- Браток, табачку не найдется? - сержант Говорин запанибратски хлопнул по плечу часового, топтавшегося у штабного блиндажа. Тот хмуро глянул из-под низко надвинутой шапки, зубами стянул меховую рукавицу, полез голой рукой за пазуху.
- Что, бедолага, давно стоишь, задубел, небось? - сочувственно кивнул сержант.
- А как же, - буркнул часовой. - Мороз-то вона как...
- И то, и то, - согласился Говорин, принимая в подставленную ладонь щепоть крупной рыжей махры. Закурили. Сержант переступил с ноги на ногу - морозило и впрямь изрядно. - Кто там у кобмата? Никак, генерал?
- Да не. Политрук из штаба полка кого-то привез. Уже час как сидят.
- Ну, ладно. Значит, скоро наговорятся.
И правда, через пару минут дверь блиндажа распахнулась. Выглянувший ординарец махнул рукой:
- Заходи.
Говорин, глубоко затянулся напоследок, выпустил изо рта густое облако табачного дыма, пополам с парным дыханием. С сожалением сунул цигарку в снег и спустился по широким земляным ступеням. Из двери дохнуло обжитым теплом.
- Здравия желаю, товарищ капитан, - поприветствовал сержант комбата. - Пакет из третьей роты...
- Давай, - капитан Алексеев взял протянутый пакет, не глядя, бросил на стол. - Вот что, сержант. Ты же сейчас обратно на позицию пойдешь, так?
- Так точно, товарищ капитан. Куда ж еще.
- Вот и отлично. Проводишь... товарища, - капитан словно споткнулся на последнем слове.
- Провожу, - пожал плечами Говорин, одновременно разглядывая гостя. Невысокого роста, в белом офицерском тулупе, тот сидел у печки, набираясь тепла на дорогу. Услышав фразу комбата, обернулся, и в глаза сержанту сразу бросились пустые петлицы. "Корреспондент что ли?" - пронеслось в голове. Лет под сорок, с бородой, на вид - нескладный, смешной даже. Может и корреспондент.
- Примете там как полагается, накормите, место в блиндаже отведете. Вот записка, передашь ротному. Там разъяснения для него. Все понял?
- Так точно. Разрешите идти?
- Идите, - кивнул капитан. Обернулся к штатскому гостю: - Ну вот, боец вас проводит. Как хотели - на передовую.
- Благодарствую, - нежданный попутчик встал с табурета, и шагнул навстречу Говорину. - Здравствуйте!
Голос был глубокий и звучный. А еще... То-то сидящая фигура показалась какой-то странной. Теперь стало ясно видно, что из-под тулупа выглядывают не форменные галифе, а то ли платье, то ли...
- Поп что ли? - не сдержавшись, брякнул сержант. И тут же спохватился: - Виноват...
- Да ладно вам, - засмеялся незнакомец в офицерском тулупе поверх рясы. - Поп и есть. Отец Андрей. Московская Епархия.
- Сержант Говорин, - машинально ответил боец. Помолчал и зачем-то добавил: - Александр, стал быть.
- Коли не хотите отцом звать, зовите по мирскому, Иваном Аркадьевичем, - кивнул священник.
Толкнув тяжелую дверь блиндажа, сержант первым вышел в морозные сумерки. Давешнего часового на посту уже не было. Говорин махнул на прощание его сменщику - здоровенному, рябому верзиле, на котором даже караульный тулуп смотрелся полушубком - и зашагал вперед по тропе, указывая путь. Минут пять шли в молчании, потом интерес взял-таки верх над вежливостью. Посторонившись и сбавив шаг, чтобы попутчик мог спокойно идти рядом, боец поправил шапку, метнул искоса любопытный взгляд и небрежно обронил:
- Говорят, полковой политрук вас подвез?
- Так и есть, - охотно кивнул отец Андрей, снова улыбаясь. - Я ж сюда не своим ходом добирался, а по согласованию с штабом фронта. Ну и со Ставкой, само собой.
- Чудно, - покрутил головой сержант. - Неужто в Ставке решили, что нам тут без молитв скучновато?
- Молитва - она не для развлеченья, - посерьезнел священник.
- Вот оно как... Пропаганду, стал быть, вести будете?
- Ну, почему сразу пропаганду? Помогать будем. Немец-то вон как лютует. Разве тут одним человеческим упорством выстоишь?
- Стоим же, вроде?
- Стоите! Да лишь собственной силою. А на небесах - нет у вас заступника. Мыслимое ли дело? Русский воин без божьего благословения никогда на рать не ходил.
- Н-ну, - осторожно буркнул Говорин, сбавляя шаг. - У меня отец коммунист. Что вы тут начинаете? А говорили - не пропаганда...
- Да не буду я вам проповеди читать, не буду, - с досадой махнул рукой священник. Помолчал и тяжело вздохнув добавил: - Потому как не велено. Такой уговор у Митрополита Сергия с товарищем Сталиным.
- Вот, новости, - совсем перестав что-либо понимать, хмыкнул сержант. - Какие-такие договоры у товарища Сталина с попами? На кой еще?
- Думаете, у попов сердце за Родину не болит? - тихо спросил отец Андрей. Спросил так, что Говорину вдруг стало стыдно за свой тон.
- Вы не серчайте... Иван Аркадьевич. Ну, никак я в толк не возьму - к чему вы на передовую-то прибыли?
- А что нам делать прикажете? Сидеть по тылам, да павших отпевать? Вы здесь нас своей грудью от врага прикрываете. Вот и мы хотим, чтоб нашими молитвами небесная заступница вас от смерти прикрыла. Опасность отвела. Силу подарила. В скорби утешила, - священник говорил быстро и негромко. - Договорился Митрополит Сергий с товарищем Сталиным, что послезавтра над Москвой три круга самолет сделает. А на том самолете - Тихвинская икона Божьей Матери. Мне велено собственными глазами все увидеть, да честным отцам потом пересказать. Непростая то икона. Святая. Пусть она Господа за вас молит, поможет город фашистам не отдать, - отец Андрей вдруг остановился, размашисто перекрестился в направлении Москвы и отвесил поясной поклон. Говорин, испытывая неловкость, уставился в другую сторону.
- Нам бы лучше винтовки поновее подвезли, - помолчав, глухо пробормотал он. - А то их через одну клинит на морозе... И патронов не хватает. До траншей-то немцев страшно допускать... Они ж здоровые, звери. Дерутся - ужас. Очень уж, видно, хотят звезды с Кремля посбивать, да своих орлов туда посадить. Прет на тебя такой: белобрысый, с ножом в лапе, рожа перекошена ... И надежа - только на саперную лопатку, да на удачу. А на крашеную доску, что по небу вокруг нас возить придумали, нет у меня надежи. Не верю я в такую подмогу.
- А ты поверь, - отец Андрей подошел вплотную, взял сержанта за плечи и слегка встряхнул. - Мы ж с тобой за одно дело воюем, солдат! Только ты в траншее воюешь, а я - во храме. Негоже тут рядиться: эту помощь брать, а ту - в сугроб выкинуть. Ты на секунду хоть поверь, что святая заступница, Матерь Божья за тебя молитву Господу возносит. Ей ведь оттуда не разглядеть - есть на тебе крестик, аль нет. Просто верь, что ты не один на один с фашистом в траншее воюешь. А все православное воинство у тебя за плечами стоит. Чего теперь городиться-то? Коммунист, не коммунист... Родина - она одна.
- Может и так, - упрямо глядя в сторону, обронил Говорин. Отстранился, оправил телогрейку. - Холодно. Идемте, поспешать надо.
***
Отец Андрей пробыл на позициях третьей роты неполных два дня. Командир роты, лейтенант Ставров очень по этому поводу нервничал. Отца Андрея сторонился, как мог. Как уж они в одном блиндаже уживались - никто не знает. Потому и бойцы, от греха подальше, со священником лишний раз не заговаривали. Так - "здрасте-простите". Один раз кто-то попробовал сунуться: "дескать, крещеный я, батюшка, благословите"... Ставров так цыкнул - зубы заскрипели!
В первый же день отец Андрей обошел всю позицию, бревенчатые стены траншеи водой из небольшой бутылочки окропил, за пазухой ее отогревая. Все только посмеивались. Зато вечером не до смеха стало - ЧП в роте. Едва успели снять священника с бруствера. Полез "молебен творить". Это он потом уже так объяснил. А то - не говоря ни слова, тулуп одернул, руками оперся, да как махнул наружу! Постовой его сзади ухватил, обратно затащил. С немецкой стороны трассеры так и защелкали. Прибежал Ставров, начал было орать, потом посмотрел на покаянное лицо священника, развернулся на каблуках и ушел. А отец Андрей потом прямо здесь же на колени встал, и молитвы читать принялся. Почти час простоял. Как в ледышку не превратился - поди, пойми.
На второй день с самого раннего утра - отец Андрей уже снова в траншее. Стоит неподвижно, вверх смотрит. Ближе к полудню ясно стало, чего ждет. Самолет над позицией все заметили. Знатоки даже опознать успели - "Дуглас", американский. Три раза над ротой пролетел. Невысоко, словно давили на него низко стелящиеся унылые облака. И каждый раз отец Андрей навстречу ему руки протягивал, молитву читал и крестился. А чуть погодя, собираться стал. Со всеми бойцами лично попрощался. К Говорину тоже подошел, руку крепко пожал. Думал сержант, что до батальонного штаба священника провожать снова ему придется. Да не вышло. Прикатил из штаба "виллис", на нем - замполит и старлей в синей фуражке. С ними-то отец Андрей и уехал. А третьей роте уже на следующий день не до него стало.
***
Разрывы стихли. Похоже, немцы закончили артподготовку. Значит, пехота уж рядом. Сержант Говорин наскоро отряхнул комья грязного снега с плеч и головы, огляделся. Рядом в траншее не было никого, только чуть поодаль - два тела присыпанные землей. Кто это, убиты они, или только контужены, разбираться времени не было. Голова все еще гудела от недавней канонады. Говорин осторожно высунулся над бруствером. Напротив, шагах в ста, оказались сразу шестеро немцев. Бежали гурьбой, бестолково. Из пулемета можно уложить всех одной очередью. Но пулеметное гнездо, расположенное далеко влево от сержанта, почему-то молчало. Лихорадочно передернув затвор "трехлинейки" Говорин, почти не целясь, выстрелил. Конечно, не попал. Прижался к ложу, не обращая внимания на то, что холодный металл кусает за щеку. Бах! Мимо. Немцы на ходу дали несколько очередей в ответ. Спрятаться сержант не успел, да и не пытался. Если допустить их в траншею - все равно конец. Бах! Взять верный прицел никак не удавалось, а атакующие были уже совсем рядом. Теперь они целенаправленно неслись именно сюда, стремясь как можно скорее расправиться с одиноким стрелком. За ними показались следующие - раз, два... Много, очень много! Говорин снова передернул затвор и вдруг услышал до дрожи знакомый, нарастающий гул. Падая на дно траншеи, он успел еще подумать, что даже у немцев попадаются нерадивые минометчики, запоздалым залпом накрывающие свою же пехоту.... А потом мир грохнул и развалился на тысячу колючих шариков.
Ему было очень больно, но пришлось встать, превозмогая стон и не давая мышцам ни на секунду расслабиться. Вокруг были враги и он чуял каждого из них тем болезненным чутьем, что открывается лишь когда ходишь по самой грани между бездной и бытием. Вот они. Трое. Маленькие, смешные и жалкие, человечки поднимались с земли, и поворачивались к нему, сжимая в руках свое диковинное оружие. Приказав себе забыть про боль, он прыгнул вперед, одновременно раскручивая меч. Закаленная сталь разрубила надвое изогнутую железку, которую глупый враг еле успел поднять навстречу удару. Шаг-удар-поворот - раз-два-три! И трое навек упокоились, раскинувшись по земле в нелепых позах. Но это была лишь первая малость. Еще миг - и враги налетели превеликой ратью. Кривили в диких гримасах свои странные лица, размахивали бесполезными ножами, швыряли в него невидимые стрелы, исхитрялись и буйствовали, пытаясь достать, покорить, уничтожить. Но не успевали. Каждый его шаг, каждый взмах, каждый взгляд был их смертью. Он не видел вокруг опостылевших бунчуков и хвостатых шлемов. Не грозили, как раньше, со всех сторон зло изогнутые сабли. А лица были не смуглы, и вовсе не раскосы. Но он чуял врагов. Чуял - и бил. На слух. На запах. На вздох. Бил, пока оставались враги. А потом грязно-серый снег метнулся навстречу, шибанув подло в грудь.
Серо-стальное, недалекое от земли, небо качалось перед глазами, как будто там тоже шла война и артиллерия сотрясала горние выси своими залпами, подготавливая атаку. Сержант Говорин глядел в качающееся небо и думал. Что болит у него, кажется, все, что только может болеть, но зато он, кажется, все-таки жив, и по-прежнему он Говорин Александр Борисович, 1915 года рождения, беспартийный, добровольно зачислен в Сибирскую добровольческую дивизию, еще в июле, из Иркутской области, а воевать ему еще четыре года, до нынешнего апреля под Москвой, а потом перебросят их на северное направление, и закончит он войну под Берлином, уже старшиной, получит при штурме Зееловских высот четвертое в этой войне ранение и Победу встретит в госпитале, и откуда он может все это знать, ведь еще всего-то 15 ноября 1941-го, и он получил только первое свое ранение, и где-то там, на позиции, лежит полсотни рассеченных крест-накрест тел в немецких шинелях, и почти вся третья рота тоже лежит, накрытая фашистскими минометчиками, и что-то кричит бегущий рядом с носилками лейтенант Ставров, кричит очень громко, а из под повязки у него по щеке течет кровь, и молоденькая медсестричка все время морщится и смотрит на Ставрова, что он кричит так громко, но не говорит ему ничего, потому что Ставров все равно ее не слышит, а все кричит, и кричит, и кричит....
- Го-во-рин!! Ты же ге-рой, Говорин!!! Ты слы-шишь, Саня!! Ты - ге-рой!!! Ты же один их удержал!!! Ты же по-зи-цию удержал, Са-ня!!! Го-во-рин!! Ты слышишь?!! Ты к наг-ра-де представлен будешь!! Слы-шишь!!? Я сам буду требовать!!! Слы-шишь!!!.. Го-во-рин, родной!!!
Говорин осторожно прикрыл глаза. Кровь молотила в висках так, что даже крик Ставрова был еле слышен. А правый кулак все еще был сжат до хруста. В нем было что-то зажато.
Черен, оплетенный коричневой кожей. Навершие в виде капли. Клинок длиной в три локтя. Шорох воздуха, раздвигаемого узорчатой сталью. Крест-накрест. Враг, падающий наземь. Крест на теле. Крест в небесах.
Говорин открыл глаза и повернул голову набок. Скосил взгляд на правый кулак, безвольно лежащий на краю носилок. Застонал и распрямил сведенные болезненной судорогой пальцы.