной на корточках, курит и смотрит на меня снизу-вверх, мечтательно, почти влюблено - Наташа слушает. Ее кавалер прислонился к стенке дома в двух шагах от нас и канючит время от времени: «Наташа, пойдем... Пойдем, Наташа...» Но Наташа не хочет никуда идти, она хочет говорить по душам под мягкий перебор гитары. Я не знаю как это так получается, но, когда у меня в руках гитара, женщины смотрят как-то иначе - мечтательно, почти влюблено, как Наташа. Просто не знаю куда девать глаза - так они иногда смотрят.
Так хочется своровать!
Говорят мне ребята, которым пришлась по душе одна музыкальная фраза. Эти ребята профессионалы, у них есть все - инструменты, группа и даже продюсер с выходом на ТВ. У них есть больше - музыкальный «проэкт». Это сильно. Они не хвастаются этим, нет. Все выясняется как-то само собой, между делом, в паузах между монологами, в разговоре. Еще мы говорим об истоках. Вспоминаем семидесятые, восьмидесятые. Самоцветы, Синяя птица, Голубые Гитары, Цветы, Игорь Иванов ... «Словно плыл рекой широкой, словно плыл рекой широкой, и на самой середине унесла волна весло...» «Как Вам меня не жаль Ведь старый я рояль...» Какие славные мелодичные легкие песенки! А помните маленькие заезженные пластинки с записями западных исполнителей, хранимые как святыни? Моли-и-и-и-на! Та-да-та-да-та-да! Моли-и-и-и-на! Та-да-та-да-та! Битлз, Роллинг Стоунс, Пинк Флойд... Эх, не силен я в английском. Кстати, такой парадокс наблюдается в нашей стране: все мы, вот уже во втором или третьем поколении, выросли на англоязычной музыке - теперь это уже можно смело сказать, наверное, а английскому языку у нас это помогло мало. Как не знали английского языка, так и не знаем. Машина времени, Аквариум, Воскресение... Ребята утверждают, что на выходе у меня идет именно оно, Воскресение. Пусть так. Любопытно, кстати, вспомнить, что никто из нас, тогдашних студентов, не сомневался тогда, что группа называется «Воскресенье», то есть как бы выходной день, хотя и странно было немного, что у группы с таким веселым, необязательным названием такие красивые и печальные песни. И только через год-другой стало доходить, что имелось в виду совсем другое. Я даже помню это недоверчивое выражение на лице моего однокашника, когда я поделился с ним своими догадками. Смех и грех, ей-богу.
Признаться, я тоже пробовал себя, так сказать, в музыке. Точнее - в шоу-бизнесе. Было, было дело. Были мечтания: большая сцена, публика в зале и ты. Гастроли, знаете ли, цветы и все такое прочее рисовалось в воображении. Живая мелодия, отточенные тексты, наличие некоторого голоса - всего этого, мне казалось, достаточно для успеха. Да-с. Для кого-то, может быть, было бы и достаточно, но в моем случае все оказалось пустое, пустее не придумаешь. Я был наивен как дитя, теперь я могу это сказать совершенно точно. Взялся же я за дело основательно. Во-первых, как говорили мне знающие люди, нужно было что-то записать в том виде, в котором это согласились бы прослушать те, от кого зависело теперь мое будущее - господа продюсеры. «Тебе нужен продюсер» - так говорили мне знающие люди. И я им верил. Я искренне полагал, что стоит показать на что ты способен и обязательно найдется некий чудесный человек, которому понравится и который поможет. Я же говорю - дитя, сущее дитя!
Итак. Услуги человека с консерваторским музыкальным образованием, работа в студии звукозаписи с режиссером, магнитные ленты, диски какие-то для записи - все это стоило неимоверно дорого. Но я не отступился. Я залез в долги и записал-таки одну свою вещицу, после чего и отправился в путешествие по студиям звукозаписи, на поиски чудесного человека.
В первой же студии, куда я попал, мне сказали, что работа интересная, но что им трудно судить по одной композиции. Поскольку на вторую «композицию» средств у меня не было, мои контакты с первой студией этим и ограничились.
Во второй студии мне сказали, что вещица моя очень хороша (я тогда очень обрадовался, помню), и что непременно она будет включена в ближайший готовящийся к выпуску музыкальный сборник (я обрадовался еще больше). Но далее ничего так и не последовало. Ни в ближайший, ни в самый что ни на есть отдаленный сборник вещица моя так и не попала. Я походил еще некоторое время во вторую студию, но с каждым разом встречал прием все более и более прохладный. Что случилось я понять не мог и вскоре перестал туда ходить, оставив им на память очень дорогую кассетку, требовать которую обратно счел неудобным (с той поры я стал выбирать кассеты подешевле).
Далее была студия, в которой первый (и последний) вопрос был: «А Вы от кого, собственно?», после чего кассету, естественно, можно было не оставлять, но, по неопытности и еще по дурацкой привычке рассчитывать на невозможное, я-таки оставил третьей студии кассетку. Безрезультатно, конечно.
Все последующие студии и мои мытарства по ним смешались у меня в голове в совершеннейшую кашу. Помню только, что «материал» везде принимали вполне благосклонно, обещали позвонить «если что», но «если что» не наступало , и я перезванивал сам, после чего, помню, время тянулось месяцами, и ,наконец, мне заявляли, что работать с «материалом» не будут, потому что это «не их стиль» или «не их формат», не желая объяснять, что, собственно, имеется с виду. Я не настаивал. Мне вообще было бы достаточно услышать одно слово из двух - «да» или «нет». Определенности - единственное, чего я добивался.
В общем, эта телефонно-кассетная эпопея продолжалась довольно долго. И вот, когда я уже совсем было отчаялся, последовал долгожданный успех - студия, в которой о «материале» отозвались однозначно одобрительно. О, это была вершина моей карьеры в шоу-бизнесе! Сладостные мгновенья! Огонь мечты как сухой порох живо вспыхнул в моей груди, и в нем уже начал было сгорать мусор ненавистных серых будней, когда, как гром среди ясного неба, прозвучал роковой вопрос. Вопрос был, прямо скажем, неожиданный, даже - странный: «Сколько Вам лет?» Я сначала не придал значения, но, как оказалось, напрасно. Это был крах, полный и окончательный крах всех моих надежд. Не будет у меня большой сцены и публики не будет: я стар. Но позвольте, это же неправда! - хотелось мне крикнуть в телефонную трубку. Я молод! Мне тридцать с небольшим, возраст Христа и тому подобное... Еще я хотел объяснить почему-то, что никакой я не лысый и не толстый. Хотя, что с того, что я был бы и толстый, и лысый? Или с бородой, к примеру? Разве в этом дело? Джо Кокер вон давно с бородой, и разве это мешает ему делать Музыку? Да мало ли кто еще! Но я не закричал в телефонную трубку, нет. И ничего не объяснял. Я просто положил трубку на место. Тогда-то до меня и дошло, наконец, что меня обманули, что чудесный человек - фикция, выдумка. Есть я, мое спетое и неспетое, написанное и ненаписанное, а чудесного человека - нет. И, знаете, мне стало как-то спокойно на душе. Прошел душевный зуд, чесотка какая-то оставила ее и может быть это была чесотка тщеславия. А может и не тщеславие никакое, может та самая наивность непроходимая детская отлетела, но я действительно успокоился.
И вот я думаю теперь, глядя на этих молодых, уверенных в своих силах ребят моего возраста, что, может быть, я тогда сплоховал? Что надо было не опускать рук, искать, доказывать... Но ничего-ничего, еще не поздно, братцы. Я не исключаю, что когда-нибудь, в будущем, я соберу какой-нибудь рок или джаз-бэнд, и мы выйдем на сцену, и дадим такого жару, как будто это и не сцена вовсе, а объятая девственной тишиной лифтовая комната общежития, и нам самим не по семьдесят-семьдесят пять, к примеру, а по семнадцать-восемнадцать. Я ничего не исключаю в будущем!
Почему бы тебе не попробовать себя в авторской песне?
Вот-вот, ребята, и я так же примерно подумал, когда увидел объявление, наклеенное на стену возле Московской консерватории им. П.И. Чайковского: Фестиваль авторской песни в бард-кафе «Полет над гнездом кукушки». Почему бы мне не попробовать? - подумал я.
И я попробовал.
В темном зальчике кафе, где собрались люди с гитарами (очень много людей с гитарами), проходил первый отборочный тур фестиваля. Я очень волновался, конечно, ведь меня ждала сцена. Пусть сцена была очень маленькая, зато вполне реальная. И скоро ей предстояло стать моей.
Первым выступал парень с немного шальными глазами, которые становились еще более шальными, когда он начинал петь. Парень заводился с пол-оборота и пел очень хорошо, с надрывом. И песенки у него были очень зажигательными. В общем, мне понравилось, но почему-то я сразу подумал, что здесь этот номер не пройдет. Да и жюри в составе признанных грандов авторской песни выразительно молчало. Так оно и оказалось впоследствии.
Далее на сцену взошел молодой человек с артистической внешностью: черная шевелюра и черные же печальные глаза, как будто всегда глядящие куда-то внутрь. С ним еще вышла девушка. Крупноватая, но очень женственная, в обтягивающем длинном платье. Девушка присела на второй барный стульчик, специально для нее поднятый на сцену. У молодого человека был, кажется, баритон и весьма изрядный. У девушки оказался приятный мягкий тембр голоса. Вдвоем они изобразили опять же две песенки (таково было условие конкурса), причем одна из них была чем-то вроде мини-спектакля: откровенный душевный разговор некоего завсегдатая ночного бара с его очаровательной ночной tet-a-tet. Обе песни мне тоже очень понравились. Красивая, артистичная печаль звучала в них. И было очевидно, что уж они-то, эти песни вполне устроили строгое жюри, которое и выслушало их внимательно, и весьма благосклонно сделало одно или два замечания, которые были приняты конкурсантами с благодарностью.
Потом какой-то паренек долго тянул песенку собственного сочинения на плохом английском и это было мучительно. Но намного мучительней песенки было хихиканье из темного уголка кафе, где пристроились две хмельные посетительницы. Это было самое неприятное. Вторую песенку незадачливому англичанину жюри, кажется, спеть не позволило.
Потом какая-то домохозяйка спела что-то осенне-кухонно-сентиментальное, да простится мне такое определение, но песенка была именно такой.
Потом на сцену вышла девушка с обалденным вокалом, которым она не замедлила воспользоваться на полную мощь и нежный романс зазвучал как оперная ария, на исполнение которых этот скромный зальчик никак не был рассчитан. Нервы мои и так были на пределе, и такой удар по ним едва не заставил меня позорно сбежать с конкурса, но далее следовало мое выступление, и это меня удержало.
Не чувствуя под собой ног, что называется, я спел первые пришедшие мне на ум вещицы. И надо же было так случиться, что в этом затерянном зальчике оказались люди, слушавшие ту единственную маленькую передачку на маленьком, но достойном радио, на котором мне однажды, довольно давно и совершенно случайно, довелось выступить. И одну из двух спетых вещиц они узнали. И захлопали. И попросили спеть еще. Это было настолько неожиданно и, не скрою, приятно, что на свое место со сцены я пробирался как в тумане. А тут еще этот артист с печальными глазами, выступавший вторым, перебрался за мой столик в темноте и пригласил выступить на каком-то (каком - я не расслышал от волнения) радио. Я дал ему свой домашний телефон и дальше слушал спокойно, почти отдыхал.
Потом еще было много разных выступлений, но, к сожалению, я мало что запомнил. Помню, правда, парня, который едва выйдя на сцену сходу заявил, что он поэт русскоязычный, каковое определение меня немного покоробило. Но наш русскоязычный поэт тут же исполнил песню на чистейшем украинском, и это меня позабавило. Помню худенького паренька, который исполнял чьи-то романсы и исполнял замечательно, очень красиво. Помню девушку с чистыми чертами лица русской провинциальной барышни - мягкими, приятными, хорошо певшую о любви.
Когда все участники выступили, жюри предложило желающим спеть что-то еще на свое усмотрение, просто так. Быть рядом со сценой, иметь возможность выйти на нее и не воспользоваться этим - это выше моего разумения. Вот тогда-то я в первый раз ощутил ... ревность. Да, да самую настоящую ревность со стороны грандов! Гранды элементарно ревновали к слушателю! К аплодисментам! Казалось бы ну из-за чего переживать-то? Ну сидят полтора-два десятка слушателей, ну хлопают кому-то. Им ли, познавшим залы и залищи, ДК и стадионы зариться на такие пустяки? Ан нет. Здесь действовала какая-то другая логика, понять которую я тогда не мог, пел и пел. Наверно, это был мой первый успех на сцене. Пусть маленький, но - успех. И, возможно, первая ошибка. Тем не менее дальше события развивались по нарастающей: я был приглашен на финальный отборочный тур.
...
На финальном отборочном туре было еще тесней и многолюдней, чем было на первом.
И именно там у меня впервые появилось тягостное ощущение-подозрение, что все это какая-то нелепая, дурацкая ярмарка тщеславий. Тут и там я видел гордые, замкнутые профили конкурсантов, успешно преодолевших первый тур, их орлиные взгляды, устремленные на сцену. Толчея, толкотня. Дрожащие от напряжения нервы и сладостное ожидание успеха. Что говорить, наверное, я и сам переживал отчасти нечто подобное, если смог это уловить, почувствовать, но от этого всеобщего дрожания-ожидания я впал в какое-то странное уныние. Помню, что вышел тогда на улицу, присел у стеночки и стал играть и петь сам себе и редким прохожим. Наверно, тогда-то я и почувствовал первый раз прелесть свободного исполнения - пения на улице: небо, воздух и ты.
Потом я все-таки вернулся в кафе, снова погрузившись в сладостный чад тщеславия, горький дым иллюзий, и отпел свое, а, отпев, сразу же ушел, не дожидаясь результатов заседания жюри и испытав потрясающее облегчение от вечерней прохлады улицы.
На душе моей было легко и свободно, когда я шел по Большой Никитской, а потом гулял по Красной площади, а потом вышел на набережную, встал у парапета и долго-долго смотрел по сторонам: на Москва-реку, на Кремль, на сталинские высотки и каменные мосты. Насмотревшись и надышавшись вволю, я отправился домой, решив забыть обо всем поскорее и более на сей счет не беспокоиться.
Не тут-то было
Но не тут-то было. Однажды поздним вечером раздался телефонный звонок, и на другом конце провода веселый мужской голос пригласил меня выступить в Политехническом, на заключительном концерте фестиваля. Это означало, что я стал лауреатом. И я согласился.
И тут началось - эта чертова нервная лихорадка снова охватила меня. То, вспоминая непонятное веселье пригласившего голоса, я пугал себя тем, что это чей-то глупый розыгрыш. То уверял, что - чья-то ошибка. И все-таки в назначенный день я был у дверей Политехнического с гитарой за спиной. Смешно сказать, но опасаясь, что меня не пустят, я заранее купил входной билетик. Он у меня до сих пор хранится в ящике письменного стола.
Лауреатов было четверо: та самая милая провинциальная барышня с песней о любви, тот самый худенький паренек с восточными чертами лица - прекрасный исполнитель романсов, неизвестный мне важный господин с рыжей бородкой и выпуклыми как у рыбы глазами, и я, довольно невзрачный тип с нервически бледным лицом. Разместили нас на сцене, вместе с грандами. Сцена приятно пахла чем-то. Кажется, это был запах из детства - запах свежевымытых деревянных половиц в родном доме. А вокруг в пугающе большом количестве бродили известные барды. На нас, лауреатов, они не обращали никакого внимания, что было естественно. Мы же невольно сбились в кучку и с любопытством осматривались. Вот пожилой мужчина небольшого роста, худенький как подросток, седой как лунь, которого я никогда раньше не видел, но который почему-то кажется знакомым. Ба! - так ведь это же патриарх жанра! Он, конечно, выступает первым. Он и должен выступать первым, хотя бы потому что эту его песню знают все без исключения. Вот очень известная дама. Она выступает второй, потому что куда-то торопится (слышал случайно ее реплику за кулисами). Пожалуй, это одна из немногих женщин-бардов поэтического уровня. Ну, а кроме того - многодетная мать, что само по себе достойно всяческого уважения. А кроме того, увы, - это тетенька в черном брючном костюме с короткой стрижкой, в которой с трудом узнается та красавица с длинными распущенными волосами и большущими мечтательными глазами, которую я видел однажды по телевизору. Увы-увы, время беспощадно ко всем, особенно же ко красивым женщинам. Спела она замечательно. Вот видный мужчина - бард из известнейших, человек, по виду обаятельно улыбчивый и добродушный (он-то и вел концерт). Он, наверно, тоже споет свою знаменитую песенку, прописавшуюся даже в анекдотах. Вот седой мужчина в очках, тоже знакомое лицо и фамилия. После его выступления у меня осталось явственное ощущение, что он пишет очень сложные, философски-сложные вещи. И как бы он ни шутил сам по этому поводу, слушать их тоже достаточно сложно. Держит в напряжении. Впрочем, много ли я слышал-то? Две или три песенки, всего ничего. Зал слушал их внимательно и чутко - это главное. Я вообще позавидовал аудитории бардов - благодарная аудитория. Она смеется там, где следует смеяться и трепетно замирает, где следует именно трепетно замереть. И еще эта приятная глазу полумгла в зале и лица слушателей, светящиеся в этой полумгле как свечки. В общем, много было интересного. И концерт мне очень понравился. Там, в зале Политехнического, куда я тихо перебрался со сцены во втором отделении (сбежал попросту), впервые в жизни оказавшись на концерте бардовской песни, я убедился, что эти ребята, в большинстве своем, - настоящие профессионалы в своем жанре. Они хорошо играют на гитарах и зажигательно поют. Тексты разные, конечно, попадаются, но уж во всяком случае контакт и взаимопонимание с публикой полнейшие. А важнее этой вещи для артиста, наверно, и нет. Ну и еще в том я убедился, что мы - молодежь - никому здесь не нужны. Я ведь видел как мой коллега - исполнитель романсов - пытался напомнить о себе тому самому барду из известнейших и чем это кончилось - рассеянный взгляд барда и проход дальше, мимо, сквозь. И хотя у каждого из нас, лауреатов, записали домашние телефоны, а я опять по скверной своей привычке сунул кому-то кассетку - я уже ни на что не рассчитывал. Я увидел вдруг, что все эти люди с гитарами, гудящие вокруг как улей, непрерывно общающиеся, курящие, галдящие, смеющиеся, обсуждающие свои очередные успешные гастроли, рассказывающие анекдоты, если и не друзья, то - большие приятели. Но как можно взять и стать другом? Или даже приятелем? Не знаю. По-моему, это невозможно. Поэтому с концерта того я ушел спокойный, не обманываясь нисколько на счет будущего возможного сотрудничества.
Именно тогда я решил не участвовать больше в конкурсах. И именно тогда я по-настоящему влюбился в сцену. И до сих пор по ночам в снах своих я слышу иногда ее запах. И не могу отказать себе в этом маленьком счастье: при случае выходить на нее, на сцену, пусть даже самую маленькую и непутевую.
Дядя с диктофоном и девушка с красивыми ресницами. Что общего?
Солидный дядя простоял возле меня около часа, пока в его диктофоне не закончилась кассета. Это всегда пожалуйста. Но вот солидный дядя оставляет свою визитку, а это-то зачем? Зачем мне его визитка? Для чего я буду ему звонить? Что я ему скажу, когда позвоню? Помните, на Арбате Вы простояли возле одного человека с гитарой больше часа и записывали все что он делал на диктофон, так вот это был я? Пообщаемся, сказал дядя. На какой предмет, простите? Глупо это все как-то, согласитесь. Я беру визитку, но звонить не буду. Наверно не буду. Не люблю я слова «нет», не люблю отказываться от чего бы то ни было окончательно и бесповоротно, хотя иногда это и приходится делать. Вот например, понравилась Вам однажды одна девушка. Ресницы красивые. Натура чистая, детская. Приятно пообщаться - погулять, поговорить о разном. Ну и запала в душу, как говорится. И вот Вы не пересекаетесь с ней нигде один год, второй, но сами нет-нет, да вспомните, нет-нет да подумаете, помечтаете - а хорошо бы, мол, встретиться, посидеть-поговорить. Все-таки душа чистая и ресницы прямо-таки удивительные... И вдруг, как это бывает в плохих мелодрамах, случайно встречаетесь с ней на улице. Какая перемена! Да, ресницы те же, но в остальном ... Откуда такая практичность в суждениях? Откуда властность во взгляде, в манерах? Даже в походке появилось что-то командирское. Откуда это ужасное серое платье до пят, наконец? Начальница? И муж меньше зарабатывает! Па-нятно! Ужас! Ужас! Бежать, бежать и подальше. Тот самый случай, когда надо сказать себе это решительное, такое нужное слово «нет». Нет ничего - чистой натуры, приятности в общении - ничего нет. И не было, может быть.
Фестиваль
(ночь первая)
Дышать, наверное, скоро будет нечем. Дым тысяч костров и чад разгорающейся пьяной ночи, первой моей ночи на Фестивале. К мату-перемату я, кажется, уже привык и почти не реагирую. К толпам полупьяных подростков еще нет. Дико пока как-то.
Голос милиционера откуда-то из темноты:
- Вся шваль сюда собралась, со всего Союза...
Первое впечатление именно такое, прав товарищ милиционер. А второе? Второго пока нет. Пока я все еще бреду сиим темным туманным лесом, заполоненным нами. Песни, крики какие-то доносятся со всех сторон. Костры, костры. Одни шумные компании обгоняют меня, другие идут навстречу, а я тихо иду один. Даже здесь я умудряюсь быть один. Э-хе-хе!
Самое точное определение, которое я мог бы дать всему этому действу (без тени осуждения)- гульбище, древнее языческое гульбище, всеобщий оттяг. Здесь все забыто. Все что тревожило, мешало, раздражало по жизни каждого приехавшего сюда - все забыто. Уходим в отрыв, что называется.
Выступать трудно - публика требует рок-н-рол и требование это, я считаю, справедливое. Пьяному человеку предаваться грусти и размышлениям невмоготу, по себе знаю. Настолько невмоготу, что хоть волком вой. Но меня тоже можно понять! Добираться сюда двое суток, чтобы уйти со сцены, не отыграв свое? Нет уж, придется вам, господа хорошие, немного потерпеть-погрустить. Я недолго.
Смотри-ка - слушают. Ну вот и все. Спасибо. Еще? Нет-нет, ребята., я же не один здесь выступаю.
Сцена, на которой я стоял только что и пел, и веселая публика перед ней, на лужайке осталась где-то за спиной. Впереди ночь и туман. "Сцена" вы говорите? И я стоял на ней? И пел? О чем? О чем можно петь, когда вокруг такая ночь и такой туман?
Удивительная палатка - ни костра, ни гитары, ни водки. Зато есть две замечательные девушки, которые хотят, чтобы я им поиграл, если мне не трудно. И два спящих во хмелю молодца. С водкой, по крайней мере, теперь все понятно куда она подевалась. Что вы говорите? Эту песню вы уже где-то слышали? И эту тоже? Хотелось бы знать где, милые мои, ведь обе написаны буквально на днях. А впрочем, пусть будет по-вашему - ну слышали и слышали, не так уж это важно. Пусть они вообще будут ваши личные песенки. Пусть это будет мой подарок вам - каждой девушке по песенке. А?
Худенький паренек, шедший мимо, сворачивает и подсаживается к нам. Слушает. И первое, что я слышу от него, когда замолкаю:
- Зае...ись!
Ну что ты будешь делать! Только душа моя притихла, притаилась, успокоилась - на тебе! Но настолько хлестко это сказано и так по-детски непосредственно, что и не хочешь, а засмеешься. Смеюсь. Присматриваюсь: худой, по-зэковски коротко стриженый. Весь еще по-мальчишески тонкий. Четырнадцать лет. Водкой сильно несет. Ее продают здесь в пластиковых бутылках емк. полтора литра по сто рублей за штуку. Неплохая, в принципе. И недорого. Вежливо прошу паренька:
- Если хочешь посидеть с нами, послушать гитару, не ругайся.
Паренек сразу же соглашается "не ругаться" и вообще ведет себя скромно, нормально. Беседуем. Мирно, хорошо беседуем. О музыке, о жизни. Хороший паренек. С ними, подростками, именно так: каждый по отдельности, как правило, - человек, а соберутся вместе - волчья стая. И вожак откуда-то сразу берется дурной, кровожадный, а то и трусливый. Безотцовщина. Почему-то мне кажется, что причиной всему этому - безотцовщина. То есть отцы-то у них, этих пацанов, наверное есть, но их как будто нет. Грустно, ой, грустно мне, братцы, оттого, что столь многие из нас, став отцами, отцами-то так и не стали.
...
Светлеет. Ночь ушла по-английски, ни с кем из нас не попрощавшись. Паренек давно ушел к себе, в дальнюю темноту ночи. Подружки все еще сидят, каждая рядом со своим перебравшим накануне кавалером и заботливо, как младенцев, укутывают их, отпаивают пивом и гладят нежно, почти по-матерински. О, благословенная Провинция! О жены-мироносицы, в души наши хмельные мир приносящие! Я вздыхаю. Мне хочется исполнить для них, нежных, любящих что-нибудь медленное и красивое. Вспоминается БГ. Пам-пам-пам-пам... Та-тадай... Пам-пам-пам-пам-пам... - начинаю играть вступление. И тут же одна хмельная головушка, уютно дремавшая до того на теплых коленях подружки, поднимается, поводит по сторонам мутными глазами, как будто в поисках источника звука, и произносит с недоумением:
- Так это же БГ! "Контраданс"!
И опять опускается на теплые колени.
Так точно, приятель. БГ, "Контраданс". Мне пора, девочки. Пока-пока. А точнее - прощайте. Завтра вашей палатки уже не будет на этом месте. Мне будет немного жаль, чуточку грустно от этой вдруг образовавшейся пустоты, но это ничего, ничего. Пустяки. Ночь прошла.
Исчезла, растаяла пьяная ночь. Успокоилась душа. Пришло утро, раннее, трезвое, тихое. Пришло и видит - тут и там по долине от полупотухших костров тянутся вверх тонкие индейские дымки, как будто эти костры - сигнальные, и передают они друг другу по эстафете неведомую благую весть. Наверное, весть о хорошей погоде завтра. То есть сегодня.
Груды бутылок из-под водки. Босые ноги добрых молодцев, тут и там торчащие из палаток на улицу. Непонятно - не доползли что ли? Ладно, ладно иронизировать-то! Самому сейчас только бы доползти до своей палатки, влезть в нее и уснуть, не раздеваясь.
Гора
(Ночь вторая)
Гора на том берегу горит во тьме мириадами огоньков, снизу доверху сияя ими, огоньками, как будто на склоне ее устроено множество пещер, в каждой из которых чудом оживший древний человек зажег свой огонь. Огни шевелятся, мерцают. Гул тысяч и тысяч голосов поднимается время от времени к небу и тут же стихает. И то одна, то другая гитара и чьи-то голоса слышны в динамиках, выведенных на столбы.
Не знаю, как там, на самой Горе, но здесь, со стороны, зрелище, я вам доложу, изрядное.
Сева
(Ночь вторая - продолжение)
Итак, второе сильное впечатление от фестиваля - ночная горящая огоньками Гора, в ночь с субботы на воскресенье.
А вот третье, самое сильное и самое главное мое впечатление - Сева. Здесь, на Фестивале, вообще великое множество нормальных хороших людей всех возрастов. Совсем не обязательно играющих на гитаре. Пожалуй даже лучше, если не играющих. Из моих наблюдений: чем хуже порой человек играет на гитаре, тем он лучше. Чем лучше он играет на гитаре, тем он хуже. Чем хуже гитара играет на человеке, тем ему лучше. Тьфу ты, совсем заговорился. О чем я, то бишь? Ах, да! Про самого хорошего человека нынешнего фестиваля. Так вот, я категорически утверждаю, что самый хороший, лучший человек (и, кстати, совершенно не умеющий играть на гитаре), безусловно, - Сева. Но о Севе чуть позже.
Ночь едва началась, а силы мои уже закончились. Да, у того костра были замечательные ребята и девчата, они внимательно слушали. Там было тепло, но почему-то не очень уютно и, главное, - скучно. То ли ребята были слишком молоды (последние год-два я стал замечать за собой такой грех - с теми, кому нет двадцати, я почему-то быстро начинаю скучать), то ли слишком много было рук, охочих до моей гитары. А может ни то и ни другое, может, просто усталость накопилась, не знаю. Но, отсидев пару часов, я снова ушел туда, откуда пришел - в ночь.
Кажется, моросит дождик. Почти не заметно. Я иду потаенной лесной тропинкой меж светлых костров, у каждого из которых играет гитара, а то и скрипка звучит как всегда тихо и трогательно. Гул голосов Горы время от времени глухо доносится откуда-то издалека, слева. Я иду молча. Мне нравится это состояние - дорога, гитара за правым плечом и ладони, свободные ладони, которым так тепло и уютно в карманах джинсов. Состояние свободы, может быть. Мне ничуть не грустно и не скучно, мне нормально. Я немного устал, но это хорошая усталость - от множества состоявшихся знакомств, от выступлений, от долгой игры в волейбол, наконец. Что впереди? Не знаю. Собственно, я решил лечь спать и иду по направлению к своей палатке, но если... И вот оно, это "если" - костер, у которого нет гитары. Ребята, девчата, сидящие вокруг мирного огня, чинно выпивающие, беседующие. Для них я - человек с гитарой. Идущий куда-то мимо человек, у которого за спиной торчит грифом вверх желанная гитара. Человек, которого они дружелюбно окликают и который не отказывается посидеть с ними, попеть им, а заодно и выпить водочки. А когда я отказывался попеть? Никогда не отказывался. Когда это я отказывался выпить водочки? Бывало, но не слишком часто. Я не могу разглядеть толком лица моих новых знакомых и не запоминаю имена, но уже чувствую эту таинственную тонкую связь взаимопонимания, возникающую иногда между музыкантом и слушателем, и мне легко петь. Петь и смотреть на огонь. И не обращать внимания на видеокамеру. Видеокамера - это ерунда совершеннейшая. Ну кто это будет смотреть, слушать, ребята, скажите на милость? Снимайте, не жалко нисколько. И я совсем не упертый тип в том смысле, что с удовольствием исполняю не только что-то свое, но и все, что просят, что нравится, и что знаю. И отпев то, что само просилось наружу, с удовольствием перехожу на другое. БГ? Пожалуйста! Из темноты проявляются Малыш и Степашка. Малыш и Степашка - приятная молодая пара. Светловолосые, с чистыми голубыми глазами. Они возникли возле костра едва зазвучал БГ. Теперь они сидят с нами и подпевают. Но громкие песни мы больше не поем. Нас об этом попросили они, Малыш и Степашка. Сказали, что Сева спит. Какой Сева? Где Сева? Ах вот оно что! А почему он такой маленький, наш Сева? Его же не сразу заметишь у мамы на ручках! А каким, по-вашему, должен быть человек, когда ему нет и двух месяцев? Именно таким - маленьким, легко умещающимся у мамы под курточкой. Сладко спящим. Чмокающим во сне. Ай да Сева, ай да молодец!
Случайный разговор за сценой
- Почему человек сочиняет музыку, мужики, как думаете?
- Я думаю, инстинкт, т.е. некое врожденное влечение к музыке есть у человека. Сродни сексуальному. Как частный случай влечения к гармонии, может быть. А может как следствие некоего внутреннего разлома. А может и то, и другое. Точно никто не знает.
- Из тщеславия.
- Конечно, из тщеславия.
- Нет, я не согласен.
- Он, видите ли, не согласен! Да сам факт, что ты приехал сюда и лезешь на эту сцену и хочешь, чтобы тебе хлопали, и тебе нравится, когда тебе хлопают (ведь нравится, да? нравится?), доказывает, что из тщеславия это все делается. Из тщеславия!
- Точно.
- Мне нравится сцена, и мне нравится, когда мне аплодируют. Ты вообще много верного говоришь, дружище, но из правильных посылок выводы, на мой взгляд, делаешь неправильные. Да мы приехали сюда, чтобы лезть, как ты выражаешься, на сцену. Да, нам приятно, когда нам хлопают, мы хотим слышать гром аплодисментов. Но это совсем не значит, что и сочиняем мы из тщеславия. Да ты попробуй только сесть за стол с этой мыслью - прославиться. Мол, ух, сейчас я такое сотворю, что все лягут. И ничего у тебя не выйдет, уверяю тебя. А если и выйдет - дерьмо какое-нибудь. Что касается тщеславия... Есть оно конечно в каждом из нас, кто же это будет отрицать. Но ведь в тщеславии как таковом нет ничего плохого. Если понимать его как желание прославиться, и если ты не намереваешься, конечно, жечь святыни ему в угоду.
Ночь третья и последняя
Когда по телевизору показывают бардов, которые, собравшись в круг, пьют водку и весело поют друг другу свои песни, я не могу долго их слушать, точнее - смотреть. Слишком велико нетерпение каждого из них когда же именно к нему в руки перейдет вожделенная гитара. И создается впечатление, что слушают-то они друг друга не слишком внимательно, даже - снисходительно как-то. Но ведь это впечатление постороннего человека, зрителя-слушателя и, может быть, все совсем не так? Может быть на этих встречах царит атмосфера истинной дружбы, любви и обоюдной чуткости? Господа! Если дело обстоит таким образом, то я немедленно беру свои слова обратно.
Да. А из третьей нашей ночи, когда мы, приехавшие на Фестиваль вместе, в этой лесной глуши, за грубым деревянным столом дружно пели песни и пили водочку, я мало что помню. Слишком много было ее, родимой, наверно.
Возвращение
И зачем я читал соседке стихи всю дорогу, пока ночь не застала наш автобус в пути и весь автобус не уснул? Чего меня вдруг пробрало? Философствовал зачем-то. Размышлял вслух. Ладно бы еще красивая была, или нравилась чем-то, или умница особенная какая была, так ведь нет же, ни то и ни другое. И не третье. Не дура, конечно, отнюдь не дура, но и не умница. Совсем не уродина, но и не красавица, совершенно точно. И главное - не нравилась ведь ничуть. От долгого вынужденного бездействия это все видимо.
Да... Когда настала ночь, забылся сном весь старенький Лиаз. Спала, свернувшись калачиком на первом сиденье, девушка, обладавшая всеми мыслимыми для девушки достоинствами - пышной фигурой, добрым чувствительным сердцем и чистым глубоким голосом ... Спал, открыв рот, провинциальный поэт, наскучивший, видимо, изучением классиков и с отчаянной смелостью взявшийся за их потешный пересказ своими словами (видимо, и вправду довольно смешно вышло, ибо успех у публики изрядный) ... Спала рядом с ним его бледная жена, о которой он так трогательно заботился всю дорогу... Спал аристократических наклонностей пожилой шансонье, тщательно оберегающий чудную шляпу свою от посторонних рук и столь же тщательным образом оберегающий чуткую душу свою от посторонних глаз (при всей своей несомненной для меня аристократичности в жизни, умудряющийся сочинять порой на редкость пошлые, просто издевательски-пошлые вещи, ничего кроме искреннего недоумения не вызывающие)... Угомонилась вечно веселая галерка, выпившая, наконец, всю свою водку и спевшая все песни... Спал умница-бедолага-гитарист, с перепою всю дорогу проповедовавший нам непреложные истины и, естественно, очень уставший... Спала моя разогревшаяся во сне соседка, утомленная моим красноречием... Спал и я, пристроившись во сне к ней на горячее плечо. Я - человек, которому гитара помогает жить. Спал, весьма довольный всем случившимся, хотя и неглубоко спал - так, плавал где-то у поверхности сна. И только водила-тюлень продолжал упрямо держаться за баранку руля и глядеть на набегающую из темноты дорогу. Один раз, правда, пришлось проснуться от его мощного крика:
- Куда на ...й? Налево! Стой! Сто-о-о-ой!
И по тормозам! Автобус дернулся раз, другой, остановился, я ткнулся лбом в переднее кресло и очнулся, но убедившись, что дело обошлось руганью водилы с напарником, опять забылся сном, рваным и неглубоким.
Девушка в белом
Я поцеловал ей руку. А что прикажете делать, когда слышишь о себе такое? «Мне понравились Вы». Я растерялся и поцеловал ей руку. Нет, я не урод, я знаю, но и не мальчик уже. И как-то смирился, честно говоря, с тем, что юные симпатичные особы не принимают взрослого дядю всерьез. А это именно тот случай - юная стройная девушка в белом обтягивающем платье остановилась передо мной и стала торопливо искать что-то в кошельке. Я перестал играть и поинтересовался: «Вам понравилось мое исполнение?» И услышал, то, что услышал, и поцеловал ей руку. Девушка в белом чуть вздрогнула от неожиданности, как будто легкий испуг пробежал по ее лицу с тонкими восточными чертами, и тут же убежала за подружками. Я же, обняв гитару, надолго замолчал. Задумался.
Иногда я испытываю к моей гитаре нежность
Настоящую нежность. Когда я еду на Арбат вечером в метро, и мне хочется спать, я обнимаю ее покрепче и прижимаю к себе. Я закрываю глаза, пристраиваюсь поудобней и начинаю мирно дремать. И чувствую тогда живое тепло гитары на груди. И настоящую нежность к ней. И мне хорошо. А когда открываю глаза, то вижу напротив девушку, которая смотрит на нас удивленно и улыбается. Наверно, со стороны я и моя гитара действительно выглядим странно. Мысль эта мелькает мальком в теплой воде ручейка и тут же исчезает. Остаются только эти солнечные блики по воде, теплый ветерок по лицу и блаженная дрема до ст. м. Смоленская.
Бывает, я ни о чем не думаю
И тогда на ум порой приходят удивительные мысли. И первое ощущение от таких мыслей почему-то испуг. Слишком велики что ли, не по моей бедной голове? Кэнко-Хоси какое-то, ей-богу.
Ангел
У девочки за спиной были крылья. Я это сразу увидел как только она сошла с троллейбуса и стала переходить дорогу. Крылья мешали ей идти как всем - чуть наклонившись вперед и глядя под ноги. Спинка у ангела была прямая, и шла она по ниточке. А не взлетала только потому, что не хотела никого обижать. Вот так!
Что было потом
Что было потом? Поскольку шел дождь, я догнал ангела и раскрыл над ней свой зонтик. Она улыбнулась мне и деликатно пошла рядом, хотя зонтик у меня, признаться, драный и плохо защищает от дождя. Потом острые ветви боярышника возникли у нас над головами, и зонтик, конечно, запутался в них. Я растерялся, опасаясь нечаянно задеть ее, а она не рассердилась, не исчезла. Она подождала пока я выпутаюсь, и вскоре мы оказались возле ее подъезда. «Мой подъезд» - так она и сказала, улыбаясь и уходя, уходя и улыбаясь.
Галя и Полина
(Понедельник, он и на Арбате понедельник)
Бутылка пива падает на бок и смачно, с характерным хрустом-хлопком, лопается, клинское специальное моментально растекается под нами вонючей жижей. И весь вечер этого понедельника на Арбате был такой же - грязная вонючая лужа, а не вечер.
Весь вечер они были веселы и неотразимо очаровательны, строя глазки, мило улыбаясь и матерясь одновременно. Они весело пили пиво, и чем больше они его пили, тем веселее матерились, тем милее улыбались прохожим, зазывая их на наши посиделки, а потом, все с той же очаровательной улыбкой, говорили им в глаза гадости. Они ерничали и пытались петь. Ругали последними словами какого-то бедолагу-знакомого, подвернувшегося им, и он, взрослый мужчина, уходил от них как нашкодивший школьник, как побитая собака, поджав хвост. Бросали свои модные дамские сумочки и бегали писать. И все сосали, сосали свое клинское золотое. Две подружки отрывались по полной программе. Мне только было непонятно - почему это надо было делать здесь, возле меня и моей гитары, и еще было ощущение, что меня как кутенка сунули сильной рукой носом в дерьмо. И я не знал, что делать. Ребята тоже хороши. Да, этот армянин, которого зазвали наши веселые подружки, ходил по сумкам и по ногам, но ведь он пьяный и веселый, а ему столько злобы в этом «не ходи по моим сигаретам, ё... в рот!». Ну и, конечно началось: «Ты кому сказал ...? Ты мне сказал ...? Расслабься!» Молодец, армянин, поставил на место. И то, что драку сходу не затеял - тоже спасибо. Я не за себя, я за гитару опасался. А ведь единственная вина человека - другой тип лица. «Смотри, смотри как уставился.. Что глазенки-то вылупил, милый, они у тебя и так большие... Ха-ха-ха!» Ха-ха-ха. Очень весело. Как завороженный я глядел на эти дикие танцы вокруг моей гитары, это веселье злобы и улыбочки ненависти. Время от времени спохватывался и вспоминал про нее, играл, пел. И тогда все как-то успокаивалось вокруг, замирало, слушало. Но стоило перестать трогать струны и все начиналось по новой.
Я очень устал сегодня, честное слово. И ничему не рад. Понедельник, он и на Арбате понедельник.
Троллейбуси
Я иду по Тверской и ищу свободный пешеходный переход. В переходе на Маяковской, куда я, собственно, добирался, оказался собрат по несчастью с гитарой и красивым голосом. В переходе у гостиницы «Минск» стояла у стенки тихая старушка с открытой ладошкой. В переходе у Пушкина даже в такой поздний час людно как на ташкентском базаре и до сих пор работают ларьки. И я выхожу из него и иду дальше, все дальше и дальше, вниз.
Дождь. Вечер. Абсолютное безденежье, а я почему-то чувствую себя свободным человеком. Я задерживаюсь у знакомых вывесок на солидных учреждениях, и мне самому странно, что они мне так знакомы, прямо почти родные вывески. Я вижу вокруг прилично одетых молодых людей с пухлыми барсетками в руках, слышу как они говорят о достоинствах ресторанов, и вспоминаю, что сам однажды чуть окончательно не стал таким же пухлым и довольным. В богатстве или достатке, самим по себе, конечно, нет ничего плохого, просто некоторым оно противопоказано. А может и не противопоказано, просто идти к ним по прямой нельзя, как в комнату счастья в зоне. Да еще неизвестно что это за счастье такое тебя там ожидает. Возьмем, к примеру Америку. Богатую Америку. Возьмем шире - мировую элиту. Боже мой, и чего у них только не имеется в полном их распоряжении. Самые красивые одежды. Самые элегантные машины. Женщины самые-самые. Корабли, острова... Они и на луну могли бы полететь, только захоти. Мир, в котором они живут, это как бы не совсем наш мир. Что-то вроде параллельного мира или другого измерения, окажись в котором человек имеет все, что пожелает, а самое главное - уверенность в завтрашнем дне. Их уверенность так далеко простирается, что, по слухам, если им случается заболеть неизлечимой болезнью, они добровольно замораживают (!) себя на нужный срок, пока не изобретут нужное лекарство. Вы только представьте эту картину - несколько сот добровольно замороженных высокооплаченных тел, вокруг которых колдуют люди в белых халатах, неустанно поддерживая их жизнь. Но если разобраться - откуда у них такая уверенность, имеет ли она под собой основания, так сказать? Да, этот центр жизнеобеспечения расположен где-нибудь в сердце Америки, в совершенно безопасном, как им кажется, месте. Но что будет с самой Америкой через сто лет? А с континентом под названием Северная Америка? Да будет ли сама Земля через те сто лет, на которые они себя заморозили? Ну хорошо - ни с Центром, ни с Америкой, ни с планетой Земля ничего не произошло. Но ведь мир меняется так быстро, на глазах. И не окажется ли для них, проснувшихся, новый мир совсем-совсем чужим? И что тогда, опять спать? Не знаю, не знаю. Может, все это газетная болтовня, конечно, чушь собачья. Лично я уважаю Иосифа Бродского. Не знаю, как поступил бы сам, но - уважаю. Человек прожил свою жизнь и умер, отказавшись от другого сердца. Поэт.
Но я уже забываю про пухлых молодых людей, их рестораны и барсетки, потому что сам я тоже доволен жизнью, я добрался, наконец, до пустого перехода. И устраиваюсь, и играю, и сыплется на меня настоящий золотой дождь. Я даже могу отдать старый долг таксисту на своей станции метро - целых шесть рублей. Таксист доволен и предлагает снова воспользоваться своими услугами, но я весело отказываюсь. Что Вы! Какое такое такси! Вон мое такси едет, троллейбус называется. Троллейбуси, одним словом.
Хошь в морду дам?
- говорит мне Рыжая Борода и замахивается правой ручищей, сжатой в крепкий мужицкий кулак. В левой у него пакет с пустыми бутылками, которые он идет сдавать. Он, конечно, пьян, но не так чтобы очень. - Зацепил ты меня за душу... Нет, хошь в морду дам?
- Да-вай, - соглашаюсь я, улыбаясь и не снимая с плеча гитары. - Только учти - сдачи получишь.
Я улыбаюсь, потому что на его широком русском лице с рыжей бородой и очевидным недостатком зубов, как на большом экране, я видел перед этим все, о чем рассказывал - и тонкую лесенку под облака, и маленького смельчака, карабкающегося по ней, и ветер, раскачивающий лесенку-паутинку под куполом неба, и надежду на то, что все как-нибудь обойдется. Мужик то озадаченно приоткрывал рот, то горестно закрывал его, то голову набок слегка наклонял, то склонял вперед. То туманился взгляд его, то прояснялся, то, кажется, мужик готов был заплакать. Это очень здорово, ей-богу, за это я согласен и в морду получить. Но мы быстро ладим, я исполняю что-то веселенькое, и он успокаивается, гогочет, забыв обо всем, но еще минут пятнадцать болтается возле, не уходит, цепляясь к прохожим. «Есть рубль? А два? Ведь человеку жрать надо!» И показывает на меня. И опять подходит, гремя бутылками, и говорит что-то, трясет бородой. Иди, Рыжая Борода, иди свои бутылки сдавать, а то опять грустное спою. Повеселил ты меня, не скрою, спасибо, а теперь иди, иди, дай спокойно посидеть.
Сказ про то как я собирался пораньше лечь спать
А в итоге всю ночь пил светлое пиво на Тверской, в кафе «Бочкарев», что за Юрием Долгоруким.
...
А как собирался добрый молодец на Арбат добрых песен попеть, деньжат немного поднабрать, да чтобы с голоду не помереть, до зарплаты дотерпеть, да не собрался...
А собрался-то добрый молодец совсем в другое место - на Тверскую, в подземный переход, не подумайте чего плохого ...
На Тверскую, в подземный переход, что у Юрия Долгорукого, добрых песен попеть, деньжат немного поднабрать, в компанию развеселую не попасть, да домой пораньше возвернуться...
А и встретились ему в переходе том две красны девицы, да еще одна, третья ждала его неподалеку, в кафе, не подумайте чего плохого опять же...
Две красны девицы-певицы, две сестры близняшки чудныя с гитарою скромною певучею да с другом своим - третьей девушкой, с душой доброю, слезой светлою...
...
Уже светает и по улице прошла первая поливальная машина.
Близняшки, Лена и Люда, целуют меня в обе щеки и шустро прыгают в такси. Такси резво отчаливает прочь, а мы машем друг другу ручками.
Шесть часов утра. Я шагаю вниз по Тверской и слева, в витринах магазинов, высокий тощий мужик с гитарой на плече тоже вышагивает по пустому тротуару.
Я ловлю себя на том, что все еще улыбаюсь.
Нет, я решительно ничего не понимаю в своей жизни! «Ты знаешь, это так красиво - пустой переход и тихая музыка...» «Нет, ты чувствуешь, кого я выцепила?» «Откуда ты такой, сказочный, взялся...» И это все мне? Ой, не много ли...
...
Я иду между столиками вслед за хрупкой, почти девчоночьей фигуркой моей новой знакомой - Лена - и мысленно успокаиваю себя тем, что еще совсем не поздно. До закрытия метро еще больше двух часов. Главное дело - пива не пить, успокаиваю я себя, и очень серьезно настраиваюсь не пить пива. Полчасика, ну, максимум, - часок и - домой. Справа - Неля, у нее особенные глаза - со слезинкой, как будто она недавно плакала или вот-вот заплачет. А вообще, девушка, похоже, серьезная.
За столиком кафе сидит их подружка, хрупкое, совсем детское существо - Люда. Короткая мальчишеская стрижка, тонкие ручки, тонкие пальчики с колечками, большие выразительные глаза. Она улыбается мне, я улыбаюсь ей, но про себя уже начинаю жалеть, что пришел, окончательно уверяясь, что попал в компанию школьниц. И сходу представляюсь «дядей». «Ты думаешь, сколько мне лет?» - весело спрашивает Люда. Девятнадцать! Вот тебе и акселерация! Я все еще не очень ей верю, честно говоря, но успокаиваюсь. Не все ли равно, в общем-то? - думаю я, и решительно отказываюсь от угощения. Еще не хватало, чтобы эти милые девчушки поили и кормили «дядю» за свой счет! Но вот Лена и Люда берутся за гитары, и начинается то, чего я совсем не ожидал - голос в голос, глаза в глаза, дыхание в дыхание! Сестры! Как трогательно, как мило, радуюсь и удивляюсь я. Ведь на свете не так много вещей есть приятнее этой - услышать то, что приходится по душе. А если еще то, что ты слышишь - новорожденное, не слышанное ранее, то вдвойне приятней. Это уже открытие сродни географическому - новая земля, неизвестный остров. Да ладно вам - остров! Уж сразу и остров подавай! Нехоженая дорожка или тайная тропинка - уже немало. Класс! Мне становится весело, и в эту минуту участь первой кружки пива решена, а заодно решена и участь всей предстоящей ночи, благо, кое-что я сегодня поднабрал в своем переходе. Чтобы в полной мере насладиться разливным светлым, я решаю отойти в сторонку, в скверик и там освободиться. В дальнем углу скверика почему-то белеет машина скорой помощи, и там, в темноте несколько человек суетятся возле фигуры, лежащей на земле, но приятное чувство покоя и веселья, охватившее меня там, за светлым столиком кафе, не уходит, и я спокойно возвращаюсь из темноты по лесенке на свет. И что я вижу? Я вижу слезы на ее глазах. Неля, откуда эти слезы? Зачем они сейчас, в этот теплый летний вечер? Кто тебя обидел? Никто. Просто того, кто лежит на земле в дальнем углу скверика, везут в реанимацию, а двое его друзей, с которыми он пришел попить на Тверскую пивка, стоят рядом в полной растерянности - друг отошел в скверик освободиться, а там двое, или трое, или четверо, словом - волчья стая. И вот друг на земле, с лицом, разбитым в мясо, и его везут в реанимацию, а друзья в шоке. А Неля плачет и беспомощно ругается матом. Но вечер-то прекрасный, Неля, - теплый, тихий, и даже этот несчастный случай не может омрачить его - он светел. Вечер? Я сказал - вечер? Уже ночь, милые мои, давно - ночь. Я давно перестал интересоваться временем, и время потекло как светлое пиво в мою глотку - легким сладким хмелем. А мы поем, и все кафе слушает как мы поем. И аплодирует нам. И угощает пивом. К нам подсаживаются двое джентльменов с соседнего столика и тоже берут гитару, и тоже поют, и тоже неплохо. Что за удивительная мы страна! Просто испания какая-то, а не страна! Брось гитару в любую компанию, в толпу брось, в гущу незнакомых друг другу людей, и окажется вдруг, что все, кого она коснулась, умеют на ней играть! Просто колдовство какое-то. Волшебный инструмент, эта моя гитара.
Появляется мальчик и просит денег. Неля дает ему денег. И Лена дает ему денег. И еще кто-то дает ему денег. И все тут же забывают про него, но мальчик оказывается не простой, а волшебный. И он возвращается с двумя букетиками цветов, и дарит их - Неле и Лене. Это так неожиданно и приятно, что все собравшиеся за этим столом улыбаются. И Неля улыбается. Снова улыбается. Ура!
...
Уже светло и на Тверской мягко шумят первые машины. Шесть часов утра. Я шагаю вниз по улице и улыбаюсь, улыбаюсь, улыбаюсь, усталый и довольный.
Танец влюбленного аиста на Арбате
Мужичок или пьян или не в себе, но он блаженно улыбается и, скорее всего, безобиден. Он вылетает к двум ошарашенным его появлением девушкам откуда-то сбоку или даже сверху, не знаю даже откуда, не успеваю заметить, и тормозит их, махая руками-крыльями и подпрыгивая, плавно и величественно, как подпрыгивают аисты в брачный период. Девушки смеются и сторонятся его, но мужичок не отстает, все продолжает увлеченно исполнять свой странный танец влюбленного аиста, все улыбается блаженной улыбкой, пока его не сносит течением реки по имени Арбат куда-то дальше, к Смоленской площади, видимо, к другим девушкам, т.к. непохоже было, чтобы такой скоро успокоился.
Елизавета, королева английская
Могла бы сравниться с этой пожилой леди по чувству собственного достоинства, с которым она держится. Да и внешнее сходство присутствует - светло-серое пальто, шляпка, маленькая сумочка - все несколько старомодно, но стильно. Возраст преклонный, но назвать старушкой язык не повернется. Правильные черты лица, строгое, немного суховатое выражение.
Все это мне очень и очень нравится. Да и вопрос, который она задает, по-королевски прост и суть важен одновременно:
- Скажите, почему Вы не выступаете с ансамблем? Ведь Вы хорошо играете. Могли бы иметь успех.
И дальше, на мое невнятно-оправдательное бормотание:
- Что ж, успехов Вам.
И - уходит. Нет - удаляется, именно - удаляется, безо всякой иронии. Загадочная леди, очень загадочная. Кто она? Может, и правда Елизавета, королева английская проездом из Сиднея в Лондон? Или учительница музыки в старой арбатской школе? Как бы там ни было - примите мою благодарность, Ваше Величество, за хороший вопрос и комплимент, мной не вполне заслуженный.
Как я напросился еще на один комплимент
Старушка в плаще мило улыбается и поощрительно кивает мне головой каждый раз, когда я смотрю на нее. Дело в том, что я исполняю для нее старинный романс. Я сам попросил ее послушать. Мне показалось, что ей будет приятен этот старинный романс. И, кажется, не ошибся. Старушка светло улыбается. Она совсем седая, в сером чистеньком плаще, с худенькой хозяйственной сумочкой в левой руке. Она медленно шла мимо и вдруг опустила на гитарный чехол пятьдесят рублей одной монеткой. Спасибо. Я знаю, конечно, что на такие пятьдесят рублей ничего не купишь, но эта монетка мне уже дорога. Я обязательно сберегу ее. И мне вдруг захотелось исполнить для нее этот романс - единственный старинный романс, который я знаю. И вот, с легкой паузой, задумавшись на секунду, она тихо говорит, что репертуар у меня ... изысканный.
Милая бабушка! Я Вас обманул, репертуар у меня ... разный. Например, в нем есть вещи, которые я ни за что не решился бы исполнить для Вас. Они совсем для другого настроения и другой аудитории. Они хорошо поются в кругу пьяных мужиков, когда я сам довольно пьян и беспричинно весел. Есть и песенки, которые наверняка покажутся Вам надуманными и неинтересными. Они хорошие, лиричные, эти песенки, просто из другой эпохи. Словом, разный репертуар, очень разный.
Крысы
Это было похоже на неприятный сон. Они посыпались в подземный переход как крысы и повалили мимо густой молчаливой толпой, все в одинаковых черных или серых куртках спортивного образца, обритые наголо, похожие друг на друга не столько одеждой, сколько лицами - одинаково наглыми и жесткими. И веяло от этих лиц какой-то холодной угрозой, даже - опасностью. И я почему-то спросил их: «Что вам спеть, ребята?» И один из этой темной толпы на ходу ответил мне: «Что-нибудь блатное». А другой на ходу обернулся и посмотрел, и была в его взгляде какая-то злая радость. Но ни тот, ни другой не остановились. А поток бритых голов и черных курток все не спадал, все тек и тек мимо. Это угнетало. Чтобы подбодрить себя как-то я стал петь им про старых друзей, и мои слова о старых друзьях и встречах с ними никак не отражались на каменных лицах идущих, как будто я пел истуканам или зомби. А может, это не так и в каком-нибудь мальчишеском сердце, хотя бы в одном, спрятавшемся за каменную маску равнодушия, шевельнулось доброе чувство? Я очень надеюсь на это.
Откуда они вообще появились здесь, на Тверской, где нет ни рабочих районов, ни стадионов? Куда так торопились? Никакой атрибутики - ни шарфов, ни знамен. Однако, движение их представлялось странно-осмысленным. Как будто впереди шел человек с дрянной дудочкой и вел их, этих несчастных бритых зомби, куда-то, а куда - знает только он сам.
Лично я только рад тому, что они прошли не задерживаясь.
Кстати о стадионах
И футбольных болельщиках. Точнее, футбольных фанатах - фэнах, как они себя называют. Не люблю я их. И не потому что буйные и пьяные, хотя и в этом приятного мало, а потому что показуха это все. А главное потому что - свора. В Амстердаме или в Москве, в Англии или во Франции, с английскими флагами, нарисованными на щеке, или красно-белыми шарфами, накинутыми на шеи, везде одно и то же: гляньте-ка на нас, какие мы веселые и отчаянные головушки. Как мы искренне радуемся за наших любимцев, как мы вопим и поем. Кто сказал, что наши песни не отличить от наших воплей? Кто и что тут сказал? Кому не нравится? Ах ты... И взыграло ретивое.
А я вам скажу, ребята, что прячется за вашими воплями и песнями: личное ничтожество каждого попавшего в свору. И еще страх. Страх выйти из Своры и стать Человеком. А может нежелание становиться им. Господи! Да разве это единственная свора, в которой человек перестает быть самим собой? Нет, конечно. Почему вообще человек не хочет оставаться Человеком? Не знаю. Наверное, быть человеком - это больно. Одно могу сказать с уверенностью - страсти бушуют вокруг нас. Человек выходит в жизнь и попадает в океан страстей. И теряется в нем... И крутит его, и носит по волнам, как щепку, а ему кажется, что он сам куда-то плывет. И радуется, дурак. И забывает о чем-то очень важном, что наверняка знал когда-то давно, когда был маленьким, очень маленьким.
Ничего я им не говорю. Я сижу молча на переднем сиденье троллейбуса и только прижимаю гитару к себе покрепче. Я добираюсь домой. Время около полуночи. Троллейбус оккупировали они, веселые фэны, горланящие и матерящиеся, а я молчу и только прижимаю гитару к себе покрепче, когда слышу сзади, мол, жаль, что балалайки нет. Интересно, что я спою им, если привяжутся? Не знаю что именно, но что-нибудь уж точно спою. По разгоряченным водкой мозгам дам чем-нибудь отрезвляюще-грустным.
Обошлось.
Мы могли бы
Мы могли бы радоваться тихо тому, что по улице идет дождь, а в переходах ходит холодный августовский ветер - потому что здесь, в кафе, нам было бы тепло и уютно.
Мы могли бы долго-долго пить наш кофе и беседовать, беседовать - двое случайно встретившихся, познакомившихся только что, в переходе, мужчина и женщина.
Мы могли бы узнать друг о друге очень-очень много - только для того, чтобы на следующий день благополучно и, может быть, с облегчением обо всем забыть.
Мы могли бы осветить наши жизни этим новым светом - светом обоюдной легкой симпатии и сочувствия двух незнакомых, случайно встретившихся, мужчины и женщины.
Мы могли бы вспоминать чьи-нибудь стихи и читать их вслух - хотя некоторые считают это глупым занятием для мужчины и женщины.
Мы могли бы вспоминать чьи-нибудь стихи и читать их вслух - потому что только в стихах можно передать друг другу то, что нельзя передать обычными словами - чувства.
Мы могли бы молчать и смотреть друг другу в глаза - потому что большего счастья в отношениях мужчины и женщины еще не придумано, хотя эти маленькие темные кружки, заметные сквозь тонкую белую блузку, конечно, притягивали бы взгляд и волновали кровь.
Мы могли бы...
...
Черт побери, почему-то мне кажется, что все это было на самом деле. Но ведь не было же, я помню - так некстати встреченные в кафе знакомые, этот важный звонок по сотовому и Ваш поспешный уход. Или было? Да нет, не было. Дождь - был. Шум фонтана возле кафе - был. Тоскливое тянущее за душу ощущение одиночества - было. А все этого - не было, точно не было. Наверное, я что-то перепутал.
Или было?
Как подвыпивший парень пытался меня поцеловать
А я активно уклонялся, но не уклонился и поспешно ретировался. Нет, может он ничего такого и не думал. Весь вечер вел себя прилично. Сидел рядом, слушал внимательно, пил пиво. Такие комплименты выдавал, что мне просто неловко вспоминать («ты сам не знаешь, как ты талантлив»). А когда я собрался уходить - у него и возникло это столь неприятное для меня намерение. Вроде как в знак благодарности что ли. Странное действие, однако, произвели на него мои монологи.
Вообще-то у меня есть одно нелепое предположение-подозрение, ничем, кроме моих наблюдений неподтвержденное, что монологи мои будят в слушателе его собственное потаенное. У кого что. Кто на что слаб или наоборот - кто чем силен. Есть потаенная страсть к выпивке - тянет выпить. В сердце хранится хорошая память о детстве - вспоминается все самое хорошее. Плохая память - охватывает тоска. Так ли это на самом деле я не знаю, но в одном я уверен совершенно точно - такие проявления чувств лично на меня действуют однозначно отталкивающе. Если кто-то там с кем-то - это пожалуйста и сколько угодно, никакого осуждения там или еще чего, но на меня лично - отталкивающе. Да-с.
Оказывается, не только я заметил
Что в подземном переходе на Пушкинской площади многолюдно как на ташкентском базаре даже в самый поздний час. Не говоря уж о часе пик. И этот кто-то вовсе не затем искал переход, чтобы спеть прохожим свои песни и заработать немного денег. А зачем же он искал тогда его, этот людный подземный переход, мирные сограждане мои, братья и сестры по беде? Уж не затем ли чтобы наворовать здесь денег, побольше и полегче? Нет, и не за этим. Деньги его совсем не интересовали. А что же тогда? Что было нужно ему, безликому и неумолимому, как сама смерть, , темной тенью скользящему по переходу на Пушкинской площади с черным чемоданчиком в руке? Неужели не видел он коляски с маленьким калекой-ребенком и его мамой, просящих каждый день денег на ночлег в одном и том же месте, у стены? И как мама терпеливо играла с маленьким погремушкой, а он все капризничал. А продавца в музыкальном ларьке, совсем молодого парня, как раз там, на углу, где будет оставлен черный смертельный чемоданчик, тоже не видел? И девушек-красавиц торгующих тут и там цветами, мирно курящих возле гладких стекол витрин? Коварных, смертельно разящих осколками стекол, когда взрывается черный чемоданчик, начиненный тротилом...
Не видел или ненавидел? Это как же надо ненавидеть нас, чтобы приготовить такой чемоданчик и оставить его на углу, в самом людном подземном переходе, в час пик.
Нет, черт знает что, ей-богу. Мы где живем, в конце концов, в Москве или в Белфасте?! Да что я говорю - в Белфасте сегодня намного спокойнее, мы с ним местами как будто поменялись.
...
Я дошел-таки сегодня до своего перехода. В обход всех милицейских кордонов, темными какими-то улочками. Тихо. Спокойно и свободно. Сел. Пою. Не поется. Молчится. Попробовал раз, другой - нет, не выходит ничего. Буду, пожалуй, тихо играть, только тихо играть.
Не поется
Второй день не поется. Дома оставаться невыразимо грустно, но и ехать на Тверскую или на Арбат не имеет никакого смысла - там еще грустней сегодня, на второй день после взрыва на Пушкинской площади.
...
Телевизор невыносимо однообразен. Если фильм, то боевик. Если новости, то война. Война там, война здесь. Если музыка, то... Оставим, впрочем, музыку. Музыка - это бизнес в первую очередь, и во вторую очередь, это тоже бизнес. А где же собственно музыка-то, позвольте спросить? Молчат.
Может, пивка? С пивком вполне возможно дотянуть до «Антропологии», а это уже совсем другой фасон. Здесь все без дураков. Если уж музыка, то она и есть. А! Так вот где она, музыка моя, оказывается, потерялась! Слышите как они играют на своих чудных дудуках, эти два замечательных армянина? Видите горы могучие какие вокруг нас, слушающих! небо какое над нашими головами, высокое и чистое! святыни древние, в неприкосновенности стоящие тут и там? И душа вдруг просыпается. Душа-то, оказывается, спала! Батюшки-светы! А мы-то и знать не знали, и ведать не ведали...
Ощущение жизни как праздника
Минутами на Арбате меня охватывает эйфория.
Вот две девушки долго оглядываются, уходя, а я вдруг улыбаюсь им и приветливо машу рукой - это меня охватила эйфория от ощущения жизни как праздника. И незнакомые девушки тоже приветливо машут мне ручками. И с этого мгновенья мы вроде бы не такие уже и незнакомые друг другу. Да, здесь, на Арбате, как, впрочем, и вообще в жизни, наверное, люди намного охотней улыбаются, нежели чем грустят. Что ж, поучимся у жизни улыбаться.
Вот идет очередной бритый череп с золотой цепью на шее и «Золотой бочкой» в руке - улыбнемся и ему, не жалко. Улыбнемся спокойной философской улыбкой - мол, я понимаю, парень, ты весь вон какой - и цепь на тебе златая, и пухлая барсетка в руках, и у тебя свои, достаточно жесткие правила по жизни. А я никакой не крутой - я обыкновенный. Сижу вот здесь скромно, в сторонке, лелею в руках гитару, что-то играю. В моей улыбке нет ничего ни обидного, ни двусмысленного - просто я радуюсь солнцу и свету, жизни. Такие дела.
Вот идет женщина лет под пятьдесят. Видно, что у нее очень много забот и дома, и на работе. Очевидно также, что со всеми этими заботами она успешно справляется, хотя и крутится как заведенная. Но главное, что написано на ее лице, не это. Главное - ничего, кроме этих забот по дому и на работе, ее уже не интересует - улыбнемся и ей, хотя она и не заметит этого. Признаемся себе: нам трудно улыбнуться ей, озабоченной женщине под пятьдесят, - внешнюю привлекательность она давно уже потеряла, а мягкость и доброту старости еще не приобрела, но мы все-таки улыбнемся. Вспомним какой была наша мама в пятьдесят лет - сильная и надежная, вся в хлопотах о нас, слабых и нуждающихся в защите. Это сейчас она стала другой, седой и маленькой, такой похожей на ребенка. Так что, это просто возраст такой чумовой. Озабоченность, уверенность в своих силах - это пустое, это все пройдет. Придет мудрость и доброта. Улыбнемся же и ей, женщине под пятьдесят.
Улыбайтесь, господа!
Если вы поете веселые песни, а если грустные - тем более,
Если вы не в настроении, а если в настроении - тоже не забудьте улыбнуться, чтобы не у вас одного было хорошо на душе,
Если заработано до обидного мало, а они, деньги, очень и очень нужны,