Аннотация: Чтобы полюбить жизнь, начать ценить её во всех проявлениях, радоваться телесно и душевно, надо тяжело заболеть, лучше раком, чтоб скорее дошло.
АНОНС. ИЗ НОВОЙ КНИГИ "ЗАПИСКИ ДУШЕВЕДА"
УХОДЯЩИЕ
Атаман
Такие возвращенцы обычно точно знали, зачем вернулись.
Атамана привезли ко мне как испорченный овощ в ящике. Сгрузили и умыли руки. Громадный мужик после двух инсультов, с ограниченной подвижностью, частично восстановленной речью, списанный докторами с диагнозом "постинсультная деменция" (приобретенное слабоумие, маразм).
Когда он начал внятно говорить и самостоятельно двигаться, мы с ним начали петь. Когда он начал материться на тренажерах и в репертуар вошли удалые казачьи песни, реабилитация пошла полным ходом. Тогда он и рассказал.
- Я ж помер, та ожил.
- Клиническая смерть была?
- Ото ж. Эх, мама, ты знаешь, я никого не праздную, тебе одной скажу. Что я там пережил, за всю жизнь такого страху не було.
Сразу тёмно стало, должно, инсульт самый, сознание потерял, а после летел на свет, как через трубу какую. А куда прилетел, там серое все, мабуть сумерки, та противные такие, шо на душе кошки скребуть. А кругом, сколько видно - ничого, только небо низко-низко и серый тот свет, противный. Ну, что ж, я пошел. Куда идтить не знаю, чую только, шо надоть. А под ногами земля мягкая, как замазка и тоже серая, ноги проваливаются. Присмотрелся, мама, ото ж мясо, плоть человечья. И ни бочком, никуда ни стать. Везде она самая. Пошел, куда деваться. А на душе такая боль и тяжесть, хуже того свинцового неба. И тут я понял, что буду так идтить вечно, не то шо долго, всегда. И эта невыносимая тоска, ну, просто нечеловечья, она всегда со мной будеть, вечно. Понимаешь ты, всегда и без конца! Ну, вот всегда и всё. Я уж думал, что мне хуже и быть не может, но как такое понял, совсем невмоготу стало, такая тоска взяла, хоть снова помирай, а чую, больше разу помереть не получится. Хотел кричать, выть - голосу нема, плакать, та и слез немае. И как скрутило меня жгутом, та и снова через трубу полетел. Очнулся в палате, дочка коло меня сидить. Увидала, шо я глаза открыл, заплакала. И я ж заплакал, должно, первый раз после полвеку. Силюсь ей сказать: "Доча",- а не могу, язык не слушается. Я ж её дочей с пеленок не называл, всё Ирка, да Ирка. А сынок помер, так тож слова ласкового от меня не слыхал. Как же, все думал дурак, детей в строгости держать надо. Жинка от одного взгляда моего тряслась, усохла вся со страху, все болееть. А какая красуля была молодкой, ой, мама! То ж всё я их застращал, замучил. Все гаркал, та и поколачивал, учил время от времени, сатана. Баба она свое место должна знать. От же дурень! А теперь что? Сколько времени еще господь отпустил. Кто знает? Я как на том свете тоску смертную почуял, понял все.
- Что понял?
- Все! Как жить надо было и что жизнь про... к такой матери.
- А ты зачем вернулся?
- Ты ж знаешь, умна девка. Ясно зачем - любить.
Он уехал и через десять дней вернулся на повторный курс уже сам за рулем машины.
Похохатывал басом, зыркал на бабенок черным игривым глазом, рассказывал, как соседи и родня ходят на него смотреть, как на Лазаря.
- Ото ж и есть - воскрес. Думали, кутью есть, а я им вина домашнего налил. Чего, толкую, на наследство рты раззявили, та и не обломилось. Мама, ты бы на их морды подивилась, точно покойника ожившего увидали.
Потом один на один рассказывал:
- Я усе жене та и дочке отписал, внучек домой привез. А то ж дом большой, та и пустой. Веришь, мама, первый раз в жизни, девчушек по голове погладил - слеза пошла. А хорошо на душе стало.
И уже громко, уверенно, командным голосом продолжил:
- Я тут под домом магазин затеял. Та-а-ак. Еще повоюю. Я ж атаман походный.
- Ты же инвалид, маразматик,- пошутила я.
- Хто инвалид, я инвалид?! Не дождётесь. Я еще, може, сына рожу!- загремел он.
И тихонько добавил:
- Щё ручки - ножки ему нацелую, за всю нецеловальную жизнь свою нацелую. Ото ж.